Миссис Нэнси Симпсон, которая терпеть не могла эту фамилию и предпочла бы быть Нэнси Ле Пюи или Нэнси дю Морье, проснулась декабрьским утром. Всю ночь ей снились давно ушедшие времена, когда ее звали Нэнси Доз и она не была еще ничьей женой. Оркестр играл «Ты мой цветочек», а они всей труппой стояли, широко улыбаясь и готовясь к выходу, в кулисах Олд-Гейти. «Ты мой цветочек, я — твоя пчела…» Или эта песня называлась как-то иначе? «Дым ест глаза» тоже раньше называлась как-то по-другому — так, во всяком случае, говорил Лори Хендерсон, хотя, видит Бог, Лори за всю свою жизнь не сказал и слова правды. С этими песнями никогда не угадаешь. Взять, к примеру, «Если ты моя единственная». Она так называлась или ее полное название — «Если ты моя единственная девочка на свете, а я твой единственный мальчик»? Она об этом, помнится, всю ночь с Лори до хрипоты спорила, это было в труппе миссис Томер, в Мэкклсфилде, то ли в сорок девятом, то ли в пятидесятом году. Нет, все-таки в пятидесятом, вскоре ведь после этого Лори отправился в Лондон — вроде бы барменом на Британском фестивале устроился. Труппу миссис Томер он бросил, она его потом девять лет не видала. Нет, это было, конечно, в пятьдесят первом. Фестиваль ведь был в пятьдесят первом.

Нэнси встала и первым делом занялась макияжем. Она часто думала, что нет ничего лучше, чем сидеть в нижней юбке перед зеркалом и делать себе другое лицо. Припудрила помаду и улыбнулась. Ей вспомнился Фиц: сегодня же четверг, а у них вошло в привычку по четвергам вместе обедать. «Господи, Нэнси!» — воскликнул он, когда, по чистой случайности, полгода назад увидел, как она стоит у магазина «Питер Джонс», уставившись на витрину. Тогда они выпили чаю и вдоволь наговорились. «Конечно, почему бы и нет?» — ответила она на его предложение встречаться регулярно. «Уж нам-то с тобой есть что вспомнить!» — кажется, сказала она тогда.

Она жила в Патни, в викторианском здании из красного кирпича, окнами на реку. Рядом был большой старомодный отель «Скипетр», где обычно останавливались иностранные коммерческие агенты и по вечерам в баре частенько выпивали жители ее дома. Когда проходил Уимблдонский турнир, здесь жили звезды мирового тенниса — восходящие и закатившиеся. Она любила сидеть в холле отеля и смотреть, как они входят и берут у администратора ключи. Однажды она видела того самого немца, который лет десять назад играл в финале, и ей приятно было думать, что в «Скипетре» когда-то останавливался сам Маккинрой — в те годы, правда, он был еще неизвестен. Каждый год из окон своей крошечной квартирки она наблюдала за состязаниями по гребле — они, впрочем, нисколько ее не интересовали. Просто приятно было видеть, что в Патни съехалось столько народу. Хорошо, что хотя бы раз в году, весной, в субботу, Патни становится центром вселенной.

«Фиц сейчас в поезде едет», — думала она, идя к метро через мост. Тот самый, на котором схватили Кристи, убившего столько проституток. Он тогда только что перекусил в закусочной Лейси и, если б его не сцапали полицейские в штатском, наверняка следующей ночью порешил бы кого-нибудь еще. В газетах писали, что пошел он с ними сразу же, слова поперек не сказал.

«Какой же ты романтик, Фиц!» — не раз говорила она ему. Да он и сейчас такой же. Свидания по четвергам — как это на него похоже! Только он может специально ехать на поезде с побережья, а потом обратно. Они были женаты во время войны четыре года.

Вспомнив все это, а затем желая от этих воспоминаний отделаться, она начала что-то напевать себе под нос. Его родня решила, что он сошел с ума, — она тогда это сразу поняла. Он привел ее в их уорвикширский особняк, в огромную гостиную с роялем в углу, и его сестра с матерью, увидев ее, ужаснулись. «Не вздумай! — истошно кричала за дверью в тот же вечер сестра. — Ты что, спятил — жениться на девчонке из кордебалета!» А он взял и женился — пришлось им, в конце концов, с этим смириться.

