24 мая 1928 г. в провинциальном городке Митчелстаун в графстве Корк в самой обычной ирландской семье родился Уильям Тревор Кокс. Получив основательное университетское образование в дублинском колледже Святой Троицы, он сменил несколько профессий: учительствовал — преподавал историю в школе, затем в течение шестнадцати лет был скульптором, работал рекламным агентом. А в начале 60-х гг. Уильям Тревор Кокс исчез, но появился Уильям Тревор — под этим псевдонимом сначала Англия и Ирландия, а затем и другие страны узнали талантливого писателя.

Однако годы «нелитературных» занятий очень пригодились молодому человеку, когда он решил взяться за перо. Историк отчетливо чувствуется в его, казалось бы, внешне такой далекой от исторического содержания, нравоописательной прозе. Чувствуется в ней и бывший скульптор, уверенным резцом высекающий из бесформенной глыбы быта лики времени и судьбы. Даже работа рекламного агента и та не прошла даром. «Чего мне только не доводилось рекламировать, — заметил в одном интервью писатель, — одежду, мыло, книги. Но условие всегда было неизменным — найти ту самую фразу, слово, которые заворожат и уж не отпустят покупателя. Впрочем, именно в ту пору я и начал писать».

Ныне Уильям Тревор — автор одиннадцати романов, шести сборников рассказов, нескольких пьес, серьезных литературоведческих работ. Одно скупое перечисление наград (среди них премии «Готорндон» и «Уитбред») укажет на его значительность. К тому же Уильям Тревор — член Ирландской литературной академии. Этого высокого звания удостоились немногие ирландские деятели культуры, тут одним из предшественников Тревора был Уильям Батлер Йейтс. А в 1977 г. за существенный вклад в развитие английской литературы Тревор был удостоен звания Кавалер Британской империи.

Так кто же он — ирландец или англичанин? Считать Уильяма Тревора «стопроцентным» ирландским писателем, как, скажем, поэта Шеймаса Хини или прозаика Шона О’Фаолейна, трудно. Тревор принадлежит к довольно большой группе писателей, которых принято называть «англо-ирландцами». Эго Свифт и Шоу, Оскар Уайльд и Эдна О’Брайен — те, кто по национальности, по крови — ирландцы, а вот по месту жительства, по принадлежности к литературной традиции — англичане. Такая своеобразная двойная национальная принадлежность отражает особенности исторических судеб Ирландии и Англии.

Подчиненное, униженное, отсталое положение Ирландии гнало из страны ее талантливых детей: уехал Оскар Уайльд, с проклятием покинул родину Джеймс Джойс, писал вне Ирландии Бернард Шоу. Давно живет в Англии и Уильям Тревор.

Уезжая, ирландские писатели, и без того воспитанные на английской языковой и литературной традиции, еще теснее сближались с ней. В любом учебнике по английской литературе встретишь главу об Оскаре Уайльде или Бернарде Шоу. И редко какая антология современного английского рассказа обойдется без Уильяма Тревора: в ней он занимает свое место рядом с Грэмом Грином, Виктором Притчеттом, Фрэнсисом Кингом, Гербертом Бейтсом…

«Не знаю, чей писатель Уильям Тревор, — заметил как-то Джон Фаулз, — английский или ирландский. Впрочем, это неважно. Секрет его успеха — в счастливом сочетании двух мощнейших традиций. И в этом смысле Тревор по-настоящему интернационален».

Пожалуй, именно в рассказах особенно отчетливо чувствуется двойная национальная природа художественного темперамента Уильяма Тревора. Он по-английски сдержан, экономен, если не скуп, в своем безупречном психологическом рисунке, он знаток быта и нравов. «Себя я считаю учеником великих английских писателей XIX века — Диккенса, Джордж Элиот, Джейн Остин. Как и их, меня занимают превратности и драматизм человеческих судеб. Я высоко ценю литературную форму. Но главное для меня — люди».

С другой стороны, Уильям Тревор по-ирландски лиричен, склонен к гротеску, фантастике, даже макабру. Изящество английского комедиографа, блистательно владеющего диалогом, уживается в его прозе с ирландской трагикомичностью, бурлеском. Правда, комизм Тревора обманчив: этот писатель, как и многие его соотечественники, обязательно напоследок удивит читателя какой-нибудь неожиданностью, эдакой шуточкой — на ирландский манер.

