Ожидая взлета, Джонатан поставил портфель на соседнее кресло, там же разложил бумаги и начал набрасывать статью под названием “Тулуз-Лотрек: социальная ответственность художника”, которую давно уже обещал одному художественному журналу с либеральным уклоном. Он мог расположиться с комфортом, поскольку взял себе за правило, когда издержки берет на себя ЦИР, покупать два билета на соседние места, чтобы не вступать в нежелательные беседы. Эта роскошь в данном случае оказалась излишней – салон первого класса был почти пуст.

Голос командира экипажа, зазвучавший в динамиках с интонацией, передававшей и чувство собственного превосходства над пассажирами, и несомненно плебейское происхождение говорящего, заверил Джонатана, что уж он-то, командир, знает, куда летит самолет и на какой высоте будет проходить полет. Интерес Джонатана к статье о Лотреке был слишком хрупок и подобного вмешательства пережить не мог. Поэтому Джонатан принялся просматривать книгу, которую обещал отрецензировать – монографию под названием “Тильман-Риманшнайдер: человек и его время”. Джонатан был знаком с автором и наперед знал, что в книге тот будет пытаться угодить и читателям-специалистам и широкой аудитории, чередовать напыщенное наукообразие с сентиментальной слащавостью. Тем не менее, он намеревался дать на книгу положительную рецензию, исходя из им самим разработанной теории, что самый надежный способ удержаться на вершине в своей профессии – поощрять и поддерживать людей, заведомо бездарных.

Терпкий и легкий аромат ее духов он ощутил как мимолетное прикосновенье. Этот аромат помнится ему и по сей день, наплывая внезапно и как раз в те моменты, когда ему этого меньше всего хочется.

– Оба места ваши?

Он кивнул, не отрывая глаз от книги. Лишь самым краешком глаза он скользнул по ее платью – и испытал большое разочарование. На ней была форма стюардессы, и он тут же выбросил ее из головы: стюардессы, равно как медсестры, – это то, чем мужчина вынужден довольствоваться в незнакомом городе, когда нет времени искать женщину.

– У кого-то из бичевателей пороков буржуазии, кажется у Веблена, есть на подобный случай неплохая фраза. – Голос ее был подобен струе теплого меда.

Удивленный ее эрудицией, столь необычной для стюардессы, он закрыл лежащую на коленях книгу и посмотрел прямо в ее спокойные, веселые глаза. Карие, с золотыми блестками, как на костюме Арлекина.

– Эту фразу с тем же успехом могла бы произнести служанка в последнем действии пьесы.

Она легонько засмеялась: крепкие белые зубы и чуть выпяченные губы. Затем она поставила галочку в блокноте напротив его фамилии в списке пассажиров и пошла в хвост самолета отметить других пассажиров. Он смотрел ей вслед с нескрываемым любопытством – на ее упругую попку характерной африканской формы, придающей нечто особенное осанке и походке женщин черной расы. Он вернулся к книге о Риманшнайдере, но глаза его скользили по страницам, не оставляя в мозгу ни слова. Потом он что-то писал; потом задремал.

– Говно? – спросила она, склонившись над его ухом.

Он проснулся и, повернув голову, посмотрел на нее.

– Простите?

Это движение приблизило к нему ее бюст на расстояние в три дюйма, но он продолжал смотреть ей в глаза.

Она засмеялась, в карих глазах снова проступили золотые арлекинские блестки. Она присела на ручку кресла.

– Вам угодно было начать беседу со слова “говно”, не так ли?

– Заметьте, это было не утверждение, а вопрос.

– Это что же: чай, кофе; молоко или?..

– Ну нет, этим потчуют только у наших конкурентов. Просто я заглянула в ваши записки и увидела там слово “говно” с двумя восклицательными знаками. Вот я и спросила.

– А-а. Так это комментарий к содержанию книги, на которую я пишу рецензию.

– Трактат об экскрементах?

– Нет. Дрянная искусствоведческая работа, изобилующая явными или скрытыми алогизмами и грешащая псевдоазианийской витиеватостью изложения.