Когда он первый раз ее заприметил, она выходила на сцену Олд-Гейти в роли подсолнуха; потом-то он не пропускал ни одного представления с ее участием. Каждый вечер ходил. Говорил, что есть в ней что-то непрочное, неосновательное и что за ней поэтому «уход нужен». Когда они встретились уже теперь, полгода назад, на Риджент-стрит, он сказал что-то в этом же роде, какая она, мол, худенькая. Она видела, как он разглядывает ее волосы — когда-то они были мягкие и светлые, а теперь приобрели какой-то желтоватый оттенок, раньше были красивее. Но про волосы он ничего не сказал — Фиц был из тех, кто говорит только про хорошее, а про плохое молчит. Наоборот, сказал, что она ничуточки не изменилась. Он приходил в какой-то мальчишеский восторг от того, что смеялась она точно так же, как раньше, и часто говорил, что бокал и сигарету она и сейчас держит как-то по-своему, не как все. «Ты мерзнешь», — сказал он ей неделю назад и напомнил, как он всегда ругал ее за то, что она легко одевается. Он никогда не понимал, что теплые вещи ей не идут.

Он, надо сказать, тоже изменился мало. Та же военная выправка, почти нет седых волос, лицо, как и раньше, медное от загара. Он не обрюзг и не ссохся, да и загар распространялся на все лицо, даже на лоб с залысинами. Такие же, как и раньше, отутюженные костюмы, так же по-солдатски чеканит шаг. Он за это время женился на какой-то другой женщине, а она после двадцати трех лет брака возьми да помри.

— Как живется, Нэнси? — поинтересовался он, когда они сели за столик в «Тратториа Сан-Микеле». — Какие успехи?

Она улыбнулась и передернула своими худенькими плечиками. «Да никаких», — подумала она, но промолчала. Была одна роль, про которую она слышала и на которую рассчитывала, но об этом говорить не хотелось — ролей она не получала уже давно.

— Мне — форель с миндалем, — сказал он, изучив меню. — Ты тоже будешь форель?

Она опять улыбнулась и кивнула. Жила она на алименты — содержал ее не он, а ее последний муж, Симпсон. Она закурила — любила курить за едой, иногда затягивалась, едва успев проглотить кусок.

— Опять «Мать твою растак» по телевидению крутят, — сказала она. — Смешно, сил нет.

Она сама не знала, почему ему изменила. Решила, что он не догадается, но, приехав первый раз в отпуск с фронта, он догадался сразу. Тогда она пообещала ему, что больше это не повторится, била себя в грудь, говорила, что из-за войны голова идет кругом, что хотела отвлечься — так за него волновалась. Уже под самый конец войны, когда он, снова приехав в отпуск, опять застал ее с другим, последовали новые обещания. «Кроме тебя, Фиц, — хныкала она, искренне веря своим словам, — я все равно никого не смогу полюбить». И все-таки в начале 1948 года он с ней развелся.

Вспоминать это время не хотелось — особенно в его присутствии, когда он был с ней так ласков, так заботлив. В свою очередь, и она решила задать ему вопрос: помнит ли он мелодию из «Пышной ярмарки»?

— Потрясающе. Ну и, конечно, «Весенняя лихорадка» в той же картине. — Она напела мелодию: — «До весны еще далеко…» Помнишь?

Потом она уехала в Канаду с Эдди Лашем — ее мужем он стал уже там. В Канаде, а затем в Филадельфии она прожила в общей сложности тринадцать лет, но, когда она собралась обратно в Англию, двое ее детей, мальчик и девочка, ехать с ней отказались. К Эдди Лашу они привязались больше, чем к ней, отчего ей тогда было очень обидно, да и в суде ее обвинили в «отсутствии материнской заботы», что тоже было не весело. Время от времени она получала от детей письма, но чем они сейчас занимаются, точно не знала.

