Промежуток времени между великим биллем о реформе 1832 года и концом XIX века может быть условно назван викторианской эпохой, но характеризуется он такими постоянными и быстрыми переменами в сфере экономической и культурной жизни, что мы не должны представлять себе эти семьдесят лет как что-то однородное только потому, что шестьдесят из них приходятся на правление королевы Виктории (1837-1901), Если и можно найти что-либо действительно общее для всей Викторианской эпохи в Англии, то его следует приписать двум главным обстоятельствам: первое из них заключалось в том, что в этот период не было ни значительной войны, ни боязни катастрофы извне; и второе – что в течение всего периода существовал интерес к религиозным вопросам и происходило быстрое развитие научной мысли и самодисциплинирования человеческой личности, явившегося результатом влияния пуританизма. Это развитие научной мысли оказало свое влияние даже на «агностиков», которые в конце периода по мере возрастания успеха дарвинизма и научных открытий оспаривали не этику, а догмы христианства. Кроме того, движение «высокоцерковников», порожденное евангелистами, увидело новый свет, унаследовало эту черту пуританизма. У. Гладстон, англо-католик такого типа, обращался к сердцам своих нонконформистских собратьев, потому что и он сам, и его слушатели рассматривали всю жизнь (включая внутреннюю и внешнюю политику) как сферу влияния своих личных религиозных убеждений.

В течение последних семидесяти лет XIX века государство быстро приобретало новые социальные функции, требуемые новыми промышленными условиями на перенаселенном острове; но действительная сила и счастье викторианской эпохи заключается не столько в этом обстоятельстве, хотя само по себе оно и было важно, сколько в самодисциплине и уверенности в себе рядового англичанина, вызванных, конечно, многими причинами, но в основном пуританскими традициями, которым продлили жизнь уэслианское и евангелическое движение. «Самопомощь» была любимым девизом влиятельных и типичных представителей всех классов. В XX же столетии самодисциплина и уверенность в себе являются менее заметными, и квазирелигиозное требование социального спасения через действия государства заняло место более старых и более личных систем религиозного мировоззрения. Наука подорвала старые формы религиозной веры, но даже теперь силу и слабость Англии невозможно понять без некоторого знания ее религиозной истории. В течение двадцати лет, прошедших между двумя мировыми войнами (1919-1939), эмансипированные потомки истово верующих викторианцев еще ожидали, что нравственные идеи, хотя уже меньше влиявшие наличное поведение, должны направлять нашу внешнюю политику и нашу политику разоружения, и не обращали должного внимания на действительное положение вещей у других европейских наций, которые никогда не были пуританскими и никогда не считали, что нравственность имеет что-нибудь общее с политикой.

В период войн с Наполеоном и в первое десятилетие последовавшего за ними мира евангелическое духовенство стало составной частью англиканской церкви, в которую оно внесло свое упорство, энергию и энтузиазм. Делом всей жизни Чарльза Симеона (1759-1836), члена Кингс-колледжа и священника церкви св. Троицы в Кембридже, было примирение прозелитского пыла евангелизма с дисциплиной церкви. Если бы не Симеон, евангелическое духовенство продолжало бы склоняться к диссидентству как более легкому способу осуществления своей миссии странствующих проповедников по образцу Уэсли, вторгаясь в пределы действия приходской системы и не обращая внимания на установленный там церковный порядок. Если бы это движение продолжалось и в новом столетии, англиканская церковь могла бы, может быть, погибнуть во время бури реформ, разразившейся в тридцатых годах. Но симеонитское духовенство, хотя и дружественное к диссидентам, эффективно защищало церковь, для возрождения влияния которой на души англичан оно так много сделало.

За исключением евангелизма, церковь осталась во время регентства в основном такой же, какой была в первые годы царствования Георга III. Духовенство англиканской церкви, как и в XVIII столетии, еще резко делилось на богатых и бедных. Епископ, соборное духовенство и более богатые приходские священники были частью «наслаждающегося» класса; они достигли повышения не в качестве награды за церковную деятельность, а благодаря аристократическим связям или семейному покровительству. Приходы часто обслуживались небрежно или оставлялись на попечение малооплачиваемых младших приходских священников и жалких держателей бедных бенефициев, которые не входили в круг лиц, посещаемых обитателями господских домов и допускавшихся в общество леди. Все это было весьма свойственно XVIII столетию, когда «место» в церкви или на государственной службе рассматривалось не как высокое общественное доверие, а как желанная добыча. Но в новый век реформ общественное мнение начало требовать, чтобы человек выполнял ту работу, за которую он получает деньги. Ко всякому институту – от «гнилых местечек» до церковного бенефиция – подходили с грубым вопросом: «Какая от него польза?»

Кроме того, духовенство англиканской церкви было непопулярно, потому что оно придерживалось более стойко, чем какая-либо другая общественная группа или люди другой профессии, позиций партии крайних тори, находящейся в состоянии все большого упадка. Громадные отряды нонконформистов и свободомыслящих радикалов, хотя и мало любивших друг друга, объединились для нападения на церковные привилегии. Справедливое изображение священника,имевшего хорошие связи, как деревенского самодержца (автократа) этого периода можно позаимствовать у Дина Чёрча):

«В то время, когда из-за неразвитости средств сообщения поездки представителей власти в сельский приход были столь трудным делом и столь редким явлением, приходский священник занимал такое местов сельской жизни Англии, какое никто не мог занять. Часто он был патриархом своего прихода, его правителем, перед которым порок трепетал, а бунт не осмеливался проявляться. Представление о нем как о священнослужителе не совсем исчезло, но было много такого – даже хорошего и полезного, – что затемняло это представление».

Дин Чёрч также вспоминает «сельского джентльмена духовного сана, который ездил на охоту, стрелял, танцевал, обрабатывал землю и часто делал и худшие вещи», и плюралистов, которые сколачивали значительные состояния и обеспечивали семьи за счет церкви.

При таких общих условиях не удивительно, что радикальная пресса в памфлетах, статьях и грубых карикатурах на толстых, краснолицых пожирателей десятины атаковала англиканское духовенство более яростно, чем оно было атаковано когда-либо со времен Долгого парламента. Непопулярность духовенства достигла вершины в 1831 году, когда его представители, входящие в палату лордов, подали 21 голос против билля о реформе и только 2 голоса – за него. Той же зимой толпы сторонников реформы с особым восторгом забрасывали камнями карсты епископов и поджигали их дворцы.

Трепещущее духовенство и его ликующие враги предполагали, что первым делом реформированного парламента 1833 года будет заглаживание обид, причиненных диссидентам, и что очень скоро церковь будет отделена от государства и лишена его материальной помощи. «Никакими человеческими средствами нельзя, вероятно, отвратить угрожающее ниспровержение государственной англиканской церкви», – писал тори Соузи. «Церковь в ее теперешнем положении не может спасти никакая человеческая сила», – писал Арнольд Рэгби, либерал-консерватор. Но с тех пор прошло столетие, а государственная церковь, хотя и лишенная своего ирландского и уэльского отростков, по-прежнему получает поддержку государства и сохраняет свою связь с государством, едва ли еще оспариваемую кем-нибудь. Даже удовлетворение явно справедливых требований диссидентов произошло не в порядке штурма в первое же десятилетие после билля о реформе, а растянулось на пятьдесят лет.

Угрожавшая церковная революция была предотвращена, и главные причины непопулярности англиканской церкви были устранены. Парламент реформировал неравное распределение клерикального богатства, и началось быстрое оживление религиозной активности среди самого духовенства, которое вызвало объединение мирян для защиты церкви и участия в ее приходской деятельности.

Парламентские мероприятия, необходимые для церковной реформы, были проведены сообща лидером консерваторов Пилем и государственными деятелями – вигами. Сторонники нового оксфордского движения протестовали против вмешательства государства в церковные доходы, но не существовало никакого другого механизма для осуществления этих необходимых перемен, и более мудрые из сидевших на епископской скамье в палате лордов, такие, как Бломфилд, сотрудничали с представителями вигов и тори в церковной комиссии в составлении проектов парламентских законов, которые были приняты по совету комиссии между 1836 и 1840 годами.

Эти законы устранили худшие злоупотребления в распределении государственных пособий и отчасти заполнили наконец брешь между богатым и бедным духовенством – хотя и не вполне. Одновременное занимание нескольких должностей ограничивалось законом; членам капитулов запрещалось держать больше одного бенефиция или принадлежать больше чем к одному капитулу. Численность соборного духовенства и его богатство были уменьшены. Такими мерами было сэкономлено 130 тысяч фунтов в год, которые использовались для увеличения жалованья более бедным и младшим священникам. Границы епархий изменились, и были созданы епископства Манчестера и Рипона для нового промышленного населения севера. Огромное неравенство в епископских доходах было уничтожено и скандально крупные доходы сокращены.

Следствием этих реформ явилось то, что церковь больше не подвергалась нападкам как часть «прежней системы коррупции». Радикальные карикатуры перестали изображать епископов, деканов и пребендариев как жирных светских жадных людей, живущих за счет бедноты.

В то же самое время церковь под влиянием духа эпохи начала своей собственной деятельностью развивать средневековую приходскую систему. Создавались новые приходы и строились церкви в тех промышленных округах, где раньше свобода религиозной деятельности была предоставлена нонконформистам или где вообще не была развернута деятельность церкви. Епископ Бломфилд создал обширный денежный фонд для строительства церквей вне Лондона, поэтому больше не возникал вопрос о сооружении новых церквей из общественных фондов. Торийские парламенты в царствование Анны и вновь после Ватерлоо голосовали за введение новых налогов для строительства церквей. Но после 1832 года ни одно правительство не осмеливалось предложить введение нового налога на население для подобной цели.

