Как только папа закончил строительство комнаты для Роберто и Розмари, то принялся за мамину кухню. Он оклеил кухню обоями в красно-белую полоску и установил новую белую фарфоровую раковину, газовую плиту последней модели с четырьмя горелками и духовкой. Это вдохновило меня на обновление моей комнаты.

Когда я сказала Делмарру, что собираюсь делать ремонт, он повел меня за материалами в «Ди энд Ди билдинг» на Мэдисон-авеню. Там он показал мне бессчетное количество разного вида обоев со всего света: английские от компании «Коулфакс энд Фоулер», французские дизайнера Пьера Фрея, яркие американские от Роуз Каммингс. Мы просмотрели все, но решили вернуться в «Б. Олтман» и заглянуть в отдел «Украшения для дома», где и нашли обои производства Шумахера с желтыми махровыми розами, перекрещенными на небесно-голубом фоне. Делмарр говорит мне, что «Б. Олтман» выиграл заказ на оформление Белого дома для президента и его жены миссис Трумэн. Приятель Делмарра, с которым они вместе начинали работать в отделе упаковки, Чарльз Хайт, будет в этом проекте ведущим дизайнером.

— Что хорошо для старушки Бесс хорошо и для тебя, — говорит Делмарр.

И вот я дома. Братья помогли мне сдвинуть мебель в центр комнаты. Я открываю окна, чтобы проветрить. Мне пришлось провести целое утро, чтобы отмерить длину обоев. Клеить их — целое искусство, поэтому я купила три дополнительных рулона на случай, если допущу ошибку. Теперь я наливаю клей в поддон. Кто-то стучит в дверь.

— Осторожно, — кричу я.

Дверь открывает Рут:

— Привет. Твоя мама сказала, что ты занята.

— По горло, — откладываю я рулетку и губку.

— Нужна помощь?

— Что вообще ты тут делаешь? Тебе через неделю замуж выходить.

— Я знаю. Мне просто нужно немного отвлечься.

— Тогда садись вон туда и смотри.

— Я с ума сойду, если буду сидеть без дела. Давай помогу.

— Уверена?

Рут кивает. Я объясняю ей, что задумала сделать, и показываю место, где начала клеить:

— Вот отсюда.

Я протягиваю Рут рулон и прошу раскрутить его. С проворностью швеи она расстилает обои на полу, потом делает карандашом едва различимые пометки на стене, чтобы совместить рисунок.

— Ты, вижу, уже готова.

Рут проводит рукой по стене и кивает головой:

— Н-да.

А потом, как в нашей рабочей комнате, в молчании мы приступаем каждая к своей части дела. Мы с ней настоящая команда. Клеим ли обои, делаем примерку или накрываем стол к ужину, мы идеально чувствуем друг друга, знаем, что каждая из нас должна делать, чтобы выполнить работу наилучшим образом. Словно читая мысли, мы предупреждаем все просьбы друг друга. Это, наверное, и есть идеальный брак. Работая бок о бок с подругой, я чувствую себя виноватой перед ней. Признаю, я была слишком сурова.

— Рут, прости меня за все, что я наговорила тебе прошлым вечером.

— Нет-нет, не извиняйся. Ты была честна со мной. И, знаешь, ты права, — Рут берет линейку и отрезает обои. Я придерживаю лист, пока она примеряет его край к стене.

— Я не имела права на тебя кричать.

— Ты же итальянка. Тебе можно. Все в порядке.

Я осторожно намазываю клеем лист обоев, потом Рут помогает мне поднять его за краешки. Мы подходим к стене и приклеиваем полотно, тщательно разглаживая поверхность сухой тряпкой. Потом отступаем назад и разглядываем дело рук своих.

— Теперь это твоя визитная карточка, — улыбается Рут. — Хороший выбор. Мне нравится.

Стиль, узор и оттенок идеально подходят комнате. Как раз этого я и хотела.

— Мне тоже нравится.

— Ты никогда не спрашивала себя, откуда мы знаем? — начинает Рут, делая карандашные отметки на следующем куске обоев. — Откуда мы знаем заранее, что подойдет. Вот как с этими обоями. Ты подобрала подходящий цвет и узор для этой комнаты. Откуда ты знала, что эти обои подойдут? Богатые девушки, которые ходят на примерки, они всегда такие… растерянные. Они понятия не имеют, какой цвет им подходит, какой фасон платья лучше всего будет сидеть на их фигуре. Они всегда хотят увидеть заказы других клиентов и требуют точно такое же платье. У них нет никаких новых идей.

