Так как рамки этой работы ограничены историей Англии, то ничего еще не было сказано о соседнем королевстве – Шотландии. На протяжении более двух столетий после войн Эдуарда I и Уоллеса англичане и шотландцы мало общались друг с другом, если не считать отдельных военных столкновений. В царствование Елизаветы они перестали быть активными врагами, потому что у них появился общий интерес – защита острова против держав католической реакции; но они усвоили совершенно различные формы церковной политики, которые в дальнейшем внесли различия в характер социальной и духовной жизни по обе стороны границы.

С восшествием Якова VI Шотландского на английский трон (1603) его два королевства оказались связанными стеснительными узами дуалистической монархии. Сам Яков понимал Шотландию лучше, чем Англию, но при его сыне и внуках меньшее из двух королевств управлялось в соответствии с планами, состряпанными в Лондоне епископами, придворными или членами парламента, которые ничего не знали о нуждах и обычаях Шотландии и стремились лишь заставить ее служить определенным целям английской политики того времени. Эдинбургский Тайный совет получал свои приказы из Уайтхолла. У шотландцев эта вассальная зависимость от управляющего ими из Англии властителя-чужеземца, каково бы ни было его имя: Карл, Оливер или Яков, – вызывала глубокое негодование. Они теперь еще плотнее закутывались в плащ своих собственных предрассудков и стали еще более подозрительно, чем когда-либо прежде, относиться к влияниям, исходящим от их более крупного соседа.

При таких политических условиях социальная жизнь в каждой из этих двух стран развивалась самостоятельно. На пути более тесного общения между двумя народами стояли также экономические и естественные препятствия. Сношения затруднялись не только из-за тарифов, но и из-за состояния Большой Северной дороги. Лондон отделяла тогда от Эдинбурга почти целая неделя пути, а английские графства, расположенные близко от границы, были наименее развитыми и наиболее враждебными к шотландцам. В религии, законах, воспитании, в методах земледелия, во взаимоотношениях классов шотландцы не обнаруживали никакого стремления приблизиться к английскому образцу и еще меньше – подать какой-нибудь пример Англии.

Действительно, эти соседние нации, которыми король Вильгельм III управлял с трудом, были столь противны друг другу, что перед смертью Вильгельма III в 1702 году наиболее мудрым головам в обоих его королевствах стало ясно, что необходимо или создать более тесный политический и торговый союз, или же вновь обособить королевства, что почти наверняка приведет к войне. После революции 1688 года эдинбургский парламент занял новую позицию, позицию независимости, которая делала невозможным для англичан дальнейший контроль за делами Шотландии посредством ее покорного Тайного совета. Система дуалистической монархии провалилась. Обе страны должны были выбирать между более тесным союзом, заключенным на равных условиях, и разрывом существующих связей.

Был сделан правильный выбор, хотя и с глубокими опасениями со стороны шотландцев. При королеве Анне, как первом суверене нового государства – «Великобритании», – уния объединила парламенты и торговые системы двух наций в одно целое, в то время как их церкви и законы остались различными. В действительности уния 1707 года означала, что Шотландия шла на прекращение деятельности своего парламента, но зато выигрывала взамен полное равенство на рынках и в колониях Англии. Эта привилегия открыла перед ней возможность избавиться наконец от угнетающей ее вечной бедности.

В течение жизни одного поколения или даже больше выгоды унии сказывались медленно. Но после ликвидации в 1745-1746 годах якобитской проблемы Шотландия быстро двинулась вперед к более счастливым дням. Ее земледелие, которое было до последней степени устаревшим и жалким, могло, до конца столетия, служить примером для английских лендлордов. Шотландские фермеры, садовники, инженеры и врачи пришли на юг и многому научили англичан. Англичане начали посещать Шотландию и восхищаться и ее горами, и ее людьми. Шотландцы принимали большое участие в торговле, в колониальных и других войнах Британской империи, в управлении Индией.

Освобожденная из тюрьмы бедности, где она томилась в течение веков, Шотландия вспыхнула неожиданным блеском. Ее религия утратила многие мрачные стороны и фанатизм, оставаясь в то же время живой и демократической. Гений ее сыновей увлек за собой философскую мысль всего мира: Юм, Адам Смит, Робертсон, Дугальд Стюарт распространили свое влияние не толькона всю Британию, нои насалоны континентальных философов, в то время как Смоллет, Босуэлл и Бёрнс прославили родную страну в литературе, а Рейберн – в искусстве. Таким образом, в последнюю треть XVIII столетия начался золотой век Шотландии, продолжавшийся и в течение второго славного поколения, когда Вальтер Скотт своими песнями и романами распространил шотландские идеи по всей Европе.

Чтобы ясно представить размер и характер перемен, которые произошли в Шотландии в Ганноверскую эпоху, я в этой главе опишу ее сначала такой, какой она была ко времени унии, заключенной в царствование королевы Анны, а затем такой, какой она стала в середине царствования Георга III.

I Шотландия ко времени заключения унии 1707 года

 

I Шотландия ко времени заключения унии 1707 года

Со времени Бёрнса и Вальтера Скотта англичане восхищались шотландскими преданиями и историей как горных местностей, так и долин, доходя иногда до сентиментальности. Они приезжают в Шотландию, чтобы восхищаться ее пейзажами, и признают, не без зависти, достоинства ее сыновей. Но в царствование Анны невежество еще порождало враждебность и презрение. Связь между двумя народами была непрочной и по большей части несчастливой. Шотландцы все еще искали свое счастье главным образом на континенте Европы, а не в Англии. Якобитские изгнанники жили в Италии и Франции. Пресвитерианское духовенство и юристы отправлялись в голландские университеты заканчивать свое образование у первоисточника кальвинистской теологии и римского права. Шотландские заморские купцы имели дело с Голландией и Скандинавией, но были отстранены от английских колоний. Англичане, которые пересекали Чевиот, направляясь на север по делам, были немногочисленны, исключая пограничных жителей, питавших традиционную враждебность ко всему шотландскому; завистливые нортамберлендцы обычно предупреждали путешественников с юга, что Шотландия – «наиболее варварская страна в мире». Шотландские гуртовщики продавали свой скот на ярмарках Северной Англии, но в других отношениях деловая связь между двумя странами была настолько слаба, что лондонский почтовый мешок иногда доставлял в Эдинбург всего одно письмо.

Возможно, не более десятка англичан посещало ежегодно Шотландию ради удовольствия. А из этих немногих более слабые быстро возвращались из-за недостатка удобств в неряшливых гостиницах, где хорошее французское вино и свежая лососина не могли компенсировать отсутствие каких-либо других аппетитных продуктов и чрезвычайную грязь помещения. Английский путешественник не только жаловался на отношение к нему самому, но не менее был огорчен и тем, что его лошади отводили помещение, едва ли пригодное для свинарника, где бедное животное заставляли жевать солому вместо сена. Правда, если бы эти туристы приезжали, запасшись рекомендациями, и могли воспользоваться шотландским гостеприимством в доме джентльмена, как это делали местные джентри во время своих путешествий, они были бы накормлены не так скверно.

В Шотландии не было ничего такого, что могло бы привлечь искателя прекрасного, как оно понималось в те дни. Пейзаж был почти безлесен, не был пересечен изгородями, лишен, исключая непосредственного соседства с Эдинбургом., прекрасных особняков и парков, хорошо построенных ферм и величавых приходских церквей, которые путешественник привык видеть в своей собственной стране. Что касается гор Северной Шотландии, то те немногие англичане, которые по своим собственным делам или по служебной обязанности проникали когда-либо в эти глухие места, называли их «ужасными», «страшными» и «особенно неприятными тогда, когда цветет вереск».

Шотландец был или якобитом, или пресвитерианином, и в обоих этих случаях вызывал отвращение у четырех из каждых пяти англичан. И англичанин любой религии или вообще неверующий возмущался или забавлялся суровостью светской дисциплины шотландской церкви. Солдаты Кромвеля в дни, когда он господствовал в Шотландии, насмехаясь над порядками церкви, часто садились на «позорный стул» в приходских церквах; а во времена Анны это орудие морального преобразования было так же чуждо свободному духу английских диссидентских сект, как оно было чуждо скромному авторитету англиканского деревенского священника. Кэлами, вождь английских нонконформистов, во время своей поездки, предпринятой в 1709 году с целью сближения с шотландскими пресвитерианами, оскорбил церковную ассамблею, назвав некоторые ее действия «возрожденной инквизицией». И независимо от всех вопросов политики и религии лишенному воображения англичанину казалась смешной национальная и личная гордость шотландца, если она сочеталась с бедностью. Для английского купца, носившего одежду из тонкого сукна, казалось абсурдом, что джентльмен может быть гордым, хотя он и бедно одет. И шотландец, когда он на каждом шагу сталкивался с этим вульгарным презрением, становился только более молчаливым и более непреклонным.

Шотландцы действительно смотрели на англичан с угрюмым отвращением, как на кичившихся своим богатством и спесивых соседей. Народная поэзия, традиция, история, имевшие сильное влияние на одаренную воображением и эмоциональную расу, – все указывало на Англию как на древнего врага. Постоянно возобновляющиеся на протяжении четырех веков войны с южанами составляли сюжет шотландских легенд и баллад. Едва ли в древнем королевстве найдется селение, жители которого не могли бы рассказать, как англичане его сжигали.

Эдинбургский парламент никогда не имел большого значения в социальной жизни и воображении народа, хотя он и приобрел несколько большую важность послереволюции. Он проводил свои сессии в большом зале на Хай-стрит, известном как дом парламента; после унии дом был передан юристам столицы и до сих пор остается наиболее знаменитым помещением в Шотландии. Здесь, под его высокой деревянной крышей, заседали вместе вельможи, бароны и горожане; они считались тремя отдельными сословиями, но обсуждение и голосование проводились совместно, в одной палате.

Бароны или депутаты от графств, непохожие на своих коллегв английской палате общин, не избирались всеми свободными держателями, обладавшими годовым доходом в 40 шиллингов (как это было в Англии); каждый депутат выбирался несколькими десятками джентльменов, которые случайно оказывались в глазах старого шотландского закона непосредственными держателями земель короны. Городки были все такими же «гнилыми», как наиболее гнилая часть английских городов. Представительный элемент был, следовательно, в шотландском парламенте слабее, чем в английском; такое представительство народа, какое здесь действительно существовало, вернее было бы назвать «реально возможным». Вельможи были наиболее могущественным элементом в палате. Это они главным образом руководил и ее дебатами, возглавляли ее партии и формулировали ее акты и политику.

Господство аристократии не ограничивалось парламентом. В каждом районе сельской местности обычай, гордость, боязнь и надежда на покровительство связывали простой народ с каким-нибудь значительным «домом», который представлял их район в глазах Шотландии. Лэрды, как назывались мелкопоместные дворяне Южной Шотландии, привыкли употреблять оружие, с которым они обычно не расставались, находясь вне дома; местный вельможа угощал их по-королевски на банкетах в своем особняке, поддерживал их жалобы, покровительствовал им, уверенно ожидая, что в ответ они последуют за его штандартом, если он поднимет его за правительство, которое дало ему должность, или против правительства, которое пренебрегло его притязаниями.

