Рост фабричной системы и капиталистического земледелия привел к большим переменам в использовании женского труда, а эти перемены изменили условия семейной жизни и, следовательно, в конце концов повлияли на взаимоотношения полов.

С давних времен женщины и дети занимались дома некоторыми ремеслами, разнообразие и сложность которых возросли в период правления в Англии Стюартов и первых представителей Ганноверской династии. Внезапный упадок домашнего ремесла, вызванный изобретением новых машин, имел глубокие последствия для бедноты. Первым таким результатом в последние годы XVIII века была большая безработица и нищета среди одиноких женщин и разорение многих мелких сельских семей, бюджет которых можно было сбалансировать лишь при помощи заработков жены и детей.

Переход на фабрики не мог быть осуществлен немедленно. В период войны с Наполеоном женщины, лишенные в связи с упадком домашней промышленности прежних средств к существованию, стали наряду с мужчинами принимать участие в полевых работах. Крупные капиталистические фермы начали широко использовать женщин для рыхления земли и прополки. Такая работа носила эпизодический характер. Только крупные фермеры в эпоху Спинхэмленда использовали женский труд круглый год, как потому, что вновь огороженные земли требовали большей затраты труда на расчистку и подготовку почвы, так и потому, что бремя налога в пользу бедных было меньшим, если жена зарабатывала так же, как и муж, и потому, что получение жалованья женщинами помогало снижать заработок мужчин. Это был порочный круг, так как именно то обстоятельство, что заработка мужчины в то время было недостаточно для содержания целой семьи, заставляло жену и дочерей конкурировать с мужчинами на сельскохозяйственных работах. И лишь когда во второй половине XIX столетия заработок сельскохозяйственных рабочих стал постепенно подниматься, а сельскохозяйственные машины дали фермерам возможность обходиться без многих видов ручного труда, – только тогда применение женского труда в земледелии опять стало столь же ограниченным, как и в более ранние времена.

При прежней системе ведения хозяйства многие деревенские женщины принимали активное участие в обработке семейного клочка земли, ухаживали за свиньями и коровой, торговали на рынке или помогали вести кое-какие мелкие местные дела; в Англии прошлого, как и в современной Франции, жена часто была партнером в делах своего мужа и товарищем вработе. Но рост интенсивного земледелия и крупных предприятий привел к отстранению женщин от подобной деятельности, превратив одних из них в «леди», не имеющих никаких занятий, других – в полевых или фабричных работниц, а некоторых – в жен рабочих, целиком посвятивших себя заботам о доме.

Как и в большинстве человеческих дел, были и положительные, и отрицательные стороны этих перемен. Жилища рабочих, перестав быть миниатюрной фабрикой, стали более комфортабельными, тихими и чистыми: так, например, перенесение процесса очистки хлопка из хижины ремесленника на фабрику сделало многих хозяек более счастливыми, а многие дома – более приятными.

Более того, женщины, которые шли работать на фабрики, хотя и теряли некоторые ценные преимущества своей прежней жизни», зато обретали независимость. Деньги, которые они зарабатывали, были их собственными. Фабричная работница занимала определенное экономическое положение, которое с течением времени стало возбуждать зависть других женщин. Эту зависть, основанную на стремлении к независимости, испытывали не только девушки из трудящихся классов. Она стала ощущаться и в высших кругах. В середине XJX века представительницы праздных слоев начали чувствовать, что независимая фабричная работница, сама зарабатывающая себе на хлеб, подает пример, который может быть полезным для «леди».

Очень часто единственной обязанностью «леди» начала правления Виктории, так же как и ее матери в период регентства, было нравиться мужу, тратить его деньги и воплощать тот тип женского совершенства, который глава семьи рассчитывал найти в своей жене и дочерях . Несомненно, что увеличение числа женщин, имеющих досуг, способствовало расширению круга читающей публики и покровительству искусству и литературе. В самом деле, такие женщины, как Джейн Остин, Мария Эджуорт и Анна Мор, имели достаточно времени и образования, чтобы стать писательницами и художницами. Это было хорошо. Но многие молодые леди, которые бредили романами Скотта и Байрона и старались походить на их героинь, страдали от слишком большого досуга. Моды в искусстве и литературе по мере своего появления воздействовали на жизненные привычки и иногда даже на внешний вид более культурных слоев общества. Псевдо-средневековый идеал женщины, обожаемой влюбленным героем, – у Скотта и султанское представление о женщине как одалиске – у Байрона способствовали появлению у женщин, мнящих себя «светскими львицами», искусственно созданного чувства собственной бесполезности.

По мере того как высший и средний классы богатели, а сельские джентри все больше подпадали под влияние городской жизни, вопросом социальной гордости стало правило, согласно которому молодые девушки должны были заниматься с гувернантками в классной комнате, а оттуда переходить в гостиную, как можно меньше времени уделяя домашней работе. Леди в романах Джейн Остин, представительницы мелких джентри и высшей буржуазии, ничем не занимались, а лишь читали стихи, рассказывали местные сплетни и старались обратить на себя внимание джентльменов. Несомненно, что в семьях крупных политических деятелей дело обстояло иначе: жизнь женщин совсем не была такой ограниченной и скучной.

