Появление первого английского исследователя старины Джона Леленда можно при желании принять за указание, что Средние века действительно окончились и сделались предметом ретроспективного изучения. Примерно в течение десяти лет (1534-1543) Леленд объехал вдоль и поперек королевство Генриха VIII, усердно выискивая и наблюдая все заслуживающее внимания – как новое, так и старое. Он подмечал многое, что находилось в расцвете, но и то же время с любовью обращал свой взор в прошлое, внимательно изучая его.

Он видел снесенными до основания много «величественных башен»; особенно часто встречались ему на пути три вида руин: полуразрушенные замки, обваливающиеся городские ст ены,сносимые монастырские здания; он видел громил ,начинающих свою работу с разрушения крыш аббатств.

Правда, Леленд видел также много замков, которые, как жилые помещения, были позднее приспособлены к образу жизни новых времен; впереди у них были еще долгие годы роскошного существования, но многие из них после войны двух Роз были заброшены вследствие стремления Генриха VII к бережливости. Одновременно частные владельцы часто браковали замки-крепости своих предков как непригодные ни для того, чтобы противостоять пушкам, установленным на соседней возвышенности, ни для того, чтобы служить для знати и дворян жилищем с новейшими удобствами. Леленд поэтому относительно многих феодальных крепостей сообщает, что они «шли к разрушению»; с некоторых были сняты крыши, а стены их служили своего рода «каменоломней» для соседней деревни или для вновь возводимого господского дома; их ветхие остатки служили кровом для бедняков и их скота.

Гордостью и защитой каждого города в Средние века были окружающие его стены, но военные, политические и экономические факторы в своей совокупности завершили их разрушение. Тонкая каменная стена, какую еще и сейчас можно видеть возле Нью-колледжа в Оксфорде, была непригодна для защиты города от пушек тюдоровского времени. Сто лет спустя, во время войны Карла I и Кромвеля, такие места, как Лондон, Оксфорд и Бристоль, защищались земляными укреплениями, возведенными по новому принципу военной техники значительно дальше прежнего, слишком узкого круга средневековых стен. Действительно, уже во времена Леленда такие процветающие города переросли свою древнюю каменную ограду и стали образовывать возле себя пригороды и полосы заселений вдоль дорог, ведущих кгороду. Другие, менее счастливые города, уменьшившиеся и обедневшие вследствие экономических причин, были слишком бедны, чтобы бросать деньги на поддержание стен, которые при тюдоровских порядках сделались ненужными. Если говорить в более широком смысле, то разрушение городских стен можно считать признаком упадок ревностного городского патриотизма, который в прежни времена воодушевлял средневековых городских жителей. Государственное руководство и личная инициатива вытеснили корпоративный дух в городах и в гильдиях не только в управлении и в военной обороне, но и в организации торговли и промышленности, о чем свидетельствовало состояние суконной промышленности, продолжавшей все быстрее перемещаться в сельские местности, чтобы избежать городской и цеховой регламентации.

Третий вид разрушения, который наблюдал Леленд, были более позднего происхождения. Грохот разрушаемых монастырских каменных зданий, раздававшийся по всей стране был работой «неумолимого времени» – по крайней мере в физическом смысле; это было внезапное действие королевского указа о разрушении, который должен был одним махом разрешить социальную проблему, назревавшую в течение двух прошлых столетий.

В течение десятилетия, когда Леленд путешествовал и делал свои заметки, Генрих VIII с помощью парламента произвел антиклерикальную революцию, которая больше чем какое-нибудь другое событие может считаться датой конца средневекового общества в Англии. Требование национальной независимости, отвергающей авторитет папы в церковных делах, сделало возможным подчинение духовенства светской власти, переход к светским владельцам несметных богатств монастырей и прекращение их влияния на население. Эти действия, взятые в целом, и есть социальная революция. Она сопровождалась именно тем размахом перемен в области религии, который одобрял Генрих VIII, этот «продукт новой образованности», – распространением английской Библии среди всех классов населения, уничтожением грубых форм идолопоклонства и продажи реликвий; изгнанием схоластической философии и канонического права из Оксфордского и Кембриджского университетов и внедрением вместо них «учености» Возрождения; в представлении Генриха эти мероприятия были ортодоксальной и католической реформой церкви. Осуществив все это, Генрих продолжал ненавидеть и преследовать протестантов; если бы он этого не делал, то при тогдашних умонастроениях мог бы лишиться короны. Тем не менее он установил новый социальный порядок, который в эти годы перемен мог поддерживаться только на более определенной протестантской основе.

Реформация в Англии была одновременно событием политическим, религиозным и социальным. Все эти три стороны были тесно связаны, но в той мере, в какой их можно разделить; настоящая работа занимается только социальными причинами и их последствиями. Антиклерикализм – явление социальное, уживавшееся со многими различными воззрениями на религию. Антиклерикализм задавал тон в общественном мнении, и ему сочувствовали как образованные, так и простонародье; это сделало возможным разрыв с папством и закрытие монастырей в такое время, когда английские протестанты все еще были преследуемым меньшинством.

Сам Генрих VIII был воспитан в духеантиклерикальной учености Эразма и его оксфордских друзей – людей, искренне религиозных и признававших государственную церковь; но они пылали негодованием по поводу тех махинаций, которыми низкие типы из среды духовенства выманивали деньги у невежественных и суеверных людей. В особенности враждебны были они по отношению к монахам и нищенствующим орденам – сторонникам обскурантизма , проводникам схоластической философии и противникам непосредственного изучения греческого Священного Писания, к которому Эразм и Колет обращались как к мерилу религиозной истины.

Правда, в некоторых сочинениях Эразма проводились самые непримиримые идеи антиклерикализма. В «Похвале глупости» он осуждает монахов за «соблюдение с преувеличенной педантичностью множества глупейших обрядов и пустяковых правил, издревле установленных», к которым Христос был непричастен, но благодаря которым монахи жили в роскоши «насыщая свою утробу до отвала».

«Презренные нищенствующие монахи» и их проповеди были не лучше: «Все их поведение во время проповеди было таково, что Вы могли бы поклясться, что они брали уроки у шатии странствующих шарлатанов, хотя на деле шарлатаны премного выше их». В таком же духе он пишет о монахах и в других местах книги.

Если самый ученый и воспитанный человек в Европе, не одобрявший грубых ибезудержных действий Лютера, мог так писать на латинском языке о монахах и нищенствующей братии, то можно себе представить, в каком тоне писали народные антиклерикальные писатели, обращавшиеся к английскому простолюдину на его же языке. Печатная машина усердно размножала такие литературные нападки, разжигавшие алчность мирян, домогавшихся огромных земельных богатств церкви, которая на время потеряла свою единственную защиту против грабежа – свое моральное влияние и благоговейный страх верующих перед ней.

Например, за несколько лет до упразднения монастырей Генрих VIII прочел без явного неодобрения памфлет Симона Фиша «Мольба нищих». Вывод, сделанный автором памфлета, таков: духовенство, и в особенности монахов и нищенствующие ордена, следует лишить их богатств в пользу короля и королевства и заставить работать, как работают другие; пусть им также разрешат вступать в брак и таким образом заставят их оставить в покое чужих жен.

Такие резкие призывы к алчности мирян и такая неподдельная резкая злоба на действительные злоупотребления, масштабы которых из века в век не уменьшались, были распространены во время правления Уолси, а с его падением такие разговоры сделались модными и при дворе. В те времена, если только столица и двор в каком-нибудь политическом вопросе держались одного мнения, борьба наполовину была уже выиграна. И, судя по готовности, с какой Реформационный парламент последовал за Генрихом VIII, такие же настроения были широко распространены по всей стране, хотя и не так резко проявлялись в северных графствах, где все еще преобладала феодальная религиозная приверженность к церкви и монастырям.

И среди этой бури общественного мнения, направляемого теперь королем на решение определенных практических вопросов, какую позицию должно было занять духовенство перед лицом таких угроз и обвинений? Проявит ли духовенство покорность или, наоборот, окажет сопротивление – такова была альтернатива, имевшая огромное значение для всего будущего развития английского общества. Если бы все члены духовной корпорации – епископы, священники, монахи и нищенствующие ордена – объединились, отстаивая высшие привилегии и свободы средневековой церкви, и если бы они встали в боевой готовности под знамя папы, то вряд ли их можно было бы победить; во всяком случае, если даже их можно было бы победить, то, конечно, не без борьбы, которая расчленила бы Англию на части. В действительности духовенство было напугано тем единодушием, с каким король и огромное большинство его подданных обрушились на него; но, кроме того, и среди духовенства шла борьба разных мнений. Многие из духовенства находились в тесном и повседневном контакте с мирянами и понимали их взгляды. Английские духовные лица не имели того духовного отчуждения или той кастовой дисциплины, какие имеются у римско-католического духовенства наших дней.

Например, епископов назначал король, и они прежде всего были королевскими гражданскими должностными липами. Точно так же священники и капелланы, как уже указывалось в предыдущей главе, часто работали в качестве деловых агентов и доверенных лиц у лордов, сквайров и у других светских патронов. Даже монахи стремились к тому, чтобы их поместьями управляли миряне, и они во многом подчинялись воле мирян – родственников патронов и основателей аббатств, нередко живущих в их владениях.