Было трудно собирать средства для поддержания зданий даже существующих церквей путем принуждения прихожан уплачивать церковный налог, который уже второе поколение продолжал быть темой ожесточенных местных споров всюду, где были сильны диссиденты, особенно в промышленных районах севера. В Рочдейле в 1840 году, когда производилось голосование по вопросу о том, следует ли взимать церковный налог, страсти так разгорелись, что в город были посланы войска, чтобы поддержать порядок при помощи штыков.

Для дальнейшего развития и расширения своей деятельности церковь, следовательно, должна была рассчитывать на деньги, собранные по добровольной подписке, как всегда делала сектантская церковь. Содержание англиканских школ, являвшихся в то время основным элементом в системе первоначального образования в стране, также почти целиком зависело от добровольных сборов.

Вигское правительство также избавило церковь от величайшей непопулярности, связанной с системой десятины, которая с незапамятных времен вызывала вражду со стороны не только диссидентов, но и всего сельского общества. Десятина очень часто взималась с арендатора натурой: десятый молочный поросенок шел на стол священника; десятый сноп свозился в его амбар. Задолго до Реформации это было причиной трений и озлобления. Еще Чосер расхваливал доброго священника, который не «проклинал из-за своей десятины», то есть не отлучал от церкви упорных неплательщиков десятины.

Закон 1836 года прекратил уплату натурой. Десятина заменялась периодическими платежами за землю. С 1891 года их должен был уплачивать землевладелец, а не арендатор. Сквайры, которые социально и политически были близки к священникам, не так энергично сопротивлялись уплате десятины, как их арендаторы. Только в наши дни, когда после 1918 года многие фермеры купили обрабатываемые ими земли и, став землевладельцами, столкнулись с необходимостью уплачивать десятину непосредственно, поднялось новое волнение, приведшее к новым уступкам за счет церкви.

Другое бедствие было исправлено законом 1836 года о браке. По закону 1753 года, предложенному лордом Хардвиком, брак без участия англиканского священника не признавался законным, что было невыносимым оскорблением для религиозных чувств протестантских диссидентов и, особенно, для католиков. Закон 1836 года разрешал совершать в местах католического и протестантского богослужения религиозные церемонии, которые становились законными в присутствии гражданского чиновника-регистратора. Поэтому закон учредил институт гражданских чиновников ,называемых регистраторами рождений, смертей и браков. Сама по себе это была замечательная реформа, созвучная новой эпохе статистики и точной информации. Религиозный брак в англиканской церкви сохранялся в прежнем виде при условии, что священник посылает гражданскому чиновнику копию документа о вступлении в брак, составленного в ризнице. Этот типичный английский компромисс между современным светским государством и старым религиозным миром и до сих пор еще является законом страны.

Эти разнообразные реформы спасли церковь от серьезных атак на нее, которые предсказывались как ее друзьями, так и врагами. Тем не менее политические и социальные различия по-прежнему носили в большой мере религиозный характер. Влиятельные консерваторы в каждом городе и деревне обычно были пылкими англиканами, тогда как их наиболее активные противники, виги и либералы, были диссидентами или антиклерикалами. Мелкая буржуазия и трудящиеся классы посещали одни и те же церкви и занимались одной и гой же религиозной деятельностью. В XIX веке политические убеждения были в такой же степени вопросом религиозным, как и классовым. Религиозный раскол в обществе сохранился в значительной мере потому, что вигам после 1832 года не удалось удовлетворить требования диссидентов о церковных налогах, похоронах и допущении в Оксфорд и Кембридж.

В более старомодных частях Англии духовенство еще находилось под покровительством и влиянием высшего класса. Но в других ее районах многие священники обслуживали приходы, где было очень мало или совсем не было представителей высших слоев общества, что связано с географическим разделением классов, произведенным промышленным переворотом. Появился «священник трущоб», человек с идеями и функциями, отличными от тех, которыми обладал церковный властитель старой английской деревни.

Внутренняя сила церковной жизни в середине XIX столетия черпалась из различных источников. Обычный пастор, не принадлежащий к какой-либо особой школе мышления, знал, что в этот век критики он должен действовать энергично. Специфически евангелическое влияние было значительно шире распространено и более модно в церковных кругах, чем в первые годы столетия; «низкоцерковники», как теперь называли евангелистов, были достаточно сильны, чтобы принудить при помощи закона и обычая к более строгому соблюдению воскресенья, чем в предшествующий легкомысленный период. В то же время сторонники англо-католических идей, созревавших в Оксфорде в тридцатых и сороковых годах, постепенно распространили свои воззрения и практику по всей стране. В менее отдаленных графствах существовала также «либерально-церковная» школа Фредерика Денисона Мориса и Чарльза Кингсли, называемых «христианскими социалистами» вследствие их интереса к жизни и образованию трудящихся классов. Направление «либеральной церкви» никогда не имело большого числа сторонников, но их образ мыслей оказал влияние на многих более ортодоксальных священников, хотя сначала и их «ереси», и их «социализм» вызывали суровое порицание. Таким образом, церковь в Англии, после многих горячих споров и напрасных попыток изгнать обрядность или ересь, стала той многообразной корпорацией, к которой мы привыкли теперь, – корпорацией, либерально относящейся ко многим различиям вобразе жизни и мышления.

Тем временем нонконформистская сила продолжала возрастать в той же мере, в какой продолжали расти по своей численности, богатству, политической силе и социальному значению средний и трудящийся классы нового промышленного строя. В шестидесятых годах, когда Мэтью Арнольд подносил нельстивое зеркало к надменному лицу английского общества, его оксфордская душа чувствовала особое отвращение именно к нонконформистским «филистерам»; он видел в них типичных людей своего поколения, гордившихся древними английскими свободами и своим недавно приобретенным богатством, но имеющих очень слабое представление о социальных и духовных нуждах общества, которому не доставало «привлекательности и блеска». Многие из этих богатых промышленников, явившихся продуктом нового строя, присоединялись к более фешенебельной англиканской церкви и переходили в ряды высшего класса при помощи браков или благодаря своей напористости. Общество становилось смешанным.

Чудовищно возросшие богатства и производственная мощь Англии в первой половине правления Виктории и порожденные ими близнецы – новый средний класс, без всяких традиций, и необученный промышленный пролетариат – нуждались в соответствующем развитии образования, чтобы стать полезными и просвещенными. К несчастью, ни одно правительство до правительства Гладстона в 1870 году не осмелилось вызвать той битвы соперничающих сект, которая должна была возникнуть по любому предложению о государственном образовании, когда церковь и диссиденты, несомненно, напали бы друг на друга по вопросу о религиозном обучении. Все, что робкое государство рискнуло сделать, – это пожертвовать 20 тысяч фунтов в год на школьное строительство, проводимое различными добровольными обществами. Это строительство было начато в 1833 году, а затем скудные пожертвования ежегодно возобновляли. Для распределения этих пожертвований был учрежден комитет по образованию при Тайном совете с постоянным секретарем и системой инспекции школ, субсидируемых государством. Таково было скромное начало современного министерства просвещения. Требование государственной инспекции как непременного условия государственного субсидирования было принципом, предназначенным вскоре господствовать во многих областях жизни. Вслед за фабричными инспекторами, введенными фабричным законом 1833 года, появились школьные инспекторы, а вскоре и горные инспекторы. Государственная инспекция развивалась; наступало время, когда она должна была затронуть половину всех отраслей деятельности в стране.

Между тем истратить 20 тысяч фунтов в год на просвещение для самого богатого государства в мире было не так трудно. Прусское государство просвещало весь прусский народ. «Отечески заботливые» правители Германии в начале XIX века давали образование своим подданным, но отнюдь не стремились дать им политическую свободу и совершенно не допускали их участия в управлении страной. Английские государство давало простому народу большую политическую свободу и допускало некоторое участие народа в управлении, но просвещение его предоставляло частной религиозной благотворительности. Только после того как трудящиеся классы городов получили право представительства в парламенте по закону 1867 года о реформе, политики наконец сказали: «Мы должны дать образование нашим хозяевам ».

В то время как меры, предпринимаемые для начального образования масс, были недостаточными, среднее образование состоятельных классов переживало большой подъем благодаря развитию «системы общественных школ.

В начале столетия существовало три типа школ среднего образования: во-первых, фешенебельные «общественные школы» (в действительности частные), подобные школам в Итоне, Винчестере и Харроу, немногочисленные, с чисто классической программой обучения и скандально скверной дисциплиной; во-вторых, частные академии, в которых получали более серьезные и современные познания при лучшей дисциплине представители непривилегированной диссидентской средней буржуазии, и, наконец, поддерживаемые государством старые классические средние школы, многие из которых пришли в упадок из-за небрежности и продажности, характерных для общественных учреждений в XVIII веке.

С ростом силы и богатства Англии в новом столетии и возрастанием потребности во всякого рода руководителях как внутри страны, так и в ее далеких заморских владениях значительно расширение среднего образования было очень важным. Эта потребность была до некоторой степени удовлетворена, но неожиданным путем, который имел важные социальные последствия. Можно было предположить, что век реформы и приближения демократии приведет к улучшению и умножению субсидируемых государством средних школ благодаря деятельности государства; в этом случае обычное образование получали бы все способные дети из самых различных классов и с такими прекрасными результатами, как в классических школах времен Тюдоров и Стюартов. Но в Викторианскую эпоху классические школы имели меньшее значение, несмотря на некоторые поразительные исключения, как, например, в Манчестере. В то же самое время диссидентские академии, столь полезные в предыдущем столетии, пришли в упадок. Новой мерой были «общественные школы», построенные по типу старых школ в Итоне, Винчестере и Харроу; образцом их была школа в Рэгби.