— А «Я буду рядом»? Помнишь «Я буду рядом»? — И она снова, очень тихо, напела мелодию этой песенки: — «Мне дела больше нет, влюблен ты или нет…» Не помнишь, кто ее исполнял?

Он отрицательно покачал головой. Официант принес форель, и Нэнси ему улыбнулась. Стоило ей месяца полтора назад, когда обеды с Фицем по четвергам стали немного надоедать, бросить взгляд на нового официанта «Траттории», как она сразу же воспряла духом. В четверг вечером, когда она сидела с бокалом вина в холле отеля «Скипетр», ей то и дело вспоминались его любезность и красивое лицо. Да, он чем-то опечален, часто говорила она себе, сидя в холле отеля. В этих устремленных на нее южных глазах таилась даже какая-то боль, тоска.

— Какая изумительная форель, — сказала она, продолжая улыбаться. — Огромное вам спасибо, Чезаре.

Ее бывший муж говорил в это время о чем-то другом, но она его не слушала. Ей вспомнилось военное время и молодой летчик, вылитый Чезаре, — ей тогда страсть как хотелось, чтобы он повел ее на танцы, а он не повел.

— Что? — пробормотала она, вдруг сообразив, что Фиц задал ей вопрос. Он повторил его, вопрос был вполне традиционный и задавался почти каждый четверг. Она собирается остаться в своей квартире в Патни? Она к ней привыкла? Возник этот вопрос потому, что однажды она обмолвилась, неизвестно зачем, что квартира эта временная, что у нее такое чувство, будто долго она в Патни не проживет. Сказать всю правду она не могла — Фицу, во всяком случае. Не могла же она признаться, что продолжает надеяться, что старый Робин Райт в конце концов позовет ее к себе — еще поскрипит немного и обязательно позовет. Она почему-то верила в мистера P.P., всегда в него верила, и почему-то вбила себе в голову, что в один прекрасный день он войдет в холл отеля «Скипетр» и ее заберет. По вечерам, у себя в квартирке или примостившись где-нибудь в уголке гостиничного холла, она смотрела телевизор, и на душе становилось тоскливо: ей очень не хватало подруги, близкой подруги, которой можно все рассказать. Впрочем, ей и раньше бывало скучновато, всегда чего-то не хватало. Говорил же ей Лори Хендерсон, что скука, точно дьявол, разъедает ее изнутри.

— Огромное спасибо, — снова сказала она, потому что Чезаре одним изящным движением выложил ей на тарелку рядом с форелью горку зеленого горошка. Только она так может: взять и влюбиться в официанта; даешь себе слово вести разумную, правильную жизнь и вдруг, ни с того ни с сего, начинаешь сохнуть по совершенно неподходящему парню, который вдобавок вдвое тебя моложе. Ей, правда, пятьдесят девять ни за что не дашь; самое большее сорок, а то и тридцать восемь, как сказал месяц назад один тип в «Скипетре», когда она попросила его угадать, сколько ей. Увы, между этим типом и мистером P.P. большая разница.

— Я давно хотел тебя спросить… — продолжал Фиц.

Она улыбнулась и кивнула. Официант наверняка понял, что она на него положила глаз, — в этом нет никаких сомнений. Она умела замечательно подмигивать, едва заметно, чуть-чуть прикрыв один глаз. И так естественно получалось. «Ужасно смешно ты подмигиваешь», — говорил ей Эдди Лаш. «Гениально получается», — хвалил ее Симпсон. Или это был не Симпсон? И зачем только она за него вышла? Вел себя по-хамски, и рожа у него тоже хамская…

— Ты себе просто не представляешь, какое это удовольствие копаться в саду, строить стену. Никогда не думал, что смогу построить стену.

Он ей все уши прожужжал про свой дом на море, какие у него там цветочные клумбы, какая изгородь из плюща за решеткой, отделяющей дом от внешнего мира. Рай земной, одно слово! Он ужасно гордился тем, что сделал, и гордился по праву, ведь сад он разбил собственными руками, можно сказать, из ничего. Сад этот даже какой-то премии удостоился — го ли как лучший на южном берегу, то ли во всем мире, то ли еще за что-то.