Кроме того, леди не рисковали заниматься какими-либо физическими упражнениями, кроме танцев. Очень немногие женщины в этот период увлекались охотой; охота стала более обычной в деятельный викторианский период, о чем свидетельствуют рисунки в «Панч» и романы Троллопа. В более ранний период леди полагали, что их следует хранить в вате. Когда Элизабет Беннет прошла три мили в скверную погоду и пришла в Незерфилд «с уставшими ногами, грязными чулками и лицом, раскрасневшимся от жары и ходьбы», госпожа Хёрст и мисс Бингли «выразили ей свое презрение». Даже на суровом севере Вордсворт написал в 1801 году поэму, чтобы, как говорит нам ее заглавие, утешить и ободрить «молодую девушку, которую бранили за длинные прогулки в деревню». Все это было совершенно абсурдно, так как женщины менее состоятельных слоев общества проходили большие расстояния до места работы и обратно; многие уэльские женщины ежегодно проделывали долгий путь в Лондон и обратно только ради сезонной работы в фруктовых садах и огородах около столицы.

Женщинам высшего класса были чужды радости трудовой жизни и ее интересы, что явилось результатом возрастающего богатства мужчин этого класса и более искусственных условий современной жизни. В прежнем самообеспечивающемся помещичьем имении с его бесчисленными работами по дому и вне его леди из знатных семей, подобных Пастонам и Верни, имели свои обязанности. Теперь же признаком леди стала праздность.

Было, конечно, даже среди женщин состоятельных слоев много таких, которые жили активной и полезной жизнью: одни – жизнью прежнего домашнего типа, другие – подобно Анне Мор – современной филантропической и духовной жизнью. Но в фальшивом идеале «уединившейся» леди была реальная опасность для нового столетия. А в снобистском обществе, подобном английскому, где низшие слои всегда стремятся подражать высшим, фальшивый идеал распространялся сверху вниз, проникал в среду более мелкой буржуазии, становившейся все более многочисленной в новых предместьях городов.

Даже в сельских местностях жены богатых фермеров порицались за то, что вообразили себя леди, слишком изнеженными, чтобы работать. В прежние времена жена фермера всегда была очень занятой женщиной (какой она является и сегодня); на ее плечах лежали все заботы по дому и некоторые по ферме. На молочных фермах она руководила работницами, поднимала их до восхода солнца и часто сама трудилась вместе с ними до поздней ночи над изготовлением масла или сыра. Молочное хозяйство, особенно в западных районах, которые снабжали лондонский рынок сыром и маслом, было наиболее трудным и наиболее выгодным занятием женщины. На других фермах жена больше занималась домашней работой. Она готовила пищу и заботилась не только о своей собственной семье, но и о батраках, которые питались за столом ее мужа и жили под его крышей. Ей приходилось усердно работать, и ее досуг был очень невелик.

В начале XIX века домашние условия в больших огороженных фермах нового типа значительно изменились. Число наемных рабочих на таких фермах стало значительно большим, и уже поэтому они не могли питаться вместе со своим хозяином. Фермерский дом, как жаловался Коббет, становился «слишком изысканным для того, чтобы в него можно было допустить возчика в грязной обуви». Крупные фермеры нанимали лучших домашних слуг, чтобы освободить жен от черной работы и придать гостиной вид, соответствующий достоинству джентльмена, даже если в обычных случаях семья предпочитала пользоваться кухней. Дочери фермеров, как уже было сказано, «вместо того чтобы выполнять свои обязанности и заниматься делами молочной, получали воспитание в пансионах, учились танцевать, говорить по-французски и играть на клавикордах».

Но это верно в полной мере только по отношению к наиболее богатым фермерам; некоторые из них действительно постепенно становились джентльменами. Фермерский слой отличался большим разнообразием социальных группировок. Фермеры севера не подражали джентльменам, как это делали некоторые фермеры из районов Спинхэмленда. Северный батрак был более независим, чем пауперизированный поденщик юга, и социальное различие между ним и его хозяином было менее заметным; это особенно верно в отношении пастухов. Повсюду в Англии еще встречались тысячи ферм, вкоторых женщины из семьи фермера принимали участие во всех видах работ, и много таких ферм, где батраки еще столовались вместе со своими хозяином.

Говоря о жизни женщин этого периода, нужно упомянуть о большой армии проституток. Они существовали во все времена, и их число возрастало с ростом богатства и населения страны. За исключением «спасительной деятельности», которой усердно занимались благочестивые святоши, это зло оставалось нетронутым. Оно наводняло города без малейшего общественного контроля; «призывы проституток на улицах» делали все общественные места в сумерках отвратительными. Растущая «респектабельность» зажиточных классов в новой эпохе уменьшила число и значение более удачливых «содержанок», которые играли немалую роль в XVIII веке. Но по этой же причине возрос спрос на обычных проституток, которых можно было посещать тайно. Суровость этического кодекса общества, одобряемая многими родителями, очень часто доводила обольщенную девушку до проституции. Да и бедственное экономическое положение одиноких женщин заставляло многих из них торговать собой, несмотря на естественное чувство отвращения к этому. Упадок домашней промышленности обрекал девушек, лишившихся родителей, на голод, вынуждавший их продавать себя на улицах. Низкие заработки в нерегулируемой домашней промышленности делали искушение более сильным. Однако в целом более регулярная оплата и общие условия жизни на фабриках способствовали более высокому уровню нравственности, хотя критики фабричной системы долго это отрицали. Постепенно фабричная оплата и жизненные условия заметно улучшились в ХIХ веке, и чувство собственного достоинства у трудящейся женщины получило более крепкую экономическую основу.

Новый век вызвал к жизни обширный праздно живущий слой общества, который не имел прямого отношения ни к земле, ни к ремеслам, ни к промышленности или к торговле. В годы, последовавшиеза Наполеоновскими воинами, было много разговоров о «держателях государственных бумаг», которые пользовались доходами, обеспеченными национальным кредитом.