Это развитие было отчасти обязано случаю – деятельности одного человека. Великим реформатором образования в тридцатых годах был Томас Арнольд, директор школы в Рэгби. Его забота о религии и отправлении церковных служб, его система, при которой старшие ученики наблюдали за поведением младших, его весьма успешные попытки уничтожить драки, пьянство, распутство и предельную недисциплинированность прежнего «зверинца», «общественной школы» подали пример, который оказался заразительным .Прежние учреждения были реформированы, другие впервые основаны. «Организованные игры и развлечения», значение которых сам Арнольд отнюдь не переоценивал, выросли самопроизвольно, господствуя сначала в жизни «общественной школы», а затем распространившись в свое время на Оксфорд и Кембридж.

«Среднее сословие общества» считало, что реформированная «общественная школа» дает возможность его сыновьям вступить в ряды правящего класса. Старое земельное дворянство, интеллигенция и новые промышленники воспитывались здесь вместе, образуя обширный слой аристократии, достаточно многочисленной, чтобы удовлетворить разнообразные потребности управления и руководства в викторианской Англии и викторианской империи.

Во многих отношениях «общественные школы» имели успех и отвечали требованиям времени. Но предметы, которые преподавались в этих школах, были слишком ограничены классикой, чтобы удовлетворить все требования новой эпохи, хотя они создали основу для высокого развития литературы в Оксфорде и Кембридже и вообще в Англии. В микрокосме жизни «общественной школы», в которой мальчикам предоставлялось формировать свое собственное общество и управлять им, характер значил больше, чем происхождение, и интеллект поощрялся меньше, чем стойкая верность школьника товарищам.

Дети из высших слоев общества, дети верхушки средних слоев и интеллигенции объединялись вместе в «общественных школах» и благодаря этому в дальнейшем отделялись от остальной нации, воспитанной при другой системе образования. Тенденция к социальной изоляции, увеличиваемая территориальным разграничением жилых кварталов жителей различных классов в больших современных городах, еще более подчеркивалась этой системой образования. Кроме того, расходы на «общественную школу», значительно более высокие, чем на обычную среднюю школу или школу для приходящих учеников, стали тяжелым бременем для мелкой буржуазии и интеллигенции. Действительно, в конце столетия это бремя стало главной причиной прискорбного сокращения количества детей в некоторых из лучших слоев общества.

Многие успехи и неудачи современной Англии связаны с «общественными школами». Они были одним из великих учреждений, бессознательно развиваемых английским инстинктом и характером, и успешное подражание им за границей было даже менее возможно, чем подражание парламенту.

В середине столетия среднее образование девочек было поставлено очень плохо. Они были вынуждены расплачиваться за дорогостоящее образование своих братьев. В этом и в других вопросах, касающихся женщин, великая эмансипация и улучшение положения были отложены до последнего тридцатилетия правления Виктории – действительного периода «эмансипации женщин» в Англии.

Все же, несмотря на дерзкие и спорные высказывания Мэтью Арнольда о «варварском» высшем классе и «филистерской» мелкой буржуазии, сам он был пророком и поэтом того века, который бранил, и, несмотря на его прозрение к нашей системе среднего образования как «наихудшей в мире», остается фактом, что более высокая культура Англии XIX века была разнообразной, глубокой и распространялась на значительную часть общества. Вероятно, мир не увидит вновь такой превосходной и широкой культуры в течение многих последующих столетий.

Уже в середине XIX века промышленные перемены создали ту массовую вульгарность, которой вскоре предстояло потопить эту высокую литературную культуру в болоте новой журналистики, упадка деревни и механизации жизни. Естественно-научное образование, когда оно наконец получило широкое развитие, неизбежно вытеснило гуманизм. Но в середине XIX столетия образование было еще гуманитарным, а не естественно-научным, и, хотя это причиняло серьезный практический ущерб, такое образование создало на время великую литературную цивилизацию, основанную на широкой образованности, с более широким кругом интеллигентных читателей, чем в XVIII веке, и значительно более разнообразную и всеобъемлющую в области стиля и содержания, чем в дни, когда образцами вкуса были Буало и Поуп. В области литературы и мышления, так же как к обществе и политике, это был век перехода от аристократии к демократии, от авторитета к массовому суждению; для литературы и мышления такие условия, пока они продолжались, были благоприятными.

Серьезные исторические труды предназначались для очень широкой публики и достигали своей цели. Это относится не только к одному Маколею.Атмосфера свободных религиозных споров, размышлений о морали, взволнованность и почтительные сомнения в ортодоксальных верованиях и поиски их замены возбудили интерес, дали материал писателям с большим творческим воображением, таким, как Карлейль, Раскин и Теннисон, и придали Вордсворту в старости большую популярность, чем та, которой Байрон стал пользоваться после смерти. В то же время критический анализ настоящего общества, которое считали имеющим недостатки, но исправимым, помогал воодушевлять и популяризировать произведения Диккенса, Теккерея, Э. Гаскелл и Троллопа. Джон Стюарт Милль в своих сочинениях «О свободе» (1859) и «Подчиненное положение женщин» (1869) нападает на зависимость от установившихся обычаев и провозглашает права каждого мужчины и каждой женщины на свободу жизни и мышления, что до известной степени может считаться поворотным пунктом между ранним и поздним викторианским периодом.

Та сторона науки, которая ближе всего к гуманизму, – близость и любовь к природе – была другим источником вдохновения современной литературы и другой причиной ее большой притягательной силы. В конце XVIII века путь к этому был подготовлен Уайтом Селборном, Бьюиком и другими натуралистами, профессионалами и любителями, которые научили своих земляков наблюдать и почитать мир природы, в котором человек имел счастливую возможность жить. На рубеже века эта распространившаяся привычка нашла свое дальнейшее выражение в пейзажах Гёртина, Тэрнера и Констебля и в поэзии Вордсворта и Китса. В следующем поколении, в тридцатых, сороковых и пятидесятых годах, к списку талантливых пейзажистов прибавились имена де Уинта, Дэвида Кокса, Эдуарда Лира и многих других. В поэзии царствование Теннисона продолжалось почти всю Викторианскую эпоху. Его особая привлекательность заключалась в силе, красоте и точности описания им природы.

Правда, Теннисон в лучших своих произведениях был способен точные описания явлений природы окутать «светом, которого никогда не было на море или на земле». Это вызывало одобрение викторианцев, которые были чувствительны и к волшебным чарам слов, и к привлекательности природы. Более точные картины, создаваемые поэзией Теннисона, сменили неясные описания природы во «Временах года» Томсона, которые до появления Теннисона пользовались любовью мелкобуржуазной читающей публики.

Весьма сходным был и источник влияния Раскина на ту же самую читающую публику. В своем сочинении «Современные художники» он анализировал в прозе яркую и великолепную красоту облаков, гор и растений – творений Бога, созданных для того, чтобы повсеместно вызвать восторг человека. Он, возможно, ошибался, оценивая достоинства картин в зависимости от степени их приближения к истине в этомотношении, но он заставил своих земляков по-новому смотреть на Альпы и Италию во время их путешествий и на знакомые леса и поля во время прогулок.

Европа, жившая тогда еще относительно мирной жизнью и полная пестрой красоты, еще не механизированная и не закрытая для нас из-за войны или национальной ненависти, была местом для развлекательных путешествий англичан, которые тысячами отправлялись за границу, чтобы истратить свои вновь приобретенные богатства, исследуя горы и усеянные цветами луга Швейцарии, архитектуру, галереи и пейзажи Нидерландов, Италии и Франции. Английский путешественник этого периода приезжал за границу, имея некоторые знания по истории, литературе и естественным наукам, для того чтобы наблюдать и оценить великолепие мира природы и человека.

В то же самое время новая железнодорожная система Британии открыла Горную область Шотландии для тех пешеходов и туристов, которые стремились к горному воздуху и красивым пейзажам. Более богатые и привилегированные англичане имели свои оленьи заповедники и участки для охоты на куропаток, где они каждую осень принимали гостей. Охотничьи экспедиции королевы и принца Альберта из Бэлморела и олень, которого принц убил, а Лендсир нарисовал, популяризировали пейзаж Горной области среди англичан всех классов, которые теперь смогли сами увидеть ландшафты шотландских романов.

Таким образом, в середине столетия подданные Виктории стали замечать всевозможные красоты природы и проявили интерес к истории. Они наслаждались прекрасной литературой, читая классиков прошлого и воспитывая современных классиков. Но наши деды и прадеды, хотя и объездили кругом море и сушу, чтобы восхититься римскими акведуками и готическими соборами, сами создавали жалкие строения и наполняли их соответствующей мебелью и безделушками. Упадок вкуса в этом отношении за время между периодом регентства и периодом соправления принца-консорта Альберта – супруга королевы Виктории [1837-1861] – был удивительным. Наиболее утонченные и образованные люди были в этом отношении не лучше других; уродливость архитектурных произведений, воздвигнутых по приказу профессоров оксфордских и кембриджских колледжей, ежедневно причиняет страдания потомкам.

Мрачным обычаем этого времени было разрушение прекрасных помещичьих домов разумно умеренного размера для того, чтобы освободить место для безобразных сельских дворцов, в которых богачи этого периода наибольшего преуспеяния Британии принимали толпы гостей из Лондона. Их потомки, имеющие лучший архитектурный вкус и меньше денег в банке, могут с полным основанием сожалеть об этом бремени, завещанном им.

