Одной из трудностей, с которыми встречаешься при попытке написать социальную историю нации как нечто отличное от ее политической истории, является отсутствие определяющих фактов и точных дат, по которым можно нарисовать ход событий. Социальные привычки людей и экономические обстоятельства их жизни, особенно в настоящее время, всегда находятся в движении, но они никогда не меняются полностью или все сразу. Старое частично проникает в новое, и притом в такой мере, что часто возникает вопрос, следует ли приписывать какую-нибудь тенденцию в мыслях или практике именно данному поколению или следующему.

Но в целом наиболее заметные изменения тенденций викторианской Англии можно отнести к шестидесятым и семидесятым годам. Старые вехи еще существуют, но они больше уже не являются столь заметными. Территориальная аристократия еще господствует в сельских областях и еще руководит обществом в Лондоне и на собраниях в своих сельских поместьях; еще процветает индивидуальный делец с его несомненными, хотя и ограниченными добродетелями буржуазной самопомощи. Но эти классы уже не заполняют сцену в такой степени, как в дни Пальмерстона и Пиля, а идеи – или недостаток идей, – которые они отстаивали, оспариваются теперь другими наряду с «радикалами из низших слоев». Во всех категориях общества свободные дебаты о социальных обычаях и религиозных верованиях занимают место установившихся верований ранней Викторианской эпохи. Джон Стюарт Милль в своем сочинении «О свободе» (1859) проповедовал доктрину восстания против покорного принятия установленных мнений, а дюжину лет спустя такое отношение стало весьма обычным. Это либеральный, откровенный век, наиболее характерными людьми которого являются не аристократы и не лавочники, а люди с университетским образованием или люди интеллигентных профессий, читатели Милля, Дарвина, Хаксли и Мэтью Арнольда, Джорджа Элиста и Браунинга, – образованные бородатые интеллигенты.

Демократия, бюрократия, коллективизм – все двигалось вперед, подобно приливу, молчаливо надвигающемуся в сотнях бухт и заливов. Следует дать по крайней мере краткий список некоторых из тех изменений, которые отличают семидесятые годы от предшествующего поколения. Удар, нанесенный дарвинизмом библейской религии англичанина, сказался во многом, хотя еще не всюду; в 1871 году Оксфорд и Кембридж стали доступны для всех независимо от вероисповедания; естественные науки и история быстро заняли свое место в научном мире рядом с классическими науками и математикой; в 1870 году конкурсные испытания стали обычным способом вступленияна гражданскую службу, позволяющим вовлечь наиболее способных молодых людей из университетов в ряды новой бюрократии; трудящиеся мужчины городов получили – по биллю 1867 года о реформе – парламентское представительство, а три года спустя закон Форстера обеспечил для всех начальное образование; по законам 1871-1875 годов тред-юнионы получили новую хартию прав, соответствующих их растущей силе; в деловой сфере компании с ограниченной ответственностью заняли место старых семейных фирм; профессиональная и социальная эмансипация женщин шла вперед к тем ее пределам, которые защищались в книге Милля «Подчиненное положение женщин» (1869); в Оксфорде и Кембридже были основаны женские колледжи, а женские средние школы были намного улучшены; акт о собственности замужних женщин избавил жену, если она имела свои собственные деньги, от экономической зависимости от своего мужа; «равенство полов» начали защищать в теории и во все большей степени осуществлять на практике среди всех классов. Требование политических прав для женщин было результатом уже совершившегося в значительной степени социального освобождения их.

Но величайшим событием семидесятых годов, имевшим неизмеримые последствия в будущем, был внезапный упадок английского земледелия.

С 1875 года началась катастрофа. Ряд неурожайных годов увеличил ее первоначальные размеры, но причиной было развитие американских прерий как зерновых районов. Новые земледельческие машины давали фермам Среднего Запада возможность снимать сливки с нетронутой почвы на неограниченном пространстве; новая железнодорожная система доставляла продукцию в гавани; новые пароходы перевозили ее через Атлантический океан. Английское земледелие было более научным и более высококапитализированным, чем американское, но и при этих условиях их неравенство было слишком велико. Массовое производство зерна более простыми и дешевыми способами конкурировало с тщательными и дорогостоящими методами обработки, которые разрабатывались в хорошо налаженных английских поместьях в течение предшествующих двухсот лет. Разорение британской земельной аристократии заокеанской демократией американских фермеров явилось результатом этого изменения в экономической обстановке. Еще более важным следствием было общее прекращение соприкосновения англичан с природой, которое во все предшествующие века помогало формировать ум и воображение островитян.

Другие государства Европы, где еще сохранилось крестьянство и где с ним считались как со стабилизирующим элементом в социальном здании, преграждали путь потоку американского продовольствия при помощи тарифов. Но в Англии такая политика не была принята и даже не обсуждалась серьезным образом. Уверенность, что фритредерство является секретом нашего небывалого процветания, нежелание нарушать мировую торговлю, в которой наше господство и обогащение казались прочно, обеспеченными, количественное преобладание городов над деревнями, а еще больше их интеллектуальное и политическое руководство, воспоминания о «голодных сороковых годах», когда хлебные законы сделали хлеб слишком дорогим для бедноты, – все эти обстоятельства препятствовали проведению любой меры, направленной на сохранение сельского образа жизни. Англичане второй половины Викторианской эпохи не видели какой-либо необходимости выращивать хлеб на острове, чтобы обеспечить нужды будущих войн. После того как два поколения пользовались безопасностью, завоеванной в битве при Ватерлоо, казалось, что реальная национальная опасность навсегда миновала.

В 1846 году Дизраэли предсказал разрушение землевладения как неизбежный результат свободной торговли зерном. В течение тридцати лет это утверждение было ошибочным. Теперь он внезапно оказался прав, и как раз в это время он был премьер-министром. Однако он ничего не сделал в этом вопросе.

Государственные деятели рассматривали судьбу земледелия со все большим равнодушием, потому что она не затрагивала острой проблемы безработицы. Батраки не оставались в деревне, когда кончалась их работа, а безработные шахтеры оставались около закрытой шахты. Когда «ходж» терял работу или когда его заработок падал, он шел в город и искал работу там. В других случаях он уезжал за море, так как колонии и Соединенные Штаты еще принимали излишек нашего все возрастающего населения. Как класс, английский батрак привык к тому, что ему приходится оставлять землю.

В то же время лендлорды и фермеры, которые не имели ни желания, ни сил расстаться с землей, страдали и жаловались напрасно, так как их время как политических руководителей Англии уже прошло. Интеллигенция семидесятых и восьмидесятых годов была проникнута доктриной фритредерства: она верила, что если одна отрасль хозяйства, например земледелие, погибнет в результате свободной конкуренции, то соответственно выиграет другая и займет ее место – и таким образом все будет хорошо. Но на деле отнюдь не все было хорошо. Теоретики не могли понять, что земледелие является не просто одной из отраслей хозяйства среди многих других, а образом жизни, единственным и незаменимым по своей человеческой и духовной ценности.

В первое десятилетие упадка, который начался в 1875 году, посевная площадь под пшеницей снизилась в Англии почти на миллион акров. Целые зерновые районы на западе, в центральных графствах и на севере обращались в пастбища, причем это не сопровождалось соответствующим увеличением количества домашнего скота, хотя и происходила значительная замена рогатого скота овцами. Ввоз замороженного мяса из Австралии, Новой Зеландии и Южной Америки был новой чертой восьмидесятых и девяностых годов. В 1891-1899 годах последовала вторая волна сельскохозяйственной депрессии, столь же суровой, как и депрессия 1875-1884 годов. К концу столетия посевная площадь зерновых в Англии и Уэльсе сократилась с восьми с лишним миллионов акров в 1871 году до шести миллионов. Постоянные пастбища значительно возросли, но падение цен на скот и овец не отставало от падения цен на зерно.

Историк английского земледелия таким образом изображает последние десятилетия царствования Виктории:

«Продовольствие являлось, так сказать, валютой, которой другие нации расплачивались за английские промышленные товары, и его дешевизна была несомненным благодеянием для общества наемных рабочих. Предоставленные самим себе, земледельцы с мужеством и упорством вели неравную борьбу. Но с течением времени занятое в промышленности население, казалось, искало продовольственные рынки повсюду, кроме своей родины. Предприимчивость постепенно ослабла. Затянувшаяся депрессия приостановила дорогостоящие усовершенствования. Осушка почвы практически прекратилась, и владельцы, и арендаторы земли были озабочены тем, чтобы свести концы с концами при сокращающихся доходах. Качество земли ухудшилось; к ней прикладывали меньше труда; сократились суммы, расходуемые на брикеты и удобрения. Наиболее пострадавшими были зерновые районы графств, в которых превосходная обработка земли одержала наиболее замечательную победу». Ущерб в действительности был еще большим потому, что английское земледелие было основано на высококапитализированной системе производства основного продукта – зерна, особенно пшеницы, выращивание которой так ценилось в большинстве районов Англии, и овец и рогатого скота – лучших в мире. Другими способами использования земли незаслуженно пренебрегали. Правда, имелись, главным образом в Кенте, поля хмеля. Но картофель занимал лишь два процента всей возделываемой земли. Мало было овощей и фруктов. Огородничество никогда не было систематически организовано.