Если бы виги и якобиты перешли врукопашную, то каждый район собрался бы под знаменами Аргайла, Атолла, Мара и некоторых других вельмож и Южная Шотландия немногим бы уступила в этом отношении Горной области. Если бы вся знать объединилась против правительства, маленькая шотландская армия не смогла бы долго удержать ее в повиновении. Но, подобно другим классам, шотландская знать не была сплоченной. Почти все, кто занимался политикой, были жадны на должности, почти все были вынуждены поддерживать свое положение феодалов на скудную ренту и платежи натурой с населения отчаянно бедной сельской местности, и они все привыкли рассматривать должность как естественное подспорье для финансов крупной знати. Но многие как в лагере якобитов, так и среди вигов были столь же патриотичны, как и своекорыстны, а некоторые были, кроме того, проницательными и ловкими государственными деятелями: они знали, как следовать истинным интересам своей страны, а их аристократическое положение и воспитание поставило их выше необходимости искать популярности у толпы. Таковы были люди, которые приняли решение об унии.

За знатью шли лэрды, или сельские джентльмены. Их высокие каменные особняки, каждый со ступенчатым орнаментом на фронтоне крыши, мрачные и похожие на крепость, возвышались в безлесном, не знающем огораживания ландшафте. Архитектура здесь не процветала, как в Англии. Многие из этих сельских домов выросли как неуклюжее добавление к военным башням прежних дней. Редко какое-нибудь окно было обращено на северную сторону, даже когда этого требовал прекрасный и неповторимый пейзаж. Время газонов, аллей и обнесенных стеной садов еще не наступило. Фермерские постройки с их грубыми запахами и мусорными свалками примыкали к господским домам; хлебное поле подходило к их стенам с одной стороны, а с другой находился запущенный сад с капустой, лечебными травами и местными цветами.

Внутренняя часть дома была равным образом лишена роскоши, обычной на юге острова. Обстановка была самая простая, на полу не было ковров, на стенах обычно отсутствовали обои, панельная обшивка, ковры и картины. В спальнях, за исключением вызывавшей зависть «каминной комнаты», не было каминов. В гостиной всегда находилась приготовленная для гостей кровать, так как для захмелевшего лэрда не всегда было безопасно ехать домой ночью.

Гостеприимство выражалось в обильном угощении простым мясом, приготовленным в виде одного блюда, запиваемого шотландским элем и французским коньяком и кларетом, а в Горной области – местным виски. Чай был известен шотландским подданным королевы Анны только как дорогое лекарство. Бережливость была жестокой необходимостью, но гостеприимство было национальным инстинктом. Соседи прибывали верхом с неожиданным визитом на полдня; их сердечно принимали, так как развлечений в сельском доме тогда было меньше, чем в современной Англии.

В окрестностях Эдинбурга и других городов развлечением, освященным веками, был гольф. Повсюду в Шотландии охотились (на зайцев, белых куропаток, глухарей или простых куропаток) с собаками, ястребами, силками и реже – с длинным ружьем. Но красный зверь, некогда часто встречавшийся повсюду, был уже загнан в узкие долиныГорной области. Необычайное изобилие лососей и форели не только доставляло хорошее спортивное развлечение, но и давало дешевую пищу для народа. В некоторых местах джентри презирали лосось, как блюдо, которым пресытились, а сельскохозяйственные рабочие бросали работу, если их кормили лососиной каждый день.

Джентри Южной Шотландии разделялисьпримерно поровну на пресвитериан и епископалов – разделение, которое едва ли отличалось от политического деления на вигов и якобитов. Тори в английском смысле слова здесь не было, так как английский тори был епископалом, который принял революционные порядки, поскольку революция оставила его церковь государственной и привилегированной, тогда как в Шотландии и после революции епископальная церковь осталась отделенной от государства и, согласно закону, не пользовалась веротерпимостью; шотландские епископалы, следовательно, неизбежно были якобитами, стремившимися к контрреволюции для своего освобождения. В этом было существенное различие между английскими и шотландскими политиками, и оно оказывало сильное влияние на социальную жизнь и отношения в Северном королевстве.

Семейная и религиозная дисциплина была более строгой в пресвитерианских, чем в епископальных семьях. В домах якобитов было обычно больше удовольствий и свободы. Но глубокое пресвитерианское благочестие и суровое чувство общественного долга не проявляли терпимость к пьянству, праздничному гостеприимству, глубокой учености и свободомыслящей культуре. Когда Анна взошла на трон, псалмопение, проповеди и импровизированные молитвы в епископальном молитвенном доме во многом походили на проповеди и молитвы пресвитерианской церкви. Молитвенник начал появляться в некоторых молитвенных домах только в последней половине ее царствования. Доктрины, исповедуемые соперничающими сектами, мало отличались друг от друга, за исключением вопросов церковного управления, но даже и в этом различие было невелико, принимая во внимание, что епископалы также имели своих пресвитеров и церковные сессии, которые занимались вопросами морали.

Различие, следовательно, было глубоким только в политических вопросах; оно не касалось основ общего шотландского мышления и цивилизации. Свободная мысль, однако, не проникла еще из страны Шефтсбери и Болингброка в страну Юма. В царствование Вильгельма III несчастный эдинбургский студент был повешен за высказанные им сомнения о Троице и авторитете Священного Писания, причем эти сомнения были высказаны в таких выражениях, которые в лондонской кофейне вызвали бы только неодобрительные замечания.

Почти все шотландские семьи, особенно семьи джентри, регулярно посещали или приходскую церковь, или епископальный молитвенный дом, где получали одни и те же духовные лекарства, только разбавленные различным количеством воды.Бедность и религиозные споры привели к образованию национального характера, пренебрегая острыми политическими различиями и объединяя всех шотландцев в умственном и моральном антагонизме по отношению к более богатой и более свободомыслящей цивилизации на юге от Чевиота. Популярность «Спектейтора» Аддисона и Стила среди эдинбургских леди и джентльменов в конце царствования Анны была одним из первых примеров действительного культурного завоевания севера Южной Британией. Вследствие унии подобные влияния становились все более частым явлением.

Духовное единство нации крепло, а взаимопонимание классов, составляющих эту нацию, все увеличивалось, потому что шотландские лэрды в те дни посылали своих собственных детей в деревенскую школу. Идея отправки сыновей шотландских джентльменов в английские «общественные школы» была неприемлемой как по причине бережливости, так и из-за патриотизма. Воспитание в деревенской школе усиливало любовь юного лэрда к родной стране и вызывало у него, когда он становился взрослым, симпатию к арендаторам его земли, которые некогда были его школьными товарищами. Резкий шотландский язык, которого не стыдилась и знать, предания ибаллады округи были общим наследием всех. Вот почему два поколения спустя, в дни Бёрнса и Скотта, поэзия и предания Шотландии распространились и завоевали воображение людей, воспитанных в менее счастливых странах, где богатые и бедные не имели общей культуры. Шотландия была одновременно и более феодальной, и более равноправной, чем Англия. Удивительная свобода слова, проявлявшаяся даже в отношениях между классами, стоявшими на совершенно различных ступенях социальной лестницы, характеризовала отношения между людьми, которые сидели на одной школьной скамье и отцы которых скакали плечом к плечу во время набегов и столкновений.

Но в век Анны ни литературное, ни культурное первенство на мировой арене еще не было завоевано Шотландией. Ее бедность была еще слишком горька, а ее религия – еще слишком ограниченна. Но в этом уже таились семена ее будущего величия; сами бедность и религия помогали формированию национального сознания и характера. Уже Свифт, ненавидевший шотландцев, как пресвитериан, признавал, что их юноши были лучше воспитаны, чем английские; в то же время Дефо писал, хотя и с некоторым преувеличением:

«Вы найдете очень немного невежественных или неученых джентри. Более того, Вы обычно не сможете найти в Шотландии слугу, который не мог бы читать или писать». Когда Форбс из Калодена в 1705 году отправился для завершения своего юридического образования в Лейденский университет, он был вынужден противопоставить присущие его соотечественникам за границей серьезность и усердие «разгулу и распущенности» молодых английских расточителей, путешествующих за границей».

Однако по современным стандартам шотландское школьное образование считалось бы совершенно недостаточным. Во время Реформации вельможи присвоили церковные вклады, которые были предназначены по «благочестивому намерению» Джона Нокса на дело образования. С тех пор церковь продолжала бороться за дело образования народа, получая все так же мало поддержки со стороны джентри и скупых «наследников», которые контролировали расход денег на школы. Превосходные законы 1633 и 1696 годов предписывали, чтобы в каждом приходе была устроена и содержалась на местные средства хорошо оборудованная школа. Но в действительности дело обстояло иначе. В царствование Анны многие приходы вообще не имели школ, а там, где школа была основана, она часто представляла собой темную, грязную хибарку, в которой дул сквозной ветер, а учитель или учительница обычно жили на жалкое жалованье. В Файфе в конце царствования королевы подписать свое имя могли только двое мужчин из трех, только одна женщина из двенадцати, а в Галлоуэе лишь немногие жители могли читать.

Однако, хотя здесь было и недостаточно школ, в имевшихся школах очень часто изучали латынь; обычно хорошо изучалась латынь также в городских школах, содержавшихся на средства города. Сельские и городские школы не были просто начальными школами; некоторые из старших и лучших школьников подготовлялись для поступления в университет учителями, которые сами были членами колледжа.

Действительно, многие из полуголодных школьных учителей, хотя они были не в состоянии покупать книги, хорошо разбирались в них, и, хотя они обучали только часть населения, эта часть была самой лучшей среди шотландской демократической молодежи; юноши учились приносить жертвы, чтобы получить образование, они довольствовались доступным им скудным учебным оборудованием, каким никакая другая нация в Европе не смогла бы обойтись, и все-таки они получили образование сами и подняли свою страну до высших ступеней цивилизации.

Университеты Шотландии находились в печальном положении. Век жестоких гражданских потрясений редко является благоприятным для академических учреждений, контролируемых государством. Епископальный режим Карла II оторвал половину шотландских образованных людей от научной жизни, а революция вытеснила большую часть другой половины, заменив их людьми, которые на тайных молитвенных сходках, подвергавшихся нападениям драгун, приобрели больше фанатизма, чем начитанности.

Студенты были из всех классов: сыновья знати, лэрдов, священников, фермеров и ремесленников. Большая часть из них стремилась стать священниками, имеющими бенефиции, но кандидатов на духовные должности было слишком много. Значительное количество небольших стипендий и стремление шотландского крестьянства к знанию в те дни, когда было мало других профессий, доступных простому, хотя и образованному человеку, обусловили формирование слишком многочисленного слоя духовенства. Жребий священника, не имеющего прихода, и наставника лэрда или низкооплачиваемого школьного учителя был тяжек. Но те, кто был в состоянии получить приход, жили, по скромным нормам того времени, не так плохо.

Шотландский юноша, ведя тяжелую борьбу за достижение этой спокойной гавани, поддерживал свою жизнь в университете при помощи мешка овсянки, прислоненного к стене чердака какого-либо городского дома, на котором он ютился. В специально отведенные для этого каникулярные дни деревенский студент отправлялся домой с пустым мешком и возвращался вновь, наполнив его из урожая с приусадебного поля своего отца.