Нелегко объяснить это архитектурное ослепление викторианцев. Но подлинная тайна архитектуры – пропорция – была утеряна. Упрекать в этом следует промышленный переворот: механизация строительной и других профессий и упадок ремесла, несомненно, явились глубокими причинами этого. Местные архитектурные обычаи, основанные на употреблении местных материалов, были разрушены железными дорогами, которые доставляли стандартизированные дешевые кирпичи и шиферные плитки, чтобы заменить ими местный камень, кафель, солому и тонкий кирпич, которые предшествующие поколения сельских жителей умели употреблять благодаря унаследованному искусству и местным традициям. Но теперь строительство повсюду стало процессом дешевого массового производства домов современными методами. Новая мебель машинного производства была также плоха. Роскошные обитые кресла, может быть, более комфортабельны, новые дома, может быть, более удобны, но красота расправила крылья и улетела прочь.

В сороковых, пятидесятых и шестидесятых годах живописи» еще была великим ремеслом, удовлетворяющим большой спрос. Фотограф еще недостаточно развил свою технику, чтобы заменить искусство художника в создании семейных портретов, копий знаменитых картин и воспроизведений старинных зданий и излюбленных пейзажей. В Риме и в каждой художественной столице Европы существовала армия художников, хороших и плохих, рисующихпейзажи и копирующих «старых мастеров», чтобы продавать эти картины путешествующим англичанам, которые увозили с собой эти сувениры. Выражаясь коммерческим языком,дела Королевской академии процветали, так как она снабжала преуспевающих промышленников портретами, пейзажами и историческими картинами, чтобы украсить обширные стены их комфортабельных, претенциозных домов.

Те же самые опасности от сочетания религиозных и социальных сил, которые в годы, непосредственно предшествующие биллю о реформе, угрожали духовенству англиканской церкви, угрожали также старым муниципальным корпорациям, с которыми соединялись интересы церкви. Но в отличие от церкви старые корпораций были так же неспособны к оздоровлению или самореформированию, как и парламентские «гнилые местечки», с которыми их судьба была тесно связана. Три года спустя после гибели «гнилых местечек» законом 1835 года о муниципальной реформе было уничтожено и гнилое городское управление.

Эта важная мера имела большое значение для социальной жизни городов благодаря непосредственному переходу власти к новому классу, а это значило много больше, чем можно было тогда предвидеть, так как было основой, на которой в течение следующего столетия должно было подняться великое здание муниципального социального служения на пользу всех классов общества, особенно бедноты. Никто в 1835 году не предвидел дня, когда «новые муниципалитеты» будут не только освещать и мостить улицы, но и контролировать строительство домов, санитарное состояние города и здравоохранение населения; перевозить рабочих на работу и с работы; создавать общественные библиотеки; руководить обширной муниципальной торговлей и промышленностью и, наконец, заниматься просвещением народа.

Непосредственной переменой, взволновавшей современников, был переход муниципальной власти к представителям диссидентов и лавочников, пришедшим на смену олигархии торийских юристов, священников и агентов знати, которые пользовались монополией в старых корпорациях. В городских правителях нового стиля было мало «привлекательности и блеска», но они имели некоторую силу и были склонны вводить «улучшения», а то, что они периодически избирались на основе действительной демократии, поддерживало их на должной высоте в тех вопросах, к которым сами избиратели чувствовали какой-нибудь интерес. Ограничение парламентского представительства «десятифунтовыми съемщиками домов» в билле о реформе 1832 года не нашло подражания в более радикальном билле о муниципальной реформе, который предоставил право голоса при избрании местных властей всем налогоплательщикам. Трудящийся класс получил наконец право голоса на местных выборах в новых городках. Административное управление городами перешло, таким образом, в руки совершенно новых людей.

Билль о реформе 1832 года и его продолжение – билль о муниципальной реформе 1835 года, взятые вместе, подчеркнули и увеличили ту дифференциацию между социальной жизнью города и деревни, которую экономические силы делали с каждым днем все более полной. В Англии времен Виктории существовали две резко противоположные социальные системы – аристократическая Англия сельских районов и демократическая Англия больших городов. В небольших городках и торговых центрах графств власть – административная и судебная – по-прежнему оставалась в руках сельских джентльменов, которым подчинялись там все классы. Но большие города управлялись людьми совершенно иного типа в соответствии с совершенно иным мерилом общественной ценности, которое было по преимуществу демократическим.

Благодаря экономическим причинам и развитию транспорта новое общество города постепенно вторгалось в старое общество сельской местности, пока в XX веке городские мысли, идеи и управление не подчинили сельскую местность. Это был долгий процесс, и XIX век явился переходной эпохой. Сельское хозяйство не было сразу разрушено отменой хлебных законов в 1846 году, и аристократическое правление деревень и маленьких городков не было уничтожено этой мерой. До тех пор пока в следующих поколениях американские прерии не получили возможности выбрасывать на английские рынки свое зерно и скот, до тех пор английское земледелие процветало, поддерживая ту социальную систему, с которой было связано.

Земледелие, однако, не могло безгранично расширяться; к середине столетия оно достигло наивысшего развития, и пространство пахотной земли уже не могло быть увеличено. Но промышленный и торговый переворот тогда только еще набирал полную силу, и рост городского богатства и населения увеличивался с каждым десятилетием. Перепись 1851 года показала, что уже половина населения острова была городской, что создалась ситуация, которая, вероятно, не существовала прежде ни в одной крупной стране, ни в один из периодов мировой истории.

Новые городские условия, в которых уже в 1851 году жила столь значительная часть английского народа, начали наконец привлекать внимание и требовать исправления. Прежняя жизнь открытой сельской местности, продуваемой свежим ветром, меньше нуждалась в контроле за жилищным строительством и санитарным состоянием: как ни были плохи деревенские домишки, смертность в деревне была ниже, чем в городе. Но благодаря увеличению доли городских жителей быстрое падение смертности, которое так счастливо отличало период 1780-1810 годов, несомненно, прекратилось между 1810 и 1850 годами. Если взять остров вцелом, то смертность не достигала уже вновь той высоты, на которой она была в начале XVIII столетия, но она перестала уменьшаться, несмотря на постоянное улучшение медицинского обслуживания и науки. Главной причиной был рост пространства, покрытого фабрично-заводскими трущобами, и их прогрессирующее с каждым годом ухудшение.

В вопросе охраны общественного здоровья в сороковых годах еще ничего не было сделано для контролянад хозяевами трущоб и недобросовестными подрядчиками, которые, согласно преобладающей философии laissez-faire, якобы содействовали из эгоистических побуждений наступлению всеобщего счастья. Эти пионеры «прогресса» экономили пространство, набивая семьи в одну квартиру или вталкивая их под землю, в погреба, и экономили деньги, употребляя дешевый и скверный строительный материал, не обеспечивая дома сточными трубами или, еще хуже, устанавливая такие трубы, из которых жидкость просачивалась в водоемы. В Лондоне Энтони Шефтсбери обнаружил комнату, в каждом из четырех углов которой жила семья, и другую комнату, в которой непосредственно под ее дощатым полом была выгребная яма. Мы можем даже считать счастливым то обстоятельство, что впервые в год билля о реформе, а затем и в 1848 году в Англии появилась холера, потому что сенсационный характер этого нового бедствия напугал общество и показал, что оно запоздало с мерами санитарной самозащиты.

Первый закон об охране общественного здоровья датируется 1848 годом. Причиной его появления была холера и усилия Эдвина Чэдвика, который, как один из членов комиссии по контролю за соблюдением закона о бедных, ясно представлял себе фактическое положение дел.

«Тюрьмы, – писал он, – прежде отличались омерзительной грязью и плохой вентиляцией; даже в принадлежащем перу Говарда описании худших тюрем, которые он посещал в Англии (и которые, как он утверждает, принадлежали к числу худших из всех виденных в Европе), дана более приятная картина, чем та, которую можно увидеть в каждом переулке Эдинбурга и Глазго, которые обследовали мы с доктором Арноттом. Среди живущего в подвалах рабочего люда Ливерпуля, Манчестера или Лидса и значительной части Лондона можно встретить еще более жуткую грязь, еще худшие физические страдания и еще большую нравственную распущенность, чем те, которые описывает Говард».

Но закон 1848 года об охране общественного здоровья, главным принципом которого было скорее позволение, чем принуждение действовать, не был как следует доведен до конца муниципалитетами в течение следующих двадцати лет. Только в семидесятых годах учреждение департамента местного самоуправления, который должен был принудить к соблюдению закона, и избрание на пост мэра Бирмингема Джорджа Чемберлена, занимавшегося социальными реформами, возвестили наступление новой эры. Только тогда тот факт, что муниципалитеты были выборными корпорациями, принес наконец реальные крупные выгоды для общества. До семидесятых годов не проводилось строительных и санитарных реформ, результатом которых явилось бы решительное падение смертности, и до конца столетия санитарное состояние английских городов вообще не было таким, каким ему следовало бы быть.

Но даже в середине столетия делались некоторые улучшения. Шефтсбери при помощи добровольных сборов учредил несколько образцовых домов с квартирами, сдающимися внаем, и то, что среди их жильцов не было заболеваний холерой, убедило парламент провести в 1851 году закон обинспекции обычных домов; в то же самое время был наконец отменен налог на окна этот старый враг здоровья и света. В том году, когда Всемирная выставка распростерла свою гостеприимную стеклянную крышу над вязами Гайд-парка и весь мир приходил восхищаться богатством, прогрессом и просвещением Англии, полезно было бы сделать «выставку» тех жилищ, в которых ютилась наша беднота, чтобы показать восхищенным иностранным посетителям некоторые из опасностей, которые преграждали путь столь громко восхваляемой новой эпохе. Чужеземные трущобы, правда, были вомногом столь же плохими или даже еще худшими, но зато значительно меньшая часть населения континентальных государств была лишена целебного влияния сельской местности.