Начиная со времени правления Вильгельма III всегда ожидали, что постоянный рост (с каждой новой войной) консолидированного государственного долга окажется роковым для страны, так как цифры взлетали с каждым десятилетием. Но на самом деле государственный долг никогда не превышал растущей финансовой мощи Британии, а проценты, выплачиваемые за него, почти целиком расходовались в самой Англии.

Это означало широкое распространение надежного и легко реализуемого богатства среди большого числа семей. Держатели бумаг были бережливым народом; в 1803 году высчитали, что 1/5 суммы, получаемой кредиторами при выплате им процентов по государственным займам, вновь вкладывалась в общественный фонд. Возможно, что большинство держателей бумаг получали тем или иным путем какие-либо дополнительные доходы, но некоторые вели пассивную респектабельную жизнь на свои маленькие, тщательно сохраняемые вклады.

Когда Коббет бранил держателей бумаг, как пиявок, питающихся за счет налогов с народа, и требовал прекращения выплаты национального долга, он едва ли представлял себе, что этим предлагает разорить не только биржевых спекулянтов, которые и были, возможно, «объектом нападок», но и огромное число невинных, скромных людей. Биржевых спекулянтов он ненавидел отчасти потому, что они способствовали разбуханию Лондона. Неумолимое «наступление кирпича и извести» навсегда уничтожило зеленые пространства Мидлсекса, создавая застроенные домами участки для деловых людей столицы и для биржевых спекулянтов и рантье. Преданный всем сердцем тому времени, когда в стране процветали йомены, Коббет не выносил вида этого нового бесформенного скопища домов и нового искусственного общества, не имеющего никаких корней в истории страны. Однако Англия будущего должна была состоять главным образом именно из таких городов и таких людей.

Брайтон, известный благодаря покровительству Георга IV и павильону, который он здесь построил, уже являлся дополнением Лондона. «Обращает на себя внимание, – жаловался Коббет, – развитие города Брайтона в Суссексе, находящегося в 50 милях от столицы на морском берегу и обладающего целебным воздухом. Он расположен так, что карета, которая покидает его не слишком рано утром, достигает Лондона в полдень… Многие биржевики жили в Брайтоне с женами и детьми. Они разъезжали в каретах взад и вперед и деятельно вели маклерскую игру на Биржевой аллее, хотя и жили в Брайтоне».

В течение первых 30 лет столетия многие перемены в обычаях и мыслях были вызваны неуклонным проникновением евангелической религии во все классы общества, не исключая даже и высшие; это движение распространялось снизу вверх. Активный индивидуалистический протестантизм, тесно связанный с филантропической деятельностью, строгость личного поведения и открытая набожность были, как мы видим, важным элементом в жизни Англии XVIII века, но оказывали тогда мало влияния на англиканскую церковь, отличавшуюся широкой веротерпимостью, или на свободные нравы высших классов. Но когда эти классы увидели, что их привилегиям и имуществу угрожают якобинские доктрины с противоположного берега Ла-Манша, тогда сильное отвращение к французскому «атеизму и деизму» подготовило благоприятную почву для большей «серьезности» джентри. Индифферентизм и веротерпимость в вопросах религии казались теперь мятежными и непатриотичными, соответствующие изменения произошли также и в нравах – распущенность или веселость сменились лицемерием или добродетелью. Семейные молитвы из купеческих домов проникли в столовые сельских домов. Был возрожден «воскресный обряд». «Низшие слои общества удивляло, – писал в 1798 году ежегодник «Эньюэл реджистер», – что во всех частях Англии аллеи, ведущие к церквам, заполнены каретами. Это новое явление побуждало простой деревенский народ спрашивать: в чем здесь дело?»

Если бы это стремление к большей серьезности в религиозных вопросах было только симптомом антиякобинской паники, то оно прошло бы вместе с исчезновением опасности. Но оно пережило восстановление мира в 1815 году достигло соглашения с установившими свое господство пос.; этого силами реакции. Викторианский джентльмен и с\семья были более религиозными в своих обычаях и более трезвыми в образе мыслей, чем их предшественники. Англичане всех классов образовали в XIX веке сильную протестантскую нацию; большинство отличалось той «серьезностью» в вопросах морали, которая является одновременно и достоинством, и опасным качеством пуританского характера. В своем стремлении одновременно повиноваться данному этическому кодексу и «преуспевать» в делах люди, являвшиеся типичными для нового века, не замечали возможности вести какой-либо другой образ жизни.

Индивидуалистический дух торгашества и столь же индивидуалистический вид религии объединились для создания породы самоуверенных и благонадежных людей, во многих отношениях хороших граждан, но «филистеров», по популярному выражению их наиболее известного критика в последующем поколении. Ни машинное производство, ни евангелическая религия не принесли никакой пользы искусству или красоте, которые презирались создателями больших фабричных городов севера как проявление изнеженности.

Ужас перед французским республиканским атеизмом способствовал более широкому, чем когда-либо со времени смерти его великого основателя в 1791 году, распространению движения последователей Уэсли в низших слоях общества. Новые методистские церкви не только увеличили число своих прихожан до сотен тысяч; методистский дух проник даже в более старые нонконформистские секты, подобные баптистской.