В рецензии на первый сборник рассказов Тревора Грэм Грин писал: «Со времен «Дублинцев» Джойса — это лучшие рассказы». Оценка очень высокая, если припомнить, что «Дублинцы» — веха в истории европейской новеллы XX века. Это своеобразная точка отсчета, соответствовать которой весьма трудно. Все равно что о русском прозаике сказать — Чехов.

Тревор — и это роднит его с Джойсом — мастер подтекста, «скрытой» оценки. На поверхностном уровне автор бесстрастен, он никого не осуждает: ни женщину, отказавшуюся в молодости от своего ребенка («Взяли и обокрали»), ни бойкую современную девицу из рассказа «Бегство», которая разрушила счастье двух немолодых людей, ни даже нахрапистого преподавателя местной школы для детей из неблагополучных семей, который, спеша «делать добро», думает лишь о том, как бы поставить галочку, а реальных людей с их нуждами и бедами не замечает («Тепло домашнего очага»). Однако по сути своего взгляда на мир Тревор — писатель-дидактик, нравственная шкала которого совершенно определенна. Он беспощаден к равнодушию, эгоизму, душевной глухоте, делячеству, пошлости, вульгарности, шовинизму, самолюбованию и самообману. Но в том-то и состоит своеобразие его прозы, что ей чуждо «лобовое» осуждение и откровенное неприятие. Читателю надо немало потрудиться, чтобы понять скрытый смысл отрывочных, походя оброненных замечаний и деталей, которые редко когда бывают случайными, сделать скидку на субъективный взгляд повествователя и самостоятельно переоценить происходящее («Выбор», «За чертой»). «В творчестве, — говорит Тревор, — меня особенно занимают взаимоотношения между писателем и неизвестным ему читателем… Нередко бывает, что этот незнакомец увидит в моих рассказах то, чего я и сам не заметил».

В таком подходе Тревор, безусловно, последователь Чехова и ученик Джойса, который оказал на него огромное влияние, особенно в поэтике. В рассказе «За чертой», который весь построен на контрастах (идиллическая красота ирландской природы и кровавая история страны; внешние радушие и доброжелательность хозяев отеля и их душевная холодность и черствость; многолетние дружеские отношения, объединяющие компанию отдыхающих англичан, и таящиеся за ними хитросплетения лжи и фальши), невзначай, как и заведено у Тревора, возникает имя Джульетта. Так зовут подружку одного из англичан, Декко. Встреться это имя у другого, менее экономного в средствах писателя, на него можно было бы попросту не обратить внимания. Здесь же имя шекспировской героини лишний раз подчеркивает пошлость любовных отношений отдыхающих англичан и трагизм судьбы молодой ирландской пары — современных Ромео и Джульетты. Соединить свои судьбы им по-прежнему мешает рознь, только теперь она приняла размеры национального бедствия.

Нравственная норма для Тревора — главное мерило человеческой цельности. Жизнь, как ни посмотри, не сложилась у большинства героев Тревора. Брайди («Танцзал «Романтика»») самоотверженно ухаживает за отцом-инвалидом, безропотно жертвуя возможностью хоть как-то устроить собственную жизнь. Единственный просвет в ее тусклом существовании — танцы по субботам в обшарпанном сарае с громким и зазывным названием «Романтика»… Бриджет («Взяли и обокрали») бросил муж, но она, добрая и отзывчивая душа, всю жизнь уступавшая более сильным и ловким, не сдалась, не сломалась Всю себя посвятила воспитанию приемной дочки, которую еще грудным ребенком отдала ей непутевая мать. Прошло несколько лет, непутевая мамаша вышла замуж за чиновника из социального ведомства и захотела вернуть ребенка. Видите ли, ей девочка необходима, чтобы не сорваться, не спиться, не попасть в клинику. Бриджет должна уступить ради «законов человечности». И хотя на стороне Бриджет формальное право, она знает, что в этой неравной схватке она добровольно принесет себя в жертву.

С грустью и теплом пишет Тревор об этих и многих других своих персонажах. Жизнь могла бы озлобить их, но этого не происходит. Брайди, Бриджет, Генриетта из рассказа «Бегство», миссис Молби («Тепло домашнего очага»), одинокие старики англичане во враждебном ирландском окружении («Былые дни») — все они мужественно несут свой крест, не отступают от раз избранной ими нравственной позиции.