Она ухмыльнулась.

– Явные или скрытые алогизмы я еще кое-как выдерживаю, а вот от псевдоазианийской витиеватости изложения у меня голова болит до самой задницы.

Джонатан наслаждался созерцанием ее глаз, уголки которых были по-азиатски приподняты. В этих глазах таился еле заметный намек на насмешку.

– Я отказываюсь верить, что вы – стюардесса.

– Иными словами, “что такая девушка, как вы, делает в...”? По правде говоря, я вовсе не стюардесса. Я – переодетый угонщик.

– Это обнадеживает. Как вас зовут?

– Джемайма.

– Прекратите.

– Я вас не разыгрываю. Меня на самом деле так зовут. Джемайма Браун. Моя мама была помешана на этнических традициях.

– Ну, как угодно. Только если мы оба признаем, что для темнокожей девушки такое имя – это уже чересчур.

– Не знаю. С таким именем, как Джемайма, тебя лучше помнят. – Она уселась поудобнее, и юбка при этом слегка задралась.

Джонатан приложил все усилия, чтобы этого не заметить.

– Крайне сомнительно, чтобы кто-то мог вас легко забыть. Даже если бы вас звали Фред.

– Бог с вами, доктор Хэмлок? Неужели вы из тех, кто клеит стюардесс?

– Как правило, нет. Но сейчас я к этому очень близок. Откуда вы узнали мое имя?

Она заговорила серьезно и доверительно.

– У меня мистический дар на имена. Я внимательно смотрю на человека. Потом сосредоточиваюсь. Потом заглядываю в список пассажиров, где есть и имя, и фамилия, и номер места. И – вуаля! Я уже знаю, как человека зовут.

– Отлично. А как вас называют те, кто не помешан на этнических традициях?

– Джем. Не фруктовый, разумеется. – Тихий гонг заставил ее поднять глаза. – Снижаемся. Пристегните ремни, пожалуйста.

Она двинулась дальше, разбираться с менее интересными пассажирами.

Ему хотелось бы пригласить ее на обед или что-то в этом роде. Но момент был упущен, а светская жизнь не знает большего греха, чем несвоевременность. Поэтому он вздохнул и переключил внимание на покачивающийся за иллюминатором игрушечный Нью-Йорк.

В аэропорту Кеннеди он снова увидал Джемайму, но лишь на мгновение. Он как раз останавливал такси, когда она прошла мимо с двумя другими стюардессами. Шли они быстро и в ногу, и он вспомнил, что вообще-то эту породу недолюбливает. Сказать, что он совсем позабыл о ней, пока такси мчало его домой, на северный берег Лонг-Айленда, было бы не совсем верно. Но он сумел оттеснить ее в дальний уголок памяти. И все же было утешительно сознавать, что она существует где-то там... словно что-то маленькое и хорошее пригрелось у тебя за печкой.

Джонатан нежился в своей римской ванне, над которой стоял густой пар. Медленно рассасывалось напряжение последних дней – на шее, за глазами, в челюстях. Только в желудке не таял комок страха.

Мартини в алтаре, кальян в подземной галерее – и вот он уже сновал по кухне в поисках чего-нибудь съестного. Поиски увенчались успехом: немного датского печенья, баночка арахисового масла, жестянка китайского соуса-кичмии, бутылочка шампанского. Он отнес этот гастрономический катаклизм в то крыло трансепта, где у него была устроена оранжерея. Там он уселся возле бассейна, убаюкиваемый плеском струй и отблесками теплого солнца.

На спине выступила легкая испарина. Он начал задремывать. Его как волной накрыло умиротворение, испускаемое его жилищем.

И вдруг он выпрямился, подобно пружине – сна как не бывало, сон был изгнан образом удивленных глаз с белыми комками слизи в уголках. Подступила тошнота.

“Стар я стал для этих дел, – мрачно подумал он. – И как меня угораздило в них вляпаться?”