Если в деле охраны общественного здоровья было еще явное отставание, то общественный порядок был уже обеспечен. Введенный Робертом Пилем знаменитый институт гражданской полиции с дубинками, синими мундирами и цилиндрами, позднее замененными касками, стал применяться в столице в 1829 году. Народ, любивший свободу, собственность и личную безопасность, полюбил добродушных и деятельных «бобби» Лондона и требовал повсеместного внедрения института полиции. К 1856 году каждое графство и каждый город могли использовать полицейскую силу которая в финансовом и административном отношениях была наполовину местной, наполовину общегосударственной. Для бездействующих стражей ушли навсегда; личность и собственность охранялись наконец без какого-либо ущемления свободы населения, и на стихийных уличных сборищах и митингах обеспечивался полный порядок и спокойствие причем без вызова вооруженной силы, как это случилось в Питерлоо.

Период между двумя первыми биллями о реформе (1832-1867) был «веком угля и железа», полностью вступившим теперь в свои права, или, другими словами, это был «железнодорожный век».

Железные дороги были даром Англии миру. Первым толчком для их строительства послужили опыты по улучшению перевозки из шахт угля, в огромных количествах требуемого для выплавки железа, для промышленных предприятий и домашнего потребления. В двадцатых годах XIX века еще существовало много споров о том, каким образом лучше перевозить уголь по деревянным или железным рельсам: при помощи лошадей, при помощи стационарного двигателя или при помощи «локомотива» Джорджа Стефенсона. Триумф последнего открыл неожиданные перспективы использования его не только для перевозки различных товаров, но и для широкого внедрения нового способа пассажирского сообщения. Не только каналы, но и почтовые кареты были обречены на гибель. Короткие местные железнодорожные линии, проложенные в отдельных угольных районах, множились и росли, и в тридцатых и сороковых годах в результате роста железнодорожных капиталовложений и спекуляций, имевшего место в течение двух раздельных периодов – в 1836-1837 и в 1844-1848 годах, – весь остров был покрыт сетью железных дорог.

В тридцатых годах среди организаторов строительства железных дорог и вкладчиков капитала было много диссидентов и, особенно, квакеров центральных графств и севера “ Пизы, Кропперы, Стэрджи. Первое «Расписание железной дороги Брэдшоу» было издано в 1839 году квакерами; до XX столетия наружная обложка «Брэдшоу» еще носила квакерские названия месяца – «первый месяц» вместо января и т. д.

В сороковых годах при менее добросовестном руководстве Джорджа Хадсона, «железнодорожного короля», широкая публика также бросилась очертя голову в омут спекуляции, зараженная «железнодорожной манией», и потеряла много денег в фиктивных и неудачных компаниях. В сочинении Теккерея «Дневник Джимса де ля Плюш» юмористически описывается бурный успех одного такого спекулянта и затем его крах. Но в целом, в результате этой спекулятивной лихорадки, хотя менее искушенные вкладчики и были одурачены, появилось значительное количество новых линий. Хадсон не был просто мошенником: он оставил след на лице всей Англии. В 1843 году в Великобритании было около 3 тысяч километров железных дорог, а в 1848 году протяженность их составляла 8 тысяч километров.

С этих пор нормальным способом транспортировки тяжелых товаров и обычным способом дальних путешествий стала железная дорога. Каналы после полувекового процветания и общественного служения по большей части разрушились, а многие из них были скуплены местными железнодорожными компаниями, которые и возникли именно с намерением вытеснить каналы. В это же время проезжие дороги перестали быть главными жизненными артериями нации. Почтовые гостиницы и форейторы исчезли, а с ними исчезли и почтовые, а также тяжелые семейные кареты, а которых разъезжали аристократические семейства. На улицах столицы господствовали удобное ландо, легкая «виктория», изящный двухколесный кеб (названный Дизраэли «гондолой Лондона»), простой четырехколесный кеб и демократический омнибус. В сельской местности это был век кабриолета, четырехколесного шарабана, двухколесного экипажа, запряженного пони, и двухколесного экипажа с поперечными сиденьями. Конный транспорт как для пассажирских, так и для товарных перевозок стал играть подчиненную роль по отношению к железнодорожному и процветал в зависимости от него. Железные дороги существовали не везде, и в некоторых случаях было необходимо «добираться до станции». Число проселочных дорог и объем перевозок на них продолжали возрастать, качество дорог повышалось. Но длинные путешествия по дорогам уже не совершались, и большие шоссейные дороги были относительно пустынны до тех пор, пока не появился автомобиль.

Развитие электрического телеграфа происходило почти одновременно с переменами в средствах передвижения и возникло как дополнение новой железнодорожной системы. К 1848 году около 3 тысяч километров железных дорог, что составляло треть всей их протяженности, было уже снабжено телеграфными проводами. Электрическая телеграфная компания, образованная в 1846 году, к 1854 году имела в Лондоне семнадцать контор, из которых восемь находились на южных железнодорожных станциях. Уже в 1847 году переговоры о выдвижении кандидатуры принца Альберта на пост канцлера университета даже такими старомодными людьми, как профессора Кембриджа, частично велись по телеграфу.

Те же самые десятилетия, которые видели быстрый рост железнодорожной сети и электрического телеграфа, увидели и триумф однопенсовой системы оплаты почтовых отправлений, учрежденной благодаря бескорыстным и неутомимым усилиям Роуланда Хилла, поддержанным требованием народа вопреки равнодушию государственных деятелей и обструкции раздраженных чиновников нереформированной гражданской службы. До этой крупной перемены бедняк, который передвигался в поисках работы в пределах острова или эмигрировал за море, редко мог обмениваться известиями с родственниками и друзьями, оставленными на родине, из-за высокой стоимости почтовой связи. План Роуланда Хилла о предварительной оплате почтовых отправлений при помощи дешевого наклеенного ярлыка позволил беднякам впервые в истории человечества общаться со своими родными и близкими, живущими в далеких местах. И так как деловой мир нашел, что почтовая марка является благодеянием, и она доказала свою большую финансовую выгодность, после того как была навязана косному почтовому департаменту, то новому способу скоро стали подражать во всех цивилизованных странах мира.

За быстрым ростом железных дорог на острове в сороковых годах последовала замена парусов паровыми машинами и дерева железом в британском торговом флоте. Еще в 1847 году паши пароходы были немногочисленны и малы, с общим тоннажем 116 тысяч из 3 миллионов тонн всего торгового флота. Но в пятидесятых и шестидесятых годах все большее количество крупных океанских кораблей приводилось в движение паром и были построены первые корабли из железа, а затем и из стали. Эта перемена совпала с колоссальным развитием производства английского железа и стали и с возросшим использованием пара и металла во всех отраслях промышленности. В 1848 году Британия уже производила около половины всех чугунных болванок, выплавляемых в мире; в следующие тридцать лет ее производительность утроилась. Западная Шотландия, до этого отсталая, вскоре производила четверть всего британского чугуна. Стаффордшир, Уэльс и Северо-Восточная Англия (Тайн-сайд и Мидлебро) также были районами деятельности известных железоделательных промышленников, которые, используя научные открытия, сохранили свою ведущую роль и в век стали.

Богатство, накопленное в середине Викторианской эпохи благодаря всем этим процессам, значительно ослабило гнет социальных проблем, повысив реальный заработок большей части трудящегося класса, в то время как деятельность тред-юнионов и кооперативное движение помогали распределять огромный национальный доход несколько более равномерно.

Национальный доход действительно был огромен. Открытие калифорнийского и австралийского золота положило началоважному периоду распространения торговли, из которого Англия благодаря своему ведущему положению и в торговле и в промышленности могла извлечь в середине столетия главную выгоду. В 1870 году объем внешней торговли Соединенного королевства превысил торговлю Франции, Германии и Италии, вместе взятых, и был в три-четыре раза выше объема торговли Соединенных Штатов Америки.

В то время как промышленное и торговое развитие шло вперед революционным ходом, британское земледелие также продолжало свое неторопливое движение по пути прогресса, чему способствовало изобилие капиталов и увеличение применения машин в земледельческих работах. Отмена хлебных законов в 1846 году упрочила цены, но не помешала сельскохозяйственному процветанию следующего поколения, потому что Америка еще не была готова снабжать Англию сельскохозяйственными продуктами. В 1851 году подсчитали, что только одна четверть хлеба привозилась для англичан из-за моря.

Отмена хлебного закона была политическим триумфом; она, конечно, способствовала развитию промышленности, но не произвела непосредственной экономической или социальной революции. Сельские местности еще находились в руках лендлордов и их представителей и союзников фермеров-арендаторов, чьи дела шли в шестидесятых годах значительно лучше, чем в предшествующий период. Жизнь сельского дома с его охотой, политическими и литературными «домашними собраниями» была более процветающей, легкой и приятной, чем когда-либо, хотя его нравственные нормы были более «респектабельны», чем во времена аристократической распущенности XVIII века. В сельских областях еще не было выборного местного управления.

Административная и судебная власть все еще оставалась у мировых судей, выбираемых из среды лендлордов. Все еще преобладала установившаяся с незапамятных времен административная власть сквайра, хотя благодаря газетам и духу века она теперь подчинялась более здоровой действенной критике, чем в начале Ганноверского периода.

С развитием транспорта, постоянно сокращающим расстояние между городом и деревней, с распространением науки и машин даже на земледельческие процессы теперь на маленьком острове с плотным городским населением, которое уже потеряло все традиции сельской жизни, проникновение городского образа мысли и действий в деревню и поглощение им старого деревенского мира, исчезновение отличительных черт и местных различий последнего было только вопросом времени. Но тогда время для такого поглощения еще не наступило. В шестидесятых годах еще не хватало двух обстоятельств для того, чтобы завершить эту перемену, – экономического разрушения британского земледелия и городской системы всеобщего образования.