Мостом между англиканской церковью и диссидентами, так же как между антиякобинцами и либералами, явилась маленькая, но влиятельная евангелическая партия, которая обосновалась внутри самой церкви. Евангелисты часто были типом наиболее энергичного английского джентльмена новой эпохи. В армии они снискали уважение, в Индии – страх и признательность. Благодаря таким семьям, как Стефенсы, влияние евангелистов на Даунинг-стрит, на постоянной гражданской службе и в колониальной администрации постоянно возрастало в течение первых сорока лет XIX века.

Филантропическая деятельность была наиболее характерной формой выражения их религиозного благочестия. По вопросу о рабах они были готовы объединиться не только со своими единомышленниками-евангелистами, последователями Уэсли и другими диссидентами, но даже со свободомыслящими и утилитаристами, Уилберфорс с грустью признавался, что «отставшая от жизни» консервативная партия, преобладавшая тогда среди англиканского духовенства, препятствовала освобождению рабов или, в лучшем случае, была равнодушна к этому вопросу, тогда как нонконформисты и безбожные реформаторы оказывались его верными союзниками, А старый вольнодумец Бентам восклицал: «Если быть противником рабства означает быть «святым», то я за святость». Те же самые силы – евангелическая церковь, диссиденты и свободомыслящие радикалы – трудились ради просвещения бедноты в «Британском и зарубежном школьном обществе», а в следующем поколении выступали в защиту фабричного законодательства Шефтсбери.

Это пересечение путей англиканской партии, и сектантов указывало на то, что общественное сознание становилось более активным и независимым. Многие теперь думали и действовали самостоятельно, в самостоятельно выбранных сферах, и не довольствовались уже тем, чтобы просто быть толпой на выборных собраниях в пользу аристократии вигов или тори. Эта новая сила организованного общественного мнения провела в 1807 году закон об уничтожении работорговли вопреки могущественному влиянию заинтересованных лиц и в разгар антиякобинской реакции. Движение против работорговли не прекратилось после этого первого успеха; оно продолжалось и дальше во имя освобождения всех рабов в Британской империи: Фовелл Бакстон в двадцатых годах возглавил то дело, которое восторжествовало в 1833 году, в год смерти Уилберфорса.

Таким образом, Уилберфорс был вознагражден за честность, проявленную им в деле достижения своей цели. Он неотступно стремился к своей великой гуманной цели, даже когда после французской революции она стала на некоторое время крайне непопулярной среди светских людей и политиков; он всегда был готов сотрудничать с представителями любой партии, класса или религии, которая поддерживала бы его дело. Он был энтузиастом, однако всегда трезвомыслящим и мудрым. Он был агитатором, никогда не терявшим своего могущественного природного дара – той обаятельности, которой он обладал благодаря своему мягкому характеру. Он является классическим примером того, какую пользу может принести беспристрастный политик в нашей двухпартийной общественной жизни. Он не мог бы сделать того, что сделал, если бы стремился занять какую-либо должность. С его талантами и положением он, возможно, смог бы стать преемником Питта в качестве премьер-министра, если бы предпочел свою партию человечеству. Он пожертвовал славой и властью, но получил другое и более благородное право – не быть забытым.

Уилберфорс и его сторонники ввели в английскую жизнь и политику новые методы агитации и воспитания общественного мнения. Распространение фактов и аргументов, опровержение ложных утверждений противников о радостях «среднего рейса» [перевоза рабов через Атлантический океан из Африки в Вест-Индию] и о счастливой негритянской жизни на плантациях, брошюры, подписки, массовые митинги – все эти методы пропаганды, достаточно известные сегодня, были чем-то новым и странным в те времена. Спокойная сила квакеров была выведена из своего состояния спячки и ринулась в общественную жизнь, атакуя партийных политиков с фланга. Методам Уилберфорса впоследствии подражали мириады всяких лиг и обществ – политических, религиозных, филантропических и культурных, – которые с этого времени стали артериями английской жизни. Публичное обсуждение всякого рода вопросов и агитация среди масс стали привычкой английского народа, установившейся в значительной степени как подражание успешной кампании Уилберфорса. Добровольные ассоциации для всевозможных целей и дел стали составной частью английской социальной жизни в XIX веке, заполнив многочисленные пробелы в ограниченной сфере государственной деятельности.

Британский торговый флот, который совместно с военным флотом разрушил честолюбивые планы Бонапарта, был величайшим в мире. В царствование Георга IV (1820-1830) этот флот, тоннаж которого приближался к двум с половиной миллионам тонн, приводился в движение ветром и парусами, хотя в 1821 году между Дувром и Кале уже несли пассажирскую службу пароходы, сократившие переезд через пролив при благоприятной погоде до 3-4 часов. Уже отчетливо вырисовывалось близкое будущее наступление века пара как на море, так и на суше. Прогресс техники уже изменил порты и гавани острова. Между 1800 и 1830 годами английская лоцманская служба установила маяки и плавучие огни вокруг берегов Англии, а в каждом значительном портовом городе были выстроены доки. Быстро создавалась система доков Лондона, хотя Темза (начиная от Лондонского моста и на несколько миль ниже) все еще была сплошь заполнена судами с торчавшими над ними высокими мачтами. Пристани, предназначенные для развлечения, подобные пристаням Маргета и Брайтона, строились для привлечения в приморские уголки толпы посетителей.

Устье Темзы еще сохраняло бесспорное первенство в качестве центра британской и мировой торговли. Накануне билля о реформе одна четверть всего флота страны была приписана к Лондону, включая большие ост-индские коммерческие суда, построенные для более чем шестимесячных путешествий в Индию и Китай вокруг мыса Доброй Надежды; второе место после Лондона занимал Ньюкасл, имевший суда общим тоннажем 202 тысячи тонн, преимущественно корабли для перевозки угля, служившие в значительной мере для снабжения Лондона; третьим был Ливерпуль: он имел много судов, предназначенных главным образом для торговли с Америкой; Сандерленд и Уайтхейвен занимали четвертое и пятое места, торгуя свосточным и западным побережьем; тоннаж судов Гулля был равен 72 тысячам тонн.