Только после войны 1914-1918 годов государство занялось в широком масштабе лесоводством, которое ему было особенно удобно вести. Лендлорды, которые в XVIII и начале XIX веков старательно занимались древонасаждениями, потеряли интерес к лесоводству как отрасли хозяйства, когда правительство перестало покупать внутри страны огромные дубы для строительства наших боевых кораблей и когда строевой лес в больших количествах стал поступать из Скандинавии и Северной Америки по ценам, отбивавшим охоту к разведению лесов в Англии. Обширный спрос на крепежный и строительный лес удовлетворялся из-за границы.

В 1880 году, если судить с эстетической, а не скоммерческой стороны, Англия могла похвастаться более красивыми деревьями, чем какая-либо другая страна. Леса исчезали, за исключением одного-двух клочков, подобных Нью-Форест и Форест-оф-Дин.

Однако если посмотреть с воздуха, то ландшафт не казался безлесным; древесные насаждения образовывали живые изгороди, разбросанные по всей стране; много деревьев было в парках, где их сохраняли за красоту, в чащах, посаженных для дичи. Управляющие имениями не интересовались лесом как строительным материалом и не заботились о том, чтобы своевременно удалять плющ, прореживать лес, вырубать и продавать его. Для новых насаждений брали хвойные породы и рододендроны, одобренные вкусом этого века. Обе породы были экзотическими для большинства областей острова, но обе были вполне пригодны для того, чтобы приютитьфазана, владыкумногих графств, которого юный Киплинг не любил, как символ тучнеющей Англии, погруженной в ту беспечную мечту о богатстве и мире, которая в какой-то день могла быть грубо нарушена.

Судьба земледелия является лишь одним из примеров близорукости, характерной для английской государственной политики. Англичане не составляли планов на далекое будущее. Они довольствовались тем, чтобы удовлетворять те запросы и разрешать те проблемы, давление которых уже чувствовалось. Но в этих пределах они были более активными реформаторами, чем их самодовольные отцы: они приблизили к современным требованиям гражданскую службу, местное управление, образование, университеты и даже до известной степени армию.

Англичане уже утратили часть самодовольства и уверенности пятидесятых и шестидесятых годов. В эти уже миновавшие счастливые дни Англия выделывала фабричные товары для всего мира, который отстал от нее в области промышленной механизации на целое поколение; тогда самой грозной и самой враждебной военной силой была Франция Наполеона III; в 1848 году, в год континентальной революции и реакции, соотечественники Маколея с чувством удовлетворения думали, что по богатству, свободе и порядку наша страна стоит впереди всех других и вызывает «зависть менее счастливых стран». Франко-прусская война 1870 года была первым ударом. А в течение трех следующих десятилетий Америка и Германия возвысились как промышленные державы, соперничающие с нашей. С каждым годом все больше сказывалось влияние огромного количества природных ресурсов Америки и развитие естественнонаучного и технического образования в Германии, предусмотренного ее дальновидным правительством. Для того чтобы приспособиться к этой новой ситуации, недостаточно было только нашей островной свободы, фритредерства и индивидуалистической самопомощи. Известное осознание этого привело к улучшению технического образования и у нас. Оно же привело и к увеличению интереса к нашим собственным «заморским землям», к империалистическому движению девяностых годов и вызвало более дружелюбное и уважительное отношение к Америке, чем то, которое обнаружили наши политики во время гражданской войны в Америке. Демократическая Англия новой эры лучше понимала и Соединенные Штаты, и «колонии», как еще называли Канаду и Австралию.

Новая ситуация вызвала также повышенный интерес к современной Германии, которой до 1870 года наши соотечественники пренебрегали. В этот роковой год две книги – Мэтью Арнольда «Венок дружбы» и Джорджа Мередита «Гарри Ричмонд» – предостерегали Англию, что в тевтонском сердце Европы национальное образование и национальная дисциплина создавали новую силу, которая завистливо смотрела на наше легко завоеванное, беспечно охраняемое и плохо распределяемое богатство.

Социалистического движения среди трудящегося класса не существовало до последних лет столетия, но недовольство доктриной laissez-faire появилось задолго до этого. Джон Стюарт Милль умер в 1873 году, оставив в наследство неолиберальную философию, оказавшую сильное влияние на сознание и практическую деятельность следующего века. Доктрина Милля была полусоциалистической. Он настаивал на лучшем распределении богатства путем прямого обложения, особенно путем налогов на наследство; на улучшении условий жизни путем социального законодательства, проводимого в жизнь деятельной бюрократией, местной и национальной; на предоставлении всем взрослым мужчинам и женщинам избирательного права не только на выборах в парламент, но и на выборах в те корпорации, которым было поручено местное управление. По мысли Милля, демократия и бюрократия должны были действовать сообща, и именно на этом принципе в действительности строилось социальное здание современной Англии, даже после того, как сам Милль и его философия вышли из моды.

Но, несмотря на упадок английского земледелия, несмотря на ослабление промышленного господства Англии над другими нациями, последние тридцать лет царствования Виктории все же были в целом годами значительного процветания и увеличения богатства, долю которого получала большая часть общества. Юбилеи королевы в 1887 и 1897 годах праздновались всеми классами с подлинной гордостью и признательностью, которые отчасти были вызваны осознанием массами своего освобождения от тех условий жизни, которые приходилось терпеть в начале ее царствования, так как «голодные сороковые годы» были еще памятны. Нравы стали мягче, улицы – более безопасны, жизнь – более гуманной, санитарные условия быстро улучшались, жилища трудящихся, хотя и оставались еще скверными, стали уже менее скверными, чем когда-либо раньше. Условия труда также улучшились, реальный заработок увеличился, продолжительность рабочего дня сократилась. Но безработица, болезнь и старость, для обеспечения которых государство не предприняло регулярных мер, все еще оставались грозящим кошмаром для рабочего.

Фритредерская финансовая политика Пиля и Гладстона сняла тяжесть налогового обложения с бедноты, сократив до минимума косвенные налоги. Однако подоходный налог в восьмидесятых годах все еще варьировался от двух пенсов с фунта до шести с половиной пенсов.

Фритредерство, помимо облегчения бремени бедняков, заслуживает уважения и за вызванный им огромный рост нашего торгового флота и заморской торговли. Даже наша каботажная торговля стала доступна кораблям всех наций, но иностранцы в открытой конкуренции обеспечивали только полпроцента ее. А в восьмидесятых годах эта каботажная торговля, которая включала также перевозки значительной доли угля, потребляемого в самой стране, по количеству перевозимого груза превосходила всю нашу обширную заморскую торговлю. Океаны мира еще оставались проезжими дорогами Англии. В 1885 году треть морских кораблей мира принадлежала Британии, включая четыре пятых всех паровых судов мира. Мачты и паруса уже уходили в прошлое, но быстроходные океанские «клипперы» были британскими, и в 1885 году тоннаж нашего парусного флота был еще столь же велик, как и в 1850 году, тогда как тоннаж нашего парового флота увеличился на четыре миллиона.

Тоннаж судов в лондонском порту был еще на шестьдесят процентов больше, чем в ливерпульском, хотя Ливерпуль, торговавший ланкаширскими бумажными тканями, экспортировал больше британских товаров, чем столица. Знаменитые доки Темзы и Мерсея были закончены в восьмидесятых годах. Развитие железный дорог значительно увеличило объем заморской торговли, но в дальнейшем уменьшило число портов – процесс, начавшийся в XVIII столетии. Но в последней половине XIX столетия благодаря железным дорогам Барроу внезапно возвысился «из ничего», а Гримсби – «почти из ничего». Возродился после долгого пребывания в состоянии упадка Саутгемптон: он теперь был штаб-квартирой пароходной компании «Пенинсьюлер энд ориентал стим навигейшен». Кардифф увеличил свое население в тринадцать раз и обогнал Ньюкасл как величайший экспортер угля в мире, хотя Тайнсайд в дни Армстронга Элсвик также значительно вырос.

Такова была реконструкция промышленности и торговли, произведенная железными дорогами. Но «не железные дороги создали Тайнсайд, а Тайнсайд создал их».