Поэтому духовенство не привыкло объединяться и защищаться от нападок мирян. Враждебность, с какой епископы и приходские священники смотрели на монахов и на нищенствующие ордена, длилась веками и нисколько не уменьшалась. Так же враждебно они были настроены против верховенства папы, который так долго и так безжалостно вымогал деньги и эксплуатировал английскую церковь. Уолси в качестве legatus a latere [чрезвычайный папский легат] за последнее время привел в ярость английское духовенство, попирая власть епископов и свободу духовенства. «Лучше король, чем папа» – таково было общее настроение среди духовенства ко времени падения Уолси. Третьего выбора перед конвокацией не было.

Более того, реформаторские доктрины – безразлично, Эразма или Лютера – имели среди духовенства много тайных приверженцев и открытых проповедников; иначе в Англии никогда не было бы Реформации, а была бы лишь грубая борьба антиклерикального ненавистничества против церковных привилегий; борьба, которая, по-видимому, была предвосхищена такой пропагандой, как «Мольба нищих» Фиша; борьба, которая в позднейшие времена действительно имела место в странах, отвергших Реформацию.

В английском церковном умозрении было тогда много идейных течений. Подобно тому как в царствование Генриха VII оксфордские реформаторы отозвались на призыв Эразма, так в царствование его сына кембриджские реформаторы, включая Кран мера, Латимера, Тиндаля и Ковердаля, откликнулись на призыв Лютера. Многие из английского духовенства, не являясь определенно сторонниками Лютера, искренне хотели реформировать свое сословие и нисколько не одобряли всех привилегий духовенства. Даже многие из монахов и нищенствующей братии экспроприированных и закрытых монастырей сделались при Эдуарде V! протестантскими священниками, и нет основания предполагать, что они действовали лицемерно.

Английское общественное мнение – мнение мирян и духовных лиц – изменялось так же быстро, как узоры в калейдоскопе. Оно еще не было разделено на две определенно и резко разграниченные партии: одну – сторонников реформы, другую – реакционную. В этой неразберихе преобладала эклектическая воля короля. Его антипапская и антимонастырская политика, которая вызвала в 1536 году восстание на севере, получившее название «Благодатное паломничество», была спасена поддержкой консервативных дворян, таких, как Норфолк, Шрюсбери, и епископов, таких, как Гардинер и Боннер, которые не меньше, чем сам Генрих, хотели бы сжечь Лютера. С другой стороны, два главных светоча академического Ренессанса и Реформации – Томас Мор и Фишер, близкие друзья Эразма, – предпочли смерть, но не отказались признавать папу высшей властью и не согласились на подчинение церкви государству.

Закрытие монашеских и нищенствующих орденов являлось естественным результатом тех взглядов на религию, на жизнь и на общество, для распространения которых так много сделали Эразм и его английские друзья. Люди «новой образованности», изучавшие классиков и Библию и преобладавшие теперь при дворе и в университетах, привыкли смотреть на монахов и на нищенствующие ордена как на отсталых людей – врагов нового движения. Аскетический идеал давно прошедших веков, положенный в основу при создании монастырей, уже более не восхищал мирян и не проводился в жизнь монахами. Зачем же нужно было продолжать содержать монастыри при огромных затратах на них?

Этот вопрос можно было услышать на улицах любого города, и в особенности в Лондоне. И некоторые заинтересованные партии воспользовались этим. Из них наиболее нерешительным было духовенство, сторонники Реформации, такие, как Латимер, которые надеялись, что монастырские богатства пойдут на обеспечение образования и религии; и они были разочарованы больше всех. Зато редко разочаровывались миряне, жившие по соседству, и патроны, опекавшие монастыри; они старались не упустить возможности стать владельцами монастырских поместий, покупая их на выгодных условиях.

В свою очередь, король, опустошивший казну своей безрассудной расточительностью и глупыми войнами во Франции, старался пополнить ее конфискацией пожертвований монастырям. И наконец, палата общин, утверждая закон об этой конфискации, была очень довольна возможностью избавиться от той непопулярности среди своих избирателей, которую она приобрела, голосуя за налоги с них.

Англичане того времени обычно упорно отказывались платить налоги. Любой новый налог, даже если он был вотирован парламентом, мог вызвать мятеж в каких-нибудь районах страны, а у Тюдоров не было постоянной армии. Поэтому Генрих в последние годы своего царствования в поисках выхода из финансовых затруднений использовал два пути: сначала конфискацию монастырских богатств, а затем снижение реального достоинства металлических денег (так называемая «порча денег»). Оба этих мероприятия, как мы увидим, имели важные социальные последствия.

На короткое время продажа монастырских земель пополнила королевскую казну. Если бы Генрих не был банкротом, он никогда не упразднил бы монастыри; он или оставил бы за короной все их земли и десятины и таким образом, может быть, дал бы возможность своим наследникам установить Англии абсолютнуюмонархию, или, возможно, он мог бы уделить большую долю своих богатств на образование и на дела благотворительности, как сначала и намеревался сделать, если бы так не тяготела над ним острая нехватка денежных средств. Ведь все-таки, несмотря на эту нехватку, он основал Тринити-колледж, причем с более широким размахом, чем создавался любой другой колледж в Кембридже. Возможно, что к этому доброму делу его побудил пример Кардинальского колледжа, незадолго до этого основанного в Оксфорде Уолси также на отнятые монастырские ценности; дело в том, что конфискация монастырских земель и десятин не была изобретена ни Генрихом, ни Реформацией. Но, учитывая огромные возможности короля, нужно сказать, что он сделал очень мало для обеспечения вкладами общественно полезных учреждений. Правда, часть монастырских денег он израсходовал на укрепление портов королевства и на арсеналы королевского военного флота.

Генрих не роздал даром сколько-нибудь значительную часть монастырских земель и десятин своим приближенным, как это иногда утверждают. Гораздо большую часть их он продал. Финансовые затруднения вынудили его пойти на это, хотя он предпочел бы больше земель сохранить за короной. Потенциальная ценность поместий, которой воспользовались с течением времени их покупатели – миряне или их наследники, – была весьма высокой по сравнению с рыночными ценами, которые фактически были уплачены нуждающемуся королю или купцам-спекулянтам, скупавшим эти поместья у короля для того, чтобы перепродавать их местной сквайрархии. Таким образом, в конечном счете от закрытия монастырей не выиграли ни религия, ни образование, ни бедняки и даже в конце концов не выиграла сама корона; выиграл класс удачливого сельского дворянства (джентри); о нем более подробно будет сказано, когда мы дойдем до рассмотрения перемен, происходивших в социальной жизни и в сельском хозяйстве.

В руках короны в течение нескольких поколений оставалась значительная часть монастырских земель, земель часовен и прочих церковных земель, а также и десятины. Но финансовые нужды заставляли Елизавету, Якова I и Карла I постепенно расставаться с этими землями, продавая их частным лицам.

Угольные месторождения, особенно в Дареме и в Нортамберленде, являлись преимущественно церковной собственностью. Но в результате политики Генриха VIII этот источник потенциального богатства страны, который начиная с эпохи Стюартов и в последующие века увеличивался в огромном масштабе, перешел в частные руки джентльменов, и их потомки благодаря углю сделались родоначальниками многих влиятельных и некоторых знатных фамилий. Но даже с тех земель, которые были оставлены церкви, Церковная комиссия за последние годы ежегодно извлекала доход около 400 000 фунтов – седьмую часть доходов от всех королевских угольных патентов.

Наряду с поместным дворянством, разбогатевшим благодаря закрытию монастырей, от этого выиграли также жители некоторых городов, таких, как Сент-Олбанс, Бери Сент-Эдмунде, теперь освобожденные от поместной власти монастырей, угнетавших их, – власти, с которой они в течение многих столетий вели ожесточенную борьбу. С другой стороны, разорение крупных монастырских учреждений и закрытие популярных центров паломничества снизило благосостояние и значение ряда небольших городов и некоторых сельских местностей, которые оказались не в состоянии восполнить эту потерю другим путем – сделавшись независимыми центрами торговли и промышленности. Гибель множества монастырских библиотек с их невосстановимыми рукописями явилась большим бедствием для науки и литературы.

Лично монахи пострадали гораздо меньше, чем это было принято считать, пока новейшие исследования не установили факты. Монахам фактически выплачивалось вполне достаточное обеспечение. Многие из них заняли должности священников; некоторые – даже должности епископов. При смене чередовавшихся режимов – то католического, то протестантского (при Генрихе, Эдуарде, Марии и Елизавете) – церковь обслуживалась прежними монахами и нищенствующими орденами, которые умели так же хорошо, как и остальное духовенство, приспосабливать свои взгляды к эти частым переменам. Некоторые из руководителей и обитателей упраздненных монастырских домов, сопротивлявшиеся установлению новых порядков, были безжалостно казнены жестоким королем. Но огромная масса монахов и нищенствующей братии признала эти перемены, которые для многих не были неприятными, создавая им более свободную личную жизнь и более благоприятные возможности жизни миру. За исключением севера, где социальные условия в еще походили на былые порядки феодальных времен, все эти монахи мало, что делали для организации сопротивления нововведениям Генриха.

Вместе с монахами исчезли также проповедники нищенствующих орденов, которые так долго были и помощниками, и соперниками приходского духовенства. На дорогах Англии уже больше не было видно знакомых фигур францисканцев и доминиканцев (в серых и черных одеяниях), стучащих в дверь хижины или разглагольствующих перед деревенскими слушателями. Их функции частично приняли на себя «фанатические евангелисты – проповедники Реформации» и странствующие протестантские проповедники, выступавшие иногда за, иногда против государственной церкви. Жизнь Бернарда Гилпина – «апостола севера» – с его религиозными странствованиями по пограничным графствам в царствование Марии и Елизаветы напоминает более ранние времена нищенствующих орденов и вместе с тем является прообразом жизни Уэсли.