К моменту вступления Виктории на трон система «крупных поместий» уже прочно утвердилась. Со времени последних Стюартов все больше и больше земли переходило от мелких сквайров и земледельцев в собственность крупных лендлордов, в круг которых постоянно вторгались при помощи брачных союзов, путем покупки обширных имений и постройки новых «сельских особняков» люди, только что сколотившие себе богатство в городе. Мелкие сквайры исчезали, их особняки превращались в фермы; обычным явлением стали крупные и средние поместья.

Из того, что поместья были крупными, вовсе не следует, что пропорционально увеличился и размер ферм. Правда, в среднем они были больше, чем прежде. Но еще весьма обычной была ферма такого размера, которую могла обрабатывать одна семья без наемного труда. И действительно, такие фермы являются весьма многочисленными даже сегодня, особенно в пастушеских районах севера, тем более что машины сокращали количество требуемых рабочих рук.

Страна была еще далека от упадка земледелия в течение двух десятилетий, последовавших за отменой хлебных законов в 1846 году, и общая площадь огораживаемой и возделываемой земли неуклонно возрастала. Население острова, которое еще вынуждено было питаться главным образом местными продуктами, постоянно увеличивалось. Открытие новых месторождений золота в пятидесятых годах привело к резкому повышению цен. В шестидесятых годах, в то время как в Европе и Америке свирепствовала война, в Англии был мир. Еще продолжался прогресс скотоводства. Улучшение системы осушки и удобрения почвы; постепенное введение в одном графстве за другим, в одной деревне за другой машин для пахоты, жатвы, молотьбы; деятельность Королевского земледельческого общества; вложение капиталов в землю и энтузиазм крупных лендлордов, гордившихся улучшениями, сделанными ими в своих поместьях, – все эти обстоятельства привели к увеличению площади пахотных земель в Англии времен лорда Пальмерстона.

К началу царствования Виктории огораживание «открытых полей» и в связи с этим конец «лоскутной» системы земледелия были уже свершившимся фактом, за исключением немногих разбросанных полос – последних остатков прежней системы. Но огораживание общинных земель еще не было завершено и продолжало быстро развиваться, ускоряемое законом 1845 года об общем огораживании.

Движение за огораживание общинной земли, в течение многих прошедших столетий являвшееся источником споров и жалоб, так же как и средством значительного увеличения продуктивности острова, приостановилось наконец в десятилетие между 1865 и 1875 годами. Характерной чертой изменившегося равновесия общества было то, что огораживание общинных земель окончательно прекратилось из-за протестов не крестьянства, а городского населения, которое выступало против изъятия его праздничных площадок для игр и сельских мест отдыха. Общество сохранения общинных земель эффективно противилось уничтожению оставшихся общинных земель – номинально и юридически в интересах исчезающих «общинников» деревни, а в действительности в интересах широкой публики, искавшей «воздуха и упражнений». Огораживания сделали в Англии свое дело, и больше им нечего было делать.

Процветающее земледелие шестидесятых годов XVIII века было еще очень разнообразно по своим методам – от полностью механизированной и по-научному поставленной обработки земли на фермах шотландского графства Лотиан до полей Суссекса, где в плуг еще запрягали быков. Было особенно легко подчинить современной научной и механической обработке те земельные владения, которые были образованы в течение двух последних столетий путем огораживания открытых полей, овечьих пастбищ и болот и превращены в обширные прямоугольные поля, как, например, это было в Кембриджшире. Земли запада и юго-востока, где огораживание существовало с незапамятных времен, еще были разрезаны изгородями на мелкие поля неправильной формы, которые препятствовали эффективности земледелия. Но почти в каждом графстве существовало большое разнообразие методов, что вызывалось различием почв или отличием в экономических и социальных условиях прошлого.

Положение сельскохозяйственного рабочего, особенно на юге, было часто очень скверным в тридцатых и «голодных» сороковых годах, когда даже фермер, который его нанимал, переживал тяжелые времена. На «трудящихся бедняков», в поле или на фабрике, лег тяжелый гнет нового закона 1834 года о бедных, когда была отменена выдача пособия беднякам, не живущим в работных домах, и «испытание работного дома» стало обязательным для просителей общественной милостыни. Такова была безжалостная утилитаристская логика членов Комитета по контролю за соблюдением закона о бедных, которым закон дал власть. Это было жестокое лекарство от ужасной болезни; спинхэмлендская политика сбора с трудящихся налога в пользу бедных, используемого для выдачи пособий низкооплачиваемым, ставила даже имеющего работу рабочего в положение нищего и держала оплату на низком уровне; более того, теперь эта система разоряла и налогоплательщиков. Операция была необходима, чтобы спасти общество, но хирургический нож применяли без анестезии. Необходимость сделать жизнь в работных домах менее привлекательной, чем работа в поле или на фабрике, была главным принципом, на основе которого действовали члены комитета, а так как в этот период они не могли увеличить привлекательность работы по найму при помощи установления минимума заработной платы, то чувствовали себя обязанными сделать и без того не очень счастливую жизнь в работных домах еще более скверной. Кроме того, занявшись проблемой взрослых рабочих, комитет смотрел сквозь пальцы на то, насколько справедливо обращаются здесь со стариками, детьми и инвалидами и проявляется ли та забота о них, которую они во всяком случае заслужили.

«Оливер Твист» Диккенса был нападением на порядок, существующий в работном доме, и эта критика нашла отклик в широких массах, ставших более отзывчивыми в Викторианскую эпоху. Трудящийся класс города и деревни рассматривал новый закон о бедных как ненавистную тиранию. Национальный и централизованный характер, который придали первые члены комитета закону о бедных, помог осуществить много улучшений, подсказанных позднее филантропией, которая постепенно стала более гуманной, так как стала более опытной и научной. Несовершенный и жестокий, каким он был в 1834 году, закон о бедных как таковой был внутренне честен и содержал в себе семена своей собственной реформы.

Система, воздвигнутая для нового закона о бедных, основывалась не на принципах laissez-faire, а на противоположной теории. Это было сочетание избирательного и бюрократического принципов, отстаиваемых в «Конституционном кодексе» Бентама. Три правительственных комиссара (чиновники, представляющие центральное правительство) должны были сформулировать правила применения закона о бедных и следить за их выполнением. Но подлинными исполнителями этих правил должны были быть местные выборные корпорации – опекунские советы. Каждый «союз» приходов должен управляться «советом попечителей о бедных», избираемым всеми налогоплательщиками. И централизованная бюрократия наверху, и демократические избранные опекунские советы на местах – все это было заменой прежних методов управления, которое осуществлялось сельскими джентльменами, действовавшими в качестве неоплачиваемых мировых судей.

Однако новый закон о бедных 1834 года был весьма неудачным началом для реформирования методов управления в сельских местностях. Его жестокость, особенно относительно разделения семей, внушала сельской бедноте отвращение к улучшениям и примиряла ее с прежним «отеческим» правлением мировых судей. Новый закон о бедных мог бы служить образцом для других изменений в местном управлении, но он был слишком непопулярен.

Почему сквайры – как виги, так и тори – покорно соглашались на это нарушение их права управлять сельской местностью только в вопросе о применении закона о бедных? Только в отношении этого закона они допустили вторжение государственной бюрократии и выборной демократии в сельские области. Причина этого ясна. Сельские джентльмены были непосредственно заинтересованы в перемене. При прежней системе выплаты пособий низкооплачиваемым (в дополнение к заработной плате) налог в пользу бедных, который выплачивали и сельские джентльмены, становился с каждым годом все тяжелее, и пессимисты предсказывали, что в конце концов он поглотит все доходы королевства. Вигские министры представили билль как «мероприятие для помощи сельскому хозяйству», а Пиль и Веллингтон приняли его как таковой. По приказу Веллингтона палата лордов устояла от искушения отвергнуть эту весьма непопулярную меру.

В результате процветания промышленности и земледелия в пятидесятых и шестидесятых годах жребий наемных рабочих города и деревни стал значительно легче. Вскоре после 1870 года заработная плата сельскохозяйственных рабочих достигла такой высоты, какой впоследствии не достигала вновь в течение многих лет. Всегда, в дурные и хорошие времена, заработная плата полевых рабочих на севере была выше, чем на юге, благодаря соседству угольных шахт и более высоким заработкам промышленных рабочих. Заработок батрака в Уэст-Райдинге Йоркшира составлял четырнадцать шиллингов в неделю, тогда как в Уилтсе и Суффолке только семь шиллингов.

Батраку, согнанному с огороженного общинного выгона и «открытого поля», иногда предоставляли в виде компенсации маленький участок земли, выделяемый филантропически настроенными сквайрами, священниками и фермерами, на котором он выращивал картофель. Картофель в XIX веке оказывал значительную помощь батраку. Но выделение этих маленьких участков шло очень медленно. В пятидесятых и шестидесятых годах, когда земледелие еще процветало, лендлорды, особенно в крупных поместьях, подобных поместьям герцога Бедфорда, строили хорошие кирпичные коттеджи с шиферными крышами и двумя или даже тремя отдельными спальнями, так называемые «помещичьи коттеджи». Прежние хижины были скверными, и большинство их было построено из глины, дранки и штукатурки и покрыто соломой; весь «коттедж» состоял из двух комнат. Фермерские дома были не только большими, но в среднем и более пригодными для жилья, чем старые хижины. Лучшими из них обычно были те, которые недавно были построены лендлордом. Если хороший фермерский дом насчитывал уже два столетия, то это почти всегда был прежний помещичий дом, некогда принадлежавший какой-либо семье мелких сквайров.