Через три недели после того, как Джонатан обнаружил заброшенную церковь и тем самым многократно увеличил собственные финансовые потребности, он оказался в Брюсселе, на какой-то конференции, где пускали на ветер деньги Фордовского фонда. Как-то ночью, в дождь и бурю, к нему в номер заглянул агент ЦИРа и после всяких околичностей попросил его оказать родине некую услугу. От души посмеявшись, Джонатан потребовал более конкретных объяснений. Для человека, прошедшего подготовку в “Сфинксе”, задача была довольно проста: от него требовалось, чтобы он незаметно подложил некий конверт в портфель итальянского делегата на конференции. Трудно сказать, почему он на это согласился. Разумеется, он изнывал от скуки, да и намек на денежное вознаграждение пришелся очень кстати – он как раз присмотрел для себя своего первого Моне. К тому же имел место следующий факт: намедни у итальянского делегата хватило наглости высказаться в том смысле, что он знает об импрессионистах почти столько же, сколько и Джонатан.

Как бы то ни было, он это дело сделал. Он так и не узнал, что было в конверте, но впоследствии слышал, что итальянца задержали агенты итальянского же правительства и посадили в тюрьму как политического заговорщика.

По возвращении в Нью-Йорк его ждал конверт с двумя тысячами долларов. “На расходы” – говорилось в приложенной записке.

В последующие месяцы он проделал для ЦИРа три аналогичные операции, оплаченные с той же щедростью. Он смог купить одну картину и несколько этюдов, но церковь так и оставалась ему не по карману. Он боялся, что кто-то другой купит его дом – он уже привык считать его своим. На самом деле такая опасность была довольно отдаленной. Большинство религиозных общин Лонг-Айленда оставляли церкви, построенные в традиционном стиле, предпочитая им современные коробки из секвойи в виде буквы “А”. Почему-то считалось, что они более подходят для плодотворного общения с Господом.

Кульминационный момент этих занятий – как Джонатан потом узнал, они считались “подготовительным периодом” – наступил в Париже. Джонатан поехал туда на рождественские каникулы в качестве консультанта по закупкам для одного техасского музея – главным образом, он пытался убедить техасцев, что маленькие картины могут быть не менее ценными, чем огромные. ЦИР дал ему задание, довольно несложное: вписать “компромат” в записные книжки одного французского правительственного чиновника. К несчастью, “объект” застал Джонатана за этим занятием. Последовала рукопашная схватка, которая поначалу складывалась неудачно. Пока соперники, схватив друг друга за грудки, кружили по всей комнате, Джонатану приходилось все время отвлекаться – на хрупком столике стояла редкой красоты пастушка из лиможского фарфора, которая постоянно раскачивалась, рискуя свалиться. Джонатан дважды ослаблял захват и успевал на лету подхватить падающую статуэтку, и дважды француз этим пользовался и охаживал Джонатана по плечам и спине тростью. Борьба длилась долго. Затем француз внезапно схватил пастушку и швырнул ею в Джонатана. Остолбенев от гнева за столь бессмысленное уничтожение прекрасного творения, Джонатан смотрел, как статуэтка ударилась о каминную полку и разлетелась вдребезги. С яростным ревом он изо всех сил ударил француза низом ладони в грудь, прямо под сердце. Смерть наступила мгновенно.

В ту же ночь Джонатан сидел у окна в кафе на Пляс Сен-Жорж и глядел, как снежные вихри мчатся вслед удирающим прохожим. К своему удивлению он понял, что по поводу всего происшедшего испытывает, не считая боли от синяков, только одно – беспредельную скорбь по погибшей лиможской пастушке. Но он решил окончательно, что на ЦИР никогда больше работать не станет.

Как-то ранним вечером в самом начале второго семестра работу Джонатана в своем кабинете прервало появление Клемента Поупа. Этого назойливого и наглого лизоблюда Джонатан невзлюбил с первого взгляда и навсегда.

Осторожно прикрыв дверь кабинета, заглянув в ассистентскую и поглядев из окна на укутанный снегом университетский городок, Поуп многозначительно произнес:

– Я из ЦИР. Отделение СС.

Джонатан лишь самую малость оторвал взгляд от бумаг.