В общем около 5000 монахов, 1600 «нищенствующих братьев», 2000 монахинь получили обеспечение и стали мирянами. Закрытие женских монастырей имело самые незначительные социальные последствия. Их богатства и поместья не шли ни в какое сравнение с богатствами, которыми владели монахи, и их общественная деятельность несравнима с деятельностью нищенствующих орденов. Монахини этого периода были знатными девицами из родовитых фамилий. Если таких девиц нельзя было выдать замуж за отсутствием подходящей партии, то родные отправляли их в монастырь. Женские монастыри не были важными факторами в социальной жизни Англии.

Но последствия закрытия монастырей требуют более детального рассмотрения. Насколько же глубоко пострадали от этих перемен монастырские держатели, слуги и бедные люди, жившие по соседству?

Что касается управления поместьями, то нет никаких оснований предполагать, что представители белого или черного духовенства, управлявшие ими до закрытия монастырей, были менее требовательными землевладельцами, чем их преемники – светские владельцы. Что изгнания держателей с церковных земель были таким же обычным явлением, как и изгнания со светских земель.

Томас Мор осуждал аббатства за превращение пахотных земель в пастбища, а народные поэты обвиняли их и за чрезмерно высокую ренту и за огораживания.

Монахи широко практиковали передачу управления своими поместьями мирянам. Землей аббатств часто управляли, беря в аренду поместья и затем передавая их в субаренду, знать, джентльмены и мелкие свободные землевладельцы; они эксплуатировали эту землю почти так же, как и другие поместья: огораживая земли, где это было выгодно, превращая копигольдеров в свободных держателей по воле лорда, повышая арендную плату, если повышались цены или если возрастала ценность земли. Когда после упразднения монастырей владения перешли в собственность мирян, прежнее светское управление продолжало в отношении держателей действовать в том же духе. Но так как вследствие снижения Генрихом VIII реального достоинства металлических денег царствование его сына было периодом все возрастающих цен, то землевладельцы – новые и старые – для того, чтобы не разориться, должны были повышать арендную плату, когда кончался срок аренды или срок держаний по копии. Поэтом «новых людей» обвиняли – иногда справедливо, но очень часто несправедливо – за то, что при подобной же конъюнктуре цен вынуждены были бы делать и монахи; их обвинял и в продолжении поместной политики, за которую в прежние времена ругали аббатов с такими же вескими или шаткими основаниями. По мере того как проходили годы, на прошлое смотрели сквозь розовую дымку, и сложилось предание, что якобы монахи были особенно снисходительными землевладельцами, – предание, не подтвержденное новейшими исследованиями.

Кроме держателей монастырских земель, о которых нельзя сказать утвердительно, выиграли они или проиграли в результате упразднения монастырей, имелась еще большая армия слуг, более многочисленная, чем сами монахи, занятая в аббатстве домашними работами. Вошло в обычаи обвинять их как «ленивых аббатских лежебок, не способны ни на что, кроме пьянства и обжорства». Вероятно, они были не лучше и не хуже, чем многочисленные дворовые «слуги», каких любили держать при себе знать и джентльмены после того, как Генрих VII разоружил их свиты. Этих «слуг» недолюбливали даже во времена Шекспира. Многих из этих монастырских зависимых людей брали к себе новые владельцы, особенно такие, которые превращали здание аббатства в господский дом. Несомненно, что некоторая часть из них осталась без мест и пополнила ряды «закоренелых нищих»; сами монахи до этого не доходили, так как полу чили обеспечение.

Многие из «слуг» аббатств были молодыми джентльменами из класса сквайров. Эти джентльмены были связаны с монастырями, нося их ливреи, управляя их поместьями, председательствуя в их манориальных судах, работая в качестве управляющих, бейлифов и арендаторов. Кроме этих должностных лиц из сельских дворян, которые оплачивались монахами, в аббатстве проживали богатые гости и нахлебники, находящиеся на попечении аббатства. Здесь проживали еще знатные люди и джентльмены, которые на правах патронов или родственников основателей оказывали большое влияние на администрацию аббатства. Еще задолго до упразднения монастырей высший класс мирян пристроился к монастырскому пирогу. В некоторых отношениях секуляризация монастырских земель была постепенным процессом, и закрытие монастырей было лишь его последним шагом.

До тех пор у врат обители всегда толпились бедняки. Они исправно получали остатки пищи и милостыню деньгами. Этот обычай отражал древнюю традицию и учение о христианском долге, который на деньги не расценивается. Но на практике, по мнению историка, изучавшего английский закон о бедных, монастырская благотворительность, будучи «неорганизованной, неразборчивой, сделала почти столько же для увеличения нищих, сколько и для их обеспечения».

По-видимому, прекращение подачи милостыни у врат аббатства вначале способствовало росту числа нищих в других местах, но не имеется никаких сведений о том, что по сравнению с прежним положением вопрос о нищенстве серьезно обострился после упразднения монастырей. В конце царствования Елизаветы он, несомненно, уже не был столь острым.

Насколько же широко занимались благотворительностью, когда новый порядок прочно установился, наследники тех, кто скупил аббатские земли? Выделяли ли лорды и леди – владельцы манора во времена Елизаветы – из своих доходов больше или меньше, чем до них выделяли монахи? На этот вопрос ответить невозможно; вероятно, одни давали больше, другие меньше. В самом начале эпохи Стюартов забота о деревне была общепризнанной обязанностью жен сквайров, а иногда даже и жены пэра, такой, как Летиция, леди Фолкленд, которые часто навещали больных, давали им лекарства и читали им письма и книги. Жившие в господском доме часто делали для бедных столько же, сколько монастыри позднейшей эпохи. Остается неясным, как много в действительности потеряли бедняки вследствие упразднения монастырей, но ясно как день, что был упущен случай обеспечить бедных настоящим вкладом, а также возможность их обучения и образования. И в те времена это многие сознавали, в особенности сторонники Реформации, такие, как Латимер и Кроули. Около 1550 года Кроули писал:

Вместо этого дальнейший толчок был дан направлению уже достаточно сильному: установлению господства землевладельческого класса – дворянства, чья власть сменила власть крупной знати и духовенства феодальной эпохи и слово которого должно было сделаться в грядущих веках законом Англии.

Толпы «закоренелых нищих», которые были бедствием при первых Тюдорах, пополнялись людьми разных категорий: постоянно безработные; нетрудоспособные; солдаты, распущенные после французской войны и войн двух Роз; вооруженные свиты, упраздненные приказом Генриха VII; слуги, отпущенные обедневшими лордами и дворянами; «отряды Робин Гуда», которые в результате вырубки лесов и усиления королевского порядка в стране были изгнаны из своих лесных логовищ; землепашцы, оставшиеся без работы вследствие огораживания пастбищ, и, наконец, бродяги, предусмотрительно старавшиеся доказать свою принадлежность к этой последней категории нищих, вызывающей наибольшее сочувствие. На протяжении всего царствования Тюдоров «нищие, приходящие в город», грабили, наводя страх на обитателей уединенных крестьянских домов и хижин, и обременяли заботами судей, членов Тайного совет и депутатов парламента. Постепенно в Англии, в первой и всех европейских стран, развилась настоящая система обеспечения бедных, основанная на обязательном налоге в пользу бедных и на разделении нуждающихся на разные категории Скоро убедились в том, что наказание «закоренелых нищих само по себе еще не решает вопроса. Двойная обязанность обеспечение работой безработного и выдача пособия нетрудоспособному, – лежащая не только на церкви, но и на благотворительных обществах, была постепенно признана Англией Тюдоров. В царствование Генриха VIII некоторые большие города, такие, как Лондон и Ипсвич, организовали в административном порядке помощь своей бедноте. В конце царствования Елизаветы и при первых Стюартах это сделалось обязанностью, предписанной государственным законодательством и возложенной бдительным Тайным советом на членов местного городского самоуправления; расходы оплачивались обязательным налогом в пользу бедных.

После ограбления монастырей дошла очередь и до часовен. Генрих VIII уже готовился к атаке на них, но смерть забрала его туда, где короли не могут больше грабить. С восшествием на престол Эдуарда VI (1547) восторжествовало протестантское учение, и моление за мертвых было объявлено «суеверием». Так как такие моления были специфическим назначением часовен, то теперь их ограбление совершалось под прикрытием религиозного усердия. Такой «грабеж» (так назвало бы это наше поколение), совершаемый жадными государственными деятелями и их придворными (тунеядцами) и сельским дворянством, живущим поблизости от земель, принадлежащих часовням, при юном короле сделался еще более бесстыдным, чем при грозном старом отце; Генрих VIII по крайней мере защищал интересы короны, насколько это позволяло его тяжелое финансовое положение.

Часовни не были учреждениями исключительно церковными. Многие из них принадлежали светским гильдиям, и завещанные последними вклады шли на оплату не одних только заупокойных молитв, но и на содержание мостов, пристаней и школ. Поэтому, когда с использованием часовен в целях сохранения «суеверия» было покончено, следовало бы резко разграничить и охранить их общественно полезную деятельность, на развитие которой и делались вклады. В некоторых случаях так и поступали: граждане города Линн сохранили вклады гильдии Святой троицы для содержания пристаней и молов. Но многие виды общественного обслуживания пострадали в этой «свалке», особенно более бедные и менее влиятельные гильдии. Намного убавились вклады, завещанные на школы.