В условиях такого процветания «свободной торговли» многие предметы, являвшиеся роскошью в 1837 году, в 1897 году стали обычными удобствами. Пища, одежда, постельные принадлежности, мебель были теперь в гораздо большем изобилии, чем в какой-либо из предшествующих веков. Газовое и керосиновое освещение уступало место электричеству. Проведение праздничных дней на морском побережье стало обычным для мелкой буржуазии и даже для значительной части трудящегося класса, особенно на севере. Уже в 1876 году вырос и превратился в город Блэкнул – место ежегодного отдыха ланкаширских мастеровых, явившись дополнением к игравшим такую же роль Лендюдно и острову Мэн. Отдаленный Корнуолл уже стал местом отдыха для состоятельных людей в пасхальные дни, а для народных масс – в августе. Летом меблированные комнаты Кезика и Уиндермира и фермы Озерной области занимали семейные компании.

Даже до появления железных дорог лондонцы толпились на молу Брайтона и покрывали своими телами пески Маргета. Теперь все побережье Англии и Уэльса стало доступно для «однодневных экскурсантов» и «жильцов» благодаря паровому транспорту, возросшим заработкам и всевозможным сбережениям. В отдаленных бухтах и рыбачьих деревушках, куда приезжали отдыхать семьи городских жителей, дети и их родители купались, разыскивали и выкапывали сокровища, оставляемые приливом на отмелях; это хоть до некоторой степени компенсировало отрыв городского жителя от сельской жизни.

Но если сезонный отдых вне дома был теперь распространенным явлением, то обычай проводить конец недели вне города только возникал. Он уже укоренился среди владельцев больших загородных домов и их гостей, но «коттедж для отдыха в конце недели» едва ли был известен мелкобуржуазным семьям. Семейные посещения церкви и деловые традиции еще держали людей в городе в течение семи дней недели.

Женщины становились более сильными и лучшими пешеходами, так как их юбки стали несколько короче и меньше стесняли движения; после исчезновения кринолина и длинных платьев в восьмидесятых годах игрой, в которой состязались леди и джентльмены, стал вместо крокета требующий быстрых и энергичных движений лаун-теннис. В девяностых годах стал модным велосипед, как только два низких колеса сменили опасный «высокий велосипед»; это еще больше способствовало дальнейшему развитию эмансипации женщин, так как позволяло им бродить по окрестностям в одиночестве или в компании с лицами другого пола. К моменту смерти Виктории автомобиль и мотоцикл еще не получили широкого распространения.

В то время когда одни городские жители учились исследовать уединенные дороги своей собственной страны, пешком или на велосипеде, множество других – больше, чем когда-либо прежде, – отправлялось во Францию, Швейцарию и Италию; они были основными постоянными посетителями лучших отелей Западной Европы, Средиземноморья и Египта. Контора Томаса Кука по организации заграничных путешествий давала возможность многим бережливым и скромным людям испытать восторг от континентального путешествия. В шестидесятых и семидесятых годах англичане с помощью блестящих швейцарских проводников, которых они нанимали, развили искусство восхождения на снеговые горы и покоряли знаменитые вершины Альп. В последнее десятилетие века восхождение на скалы Уэльса и Озерной области стало приятным времяпрепровождением и в самой Англии.

Джон Бакен в своих мемуарах так описывал лондонское общество времен его юности накануне южноафриканской войны 1899 года: «Лондон в конце столетия еще не потерял своего георгианского вида. Его правящее общество оставалось аристократическим до самой смерти королевы Виктории и сохранило моды и обряды аристократии. Большие дома не исчезли и не стали комплексом квартир. Летом город был истинным местом удовольствия: каждое окно весело пестрело цветами, улицы были полны блестящими экипажами, Гайд-парк составлял чудный фон для прекрасных лошадей и красивых мужчин и женщин. Прежние обычаи уходили в прошлое, сюртуки и цилиндры стали общепринятой одеждой не только в Уэст-Энде, но и около здания суда и в Сити. В воскресенье после полудня мы охотно совершали ряд визитов. Беседы и обсуждения не были случайным явлением, какими они становятся теперь, а чем-то вроде искусства, в котором компетенция придавала известный престиж. Клубы еще находились в стадии расцвета, списки их членов были длинными, и членские права были ступенью карьеры. Когда я оглядываюсь назад, это время кажется мне порой невероятного спокойствия и самоудовлетворенности. Общество, как я его помню, было вежливым и благовоспитанным, без вульгарности и без поклонения богатству, которые появились с новым столетием».

Однако «общество становилось смешанным», и богачи уже были заметны в лондонских гостиных за двадцать лет до смерти королевы – может быть, даже более заметны, чем впоследствии, так как тогда они были чем-то исключительным. «Общество» в его более старом и строгом смысле слова еще в дни Пальмерстона было ограниченным миром, доступ в который охранялся супругами некоторых вигских и торийских пэров. Но в восьмидесятых годах «общество» имело неопределенное значение, может быть, охватывающее высший и интеллигентный классы, может быть, включающее всех хорошо одетых мужчин и женщин, которые встречались друг с другом во время прогулок в Гайд-парке или беседовали во время подачи бесчисленных блюд на лондонских званых обедах. Однако Джон Бакен верно отмечает, что эти люди сохранили до конца столетия, по крайней мере в столице, аристократические манеры и привычки. Они отличались от состоятельной провинциальной буржуазии Йоркшира или Ланкашира, которая еще предпочитала «плотный ужин с чаем» пышному обеду.

В семидесятых и восьмидесятых годах в интеллигентном и деловом мире еще были обычными такие же большие семьи, как и у трудящихся, и население быстро увеличивалось, ибо значительная часть рождавшихся детей теперь оставались в живых. В результате улучшения санитарного состояния города и постоянного прогресса медицинской науки и практики снизилась смертность. В 1886 году превышение рождаемости над смертностью составляло в Англии 13,3%, тогда как в Германии оно равнялось 10,8%, а во Франции – 1,4%.

После 1870 года родители в трудовых семьях получили некоторое облегчение благодаря введению системы всеобщего начального образования, но даже и тогда образование давалось с трудом, и, за исключением времени занятий в школе, дети бедноты все еще скитались без присмотра по улицам. В мелкобуржуазных домах это была эпоха игрушечных коней-качалок; детская и классная комнаты были наполнены веселым, шумным обществом; там формировались детские впечатления и характеры, до тех пор пока – старший, средний и самый младший – не отправлялись в пансион, после чего они могли радовать или огорчать своих сестер только в праздничные дни.

Детские игрушки второй половины XIX века

Существовало еще множество гувернанток, нянь,дворецких, горничных и поваров, требования которых относительно жалованья и свободных вечеров были еще умеренными. Многие из них были преданными и ценными членами семьи; другие приходили и уходили, не оставляя о себе отчетливых воспоминаний. Их обязанности были тяжелыми и важными, так как высокие и узкие городские дома мелкой буржуазии не были оборудованы приспособлениями для облегчения труда; армии горничных с трудом поднимались по лестницам с горячей водой для детских ванн и с углем для каждой комнаты. Висящее над городом облако угольной копоти способствовало сгущению лондонского тумана.

Только в девяностых годах стало очевидно, что началось сокращение размеров семей, прежде всего среди интеллигенции и мелкой буржуазии, обремененных тяжелой платой в «общественных школах», и среди зажиточных ремесленников, стремившихся сохранить высокий уровень жизни. В 1887 году во время судебного преследования Брэдлоу и миссис Безант за опубликование неомальтузианского памфлета впервые стали широко известны противозачаточные средства. Но население трущоб, о котором главным образом и думали реформаторы, принимало эти советы медленнее, чем все другие слои общества. Те же семьи, которые были наиболее способны воспитывать детей так, как они должны воспитываться, оказались в наступающем столетии, к несчастью, наиболее склонными к «вырождению».

Семидесятые и восьмидесятые годы были периодом не только больших семей, но и пуританизма в области этических и сексуальных идей, смягчаемых на практике слишком часто проявляющейся слабостью человеческой натуры. Королева Виктория подавала пример своему двору в отношении строгости моральных правил. Подлинная честность большинства британских купцов как деловых людей,была одной из причин нашего замечательного коммерческого процветания. Популярными героями этого периода – и они были истинными героями – были прежде всего религиозные люди: исследователь Африки и миссионер Ливингстон; солдат-филантроп генерал Гордон; лорд Шефтсбери и Гладстон; жизнь этих четырех лиц, столь отличных друг от друга и от всех прочих, была подлинным служением Богу.