– Извините, мистер Поуп. Работа на вас меня больше не интересует.

– СС означает “Спецрозыск и Санкции”. Слыхали о нас?

– Нет.

Поупа это порадовало.

– У нас строжайшая секретность. Поэтому о нас не слыхал никто.

– Не сомневаюсь, что ваша репутация вполне заслуженна. Но сейчас я занят.

– Да ладно, дружище, если ты из-за этого лягушатника, то можешь не беспокоиться. Наши люди в Париже это дельце замяли. – Он уселся на край стола и начал листать первые попавшиеся под руку бумаги.

У Джонатана засосало под ложечкой.

– Убирайтесь вон.

Поуп рассмеялся.

– Ты что, приятель, и вправду решил, что я сейчас выйду в эту дверь?

Джонатан прикинул расстояние, разделяющее их.

– Либо в дверь, либо в окно. А мы на четвертом этаже. – На его лицо автоматически набежала мягкая, неотразимая улыбка.

– Послушай, приятель...

– И будьте любезны убрать жопу с моего стола.

– Эй, парень...

– Я вам не “парень” и не “приятель”.

– Эх, если б не приказ... – Поуп распрямил плечи, обдумал создавшееся положение и все же слез со стола.

– С вами хочет поговорить мистер Дракон, – сказал он, а затем, чтобы окончательно не уронить своего достоинства, добавил: – И немедленно.

Джонатан подошел к углу кабинета и налил себе чашку кофе из электрического кофейника.

– Кто такой этот мистер Дракон?

– О, это такой человек! Я по сравнению с ним – мелкая сошка.

– Ну, это не слишком сужает круг, согласитесь.

– Он хочет поговорить с вами.

– Так-так. – Джонатан отставил чашку. – Ладно. Я назначу время и приму его.

– Здесь? Это просто смешно!

– Неужели?

– Да. – Поуп нахмурился и наконец решился. – Вот, приятель, прочти-ка это.

Он вынул из кармана пальто конверт и передал Джонатану.

“Дорогой доктор Хэмлок!

Если Вы читаете это письмо, значит, мой человек не сумел убедить Вас силой личного обаяния. Это меня не удивляет. Естественно, мне следовало бы лично посетить Вас, но я не очень транспортабелен и почти не располагаю временем.

У меня есть для Вас предложение, которое не займет у Вас много времени, но может увеличить Ваш годовой доход на тридцать тысяч долларов без всякой уплаты налогов. Я полагаю, что вспомоществование такого размера позволит Вам приобрести ту церковь на Лонг-Айленде, которая Вам так приглянулась, и, может быть, даже пополнить вашу коллекцию живописи, собранную незаконным путем.

Как Вы поняли, я стараюсь произвести на Вас впечатление своей осведомленностью о Вашей жизни и Ваших тайнах, и искренне надеюсь, что это мне удалось.

Если Вы заинтересованы, будьте любезны проследовать за мистером Поупом в мой офис, где Вас ожидает встреча с

Вашим покорным слугой, Юрасиусом Драконом”

Джонатан прочитал письмо и задумчиво вложил его в конверт.

– Ну? – спросил Поуп. – Что скажешь, приятель?

Джонатан улыбнулся, встал и подошел к нему, Поуп улыбнулся в ответ и тут же пошатнулся от резкой пощечины.

– Я же просил вас не называть меня “приятель”. “Доктор Хэмлок” – этого вполне достаточно.

Слезы злости и боли стояли в глазах Поупа, но он сдержал себя.

– Вы идете со мной?

Джонатан швырнул письмо на стол.

– Да, пожалуй.

Перед уходом Поуп взял письмо и положил в карман.

– Нигде в Соединенных Штатах имя мистера Дракона не упоминается на бумаге, – пояснил он. – Кстати, я не припомню, чтобы он раньше кому-нибудь писал письма.

– И что?

– Это должно бы произвести на вас сильное впечатление.

– Скорее, это я произвожу сильное впечатление на мистера Дракона.