В течение трех столетий Эдуард VI пользовался незаслуженной репутацией очень доброго мальчика, который якобы основывал школы. Но на деле «средние классические школы Эдуарда VI» были просто-напросто теми старыми учреждениями, от разрушения которых воздерживались его советчики и с которыми они подобострастно связывали его имя. По законам этого периода пострадала большая часть часовен и школ, принадлежащих гильдиям. Одни пострадали больше, другие меньше. Земли огромной ценности в будущем были у них отобраны, и они получили за них фиксированное денежное вознаграждение в быстро обесценивающихся денежных знаках. Была упущена и другая благоприятная возможность. Если бы все или даже половина вкладов на заупокойные службы были переданы школам и если бы вместе с тем за этими школами была сохранена их прежняя земельная собственность, то вскоре Англия имела бы лучшее среднее образование и вся история Англии и всего мира могла бы измениться к лучшему. Латимер осуждал упущенную возможность и призывал к новому виду вкладов, более подходящему к религиозным запросам его времени.

Некоторые из возвышающегося класса дворянства и некоторые юристы, купцы и йомены делали лично очень много пожертвований для того, чтобы улучшить положение школы. Кемден в царствование Елизаветы отмечает вновь основанные школы в Аппингеме, в Океме и в других городах; йомен Джон Лайенс основал в Харроу общедоступную классическую школу для мальчиков, где обучение греческому языку должно было быть поставлено безукоризненно. В первые годы царствования Якова I в отдаленной, но цветущей долине Дента в Йоркшире на средства, собранные по подписке среди местных мелких свободных держателей, была основана средняя классическая школа, и за счет нее в течение столетий, вплоть до времени профессора Адама Седжвика, Кембриджский университет и церковные приходы севера пополнялись многими ценными сотрудниками. Средняя классическая школа, где воспитывался поэт Вордсворт, была основана в царствование Елизаветы архиепископом Сэндисом.

Типичным представителем «нового человека» эпох Тюдоров был отец Фрэнсиса Бэкона Николас Бэкон, сын управляющего овцеводческим поместьем аббатства Берн Сент-Эдмунде. Николас Бэкон выдвинулся благодаря свое юридической и политической деятельности; он сделался владельцем многочисленных ферм, на которых его отец служил у монахов в должности одного из их бейлифов. На этих землях он основал общедоступную классическую школу с передачей отсюда стипендий Кембриджскому университету; он завещал и другие вклады своему старому колледжу Корпус-Кристи. В Кембридже Николас Бэкон впервые встретился с будущими руководителями церкви и государства при Елизавете – с Мэттью Паркером, сделавшимся его другом на всю жизнь, и с Уильямом Сесилем. Более молодой университет в Кембридже до того времени был меньше Оксфордского, но теперь он быстро выдвигался на первое место, и его воспитанники играли ведущую роль в проведении крупных реформ этого периода.

Тогда же методы воспитания и идеалы людей «новой образованности», жаждущих изучать классиков и Библию в подлиннике, подняли значение школьного и университетского образования. Влияние Джона Чика и Роджера Эшема («эллинистов») из колледжа Сент-Джона в Кембридже было глубоким и длительным. Шекспир получил классическое образование нового типа в средней классической школе в Стратфорде, и он получил его бесплатно, что было большой удачей, так как в эти годы его отец был в затруднительном материальном положении. Мы обязаны принести нашу смиренную и сердечную благодарность за это средневековым основателям Стратфорда и реформаторам школьного образования эпохи английского Ренессанса.

Если бы католические семьи при Генрихе VIII и Эдуарде VI воздержались от покупки конфискованной церковной земельной собственности, то, вероятно, их дети и внуки реже переходили бы в протестантство. В дни Елизаветы, когда Англии угрожала сильная католическая реакция, поддерживаемая из-за границы, новые владельцы аббатских и часовенных земель поняли, что их личные интересы связаны с интересами Реформации.

На протяжении эпохи Тюдоров, так же как и столетиями до этого, процесс «огораживания» земли постоянными изгородями протекал по-разному, а именно: огораживание пустошей и лесов для сельскохозяйственных целей; огораживание изгородью земельных участков на открытых полях с уменьшением числа полос в целях улучшения их индивидуальной обработки; огораживание деревенских общинных земель и, наконец, огораживание пахотной земли под пастбища. Все эти виды огораживания повышали благосостояние, и только некоторые из них обездоливали бедняков или способствовали убыли населения, некоторые огораживания проводились при активной помощи самих крестьян. Другие, особенно огораживания общинных земель, были глубоко ненавистны и вызывали восстания и мятежи.

В царствование Генриха VII вызвало недовольство соединение небольших крестьянских держаний и превращение их в пахотные фермерские участки; это считалось несправедливым по отношению к населению и ведущим к «уничтожению городков» (то есть деревень). В 1489 и 1515 годах были приняты законы, имеющие целью задержать этот процесс, но, по-видимому, эти попытки были безрезультатными. Появившиеся после этого указы, комиссии и статуты второй половины периода царствования Генриха VIII свидетельствуют о все возрастающей тревоге в связи с увеличением пастбищ за счет – пахотной земли и сопровождающимся уменьшением сельского населения. Но не видно, чтобы огораживание проводилось в сколько-нибудь большом масштабе, если не считать некоторых центральных графств Англии, куда были посланы королевские ревизоры для обследования. И даже в этих центральных графствах огораживания – безразлично, под пахотную землю или под пастбище – в действительности были весьма незначительными, потому что в XVIII столетии в этих самых графствах мы находим, что открытые поля и общинные земли средневековых маноров, за небольшим исключением, все еще не обнесены изгородью и оставались неогороженными вплоть до парламентских законов [об огораживании], принятых во времена Ганноверов.

Весь шум вокруг экономических и социальных перемен определяется не степенью и значительностью изменений, происшедших в действительности, а реакцией на них тогдашнего общественного мнения. Например, мы много слышим обобезлюдении деревень в эпоху Тюдоров, потому что тогда оно рассматривалось как тяжелое бедствие. Огораживания пастбищ поэтому осуждались Мором и Латимером и сотнями других писателей и проповедников, как католических, так и протестантских. «Там, где сорок человек имели средства к жизни, там теперь все имеет один человек и его пастух». Это был общий вопль. Таких случаев огораживания насчитывалось немало, и их было бы еще больше, если бы не волнения и последовавшие мероприятия правительства в целях ограничения таких огораживаний.

Но в эпоху Тюдоров «обезлюдение деревни» было лишь случайным и местным и «компенсировалось» избытком населения в других местах. Однако когда «обезлюдение деревни» около 1880 года действительно началось в масштабе всей страны в результате импорта американских продуктов питания, то современники последнего периода царствования Виктории смотрели на это угрожающее социальное бедствие равнодушно, как на естественное и потому вполне допустимое следствие свободной торговли, и ничего не делали, чтобы приостановить его. И только в наши дни угроза голодной смерти страны во время войны вызвала некоторый общий интерес к проблеме обезлюдения деревни, в двадцать раз более серьезной, чем обезлюдение, которое четыреста лет назад волновало наших предков, быть может, столько же, как и сама Реформация.

Социальные и экономические бедствия вызвали восстание Кета в Норфолке (1549); восставшие осадили Маусхолд-Хиз, вырезали 20 тысяч овец – в знак протеста против засилья лендлордов, державших непомерно много своих овец на общинных землях. Но огораживание пашен под пастбища не было общим бедствием в Норфолке, где поколение спустя Кемден отмечал, что почти все земли графства были «сплошным полем», то есть неогороженными, хотя он также упоминает и об «огромных стадах овец» лендлорда.

Закрытие монастырей не обострило сколько-нибудь значительно бедственное положение сельского хозяйства. Но, как мы сейчас увидим, это положение было обострено финансовым экспериментом Генриха – произведенной им «порчей денег». Причина бедствий лежала глубже, в нарастающих страданиях, которыми сопровождаются исторические перемены. Общество переходило от системы широкого распределения земли среди крестьян при низкой ренте, установившейся во времена недостатка рабочих рук в XIV и XV веках, к постепенному отмиранию крестьянских держаний и к их укрупнению в большие (капиталистические) фермы с высокой арендной платой. Это значило дальнейшее сокращение натурального сельского хозяйства и расширение производства для рынка. Это могло быть или не быть переходом от лучшего уровня жизни к худшему; несомненно, однако, что это был процесс превращения страны из бедной в более богатую. И такая перемена в этом направлении была необходима для того, чтобы кормить увеличивающееся население Англии, приумножать национальное богатство и сделать возможным повышение общего уровня жизни, который был создан новыми условиями за счет исчезновения старого жизненного уклада.

После отмены крепостной зависимости крестьян Англия XVI столетия шла впереди Германии и Франции; в царствование Генриха VII от этой зависимости осталось мало следов, и фактически никаких следов уже не было при Елизавете. Но аграрные перемены этой эпохи повлекли за собой другой медленно и отнюдь не в интересах крестьянства развивающийся процесс: в течение XVII и XVIII столетий постепенно крестьянин как таковой исчезает, превращаясь или в арендатора, или в йомена, или в безземельного рабочего, работающего на крупной арендованной ферме, или в городского рабочего, совсем оторванного от земли. Волнения в деревне эпохи Тюдоров были протестом против ранней стадии этого длительного процесса. Обстоятельства, при которых начался этот процесс, требуют дальнейшего исследования, и о них скажем ниже.