— За это они нам и платят. Чтобы мы сказали им, что подойдет. Может, поэтому Бог дал им богатство, а нас одарил талантом. Это старый как мир закон, по которому спрос и предложение дополняют друг друга, — говорю я ей.

Рут помогает мне наклеить следующий кусок обоев.

— Кузен Харви Джек приезжает из Калифорнии на нашу свадьбу. Он холостяк и у него нет девушки.

— Могу пообещать ему только танцы, потому что буду спутницей Делмарра.

— Ладно.

— Кроме того, у меня полным-полно поклонников. Но какое мне до них дело. Знаешь, вчера до дома меня подвез на своем «паккарде» Джон Тальбот.

— Что?

— Что слышишь; а рядом с домом почти поцеловал меня, — смотрю я на Рут и улыбаюсь. — В следующий раз будет не «почти».

Мама приглашает Рут пообедать с нами, потому что правильно угощать того, кто сам вызвался тебе помочь.

Но ей приходится отказаться, потому что у нее свидание с Харви. Она пропустит потрясающее блюдо. Мама приготовила рыбное ассорти по-венециански по рецепту, который дала папе его тетушка из поместья. Розмари помогла маме готовить, а потом записала рецепт для своей коллекции (и для моей):

РЫБНОЕ АССОРТИ ВИОЛЫ ПЕРИН

Выход: 8 порций

450 гочищенных креветок

450 гмяса омара, крупно порезать

450 гкамбалы, крупно порезать

1 лимон

50 голивково масла

1 большая луковица, порезать полукольцами

3 зубчика чеснока, мелко порубить

3 помидора, покрошить

1 стакан столового уксуса

1,5 лводы

3 бокала красного вина

3 ст. ложки свежей петрушки, мелко покрошить

соль и перец

Выжать лимон и в соке замочить рыбу и морепродукты, отставить. В большой кастрюле слегка обжарить лук в оливковом масле, добавить чеснок, помидоры. Припустить и добавить уксус. Добавить воду и вино. Хорошенько перемешать, добавить рыбу и петрушку. Посолить, поперчить по вкусу. Тушить на среднем огне 40 минут до готовности. Подавать в супницах с сухариками из итальянского хлеба.

Мы с Розмари разливаем по тарелкам суп, а мама берет ножницы и срезает пучок базилика со своего маленького огородика на подоконнике. Потом промывает зелень под струей воды, мелко крошит и кладет ее в каждую тарелку.

— Мария! — кричит из гостиной папа. — Мария, presto!

Мама бросает кухонное полотенце и бежит в гостиную. Мы с Розмари идем за ней следом. Роберто, Орландо, Анджело и Эксодус загадочно улыбаются. Мама пристально смотрит на них.

— В чем дело? — спрашивает она. Папа подхватывает ее на руки и кружит.

— Антонио, пусти. Ты повредишь спину, — упирается она.

— Ты не поверишь, — покрывая ее лицо поцелуями, говорит папа.

— Чему? Чему я не поверю?

— Это дядя Антонио. Мы получили от него в наследство поместье в Годеге! Это же моя ферма! Фермерский дом, в котором я родился. Загон, где я держал наших лошадей, а за ним пшеничные поля. Все это теперь наше!

— Кто тебе сказал? — спрашивает мама.

— Мой кузен Доменик прислал письмо. Вот оно. Читай, — протягивает ей письмо папа, а братья начинают обсуждать, как распорядиться наследством.

Мама оправляет передник:

— И как ты собираешься поступить?

— Мы поедем туда!

— Когда?

— В августе.

— Но я уже сняла дом на побережье Джерси.

— Отмени. Мария, решено. Мы едем в Италию. Вся семья возвращается на родину.

Розмари гладит себя по животу:

— Не знаю, папа. Ребенок будет еще совсем маленьким, а это так далеко.

— Он подрастет. Это моя родина, и мои внуки будут знать это место, как собственный дом! Кроме того, по закону Италии мы обязаны прибыть на место, чтобы заявить о своих правах на имущество в местном суде.