Связь британского военного флота с моряками торгового флота и с остальными мореплавателями – включая рыбаков, китоловов и контрабандистов – играла очень важную роль во время войны. Связующим звеном между ними была хаотическая и зверская система вербовки. Некоторое принуждение было необходимо для пополнения матросами готовых к плаванию боевых кораблей, так как условия жизни матросов военного флота были слишком скверными, чтобы привлечь необходимое число добровольцев. Способ же, которым осуществлялось принуждение, был наихудшим. Еще во время войны против Людовика XIV чиновниками Адмиралтейства было предложено составлять списки моряков, из которых можно было бы набирать призывников справедливым и регулярным образом, но ничего не было сделано для осуществления этого предложения. Некомпетентность, характеризующая государственную деятельность и организацию в течение всего XVIII столетия, сохранилась в этом вопросе даже и в героический век военного флота. Еще в дни Нельсона вербовка вызывала ужас у людей, живущих вдоль побережий и в гаванях Англии. Вооруженные кортиками отряды, руководимые флотскими офицерами, обманным путем вербовали моряков и сухопутных жителей на кораблях в гаванях и в открытом море, в тавернах и на улицах, даже у церковных дверей, откуда иногда уводили жениха и всех присутствующих в церкви. Такая система порождала многочисленные возмутительные несправедливости, бедствия и несчастья; она разоряла и разрушала семьи и часто доставляла совсем неподходящих рекрутов. Завербованный силой человек, попав однажды на борт военного корабля, имел слишком много оснований оплакивать свою судьбу: пища, поставляемая мошенниками-подрядчиками, была часто отвратительной, а жалованье, скупо выдаваемое обедневшим правительством, было всегда недостаточным. Изменения к лучшему в этом отношении последовали только после опасных мятежей в Спитхэде и Норе в 1797 году. После этого положение моряка постепенно улучшилось до тех пределов, которые защищались в течение прошедших поколений лучшими моряками и офицерами в их борьбе с английскими властями. Отношение самого Нельсона к его людям было примером доброты. Но нужно отметить, что многие простые матросы, которые спасли Британию у Сент-Винсента, Кампердауна и на берегах Нила, в периоды перерывов в их замечательной службе в военном флоте были мятежниками. Контраст между их жалобами и недисциплинированностью и их отвагой и стойкостью в боях и во время блокады может показаться необъяснимым. Однако разгадка этого противоречия заключается в следующем: моряки знали, что, несмотря на то, что с ними дурно обращались, нация считала их своим оплотом и славой; что всякий раз при взгляде на какого-либо нельсоновского молодца с его просмоленной косичкой глаза сухопутного жителя загорались любовью и гордостью. Страна, которая обращалась с ними так плохо, доверчиво рассчитывала на их защиту, и они это знали.

Морские офицеры, из которых Нельсон составил свой «союз братьев», больше соответствовали своему назначению, чем прежние, хотя иногда были еще придирчивыми и своевольными. Во времена Стюартов флот страдал от постоянной борьбы между грубыми, «просмоленными» капитанами низкого происхождения, которые знали морское дело, и светскими сухопутными лицами, посылаемыми двором, чтобы разделять командование флотом. Эти дни давно миновали. Морские офицеры были теперь сыновьями джентльменов среднего достатка (Нельсон был сыном бедного приходского священника), посылались в море еще мальчиками и соединяли в себе все, что было лучшего в опыте «просмоленных» и обученных офицеров, с характером и мыслями образованного человека.

В последние несколько лет борьбы с Наполеоном армия на короткое время стала даже более популярна у нации, чем флот. Именно потому, что победа при Трафальгаре была решающей и полной, она отодвинула наш «потрепанный бурями флот» на задний план войны, которой он продолжал оказывать незаметную на первый взгляд поддержку. Теперь умы людей были заполнены победами Веллингтона. С 1812 по 1815 год, когда увитые лаврами кареты проезжали галопом через деревни и города, неся известия о победах при Саламанке, Виттории и Ватерлоо, армия приобрела такую популярность, какой никогда не имела ни прежде, не позже, вплоть до германских войн XX столетия, когда за оружие взялась вся нация.

Но армия Веллингтона не была вооруженной нацией, какой была состоящая из призывников французская армия, против которой она сражалась. Она состояла из аристократов, командующих рядовыми, набранными из низших слоев общества, «подонками нации», как называл их Веллингтон, хотя он же добавлял (что часто забывается): «Поистине удивительно, что мы сделали из них тех прекрасных молодцов, какими они являются». В солдаты тогда удавалось вербовать главным образом пьяниц, безработных и тех, у кого возникли личные осложнения с женщиной или с законами страны. Суровая дисциплина плети, считавшаяся необходимой, чтобы держать в повиновении таких грубых подчиненных, удерживала от вступления в армию в качестве рядовых тех членов общества, которые имели чувство собственного достоинства. В первые годы войны в Испании британские солдаты, несмотря на все усилия Веллингтона, занимались грабежом, хотя и не в такой степени, как французские, которых Наполеон поощрял жить за счет побежденной страны. Но к тому времени, когда наши войска вступили в 1814 году во Францию, их дисциплина стала превосходной и их чувство собственного достоинства и справедливая гордость как лучших войск в Европе и любимцев народа на родине делали честь необычной общественной системе, на которой была основана британская армия.