Пуританское отношение к жизни и поведению укоренилось благодаря не только библейской религии массы викторианцев, но и англо-католической религии, которая выросла из оксфордского движения тридцатых годов и теперь широко распространялась, имея среди своих светских представителей таких людей, как Гладстон и Солсбери. Но англо-католицизм был особенно силен среди приходского духовенства, у многих представителей которого он вызвал новую профессиональную гордость и создал стремление приобрести то общественное влияние, которое некогда принадлежало «духовенству англиканской церкви» как таковой, а теперь быстро исчезало. Англо-католическое влияние сделало более легкими некоторые уступки обычной человеческой природе, включая и менее строгое, чем это могли одобрить евангелисты, соблюдение «дня субботнего». Постепенное изменение «английского воскресенья» имело и хорошие, и плохие последствия. В этот период перехода от чрезмерной строгости прошлого к совершенной распущенности настоящего было много хорошего в том, что во многих семьях сохранялся обычай «воскресного чтения» серьезных, хотя и не обязательно религиозных книг. На один день в неделю романы и журналы откладывались в сторону и, кроме более светской поэзии и истории, читалась великая классическая литература, подобная Библии, «Путешествию пилигрима» и «Потерянному раю», которую в обычное время больше уже не читали.

Не только измененные воскресные обряды, но и чтение Библии и семейные молитвы были обычным явлением почти до конца столетия. Каноник Смит писал в своем исследовании о результатах влияния Чарльза Симеона на английскую жизнь:

«Евангелизм» был религией родины; в возрождении семейного богослужения был его наиболее замечательный и наиболее приятный триумф. Возможно, что это возрождение фактически ограничивалось высшим и средним классами общества, особенно последним; но в этих пределах оно было распространено настолько широко, что в 1889 году ректор Кингс-колледжа (Кембридж) в циркулярном письме, адресованном студентам этого колледжа по поводу добровольного посещения церкви по утрам, мог писать: «Вы, большинство из вас, пришли из домов, в которых семейные молитвы являются обычаем…» Сегодня этот благочестивый обычай фактически угас: не только потому, что фактически угасла викторианская набожность, но также и потому, что, по существу, нет теперь и викторианских семей».

В середине XIX столетия английская религия была внушительным сооружением, но в ее основании была слабая сторона, под которую уверенно подкапывалось движение научных открытий: вера в пророческую силу каждого слова Библии была обычной для нонконформистов, для евангелической церкви и, едва ли в меньшей степени, для «высокоцерковников», подобных епископу Сэмюэлю Уилберфорсу и Гладстону. Чарльз Дарвин был настолько непохож на Вольтера, насколько может быть непохоже одно человеческое существо на другое; он вовсе не хотел быть иконоборцем; он вовсе не считал церковь «гнусной», и в конце концов она почтительно похоронила его в Вестминстерском аббатстве. Но его научные изыскания привели его к заключениям, несовместимым с повествованием первых глав Книги Бытия, которая была в такой же степени частью английской Библии, как и сам Новый Завет. В общем, вся идея эволюции и «происхождения человека от обезьяны» была совершенно несовместима с существующими религиозными идеями о создании человека и о центральном месте человека во вселенной.

Естественно, что религиозный мир взялся за оружие, чтобы защитить положения незапамятной древности и свой престиж. Естественно, что более молодое поколение людей науки бросилось защищать своего почитаемого вождя и отстаивать свое право приходить к таким заключениям, к каким приводят их научные исследования, не считаясь с космогонией и хронологией Книги Бытия и с древними традициями церкви. Борьба бушевала в течение 60-х, 70-х и 80-х годов. Она затронула всю веру в сверхъестественное, охватывая и все содержание Нового Завета. Интеллигенция под давлением этого конфликта становилась все больше антиклерикальной, антирелигиозной и материалистической.

В течение этого периода перемен и борьбы, причинивших много личных и семейных несчастий и нанесших много моральных ран, общество образованных людей было раздираемо той открытой и резкой полемикой, отрицать существование которой не может даже английская любовь к компромиссу. В XX столетии эта буря отгремела; битва кончилась, и жертвы были похоронены. Вера и Отрицание находятся в различном положении. Чувствовалось, что материализм ученого семидесятых годов является настолько же неудовлетворительным, насколько несостоятельным является буквальный смысл всех частей Библии. Обе стороны с грустью признавали, что полная истина о вселенной не может быть обнаружена в лаборатории или угадана церковью.

Догматические колебания англиканской и протестантской церквей в последние годы XIX столетия способствовали пропаганде римской церкви, чье неуклонное притязание на полное и точное знание истины взывало к тем, кто не был рожден для сомнений. Ирландская иммиграция в низших слоях общества, поток новообращенных из светских и интеллигентных классов – в его высших слоях, а также высокая рождаемость среди приверженцев римско-католической религии – все это помогло римскому вероисповеданию занять значительно более важное место в английской жизни в конце царствования Виктории, чем то, которое оно занимало в начале Викторианской эпохи.

В последнюю половину XIX столетия археология и история быстро прогрессировали, и их открытия усиливали позиции науки в ее борьбе против ортодоксальных верований. Мудрая «История рационализма» Лекки (1865) и чрезмерно самоуверенный материализм «Истории цивилизации» Бокля (1857) были частью сильного течения, которое отвратило людей от древних верований. Академическая «либеральная» партия, партия большой интеллектуальной силы и серьезности, вела битву за то, чтобы освободить Оксфорд и Кембридж от зависимости от церковной монополии, и выиграла эту битву, добившись принятия в 1871 году закона об отмене проверки вероисповедания. Более молодые университеты Лондона и Манчестера давно пользовались такой свободой, как своим правом первородства .

Два более старых университета настолько уподобились новым, что перед концом царствования королевы Виктории состав профессоров Оксфорда и Кембриджа был скорее светским, чем духовным, и, кроме того, профессорам теперь разрешалось жениться, сохраняя при этом свое звание членов колледжа. Академические занятия теперь охватывали естественные науки и средневековую и современную историю в такой же мере, как и более древние гуманитарные и математические науки. В последние десятилетия века Кембридж дал миру великих людей науки, подобных Клерку Максвеллу, Рейли и молодому Дж. Дж. Томсону, в то время как архидиакон Каннингхэм закладывал основы экономической истории, а блестящий гений Мэтланда исследовал мышление средневековых людей на основе изучения их законов. Еще более быстрой была перемена, происшедшая в Оксфорде, в котором в первые годы царствования господствовали Ньюмен и его антагонисты, спорившие о чудесах «святых» и об авторитете «отцов церкви». Тридцать лет спустя атмосфера в университете стала совсем иной.

Вторая половина правления Виктории была действительно тем периодом, когда Оксфордский и Кембриджский университеты особенно привлекали внимание публики. Реформа, произведенная в них, особенно уничтожение проверки вероисповедания при занятии академических постов (в 1871году), была одним из главных политических вопросов дня. Либерально настроенный и высокообразованный правящий класс семидесятых годов был ближе к университетам, чем к слабеющей аристократии и возвышающейся плутократии. Гладстон уничтожил патронат во всех государственных учреждениях и сделал конкурсные испытания нормальным условием вступления на государственную гражданскую службу. Это было признанием принятой в Оксфорде и Кембридже системы экзаменов на соискание степени и имело следствием установление более тесной, чем когда-либо, связи университетов с общественной жизнью. Впредь для молодого человека лучшим паспортом становился образованный ум, а не социальное покровительство или протекция привилегированных друзей. Зло экзаменационной системы, особенно ее влияние на школьное образование, еще не проявлялось и не было так велико, как стало с тех пор.

Но, может быть, наиболее характерным достижением последних лет царствования явился «Словарь биографий национальных деятелей». Это не было предприятием университета или государства. Словарь был задуман и щедро финансировался частным лицом, издателем Джорджем Смитом, личная дружба которого со многими авторами побудила его предпринять это замечательное издание. Знаменитый словарь является памятником деловых способностей, просвещенного общественного духа и широко распространенной литературной и исторической начитанности викторианского века в его заключительный кульминационный период. Он является лучшим отчетом о прошлом нации, представленным каким-либо цивилизованным обществом.

В 90-х годах, «в конце века», как тогда говорили, стало заметно большее легкомыслие (если не распущенность), одной из причин которого было, несомненно, постепенное ослабление установленных религиозных верований, с которыми ассоциировался строгий и слегка аскетический моральный кодекс. Когда религия превратилась из «общественной и документированной системы верований, практики и стремлений», какой она была в то время, когда королева вступила на трон, в «обеспечение личных нужд», она не смогла больше влиять на поведение тех, кто не чувствовал для себя такой необходимости. Отказ от обычая еженедельно совершать семейные молитвы и посещать церковь, тяготение к «проведению конца недели вне города», к ипподрому и другим удовольствиям, иногда вполне невинным, а иногда и менее невинным, возглавлялись самим принцем Уэльским (впоследствии Эдуардом VII), выступившим против не разделявшей его взглядов матери и неразумного воспитания. Но наиболее знаменитые писатели этого периода – Мередит, Харди, Уильям Моррис, Стивенсон и Хаузмэн, – хотя и являлись противниками ортодоксальной религии, были, каждый по-своему, столь же глубоко «серьезными», как и ранние викторианцы.