— Я не собираюсь тратить лето, чтобы кормить кур и доить коз в Италии, — упирая руки в бока, заявляет мама. — Мне и здесь хватает работы.

— Мы едем в Италию, Мария, — спокойно говорит папа.

— Никуда я не поеду, — возражает мама.

В комнате так тихо, что мы можем слышать автомобильные гудки, доносящиеся с Коммерческой улицы. Родители словно играют в гляделки: уставились друг на друга и, похоже, уступать никто не собирается. Братья замолкают, думая, как бы улизнуть отсюда. Нам всем известно, что сейчас последует перепалка. Так происходит с самой их свадьбы, но обычно маме приходится уступить.

— Мама, — пытаясь предотвратить ссору, умоляю я, — разве ты не рада за папу?

— Лючия, ты понятия не имеешь, что за жизнь на ферме. Твой прадед был фермером, не забыла? Его жизнь была адской, не меньше. Весь день нужно работать в поле и полночи — в хлеву. Это совсем не весело, и мы с твоим отцом уже стары для этого. Мы продадим ферму, принимает решение мама.

— Я никогда ее не продам, — бушует папа. — Никогда!

Папа говорит таким тоном, что маме приходится уступить:

— Хорошо, хорошо, Антонио. Баста! Я аннулирую договор аренды дома в Джерси, чтобы мы могли увидеть эту ферму. Идем ужинать. Теперь ты счастлив? — Мама разворачивается и уходит на кухню.

Папа провожает ее взглядом и в недоумении качает головой. Братья смотрят на меня. Я победоносно взмахиваю руками. Нам всем казалось, что хозяйство держится на папе, что он — глава семьи, но оказывается, именно Мария Сартори правит бал. Я нарушаю тишину:

— Пап, мне кажется, это здорово.

— И мне, — улыбается ему Розмари, а потом сжимает его руку и уходит наверх.

За ужином родители так и не взглянули друг на друга. После папа взял пальто и шляпу и, хлопнув дверью, ушел. Я велела Розмари пойти прилечь, а сама осталась убрать посуду. Когда мы с братьями были маленькими, мама говорила нам, что если ты ешь, когда зол, то еда превращается в яд.

— Папа еще не вернулся? — входя в кухню, спрашивает мама, когда я домываю последнюю тарелку.

— Нет.

Мама садится за кухонный стол. Я наливаю две чашки чая.

— Ты собираешься дуться весь вечер? — ласково спрашиваю я.

— Ты просто не все знаешь, — начинает она. — Я прочла письмо. Твой отец получил ферму, а его брат — деньги.

— И много денег было у дяди Антонио?

— Да, и ему была известна история ссоры между твоим отцом и его братом, поэтому вместо того, чтобы поделить поровну и поместье, и деньги, он решил иначе.

— Может, дядя побоялся, что если он завещает ферму им обоим, то они в итоге продадут ее.

— Именно так он и решил. У них в семье всегда все так сложно.

— Хорошо, но чья это вина? Тебе надо было убедить папу примириться с братом. — Мама явно удивлена моими словами. — Эта нелепая вражда длится уже слишком долго.

— Нам лучше не вмешиваться, — настаивает она.

— Ма, что хорошего в том, что папа и дядя Энцо не разговаривают друг с другом вот уже двадцать пять лет?

— Это не просто ссора, — мама с такой силой наматывает нитку от чайного пакетика на ложку, что он вот-вот лопнет.

— Дай угадаю. Деньги.

— Да, это все из-за денег. А еще из-за ее ужасного характера. Жена Энцо заявила, что твой папа приставал к ней.

— Что? — Не могу представить папу в такой ситуации.

— Безусловно, твой отец никогда не делал ничего подобного. Я там тоже была. Но Катерина настаивала на своем. Она так завидовала душевной близости твоего папы и Энцо, что готова была на все, чтобы рассорить их. И эта ложь стала последней каплей. Хотя мы с ней не поладили с самого начала.

— Почему?

— Она была этакой примадонной. Ничего не делала. Когда мы жили вместе в этом доме, только я готовила и убирала, а она палец о палец не ударила. Я была ее прислугой, потому что была младше и хотела доказать твоему отцу, что способна создать для него уютный дом и поладить с кем угодно, поэтому разумно было не противиться. Но Катерина была очень неуверенной в себе женщиной. Как мне кажется, именно такие женщины — самые опасные существа. Такие могут натворить бед почище, чем целый полк вооруженных солдат.