* * *

Джонатан со стоном проснулся. Солнце скрылось, оранжерею заливал серый, враждебный свет. Он поднялся и потянулся, разминая онемевшую спину. К вечеру с океана наплыли свинцовые тучи. За стеклом, в недвижном воздухе, показывая изнанку цвета ликера “Шартрез”, тускло отливала листва. Первое урчание грома предвещало дождь.

Джонатан прошлепал на кухню. Он всегда бывал рад дождю и всегда ждал его с нетерпением. И когда спустя несколько минут над церковью разразилась гроза, он царственно восседал в мягком кресле, с тяжелой книгой на коленях и котелком горячего шоколада на столике рядом. За пределами того конуса света, внутри которого он предавался чтению, на стенах переливались узоры из желтых, красных и зеленых тонов – это дождь колотил по витражам. Иногда вспышка молнии освещала комнату, и тогда казалось, что вся обстановка в ней исполняет непонятный танец. Ливень барабанил по свинцовой крыше, ветер завывал, огибая углы старой Церкви.

Тогда он впервые прошел через ритуал подъема на древнем лифте в доме на Третьей авеню, переодетых охранников вокруг кабинета Дракона, уродливой и гигиенической миссис Цербер, тусклого красного света и жары в соединительном тамбуре.

Его зрачки медленно расширялись, открывая взору смутные очертания. И он впервые узрел кроваво-красные глаза Дракона, ошеломившие его и вызвавшие тошноту.

– Вас нервирует моя внешность, Хэмлок? – спросил Дракон своим медным голосом. – Лично я с ней примирился. Эта очень редкая болезнь – своего рода знак отличия. Генетические недуги такого типа свидетельствуют о довольно специфических обстоятельствах, связанных с породой. Габсбурги, я полагаю, имели равные основания гордиться своей гемофилией. – От улыбки сухая кожа вокруг глаз Дракона подернулась морщинками, и он членораздельно произнес: – Ха. Ха. Ха.

Засушенный металлический голос, фантасмагорическая обстановка и пристальный взгляд этих алых глаз – все это пробуждало у Джонатана желание поскорей закончить собеседование.

– Вы не будете возражать, если мы перейдем к делу?

– Я не собираюсь без надобности растягивать нашу дружескую беседу, но мне так редко выпадает возможность поговорить с разумным человеком.

– Понимаю – уже имел счастье познакомиться с вашим мистером Поупом.

– Он очень преданный и исполнительный.

– А что ему еще остается?

Дракон немного помолчал.

– Итак, к делу. Мы подали заявку на покупку одной готической церкви Лонг-Айленд. Вам известно, о какой церкви идет речь. Мы намерены взорвать ее и переоборудовать территорию под центр подготовки нашего личного состава. Ваши чувства по этому поводу, Хэмлок?

– Продолжайте.

– Если вы нам поможете, Хэмлок, мы эту заявку отзовем, а вы получите значительный аванс и сможете сразу же расплатиться за здание наличными. Но прежде чем я продолжу свою мысль, ответьте мне на один вопрос – какова была ваша реакция на смерть того француза, который разбил статуэтку?

Честно говоря, Джонатан в последний раз думал об этом событии на другое утро после того, как оно произошло. Он так и сказал Дракону.

– Великолепно! Просто великолепно. Психологический портрет, составленный “Сфинксом”, полностью подтверждается! Никакого чувства вины! Вам можно только позавидовать.

– Откуда вы узнали о статуэтке?

Мы вели съемку телекамерой с крыши соседнего здания.

– И ваш оператор оказался там совершенно случайно.

Дракон издал свое троекратное “Ха”.

– Уж не думаете ли вы, что и француз вас застукал случайно?

– Но меня могли убить.

– Да, это так. И это было бы весьма прискорбно. Но нам необходимо было знать, как вы поведете себя в критической ситуации, прежде чем считать себя вправе сделать вам заманчивое предложение.

– Чего же именно вы от меня хотите?

– У нас это называют “санкциями”.

– А как это называют не у вас?

– Убийством.