В давно прошедшие времена, в ХIII веке, в Англии царил «земельный голод»: было слишком много людей и недостаточно обрабатываемой земли – конъюнктура, весьма выгодная для лендлордов. Но, как уже указывалось, на протяжении двух последующих столетий, в значительной степени вследствие «черной смерти», появился избыток земли и нехватка рабочих рук для ее обработки – к выгоде для крестьянина, который при таких благоприятных для него условиях освободился от крепостной зависимости, а теперь, в XVI веке, снова ощущался острый земельный голод. Мел ленное повышение процента деторождаемости по сравнению с процентом смертности наконец восполнило опустошение, произведенное «черной смертью», хотя местные вспышки эпидемии все еще время от времени брали свою дань в Лондоне и в других городах. Лишь богачи получали медицинскую помощь, сколько-нибудь стоящую, но даже и у них смертность детей была так высока, что привела бы ужас современных родителей, хотя тогда она считалась вполне естественной. Тем не менее, несмотря на «пляску смерти» – излюбленный сюжет художника того времени, – население Англии все же медленно росло, достигнув, вероятно, 4 миллионов. Таким образом, при Тюдорах снова ощущался избыток рабочих рук по сравнению с имеющейся землей. Так как у Англии еще не было колоний и промышленное развитие было незначительным, то промышленность не могла поглотить избыток людей; отсюда «закоренелые нищие», отсюда уничтожение лесов и захват пустующих земель и использование их под сельскохозяйственные культуры – процесс, почти приостановившийся в XV веке; это также создавало для лендлорда благоприятную экономическую возможность поступать с землей (на которую был столь большой спрос) так, как он пожелает, и взимать более высокую ренту, поскольку это допускал характер аренды его земли.

В то время как спрос на землю позволял лорду не изменять размер ренты и плату за сельскохозяйственную технику, рост цен вынуждал его к этому, иначе он разорился бы. Между 1500 и 1560 годами цены, которые лендлорд должен был уплачивать за предметы, покупавшиеся лично для себя и для своих домочадцев, поднялись больше чем в два раза; цены на продукты питания возросли почти в три раза. Лендлорды вынуждены были, если они не хотели разориться, повышать ренту, когда кончались сроки аренды, и эксплуатировать землю наиболее выгодно – отводить ее под пастбище, а не под пашню.

Но эти обстоятельства, оправдывающие землевладельцев, вряд ли принимались во внимание озлобленным народом, находящимся во власти религиозных чувств. Католики и протестанты все еще применяли к экономическим явлениям средневековые мерила оценки этического порядка. Например, закон и общественное мнение все еще пытались запретить, как ростовщичество, получение каких-либо процентов за ссуду денег, несмотря на то, что это давно было принято среди деловых людей. Законодательство настолько отставало от жизни, что даже еще в 1552 году парламентский закон запрещал всякое взимание процентов «как порок, наиболее гнусный и ненавистный». Наконец в 1571 году этот закон был отменен, и доходы заимодавцев, не превышавшие десяти процентов, перестали считаться противозаконными.

Поэтому не удивительно, что проповедники, авторы памфлетов и поэты осуждали огораживания как противоречащие нравственности, а повышение ренты – как вымогательство. В некоторых случаях это, несомненно, так и было, но в общем лендлорды действовали под давлением финансовой необходимости. Правда, во многих случаях «экономическая необходимость» сделалась оправданием для тирана, угнетающего народ, и ею пользовались слишком необоснованно в последующих веках, когда «неумолимая наука» – политическая экономия – внушила людям мысль о железном законе необходимости. Но многие сочинения Тюдоровской эпохи, написанные по этим вопросам, были повинны в обратном, ибо они недостаточно учитывали экономические причины. Осуждалась только злая воля отдельных лиц, вместо того чтобы искать основные причины и способы их исправления.

Однако были и исключения. В одном замечательном диалоге, написанном в самый разгар социальных волнений при Эдуарде VI и озаглавленном «Трактат об общем благе», автор сумел вскрыть действительную причину, оставаясь справедливым ко всем сторонам; он понял неизбежное воздействие, какое рост цен должен был оказать на ренту, а также главную причину этого роста цен: «порчу» металлических денег Генрихом VIII.

Но гораздо чаще раздавались огульные обвинения против всякого огораживания. Эти осуждения было бы лучше приберечь для случаев действительной несправедливости, когда лорды маноров «огораживали от бедных их же собственные общинные земли». Точно так же необоснованны были нападки на сельское дворянство, как на «обжор и жадных плутов», потому что они «повышают выплачиваемую нами ренту». Однако вследствие роста цен сами крестьяне и арендаторы продавали свои продукты в два-три раза дороже, чем прежде, и лендлордам также приходилось платить относительно больше за все, что они покупали. Как же в таком случае можно было не повышать ренту? Но в представлении общества, все еще остававшегося в основном средневековым по своему кругозору, правильной основой социальной экономики являлась не конкуренция, а с незапамятных времен установленный обычай, причем этот обычай считался правильным даже тогда, когда падающая ценность денег и быстро растущие цены делали его с каждым днем все более и более нестерпимым и несправедливым.

Главной причиной социальной болезни было случайное и неравномерное действие, оказываемое на разные слои общества ростом цен. Одна часть крестьянства, имевшая долгосрочные аренды, которые по закону нельзя было расторгнуть, пользовалась всеми выгодами от этого быстрого роста цен на их продукты, потому что их ренту нельзя было повышать. Так как лорды не могли поэтому повысить ренту повсюду равномерно и умеренно, они вознаграждали себя, взимая непомерно высокую ренту и тяжелые штрафы за возобновление аренды с другой, менее счастливой части крестьянства и с фермеров, арендные контракты которых возобновлялись ежегодно или прекращались в случае смерти держателя или через определенный срок. В результате одна группа крестьян копила деньги, не платя ни гроша дополнительной ренты, в то время как на другую группу – социально не отличимую от первой, исключая лишь сроки их аренд или юридические формы их держаний, – нажимали все больше, чтобы получить компенсацию за то льготное положение, в котором находились другие. Между тем йомен, который не платил лендлорду манора никакой ренты или лишь чисто символическую, продавал свое зерно и скот в три раза дороже той цены, по которой мог бы продать его дед. Таким образом, в то время как некоторые люди чрезмерно наживались и процветали, другие, включая многих лендлордов и сквайров, оказались в поистине бедственном положении во время царствования Эдуарда VI и Марии в значительной степени в результате бессовестных махинаций их отца с чеканкой монет. По этой же причине безземельный рабочий также страдал вследствие отставания заработной платы от цен. Но безземельные рабочие тогда составляли значительно меньшую часть рабочего класса, чем в настоящее время. Так как до известной степени труд безземельного рабочего оплачивался натурой, то ущерб, наносимый рабочему падением ценности денег, часто был не очень велик. С другой стороны, ремесленник, организатор мануфактурного производства и купец выигрывали от роста цен столько же, сколько и крестьянин, рента которого не могла быть повышена. В общем рост цен, разоривший одних и обогативший других, явился стимулом для развития торговли, производства и коммерческих предприятий как в городах, так и в деревне. Он был одним из факторов, обусловивших развитие новой Англии – Англии смелого предпринимательства и конкуренции, – сменившей старую Англию неизменных обычаев и незыблемых прав.

Еще до исхода XVI столетия было на время достигнуто равновесие. В последние годы царствования Эдуарда VI было начато проведение настоящей финансовой реформы, которое продолжала Мария и завершила Елизавета. Уже на второй год своего царствования (1560-1561) великая королева смогла восстановить полноценность металлических денег. На время цены были стабилизированы. Постепенно, по мере того, как сроки все большего числа аренд истекали, устанавливались справедливые размеры ренты, и во времена Шекспира, за исключением годов плохого урожая, в деревне воцарялся мир, общий высокий уровень благосостояния и общее довольство.

К тому времени, когда установилось это «новое» равновесие, произошли важные перемены, вызванные плохими урожаями. Число арендаторов в современном смысле слова – людей, распоряжающихся значительным количеством пахотной земли, которую они держали на условиях аренды на определенный срок, – возросло по сравнению с прежним, и теперь гораздо реже встречался типичный средневековый держатель. Но все еще много было мелких крестьянских хозяйств, и большую часть лучшей пахотной земли в центральных районах Англии все еще составляли полосы открытых полей и крупные или мелкие наделы держателей.

Непрестанными усилиями всех последовательно сменявшихся тюдоровских правлений – путем законодательства, решений королевских комиссий, юридических актов Звезд ной палаты и Палаты прошений – кое-что было сделано для контроля над огораживаниями и для защиты «старо модного» крестьянина от злоупотреблений его лендлорда. Не это не могло остановить медленно развивающийся процесс неизбежных перемен.

В результате этих изменений класс, называвшийся йоменами, сделался многочисленнее, богаче и имел боль шее значение, чем в какую-нибудь другую предшествующую эпоху. Многие из них частично или полностью создавали свои богатства путем продажи шерсти своих овен Похвала йомену, как лучшему типу англичанина, объединяющему общество, никогда не раболепствующему перед высшими и не презирающему своего соседа-бедняка, добродушному, гостеприимному, отважному – постоянная тема тюдоровской и стюартовской литературы; и эта тема соответствует определенному социальному явлению.

Йомены считались реальной силой в деле защиты страны, В старые времена они победили при Азенкуре, и совсем недавно – при Флоддене и по-прежнему оставались надежной защитой страны. «Если бы в Англии не было класса йоменов, то во время войны мы были бы в тяжелом положении. Дело в том, что в них – главная защита Англии. Англичане хвалились, что в других странах не было такого среднего класса, а только угнетенное крестьянство да знать и армия, которые грабили крестьян.