— И что она сделала?

— Она тратила очень много денег на себя, ее не волновало, что остальным не хватает. В конце месяца, когда мы оплачивали счета, папа и Энцо ругались. Эти размолвки отдаляли их друг от друга все больше и больше.

— Ты распределяла затраты?

— Все наличные деньги — прибыль из «Гросерии» — мы держали в специальной коробке. Это были общие деньги. Конечно, был еще счет в банке, и Катерина знала об этом. Мне никогда не требовалось много украшений и всяких других мелочей, я всегда довольствовалась тем малым, что имею. Катерине же наоборот нужно было много всего, чтобы чувствовать себя счастливой. Она чуть с ума не сошла, когда узнала, что им придется уехать из Нью-Йорка. Но дело было сделано: жребий брошен, один брат был вынужден уехать, а второй — выкупить его долю. Деваться ей было некуда.

— Папа принял нелегкое решение, и выбрал тебя, и вот тогда Катерина и наложила на меня проклятье.

— Да. Это была ее последняя выходка. Но твой папа и Энцо не посмели нарушить уговор. Что сделано, того не воротишь. Но мне кажется Энцо был не особо и против. Он скучал по родине. Не будь этой ссоры, он однажды все равно уехал бы в Венецию и купил там ферму.

— Дядя Энцо, наверно, хотел получить ферму в Годеге.

— Но Антонио рассудил по-другому, Лючия. Уверена, Катерина будет счастлива завладеть такой кучей денег.

Мы с Рут торопимся закончить дорожный костюм для одной леди с Парк-авеню, которая проводит всю весну в турах по Европе. Для Рут это последний большой заказ перед свадьбой и медовым месяцем. Когда мы заканчиваем, Рут отматывает от рулона большой лист оберточной бумаги, отрезает его лезвием и кладет на стол для кройки. Потом берет черный мелок из своей коробки с инструментами и пишет: «Джон Тальбот», и отходит от стола.

— Какое необычное имя. Как будто это ученый, банкир или еще какой-нибудь благородный человек.

— Если он такой благородный, почему тогда не звонит?

— Это, Лючия, вопрос на миллион долларов, — улыбается Рут.

— Леди, на вашу доску почета, — на мой рабочий стол Делмарр бросает письмо: «Мать-настоятельница передает вам от всех недавно принявших постриг монахинь католической церкви Бронкса благодарность за их одеяния. Они будут поминать вас в своих молитвах».

— Как любезно, — искренне говорю я.

— Лючия, напишешь матушке ответ, хорошо? Скажи ей, что я заказываю молитву о том, чтобы мои волосы не выпадали. Сегодня утром я увидел у себя на затылке плешь. Она маленькая, но может увеличиться, а я слишком себе нравлюсь, чтобы спокойно к этому относиться, — поглаживая себя по голове, крутится у трельяжа Делмарр. — Есть какой-нибудь специальный святой, который занимается вопросами облысения?

— Не смотри на меня. Я не разбираюсь в святых, — смеется Рут.

— Сомневаюсь, что таковой существует, но я уверена, что можно просто помолиться, если дело совсем плохо, — предлагаю я.

— Тогда впиши туда и Харви, — говорит Рут. — Они молятся за евреев?

— С чего бы это им не молиться?

— Тогда напиши им, чтобы просили Бога за Харви, потому что плешь на его макушке уже размером с почтовую марку. Но это не страшно. Я сказала ему, что буду любить его, несмотря ни на что.

— Так оно и будет, когда ты выйдешь замуж, — прислоняется к стене Делмарр. — Поэтому я предпочитаю оставаться холостым. Разве честный человек смог бы, стоя перед огромной толпой, обещать, что в болезни (фу!), в нужде (шутники!), в любых обстоятельствах никогда не нарушать свое обещание? Брачные клятвы — словно документ, удостоверяющий твое ничтожество. Как можно верить, что человек, за которого ты выходишь замуж, останется с тобой до самой смерти, каким бы идиотом ты ни был? И последнему дураку ясно, что хорошее дело браком не назовут.

— Прошу вас, давайте сменим тему, — весело говорит Рут. — Я ведь почти вышла замуж.

— Лючия, я сегодня обедаю вместе с Джоном Тальботом. Хочешь пойти со мной?