Конфликт между наукой и религией среди образованных классов нашел грубое, но действенное выражение в воинствующем атеизме Чарльза Брэдлоу, проповедуемом с трибун на массовых митингах трудящихся; в то же время последнее великое евангелическое оживление – Армия спасения, основанная «генералом» Бутом, распространила энтузиазм «обращения», совершаемого по обряду, установленному Уэсли, на армию бездомных и голодных, на пьяниц, преступников и проституток. То, что Армия спасения производила большее впечатление своими методами, чем более старые нонконформистские корпорации, являлось знаменем наступающей эры. Было нечто новое в использовании на службе протестантской религии уличных оркестров и пестрых мундиров. Не менее знаменательно было то, что Армия спасения рассматривала социальную деятельность и заботу о материальных условиях бедноты и бездомных как существенную часть христианской заботы о душах людей. В значительной мере по этой причине ее влияние стало постоянной чертой современной английской жизни. Это влияние зависело не только от одной тенденции к возрождению.

Другим движением, аналогичным Армии спасения по своему сочетанию религиозных и социальных мотивов, было движение «Всеобщей воздержанности», или «Трезвости». Пьянство и огромные расходы на напитки составляли одно из величайших зол городской жизни, одну из главных причин преступлений и разрушения семей, особенно с тех пор, как спирт в значительной степени занял место пива. Наши знаменитые карикатуристы выставляли напоказ эту неприятную сторону английской натуры, начиная от серии «Переулок джина» Хоггарта до картин Джорджа Круикшенка «Бутылка» и «Дети пьяницы» (1847-1848), распространявшихся десятками тысяч. В последующие годы организованная и довольно успешная атака на привычку к пьянству всех классов была предпринята «Армией синих лент»: сторонники полного воздержания от алкоголя носили на груди синюю ленту, обязуясь этим перед лицом всего мира сдержать свое обещание. В семидесятых годах движение за воздержание от алкоголя, особенно сильное среди нонконформистов, стало значительной силой среди либеральных политиков, но в их законодательных предложениях об уничтожении торговли спиртными напитками были элементы фанатизма, что надолго задержало более практические меры. Это движение лишь способствовало лучшей организации деятельности тех, кто получал выгоду от распространения пьянства; пивоваренные компании были поддержаны большой армией пайщиков, и в последние десятилетия века они овладели консервативной партией, которая с 1886 года играла господствующую роль в управлении страной.

Возрастание приятности и уменьшение однообразности жизни, появление соперничающих развлечений и занятий, таких, как чтение, музыка, театр, тщательно организованные игры, велосипедные прогулки и осмотры достопримечательностей, проведение праздничных дней в деревне или на морском берегу и, особенно, активизация духовной деятельности, рост образованности и большая комфортабельность жилищ – все способствовало тому, что стали поощряться не только «полная трезвенность», но и умеренное потребление вина и пива. Все эти обстоятельства помогли нейтрализовать непреодолимое желание тупиц прибегнуть к бутылке, стоящей в буфете, и уменьшили притягательную силу огней «джиновых дворцов», манивших к себе на дождливой негостеприимной улице обещанием тепла и радушного приема. Кроме того, пивоваренные компании, испуганные или пристыженные, постепенно перешли к более просвещенным методам в управлении теми трактирами, которые находились под их контролем, делая их более приличными, охотнее продавая в них и другие предметы, помимо напитков, и меньше стремясь выпроводить своих потребителей совершенно пьяными. Закон Бальфура 1904 года о лицензиях нашел наконец практический способ сокращения огромного количества кабаков.

В XX столетии пьянство встретило новых врагов в лице кино, расположенного на углу улицы, и радио, находящегося дома; а рост числа профессий, требующих квалификации и технических знаний, особенно вождение автомобиля, еще больше способствовал трезвости. Азартные игры, возможно, стали теперь причинять больше вреда, чем пьянство. Однако к моменту смерти Виктории пьянство еще оставалось большим злом во всех слоях общества, более широко распространенным, чем в наши дни, хотя уже значительно меньшим, чем в тот момент, когда она вступила на трон.

В Викторианскую эру значительное влияние на жизнь общества оказала фотография. Уже в 1871 году она провозглашалась неким наблюдателем как «величайшее благодеяние, которое было даровано за последние годы более бедным классам».

«Всякий, кто знает, какое значение имеет семейная привязанность среди низших классов, и кто видел собранные под одной рамкой, висящей над очагом рабочего, маленькие фотографии тех, кого жизнь уже разбросала, – мальчика, который, «уехал в Канаду», и девочки, которая «пошла в услужение», золотоволосого крошку, спящего среди маргариток, дедушки, живущего в деревне, – каждый, кто видел это, может быть, согласится со мной, что, противодействуя тенденциям, социальным и промышленным, которые ежегодно подрывают наиболее сильные семейные привязанности, шестипенсовая фотография сделала для бедноты больше, чем все филантропы мира».

Как наиболее дешевая и наиболее точная форма изготовления портретов, фотография действительно дала всем классам продолжение волнующих и приятных воспоминаний об умерших, об отсутствующих, о прошедших годах, происшествиях и дружеских компаниях.

Польза ее влияния на искусство была более сомнительной. Многие тысячи художников прежде существовали благодаря спросу на портреты, на точные изображения событий, пейзажей и зданий и на копии знаменитых картин. Теперь все это доставляла фотография. Уменьшив значение живописи как ремесла и превзойдя ее в реалистическом воспроизведении деталей, фотография вынудила художника все больше и больше искать прибежища в теории, в серии измышляемых экспериментов, в искусстве для искусства.

Если сравнить английский язык конца царствования Виктории с языком последних лет правления Елизаветы, то мы увидим, что это тот же самый язык: современный англичанин может легко понять Библию 1611 года и наиболее идиоматические диалоги Шекспира, во всяком случае, значительно легче, чем Чосера. Три столетия, разделяющие Елизавету и Викторию, были периодом бурного развития различного рода литературной деятельности, направляемой образованным высшим классом, который защищал язык от значительных изменений в грамматике или в структуре существующих слов. Но в другом отношении язык изменился – из средства выражения для поэзии и эмоций он стал средством выражения для науки и журналистики. Елизаветинец, читающий статью из викторианской газеты или слушающий беседу современных образованных людей, был бы поставлен в тупик длинными неизвестными ему словами, которые обычно образовывались от латинских слов не для целей поэзии, но для прозаических целей науки и журналистики и для обсуждения социальных и политических проблем: оппортунист, доводить до минимума, интернациональный, центробежный, коммерциализм, децентрализовать, организация и еще более специализированные термины естествознания – все эти слова являются полезным, но непривлекательным жаргоном.

Во второй половине XIX столетия «капитал» и «труд» расширяли и совершенствовали на современный лад свои соперничающие организации. Многие из старых фамильных фирм были заменены «компаниями с ограниченной ответственностью», с их бюрократической системой оплачиваемых управляющих. Эта перемена удовлетворяла технологические потребности нового века привлечением большого количества профессионалов и предотвратила тот упадок работоспособности, который обычно разрушал состояние фамильных фирм во втором и третьем поколении после их энергичного основателя. Кроме того, это был шаг от индивидуальной инициативы к коллективизму и к муниципальным и государственным предприятиям. Железнодорожные компании, хотя они еще оставались частными предприятиями, деятельность которых должна была обеспечить выгоды пайщиков, были уже совсем непохожи на старые фамильные предприятия. Они существовали в силу законов парламента, который даровал им власть и привилегии в обмен на государственный контроль. В то же самое время крупные муниципалитеты стали заниматься обеспечением налогоплательщиков освещением, трамвайным сообщением и другими видами услуг.

Рост «компаний с ограниченной ответственностью» и муниципальных предприятий имел важные последствия. Такие обширные безличные манипуляции капитала и промышленности значительно увеличивали число и значение пайщиков как класса, как элемента в национальной жизни, представляющего безответственное богатство, отделенное от земли и обязанностей землевладения и почти в равной степени отделенное от ответственного управления делами. В течение всего XIX века Америка, Африка, Индия, Австралия и некоторые европейские страны развивались главным образом благодаря британским капиталам, и британские акционеры, таким образом, обогащались благодаря охватывающему весь мир стремлению к индустриализации. Возникали города, подобные Борнемуту и Истборну, где поселялись те обширные «приличные» слои общества, которые уединялись и там проживали свои доходы, вступая в общение с остальным обществом только для получения дивидендов и во время случайных посещений собраний пайщиков, куда они являлись, чтобы держать в страхе правление. С другой стороны, «быть пайщиком» значило иметь досуг и свободу, которые многими людьми поздневикторианской эпохи были использованы для высочайших целей цивилизации.