— Дом с садом я мог бы продать очень выгодно. Начинаю уже об этом подумывать.

Она кивнула. Чезаре виртуозно собирал тарелки со стола, где обедали четыре бизнесмена. Все четверо дородные, краснолицые, и все женатые — у женатых мужчин сытый взгляд, это сразу видно. За соседним с ними столиком сидели немолодой мужчина, тоже женатый, и совсем еще девчонка — наверно, моложе его вдвое, а рядом еще одна парочка: вид у обоих такой, точно задумали они что-то уж очень неприличное. В центре зала, рядом со стойкой, на которой стояли салаты и фрукты, за большим столом сидели шесть человек, мужчины и женщины. Эту же компанию она видела пару недель назад, тогда они обсуждали покрытие теннисных кортов.

— Когда удается сделать так, как хочется, — говорил Фиц, — интерес обычно пропадает.

Метрдотель подозвал другого официанта, полного итальянца, совсем молоденького, моложе, чем Чезаре, его имени она не знала. Но Чезаре, который в этот момент оказался свободен, отозвался первым и, крикнув: «Pronto! Pronto!», проворно поспешил на зов.

— Так ты собираешься продавать дом, Фиц?

— Еще окончательно не решил.

По четвергам он часто рассказывал ей про женщину, на которой женился. Человеком, по его словам, она была надежным, ответственным — вот только все время болела и детей иметь не могла. Двадцать три года они прожили вместе — срок немалый, за это время всякое может случиться. А потом она умерла.

— Чесотка замучила, — пожаловался Фиц. — Даже сейчас, когда за шестьдесят, никак не проходит.

— Тебе столько ни за что не дашь, — автоматически отозвалась она, наблюдая за тем, как официант обслуживает компанию за большим столом в центре зала. Они заказали стейк на косточке — фирменное блюдо «Сан-Микеле». Фиц сказал еще что-то, но и эти слова в ее сознании не отложились.

— Я часто думаю, что хорошо было бы жить в Лондоне, — донеслось до нее.

Фиц, не отрываясь, смотрел на нее, ожидая, что она скажет в ответ. «Жизнь тебя здорово побила», — сказал он ей, когда они встретились во второй раз. Тогда он подолгу внимательно смотрел на нее, как смотрит сейчас, и повторил эту фразу дважды. Она ему объяснила, что так живут все актрисы: всегда на нервах, все время в ожидании — а вдруг дадут эту роль, а вдруг перепадет та, живешь в вечном страхе, что откажут. «Такая уж профессия, — сказала она тогда. — Легко жить не получается».

А вот у него получалось. Все эти годы жизнь не только его не била, но складывалась вполне удачно. С этой сверхнадежной женщиной он был как за каменной стеной. Жил себе с ней в доме у моря и беды не знал. Она, конечно, со всеми своими болезнями, тоже была не подарок, с больными ведь жить не просто. Стоило ей отдать Богу душу, как ему стало себя ужасно жалко. И не удивительно, бедный Фиц! Поначалу он ужасно страдал оттого, что друзья на вечеринках знакомят его с одинокими женщинами, вдовами, старыми девами, раздавшимися, неряшливо одетыми. Как-то в четверг он рассказал ей об этом, а в другой раз признался, что спустя год после смерти жены обратился в бюро знакомств, где ему предложили женщин помоложе. Но и из этого ничего не получилось. За чашкой чая в Цейлонском центре первая претендентка сообщила ему, что ее покойный муж был крупным чиновником в фирме, выпускающей химические препараты, что ее старшая дочь вышла замуж за австралийца, что сын работает в гонконгской полиции, а младшая дочь вышла замуж за зубного врача из Вустера. Весь вечер она не закрывала рта, чего только ему не наговорила, призналась даже, что не переносит жары и что у нее потеют ноги. Другую женщину он пригласил на новую постановку «Держи порох сухим, Анни», а третью повел в бар, где она, не прошло и получаса, стала отпускать крепкие словечки. Бедняга Фиц! Он всегда был простым солдатом. И как он не понимает: бюро знакомств ему не подходит, там никого, кроме неудачниц, не бывает, да и быть не может.