Крестьяне в шотландских поместьях жили в условиях традиционно близких отношений с лэрдом, который во время своих ежедневных поездок по своим землям должен был прислушиваться к резкому языку откровенного люда. Тем не менее они находились одновременно в феодальной и экономической зависимости от лэрда. Этот род взаимоотношений отмечался английскими путешественниками как нечто новое для них. Частная юрисдикция над держателями, только гражданская в одних случаях, гражданская и уголовная – в других, была обычной по всей Шотландии, хотя в Англии такие феодальные курии давно уже перестали существовать.

Крестьяне держали свои фермы на условиях ежегодной аренды, что оставляло их на милость лэрда или его управляющего и неизбежно отбивало у них охоту предпринимать что-либо для улучшения той земли, которую они обрабатывали. А лэрд, со своей стороны, редко затрачивал свой капитал для улучшения ферм своих держателей. Если он и хотел это сделать, то не имел средств для таких целей. Рента в 500 фунтов считалась в Шотландии большим богатством, рента в 50 фунтов была обычной, а многие мелкие лэрды содержали свои семьи на 20 фунтов ренты и продукцию со своих собственных приусадебных участков. Эти цифры должны быть увеличены в 10 раз, чтобы дать представление о богатстве английских сквайров соответствующих рангов. Более того, рента в Шотландии уплачивалась более чем наполовину натурой: овца, домашняя птица, овсяная мука, ячмень и торф привозились держателями на дворы помещичьего дома не в повозках, так как они их не имели, а во вьюках, на спинах полуголодных лошадей. Другим продовольственным источником в домашнем хозяйстве лэрда были его голубятни с множеством голубей, которые пожирали зерно на окрестных полях, превращая большую часть скудного урожая держателей в мясо для стола лендлорда. Кроме того, шотландский фермер, подобно виллану средневековой Англии, должен был удобрить, засеять и убрать приусадебный участок лэрда, часто в те короткие периоды хорошей погоды, когда он мог бы спасти свой собственный ненадежный урожай и обеспечить свою семью от голода в наступающем году.

При этих условиях не удивительно, что в царствование королевы Анны 9/10 полей Шотландии не было огорожено стеной или изгородью. Скот приходилось привязывать или сторожить днем и запирать на ночь. Редко где виднелась живая изгородь боярышника, и об отсутствии ее не сожалели, так как считалось, что она является приютом для птиц, которые пожирают зерно. Так же неразумно относились и к деревьям. Молодые деревья не только поедались скотом, но и намеренно уничтожались крестьянами, несмотря на угрозу наказания. Но деревьев было вообще мало, за исключением небольших пространств вокруг помещичьего дома и церкви. Древние леса, в которых население обычно пряталось во время английского нашествия, теперь почти повсюду исчезли. А современное стремление к древонасаждениям, для того чтобы предохранить местность от ветра и снабжать рынок лесным материалом, находилось еще в младенческом состоянии. Общий вид Шотландии был тогда более безлесен, чем когда-либо раньше или позднее. Кое-где, в частности в Клайдсайде, можно было встретить значительные леса, а на далеком и уединенном севере старые леса еще шелестели ветвями от дуновения горных ветров. Даже в Южной Шотландии лишь пещеры и крутые берега ручьев скрывали в своих сырых впадинах редкие остатки березы, ольхи и карликового дуба, которые некогда были распространены по всей стране.

Дома крестьян соответствовали убогому ландшафту и отсутствию какой-либо системы сельскохозяйственных улучшений. Чтобы правильно представить себе дом шотландского фермера в царствование королевы Анны, мы должны забыть прекрасные каменные фермы более поздних времен и представить нечто похожее на хижину Западной Ирландии. Этот дом почти всегда был одноэтажным и часто даже однокомнатным. Стиль и материалы строения и степень бедности варьировали в различных районах, но стены из дерна или из не скрепленного известью камня, законопаченные травой или соломой, были обычным явлением; печные трубы и стеклянные окна были редкостью; пол был просто земляной; во многих местах скот жил в одном конце комнаты, люди – в другом, без всякой перегородки. Семья часто сидела на камнях или на куче дерна вокруг очага, в котором горел торф; дым от очага выходил через дыру в соломенной кровле. Так как люди работали на плохо осушенной почве, еще покрытой наполовину болотом и тростником, и возвращались в сырые дома в мокром платье, часто не имея в запасе другого, чтобы переодеться, то в результате их постоянно мучили ревматизм и лихорадка, укорачивая их жизнь.

Мужчины и женщины носили платье, сделанное по соседству местными ткачами и портными; часто пряли и красили в своей хижине. Дети, а часто и взрослые, ходили босиком. Мужчины носили широкие, плоские, круглые синие шапки из шерсти – национальный головной убор шотландцев. Только лэрд и священник щеголяли в войлочных шляпах; но они также носили домотканые платья, сшитые деревенским портным. К удивлению диссидентов из Южной Британии, священник не носил черной или духовной одежды ни в церкви, ни вне ее и совершал свои обходы и произносил проповеди в обычном галстуке и цветном кафтане и жилете из домашней шерсти.

В Шотландии, как это было и в Англии в досаксонские времена, многие из земель, которые потенциально были наилучшими для земледелия, еще оставались в виде необработанных болот, покрывающих дно долин, в то время как крестьяне старательно погоняли свои упряжки на бесплодных склонах холмов. Огромные плуги примитивной конструкции были деревянными, за исключением лемеха и резака, и обычно изготовлялись самими фермерами; их тянули по косогору 8 или 10 маленьких и тощих быков, понукаемых ударами и резкими окриками полдюжины возбужденных фермеров. Кортеж благодаря объединенным усилиям людей и животных процарапывал пол-акра в день.

Несколько фермеров обычно обрабатывали свои земли совместно и делили прибыль по системе чередования участков (делянок); каждый фермер требовал урожай одного участка, и каждый новый урожай он получал с иного участка. Одна ферма, уплачивающая 50 фунтов чистой ренты или ее эквивалент продуктами, могла иметь полдюжины или больше держателей, среди которых земля распределялась каждый год по жребию. Такая система и непостоянные условия ежегодной аренды, даваемой лэрдом, делали невозможными какие-либо сельскохозяйственные улучшения. Ссора внутри группы объединившихся фермеров также часто задерживала общую обработку на целые недели. Фермеры должны были ждать каждое утро, пока лентяй или более сердитый из их соседей прибудет, чтобы присоединиться к примитивной обработке поля.

Ферма, кроме того, была разделена на приусадебные и отдаленные участки. На приусадебные участки деревушки расточались все удобрения, которые могли быть собраны на месте, включая иногда солому, покрывающую дерн на крыше хозяйской хижины. Но дальние участки, составлявшие, возможно, три четверти обшей пахотной земли, оставались неудобренными и использовались как пастбище для скота 8 или 10 лет подряд, а затем их косили один-два года, после чего вновь превращали в пастбище. Эта система была чрезвычайно неэффективной по сравнению с трехпольной системой, обычной для английских открытых полей, но нечто похожее на нее встречалось в некоторых частях Западной Англии, Уэльса, Корнуолла и Ист-Райдинга.

Шотландский урожай состоял из овса, являвшегося основной пищей, и ячменя для приготовления ячменных лепешек или шотландского эля, остававшегося здоровым национальным напитком шотландца-южанина до тех пор, пока не произошло зловещее вторжение виски из Горной области. Для домашней кухни выращивались капуста, горох и бобы. Но турнепс и кормовые травы для скота были еще неизвестны, а картофель выращивался лишь немногими садовниками в качестве приправы к мясным кушаньям лэрда, но еще не возделывался фермерами в качестве сельскохозяйственной культуры и не стал пищей народа.

В результате господства этих примитивных традиционных способовобработки, сохраняемых самим народом, последний почти всегда находился на грани голодания. Урожай при таких методах земледелия был немногим больше количества посеянного зерна.

Лэрды были прочно скованы своей собственной бедностью и не могли помогать ни себе, ни своим держателям. Однако именно лэрды теперь, в начале нового столетия, научились и извлекать пользу из коммерческих отношений, введенных унией, и революционизировать систему земледелия, и способствовать благосостоянию всех классов.

Последние шесть лет царствования Вильгельма III были «дорогими годами» в шотландской памяти – шесть лет подряд держалась ужасная погода, при которой урожай не мог вызреть. Страна не имела средств для того, чтобы покупать продовольствие за границей, поэтому народ погибал от голода. Число обитателей многих приходов уменьшилось до половины или трети прежнего количества. Это тяжелое испытание, от которого нация медленно оправлялась в течение тех лет, когда обсуждался договор об унии, исказило перспективу для северного британца, углубило его предрассудки и сгустило его политические страсти, особенно в отношении к ненавистному англичанину, который наблюдал, как добрые шотландцы умирают от голода, и не пошевелил пальцем, чтобы спасти их. К счастью, неурожайные годы царствования Вильгельма III сменил цикл плодородных лет царствования королевы Анны. Затем в 1709 году, после того как уния благополучно была проведена, плохой урожай опять вызвал голод, обезлюдение ферм и деревушек и переполнение деревень нищими. До тех пор пока не были полностью изменены способы земледелия, один сезон дурной погоды всегда мог привести к таким последствиям.

При этих обстоятельствах главным источником земледельческого богатства в отличие от простого поддержания существования были овцы и рогатый скот. Овечья шерсть поддерживала местное суконное производство, а овцы и скот продавались в больших количествах в Англию. Скотоводство процветало главным образом в Галлоуэе, но даже Галлоуэй с трудом оправлялся от опустошении, произведенных среди поголовья скота горцами и другими эмиссарами «отечески заботливого» правительства. Подсчитано, что в 1705 году Шотландия продала в Англию 30 тысяч голов рогатого скота; обычная цена была от одного до двух фунтов стерлингов за голову. Среди немногочисленных источников богатства шотландского лэрда эта продажа шотландского скота была одним из наиболее важных. Овцы и рогатый скот были мелкими даже по сравнению с мелкими английскими животными этого периода. Пастбищем для них по большей части служило необработанное вересковое поле. Из-за отсутствия оград скот запирался на всю ночь. Большую часть скота, оставшегося непроданным на южные английские пастбища, с приближением зимы, к Мартынову дню, приходилось резать, так как корнеплодов не было и даже сена не хватало, чтобы прокормить скот зимой. В течение следующих 6 месяцев джентри питались солониной, а на обеденном столе крестьянина мясо в любое время года появлялось редко. С наступлением запоздалой шотландской весны бедных животных, ставших совершенными скелетами после длительного зимнего заточения в темноте на рационе из соломы или вареной мякины, выводили обратно из хлева на пастбище; это была жалкая процессия – фермерам приходилось при этом одних животных поддерживать с боков, а других – просто выносить на руках. Эта ежегодная церемония удачно называлась «поднятие».

В материальном отношении уровень жизни в Шотландии был очень низок, но тяжкие лишения не сокрушили дух народа. Простой народ решительнее, чем в более богатой Англии, стремился избежать получения милостыни. Система закона о бедных была в обеих странах совершенно различной. В Англии бедные были со времен царствования Елизаветы обузой для общины; их содержали на принудительные приходские налоги, которые составляли к концу царствования Анны миллион фунтов в год, что тогда считалось тяжелым национальным бременем. В Шотландии не было принудительного налога, и помощь бедным была обязанностью не государства, а церкви. Пожертвования на бедных, сделанные частными лицами, объявлялись в церкви, а иногда увековечивались на досках, висевших на ее стенах. В церкви также стоял ящик для бедных, который бережливые шотландцы постоянно наполняли, по большей части скверной местной медной монетой – наряду с небольшим количеством хорошей монеты. Во многих приходах, хотя и не во всех, существовали специальные лица из мирян, занимавшиеся делами церкви, – так называемые дьяконы. В обязанности дьякона входило и распределение пожертвований среди нуждающихся, которые по большей части искренне не хотели получать такое пособие. Люди, которые сами были отчаянно бедны, считали своим долгом избавить своих родственников от необходимости получения такого пособия и заботы о них великодушно принимали на себя.