Английский лендлорд, если и не был филантропом, то и не был просто «дельцом», извлекавшим из земли прибыль. Рента с новых «помещичьих коттеджей» редко покрывала расходы по их постройке и поддержанию. Существовали, конечно, и плохие лендлорды, и обычно сквайр мало симпатизировал желанию батраков повысить уровень своей жизни. Однако английский сельский землевладелец много сделал для сельской местности и ее обитателей.

Таким образом, когда британское сельское хозяйство достигло около 1870 года вершины своего процветания, предшествующего внезапной катастрофе следующего десятилетия, оно было основано на аристократической социальной системе, системе «двойного владения» лендлорда и фермера, которая сделала чудеса в способе производства, но слишком незначительно увеличила доходы батрака. Верно, что он получал более высокую плату, чем сельскохозяйственные рабочие континента, но по английским меркам эта плата не была высока. Верно, что в материальном отношении он был лучше обеспечен, чем большинство самостоятельного крестьянства Европы. Верно также, что в Англии было много мелких ферм, на которых трудилась только семья фермера. Но зато здесь больше не было столь многочисленного по отношению к другим обитателям страны независимого крестьянства, какое некогда существовало в Англии и еще сохранилось в континентальных странах. Следствием такого положения явилось то, что, когда после 1875 года фритредерство завершило свою деятельность уничтожением процветания британского сельского хозяйства, воспитанные в городе избиратели были равнодушны к упадку сельской жизни, потому что она ассоциировалась с аристократической системой. Слишком многие англичане смотрели почти с удовлетворением на развитие национального несчастья как на свободную и естественную экономическую перемену.

За проведением билля о реформе 1832 года на промышленном севере сразу же последовала ожесточенная агитация фабричных рабочих против тяжелых условий их жизни, особенно по вопросу о рабочем дне. В Вестминстере в ней приняли участие члены всех партий, а в 1833 году виге кое правительство придало ей законную форму. Главные лидеры страны – Остлер, Сэдлер и Шефтсбери – были тори и евангелистами. Евангелическая гуманность являлась важным условием для создания образованных вождей, тогда как народная сила этого движения коренилась в фабричном населении, в большинстве своем принадлежавшем к радикалам. Но и торийские сельские джентльмены не были врагами этого движения, так как они завидовали выскочкам из класса промышленников. Сквайры были раздражены предпринятыми этими выскочками атаками на английских джентльменов, притеснявших бедноту своими хлебными законами; сквайры отвечали на эти атаки разоблачением зол фабричной эксплуатации. Раскол в рядах состоятельных классов дал наемному рабочему возможность заявить о своих, нуждах. За всеми этими взаимными обвинениями разных классов скрывался подлинный гуманизм века, наиболее полно проявившийся в деятельности евангелистов, но не ограничивавшийся какой-либо одной религиозной сектой или политической партией.

Чувство гуманности было теперь большой силой в политике. В 1833 году оно ценой двадцати миллионов фунтов, с радостью уплаченных британскими налогоплательщиками, уничтожило рабство в империи. В том же году чувство гуманности прекратило злоупотребление детским трудом на английских фабриках.

Покровители фабричного законодательства находили, что обращение к гуманности было легче всего осуществить именно в отношении детей.

«Верно, – пишет Галеви, – что рабочие стремились ограничить рабочие часы для самих себя – не для детей, которые очень часто являлись жертвами скорее их жестокости, чем тирании нанимателя. Но число детей, используемых на фабриках, было так велико по отношению к взрослым рабочим, что было невозможно ограничить рабочие часы детей без ограничения в то же время рабочих часов взрослых. Остлер стремился возбудить жалость английского среднего класса к детям, но его истинной целью было добиться законодательной защиты взрослых рабочих».

Фабричный закон лорда Олторпа, изданный в 1833 году, установил границы продолжительности труда детей и подростков, и его положения были проведены в жизнь благодаря назначению фабричных инспекторов, которые имели право входа на фабрики. Учреждение института инспекторов было подсказано некоторыми из лучших людей среди самих нанимателей, ибо надо было держать под наблюдением не только скверных нанимателей, но и скверных родителей, живущих трудом своих детей. Более того, лучшие предприниматели хотели, чтобы правительство помешало худшим предпринимателям конкурировать с ними путем невыполнения этого закона, как это имело место в отношении прежних законов.

Из этой изданной в 1833 году хартии о детях вырос билль о десятичасовом рабочем дне. Этот второй кризис фабричного законодательства достиг высшей точки в 1844-1847 годах, одновременно с отменой хлебных законов, и был накален огнем этого великого спора. Билль о десятичасовом рабочем дне ограничил ежедневную работу женщин и подростков на текстильных фабриках и этим привел к прекращению всей работы после десяти часов труда, так как взрослые мужчины не могли продолжать работу одни. Этого закона рабочие ждали уже много лет, и он стал центром ожесточенных споров. В парламенте он вызвал любопытные расхождения при голосовании. Среди либералов Мельбурн, Кобден и Брайт были против этой меры; Рассел, Пальмерстон и Маколей были за нее. Консерваторы также разделились: Пиль был решительно против билля, тогда как большинство протекционистски настроенных сквайров голосовали за него. Человеком, который окончательно провел билль через палату общин, был Филден, «крупнейший владелец хлопкопрядилен в Англии».

Такое же влияние, какое билль о реформе 1832 года оказал на все позднейшие расширения парламентского представительства, фабричные законы 1833 и 1847 годов оказали на далеко распространившийся кодекс установленных законом правил, который теперь определяет условия и продолжительность работы почти всех отраслей промышленности. Фабричная система, при своем появлении грозившая разрушить здоровье и счастье народа, постепенно превратилась в инструмент, уравнивающий средние материальные условия труда. Инспектировать фабрики было легче, чем инспектировать прежнюю систему домашнего ремесла. Представление Роберта Оуэна о приличных условиях жизни для фабричных рабочих, которое он первый воплотил на своей собственной фабрике в Нью-Ленарке, должно было стать образцом для большей части промышленного мира.

В годы, последовавшие за десятичасовым биллем 1847 года, основы фабричного законодательства были распространены рядом специальных законов и на другие отрасли промышленности, помимо текстильной. Обнаружение ужасных условий труда женщин и детей в угольных шахтах – зла, насчитывающего уже несколько столетий, – привело в 1842 году к закону лорда Шефтсбери о шахтах, по которому была запрещена подземная работа женщин, а также детей до десяти лет. По закону 1850 года взрослые мужчины также были поставлены под защиту шахтных инспекторов, и шаг за шагом обеспечение безопасности в шахтах стало заботой государства.

Жестокий обычай использовать маленьких мальчиков в качестве трубочистов – так как хозяева находили, что дешевле прогнать их через наполненную сажей трубу, чем употребить длинную щетку, – вызывал тщетное негодование широких масс населения. В 1875 году Шефтсбери писал в своем дневнике: «Сто два года прошло с тех пор, как добрый Иона Хенуэй публично осудил это жестокое зло, однако во многих частях Англии и Ирландии оно еще сохраняется с ведома и согласия тысяч людей из разных классов». В этом году Шефтсбери добился проведения закона, который положил конец этой жестокости. Предшествующие законы 1840 и 1864 годов остались мертвой буквой из-за молчаливого потворства хозяевам со стороны частных домовладельцев, местных властей и магистратов.

Проведение бесплодного закона 1864 года о трубочистах было в значительной мере вызвано опубликованием в предыдущем году сказки Чарльза Кингсли «Водяные мальчики», описывающей отношения между маленьким Томом и его хозяином Гримсом. Диккенс уже сделал многое, чтобы заинтересовать публику страданиями и чувствами детей; Кингсли своей сказкой сделал не только это: он создал прекрасный мир фантазии и шутки, полюбившийся и взрослым, и детям. Сочувственное внимание к играм, фантазиям и мыслям детей было одной из лучших черт этого века, в котором много думали о семейной жизни и воспитывали многочисленное потомство. В середине столетия с континента пришли сказки Гримм и Андерсена, которые завоевали Англию. Количество детских сказок быстро возросло. Детские книги, которые с удовольствием читали взрослые, были характерным новшеством века. В предшествующее столетие «Гулливер» и «Робинзон Крузо» были написаны для взрослых, хотя дети и подростки восторгались ими так же, как и сказками «Тысячи и одной ночи». В 1855 году Теккерей опубликовал свою книгу «Роза и кольцо, домашнее представление длябольших и маленьких детей», а десятьлет спустя Чарльзом Доджсоном (под псевдонимом Льюис Кэрролл) была опубликована сказка «Алиса в стране чудес», написанная им для маленькой дочери настоятеля церкви Христа. Этим шедеврам особого типа литературы подражало впоследствии множество писателей, включая Стивенсона, Барри и Эндрю Лэнга.

Более чуткое и заботливое отношение к детям было одним из главных вкладов, сделанных англичанами Викторианской эпохи в дело подлинной цивилизации. Но такие чувства не были всеобщими, как об этом свидетельствовало долгое сохранение позорного использования детей в качестве трубочистов. Пренебрежение к детям и дурное обращение с ними исчезало с трудом. Улицы трущоб еще оставались единственным местом для игр большинства городских детей, немногие из которых могли до 1870 года посещать школы; до конца столетия нигде не отводились детям в городах особые места для игр. Общество для предотвращения жестокого обращения с детьми было основано только в 1844 году, так как в этом году имело место более пяти миллионов случаев такого обращения. В течение XIX века жестокая порка мальчиков, которую реформаторы в области воспитания тщетно осуждали в прошлые времена, постепенно прекратилась. Во многих отношениях жизнь становилась более человечной, что было некоторым противопоставлением возрастающей отвратительности и грязи больших городов с их покровом сажи и тумана.

