Автобус К1 на остановку прибыл, и люди, как одна большая стая мальков, внутрь с шумом хлынули, замешкал я и очутился позади. В проходе я невольно был зажат, стеснённую и суетную жизнь ты вынужден любить и выносить, и, руки поднимая, каждой держишь ты поручень-кольцо, — о, вид совсем как на Христа распятии. Ребёнок, сидя на руках у матери, Смотря наверх и указуя на кольца-поручни, Вдруг громко произнёс: «Гляди, как много здесь око́в!» В автобусе раздался смеха рёв. Смеялись громче всех, смеялись те до слёз, Кто сам стоял за поручни схватившись.

У Гуансийского университета сел я В автобус чёрный, идущий в края родные. Тот человек, что уступил с собою рядом место, подвинул на сидении предмет — урну с прахом, накрытую поверху тёмной тканью. «Садитесь здесь», — был голос сдавлен и исполнен скорби, он руку правую прижал к груди. Усевшись, сомневаться стал я, Что занял место того, кого уж нет, А если бы, поднявшись, отошёл, — туда б пустое время опустилось, и я всё ехал на чёрном странном транспорте, мост миновав, до станции конечной. Когда же вышел, посмотрел я вслед, — Лишь ряд пустых сидений того, кого уж нет, опять исчез.

Чтобы не спутать младенца с другими, В день твоего рожденья Юная медсестричка тебе Бирку надела — мягкое колечко — первый подарок этого мира. На нём Только номер палаты и матери имя. На пальчике безымянном — Простенькое колечко Связало меня С чьей-то ещё судьбой. Врач в консультации женской Кольцом спиральным из металла [51] До самой глубины утробы дошла. Устройство это ледяное, Все мыслимые «завтра», «вероятно» перечеркнуло. Бабушка жизнь прожила, Скованная кольцом, не видимым никому, — Так и в могилу сошла, Превратившись в груду костей.

День-деньской на улице Сышэн взад-вперёд ступая, Козырёк надвинув низко, разговор ведёт по телефону. Порой на корточках сидит в сторонке, потёртый аппарат держа, кричит: «Алло, алло!» А иногда, снимая кепку, всё волосы растрёпанные гладит, как будто сделку обсуждает, ту, что на успех обречена. В то утро я нарочно ехал тише, Наблюдая, как с видом деловым он номер набирает, нежным голосом примерного отца произнося: «Немного погоди, тебе большое яблоко куплю я». Одетый плохо нищий держит грязную мобильника модель, А из всего, что он так долго говорил, расслышал я лишь эту фразу.

Ей только-только удалили матку И поместили в двадцать первую палату, три часа спустя она пришла в себя: «Её исполнен долг уже, мне тоже это больше ни к чему». На свете самый теплый дом, Она лишилась этой части, Взамен осталась чёрная дыра. Супруг её, серьёзный человек, взял термос и пошёл налить воды, И я с кровати встала прогуляться, случайно проходя ту комнату с водой у лестницы, мужчину этого заметила украдкой, ко мне спиной на лестничной площадке сидя, курил, а рядом с ним — коробка из-под заварной лапши, окурков полная.

Сын взял мой степлер и белый лист скобами скрепил, одной, двумя, тремя, уже — четыре, пять, пока тот лист не оказался сплошь скобами покрыт так, словно изрешечен пулями в бою. И ручки шаловливые его мне протянули, весело резвясь, сказал он: «Мама, лист стал какой тяжелый!»

Мой сын вечерние газеты листает что ни день, я знаю, ищет что он. «Сегодня много брошено младенцев, целых семь». И этим утром, взгляд опустив, газеты смотрит, бровей не поднимает: «Сегодня нет оставленных детей. Лишь собачка, потерявшись, Бегала в толпе людской». Я бросил взгляд на тридцать первый лист: Где о подкидышах заметки раньше были, теперь сменили их на яркие анонсы о розыске собак.

Прежде враги, вновь примирились они, Обнялись, обменялись съестным. Распрямились, ветер сразу Наполнил их, как Парус надутый тугой, Что прежде моря не видел. Давно уж с землёй сравняли немало былых могил, Вновь насыпь сверху сделали, как у могил недавних, Как будто вновь их погребли.

Пряди чёрных волос бесшумно на пол легли, В прядях чёрных волос — бескрайняя ночь. В средней школе волосы мои были длинны, мать на рынок меня отвела, Средь толпы отыскала того, кто стрижёт. До чего же скупщик жаден был, Волосы матери со звуком «вжик» обрезал так, что осталась лишь голая целина, положил их в клетчатый баул, а в обмен деньги вручил на жизнь. Молча, вовсе без слов, сожалея в душе, Внимательный парикмахер зеркало дал на прическу взглянуть. О, теперь я спокойна, — волосы матери снова станут длинны, чёрная ночь вновь скроет руки мастера по волосам.

В тот год, отец, держа о зачислении моём бумаги, рад и печален был. Как стемнело, он в гости к дяде двинулся, Но лишь присел, ещё и слова не сказал, Как принялся мой дядя дочь бранить. Моя кузина техникум окончила едва. Нисколько не переча, склонила голову, присев у очага, готовила еду, со звуком «пхипи-пхапха» сухой бамбук в огне потрескивал. Затем отец обеими руками дверь отворил, всё слышать продолжая голос дяди, ругающего дочь свою. И если бы случилось мне вернуться сюда, Пришлось бы мне пройти дом дяди, то вдалеке с ребёнком на руках сестрица поспешно в доме скроется. Прошло семнадцать лет, она всё так же настороженно со мной себя ведёт. И ей неведомо, что к миру я смиренно отношусь, что сдержанным быть позволяет и погашать в груди горящего бамбука взрывы «пхи-пха».