«Пайщик» как таковой ничего не знал о жизни, мыслях и нуждах рабочих, нанимаемых той компанией, в которой он имел пай, и его влияние на отношение капитала и труда не было положительным. Оплачиваемый управляющий, действующий в интересах компании, находился в более непосредственных отношениях с людьми и их нуждами, но даже он редко имел ту близкую личную осведомленность о положении рабочих, которую часто имел хозяин при более патриархальной системе теперь исчезающих старых фамильных предприятий. Правда, сам объем операций и количество рабочих, занятых в них, делали невозможными такие личные отношения. К счастью, однако, возрастающее влияние и организационное укрепление тред-юнионов, по крайней мере среди всех квалифицированных профессий, давали рабочим возможность встречаться с управляющими компаний, которые нанимали их на более равных условиях. Суровая дисциплина стачки и локаута научила обе стороны уважать силу друг друга и понимать ценность справедливых переговоров.

При этих условиях возрастающий национальный дивиденд скоро стал распределяться между классами более справедливо. Но различие между капиталом и трудом и личное отделение предпринимателя от рабочего в их обычной жизни продолжали увеличиваться. Сам факт, что в рабочих районах организовывались филантропические «сеттльменты», чтобы показать буржуазии, имеющей добрые намерения, как живет беднота, – сам этот факт был весьма знаменателен. Поэтому марксистские доктрины о неизбежности «классовой борьбы» стали в конце столетия распространенными, а более оппортунистический коллективизм, проповедуемый Фабианским обществом, стал еще более влиятельным.

Однако эти доктрины были слишком теоретическими для того, чтобы сильно затронуть английского рабочего. Но уже не теория, а практическая необходимость защищать права тред-юнионов против законов, выработанных на основе судебных постановлений, заставила трудящихся организовать свою собственную политическую партию. Практическая деятельность английских судов, к несчастью, обычно показывала, что свободы, которые парламент намеревался даровать тред-юнионам своими законами, на самом деле вовсе не были дарованы ими. Согласно закону 1825 года, тред-юнионы и объединения для борьбы за повышение заработка были легализованы – по крайней мере парламент, и все люди в течение сорока лет предполагали, что это так. Но в 1867 году при рассмотрении дела котельщиков судьи, возглавляемые лордом – главным судьей, решили, что профсоюзы, будучи «препятствием для производства», являются незаконными ассоциациями. К счастью, по биллю о реформе того же года трудящиеся классы получили право парламентского представительства и, следовательно, возможность добиваться удовлетворения своих требований путем конституционного давления на политических деятелей. Впоследствии проведенный Гладстоном в 1871 году закон вернул тред-юнионам право существования на очень благоприятных условиях, а закон Дизраэли (1875 года) узаконил «мирное пикетирование».

Согласно этим законам, судьи оставили тред-юнионы в покое в течение жизни следующего поколения, когда движение распространилось из квалифицированных отраслей труда и на неквалифицированные, особенно в 1889 году, во время крупной стачки лондонских докеров. В конце столетия тред-юнионизм был в большинстве отраслей промышленности и в большинстве районов Англии очень сильным оружием защиты заработной платы рабочих – оружием, употребляемым в целом весьма разумно. Затем в 1901 году судьи вновь нанесли удар своим решением по делу Таффской долины, когда работа предыдущих парламентов была вновь уничтожена и стачечные действия союзов были вновь объявлены незаконными. Это решение ускорило образование лейбористской партии как самостоятельной фракции в парламенте в начале нового столетия и привело к закону 1906 года, который обеспечил тред-юнионам весьма важный иммунитет от судебных исков. Но эти события относятся к другой главе социальной истории и находятся вне пределов и атмосферы викторианской Англии.

В конце царствования и в конце столетия еще существовало так называемое «феодальное» общество сельской местности, но оно существовало при изменившихся условиях, указывающих на прогресс демократии даже в сельской Англии и на проникновение в деревенскую жизнь сил и идей города. В следующем поколении с появлением автомобильного транспорта вторжение городской жизни в сельские области, обратившее всю Англию в пригород, было бурным, как наводнение. Но к моменту смерти Виктории (1901) процесс еще не зашел так далеко, сельские дороги и тропинки еще оставались сельскими дорогами и тропинками со всем их сонным очарованием, сохранявшимся в течение многих столетий, которое не нарушали даже многочисленные велосипедисты, пользовавшиеся этими тропинками. Еще процветали «сельские особняки», большие и маленькие, с их охотничьими компаниями и городскими гостями, приглашенными на конец недели, а система поместий еще оставалась тем методом, по которому было организовано английское земледелие.

Но «сельские особняки» и имения уже в меньшей степени поддерживались за счет снизившейся из-за американского импорта сельскохозяйственной ренты, которая к тому же не уплачивалась в срок. Развлечения, устраиваемые в «сельских особняках», и деловые мероприятия в имении финансировались теперь за счет денег, извлеченных владельцем из промышленности или из других источников или из его доходов в качестве крупного землевладельца в городских районах. Он еще оставался сельским джентльменом, но главную часть доходов получал из других источников. Британское земледелие как экономическое предприятие рушилось. При таких обстоятельствах поместная система, «феодальная» в той мере, в какой она могла еще быть феодальной, оставалась весьма популярной в сельской местности, потому что привлекала деньги из промышленного мира для поддержания приходящего в упадок земледелия и потому что сквайр и его семья вносили в деревенскую жизнь интерес к образованию и дружественное руководство.

Еще до появления автомобиля вместе с наступлением нового столетия прежняя деревенская жизнь превратилась в нечто пол у пригородное благодаря проникновению из города газет, идей, посетителей и новых обитателей. Контраст между демократическим городом и «феодальной» сельской местностью, характерный для Англии в середине царствования Виктории, стал менее заметным в последние десятилетия века. В результате закона 1870 года об образовании все сельскохозяйственные рабочие следующего поколения и женщины из их семей умели читать и писать. К несчастью, образование не было направлено на то, чтобы поощрять в батраках разумный интерес и привязанность к сельской жизни. Новое образование было задумано и находилось под контролем городских людей, склонных создавать клерков, а не крестьян. Незадолго до смерти Виктории «Дейли мейл» уже читали и на скамье деревенского трактира, и под соломенной кровлей крестьянского хижины. Своеобразный сельский склад ума подвергался урбанизации, а местные традиции стала заменять общенациональная банальность быта.

В области политики город и деревня также становились сходными. В 1884 году сельскохозяйственный рабочий получил право выбирать в парламент, которое отрицалось за ним в 1867 году, когда его собрат из города получил право парламентского представительства. Благодаря баллотировочному шару батрак мог голосовать так, как он хотел, не считаясь с фермером или лендлордом. Доказательство этого было получено во время общих выборов 1885 года – первых выборов, происходивших по новому закону о парламентском представительстве. В этом случае города голосовали за консерваторов, а графства неожиданно – за либералов вопреки сквайрам и фермерам. В отношении парламентских выборов тот контроль над английской сельской жизнью, который сквайр осуществлял в течение многих столетий, фактически пришел к концу. За этим неизбежно последовало то, что местное правительство графств также должно было формироваться на выборной основе.

Поэтому в 1888 году закон о местном управлении учредил выборные советы графств как административные органы сельской жизни вместо патриархальной власти мировых судей. Мировые судьи сохранили, как магистраты, свои судебные функции. Но их административные функции были переданы выборным советам графств, усиленным спустя несколько лет созданием выборных городских и сельских окружных советов. Таким образом, более чем через пятьдесят лет после закона 1835 года о муниципальной реформе, установившего демократическое местное управление в городах, тот же самый принцип был применен к сельским районам. По иронии судьбы сельскохозяйственный рабочий получил право голоса на парламентских и местных выборах только после того, как в связи с американской конкуренцией и падением цен на продукты наступило разрушение английскойсельскохозяйственной жизни. Батраки, если они оставались в сельской местности, могли теперь участвовать в ее управлении, но фактически толпами уходили в города.

Закон 1835 года о муниципальной реформе коснулся лишь ограниченного числа городов, но благодаря закону 1888 года о местном управлении схема городского самоуправления была распространена на всю Англию.

Составители закона 1835 года уклонились от проблемы управления столицей: большой Лондон, то есть весь Лондон, вне границ старого Сити, не имел единства администрации. Пятьдесят лет спустя запутанный хаос властей, функции которых частично совпадали, еще руководил делами пяти миллионов жителей столицы до известной степени случайно. Закон 1888 года о местном управлении покончил (хотя и с большим запозданием) с этим ненормальным положением. Он учредил совет лондонского графства, который с тех пор и управлял Лондоном, за исключением территории древнего Сити, оставленного, как исторический памятник, под властью лорд-мэра и олдерменов. Иностранцы приезжают посмотреть лорд-мэра, но главой лондонского правительства является председатель совета лондонского графства.