Впрочем, Тревор никогда не спешит «подытожить» характер. Даже у закоренелых себялюбцев бывает, пусть краткая, минута духовного просветления, даже эгоистическая, казалось бы, ничем не пробиваемая броня нет-нет да и дает трещинку. Другое дело, что чаще всего эти порывы, минуты духовного торжества проходят и ничего не меняют в жизни этих людей.

Но многое прощается тем, кто способен проснуться от нравственной спячки и честно взглянуть на «вещи как они есть». Синтия («За чертой») не желает больше терпеть ложь в отношениях с мужем и его любовницей. Она возлагает вину за страшную смерть «детей, ставших убийцами», на своих соотечественников — в том числе и на себя самое. Ее считают ненормальной. Как ненормальными, чудаками, слывут и другие герои Тревора, стремящиеся подняться над пошлым бытом, осознать свою сопричастность всему, что творится в мире (отец Килгаррифф из романа «Пасынки судьбы», Джастин из рассказа «Музыка»). Абсурд в мире, который живописует Тревор или, скажем, его великий соотечественник Сэмюэл Беккет, тем и страшен, что он такой бытовой. Он норма. «Ненорма» — эмоциональная открытость. Ее считают безумием. Но Тревор верит именно в эту живительную силу. Верит, потому что при всей своей объективистской сдержанности это глубоко нравственный писатель, утверждающий «враждебным словом отрицания», подводящий своих героев к опасной черте прозрения, переступив которую уж больше не сможешь утешаться самообманом. Отточенными, безупречными фразами — технике письма он учился у Джойса и Беккета — Тревор заставляет читателя понять и признать, что не себялюбие, хотя оно так удобно, не делячество, хотя оно часто залог благосостояния, не пошлость, хотя пошлы все вокруг, но совесть, сострадание, порядочность — удел человеческий, хотя слишком часто люди в сегодняшнем мире насилия, злобы и отчаяния «пасынки судьбы».

Роман с этим названием — девятый по счету роман Тревора — одно из наиболее значительных произведений писателя в этом жанре.

Недавно Уильям Тревор отметил свое шестидесятилетие. С годами «ирландские новости» (так называется его последний сборник рассказов) все больше волновали его, все основательнее оттесняли в его писательском сознании Англию. В монографии «Литературный ландшафт Ирландии» (1982) Уильям Тревор настаивает на необходимости популяризации культурного наследия своей родины, которое — в этом Тревор убежден и как историк, и как культуролог — обладает непреходящей духовной ценностью, но освоено и изучено явно недостаточно.

Ирландская тема, в том или ином аспекте, проступает почти в каждом произведении Тревора, но центральное место в настоящем издании она занимает в двух вещах — в рассказе «За чертой» и романе «Пасынки судьбы».

В заглавии рассказа обыгрывается идиоматическое выражение «beyond the pale», что означает «за пределами дозволенного», и историческая, сугубо ирландская реалия «Пейл» — название, которое в XIV в. получила одна из областей Ирландии, подчиненная английской короне. Ведь первое значение этого слова в английском языке — «ограда», «огороженная территория».

Формально Уильям Тревор и здесь остался в рамках своего излюбленного, давно освоенного им жанра — нравоописательного рассказа, в пределах своего мира, густо населенного представителями пестрого и разноликого «среднего класса» — клерками, торговцами, владельцами отдаленных ферм, домашними хозяйками. Может быть, другой писатель, привыкший к более широкому охвату действительности, и не заметил бы в судьбах этих людей, в их житейских неурядицах, семейных конфликтах, в особенностях поведения и речи ничего достойного внимания. Но проницательный, рассекающий, безжалостный взгляд Уильяма Тревора умеет различить корни беды и зла в странностях и как бы мелочах. Еще один шаг — и разверзнется пропасть отчужденности, и обнажится трагический разрыв между иллюзорным благополучием и лицемерием, рядящимся под благопристойность.

Этот бытописатель все время как бы нарочно нарушает законы жанра — сразу, с порога отметает обстоятельность, избегает обилия исторических и социальных подробностей. Ищи, ищи ту единственную фразу и ею передай все: время, судьбу, портрет — таков художественный принцип Уильяма Тревора.