Уже тогда англичане относились к профессиональным солдатам с большим недоверием, в значительной степени связанным с воспоминаниями о том, сколько приходилось терпеть мирному населению от вооруженных свит лордов. Короли из династии Тюдоров всему этому положили конец и отказались держать постоянную армию: отсюда и их популярность. Англичане дорожили и гордились своей свободой, еще не определившейся как право управлять своим королем через парламент или печатать против церковных и государственных властей то, что им нравится; они просто пользовались свободой жить так, как хотели, – спокойно, без феодального или королевского гнета.

Новый век все больше и больше выдвигал на первое место наряду с йоменом также и сквайра. Сквайр выжил в тяжелый период скудного семейного бюджета во время денежного кризиса, и при Елизавете он выдвинулся как руководящий класс в поместной Англии. Богатство и влияние сельских джентльменов возросли отчасти благодаря возможности дешево приобрести монастырские земли, отчасти благодаря недавним экономическим переменам в сельском хозяйстве их поместий, которые оказались возможными в результате острого недостатка земли и необходимыми вследствие роста цен. Многие из них наряду с сельским хозяйством интересовались также суконным производством и заграничной торговлей.

Помимо абсолютного увеличения богатства сквайров, возросло также их относительное значение в обществе благодаря исчезновению феодальной знати – аббатов и настоятелей, занимавших прежде более высокое положение, чем они. Джентри, которые теперь управляли графствами как представители короны, в качестве мировых судей, могли уже больше не опасаться вмешательства в их обязанности «слишком больших персон» и их вооруженных свит. Старая знать, беспокоившая и терроризировавшая Англию Плантагенетов, потеряла свои земли и свое могущество при конфискациях во время войн Роз; первые короли династии Тюдоров своей политикой продолжали подавлять их, как это было с арестом знатного Бакингема. Последние представители знати старого типа сохраняли свою феодальную силу в пограничных шотландских графствах, где о них говорили: «Нет другого короля, кроме Перси», – и они также были уничтожены Елизаветой после восстания северных графов в 1570 году. В других частях Англии такая полусуверенная знать давно уже исчезла.

Вместо них Тюдоры возвышали фамилии Расселов Кавендишей, Сеймуров, Бэконов, Дедли, Сесилей и Гербертов – не потому, что они принадлежали к феодально знати, а потому, что они были полезными слугами короны. Благодаря своим общественным связям они были близки возвышающемуся классу сельского дворянства, из которого вышли и к которому все еще, по существу, принадлежали, даже если сами возвышались настолько, что становились пэрами английского королевства.

Приниженное положение старой знати объяснялось m только политическими, но и экономическими причинами Она даже больше, чем джентри, пострадала от падения ценности денег, потому что уделяла лично слишком мало внимания управлению своими далеко раскинувшимися владениями; она была менее активна, чем мелкие землевладельцы не могла выгонять держателей, прекращать аренду, налагать штрафы и повышать ренту. В Тюдоровский период, взятый в целом, сельское дворянство возвышалось, в то время как роль знати уменьшалась.

Отличительной чертой английского сельского дворянства, поражавшей иностранных путешественников еще и царствование Генриха VII, был обычай отсылать из господского дома младших сыновей искать счастья в другом месте, обычно в городах в качестве учеников у преуспевающих купцов и ремесленников; иностранцы объясняли этот обычай отсутствием у англичан чувства семейственности. Но, пожалуй, это объяснялось также и мудрым чутьем, учитывающим, «что было лучше для мальчика», и прозорливым расчетом, что было лучше для семейного благополучия. Обычай оставлять всю землю и большую часть денег старшему сыну привел к росту крупных поместий, которые в результате постепенного накопления богатств на протяжении многих лет сделались в ганноверское время столь характерной чертой английской сельской экономики.

Младшему сыну джентльмена во времена Тюдоров не разрешалось слоняться без дела по господскому дому, попусту растрачивать семейные доходы, как это делали дети обедневшей знати на континенте, слишком гордые, чтобы работать. Он жил вдали, зарабатывая деньги торговлей или юриспруденцией. Часто к концу жизни младший сын был более богатым и более влиятельным человеком, чем его старший брат, оставшийся в старом доме. Такие люди покупали земли, потому что были воспитаны в сельской местности, куда они любили возвращаться. Здесь они основывали свои собственные дворянские фамилии в графствах.

Иностранцев поражала любовь англичан к деревенской жизни. «Каждый джентльмен, – замечали они, – стремится в деревню. Немногие живут в больших и маленьких городах и немногие ими интересуются хотя бы сколько-нибудь».

Хотя Лондон, возможно, был уже самым большим городом в Европе, но Англия в основных чертах (по уровню своей жизни и по своим взглядам) все еще была деревенским обществом, тогда как во Франции и в Италии римляне глубоко внедрили городскую цивилизацию, которая притягивала к себе все жизнеспособное из окружающей провинции. Английский сквайр не разделял настроений «знатных итальянских джентльменов», изображенных Робертом Браунингом изнывающими в своем загородном доме.

Подлинной обителью сквайра, безразлично, был ли он богат или беден, был его господский дом – он это сознавал и радовался этому.

Благодаря обычаю сельских дворян устраивать своих младших сыновей в торговых предприятиях наша страна избежала резкого деления на строго замкнутую касту знати и на непривилегированную буржуазию, деления, которое привело французский «старый порядок» в 1789 году к катастрофе. В противоположность французам английское дворянство, за исключением немногих избранных, заседавших в палате лордов, не считало себя знатью. Владельцы господского дома, гостеприимно принимавшие своих соседей и друзей из самых различных классов, не стыдились признавать, что один из их сыновей занят торговлей, другой – в Судебном подворье, а третий, быть может, – в семейном церковном приходе. Люди, «владевшие землей» и «обладавшие капиталом», могли спорить как политические противники, но в действительности они были связаны кровным родством и общностью интересов. Выходцы из помещичьего класса непрерывно вливались в городскую жизнь; в то же самое время деньги и люди из города непрерывно двигались в обратном направлении – в деревню, чтобы улучшать ее положение.

При Тюдорах, Стюартах и при первых Ганноверах удачливые юристы составляли значительную часть «новых людей», которые проникли в круг деревенской знати в графствах в результате покупки земли и постройки господских домов. Число английских графских фамилий, основателями которых были юристы, превышает даже число тех, которые имели предками сукноделов. Процесс начался в Средние века: благосостояние норфолкских Пастонов было заложено одним из судей Генриха VI; еще шире была открыта дорога перед законоведами при Генрихе VIII и при его детях – во времена волнений, тяжб и хищничества; в эти времена законоведы с авантюристическим складом характера имели исключительные возможности служить правительству и получать весьма высокое вознаграждение, в особенности когда, как в процессе Бэконов и Сесилей, закон сочетался с угодничеством и политикой. Много прекрасных домов Тюдоровской эпохи – маленьких и больших, – которые до сих пор еще украшают английский ландшафт, были оплачены деньгами, полученными за ведение судебных дел.

Сквайр, юрист, купец и йомен имели много общего между собой. Все они были людьми нового времени, которых не прельщали феодальные идеалы, теперь уже исчезавшие. Они стремились переходить в протестантство как из-за выгоды, так и по убеждению. Они создали своеобразную религию домашнего очага, по существу, религию «среднего класса» и совсем не средневековую.

Стремлением протестантского учения было превозносить брачное состояние, освящать религией деловую жизнь; это было реакцией на средневековое учение, что истинная «религиозная жизнь» заключается в целомудрии и удалении от мира в монастырь. Разрешение вступать в брак, полученное духовенством при Эдуарде VI и при Елизавете, было одним из симптомов этой перемены взглядов. Протестантским идеалом являлась религия семейного очага с домашним чтением Библии в дополнение к церковным службам и таинствам. Эти идеи и обычаи были распространены не только среди пуритан-диссидентов; при последних Тюдорах и в эпоху Стюартов они были приняты и в англиканских семьях, которые любили и боролись за «Книгу Общих молитв» . Домашняя религия и Библия сделались социальным обычаем – общим для всех английских протестантов. Может быть, чаше всего такую картину можно было видеть в семьях сквайров, йоменов и купцов, но она была также типична и для хижин бедняков.

Английская религия нового типа идеализировала труд, посвящая Богу свои дела в торговле и сельском хозяйстве. Это была подходящая религия для страны лавочников и фермеров.

Царствование Эдуарда VI и его старшей сестры было временем зарождения этих обычаев и идей, которые в следующем поколении сделались такими общепринятыми; оно было временем, когда Кранмер создавал «Книгу Общих молитв», которая могла бы занять место рядом с Библией, и когда королева Мария снабжала английский протестантизм житиями мучеников. Антиклерикальная революция Генриха VIII с ее отнюдь не достойной подражания дракой из-за церковного имущества была лишена моральной основы, но мученики придали такую основу национальной религии, которая начала создаваться в этом хаосе. Когда Елизавета вступила на престол, Библия и «Книга Общих молитв» составляли интеллектуальную и духовную основу нового социального порядка.