Прежде чем мне удается произнести хотя бы слово, входит Джон. На нем черный в едва различимую розовую полосочку костюм-тройка. Поверх идеальной белизны рубашки повязан цвета белого жемчуга галстук из китайского шелка. И как у него получается всегда выглядеть столь неотразимо?

— Так ты идешь? — еще раз спрашивает Делмарр.

— Не могу. У меня другие планы. — Я любезно улыбаюсь Делмарру, но на самом деле мечтаю свернуть ему шею. Не хочу я сопровождать его на деловой встрече, только не с Джоном Тальботом.

— Хорошо, без проблем, — мимоходом говорит Делмарр.

Джон замечает свое имя, написанное мелком.

— Кто-то хотел отправить мне послание? — указывая на лист бумаги, говорит он.

Мы с Рут смотрим друг на друга с тревогой. Делмарр глядит на стол.

— О, это я. Попросил Рут написать, чтобы не забыть о ланче с тобой.

Мы с Рут думаем об одном и том же: Делмарр — как первоклассный боксер, который работает в высокой стойке, никогда не пропустит даже самый молниеносный удар.

— Как поживаешь, Лючия? — улыбаясь, спрашивает Джон.

— Прекрасно. Вы знакомы с Рут Каспиан?

— Да, мы познакомились в отделе «Украшения для дома». Помните? Рад вас снова видеть.

— Спасибо, — с улыбкой говорит Рут. — Я тоже рада.

Делмарр уводит Джона. Как только они уходят, Рут облокачивается на рабочий стол:

— Он изумителен, — вздыхает она. — Зубы даже белее рубашки.

— О таких говорят: «Он выглядит, как кинозвезда», — соглашаюсь я.

— Возможно, у вас что-то и получится. Ты тоже у нас красавица. А моя тетя Берил всегда говорит, что деньги притягивают деньги, а красота — красоту. Конечно, когда она выпьет, то добавляет, что бедняки женятся на беднячках, а некрасивые мужчины выбирают некрасивых женщин. — Рут наливает себе чашечку кофе из своего термоса. — Теперь угадай, каков из себя дядя Милт, муж моей тетушки?

— Красивый?

— Нет. Бедный.

Делмарр так и не возвращается. Около четырех часов вечера секретарша из бухгалтерии передает нам записку, в которой он сообщает, что будет в понедельник утром, потому что ему срочно нужно на встречу. В этом нет ничего необычного. Вне магазина мы проводим довольно много времени, когда нас отправляют посмотреть, что нового появилось в салонах тканей, магазинах готовой одежды, галантерейных лавках. Я сгораю от нетерпения, настолько мне хочется выспросить у Делмарра все о Джоне Тальботе, и вот теперь мне придется прождать все выходные.

Я сажусь в автобус, размышляя, как проведу субботу и воскресенье. В воскресенье свадьба Рут, а завтрашний день я буду сидеть в своей комнате и наслаждаться новыми обоями. А еще у меня есть книга «Мистер Блендингс строит дом своей мечты», и мне хочется побыстрее начать ее читать. А еще к востоку от Пятьдесят восьмой улицы открылся новый обувной магазин, в который я намереваюсь заглянуть. Я выхожу из автобуса и поворачиваю с Седьмой авеню на Коммерческую улицу. Над нашим крыльцом горит фонарь, свет которого почему-то действует на меня успокаивающе.

— Мама, я дома, — кричу я из прихожей. Мама спускается вниз по лестнице.

— У тебя гости, — говорит она, встречая меня у двери.

— Да? — я пытаюсь выглянуть из-за мамы. — Кто?

— Делмарр и его приятель — Джон. Мы встречались с ним на новогоднем вечере.

Мама разворачивается и идет на кухню. Мое сердце начинает бешено колотиться. Жаль, что я не накрасила губы перед уходом с работы, но разве я могла знать, что здесь кто-то будет меня ждать. Не снимая пальто, я бросаю на себя взгляд в зеркало, висящее рядом с дверью, и иду в гостиную.

— Какой приятный сюрприз, — говорю я Делмарру, пока мужчины встают, чтобы поприветствовать меня. — Полагаю, это был самый долгий ланч в вашей жизни, и именно он привел вас в мой дом?