Разрешение собирать милостыню, бродя от двери к двери в данном районе, давалось также церковной сессией привилегированным «бродячим н ищим»,или «разрешенным нищим». Многие из них были желанными разносчиками новостей на уединенные фермы, хранителями местных знаний и легенд, популярными, уважаемыми фигурами, имеющими свое собственное место в сельском обществе.

Но, к несчастью, было значительно большее число неразрешенных и менее желанных бродяг. «Попрошайки» Шотландии времен королевы Анны напоминали «закоренелых нищих» тюдоровской Англии. В годы царствования Вильгельма III эта армия разоренных и безработных людей возросла. Но «попрошайки» были достаточно многочисленны, чтобы терроризировать население уединенных ферм и деревушек, состоящих из двух-трех домов; компания «дурных людей» могла грабить среди бела дня, забирая последнюю корку из хижины, корову из хлева, а иногда и отнимая ребенка у несчастных родителей. Число и могущество «попрошаек» было для Шотландии наказанием за отсутствие у нее настоящего закона о бедных, подобного английскому. Не было сделано в стране и каких-нибудь попыток создать собственную полицию.

Флетчер из Сэлтуна, мрачный республиканский патриот, придавая свой собственный оттенок шотландским политическим воззрениям эпохи, предлагал, в качестве лекарства, обратить «попрошаек» в принудительное рабство; его идея была расширением существующей в Шотландии практики. На угольных и соляных копях работали преимущественно «крепостные», истинные рабы, которые могли быть пойманы и наказаны за побег. Даже на предприятиях Нового времени, основанных на свободном контракте, подобно суконной фабрике «Нью-миллс» в Хаддингтоншире, была «тюрьма при фабрике», и рабочих, которые убежали или разорвали контракт, можно было сажать в тюрьму без долгих разбирательств. Но положение рабочих на «Нью-миллс» не считалось скверным в те дни, когда наследственных крепостных в копях их хозяева рассматривали как скот, а остальное население называло их с чувством жалости и ужаса «коричневым» или «черным народом».

Если Шотландия во времена унии отставала от Англии в методах земледелия, то ее промышленность и торговля тоже были не в лучшем состоянии. Почти все статьи ее экспорта составляли продовольствие и сырые материалы – скот и лососина для Англии, уголь и лососина для Голландии, соль и свинец для Норвегии, сельди для Пиренейского полуострова. Сами шотландцы носили платье, сотканное деревенскими ткачами для местного потребления; лишь очень немного льняных или шерстяных тканей продавалось за границу. Хаддингтонская «Нью-миллс» была известна, но она не процветала. Были, впрочем, другие шерстяные фабрики, например в Массельбурге и Абердине, всегда требующие от шотландского парламента поддержки их деньгами и монопольных прав; эти требования удовлетворялись только частично. Лендлорды-овцеводы со своей стороны требовали законодательства о разрешении экспорта сырой шерсти в Швецию и Голландию, что подрывало сбыт шотландского сукна в эти страны и, конечно, совершенно противоречило государственной политике Англии. Торговля сельдью была главным источником национального богатства, но даже и тут голландские рыбаки ловили у берегов Шотландии гораздо больше сельдей, чем сами шотландцы. Основным занятием эдинбургского парламента было составление предписаний для поощрения и направления промышленных и торговых усилий страны.

Хотя шотландские офицеры и полки завоевали славу своей родной стране – шотландские солдаты столь же прославились в армиях Мальборо, как и в армиях Веллингтона, – война с Францией не имела большого значения для шотландцев. Это была не их война, а война Англии. За четыре года перед унией эдинбургский парламент провел «Винный закон», чтобы узаконить наиболее распространенную отрасль торговли с врагом. Англичане были глубоко задеты этим грубым игнорированием норм достойного поведения в военное время, когда сами были вынуждены довольствоваться лишь незаконной контрабандной торговлей во французских портах. Но они ничего не осмелились сделать, так как если бы какой-нибудь из их крейсеров захватил шотландский корабль якобитских агентов, груженный коньяком и кларетом, то англичане могли бы, проснувшись утром, узнать, что находятся в состоянии войны с Шотландией.

Со времен Реставрации Глазго считался вторым городом в королевстве и первым по торговле и промышленности. Возможно, что из-за голода и нужды в царствование Вильгельма III население его несколько уменьшилось; когда в 1707 году была провозглашена уния, он насчитывал только 500 жителей, тогда как общая численность населения всей Шотландии составляла миллион (если не более) человек. Купцы Глазго владели пятнадцатью торговыми кораблями с общим тоннажем в 1182 тонны, и даже эти мелкие суда должны были разгружаться на расстоянии более чем в дюжину миль ниже города, так как Клайд был тогда судоходен только для простых лодок. Так как ни одной шотландской фирме не было разрешено торговать с английскими колониями, их торговля ограничивалась Европой до тех пор, пока подписание унии не сделало доступной табачную торговлю с английскими колониями. В царствование Анны Глазго был еще довольно маленьким городком, с колоннадами на перекрестках в центре города, где встречались купцы, чтобы заключать свои скромные сделки. Он был, кроме того, одним из четырех университетских городов Шотландии: «только 40 студентов этого колледжа живут на его территории, – отмечал один английский путешественник, – но всего в нем 200 или 300 человек, и все они носят красные мантии, как делают им подобные в Абердине и Сент Эндруз».

Четвертым университетским городом был сам Эдинбург – штаб-квартира шотландского закона и суда, место, где собирался парламент, состоящий из представителей трех сословий, и другой парламент, оказавшийся более прочным, – Генеральная церковная ассамблея. Здесь также был Холируд-пэлис, пустое гнездо, из которого улетели шотландские короли. На другом конце протянувшейся на целую милю Кэнонгейт, на Хай-стрит, «величественнейшей улице в мире», как называл ее путешественник этого периода, поднимался на скале замок, в котором отсутствующая королева Анна была представлена красными мундирами ее маленькой шотландской армии. Праздные солдаты смотрели вниз на дым и крыши Эдинбурга, постоянно занятые вопросом, что может затеваться в беспокойном городе внизу и подавление какого мятежа – религиозного, политического или экономического – будет их ближайшей обязанностью.

Хотя древняя городская стража Эдинбурга с ее локаберскими топорами была посмешищем Шотландии, однако взломы и грабежи были почти неизвестны в главном городе королевства, где люди оставляли двери своих домов незапертыми всю ночь. Это говорит о честности шотландцев и свидетельствует об уважении к суровой религиозной системе, при которой они воспитывались. Эта система действовала в городе весьма эффективно, не допуская в самой столице – центре моды – Шотландии показа театральных зрелищ и танцев, а по воскресеньям – «праздного глазения из окон», а также бездельничанья и быстрой ходьбы на улицах.

Но в будний день даже церковь не пыталась запретить скачки на песках Лиса, гольф, петушиный бой или пьянство. Каждый день после работы люди всех классов заполняли таверны, сидя там за элем и кларетом, пока барабанный бой, раздающийся в 10 часов по приказу магистратов, не предупреждал каждого, что он должен уходить домой. Тогда Хай-стрит и Кэнонгейт заполнялисьразными компаниями, торопливо, но не очень твердо бредущими по улицам. Здесь были и судьи Верховного суда, старающиеся держаться прямо, как и подобало их достоинству, и грубые горцы-носильщики, ругавшиеся по-гэльски, когда они пробирались со своим портшезом, а в это же время над их головами распахивались окна пятого, шестого или десятого этажей и нечистоты Эдинбурга, собранные в парашах за последние 24 часа, выбрасывались из окон на улицу. При этом существовал хороший обычай: те, кто был наверху, прежде чем бросать, кричали: «Берегись воды», а возвращающийся гуляка отвечал снизу: «Придержи руки» и отбегал, втянув голову в плечи, счастливый, если его громадный и дорогой длинный парик не пострадал от водопада нечистот. Нечистоты, сбрасываемые таким образом вниз, лежали на широкой Хай-стрит и в глубоких, похожих на колодцы улицах и переулках вокруг нее, наполняя ночной воздух ужасным зловонием. Лишь рано утром нечистоты небрежно убирались городской стражей. Но в воскресное утро их нельзя было трогать, и они лежали здесь весь день, наполняя шотландскую столицу ароматом ложно понимаемого благочестия.

Эта знаменитая санитарная система Эдинбурга возбуждала много толков среди английских путешественников и подвергала шотландцев «порицанию и осуждению других наций», как существ, по словам Дефо, «не склонных жить приятно и чисто». Однако вполне справедливо процитировать его же слова в защиту шотландцев в этом вопросе:

«Если бы любой другой народ был вынужден жить в таких же тяжелых условиях (я имею в виду скалистое и гористое местоположение, скученные постройки от 7 до 10 или 12 этажей, нехватку воды – ибо небольшое количество воды, которое можно было получать в городе, было трудно доставить в самые верхние квартиры), то и Лондон, и Бристоль были бы такими же грязными, как Эдинбург; хотянаселение многих городов было более многочисленным, я уверен, что ни в одном городе в мире не жило так многонарода на таком маленьком пространстве». Эдинбург действительно был типичным примером города французского типа, который держался своих древних границ ради большей безопасности и удобства обороны и поэтому был вынужден расти по вертикали в противоположность горизонтальному расширению беспечных мирных городов Англии, разраставшихся вширь в предместья, чтобы дать каждой семье собственный дом и, если возможно, собственный сад. Французское влияние и тревожное положение Шотландии в прошлом замыкало столицу внутри ее стен и вынуждало ее расти ввысь. И действительно, еще не так давно для джентльмена было весьма опасно проводить ночь в каком-либо доме, расположенном вне городских стен. И так как шотландские вельможи не имели прекрасных особняков, подобных особнякам английской знати в Блумсбери и Стрэнде, то они во время сессий парламента были готовы жить в квартирах на Хай-стрит.

Легко представить себе, как трудно было письму дойти по назначению или чужестранцу найти дорогу в таком городе, где каждая квартира считалась отдельным «домом», а дома не были нумерованы. Действительно, без помощи полка остроглазых сообразительных надежных мальчишек, подчинявшихся собственной дисциплине, едва ли можно было бы ориентироваться на запутанных улицах старого Эдинбурга.

Шотландская литературная жизнь была сосредоточена в столице, но она пока еще не подавала признаков того великого пробуждения, которое наступило во второй половине нового столетия. Правда, почва для него уже была подготовлена в сердцах и умах шотландцев. Сознание народа развивалось пением баллад, рассказами всяких историй, обсуждением различных учений простыми людьми, собравшимися вокруг очага в крестьянском домике. Печатные книги, кроме Библии, состояли главным образом из теологических и политических памфлетов.