Пожалуй, особенно важна для Тревора модель, конструкция, причем такая, что не будет мешать ни его воображению, ни стремительному развитию прозы, выстроенной и продуманной до мелочей. Одной, как бы случайно оброненной фразой он перекидывает мост от детства к зрелости и старости. Несколько уверенных, энергичных мазков — и вот уже перед читателем проступает облик времени. Его рассказы насмешливы, ироничны. Но они и бесконечно грустны, пронизаны той трудно определяемой, но мгновенно ощущаемой остраненно-щемящей интонацией, которая, как не раз замечали критики, и роднит этого англо-ирландца с Чеховым.

Трагедия современной Ирландии, сегодняшнего Ольстера, трагедия малых наций, борющихся за свое самоопределение, трагедия терроризма, сегодня принявшего мировые масштабы, — все это есть в рассказе «За чертой».

Уильям Тревор избегает исторических экскурсов. Изредка в повествование вплетаются хрестоматийные сведения, которые без труда отыщешь в любом путеводителе для туристов. Вот тут, около этой деревни, была кровавая битва, около той реки погибло столько-то сот ирландцев, здесь, в этом замке, повесили повстанцев. Однако подобные детали, вживленные в нравоописательную стихию, чуждую историческому содержанию, начинают особенно активно «работать».

Казалось бы, какое отношение имеет рассказ о лицемерных, порочных отношениях «закадычных» друзей-англичан, из года в год отдыхающих летом в идиллическом ирландском местечке, в гостеприимном, уютном отеле, к трагической истории двух ирландцев — юноши и девушки, — которых национальная трагедия их родины делает убийцами поневоле? Судьбы, такие разные, такие далекие, соприкоснулись: одна из англичанок, Синтия, оказалась случайной свидетельницей самоубийства юноши и его предсмертной исповеди.

Еще детьми ирландец и его любимая бывали в этом дивном месте, где по сей день вроде бы ничто не напоминает о кровавой ирландской истории. Они росли, и жизнь, реальная ирландская жизнь, топтала их надежды. Девушка стала террористкой. С фанатической одержимостью, сжигаемая ненавистью, она подкладывала бомбы в самых оживленных, многолюдных кварталах Лондона. Даже мольбы юноши, которого она когда-то любила, не могла остановить ее. С числом ее жертв росло отчаяние молодого человека. Он убил ее, но сам, испив из этой чаши насилия, не смог дальше жить.

Сквозь частное проступает общее, в единичных судьбах, как в зеркале, отражается история всей многострадальной страны. Циничные, самодовольные, высокомерные, внешне безобидные и такие милые англичане постепенно вырастают в рассказе до символа Великобритании, повинной в трагедии порабощенного ею народа и теперь пожинающей кровавые плоды своей политики.

Возможно, даже помимо воли автора рассказ «За чертой» стал эскизом, художественной репетицией романа «Пасынки судьбы». Тем более что и по времени создания эти вещи очень близки — их разделяет всего лишь год.

«Пасынки судьбы» еще более «ирландская» книга. В ней, как тонко подметила И. М. Левидова, есть нечто от балладного жанра, почитаемого в Ирландии с давних пор и не угасшего и в XIX–XX вв. — по-прежнему популярны в стране городские баллады. Признаки этой старинной формы здесь налицо: злодеяние, кровавая месть, трагическая любовь, романтический ландшафт разрушенной, сожженной усадьбы. Об этом и в XVIII в. мог бы поведать странствующий бард.

Но в том-то и дело, что пишет обо всем этом современный прозаик, и его сюжет имеет самое непосредственное, самое злободневное звучание. Книга небольшая, но емкая. Страниц немного, но они вмещают немало лет — с 1918 по 1983 г. Целых шестьдесят пять лет жизни героев и более полувека ирландской истории.