Военные офицеры происходили из более аристократических кругов, чем морские. Многие из них, как и сам Веллингтон, были младшими сыновьями в тех знатных семьях, которые оказывали определяющее влияние на образ жизни и политику в своей стране; другие, подобно Джорджу Осборну в «Ярмарке тщеславия», принадлежали к богатой буржуазии, которая могла купить патент на офицерский чин и смешаться с отпрысками знати. Социальная бездна между такими офицерами и людьми, которыми они руководили, была огромна, и это часто проявлялось в грубом пренебрежении к рядовым солдатам со стороны офицеров – слишком светских, а иногда и слишком пьяных, чтобы исполнять свой долг. Небоеспособность и разложение армии обнаружились в 1793 году уже во время первых сражений в Нидерландах. Несколькими годами раньше Коббет, который был завербован в армию рядовым солдатом, а затем произведен в сержант-майоры, обнаружил, что главный интендант его полка, ведавший снабжением людей провизией, удерживал около четвертой части этой провизии для себя; когда же Коббет сделал отважную попытку предать гласности этот позорный факт, то увидел, что на подобные дела повсюду в армии смотрели сквозь пальцы, и был вынужден бежать в Америку, чтобы избегнуть мести властей, не переносивших подобного вмешательства в их порядки и доходы.

Пока шла война, Ральф Эберкромби, Джон Мур и Веллингтон постепенно изменили такое положение; в британском офицере вновь пробудилось чувство долга, в армии установилась дисциплина. Но в полках как с плохим, так и с хорошим командованием непосредственная забота о рядовых и контроль над ними было делом сержантов, «непатентованных офицеров», которые были поистине «спинным хребтом армии». Полк, подобно обществу, был разделен на высшие и низшие ступени, соответствующие социальному делению английской деревни, из которой приходили и рядовые, и офицеры. Надо заметить, что, когда прапорщик, только что выпущенный из Итона, поручался почтительной заботе и попечению сержант-майора, их отношения очень напоминали те отношения, к которым молодой человек привык дома, когда старый лесничий брал его в поле, чтобы научить обращению с охотничьим ружьем и искусству подкрадываться к дичи.

Среди армейских офицеров нашей отнюдь не воинственной нации не очень сильны былипрофессионально военные чувства. Начиная с герцога (Веллингтона), все, находясь вне службы, спешили переодеться в штатское, хотя даже герцог рассердился, когда некоторые армейские денди вынули зонтики, чтобы укрыться от дождя на поле битвы, как если бы они находились около клуба на Сент-Джеймс-стрит! Только немногие из офицеров смотрели на армию как на действительное средство к существованию; но в таком качестве она не могла быть очень прибыльным делом, учитывая цену, которую приходилось уплачивать за патент, выдаваемый офицеру при каждом повышении по службе. Армия давала возможность увидеть жизнь: насладиться в Испании спортом, еще более возбуждающим и трудным, чем охота на крупного зверя; войти в высшее общество; послужить стране наиболее подходящим для юности образом. Война на Пиренейском полуострове воспитала немало хороших английских офицеров и выработала некоторые замечательные полковые традиции, но она не создала английской военной касты или постоянной армейской организации. Когда вновь воцарился мир, большинство офицеров было склонно вернуться домой, к своим обязанностям и удовольствиям сельского жителя, в сельский дом священника или в мир светской и политической жизни в городе. Армия Англии не была, подобно армии Франции, Испании и Пруссии, военной силой, соперничающей с гражданской властью; она была временным занятием некоторых представителей правящей аристократии.

Во время долгой войны произошли две перемены, указывающие, что нация поняла наконец необходимость содержать постоянную армию. Были построены казармы, чтобы разместить войска, и случайному расквартированию солдат в трактирах пришел конец, к большому облегчению и гражданского населения, и самих солдат. В то же самое время милицию графств перестали рассматривать как средство защиты и стали использовать как источник, из которого пополнялась обученными рекрутами регулярная армия. Прежний взгляд, что защита острова может быть вверена «конституционной» милиции графства и что «постоянная армия» была опасным и лишь временно допустимым средством, устарел уже более чем сто лет назад, а теперь и совсем исчез.

После Ватерлоо была сохранена небольшая постоянная армия, но ее популярность исчезла вместе с войной. Правда, никто больше не считал ее угрозой конституции, но экономические интересы обусловливали антимилитаристские настроения в новом веке, и многие считали расходы на постоянную армию ненужными. Кроме того, реформаторы, приобретающие теперь влияние, не любили армию, как аристократический заповедник, каковым она действительно была; но реформаторы вместо предложения реформировать и демократизировать армию предпочитали морить ее голодом и сокращать ее размеры. Тем временем респектабельные представители трудящихся классов продолжали считать уход в армию свидетельством жизненной неудачи, если не полного позора. Англия XIX века, благодаря счастливой судьбе избавленная на несколько поколений от нападения, решила, что до тех пор, пока ее военный флот будет действенным, она без какого-либо ущерба для себя может безопасно пренебрегать своей армией. И так как армия продолжала быть аристократическим учреждением, она по мере роста демократических настроений среди средних слоев и трудящихся становилась все более непопулярной. Утверждали, что, в отличие от других жителей Европы, ни от одного англичанина нельзя было потребовать, чтобы он учился защищать свою страну с оружием в руках, и это считалось доказательством британской свободы. Это новое и странное определение свободы было «болезненным порождением большого богатства и мира». Оно так укоренилось в течение ста лет безопасной жизни, что оказалось очень трудно отбросить его, когда в XIX веке опасность вернулась в более страшном виде, чем когда-либо.