— Что ты? — переспросила она.

— Ты ведь вряд ли захочешь попробовать еще раз, верно?

— Милый Фиц! Милый, добрый Фиц!

Она ему улыбнулась. Он никогда не мог взять в толк, что невозможно пренебречь всем тем, что заполняло ее жизнь на протяжении сорока лет. Кого там только не было: и Симпсон, и Лори Хендерсон, и Эдди Лаш, и двое детей, которых она родила, причем девочку от торговца минеральными удобрениями, о чем Эдди Лаш даже не догадывался. Невозможно без конца жить прошлым, и чем чаще вступаешь на путь воспоминаний, тем очевидней становится, что это беспросветный, черный туннель. Как пелось в старой песне, «время идет вперед — поцелуи и вздохи не в счет». Она улыбнулась вновь. «Главное в жизни нашей с тобой…» — тихо пропела она, вновь улыбнувшись своему бывшему мужу.

— Я просто подумал… — начал было он.

— Ты всегда умел красиво сказать, Фиц.

— И слова у меня не расходились с делом.

В его словах, что за ней «нужен уход», было столько романтики. В другой раз он назвал ее «обворожительной». Романтики в нем было куда больше, чем во всех остальных, вместе взятых, но, когда романтики становится слишком много, она начинает действовать на нервы, приедаться, иначе не скажешь. Есть в этой романтике какое-то занудство. Самого-то Фица занудой никак не назовешь.

— Откуда вы родом, Чезаре? — спросила она официанта, решив, что этот вопрос немного ее отвлечет; кроме того, ей не хотелось, чтобы официант уходил. Он, безусловно, красивее, чем летчик с авиабазы. У него и нос лучше, и подбородок. Она никогда не видала таких глаз, ей никогда так сильно не хотелось коснуться чьих-то волос. Пальцы, сжимающие ручку кофейника, были цвета итальянской еловой шишки. В Италии она была один раз, в Сестри-Леванте, поехала туда с Джейкобом Финном, он сказал, что собирается поставить «Время сирени». Она тогда собирала еловые шишки, потому что он ей надоел, потому что этому Джейкобу Финну ничего, кроме ее тела, было не нужно. Официант ответил, что про городок, откуда он родом, она слышала вряд ли.

— Вы знаете такое место, Сестри-Леванте? — спросила она, исключительно чтобы удержать официанта возле их столика.

Он ответил, что не знает, и она рассказала ему про Сестри-Леванте. А что, если бы она столкнулась с Чезаре на улице, как полгода назад с Фицем? Он наверняка был бы один: у официанта в чужом городе знакомых обычно не бывает. Они бы прошлись, а потом зашли бы куда-нибудь выпить — почему бы и нет? «Вы хорошо устроились, Чезаре?» Она задала бы ему этот вопрос, а он бы ответил, что устроился он неважно. Еще бы: комната, которую себе может позволить итальянский официант, наверняка хуже некуда. «Я попробую вам что-нибудь подыскать». Вправе она предложить ему свою помощь ила это неприлично?

— Ты готова рассмотреть этот вариант, Нэнси? Или об этом даже не может быть речи?

Тут ей показалось, что рука, сжавшая ее руку, была рукой официанта, но в следующее мгновение она обнаружила, что Чезаре, с кофейником на подносе, уже несется к другому столику. Рука же, которая легла на ее руку, была больше, шире, чем у Чезаре, и не такая молодая.

— О Фиц, ты прелесть!

— Знаешь…

— Как ты думаешь, мы сможем сегодня позволить себе по бокалу коньяка?

— О чем речь.

Он подозвал официанта. Она закурила очередную сигарету. Когда официант принес коньяк и налил им кофе, она у него спросила:

— А как вам Англия? Лондон?

— Очень хорошо, signora.