Учреждения каждой страны всегда отражаются в ее военной системе. Во время Столетней войны в Англии были две военные системы: защита внутри страны от народных мятежей и набегов шотландцев была делом главным образом местной милиции, набиравшейся на основе ополчения; более трудная война с Францией, которая требовала лучше обученных воинов, велась военными дружинами, следовавшими за ведшими войну знатью и сельским дворянством, которые вербовали и оплачивали их; король договаривался с их нанимателями о поставке ему такого-то числа обученных воинов за такую-то сумму. Эта двойная система продолжалась при Генрихе VII и Генрихе VIII с тем различием, что подрыв военной мощи и земельных богатств старой знати конфискациями во время войн двух Роз лишил значения систему договоров. Действительно, система договоров с частными лигами о поставке армии для войны за границей была несовместима с внутренней политикой Тюдоров, с упразднением частных военных дружин и военных формирований, создаваемых крупными вассалами. Но так как король не имел своей регулярной армии, то в случае надобности войска спешно набирались для службы за границей. Они были недисциплинированны, мятежны и часто бесполезны, как это то и дело доказывала история тюдоровских войн на континенте. Исчезли прежние стойкие, преданные военные отряды, шедшие за крупными лордами в Креси и Азенкуре. А между тем у короля еще не было армии.

Английские лучники были по-прежнему настолько хорошими воинами, что огнестрельное оружие еще не вытеснило их. Все еще были общеприняты лук и алебарда для пехоты и копье для кавалерии. Артиллерия, на которую король имел монополию в своем королевстве, становилась необходимым оружием не только для осады, но также и для сражений с мятежниками или с шотландцами, как это имело место при Лус Коут-Филде и Пинки-Клю. В таких условиях для обеспечения безопасности короля в Англии, пока его политика не стала слишком непопулярной, было достаточно демократически вербуемой милиции. Но у короля не было достаточных военных сил, чтобы одерживать победы в Европе.

В стране еще не было регулярной армии, но королевский военно-морской флот уже становился грозной силой. Нельзя было больше полагаться только на торговые суда, призывавшиеся для охраны узких морских проходов во время войны. Отцом английского флота называли Генриха VIII, хотя Генрих VII, быть может, мог бы оспаривать это прозвище. Флот был подчинен самостоятельному административному управлению и организован как регулярная военная сила, оплачиваемая королем. На это мероприятие Генрих VIII израсходовал много королевских и монастырских богатств. Он не только строил королевские корабли, но соорудил военно-морские базы в Вулидже и Детфорде, где устье Темзы затрудняло неожиданное вторжение; он усовершенствовал морскую базу Портсмут и укрепил много гаваней.

Создание специального военного флота было самым важным делом, потому что военная тактика после двухтысячелетнего существования вступала в новую эру. Установка пушек на борту корабля изменила характер морской войны; вместо абордажа – простого сцепления корабля с кораблем (способ, применявшийся со времен древних египтян и греков до позднего средневековья) – важнейшим элементом атаки стало маневрирование плавучих батарей, которое впервые показало свое преимущество в сражении с Армадой. Благодаря преуспеванию в этой новой игре Англия смогла достигнуть морского могущества и сделаться империей, и военно-морская политика Генриха VIII явилась первым шагом на пути к этому.

Несмотря на целый ряд экономических затруднений, уровень жизни в начале и в середине Тюдоровского периода начал медленно повышаться. Когда при Елизавете благодаря заметному повышению уровня жизни широко распространилось мнение о процветании Англии, приходский священник Гаррисон в 1572 году отметил это улучшение домашнего уклада, начавшееся еще при жизни его отца во многих местах на юге страны, «не только среди знати и дворянства, но также и среди низшего слоя».

«Да, наши отцы и даже мы сами [пишет он] частенько лежали на соломенных циновках, покрытые только простыней, под одеялами из дерюги или мешковины (я употребляю их собственные выражения) и с хорошим круглым чурбаном вместо подушки под головой. Если случалось, что какой-либо из наших отцов или хозяин дома имел матрац или тюфяк, набитый шерстью, и к тому же мешок с мякиной, чтобы положить на него голову, то он уже считал себя благоустроенным, как городской [или деревенский] лорд, который сам-то, быть может, редко лежал на постели из пуха или из чистого пера. Считалось, что подушки нужны только для женщин, да и то лишь во время родов. Что касается слуг, то было уже хорошо, если они были покрыты простыней, потому что они редко даже спали на простыне, которая защитила бы их от колючих соломинок, торчавших из их подстилок и царапавших их загрубелую кожу».

Солома на полу и солома в постелях; в ней разводились блохи, и иногда именно они были распространителями чумы.

Гаррисон отмечает также, что камины сделались обычными даже в хижинах, тогда как «в деревне, где я нахожусь», старые люди вспоминали, что в «их молодые годы» и при двух королях Генрихах в нагорных городках [деревнях] «имелось не больше двух или трех каминов, а может быть, и того меньше, не считая церковных и господских домов их лордов»; обычно каждый разводил свой огонь в жаровне в комнате, где он обедал и разделывал тушу. Возросшее потребление угля вместо дров для домашнего очага делало более неприятным отсутствие дымоходов; при все увеличивающемся применении кирпичей постройка дымоходов облегчалась, даже если стены дома были из какого-нибудь другого строительного материала.

Обычные дома и хижины по-прежнему были деревянные или «полудеревянные», с глиной и щебнем между деревянными стойками и поперечными балками. Лучшие дома были каменные, особенно в районах, богатых камнем. Но постепенно в употребление входил кирпич, прежде всего в районах, где не было камня и где было недостаточно строевого леса вследствие обезлесения, главным образом в восточных графствах.

Гаррисон отмечает также происшедшую на его памяти замену «деревянных блюд оловянными и деревянных ложек – серебряными или оловянными». Век вилок еще не наступил; где нож и ложка не годились, даже королева Елизавета ловко подцепляла цыплячью косточку своими длинными пальцами. До ее царствования «едва ли можно было найти четы ре оловянных изделия в доме земледельца». Фарфор вообще еще не был известен.

Так примитивны были в раннем Тюдоровском период условия жизни. Такими или хуже они были на протяжении всех предыдущих веков. Но при Тюдорах дело шло к заметному улучшению, отмеченному приходским священнике времен Елизаветы. Изображая наше прошлое, особенно более отдаленные времена, никогда не следует забывать, что тогда не было комфорта и роскоши, которые сейчас мы принимаем как должное. И если все же они сделались общим достоянием, то лишь путем медленного процесса постепенных изменений; кое-какие из них, например развитие фермерства, вызывают у нас сомнения, потому что внекоторых аспектах они были несправедливостью по отношению к беднякам.

В царствование Генриха VIII завершилось длительное господство готической архитектуры, после того как она расцвела окончательно в великолепии витиеватых украшений зала в Христчерч, построенного Уолси в Оксфорде, и в веерообразном своде капеллы Кингс-колледжа в Кембридже, законченной при Генрихе VIII. Затем наступил новый век. Итальянские зодчие украсили новый квадратный портик Хэмптон Корт терракотовыми бюстами римских императоров – бюстами, которые по своему исполнению и по замыслу были всецело в стиле Ренессанса.

Период Тюдоров отнюдь не был веком, благоприятным для возведения церквей. Свинец и камень аббатских церквей забирались для возведения «дворянских жилищ», которые сооружались на их местах, или для ферм йоменов нового века. Теперь в господских домах повсюду строили просторные комнаты или увеличивали старые, делали хорошо освещенные галереи, широкие окна с переплетами и ниши вместо узких бойниц; все это должно было говорить о мире и комфорте Тюдоровской эпохи. Большой господский дом обычно имел теперь форму закрытого двора с входом через башенные ворота гигантских размеров; часто дома возводились из кирпича. В следующем поколении, при Елизавете, когда люди совершенно забыли о необходимости превращать свой дом в крепость, вошло в обычай устраивать открытый двор, окруженный только тремя стенами, или, иначе говоря, была принята Е-образная форма.

При каждом господском доме, хоть сколько-нибудь претендующем на зажиточность, имелся парк – заповедник для оленей, засаженный группами прекрасных деревьев различного возраста и обнесенный высокой деревянной изгородью. Иногда было два заповедника – для оленей разной масти. Заповедники уменьшали пахотную землю домена, а иногда – как не без оснований полагают – и общинные земли деревни. По утрам, когда назначалась охота, гомон гончих гнал круг за кругом красивого зверя по заповеднику, и джентльмены и леди манора со своими гостями спокойно следовали за ними верхом на лошадях. Но за оградой парка на просторе имелось множество оленей, на которых можно было охотиться более благородно, «на свободе», по всей округе. Большие стада красного оленя бродили по Пеннинам, по горам Чевиот и по северным вересковым зарослям. На юге более светлые олени бегали свободно по дубравам, лесам и болотистым местам, часто выходя на поля и нанося ущерб посевам. Одним из назначений изгородей было обеспечить защиту против этих ночных посещений, когда деревня спала.

Обычно охота на лисицу не считалась охотой; земледельцы большей частью могли свободно убивать рыжего вора любым подходящим способом. Джентльмены охотились на оленей, а простой народ, пешим или верхом, охотился на зайцев, за «бедным косым, там далеко на холме». По долинам всадники и борзые преследовали быстроногих дроф. Браконьерская охота на оленей была большим развлечением в жизни; оксфордские ученые открыто охотились в соседнем Рэдли-парке до тех пор, пока собственник, доведенный до отчаяния, не был вынужден снять изгородь. Что касается охоты за дичью, то сокол и лук и арбалет все еще не имели соперников, потому что «охотничье ружье» еще не употреблялось для охоты на дичь. Ловля всякого рода дичи и животных – силками, капканами и ветками, намазанными клеем, – все еще была принята не только для потребления, но и ради спорта.