Дракон был явно разочарован, увидев, что это слово не произвело никаких перемен в выражении лица Джонатана.

– На самом деле, Джонатан, это не такое уж большое злодейство, как представляется непосвященным. Мы убиваем только тех, кто уничтожил наших агентов при исполнении ими служебных обязанностей. Наше возмездие – единственная гарантия, которую имеют эти бедняги. Позвольте коротко ознакомить вас с деятельностью нашей организации, а вы тем временем определитесь – будете с нами сотрудничать или нет. Спецрозыск и Санкции...

ЦИР появился после второй мировой войны как объединенная организация, вобравшая в себя многочисленные бюро, агентства, подразделения и команды, занимавшиеся во время войны разведывательной деятельностью. О том, каков был вклад всех этих формирований в исход войны, сведений нет, однако утверждалось, что они наломали куда меньше дров, нежели их немецкие коллеги, преимущественно по причине своей малой эффективности – их промахи были далеко не так заметны.

После войны правительство осознало крайнюю нежелательность единовременного выброса в гражданское общество всех тех моральных уродов и психологических мутантов, которых в годы войны вобрало в себя полувоенное болото шпионажа и контршпионажа. Но ведь что-то же надо было делать с организациями, расплодившимися за годы войны подобно грибку – число их уже перевалило за сотню. При этом учитывалось, что коммунистические режимы и после войны с энтузиазмом продолжили игру “Укради бумаги и хоть что-нибудь сфотографируй”. А потому и наши народные избранники под честолюбивый клич “А чем мы хуже?” поспешили произвести на свет гигантское административное чудище – ЦИР.

Общеизвестно, что ЦИР – это Центральный Институт Разведки. Однако этот факт следует считать плодом творческого вымысла журналистов. Никакого такого института не было, как, строго говоря, не было и никакого ЦИРа. Обозначение “СП”, которое непосвященные расшифровывали как Central Intelligence Institute, в действительности было не буквенной аббревиатурой, а числом “102”, написанным римскими цифрами – именно столько малых организаций влилось в это ведомство, за которым и закрепилось бессмысленное название “ЦИР”, при его создании.

В течение двух лет ЦИР вырос в политическую проблему угрожающих масштабов. Паутина этого ведомства опутала всю страну и распространилась далеко за ее пределы. Накопленная же ЦИРом информация касательно сексуальных чудачеств и финансовых махинаций ведущих политических деятелей страны сделала эту организацию совершенно неподконтрольной и автономной. У руководства ЦИРа даже вошло в привычку информировать президента о чем-либо лишь после того, как это “что-либо” уже произошло.

За четыре года ЦИРу удалось сделать разведку посмешищем для всей Европы, резко ухудшить мнение об американцах за рубежом, трижды поставить страну на грань войны и набрать такое количество общеизвестных или никому не нужных сведений, что в подземном штабе этого ведомства в Вашингтоне пришлось установить две мощные компьютерные системы: одну для поиска данных, а вторую – для приведения в действие первой.

Эта ничем не сдерживаемая злокачественная бюрократическая опухоль продолжала набирать силу и поглощать людские ресурсы. Затем экспансия неожиданно замедлилась и остановилась вовсе. ЦИРовские компьютеры информировали начальство о весьма примечательном факте: потери личного состава за рубежом как раз уравновешивали все кампании по найму, с размахом и помпой приводимые внутри страны. Для изучения столь обескураживающих потерь была собрана группа экспертов из службы информации. Эксперты установили, что тридцать шесть процентов потерь составляют перебежчики, а двадцать семь – результат ошибок при обработке компьютерных перфокарт. Эксперты рекомендовали ЦИРу смириться с последней цифрой – ведь несравненно легче просто списать со счета несколько тысяч человек, чем провести реорганизацию отдела кадров и бухгалтерии. Четыре процента потерь – результат просчетов при подготовке к работе со взрывчатыми веществами. Два же процента оказались попросту “утеряны” – скорей всего, пали жертвами нестыковок в расписаниях работы европейского железнодорожного транспорта.