Известия о кампаниях Веллингтона в Испании ожидались в стране не с большим нетерпением, чем сообщения о предстоящих знаменитых скачках и состязаниях боксеров. С улучшением дорог и средств сообщения спортивные состязания перестали представлять чисто местный интерес и стали делом большой важности для всех классов во всех областях страны. Скачки, правда, процветали под королевским покровительством еще со времен Стюартов, но спортивная техника бокса развилась из тех грубых и вульгарных зачатков, которые появились в царствование Георга II, и в период регентства бокс стал главным национальным увлечением. Так же как добродушная демократия современной Англии бывает хорошо представлена обширной толпой из людей всех классов, сидящих вперемежку на условиях полного равенства, наблюдая финальный крикетный матч на первенство или на кубок, так и более пестрая социальная структура и более грубые нравы тех прежних времен лучше всего были видны на сборищах покровителей ринга.

Когда объявлялось место и время состязания по боксу, со всего острова в этот пункт отправлялись целые толпы людей – в каретах, верхом и пешком. Иногда собиралось до 20 тысяч зрителей. Эти обширные собрания на открытом воздухе были праздником простого народа. Но жрецами национального культа были популярные представители аристократии, которая председательствовала на церемониях и держала в повиновении грубую и часто неистовую толпу. Именно эти представители высшего общества нанимали и поддерживали гладиаторов. Среди этих стойких профессиональных боксеров, чьим занятием было наносить и получать «повреждения», можно было найти немало хулиганов, но действительные чемпионы, люди, подобные Броутону, «отцу британского бокса» в царствование Георга II, а в позднейшие времена – Белчеру, Тому Криббу и Тому Спрингу, были прекрасными парнями и почтенными людьми. Их знатные патроны с гордостью везли их на ринг в своей карете или кабриолете. Лошади на скачках также принадлежали светским людям. Без аристократического покровительства спортивные состязания потеряли бы половину своего интереса и живописности и очень скоро выродились бы в оргии грубости и обмана, так как среди любителей спорта более низкого типа, окружавших ринг, было слишком много людей, подобных убийце Тортеллю.

Действительно, при том количестве денег, которое тратилось публикой на пари, для знатных патронов было трудно сделать скачки или состязания на ринге даже сравнительно честными. Без моральной юрисдикции фешенебельного Жокей-клуба скачки стали бы пользоваться слишком дурной репутацией, чтобы продолжать свое существование. Такая судьба действительно постигла бокс в начале царствования Виктории, потому что смешение состязания с продажей побед стало слишком обычным делом. Упадок бокса в дальнейшем был ускорен ростом гуманности и религиозности века, которые запрещали выставлять одно животное для сражения с другим и едва ли могли быть менее строгими, если дело касалось человека. Недавно возрожденный бокс, в несколько более мягкой форме, с применением смягченных перчаток, является более демократическим и в значительной мере американским и космополитичным. Он уже потерял характерные черты английского бокса тех времен, когда щедрый Георг был регентом и законодателем моды.

Если таков был наиболее популярный английский спорт, то легко можно себе представить, что обычно англичане часто прибегали во время ссор к кулачной расправе, как известно читателю «Лавенгро» и «Записок Пикквикского клуба». Действительно, молодой Диккенс в 1836 году едва ли смог бы нарисовать столь популярный характер, каким он хотел сделать Сэма Уэллера, не наделив его особым талантом сбивания с ног противника.

В XIX веке, когда растущие гуманность, евангелизм и респектабельность помогли постепенно уменьшить роль бокса в общественной жизни, они оказали еще большую услугу обществу уничтожением дуэли. В XVIII веке дуэль происходила на рапирах; в начале XIX века – на пистолетах, подобных тому, о котором Роудон Кроули говорил: «Именно таким я убил капитана Маркера». По мере того как дух века становился менее аристократичным и более буржуазным, менее воинственным, более гражданским и более «серьезно» религиозным, одним словом, более разумным, дуэли постепенно исчезали. Но ко времени билля о реформе перемены только еще начались. Государственные деятели еще ссорились и сражались с политическими оппонентами или соперниками. В 1829 году Веллингтон, тогда премьер-министр, будучи человеком старомодного воспитания, счел необходимым вызвать лорда Уинчилси на дуэль и выстрелить в него. Питт также обменялся выстрелами с Тирни, а Каннинг – о Каслреем; но в царствование Виктории изменившийся кодекс общественной морали удерживал премьер-министров и других джентльменов от отмщения за свою поруганную честь столь абсурдным способом.

Первые годы XIX века были кульминационным пунктом восхитительного популярного искусства «цветных гравюр». Они господствовали над умами и воображением века так же, как фотография и фильмы господствуют над нашими. Окна лавок были заполнены цветными карикатурами, остро политическими и клеветнически личными, сверкающими гением Гилрея или не менее сильной по своему общественному воздействию комедией Роулендсона. Другой излюбленной темой, иллюстрируемой в более условном героическом стиле, были битвы на Пиренейском полуострове и инциденты из войн остальной Европы – снежные поля России, усеянные телами замерзших французов, или изображение наших кораблей, сражавшихся с врагом. Не столь захватывающие по сюжету и выполненные в более спокойных тонах прекрасные гравюры Эккермана изображали простое благородство Оксфордских и Кембриджских колледжей.