— Если устал от Лондона, значит, устал от жизни, Чезаре. Так у нас принято говорить.

— Si, signora.

— Вы знаете Беркли-сквер, Чезаре? У нас есть популярная песенка про соловья на Беркли-сквер. Где вы живете, Чезаре?

— Тутинг-Бек, signora.

— Ого! Это ведь жуткая даль!

— Нет, не так уж и далеко, signora.

— Как поется в песне, «мне больше по душе Неаполь». Увидеть Неаполь и умереть, верно?

Она пропела несколько слов из песенки про Неаполь, а потом рассмеялась и легонько шлепнула Чезаре кончиками пальцев по запястью, отчего официант засмеялся тоже. Песня очень хорошая, сказал он.

— Прости, — опять донеслись до нее слова Фица. — Я сказал глупость.

— За всю свою жизнь ты не сказал и не сделал ни одной глупости, Фиц. — Она снова засмеялась. — Разве что на мне женился.

Он решительно замотал головой.

— Огромное спасибо, — крикнула она вслед официанту, который, с кофейником в руках, направился к столу, за которым сидели бизнесмены. Она представила себе, что он живет в Патни, в хорошей — лучше, чем в Тутинге, — комнате, которую нашла ему она. Представила, как он пришел к ней в гости и они сидят у нее в квартире у открытого окна с видом на реку. Их связь необычна, они оба это сознают, но он признался, что всегда любил женщин в возрасте. Эти слова он произнес очень тихо, не глядя на нее, торжественно. В их отношениях ничего не изменится, пообещал он, когда они пили «кампари» с содовой, и она рассказала ему про регату в Патни.

— Я не должен был этого говорить. Прости меня, Нэнси.

Она что-то промурлыкала и улыбнулась ему, чтобы показать, что не придала его словам никакого значения. Он сделал ей очередное предложение, точно так же, как когда она исполняла роль подсолнуха в Олд-Гейти. С его стороны это было очень трогательно, но она его даже не поблагодарила, потому что по-прежнему думала о том, как будет сидеть с Чезаре у открытого окна в Патни.

— Мне пора. Сегодня я должен вернуться поездом на час раньше, — сказал он.

— Может, еще по чашечке кофе, а, Фиц? И капельку… — И она, склонив голову набок — он не раз говорил, что ей это очень идет, — подняла свой пустой коньячный бокал. Когда официант опять подошел к их столику, она спросила: — Вы всегда были официантом, Чезаре?

Чезаре ответил утвердительно и поставил на стол блюдце с лежащим на нем счетом? Она прикинула, что бы еще ему такое сказать, но ничего не придумала.

Когда они вышли из ресторана, Фиц не взял ее под руку, как брал неделю назад, и две недели назад тоже. В лицо им дул колючий ветер, мимо, толкая их и не извиняясь, спешили по людной улице прохожие. Один раз она даже потеряла его из виду и подумала, что бывший муж ускользнул от нее, словно бы в наказание за то, что она приставала к официанту. Но Фиц был не мстителен.

— Я здесь, — раздался голос Фица.

Его холодные губы коснулись ее щек, сначала одной, затем другой. Большие квадратные пальцы сошлись на ее локте и тут же разжались.

— Ну, до свидания, Нэнси, — сказал он. Эти слова Фиц произносил каждый четверг, однако в этот раз про встречу через неделю он не сказал ничего. Она хотела было напомнить ему про следующий четверг, но не успела — Фиц уже исчез в толпе.

Вечером она, как обычно, сидела в холле отеля и, примостившись в углу, маленькими глотками пила водку с тоником и вспоминала о том, как прошел день. Вела она себя хуже некуда. Если б только она знала телефон бедного Фица, она бы позвонила ему прямо сейчас из телефонной будки в коридоре отеля и извинилась. «Вино ударяет тебе в голову, Нэнси», — любил говорить Лори Хендерсон, и он был прав. Несколько бокалов красного вина в «Тратториа Сан-Микеле» — и она вешается на официанта, который годится ей в сыновья. А Фиц как истинный офицер и джентльмен сидит рядом с непроницаемым видом и говорит, что продаст дом и переедет в Лондон. Официант же, вероятно, решил, что она его хочет.