Новорожденный совет лондонского графства сразу начал жить энергичной жизнью и за первые двадцать лет своего существования провел в жизнь много новых планов в области социального благосостояния. Лондонский школьный совет также осуществил в этот же период много важных экспериментов в области образования, пока его деятельность не была, согласно закону 1902 года об образовании, поглощена деятельностью совета лондонского графства. Это быстрое развитие местного управления Лондона, до сих пор столь отсталого, осуществлялось прогрессивной партией, которая на одних выборах за другими получала большинство в совете. Она называлась прогрессивной партией, так как не была совершенно идентичной ни либеральной, ни лейбористской партии, хотя имела много общего с обеими. Эта партия существовала только для муниципальных целей, и поэтому люди, которые голосовали за консерваторов на парламентских выборах, могли голосовать за нее на выборах совета графства. Обычный лондонский избиратель девяностых годов был консерватором и империалистом в национальной политике, но он хотел демократических социальных улучшений для себя идля своего города. В этой атмосфере муниципально-прогрессирующего Лондона процветало Фабианское общество; идейное руководство фабианских публицистов, Сиднея и Беатрисы Уэбб и Грэхема Уоллеса, было тесно связано с прогрессивным городским управлением Лондона. Но наиболее популярным в массах лондонского населения вождем был Джон Бернс, который стал олицетворением грядущего союза лейбористов и либералов. Джон Бернс из Бэттерси был первым великим апостолом лондонского патриотизма, столь отличного от тщеславия Сити, зажатого теперь в своих прежних границах, как благородный памятник прошлого.

Города, следовательно, в последние десятилетия царствования Виктории испытали быстрое улучшение санитарного состояния, освещения, средств передвижения, общественных библиотек и бань и до некоторой степени и жилищ. Примеру, поданному в этом вопросе в семидесятых годах муниципалитетом Бирмингема, руководимым Джозефом Чемберленом, а двадцать лет спустя – советом лондонского графства, последовали и в других местах. Такое стремление местных властей улучшить жизнь горожан центральное правительство поддерживало при помощи ассигнований из налоговых средств в дополнение к местным налогам при условии благоприятных отчетов правительственных инспекторов.

Это движение за муниципальную реформу, поддержанное государством, предотвратило социальную катастрофу. Смертность, столь высокая в городах ранневикторианского периода, быстро падала, городская жизнь с чисто материальной стороны делалась более сносной, а начальное образование стало всеобщим. Тем не менее во многих отношениях городская жизнь была для XX столетия печальным наследством. Современный город, разрастающийся без всякого плана, лишен определенной формы и очертаний; он представляет угнетающую клетку для человеческого духа. Городская и пригородная жизнь современной Англии не действует на воображение, как действовала старая деревенская жизнь на нашем острове или городская жизнь античной и средневековой Европы. Гражданская гордость и гражданское соперничество между промышленными городами севера были чисто деловыми, а вовсе не эстетическими. Одной завесы дыма и сажи было достаточно, чтобы отбить охоту к каким бы то ни было стремлениям к красоте или радости во внешней стороне жизни.

Новые города были слишком большими, чтобы иметь какое-то индивидуальное единство или характер или даже выглядеть так, как выглядели Афины, Рим, Перуджа, Нюрнберг, тюдоровский Лондон и тысячи других старинных городов. И в довершение несчастья городского планирования в Викторианскую эпоху практически не существовало. Государство разрешило землевладельцам и спекулянтам-подрядчикам застраивать современную Англию в соответствии с их частной выгодой, очень часто совершенно не думая об общественных удобствах или благополучии. На обширных территориях Лондона и других городов не существовало открытых пространств, специально отведенных для детей, единственным местом для игр которых вне школьного двора оставалась суровая и безобразная улица. Для миллионов людей отрыв от природы был полным и столь же полным был отрыв от всякого благородства, красоты и выразительности в пустынях больших улиц, на которых эти миллионы воспитывались как в преуспевающем пригороде, так и в трущобе. Новое образование и новая журналистика являлись результатом этой обстановки и разделяли ее природу. Нация, воспитанная при таких условиях, могла сохранить многие сильные черты характера, могла даже, при лучшей пище и одежде, улучшаться в физическом отношении, могла развить острый ум и смелое, бодрое, юмористическое отношение к жизни, но сила ее воображения неизбежно должна была уменьшиться; начался период постепенной стандартизации человеческой личности.

1870 год был поворотным моментом в истории образования и, следовательно, в социальной истории. Образование было не только национальной потребностью, с необходимостью которой соглашались политические деятели; оно было также главной ареной столкновений между религиозными сектами. Главной причиной отставания английского образования в середине царствования Виктории являлось то, что ни одно правительство – ни вигов, ни тори – не могло придумать способа установления такой национальной системы образования за общественный счет, которая не была бы горчайшим оскорблением или для диссидентов, или для англиканской церкви. До отважного начинания Гладстона в 1870 году все правительства отступали перед опасностью погрузиться в это море беспокойств. Сеть добровольных школ, оплачиваемых при помощи частных пожертвований, распространилась благодаря религиозному и сектантскому рвению по всей стране, но в то же время это рвение отпугивало обе политические партии от энергичного разрешения вопроса об образовании как национального дела.

Подавляющее большинство школ, содержащихся на добровольные взносы, благодаря которым осуществлялось первоначальное образование народа, было организовано на церковных принципах: эти школы были известны как «национальные школы», потому что основывались Национальным (англиканским) обществом. Эти школы с 1833 года получали очень маленькую дотацию от государства. Гладстоновский билль 1870 года был делом У. Э. Форстера, пылкого священника, хотя и квакера по происхождению. Билль Форстера удвоил государственное пособие существующим церковным и римско-католическим школам, что дало им возможность стать постоянной частью новой системы; в то же время билль учредил школы, находящиеся под прямым контролем местной общественности, чтобы заполнить большие «белые пятна», существующие на карте размещения школ страны. Эти новые школы, называемые «правленческими школами», должны были содержаться за счет местных налогов, и управлять ими должны были избранные всем местным обществом школьные правления (советы). В большинстве старых школ, содержавшихся за счет добровольных пожертвований, то есть во всех «национальных школах», обязательно сохранялось религиозное обучение. Но в новых «правленческих школах» употребление катехизиса или церковных книг какой-либо секты для религиозного обучения запрещалось законом.

Диссиденты были недовольны тем, что государство таким образом увековечило в деревнях англиканские церковные школы, ибо в каждой деревне существовала только одна школа, в которую могли ходить все дети. В городах «правленческие» и «добровольные» школы существовали бок о бок. Очень Неудачным было то, что англиканские церковные школы были основаны главным образом в деревнях, где не было других школ. В значительной мере так обстоит дело и сегодня (1941), но теперь это вызывает меньше негодования, чем в 1870 году, отчасти потому, что враждебность между англиканцами и диссидентами значительно ослабла, а отчасти потому, что законом Бальфура 1902 года англиканские церковные школы были в значительной мере подчинены контролю советов графств, являвшихся общественной властью и в вопросах образования.

Благодаря религиозному компромиссу 1870 года Англия смогла достичь (лучше поздно, чем никогда!) системы всеобщего начального обучения, без которой должна была бы скоро оказаться позади современных наций. Между 1870 и 1890 годами средняя посещаемость школ возросла с одного с четвертью до четырех с половиной миллионов, в то время как денег на каждого ребенка тратилось вдвое больше.

Но государство все еще мало делало в области среднего образования; ничего не сделало оно и для того, чтобы обеспечить детям, проявившим в начальных школах наибольшие способности, возможность поступить в университет. Новые школьные советы занимались только начальным образованием. В 1900 году суд в своем пресловутом решении Кокертона заявил, что, согласно закону 1870 года, деньги налогоплательщиков не могут расходоваться на какую-либо форму среднего или высшего образования.

Другим дефектом этого мероприятия была незначительность сферы деятельности школьного совета. Школьный совет, ограниченный в своей деятельности масштабами одного города или одной деревни, не мог иметь широкой перспективы в вопросах образования. Узость этих рамок его деятельности придавала вражде англиканцев и диссидентов более личный и резкий характер.

Эти дефекты закона 1870 года были исправлены бальфуровским законом 1902 года об образовании, разработанным по инициативе крупного общественного деятеля Роберта Моранта. Этот закон уничтожил школьные советы и передал заботу об образовании, и начальном и среднем, выборным советам графств и некоторым крупным городским советам.

Такова наша система и сегодня. Советы осуществляют свою просветительную деятельность через комитеты по вопросам образования. Улучшения, вызванные расширением сферы деятельности и кругозора этих комитетов, принесли большую пользу для начального образования, но еще большую – для среднего; билль Бальфура создал ту лестницу, по которой можно было достичь университета.

Без законов 1870 и 1902 годов об образовании Англия не смогла бы состязаться с другими странами в начавшуюся в XX веке эпоху механизации и организации, и ее народ погрузился бы в варварство необразованного городского населения, являвшегося значительно худшей формой общества, чем необразованное сельское население прежних времен, когда сознание и характер пахаря и ремесленника формировались под влиянием природы, сельскохозяйственной жизни и старой системы ученичества.