— Я заглянул в лавку твоего папы, чтобы купить немного хороших оливок, а он пригласил нас к ужину, — объясняет Делмарр. — Иди сними пальто. Твоя мама уговорила меня сделать целую кучу манхэттенских «Тартюфо», и теперь они замораживаются в холодильнике.

— Здорово, — бормочу я.

— Папа и мальчики уже едут, — громко добавляет из кухни мама.

Вернувшись в прихожую, я снимаю пальто и вешаю его рядом с плащом Джона. От плаща идет тот же аромат, который я помню с новогоднего вечера. Я слышу, что мужчины увлечены беседой, и поэтому улучаю момент, чтобы рассмотреть плащ. Прекрасная работа: отличная черная подкладка, с изнаночной стороны воротник подшит кожей, замшевые манжеты. Шлица для прочности подбита шелковой тесьмой, старинный прием, благодаря которому плащ не морщит под коленями. Над одежной вешалкой на полке лежит шляпа Джона. От Борсалино; эти шляпы делают на заказ, и они всегда идеально сидят на владельцах. Перчатки с отворотами, которые он положил рядом со своей шляпой, сделаны из лайковой кожи. Джон Тальбот — особенный, и мне это нравится. Я смотрю на свою простую шерстяную юбку. Хорошо было бы надеть что-нибудь нарядное. Но мне совсем не хочется, чтобы этот человек подумал, что я пытаюсь произвести на него впечатление.

Я возвращаюсь в гостиную. Делмарр протягивает мне бокал. Вслед за мамой из кухни идет Розмари. Она все делает очень медленно, тяжесть бремени отражается в каждом ее движении. Джон подробно расспрашивает Розмари, как она готовится к рождению ребенка, где она будет рожать и кто ее доктор. Она интересуется, зачем ему все это. И он отвечает, что рождение ребенка — самое большое в мире чудо. Мама смотрит на него с одобрением.

— Мы дома! — кричит из прихожей папа. Мои братья шутят и смеются. Папа входит в гостиную первым и отдает маме застегнутый на молнию кошелек с деньгами из лавки. Потом целует ее в щеку.

— Не заплутали? — спрашивает папа Делмарра с Джоном.

— Пришлось пользоваться компасом, — улыбается Делмарр. — Ваши улицы извилистые, словно ролатини.

— Вы знакомы с моими братьями? — спрашиваю я.

Джон показывает:

— Это Роберто. Это Анджело. Это Орландо. А этот здоровяк, похожий на ирландца, Эксодус.

— Эй, я итальянец, — вскидывается Эксодус. — Не советую вам заставлять меня это доказывать.

— Я и не думал, — отшучивается Джон. — Надеюсь, что к концу ужина ты научишь меня всем итальянским ругательствам, которые только сможешь вспомнить. На Пасху я еду на Капри к Мортенсонам, ошарашу их скверными словечками, пусть себе гадают, где я их понабрался.

Делмарр смеется:

— Поверь мне, когда проведешь неделю рядом с Вивьен Мортенсон, волей-неволей вспомнишь все эти словечки. Та еще штучка.

— Мои ребята научат вас, — обещает папа. — Хоть они ни разу и не были в Италии, но знают больше меня.

— Откуда вы знаете Мортенсонов? — спрашиваю я Джона.

— Мы старинные друзья.

— Для Салли Мортенсон я шила вечернее платье, — говорю ему я.

Джон вежливо улыбается. Интересно, не разочаровался ли он во мне теперь, когда узнал, что я шью одежду для его друзей.

Делмарр читает мои мысли:

— Все девушки требуют, чтобы Лючия присутствовала на примерке. Им прекрасно известно, что лучше ее нет, — и он подмигивает мне.

Пока я наблюдаю, как мужчины перешучиваются и спорят, я вдруг понимаю, что большую часть жизнь была единственной девушкой в этой комнате. Когда я начала работать, мне было так уютно среди женщин. Между ними есть особое родство, они чувствуют друг друга, и я ценю это. Несмотря на мою любовь к братьям, я никогда не могла рассказать им то, что доверила бы только сестре. Мама всегда чувствовала это и пыталась заменить мне сестру. Но я чувствовала бы себя уютнее, рассказывая некоторые вещи не маме, а именно сестре. То, что я единственная девочка в семье Сартори, сделало меня более уверенной в себе. Не думаю, что у меня бы хватило мужества подать образцы своих работ на конкурс в отдел «Эксклюзивный пошив женской одежды на заказ» в «Б. Олтман», не будь у меня братьев, благодаря которым я поняла, что значит соперничество. Я бы, наверное, даже не попыталась устроиться на работу, если бы папа не одобрил моего желания самой о себе заботиться. Он тогда сказал мне, что я приняла отличное решение и теперь он спокоен, потому что мне никогда не придется нуждаться, и еще, что он рад, потому что я занимаюсь любимым делом.