Местной журналистики не было. В Эдинбурге имелись лишь две газеты, выходившие три раза в неделю: давно учрежденная «Газетт» и ее соперник газета «Курант», появившаяся в 1705 году. Обе газеты существовали по специальному разрешению Тайного совета; они были покорными органами правительства, а по форме являлись простым подражанием лондонским газетам. Они были полны континентальных и английских новостей, но ничего не рассказывали шотландцам об их собственных делах. С исчезновением, вскоре после унии, шотландского Тайного совета эдинбургская пресса приобрела некоторую свободу, а в последние годы царствования Анны начала жить собственной жизнью, и число газет значительно возросло.

Шотландский крестьянин, связанный феодальными узами и средневековой бедностью, имел единственную возможность бежать от своей реальной участи: обратиться к религии. Другой духовной пищи ему не предлагалось. Сидя с Библией на коленях, горячо и самозабвенно споря со священником или с друзьями, он жил в царстве мысли и воображения, глубоком, ограниченном, напряженном и совершенно непохожем на ту карусель отрывочной, бессвязной информации и идей, в которых вращается народное сознание в наши дни. Так как его мнения в политике никогда не спрашивали и он не имел представительства в сословиях парламента, то тем больший интерес проявлял к делам церковных ассамблей, где его влияние так или иначе ощущалось, к делам всей иерархии церковных курий – сессии приходских церквей, собрания пресвитеров дюжины приходов, провинциального синода и национальной Генеральной ассамблеи, ежегодно собиравшейся в Эдинбурге. Во всех этих собраниях были представлены миряне, чего не было в чисто церковных собраниях Йорка и Кентербери. Часто говорили, что истинным шотландским парламентом была церковная ассамблея, а не представители трех сословий. При отсутствии какого-либо представительного местного правления церковная сессия, на которой светские старейшины держали в страхе священников, была наиболее близка к приходскому совету.

Приходская церковь представляла собой обычно маленькое и полуразрушенное здание с крышей из дерна или соломы; она не обладала великолепием или прелестью английских средневековых храмов и в Англии считалась бы более пригодной для амбара. В сельских церквах редко имелись скамьи; их ставили только для старейшин и нескольких привилегированных семей. Большинство мужчин и женщин стояли в течение службы или сидели на низких «треножниках». Однако по воскресеньям во время двух служб, длившихся по три часа каждая, эта мрачная и плохо обставленная комната была переполнена членами конгрегации, из которых многие шли пешком через болото много миль. Пространство внутри церкви было так мало, что не вмещавшиеся в ней благочестивые прихожане часто толпились на церковном дворе, где Библия читалась им юношей, стоявшим на надгробном камне.

Наиболее торжественным и выразительным из народных религиозных обрядов был обряд причащения, во время которого причастие выставлялось на открытом воздухе на длинных столах. Восемь или десять приходов соединялись, чтобы проводить причащение по очереди, от июня до августа, и многие посещали их одно за другим, хотя для этого надо было пройти не менее 40 миль по холмам.

В царствование королевы Анны более пожилые пресвитерианские священники обычно являлись теми людьми, образование которых было прервано, а дух был возбужден и ожесточен преследованиями. Некто, знавший их в более поздние годы, описывал их как «людей слабых, полуобразованных, ведших безупречную жизнь, но с суровыми и грубыми нравами. Их предрассудки совершенно совпадали с предрассудками их паствы, которая в том, что касалось их здравых основных нравственных правил, делала большие уступки своим недостаткам и слабостям».

«Пресвитерианское красноречие» было притчей во языцех для английских слушателей из-за странного отношения к религиозным таинствам, из-за фамильярного обращения к Богу, из-за проповедей по поводу такого безвредного поступка, как ношение модного платья в церкви или приобретение в Лондоне «Спектейтора». Однако именно один из англичан написал следующие строки:

«Если бы священнические обязанности в Англии исполнялись так же, как в Шотландии, с таким старанием и самоотречением и при столь же малом поощрении, то тысячи из духовенства, я полагаю, захотели бы скорее быть ремесленниками, нежели священниками. Здесь не существовало ни трутней, ни ленивых священников, ни избалованных пастырей и не было рангов или повышений по службе, чтобы возбудить честолюбие».

Действительно, честолюбие крестьянского сына – а в большинстве случаев ими и были по своему происхождению священники – вполне удовлетворялось руководством приходом и доверием его паствы. Тем временем здесь подросло новое поколение, получившее лучшее образование в менее беспокойные времена, обладавшее большим чувством пропорции в мыслях и утонченностью а языке, которое скоро должно было открыто вступить, в качестве «умеренных», в ссору с более пожилыми людьми.

Пресвитерианская церковная сессия светских старейшин, полных самомнения, действуя совместно со священниками, вмешивалась во все вопросы повседневной жизни прихожан. Неделя за неделей церковная сессия и высшая курия пресвитерианской церкви судили уличенных в ругани, клевете, ссорах, нарушениях воскресного отдыха, колдовстве и сексуальных преступлениях. Некоторые из этих расследований и приговоров проводились правильно и были так же полезны, как если бы велись обычными судьями в Англии. Другие были невыносимо несправедливыми; были, например, случаи, когда женщину обвиняли за ношение ведра в постный день, а краудера – за игру на крауде в христианский праздник. Изменника или прелюбодея любого пола усаживали на позорный стул в церкви на потеху молодым прихожанам для сурового осуждения порока более почтенными и для беззастенчивых обвинений со стороны священника, повторявшихся иногда 6, 10 или 12 праздничных дней подряд. Часто в церкви выстраивался длинный ряд «согрешивших», а «позорные мантии», в которые их при этом одевали, приходилось вследствие их постоянного использования частенько обновлять. Чтобы избежать этого мучительного унижения, бедные девушки часто вынуждены были скрывать свою беременность, а иногда и умерщвлять ребенка. Тайный совет постоянно имел дело в таких случаях с вопросом о смягчении наказания или, напротив, о принятии более суровых мер.

Такая деятельность церковной сессии и пресвитерии поддерживалась общественным мнением, иначе она не могла бы на столь большой срок пережить исчезновение подобной церковной юрисдикции в Англии. Но эта деятельность вызывала у многих и глубокое негодование, особенно среди высших классов. Правда, в судебных делах, касавшихся джентри, часто допускалась замена наказания штрафом. Но даже при таком смягчении право осуществлять свою юрисдикцию в вопросах поведения, присвоенное низкорожденными старейшинами и духовенством, было оскорблением для гордых семей лэрдов и знати; это было основной причиной приверженности к епископальной религии и якобитской политике для многих, кто в других отношениях не имел никаких жалоб на богослужение и доктрины пресвитерианской церкви. Антиклерикализм усиливал якобитов в Шотландии так же, как он усиливал вигов в Англии. Однако нужно помнить, что позорный стул и юрисдикция церковной сессии сохранялись даже во времена епископальной церкви Карла II и не исчезали в тех многочисленных приходах, которые все еще управлялись епископальными священниками.

В общем епископальная, или якобитская, партия больше зависела от поддержки высшего класса, чем пресвитериане, или виги. У более суровых последователей Нокса, вероятно, должна была быть более демократическая доктрина и практика. Столкновение происходило при назначении священников, так как ревностные пресвитериане требовали, чтобы это делали прихожане, как на основании религиозной доктрины о назначении священников, так и потому, что пресвитерианизм частных патронов, претендовавших на право назначать священников, часто вызывал сомнения.

Даже английские нонконформисты, посетившие Шотландию, были удивлены и смущены смелостью церкви в ее обращении с «вельможами». Каковы бы ни были ее другие ошибки, церковь Джона Нокса побудила угнетенный народ Шотландии взглянуть в лицо его феодальным хозяевам.

Положение приверженцев епископальной церкви в начале XVIII века было наиболее ненормальным. Их богослужения, доктрины, организация и дисциплина мало отличались от порядков пресвитерианской церкви. Однако наибольшее озлобление вызывало различие между двумя видами причастия, потому что различие церквей соответствовало политическому расхождению между вигами и якобитами, за которым лежало два поколения вражды и обид, нанесенных и вспоминаемых обеими сторонами.

Положение епископалов Шотландии были одновременно и лучше и хуже, чем у нонконформистов Англии. С одной стороны, до 1712 года не было какого-нибудь закона о веротерпимости, чтобы узаконить их богослужение. С другой стороны, более 1/6 приходских церквей было еще занято их священниками. В Абердиншире, в горных областях, и вдоль их восточных границ пресвитерианские священники, когда они появлялись в обществе, могли подвергнуться нападению толпы, столь же дикой, как и та, которая «проследовала» епископальных викариев юго-запада. Когда в 1704 году пресвитерианский священник должен был вступить в должность в Дингуолле, он был остановлен, избит и прогнан прочь толпой мужчин и женщин, кричавших: «Король Вилли мертв, а наш король жив»!

Народные чувства, нашедшие такое выражение на северо-востоке, возникли не столько из-за религиозных разногласий, сколькоиз-за политической вражды и личной привязанности к старым и испытанным пасторам. В Шотландии в 1707 году существовало еще 165 (из 900) приходов, где священники оставались верными епископальной церкви. Но значительное большинство епископального духовенства было во время революции лишено сана. В царствование Анны они жили достаточно скверно; наиболее счастливые – в качестве капелланов в некоторых знатных домах, большинство других – на милостыню, собираемую с их единоверцев вШотландии или с английского духовенства, которое считало их мучениками за общее дело.

Вера в колдовство уже настолько ослабела среди высших слоев английского общества, что преследование колдунов на основе закона и вследствие народного суеверия уже не разрешалось в стране, которая тогда управлялась в соответствии с идеями ее образованного класса. В Шотландии то же явление повторилось лишь поколение или два спустя. В начале XVIII века часть высшего класса уже сомневалась в возможности частого дьявольского вмешательства, но народный и клерикальный фанатизм был еще очень силен. При королеве Анне в Шотландии было казнено много женщин, заподозренных в ведовстве, а еще больше было изгнано из королевства. В последний раз на нашем острове «ведьмы» были подвергнуты смертной казни в глухих местах далекого Сазерлендшира в царствование Георга I. В 1736 году закон о смертной казни за колдовство был отменен для Великобритании вестминстерским парламентом. Прошло еще одно поколение, и ведьмы, и «большой черный дьявол» стали для Бёрнса и его друзей-фермеров предметом скорее насмешек, чем страха, хотя пресвитериане более строгого нрава продолжали рассматривать неверие в колдовство как атеизм и как вызов, бросаемый Священному Писанию.

Пресвитерианская церковь не была источником и началом народных суеверий. Одни из них она поощряла, а другие отвергала. Корни всех суеверий уходили глубоко в папистские, в языческие, в первобытные инстинкты и обычаи, еще сильные в стране гор, болот и непокоренной природы, среди населения, которое даже в Южной Шотландии было главным образом кельтским по происхождению и жило в условиях, в общем мало изменившихся со времен отдаленного прошлого. Возвращаясь домой в полночь и пробираясь вброд, человек все еще слышал водяного, шумящего в речном потоке. Феи еще скрывались среди боярышника лесистых долин и были известны тем, кто приходил туда умилостивить их обрядами, чтобы они не убивали скот в хлеву или не похищали детей из колыбели. К северу от реки Тей люди по традиции все еще зажигали в ночь на 1 мая праздничные костры на холмах и танцевали вокруг них. Урожай и скот охранялись многочисленными и разнообразными местными способами умилостивления, из которых некоторые относились к самым ранним временам земледелия и скотоводства.