В знаменитом изречении Дизраэли «Англия разделена на две нации – богатых и бедных» заключалась, как это ни неприятно, значительная доля истины. Но, подобно всем эпиграммам, оно было верно только наполовину. Конечно, промышленный переворот привел в Викторианскую эпоху к возросшему несоответствию в распределении богатства между очень богатыми и очень бедными и отделил классы и географически, собрав население прежних деревень и городов, имевших черты и интересы, общие для всех их жителей, в большие города, разделенные на различные социальные кварталы. Но промышленное развитие увеличило также и число средних классов, различных по уровню своего богатства и жизненных удобств; оно же повысило уровень жизни более состоятельных представителей трудящихся классов, таких, как инженеры, по сравнению с уровнем жизни неквалифицированных рабочих и обитателей трущоб. «Наций» было не две, а гораздо больше: если считать, что их было только две, то потребовался бы ум самого Дизраэли, чтобы сказать, где можно провести между ними границу.

Улучшение положения наемных рабочих в пятидесятых и шестидесятых годах было отчасти вызвано расцветом торговли в эти счастливые годы, когда Англия была мастерской мира, отчасти связано с социальным законодательством парламента и отчасти с деятельностью тред-юнионов, стремившихся поднять заработную плату, прекратить оплату труда товарами и уничтожить другие злоупотребления. Тред-юнионизм был особенно силен среди аристократии трудящихся классов – инженеров и людей квалифицированных профессий.

К этому периоду относится также рост кооперативного движения, которое много сделало для того, чтобы прекратить эксплуатацию потребителя розничным торговцем и приучить трудящиеся классы к самоуправлению и деловым операциям. Это движение возникло из предприятия, основанного двумя десятками рабочих (чартистов и оуэнистов) Рочдейла, которые в 1844 году открыли на Тоад-Лейн склад Рочдейлских пионеров. Это было скромное дело, а многие более значительные попытки кооперации потерпели неудачу. Но этим людям удалось найти верный план для реализации мечты Оуэна. Их правилом было – продажа товаров по рыночной цене, за которой следовало распределение излишка прибыли среди членов в соответствии с их покупками. Это обеспечивало демократически всеобщую заинтересованность в ведении дел, исключая в то же время возможность получения прибыли за счет потребителей. Именно в этом направлении кооперативное движение достигло к концу столетия такого огромного развития.

Практическому успеху движения в пятидесятых годах способствовало то рвение, с каким его идеалистический аспект проповедовался и сокуляристами, руководимыми Холиоуком, учеником Оуэна, и христианскими социалистами, которых вдохновлял Фредерик Денисон Морис, особенно Томом Хьюзом, автором книги «Школьные дни Тома Брауна». Попытки лавочников организовать бойкот движения лишь увеличили его силу. В семидесятых годах кооперативные общества значительно расширили свою первоначальную сферу деятельности, прибавив к ней сферу производства.

Кооперативное движение имело не только финансовое значение. Оно дало трудящимся сознание того, что они тоже имеют «свою долю в богатствах страны». Оно научило их методам коммерческой деятельности и самопомощи и втянуло их в общества, которые поощряли стремление к самообразованию и самоусовершенствованию.

Способы, которыми новая Британия старалась исцелить бедствия, сопровождающие промышленный переворот, – кооперация, фабричные законы, тред-юнионизм, фритредерство, – все были, подобно самому промышленному перевороту, британскими по своим идеям и происхождению.

Вторая четверть XIX века была тем периодом в заселении Канады, Австралии и Новой Зеландии, когда было решено, что эти земли должны быть населены главным образом британцами и стать частью свободного Британского содружества наций.

Перенаселение Великобритании и печальное положение английского крестьянства на родине вызвало в эти годы массовую сельскую эмиграцию в колонии, приведшую к возникновению современной империи. Прилив эмиграции в Соединенные Штаты был также весьма силен и мог бы совсем миновать британские территории, если бы не организованные усилия эмигрантских обществ и не случайная помощь правительства, вдохновляемого пропагандой Гиббона Уэйкфилда. Он убеждал своих соотечественников, что эмиграция является истинным облегчением их экономических бедствий и что колонии вовсе не должны быть просто гаванями для кораблей или местом торговли, что они могут стать местом создания новой британской нации. Именно он в первую очередь способствовал той систематической и поощряемой правительством эмиграции, которая создала современную Канаду, Австралию и Новую Зеландию.

То, что мы не вели какой-либо крупной войны в течение ста лет после Ватерлоо, является причиной счастливого положения Англии в XIX веке и той особенной веры в «прогресс» как закон истории, которая ободряла сознание викторианца. Крымская война (1854-1856 годов) не была исключением. Она являлась просто глупой экспедицией в Черное море, предпринятой без достаточных оснований, потому что английскому народу наскучил мир, несмотря на прилив пацифистских разговоров, которым он предавался тремя годами ранее, во время Всемирной выставки в Гайд-парке. Буржуазная демократия, возбужденная своими излюбленными газетами, подстрекалась к крестовому походу ради турецкого господства над балканскими христианами, а в следующем поколении те же самые силы, руководимые Гладстоном, действовали в диаметрально противоположном направлении. Мы вели Крымскую войну по принципу ограниченной ответственности и прекратили ее, когда стремление к иностранным авантюрам было удовлетворено. Ведь это несомненный факт нашей социальной истории, что наша внешняя политика становилась все в меньшей степени тайной государственных деятелей и все в большей степени – выражением интересов народа в целом. Кто был глупее – государственные деятели или народ, – сказать трудно.

Однако Крымская война имела одно серьезное и благодетельное последствие – появился институт сиделок как профессия специально обученных женщин. Удивительный личный успех Флоренс Найтингейл заключается в навязывании ею современных методов госпитального дела командованию крымской армии, которое все еще было очень отсталым: оно даже не провело нескольких миль железной дороги от порта Балаклавы до линии осады перед Севастополем, пока его не принудило к этому общественное мнение на родине, возбужденное прессой и ее первыми «военными корреспондентами».

Сестра милосердия

Представление о сестрах милосердия как серьезной профессии, разрекламированное благодаря сенсационным сообщениям с театра Крымской войны, скоро укоренилось и в гражданской жизни и создало новую эру в деле общественного здравоохранения и медицинской практики. Кроме того, идея обучения женщин различным профессиям, обязанная своим появлением инициативе Флоренс Найтингейл, распространилась и на другие области жизни, помимо ухода за больными. Идеалы века Скотта и Байрона требовали, чтобы леди доказывали свое благородство красотой праздности и трогательной зависимостью от своих защитников мужчин. Но в последнюю половину царствования Викторин начала делать успехи совершенно иная идея, а именно: что женщины высшего и среднего класса, особенно незамужние, должны учиться, чтобы содержать самих себя и приносить некоторую пользу миру.

Крымская война оказала влияние и в менее важных вопросах. В подражание нашим героям из севастопольских траншей курение после своего восьмидесятилетнего изгнания из благовоспитанных кругов общества вновь стало модным. По тем же причинам вернулись после своего двухвекового отсутствия среди членов хорошо воспитанного общества и бороды. Типичным англичанином любого класса в середине периода правления Виктории был человек с бородой и с трубкой.

Это была эра «мускулистого христианства», напряженной деятельности и холодных ванн. Организованные игры, особенно крикет и футбол, быстро распространялись в школах, университетах и в обычной жизни. Пешеходные прогулки и новое развлечение – горные восхождения – были характерны для энергичного и атлетического поколения; даже дамам теперь разрешалось гулять пешком. Дни лаун-тенниса еще не наступили и едва ли могли наступить, пока был в моде обременительный кринолин. Но дамы и джентльмены состязались в более спокойных турнирах на крокетной площадке, где иногда представительницы прекрасного пола, подготовляя свой удар, осторожно передвигали мяч в более благоприятную позицию под просторным покровом кринолина.

Крымская война, однако, не повлекла за собой реформы в армии. Правда, было признано, что, хотя солдаты-ветераны сражались хорошо, поддерживая полковые традиции, унаследованные от испанской войны, основная масса солдат состояла из плохо подготовленных рекрутов, ими плохо руководили, их плохо кормили и плохо организовали как армию. Но армия вернула свой престиж в следующем году, во время индийского мятежа, когда викторианские достоинства – самопомощь и личная инициатива – обнаружились в полном блеске. Но в любом случае реформаторы этого века не интересовались армией. Они рассматривали ее как безнадежно аристократическое учреждение, на самом деле не нужное в цивилизованном государстве. Они интересовались не тем, чтобы обеспечить безопасность, улучшив армию, но тем, чтобы сберечь деньги, сократив ее.

Только в 1859 году возникла паника по поводу предполагаемых дурных намерений Наполеона III, хотя его действительным желанием было жить в дружеских отношениях с Англией. Жители острова пережили один из периодических испугов, который подчеркнул их постоянную неподготовленность, а результатом в этом случае было возникновение волонтерского движения, военное обучение деловых людей и их служащих в свободные от работы часы в соответствии со штатским и индивидуалистическим духом времени. Но попыток реформы регулярной армии так и не было сделано до тех пор, пока франко-прусская война 1870 года не показала, хотя и не очень ясно, английской публике, что среди этих странных иностранцев что-то происходило. В этом случае паника удачно вызвала реформы Кардуэлла, которые включали в себя уничтожение покупки офицерских патентов и краткосрочную систему военной службы, создавшую наконец армейские резервы.