Я помогаю маме раскладывать поленту и жаркое из корнуоллских цыплят. Делмарр с удовольствием беседует с моими братьями об их работе в «Гросерии». Он подробно расспрашивает их о том, как была создана лавка. Джон шутливо интересуется, как можно уволить члена собственной семьи, если он откажется выполнять свою часть обязанностей. За ужином Джон рассказывает забавные истории о людях, которых ему пришлось повстречать во время бесчисленных разъездов. Делмарр в восторге. Пока мы убираем посуду, папа заводит разговор о делах.

— Итак, Джон, чем вы занимаетесь? — наливая себе бокал вина, спрашивает папа.

— Я деловой человек и меня интересует развитие предпринимательства. Сам я занимаюсь импортом. До недавнего времени поставлял ткани из Испании для салонов на Пятой авеню. Это было одним из моих дел.

Папа удивляется:

— А есть и другие?

— Да, сэр. Мне нравится приносить пользу людям. У меня есть связи, и я получаю удовольствие, используя их во благо. Например, епископ Уолтер Салливан просил меня поставить несколько автобусов для дома престарелых, расположенного в северной части города…

— Вы знакомы с епископом? — ошеломленно спрашивает мама.

— Уже много лет. Так или иначе, ему необходима была помощь с перевозкой, и я взялся за это дело.

— Уверена, он благодарен вам, — улыбается мама и кивает на папу.

— Так вы католик? — с надеждой спрашивает мама.

— Да.

Джон Тальбот еще не знает, что только что покорил сердце мамы.

— Антонио, — говорит мама. — Чайник.

— Я пойду принесу кунжутное печенье, которое испекла Розмари, — предлагаю я.

— Я настряпала целый фунт. Это все, на что я теперь способна, — извиняющимся тоном говорит Розмари. — Надеюсь, вам понравится.

Роберто возвращается к разговору о «Гросерии» и о своем желании расширить дело. Папа, как человек мудрый, позволяет Роберто высказаться о привлечении новых покупателей, об открытии второй лавки в центре города, о создании в будущем целой сети «Гросерий». Розмари уже, наверное, в сотый раз слышит все эти планы, поэтому она откусывает печенье и в ее глазах отражается усталость. Маме нравится слушать размышления Роберто; она гордится, что у всех нас есть какие-то устремления. Джон внимательно слушает, как мой брат развивает свою мысль.

— Если ваше предприятие успешно, то вам следует подумать о расширении, — говорит ему Джон. — Но вы никогда не сможете этого сделать, если не умеете чувствовать успех.

— Объясните это папе. Он хочет, чтобы все оставалось по-старому, — ворчит Роберто.

— Я не против перемен, — вежливо кивает папа. — Мне просто непонятно, как можно держать две лавки и сохранять тот высокий уровень качества, который я сам определил для себя. Я всего лишь человек, и не в состоянии контролировать такой большой объем работ. Если мне доставят фрукты, а я просто вывалю их кучей и прикреплю к ней цену, даже не перебрав, тогда чем моя лавка будет отличаться от всех остальных в городе? Мои покупатели уверены в качестве моих товаров, потому что я отбираю их специально для них. Моя рыба еще вчера плескалась в заливе Лонг-Айленда, мое мясо доставляют с ферм Пенсильвании, и со всего света мне везут фрукты, начиная с предместий Нью-Йорка и заканчивая садами Италии. Я покупаю красные апельсины у семьи итальянских фермеров, с которыми много лет назад повстречался на открытом рынке в Тревисо. Этот фермер заворачивает в бумагу каждый плод, словно сокровище, складывает в ящики и отправляет ко мне.

Я сжимаю папину руку.