Посещались волшебные источники; из чувства страха и благодарности деревья и кусты украшались лоскутами клетчатой ткани и совершались жертвоприношения. В горных областях такие обряды были главной религией населения; в Южной Шотландии они были второстепенной, но еще непременной составной частью жизни и веры людей, посещавших христианскую церковь.

При отсутствии настоящих докторов для сельских местностей народная медицина основывалась на традициях, и иногда было трудно отличить ее от народных форм колдовства. Были мудрые мужчины и женщины, которые помогали человеческому счастью так же, как колдуны и ведьмы, которые ему мешали. Церковь поощряла народ уничтожать последних, но не могла помешать ему искать помощи первых.

Священник не был всемогущим. Как мог он им быть, когда он запретил невинные развлечения? Юноши и девушки «танцевали вперемежку» под скрипку или волынку на каждом праздничном сборище, несмотря на запрещение церкви; и ни старый, ни молодой не мог воздержаться от обрядов, более древних, чем пресвитер или папа. Имелись сотни различных чар и обычаев, чтобы отвратить несчастье, следующее за каждым событием в жизни – рождением, свадьбой, смертью, сбиванием масла, отправлением в путешествие, посевом зерна.

Чудеса рассматривались как повседневные события в значительно большей степени, чем в лишенной воображения скептической Англии.Духи, предзнаменования, привидения были обычным атрибутом шотландской жизни; истории об оживших трупах, участвовавших в обычных людских делах, рассказывали с подробностями, и им верили; шотландец, встречавший незнакомца на болоте, не был уверен, являлся ли последний тем, чем казался, или был «потусторонним существом». «Большого черного дьявола» часто видели подстерегающим в вечерних сумерках за дверьми хижины или ускользающим прочь через северную сторону стены церковного двора. Люди всегда слепо верили в чудеса, приписывая их проявлениям божественной или дьявольской силы. Священники поощряли такую веру в своей пастве. У пастухов в течение долгих часов одиночества на холмах появлялись странные и иногда прекрасные фантазии. Водроу рассказывает, как в 1704 году один пастух объявил, что, «когда он пас скот, в защищенном месте, к нему пришел красивый человек и приказал ему больше молиться и учиться читать; и он предполагал, что это был Христос». В следующем году он рассказывает нам о другом парне, который однажды тонул в колодце, но «красивый юноша вытащил его рукой. Поблизости в это время никого не было, и поэтому люди решили, что в образе того юноши, без сомнения, явился ангел». Такова была Шотландия – не Шотландия Дэвида Юма, Адама Смита или «Эдинбургских обозрений» или Шотландия Бёрнса и Вальтера Скотта, а более древняя, хотя именно она доставляла им материал для творчества.

Если даже в Южной Шотландии примитивные и близкие к природе условия существования порождали примитивную веру в наивную фантазию, то еще больше это имело место в Горной области, истинном обиталище фей и горных духов, бесформенных чудовищ, которые появлялись незаметно в глубине воды под лодкой, – обиталище ясновидения, предзнаменований и пророчеств, окружавших короткую жизнь человека. В этой области за Грампианскими горами, редко пересекаемыми южанином, лежали мрачные, не нанесенные на карты непроходимые горы, пристанище кельтских племен, говорящих на другом языке, носящих другую одежду, живущих в условиях закона и общества, на тысячу лет более древних, чем в Южной Шотландии, не подчиняющихся ни церкви, ни королеве, а только своим вождям, кланам, обычаям и суевериям. До тех пор пока поколение спустя не начал свою деятельность генерал Вейд, через Горную область не было проезжих дорог. Там царила мрачная и великолепная природа, пока еще не вызывавшая восхищения, а человек ютился по углам ее владений.

В Лондоне или даже в Эдинбурге имели значительно менее точное представление о положении в Горной области, чем теперь можно приобрести за прилавком книжной лавки относительно отдаленнейших частей Африки. Не было приличной книги о Горной области до тех пор, пока – уже в следующем поколении – не появились письма Барта. Немногие страницы в начале отчета Морера рассказали англичанам времен королевы Анны о Шотландии почти все, что они хотели знать о диком северном конце того удивительного острова, который они населяли.

«У горцев имеется значительное количество зерна, однако его недостаточно, чтобы полностью удовлетворить их потребности, и поэтому они ежегодно спускаются со своим скотом, имеющимся у них в избытке, и торгуют с южанами, чтобы купить столько овса и ячменя, сколько требовали их семья или нужда… Один или два раза в год они собирались в большие группы и совершали набег на южные области, где грабили жителей, а затем возвращались назад и вновь рассеивались. И это они способны делать в самое мирное время, так как для них естественно восхищение грабежом».

Дефо, писавший Харли из Эдинбурга в ноябре 1706 года, передает свои впечатления англичанина о горцах:

«Они грозные парни, и я лишь хочу, чтобы ее величество имело 25 тысяч из них в Испании, народ которой такой же гордый и варварский, как и они. Все они – джентльмены, которые не перенесут оскорбления ни от кого и дерзки до последней степени. Но, конечно, является смешным и нелепым вид человека в горной одежде, вооруженного широким мечом, маленьким щитом, пистолетом, с кинжалом на поясе и палкой в руках, разгуливающего по Хай-стрит так прямо и надменно, как если бы он был лордом, и притом погоняющего корову!…»

Какой образ жизни вел член клана, оставаясь дома, когда он не торговал с южанами и не погонял скот? Было бы наивным заблуждением предполагать что земля клана была землей народа и что люди жили на ней в безыскусственном счастье до тех пор, пока вожди во внезапном приступе злобы не отобрали эту землю у народа. В действительности мелкий арендатор в царствование королевы Анны был вынужден снимать клочок земли у более крупного арендатора или у «откупщика» земли вождя клана, который переуступал ее на чрезвычайно тяжелых условиях непомерной арендной платы. Почва на склонах гор была скудной и каменистой, размываемой потоками, неудобренной; земледельческие орудия и методы были более примитивными, чем даже в Южной Шотландии; маленькие фермы были простыми хибарками. Это и не могло быть иначе, так как даже небольшого по численности населения было слишком много для того, чтобы эти долины могли его прокормить. По мере увеличения членов клана маленькие фермы разделялись и подразделялись с гибельными результатами. Легко можно было предсказать, что если когда-либо Горная область была бы соединена с внешним миром посредством дорог или посредством военного и политического завоевания, то результатом этого явилась бы значительная эмиграция, как только горец понял бы, что возможна перемена в его образе жизни. В царствование Анны небольшая струйка эмиграции проникала в южные районы, где эмигранты использовались для более грубых работ, и на континент, где они присоединялись к «ирландским» полкам на французской службе, которые многим обязаны наличию в своих рядах шотландских горцев.

Вождь имел власть над жизнью и смертью и осуществлял ее полностью, держа свой клан в страхе, который усиливался традиционной верностью, а часто и любовью. Кем был вождь – тираном или отцом или тем и другим вместе, – это зависело от его личных качеств. Так же как Людовик XIV облагал своих крестьян налогами, чтобы содержать свою армию, так и вождь клана давал возможность постоянно сопровождавшей его свите вооруженных родственников и слуг жить праздно за счет остального клана; но всякий более экономный и мирный образ жизни не был бы оценен племенем, в котором личная и племенная гордость была господствующей страстью.

Многие из горных вождей наряду с великим Аргайлом были дворянами, занимали определенное место в политической жизни Эдинбурга и усвоили кое-что от культуры Франции или Англии .Но культурный вождь и его необразованные приверженцы всегда имели много общего – гордость клана, любовь к арфе и волынке, истории и песни, в которых старые распри и фантазии были вплетены поэтами племени в современную гэльскую литературу.

В тени долины и рядом с опоясанными холмами заливами было больше бедности и дикости, чем в других частях острова, но зато здесь было больше поэзии и пылкого воображения.

Такое положение вещей возбуждало рвение церковной ассамблеи и «Общества для распространения христианских знаний»; начиная с 1704 года было собрано много тысяч фунтов, чтобы положить начало библиотекам, школам и пресвитерианским миссиям в Горной области, где религия представляла собой сочетание пресвитерианских, римско-католических, епископальных и примитивных языческих убеждений, причем сочетание в таких пропорциях, которые было бы трудно определить. Сначала этими миссиями был достигнут кое-какой успех, но в некоторых местах они были насильственно уничтожены по приказу вождя, а в других исчезли с течением времени. Только когда племенная организация была действительно подавлена военным и политическим вторжением с юга, стало возможным пресвитерианское миссионерство и началась действительная евангелизация Горной области.

Такова примерно была Шотландия, когда преходящие, обстоятельства привели к окончательному решению постоянно возникавшей проблемы более тесного объединения всего острова. Решительный король Эдуард потерпел неудачу, пытаясь осуществить такой план, и рука Кромвеля выпустила свою добычу в момент смерти; но там, где сила потерпела неудачу, королева Анна должна была достичь успеха средствами, более соответствующими ее женственности. Добровольно заключенный договор между двумя странами, который объединил их парламентскую и торговую систему, вошел в силу в 1707 году и открыл путь тем движениям, которые создали современную Шотландию.

 

II Шотландия в конце XVIII века

Наши предки викторианских времен не знали так хорошо, как знаем мы, люди XX века, что «прогресс» не всегда является переменой от плохого к хорошему или от хорошего к лучшему. Общий итог «прогресса», связанного с промышленным переворотом, отнюдь не был однимлишь благом для человека. Однако «прогресс» Шотландии во второй половине XVIII века происходил не только очень быстро, но и в верном направлении. Без сомнения, он нес в себе самом зерно будущего зла, но жизненные условия в Шотландии в 1800 году были, несомненно, лучше, чем в 1700 году. Освобождение основной массы населения от гнета ужасной бедности, а более обеспеченных слоев от того или иногорода нехватки освободило шотландский дух для его величайших подвигов.

Уменьшение нищеты, описанной в первой части этой главы, произошло главным образом благодаря перевороту в методах земледелия. Этот переворот был аналогичен современному ему движению в сельской Англии, но в Шотландии перемены были более заметны, так как по своему развитию шотландское земледелие в начале столетия значительно отставало от английского. Улучшение началось с деятельности некоторых шотландских лендлордов, которые пригласили английских пахарей и фермеров, чтобы познакомить своих держателей с новыми достижениями Южной Британии; усовершенствование шотландского земледелия достигло своего триумфа во время наполеоновских войн, когда управляющих и пахарей из графства Лотиан стали привозить в Англию, чтобы научить англичан тем методам, которые в то время уже применялись в Шотландии. Между 1760 и 1820 годами английское земледелие прогрессировало значительно быстрее, чем когда-либо раньше или позже; однако именно в эти годы шотландское земледелие догнало и перегнало английское.