Англичане уже славились и Европе своей любовью к лошадям и собакам, которых они разводили и держали к большом количестве и самых разнообразных пород. Но держать лошадь только для охоты все еще считалось обременительным делом. Изящной беговой лошади и гунтера восточных кровей в Англии еще не было; по-прежнему разводили джентльменскую верховую лошадь, на которой рыцарь в военных доспехах мог ехать полной рысью, но она не могла мчать охотника во весь опор. Постепенно рабочая лошадь начала разделять с волом его труд на пашне.

Это все еще был век турниров рыцарей, скачущих перед восторгающимися леди и критикующей толпой:

По гравию, со спущенным забралом, На взмыленном коне, с мечом, в кругу друзей – как это описывает Серрей, придворный поэт Генриха VIII. Он воспевает также другую забаву при дворе:

Характер этого веселого двора создавался молодым, атлетически сложенным Генрихом VIII, одним из лучших стрелков в своем королевстве, который еще не превратился в ожиревшего, озлобленного тирана, – он был еще «зеркалом» моды и образцом тона. Поручив управление государством Уолси, которому он все еще доверял, Генрих растрачивал на забавы, пышные зрелища и маскарады государственную казну, скопленную его бережливым отцом. По словам поэта Тачстоуна, не быть принятым при дворе считалось быть отверженным. При дворе английские джентльмены обучались не только любовным интригам и политике, но и музыке и поэзии; они обретали интерес к науке и искусству; семена этой культуры они приносили с собой обратно в свои деревенские дома, чтобы посеять их там. Культура, искусство и ученость итальянских дворов эпохи Ренессанса имели большое влияние на придворных и на английскую знать со времени войн двух Роз и до начала царствования Елизаветы. Средневековая грань между ученым и невежественным воякой-бароном исчезала. Создавался идеальный тип законченного «джентльмена». Сочетание «зоркости придворного, речи ученого и силы военного» – идеал Елизаветы, впоследствии воплощенный в сэре Филиппе Сиднее.

Одежда знати

При дворе Гольбейн и его школа спешно писали портреты Генриха и его крупнейшей знати. Эта мода была перенесена в деревенские дома. Здесь фамильные портреты заняли место рядом с гобеленами, украшавшими стены. Некоторые из них были прекрасными произведениями придворных художников, но большая часть была творчеством доморощенных талантов. С раскрашенных полотен на потомство чопорно взирали белолицые рыцари и леди. Это было началом моды, приведшей к Гейнсборо и Рейнольдсу.

Музыка королевской капеллы, быть может, была лучшей во всей Европе. При английском дворе, начиная с самого короля, вошло в моду подбирать музыкальные мотивы и сочинять к ним стихи. Эпоха Тюдоров былаславным веком английской музыки и лирической поэзии – двух сестер, рожденных одновременно; исследование истоков их приведет ко двору молодого Генриха VIII. Но уже по всей стране люди распевали песенки, подбирали мотивы и писали стихи. Эта манера была создана свободным радостным духом Ренессанса; но в Англии это была деревенская жизнерадостность, сливавшаяся с пением лесных птиц и приводящая к апофеозу звуков шекспировской Англии.

При наступлении эпохи Тюдоров Восток все еще находился в ленном владении Венеции. Ценные товары из Индии, как и в прежние времена, привозились в Левант сухим путем на горбах верблюдов. Отсюда венецианские корабли вывозили специи в Англию. Возвращаясь обратно, нагруженные шерстью, они снабжали сырьем ткацкие станки на всем адриатическом побережье. Поэтому венецианский купец был хорошо знакомой фигурой на наших островах, В 1497 году один из них сообщил на родину об открытии Ньюфаундленда, сделанном его соотечественником Джоном Каботом через 5 лет после величайшего открытия Колумба.

«Наш соотечественник, венецианец, который отправился на корабле от Бристоля в поисках новых островов, вернулся обратно и рассказывает, что в 700 лье отсюда (от Бристоля) он открыл землю «Великого хана». Он проплыл вдоль берега 300 лье и причалил к нему; он не видал ни одного человеческого существа, но нашел несколько сваленных деревьев; из этого он предположил, что там были обитатели. Сейчас он в Бристоле со своей женой. Ему оказывают огромные почести; он одевается в шелка, и англичане бегают за ним как помешанные… Этот «открыватель» новых земель водрузил на своей вновь открытой земле большой крест с флагом Англии и другой, св. Марка, по той причине, что он венецианец; так что наш флаг заплыл очень далеко».

Но для будущего было знаменательно то, что флаг св. Марка заплыл так «далеко» не на венецианском корабле.

В течение двух последующих поколений это открытие, знаменующее конец венецианского могущества и начало могущества Англии, не имело никаких серьезных последствий; конечно, за исключением ловли трески у побережья Ньюфаундленда английскими, французскими и португальскими рыболовами . В течение всего периода – в начале и в середине царствования Тюдоров – английская торговля, как и прежде, велась с европейским побережьем от берегов Балтийского моря и до границ Испании и Португалии; преимущественно Англия торговала с Голландией и больше всего с Антверпеном – центром тогдашних европейских коммерческих дел и финансовых операций. Экспорт сукна отечественного производства лондонской торговой компании «предприимчивых купцов» возрастал даже быстрее, чем в XV веке, за счет уменьшения экспорта сырой шерсти Королевской торговой компанией, и объем иностранной торговли Лондона продолжал возрастать: В царствование Генриха VII и Генриха VIII английские корабли стали торговать и в Средиземном море, доходя до Крита. В 1486 году в Пизе было учреждено английское консульство, где бывали и английские купцы, которые использовали в своих интересах вражду Флоренции с тогдашним монополистом Венецией. Но наши товары все еще попадали в Италию главным образом на итальянских судах.

Тем временем португальцы огибали мыс Доброй Надежды и открывали морской путь восточной торговле. Это было роковым ударом для Венеции. Англичане более медленно следовали за португальцами по их пути вдоль западного африканского побережья, явно не считаясь с их претензией монополизировать Африку. Уже в 1528 году Уильям Хокинс – родоначальник большой «династии» моряков – дружески торговал с неграми побережья Гвинеи, выменивая у них слоновую кость. Но его сын Джон – более знаменитый, чем отец, – сделал в царствование Елизаветы предметом торговли уже самих негров и тем самым почти расстроил законную торговлю с туземцами, которые стали смотреть на белого человека как на своего смертельного врага. В царствование Эдуарда VI и Марии западноафриканская торговля в своем настоящем виде еще только развивалась наряду с путешествиями на Канарские острова; английские товары доставлялись даже в Архангельск и в такие далекие пункты, как Москва; но до начала царствования Елизаветы за Атлантическим океаном, за исключением ловли ньюфаундлендской трески, англичанами ничего не делалось.

Хотя «вывоз сукна» все еще преимущественно шел по старым путям и на старые европейские рынки, он увеличивался за счет непрерывно возрастающего производства суконной мануфактуры в английских городах и в деревнях. После периода застоя в XV столетии суконная торговля снопа стала быстро возрастать. Результатом этого было «огораживание под пастбища». Иностранцы поражались невероятно большому числу овец в Англии еще до того, как такие огораживания стали вызывать очень много жалоб.

Переработка сырой шерсти в готовое сукно состояла из целого ряда процессов, из которых не все производились одними и теми же лицами и в одном и том же месте. Капиталист-предприниматель передавал сырье, полуобработанное и готовое сукно из одного места в другое, нанимая рабочих различных специальностей или скупая его у мастеров на различных стадиях производственных процессов.

Большая часть ткацких работ производилась на дому (домашняя система). Станок, который принадлежал хозяину дома и на котором он работал, стоял на чердаке или на кухне. Но валяльное мастерство возле западных проточных вод, несомненно, уже больше походило на фабричное; некоторые процессы ткачества частично производились, можно сказать, фабричным способом.

Объем внутренней торговли Англии во много раз превышал объем внешней торговли: Англия все еще импортировала только предметы роскоши для богачей. Население питалось, одевалось, обстраивалось и согревалось отечественной продукцией.

Реки, подобно современным железным дорогам, были важнейшими путями сообщения, особенно удобными для перевозки тяжелых грузов. Даже города внутри страны, такие, как Йорк, Глостер, Норидж, Оксфорд, Кембридж, являлись в большой мере речными портами.

Но для всего местного сообщения и для большей части перевозок массовых грузов тогда, так же как и теперь, пользовались грунтовыми дорогами. Дороги, отвратительные по сравнению с современными, безотносительно были не так уж плохи. В сухую погоду пользовались фургонами, и во всякую погоду – караванами вьючных лошадей.

Где это было возможно, торговые маршруты проходили по меловым и другим твердым породам почвы, из которых состоит большая часть поверхности Англии, в болотистых или глинистых местностях перевозки совершались по гатям; при отсутствии сколько-нибудь деятельной дорожной администрации некоторые из таких гатей устраивались купцами, которые в них нуждались. Леленд упоминает гать между Уэндовером и Эйлсбери: «Иначе дорога в сырую погоду по вязкой глинистой низине была бы труднопроходима». Но даже в отношении перевозок тяжелых грузов на далекие расстояния господствующее положение водных путей по сравнению с гужевыми не было повсеместным явлением. Например, Саутгемптон развился как порт, обслуживающий Лондон. Некоторые виды товаров перегружались регулярно в Саутгемптоне и отправлялись далее в столицу по гужевым дорогам, чтобы избавить суда от необходимости объезжать вокруг Кента.