Какая, впрочем, разница, что решил этот официант, ведь и он, и «Тратториа Сан-Микеле» уже принадлежат прошлому, перешли в разряд воспоминаний. Впервые она побывала в этом ресторане всего-то пол года назад, когда старина Фиц сказал ей: «Давай заглянем сюда». Понимала она и другое: больше Фиц о себе знать не даст, больше ей не придется торопиться по четвергам в «Тратториа Сан-Микеле» и извиняться, что опоздала.

«Я всегда буду рядом — с тобой и без тебя…» Первый раз она увидела Фица, когда они спели эту песню в заключительной сцене; она вдруг заметила его, он сидел в третьем ряду. Она видела, как он смотрит на нее, и, танцуя, подумала, не он ли мистер P.P. Что ж, в каком-то смысле так оно и было. Ведь он защищал ее от своих ужасных родственников, унимал ее слезы поцелуями, говорил, что умрет за нее. Когда же он, преодолев сопротивление матери и сестры, на ней женился и после короткого отпуска вновь отправился на фронт, она почему-то вообразила себе, что лучше того дурачка с впалой грудью нет никого на свете. А когда выяснилось, что дурачок этот совсем не тот, за кого она его принимала, вместо него появился еще один, танцевавший у них чечетку.

Она улыбнулась, вспомнив смех и аплодисменты зрителей, потрясенных тем, какую великолепную чечетку отбивали Джек и Доббин — Бобовый Стебель, какой гомерический хохот вызывали Джек и его мать, когда они застывали на сцене, широко раскрыв рты от удивления. Фицу она рассказала об этой сцене совсем недавно, пару недель назад, — в те годы из-за романа с чечеточником она, естественно, с ним этими впечатлениями не делилась. Бедный Фиц, он внимательно слушал и кивал, хотя явно ничего смешного в этой истории не находил — ему просто было приятно, что воспоминания доставляют ей удовольствие. С этим чечеточником она хлебнула горя: он из нее все деньги до последнего фартинга вытягивал и никогда не возвращал долга.

Она подумала, что, если б надеяться было больше не на что, она могла бы сказать Фицу: да, давай попробуем еще раз. Она, правда, как честный человек предупредила бы его, что между ней и той женщиной, которая готова была ради него на все, нет ничего общего. Что ей никогда не стать аристократкой вроде его матери и сестры — не такой она человек. Все это она продумала еще несколько недель назад — понимала, к чему он клонит. Понимала, каково ему ходить в бюро знакомств и слушать жалобы женщин на то, что они плохо переносят жару. Она представила себе, что скажет «да», а потом споет что-нибудь вроде «Любви нет слаще» и, перегнувшись к нему через стол, подставит губы для поцелуя. Но ведь жить одними фантазиями невозможно, притворяться все время нельзя.

— Повторить, Нэнси? — донесся до нее с другого конца холла голос бармена, и она ответила: да, повторить.

Если соглашаешься, то теряешь надежду, ведь тогда все становится на свои места. Когда много лет назад она влюбилась в него без па~ мяти, все выглядело лучше некуда: после войны она будет жить с ним в каком-нибудь тихом городке, ни в чем не нуждаясь, каждый день он будет приносить ей цветы. «Зачем переезжать в Лондон, Фиц? — могла бы сказать она ему сегодня. — Давай будем жить в твоем доме у моря». И он бы наверняка ужасно обрадовался, ведь о продаже дома он заговорил только для того, чтобы дать ей понять: если она захочет, он на это готов. Но если бы она согласилась, надеяться было бы больше не на что, вот в чем все дело.