Как и в Англии, первыми инициаторами этих перемен в Шотландии были отдельные предприимчивые лендлорды, обладавшие небольшим капиталом и поверхностными знаниями. Их успех послужил примером, которому последовали многие. Первое, что надо было сделать, – это разрушить систему чередования участков, которая требовала общей обработки земли; эта система землепользования поддерживалась при помощи более примитивных методов, чем методы английских открытых полей, мешала индивидуальной инициативе, не давала гарантии безопасности владения и не поощряла усилий общины мелких фермеров. Шотландские держатели не имели законных прав на землю, а держали ее на условиях краткосрочной аренды или совсем ничего не имели. Но эта система, как бы она ни была плоха, имела одно преимущество – с ней легко было покончить. Здесь ничто не мешало лендлордам, склонным к улучшениям, уничтожить участки и переделить землю, создав компактные фермы, которые они затем сдавали отдельным фермерам в долгосрочную аренду на 19 лет или на больший срок. Благодаря этой крупной реформе шотландский держатель получал на первое время стимул проявить свою долго дремавшую энергию и предприимчивость.

Была, правда, очевидная опасность того, что некоторые из старых держателей будут вообще лишены земли, станут жертвами реформы. Например, там, где старая ферма с ее участками, прежде сдаваемая общине из 10-15 держателей, была огорожена и поделена заново между пятью или шестью из них, что стало с остальными? Некоторые шли в расцветающие города или колонии, в которые теперь благодаря унии получили доступ и шотландские эмигранты. Но численность населения, занятого в шотландском земледелии, скорее возросла, чем уменьшилась, благодаря постоянному увеличению площади возделываемой земли. Новые акры, отвоеванные у пустоши, часто были лучше старых земель, так как располагались в плодородных долинах, которые требовали только искусственного осушения, чтобы стать более ценными, чем прежние поля на склонах холмов, где в таком осушении не было необходимости.

И старые, и новые земли были теперь окружены каменными стенами или изгородями; высокие гребни участков были срыты; поля были осушены, удобрены известью, унавожены; одна или две хорошие лошади заняли место длинного обоза из заморенных быков, запряженных в плуг; люди могли теперь употреблять кожаную упряжь вместо упряжи из конского волоса или тростника, железные плуги вместо деревянных, двухколесные повозки вместо саней. Картофель, выращиваемый на полях, и овощи на огородах разнообразили пищу населения, в то время как корнеплодами и другими культурами кормили скот в течение всей зимы. Древесные насаждения задерживали ветер и удовлетворяли нужду поместья в лесоматериалах; на склонах холмов во многих частях Шотландии стало появляться все больше новых лесов.

Дороги были значительно улучшены, что способствовало расширению рыночной торговли фермеров и промышленников. Процветание земледелия создавало капитал, который снова вкладывался в землю. А банки, учрежденные в городах графств в начале царствования Георга III, помогали и лэрдам, и фермерам финансировать улучшения, проводимые ими совместно. Промышленный и торговый рост Клайдсайда создал рынок для продуктов земледелия. Имения покупались и расширялись «табачными лордами» из мира судовладельцев Глазго и отважными шотландцами, вернувшимися из Британской Индии, где они скопили состояния. Короче говоря, происходило одновременное развитие всех сторон экономической и социальной жизни, но не за счет друг друга, так как в эту счастливую эпоху промышленность и торговля были не врагами, а союзниками земледелия.

Таким образом, периодические голодовки, сокращавшие жизнь и губившие силы шотландского народа, уже не были столь ужасны, как прежде. В обычные годы реальная заработная плата, доход от фермы и ренты были много выше, чем в прежние времена. Картофель, овощи, сыр, а иногда и мясо добавлялись к овсянке и молоку, которые еще составляли основную пищу бедноты; в Шотландии, как и в Англии, контрабандисты способствовали проникновению чая и табака даже в наиболее бедные дома. Были достигнуты большие, хотя и не повсеместные, успехи даже там, где до сих пор было позорное отставание, – в деле модернизации и благоустройства вновь строящихся домов. В некоторых районах прочные каменные фермы и домики с одной или двумя комнатами, с печными трубами, стеклянными окнами, кроватями, мебелью и наружными уборными заменили прежние хибарки, которые крестьяне обычно делили со своим скотом. Крепкие шотландцы времени Бёрнса (1759-1796) казались племенем, отличным от своих дедов, которые из-за недостатка в пище, одежде и тепле часто выглядели изможденными, неряшливыми и вялыми.

Кроме того, шотландцы были теперь свободными людьми. Последнее зло умирающего феодализма, которое еще сохранялось в Шотландии несколько столетий, после того как оно было уничтожено в Англии, устранили в 1748 году специальным законом, положившим конец наследственной юрисдикции. И в Южной, и Северной Шотландии барон или вождь, имевший частную курию для суда над своими вассалами и держателями, мог по своему желанию или капризу заключить непокорного в зловонную темницу, и заключенный не имел права апеллировать к королевским трибуналам. Именно эта власть была уничтожена.

В Горной области исчезло и многое другое, кроме наследственной юрисдикции. Вся картина материально-бытовых условий и общественной жизни страны, сохранявшаяся (с небольшими изменениями) в горных районах Шотландии с доисторических времен, сразу коренным образом изменилась. Клановая система, воины в шотландских юбочках с широкими мечами и щитами, патриархальная власть вождя – все это исчезло навсегда. Горная область впервые в своей истории стала единым целым с остальной Шотландией, унифицировалась настолько, насколько закон, землевладение, воспитание и религия могли сделать одинаковыми горца и жителя Южной Шотландии. Сооружение первых дорог через Горную область, осуществленное генералом Вейдом незадолго до 1745 года, уже распространило влияние Южной Шотландии на гористый северо-запад и подготовило там почву для больших перемен. Эти изменения должны были и так вскоре произойти, но они происходили бы более постепенно, если бы якобитское вторжение не спровоцировало долготерпеливый юг покончить раз и навсегда с тем злом, которое уже тысячелетиями причиняли вторжения племен.

Население, которое всегда жило войной и для войны, было наконец действительно разоружено, а его воинственные инстинкты использованы в сформированных из шотландцев горных полках британской армии, сослуживших за границей хорошую службу той империи, которая была теперь общей для англичан и шотландцев, кельтов и саксов. Вожди были превращены в лендлордов, подобных лэрдам юга. Отныне правосудие и управление стали королевскими и национальными, перестав быть личными и клановыми. Осуществление этих огромных перемен в структуре общества указывало на то, что время для них уже настало. В течение нескольких лет длился период тирании и репрессий, описанный в «Похищенном» Стивенсона, когда трогательно проявлялась личная преданность членов клана к своим изгнанным вождям. Но не возникло никакого народного движения с целью восстановить прежнее положение общества, и когда экс-якобитским вождям разрешили вернуться из-за границы и возвратили им их имения на условиях новой системы владения, то вопрос о том, кому население должно быть преданно: вождю или правительству – был окончательно решен. Снова было разрешено запрещенное раньше ношение каждым кланом шотландской ткани своей особой расцветки, так как гордые чувства, связанные с ним, не были уже больше опасны для общества и закона.

Тем временем в Горной области действовали пресвитерианские миссионеры и школьные учителя, проявившие с самого начала больше такта и больше симпатии к кельтам, чем эмиссары гражданской власти. Воображение и интеллект горцев, до этого времени невежественных и поэтических, приобрели новые возможности для своего развития благодаря созданию здесьшкол. Чтение и письмо были принесены в Горную область главным образом шотландским «Обществом распространения христианских знаний», которое начало свою деятельность в этом диком районе в царствование Анны, но смогло добиться здесь больших успехов только тогда, когда страна стала доступной благодаря разрушению кланов. Единство шотландского общества было достигнуто в области религии и образования прежде, чем окончилось столетие, хотя Горная область все еще оставалась двуязычной. В долинах, где преобладала римско-католическая религия, ее власть держалась непоколебимо, но старое язычество исчезло.

С внедрением образования была тесно связана значительная перемена в экономической жизни Горной области. При клановой системе населения было значительно больше, чем могли прокормить бесплодные горы. Честолюбие каждого кланового вождя сводилось к стремлению увеличить не размеры ренты, а число вооруженных приверженцев; в то же время члены клана, привыкшие к ужасной бедности и периодическим голодовкам, не имели ни знаний, ни возможности для того, чтобы эмигрировать в страны, где кельтский язык был неизвестен. Но новые времена были более благоприятны для эмиграции. Вождь, превратившись в мирного лендлорда, стал больше интересоваться деньгами, чем людьми. А его жестоко притесняемые держатели знали теперь благодаря новым дорогам и школам о существовании более богатого мира за горами и морем. Наступил век эмиграции из Горной области, главным образом в Канаду; в то же время мелкие держания арендаторов часто заменялись овечьими пастбищами. Значительная эмиграция из Горной области и островов происходила в семидесятых годах XVIII века и снова в 1786-1788 годах в результате ужасного голода 1782-1783 годов. При старой системе такой голод также часто случался, но тогда он не приводил к эмиграции, потому что члены клана не знали, как или куда эмигрировать.

Теперь в некоторых районах лендлорды сами стимулировали эмиграцию, лишая держателей наделов. Но в других местах они старались удержать народ дома введением культуры картофеля, а иногда и оппозицией школам «Общества распространения христианских знаний». В то же время миссионеры – школьные учителя своей деятельностью действительно поощряли эмиграцию.

Горец мог надеяться достичь более высокого уровня жизни только тогда, когда уезжал за море или по крайней мере за пределы горного района. А готовясь к отъезду, он должен был изучить английский язык, и это мог теперь сделать в миссионерских школах.

Объединение политической и торговой систем Англии и Шотландии сделало возможной социальную революцию в Горной области, колонизацию Британской империи шотландцами, развитие заокеанской торговли Глазго и последующую индустриализацию Клайдсайда. Эти перемены, подобно сельскохозяйственному перевороту, были главным образом делом второй половины столетия, но в течение этого периода они произошли очень быстро.

Ко времени унии 1707 года Глазго был рыночным и университетским городом с населением 12500 человек, аванпостом южной цивилизации против горных племен, столицей ковенантерского запада; его обитатели были суровы и строги в своем пресвитерианском рвении, просты по манерам, бережливы в расходах и строго трезвы; его влиятельные граждане жили среди своих сограждан в скромныхквартирах в центре города. К 1800 году произошли большие перемены. Глазго насчитывал 80 тысяч жителей, резко различающихся по богатству и образу жизни, и ни один из классов уже не славился больше ни благочестием, ни трезвостью. Окружающий район запестрел состоятельными предместьями и новыми трущобами. Здесь были соответствующие всяким вкусам лавки с товарами из Англии, Европы и Америки; здесь появились портшезы, концерты, балы, карты и игральные кости, пунш, вино и английская литература для богатых и горное виски для бедноты. Университет благодаря Адаму Смиту завоевал европейскую славу.

Эти социальные перемены произошли потому, что американская и вест-индская торговля, главным образом табаком и хлопком-сырцом, к началу XIX века превратила не только Глазго, но и весь Клайдсайд в столь же современный торговый и промышленный район, как любой район Англии; он уже дал миру Джеймса Уатта, одного из представителей новой силы, изобретателя современной паровой машины. Западная Шотландия уже начала страдать от наплыва ирландских рабочих, которые сделали трущобы Глазго еще более скверными, чем когда-либо прежде.

В последние двадцать лет этого столетия хлопчатобумажные фабрики возникли в деревнях графств Ланарк, Ренфру и Эр.