Оставшийся тридцать один процент составляли убитые. Потери в результате убийств порождали совершенно особые проблемы. Поскольку “циркачи” работали в иностранных государствах без приглашения, а зачастую и во вред законным правительствам, прибегнуть к защите официальных властей они не могли. Руководство ЦИРа – бюрократы до мозга костей – постановило, что для решения этой проблемы необходимо создать еще один отдел. Поиск идеальной кандидатуры на должность начальника нового отдела был целиком предоставлен компьютерам фирмы. Многоступенчатый отбор прошла только одна карточка, на которой стояло имя Юрасиуса Дракона. Для переправки господина Дракона в Соединенные Штаты пришлось потрудиться над снятием с него обвинений, выдвинутых Трибуналом по военным преступлениям. Обвинения касались некоторых грешков геноцидного свойства.

Новый отдел назывался “Спецрозыск и Санкции”, сокращенно “СС”. Его сотрудников “циркачи” из других отделов называли по-дружески эсэсовцами. Отделению Спецрозыска вменялось в обязанность устанавливать и обнаруживать лиц, повинных в убийстве агента ЦИРа. Отделение Санкций карало преступников смертью.

Своеобразное эстетическое чувство мистера Дракона проявилось в том, что весь персонал отделения Санкций получил служебные псевдонимы по названиям ядов. Так, “Стрихнин” был курьером Санкции. Была еще красавица – евразийка, которая перед устранением объекта всегда вступала с ним в половую связь, вне зависимости от пола объекта. Ее псевдоним был “Белладонна”. Хэмлоку Дракон так и не дал псевдонима. Он посчитал, что за него эту задачу идеально решило провидение: какой псевдоним мог бы лучше подойти профессору – внештатному сотруднику Санкций, чем его собственная фамилия. “Хэмлок” – это ведь “цикута”, яд Сократа.

Такие вот факты, в сильно приукрашенном и романтизированном виде, изложил Дракон Джонатану.

– Так вы с нами, Хэмлок?

– А если я откажусь?

– Если бы я считал ваш отказ возможным, я вас не пригласил бы сюда. Если вы откажетесь, церковь, столь вам полюбившаяся, будет разрушена. Более того, под вопросом окажется само ваше пребывание на свободе.

– Как так?

– Нам известно о картинах, которые вами собраны. И гражданский долг обязывает нас сообщить об их местонахождении куда следует. Разумеется, лишь в том случае, если мы при этом не потеряем ценного и надежного сотрудника. – Из-под бровей, похожих на чесаную вату, блеснули карминовые глаза. – Итак, вы с нами?

* * *

Джонатан задремал было над книжкой, лежащей у него на коленях, но тут у него сильно закружилась голова. Он задержал дыхание и, моргая, уставился на страницу, но так и не мог вспомнить, что он там уже прочел. Шоколад остыл, на поверхности выступила бежевая пенка. Гроза кончилась, ветер стих, остался лишь мерный, усыпляющий стук дождя по окнам с витражами. Он поднялся, выключил лампу и уверенно, привычно прошел по темному нефу. День безделья не снял усталость окончательно, и Джонатан прилег на свою гигантскую кровать шестнадцатого века, глядя через перила хоров. Он то напрягал слух, то ослаблял – как бы включая и выключая стук дождя.

Напряжение, перенесенное в Монреале, все еще стояло комком в желудке. Первые прозрачные покровы сна стали тихо-тихо опускаться на него, но он сам резко сорвал их, встрепенувшись от страха. Он попытался вызвать в сознании любой образ, лишь бы не видеть мерзкие белые комочки слизи. И поймал себя на том, что старается вызвать перед внутренним взором арлекинские блестки в теплых карих глазах.

И тут он окончательно проснулся. Его тошнило. Он пассивно боролся с этим весь день, но больше бороться не было сил. Вывернувшись наизнанку, он затем больше часа пролежал совершенно голый на холодных плитах пола в ванной, снова собирая себя по кусочкам.

Потом он возвратился в кровать – к золотистым блесткам, так напоминавшим костюм Арлекина.