Наша современная система народного образования была действительно необходима и принесла большие выгоды стране, но в некоторых важных отношениях она вызвала разочарование. Система, выработанная в городе, не могла удовлетворить сельские нужды, отличный характер которых министерство просвещения не признавало. Эта система скорее ускорила, чем приостановила массовый уход из сельских местностей. В целом благодаря ей многочисленное население страны уже умело читать, но не умело разбираться, что стоит читать, а чего не стоит, то есть являлось легкой добычей для сенсации и бесчисленных обманных призывов. Соответственным образом с 1870 года значительно понизилось качество литературы и журналистики, так как теперь они служили для удовлетворения запросов миллионов полуобразованных людей, предки которых, будучи не в состоянии читать вообще, не были покровителями газет и книг. Небольшой высокообразованный слой общества уже не устанавливает норм в той степени, в которой он это обычно делал, а стремится усвоить нормы большинства. Будут ли в XX или XXI столетии более высокие формы литературы и журналистики совершенно поглощены более низкими – будет видно. Если этого не произойдет, то только благодаря улучшенному среднему и высшему образованию, создавшему достаточно широкий класс, чтобы увековечить спрос на те произведения, которые действительно достойны чтения.

Тема этой книги ограничена социальной историей Англии и не включает обширного и разнообразного пространства земель за океаном, объединенных в Британское содружество наций и колоний. Но социальная жизнь маленькой Англии была бы совсем иной, если бы Англия не была центром великой морской торговли и, кроме того, центром империи. Мы долго гордились тем, что являемся мореходным народом; это было частью островного обычая. Но осознание нашей роли в империи, центром которой мы стали, далеко отстало от действительности. В середине XIX столетия народные патриотические песни еще прославляли «приятный, маленький, прочный остров». И об этом острове совсем не думали как о сердце «империи, в которой никогда не заходит солнце». Эта сторона нашего положения в мире была впервые вполне оценена во время двух юбилеев королевы Виктории (1887 и 1897), когда пышное зрелище отдаленных и разнообразных земель, представители которых прибыли, чтобы выразить преданность маленькой даме в сером, впервые развернулось с удивительным эффектом на лондонских улицах.

Однако и при жизни прошлых поколений образ мыслей и жизненные привычки в английских городах и деревнях подверглись сильному влиянию заокеанских связей. В XVIII столетии чай и табак стали в такой же мере национальным продуктом, как мясо и пиво. И уже в XVII столетии отважные и недовольные соотечественники отправлялись через океан, сначала в американские колонии, затем в Соединенные Штаты, в Канаду, в Австралию, в Южную Африку. Правда, до XIX столетия эмигранты обычно уезжали навсегда и после этого о них уже мало было слышно. Но в царствование Виктории, когда поток эмиграции был сильнее, чем когда-либо, почтовая марка обеспечивала поддержание связи между родителями, живущими в своей хижине в Англии, и сыном, который «уехал в колонию», а затем часто приезжал на время «побывать на родине» – с деньгами в кармане и с рассказами о новых землях равенства и самопомощи и, может быть, со снисходительным презрением к отсталым старым обычаям родины. Благодаря этому средние и низшие слои общества знали об империи столько же, сколько и высшие слои, а о Соединенных Штатах, пожалуй, даже больше, чем высшие (как это выяснилось во время гражданской войны 1861 – 1865 годов). Но интеллигенция и представители высших слоев также разъезжались по всем уголкам мира «делать карьеру» – управлять, торговать и охотиться на крупного зверя в Африке и в Индии. И все рядовые в армии знали Индию настолько, насколько ее можно было видеть, находясь в строю.

Таким образом, обширный и разнообразный заморский опыт навсегда вливался в каждый город и каждую деревушку викторианской Англии. Со времени Тюдоров влияние моря было сильно даже в нагорных деревнях, ни одна из которых не отстояла далее чем на семьдесят миль от устьев рек, впадающих в море. А к старому морскому влиянию было в равной мере добавлено колониальное. Наш островной народ был в некоторых отношениях наименее островным из всего человечества. Европейцам мы казались островитянами, потому что мы не жили на континенте. Но наш опыт и возможности были большими, чем у народов других стран.

Викторианское процветание и викторианская цивилизация, схожие и в более грубых, и в более высоких проявлениях, были обязаны своим существованием тому, что целое столетие Англия не вела крупных войн и не подвергалась какой-либо серьезной национальной опасности. Пользуясь безопасностью под защитой флота, англичане думали обо всех проблемах жизни в условиях мира и безопасности, которые были на деле результатом временных и местных обстоятельств, а не являлись частью всеобщего порядка природы. Ни одна из великих стран, за исключением говорящей по-английски Америки, никогда не была столь крайне штатской по своим мыслям и практике, как викторианская Англия.

Служба в армии в невоенное время рассматривалась средними классами и трудящимися как позорное занятие.

Это были вульгарные взгляды, особенно когда они сопровождались случайными порывами джингоизма, подобными тем, которые предшествовали Крымской и Бурской войнам и чуть не вызвали несколько других. Но в течение ста лет после Трафальгара и Ватерлоо это не привело к роковым результатам. Мы владели морями и океанами, которые были тогда полем человеческой деятельности. В целом наше господство на океанах и вдоль берегов всего света использовалось в XIX веке для защиты мира, доброй воли и свободы. Если бы оно было уничтожено, человечество стало бы дышать более затхлым воздухом.

Беспечные викторианцы мало знали о духе и внутренних делах милитаризированного континента, около которого находится этот зеленый и счастливый остров. Они больше знали о делах и людях Австралии, Америки и Африки. Европа с ее Альпами, картинными галереями и древними городами была для англичанина местом развлечения. Мы были островитянами с заморской империей, а не жителями континента. Мы были матросами, а не солдатами. Мы думали о европейской политике не с точки зрения власти или нашей национальной безопасности, но соответственно тому, нравились или не нравились нам правительства Турции или России, Наполеон III или итальянское Рисорджименто. Иногда мы были правы в этих симпатиях, иногда ошибались. Но, во всяком случае, здесь не могло быть последовательной национальной политики и вооружения, приспособленного к этой политике. Для англичанина иностранные дела были отраслью либеральной и консервативной политики, слегка окрашенной эмоциями, делом вкуса, а не вопросом существования.

В Викторианскую эпоху такое отношение было допустимо без гибельных последствий. Но когда царствование и столетие подошли к концу, стала неизбежной грозная революция во всех человеческих делах. Был изобретен двигатель внутреннего сгорания, и должно было стать очевидным, что это ведет к уничтожению расстояний. Легковой автомобиль и грузовик, подводная лодка, танк, самолет должны были положить начало новой эпохе, весьма отличной от прошлого, как в период мира, так и в период войны. Англия же была той страной, которую это затронуло в наибольшей степени, так как она наполовину утратила выгоды своего островного положения. Господство на море нельзя больше удерживать только при помощи кораблей, и, сохранялось оно или нет, самолет мог осквернить тысячелетние святыни мирного острова. При таких условиях, если бы наше легкомысленное отношение к силе континента и наш совершенно штатский образ мыслей, наш отказ вооружаться в соответствии с новыми потребностями продолжались слишком долго, это могло бы стать очень опасным.

И даже в мирное время нового века автомобильный транспорт произвел более быструю экономическую и социальную революцию за первые сорок лет XX столетия, чем смогли произвести железные дороги и паровые машины. В век железных дорог, дополняемых конным транспортом и велосипедами, темп изменений – исчезновение местных и провинциальных различий – был хотя и быстрым, но все же ограниченным. Теперь же, при этих новых условиях, Англия обещала стать одним огромным, беспорядочным пригородом. Автомобильный транспорт создал настоятельную необходимость для государства контролировать развитие всего острова, но, к несчастью, это дело было предоставлено случаю и строителям-предпринимателям. Политическое общество не могло сразу приспособить свой образ мыслей к новым условиям, появляющимся с беспримерной быстротой.

Но в этом позднейшем периоде имеются и хорошие моменты. За первые сорок лет нового столетия прогресс, особенно в области образования и социального обслуживания населения, в действительности оказался столь огромным, что большего и нельзя было ожидать от ограниченной человеческой мудрости. Материальное положение трудящихся в 1939 году было намного лучше, чем в год смерти королевы Виктории.

Что теперь произойдет с Англией в мирное время и во время войны, историк не более способен предсказать, чем всякий другой. А грозные перемены, которые уже совершились за первые сорок лет нового столетия, несомненно, в скором времени будут выглядеть не так, как представляются нам теперь, и предстанут в новой исторической перспективе, Поэтому лучшим моментом для окончания социальной истории Англии является момент смерти королевы Виктории и конец века железных дорог.