Перед читателем проходят три поколения протестантского семейства Квинтонов, живущих в родовом поместье в графстве Корк, и три поколения англичанок из рода Вудкомов, по прихоти судьбы связывающих свою жизнь с этим ирландским семейством. Все судьбы представительниц рода Вудкомов трагичны и по-своему героичны. Анна Вудком, проклятая родителями за свою приверженность Ирландии, погибает от «голодной лихорадки» — она заразилась, помогая бедным крестьянским семьям во время Великого голода 1840-х годов. Ее внучатая племянница Эви, мать героя романа, уходит из жизни, будучи не в силах пережить кровавую резню, учиненную «черно-пегими», английскими карательными отрядами, в их поместье, во время которой погибли ее мужи две дочери. Племянница Эви Марианна проводит долгие и мучительные годы в ожидании любимого человека, отца ее ребенка. Прошлое властно врывается в безмятежное настоящее, калечит судьбы героев, не позволяет им посвятить жизнь любви, сознательному труду, семейному счастью. Прошлое губит и дочь Марианны Имельду — впечатлительный ребенок, не в силах вынести кровавого прошлого своих родителей, теряет рассудок. Трагизм исторических судеб Англии и Ирландии как бы повторяется в жизнях членов этого англо-ирландского семейства.

Тема судьбы, неотвратимости происходящего проходит через всю книгу, начиная с названия. Героя романа Вилли как бы толкает на мщение за убийство отца и сестер, за трагическую смерть матери какая-то высшая сила, которой он не может противиться. Марианна, казалось бы, добровольно делает жизненный выбор — остается в Ирландии, в полуразоренном поместье Квинтонов, и растит дочь в надежде, что рано или поздно Вилли вернется к ним. Однако остается ощущение, что и ею движет какая-то высшая сила. Неотвратимы и судьбы героев второго плана: Джозефины, Тима Пэдди, отца Килгарриффа и других, — все они, действительно, всего лишь игрушки в руках фортуны.

Неумолимая сила, стоящая за их спиной, — это развитие всей англо-ирландской истории, где победа оборачивается поражением, как в знаменитой битве при Йеллоу-Форде. Одно преступление или несчастье влечет за собой другое, и вот разрастается жуткий снежный ком кошмара истории (невольно вспоминаются слова джойсовского героя: «История — это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться»), и с ним неразрывно связан кошмар индивидуальных судеб.

И хотя с чисто бытовой точки зрения сюжетная ситуация может показаться вымученной и надуманной — почему бы, например, Марианне не уехать вместе с ребенком за границу к своему Вилли, как почему бы чеховским «сестрам» не переехать из Воскресенска в Москву? Однако в каком-то смысле судьбы героев, «опаленных Ирландией», связанных со своей Родиной, как ребенок пуповиной со своей матерью, оправданы и убедительны не приземленной достоверностью факта, а высшей правдой искусства.

В финале романа Вилли вернулся в родные края больным, усталым от жизни, от своих скитаний стариком. В Ирландии ему уже давно ничто не грозило. Но убийство, им совершенное, легло между ним и его семьей, женой, растратившей свою жизнь на мучительное ожидание, и безумной дочерью — еще одной жертвой в непрекращающейся цепи насилия. Вот он снова в родовом поместье, бредет с Марианной по дорожкам когда-то прекрасной усадьбы. Они благодарят судьбу даже за эти минуты подаренного им счастья, хотя, если вдуматься, оно более чем призрачно. Разве можно считать счастьем покой, который царит в идиллическом, но безумном мире их дочери, в котором нет места уродствам действительности. Вот и получается, что счастье — в безумии. Тревор не подводит итогов — это не его дело. Он лишь описывает постаревшую чету и их безумную дочь. Он ничего не говорит о вине Вилли перед семьей, о том, что совершенное им мщение, хотя и справедливое, противоречит глубинным духовным законам жизни. А потому так велика за него плата — душевная болезнь дочери.

Писатель-гражданин, Уильям Тревор без устали повторяет, что Англия в полной мере несет ответственность за трагедию Ирландии, в том числе и за ирландский, «ольстерский» терроризм, который, как и любой терроризм, писатель гневно осуждает, будучи убежденным, что победить насилие насилием невозможно, что кровь способна породить лишь новую кровь.

Собственно, весь пафос Уильяма Тревора как «англо-ирландца» в том и состоит, что он обращается к обоим враждующим лагерям, пытаясь разобраться в истоках многовекового зла, жестокости, насилия. Ведь, если задуматься, страдали две нации, страдали не политические системы, а люди. Его призыв стар как мир — врага, постарайтесь услышать друг друга. Брат, не поднимай руку на брата. Не убий!

Прав Джон Фаулз — Уильям Тревор интернационален. Ведь его призыв важен сегодня и в нашей стране, и кто знает, может быть, трагический опыт далекой Ирландии остановит в иной стране, в иной ситуации чью-то занесенную для удара руку.

Е. Гениева