Но прежде всего цветные гравюры изображали всевозможные виды спорта на лоне природы – от охоты накрупного зверя в Индии и Африке до различных спортивных развлечений на открытом воздухе в Англии и путешествий по дорогам страны. Благодаря этим гравюрам из спортивной жизни, еще сохранившимся и часто воспроизводимым вновь, наше поколение хорошо знает быт прошедшей эпохи. Благодаря им нашему взору предстают различные сцены из жизни прошлого; вот суета во дворе гостиницы во время разъезда карет: молодой щеголь сидит на дорогостоящем месте позади кучера на козлах, за ним сидят неуклюжие деловые люди среднего возраста, хорошо укутанные, а позади всех – солдаты; следующая сцена происходит на открытой дороге – почтовые кареты, кабриолеты, двухколесные экипажи обгоняют друг друга на гладкой макадамовской мостовой; или же такая картина: путешественников задерживает наводнение или снег. Затем стрелки в цилиндрах, приближающиеся к куропаткам, которых их собаки обнаружили в жнивье; спаниели, выгоняющие фазанов из кустарника; отважные спортсмены, пробирающиеся через лед и снег за гусем, дикой уткой и лебедем. И, наконец, последняя – по счету, но не по своей привлекательности – картина: быстро мчащаяся свора гончих и охотники в красных куртках, которым сельская местность, недавно огороженная и осушенная, открывает своими новыми изгородями и водными каналами веселую перспективу бесчисленных «прыжков».

Спортивные развлечения на открытом воздухе в те дни не были роскошно обставлены. Тяжелые упражнения и спартанские привычки были условием всякой охоты. Увлечение спортом заставляло руководящих деятелей английского общества чаще бывать на свежем воздухе, прививало этим законодателям мод во всем – начиная от поэзии и кончая боксом – любовь к лесам, кустарникам и болотам и побуждало их отдавать предпочтение деревенской жизни перед городской, что редко можно было когда-либо встретить у законодателей мод любой страны.

Таким образом, страсть к охоте косвенно весьма способствовала улучшению нашей цивилизации. Но, к несчастью, она была связана с браконьерством и всевозможными неприятностями между соседями. Законодательство, касающееся дичи, было кастовым и эгоистичным не только в отношении бедных, но и в отношении каждого, кто не принадлежал к аристократическому меньшинству. Покупать или продавать кому-нибудь дичь не разрешалось, в результате чего цены, устанавливаемые профессиональными браконьерами, резко возрастали; также не разрешалось никому, кто не был сквайром или старшим сыном сквайра, убивать дичь даже в том случае, если он был приглашен на охоту владельцем этих мест. Этот обременительный закон мог быть, правда, обойден при помощи процесса, известного под названием «замещения» . Он был уничтожен вигским законодательством в 1831 году, несмотря на оппозицию герцога Веллингтона, который был убежден, что эти чрезвычайные ограничения были единственным средством сохранить дичь в сельских местностях, так же как он полагал, что «гнилые местечки» были единственным средством для сохранения прежнего значения джентльменов в политике. В обоих случаях последующие события показали, что герцог был слишком пессимистичен.

По новому закону 1816 года коттер, который ловил зайца или кролика во владениях джентльмена, чтобы спасти от голода себя и свою семью, мог быть сослан на семь лет за океан, если его захватили ночью с силками. Конечно, подобной симпатии не могут вызвать у нас банды (иногда группами около 20 человек) вооруженных ружьями хулиганов из городов, проникавшие в заповедники и вступавшие в настоящую битву с джентльменами и лесничими, которые выходили им навстречу. Война с браконьерством стала весьма отвратительным занятием.

Одной из худших ее сторон была охрана фазаньих заповедников при помощи ловушек и западней, спрятанных в чаще, которые калечили и убивали невинных путников так же часто, как и браконьеров, для которых предназначались эти машины смерти. Английские судьи считали этот позорный обычай законным до тех пор, пока парламент не запретил его в 1827 году. Дух гуманности стал оказывать весьма сильное влияние даже на ревностных приверженцев сохранения дичи, в борьбе с которыми он одержал целый ряд побед, нашедших свое выражение в законах об охоте. По мере того как эти законы становились мягче и исполнялись более справедливо, сохранение дичи стало менее трудным, так же как и менее позорным.

Действительно, с каждым годом XIX века ослабевал антиякобинский дух, гуманность овладевала одной областью жизни за другой, смягчая грубый, а часто буквально зверский характер прошлого и воспитывая вместо этого радостное милосердие сердца, иногда впадающее в сентиментальность. Пророком этой новой фазы в настроениях масс, сильных и слабых ее сторон, неизбежно должен был стать Чарльз Диккенс, чувствительность и мужество которого были воспитаны суровой школой лондонских улиц двадцатых годов.

В течение этого десятилетия «кровавое законодательство» о смертных казнях за бесчисленные преступления было отменено под давлением присяжных, которые часто отказывались признавать человека виновным в воровстве, если он должен был быть за это повешен. Движение за уничтожение рабства негров возбудило пылкий народный энтузиазм, иногда чрезмерный в его чувствах к «темным братьям».

Эти перемены в чувствах были удивительным улучшением всех прошлых веков. По мере того как шли годы XVIII века, гуманность все больше и больше проникала во все сферы жизни, особенно в обращение с детьми. Прогресс в гуманности в значительно большей степени, чем восхваляемый прогресс механизации, был тем явлением, которым XIX век имел основание гордиться, так как в дурных руках машины могут уничтожить человечество.