Она вздохнула, ей стало его жалко. Она представила себе его в доме, о котором он ей столько рассказывал. Сейчас он, наверное, уже приехал: входит, включает свет, и все оживает. Судя по его рассказам про этот дом, его тяготили воспоминания, многое здесь было связано с женщиной, с которой он прожил столько лет, и уехать отсюда он хотел вовсе не потому, что закончил строить каменную стену. Вероятно, сейчас нальет себе выпить и сядет смотреть телевизор, а банку консервов откроет позже. Она представила себе, как он подносит спичку к камину и задергивает шторы. Где-нибудь в комоде у него, надо думать, припрятана ее фотография — в роли подсолнуха. Может, он сидит сейчас перед телевизором со стаканом виски и держит эту фотографию в руках. «Господи, — пробормотала она, — чего только не нафантазируешь! Если уж в первый раз ничего не получилось, то во второй точно не получится».

— Погрей старые косточки, Нэнси, — сказал бармен, ставя перед ней на картонную подставку, на столик, за которым она сидела, вторую порцию водки с тоником. — А то ночь обещали морозную.

— Да, очень холодно.

После «Траттории Сан-Микеле» она к себе в квартиру заходить не стала — что-то не тянуло. Вместо этого она пару часов бродила по улицам — ждала, пока откроется бар в холле отеля. Заглядывала в витрины магазинов, смотрела на молодых людей, на их раскрашенные прически. Два парня, бритые наголо, в восточных одеяниях, пытались всучить ей какую-то пластинку. Домой она решила не возвращаться еще и вот почему: она надеялась, что с вечерней почтой может прийти приглашение на роль и ей хотелось пожить с этой надеждой подольше. Если она не заглянет в почтовый ящик, а пойдет прямо в отель, то останется шанс — пускай один на миллион, но много шансов ведь никогда не бывает, — что роль достанется ей. Правда, если повезет, то скорее позвонят по телефону, чем пришлют письмо, но и письмо исключать не следует. Вообще, ничего исключать нельзя. Бывает по-всякому.

Теперь она жалела, что даже не попыталась ему это объяснить, пусть бы даже он ее и не понял. Она жалела, что не объяснила ему: главное — это чтобы оставалась надежда. Те же чувства она испытывала, когда Эдди отобрал у нее детей, хотя девочка и была не от него, и когда на суде заговорили о пренебрежении материнскими обязанностями. Тогда она тоже только и делала, что надеялась, ни за что не желала признавать себя побежденной, не желала идти на уступки во всем, что касалось детей. А Эдди женился на другой, на какой-то женщине, которая, вероятно, сочла ее полным ничтожеством, раз она допустила, чтобы у нее отобрали собственных детей. Но она-то в глубине души чувствовала — наступит день, когда дети ей обязательно напишут. Вот и сейчас она тоже не сомневалась: в один прекрасный день придет и то письмо, из театра.

Она сделала глоток водки с тоником. Не сомневалась она и в том, что рано или поздно мистер P.P. обязательно объявится и с его появлением кончатся все ее невзгоды. С ним она забудет и про Симпсона, и про Эдди, и про Лори Хендерсона, забудет, что плохо обошлась с одним-единственным мужчиной, который желал ей добра. Забудет и про чечеточников, которые выпрашивали у нее последние деньги, и про официантов, к которым ее тянуло, потому что в их глазах таилась грусть, и про старую добрую «Тратторию Сан-Микеле», которая навсегда уйдет в прошлое. В мистера P.P. невозможно не верить — тогда уж лучше выйти из отеля и броситься в реку; потерять веру в P.P. — это то же самое, что потерять веру в себя.

«Я жива одним тобой, — промурлыкала она себе под нос, чувствуя, как от водки с тоником настроение у нее заметно улучшилось. — Будь со мной, будь со мной, будь со мной». Войдя сегодня в половине шестого в отель, она заметила мужчину, стоящего у стойки администратора; вероятно, это был иностранный коммивояжер — теннисисты ведь зимой сюда не приезжают. На вид ему было лет пятьдесят, недурен собой, неплохо одет. Хорошо, что телевизор еще не включили. С того места, где она сидела, видна была лестница. Пройдет некоторое время, и коммивояжер обязательно спустится в холл. Он возьмет себе выпить, осмотрится, куда бы сесть, — и увидит ее.