Возникновение благодаря унии шотландско-американской торговли, естественно, оказало меньшее влияние на судьбы городов на восточном берегу. Действительно, давно установившаяся торговля Лейта и Дэнди с балтийскими и немецкими портами скорее потеряла, чем выиграла от британской меркантилистской политики Навигационных актов, которая стремилась к расширению колониальной торговли с Америкой за счет торговли с Европой.

С другой стороны, именно на востоке Шотландии были сооружены первые в стране чугуноплавильные заводы. В Карроне, между Стерлингом и Эдинбургом, железная руда, уголь и водяная энергия находились рядом; каменноугольный кокс употреблялся теперь для выплавки чугуна. Карронская компания, основанная в 1760 году, процветала; одним из первых предметов ее производства была короткая морская пушка, известная впоследствии под именем «карронады». Таково было начало шотландской металлургической промышленности, которая достигла столь крупных масштабов в следующем столетии.

Единственным городом шотландского восточного побережья, который добился удивительного успеха в XVIII столетии, был Эдинбург. Не будучи больше политической столицей, он еще оставался столицей страны в области законов, моды и культуры, а закон, мода и культура быстро развивались в более богатой и более активно мыслящей Шотландии новой эпохи. Более того, прославленное земледелие Лотиана развивалось теперь даже быстрее, чем земледелие запада. Юго-Восточная Шотландия времен юности Вальтера Скотта была страной сельского богатства и богатства духовной жизни, сосредоточенной в Эдинбурге. Шотландская столица была знаменита в Европе благодаря своим философам – Юму, Робертсону и Дугальду Стюарту; ее юристы и ученые были людьми замечательной индивидуальности и высокой культуры. Вместе с этими интеллигентными слоями знать и мелкопоместное дворянство района, занятые улучшением почвы и насаждением лесов, образовали блестящее общество, которое было достойно того, чтобы его обессмертил Рейберн – его собственный художник.

Правда, в течение этого золотого века Шотландии ее политическая жизнь была мертва. Говоря словами Кокбёрна, она «не имела каких-либо свободных политических институтов»; отсутствие «политических институтов» действительно было характерной чертой всего периода – от унии до билля о реформе, как под властью вигов, так и при тори; но до тех пор пока был активен якобитизм, здесь существовала нездоровая разновидность политической жизни – постоянное подстрекательство к мятежу. После 1746 года эта политическая жизнь прекратилась до тех пор, пока в 1790 году не началось радикальное движение, сразу же подавленное жестоким правительственным преследованием. При правлении друга Питта Дэндаса Шотландия была «сторожкой у ворот великого человека», как с горечью говорили сторонники реформы. Но вся жизнь не сводится к одной только политике. Социальная и культурная жизнь страны Бёрнса и Скотта была бурной и находилась в обратной пропорции к политической атрофии; она зарождалась в местных источниках и, хотя более тесная связь с Англией дала ей некоторый толчок, сама дала Англии больше, чем заимствовала от нее. Адам Смит разработал политический курс для государственных деятелей Великобритании. А в начале XIX столетия «Эдинбургское обозрение» заняло в Англии почти монопольное положение в области литературной и философской критики. Вскоре, главным образом усилиями шотландцев, был основан соперничающий с «Обозрением» «Ежеквартальник». В течение нескольких лет Эдинбург едва ли имел меньшее значение в британском литературном мире, чем Лондон.

Территориально Эдинбург также вырос из своей прочной старой скорлупы. Грязные трущобы темных, узких улиц и мансарды на Хай-стрит, где раньше соглашались жить в темноте и грязи наиболее обеспеченные люди Шотландии и их семьи, были теперь покинуты ради просторных и величественных домов, построенных после 1780 года в районе новых кварталов, позади Принс-стрит. Постройка моста Нор-Лох в 1767 году способствовала развитию этого нового Эдинбурга. Вместо уплаты 15 фунтов в год за плохо освещенную квартиру на седьмом этаже люди с положением были теперь в состоянии платить 100 фунтое а год закомфортабельный городской дом. Подобным же образом и в сельской местности высокие мрачные готические башни, возвышавшиеся над голыми полями, которые служили сельским жилищем для мелкого дворянства, были во многих случаях заменены георгианскими или классическими особняками, веселыми, хорошо освещенными и окруженными деревьями. Но архитектура никогда не получала в Шотландии того значения, какое имела в течение столетий в Англии. Несмотря на многие улучшения, особенно прекрасные каменные фермы графства Лотиан, жилища к северу от Твида были обычно хуже жилищ Южной Британии. Даже в Южной Шотландии было еще много однокомнатных хибарок, где люди жили в некоторых случаях вместе с коровой; мансарды в трущобах Глазго и Эдинбурга были еще хуже, чем когда-либо, потому что теперь были покинуты зажиточным населением. Тем не менее и здесь в течение столетия был заметен значительный прогресс в жилищах, хотя меньше, чем в пище, одежде и образовании.

Быстрые перемены в сознании и нравах шотландцев в течение XVIII столетия не пришли в сколько-нибудь серьезное столкновение с влиянием церкви, как это произошло в современной Франции. Поэтому духовенство и религиозные светские люди Шотландии с течением времени проявляли все большую терпимость и их взгляды становились все более разумными. Пресвитерианская фанатическая набожность, которая была очень суровой в годы, непосредственно следовавшие за революцией 1688 года, начала смягчаться, когда поколение более молодого духовенства и старейшин постепенно заняло место неистовых старых пророков торфяных болот. Установление веротерпимости, лучшее образование, английское влияние и неуловимый «дух века» расширяли их кругозор по мере того, как проходили годы. Преследование колдуний прекратилось. Движение латитудинариев, преобладавшее в современной церкви Англии, имело близкую аналогию во взглядах «умеренных», которые стали наиболее влиятельной сектой шотландского духовенства. Мудрое руководство историка Робертсона (1721-1793) побудило церковную ассамблею встать на путь мира.

Возможно, что некоторые из «умеренных» зашли слишком далеко и более ревностные из их всегда критически настроенных слушателей имели, может быть, некоторые основания для жалоб на то, что проповеди были «холодной болтовней о морали», которой не хватало ортодоксальности доктрины и апостолического рвения. В надлежащее время маятник качнулся в обратную сторону, и в начале XIX столетия евангелическое возрождение, связанное с людьми, подобными шотландскому богослову Томасу Челмерсу (1780-1847), вдохнуло свежие силы в шотландскую религию. Но религия Челмерса не была больше ограниченным и нетерпимым вероисповеданием: «умеренные» сделали свое дело. XVIII век увидел также большие изменения в судьбах и в духе епископального меньшинства. Ко времени унии 1707 года епископалы были грозной корпорацией, практически идентичной с якобитами и готовой бороться за реставрацию своей церкви и своего короля; но они не употребляли английский молитвенник, и их религия была только смягченной формой религии пресвитерианской государственной церкви. Однако в ХVIII веке они постепенно все больше сближались с нацией в области политики и все дальше отходили от нее в религии. После краха якобитизма они стали лояльными подданными Георга III; в тоже время принятие ими молитвенника, весьма похожего на английский, отделяло их от шотландских собратьев как религиозную общину со своим собственным направлением. Их число постепенно уменьшалось. В царствование Анны они еще были во многих частях Восточной Шотландии церковью народа, и в качестве таковой им было разрешено во время революции, несмотря на закон, по-прежнему занимать церковные приходы и пасторские дома. Но когда это поколение приходских священников исчезло, они были заменены пресвитерианскими священниками.

С другой стороны, положение епископалов улучшилось в одном важном отношении. Если английским диссидентам во время революции был дарован закон о веротерпимости, то шотландские епископалы такого закона не получили. Их положение было во всех отношениях ненормальным, так как зависело не от закона, а от местных настроений и силы. Лишь в 1712 году тори из вестминстерского парламента провели закон о веротерпимости для Шотландии – первый плод унии, в высшей степени справедливый и естественный, но воспринятый пресвитерианами с глубоким подозрением, как вестник нового наступления на установленный порядок.

И действительно, через несколько недель последовало другое, и более сомнительное вмешательство британского парламента в дела шотландской церкви. В 1712 году был восстановлен патронат, то есть право отдельных собственников назначать приходских священников. Для англичанина, привыкшего к системе англиканской церкви, это могло казаться маловажным, но шотландская религиозная и социальная история последних 150 лет оказала на шотландцев такое глубокое влияние, что они не могли отнестись равнодушно к восстановлению патроната.

Демократический элемент в назначении священников в приходы рассматривался ортодоксальными пресвитерианами как существенный пункт религии; и независимо от всех теорий имелась практическая опасность в праве назначения кандидатов на духовную должность их патронами, многие из которых были латитудинариями, епископалами или якобитами. По этим причинам патронат был уничтожен во время революции законом шотландского парламента. Актом 1690 года протестантские наследники и старейшины могли «называть и предлагать» священника всей конгрегации, которая в случае несогласия могла апеллировать к пресвитерии, чье решение являлось окончательным. Но теперь, в 1712 году, «прелатский» парламент Вестминстера изменил этот закон с явным пренебрежением к духу договора об унии. Право назначения кандидатов на духовные должности было возвращено старым патронам, если только они не были римскими католиками.

Хотя новый закон вызвал глубокое негодование, его последствия не были заметны для первого поколения, жившего после его принятия. Но окончательный результат был действительно важным. Патронат был основной причиной того, что ряд пресвитерианских корпораций откололся от государственной церкви, связанной этим государственным законом. Как бы то ни было, Шотландия, до сих пор враждебно относившаяся к сектам, процветавшим в Англии, увидела рост числа нонконформистских церковных общин, соперничающих с государственной церковью, хотя и резко отличающихся от нее доктриной и ритуалом.

В XIX веке отдаленные последствия закона 1712 года о патронате достигли своей кульминационной точки в отделении «свободной церкви» под руководством Челмерса. Это выступление в защиту евангелической свободы является одним из значительных фактов современной истории Шотландии (1843). Наконец; в 1875 году закон о патронате, с такой легкостью принятый в царствование Анны, был отменен, вследствие чего появилась возможность для того частичного воссоединения разрозненных течений шотландской церкви, которое имело место в наши дни после того, как государство актом 1921 года дополнительно провозгласило неограниченную свободу церкви во всех духовных делах.

В течение XVIII века население Шотландии возросло с одного миллиона до 1652 тысяч человек. Это произошло в результате естественного прироста, так как эмиграция горцев может быть противопоставлена иммиграции ирландцев. Рост населения, беспрецедентный для предшествующих столетий шотландской истории, так же как и современный ему рост населения Англии, был обязан быстрому падению смертности. Он явился следствием улучшения условий жизни и усовершенствования медицины – науки, которой шотландцы в царствование Георга III были уже в состоянии учить англичан.

Каким бы быстрым ни был рост населения Шотландии в XVIII веке, он отставал от роста ее богатства.

Акцизный доход в 1 707 году составлял 30 тысяч фунтов; в 1797 году он был равен 1300 тысячам фунтов. Время мелких дел прошло.

Но Шотландия еще должна была пережить плохие времена. Наполеоновские войны были свидетелями большого роста цен на продовольствие, сопровождаемого большой общей нуждой. 1799 и 1800 годы были новыми «дорогими годами», когда овсянка поднялась до 10 шиллингов за стоун . Но люди не умирали больше от голода десятками и сотнями, как это было в «дорогие годы» короля Вильгельма III столетием раньше, когда мелкие деревушки совершенно опустели.