— Я всегда с нетерпением жду эти апельсины из Италии, и когда они прибывают, их аромат распространяется на целый квартал. Я не требую, чтобы каждый так же беспокоился за свое дело, но мои покупатели доверяют мне, поэтому у меня есть перед ними определенные обязательства, и к ним я отношусь со всей серьезностью.

— Сэр, вы меня восхищаете, — поднимает Делмарр свой бокал с портвейном. — Как и вы, я верю в качество. Но давайте посмотрим правде в глаза: мир меняется. С войны главный вопрос для меня: сколько мы можем сделать и в какой срок. А когда-то в магазине нам говорили, что мы должны отказать клиенту, если понимаем, что не в силах сшить для него качественную одежду. Теперь мы принимаем все заказы. В угоду прибыли страдает качество. Руководство хотело бы, чтобы мы работали семь дней в неделю и удвоили производительность. Не знаю, к чему все это приведет, но в этом определенно нет ничего хорошего.

— С момента возвращения мальчиков с войны число наших покупателей увеличилось, — замечает мама. — Раньше нашу лавку знали только жители нашего района, но теперь к нам приезжают и из центра.

— Этому есть две причины, — объясняет Роберто. — Уйма парней была размещена в Италии, и именно там они пристрастились к базилику, пармезану, свежему оливковому маслу…

— А где им найти все это в центре? Местные жители не знают ничего о настоящей Италии. Поэтому они и стали приходить к нам, — добавляет Эксодус.

— Сначала наши продажи были небольшими, — говорит папа. — Когда я приехал в эту страну, здесь было мало итальянцев. Но после того как мы проводили наших ребят воевать против Гитлера, все изменилось. Мы доказали доблесть наших людей, поэтому граждане этой страны изменили свое отношение к нам.

— Все Сартори воевали? — спрашивает Джон.

— Я единственный, кто не был за границей, потому что поступил на службу за год до конца войны и не добрался даже до Форт-Брэгга, — говорит Эксодус.

— Но ты все же защищал свою страну, — обнимает его мама.

— А вы служили? — спрашивает папа Джона.

— Да, сэр. Во Франции.

Я улыбаюсь, зная, что для папы это имеет большое значение.

К девяти часам разговор постепенно сходит на нет, потому что все мы утомились за рабочую неделю. Только Джон выглядит бодрым. Он все более оживляется и становится все более привлекательным, пока на город опускается ночь. Джон — ночная пташка, думаю я про себя, полная мне противоположность. Мне нравится ложиться спать рано и вставать до рассвета, потому что очень выгодно, когда у тебя длинное утро. Я воображаю себе Джона, ночь напролет кутящего в ресторане. Возможно, ему приходится так проводить ночи, чтобы развлекать своих партнеров и заводить новые знакомства. Тут есть над чем поразмыслить, несмотря на то, что это совсем небольшая отрицательная черта в море положительных качеств, которые я открыла в Джоне. Я не умею проявлять свои чувства (наверное, это тоже результат жизни среди братьев), но глубоко в душе знаю, что мое чувство к мистеру Тальботу сильно до безумия. Я смотрю на него через стол и задаю себе вопрос: «Как бы я себя чувствовала, если бы он был моим?»

— Ты утомлена, — говорит мне Джон.

— Длинная была неделя. Такое чувство, что для клиентов срочное выполнение заказа — вопрос жизни или смерти. Мы с Рут едва справляемся.

— В точку, — поддерживает Делмарр.

— Вели этим модницам подождать, — наставляет меня мама. — Это неразумно, так надрываться из-за вечерних платьев.

— Да, мама.

— Да, мадам, — вставая, заверяет ее Делмарр. Джон тоже собирается. Делмарр пожимает папе руку и прощается со всеми нами.

Джон Тальбот обращается к маме:

— Благодарю вас за прекрасный ужин.

— Мы будем рады вам в любое время, — сердечно говорит мама.

— В самое ближайшее время.

Я провожаю Джона и Делмарра в прихожую. Пока Джон надевает пальто, я беру с полки его шляпу и перчатки и подаю их ему.

— Борсалино в моде.

— Да, эта шляпа очень практичная. Она меня самого еще переживет.

Повертев в руках свою шляпу Делмарр наконец надевает ее:

— Надеюсь, что моя окажется столь же долговечной.

— Вы как всегда безупречны, мсье Делмарр.

— О, благодарю. Лючия, я заеду за тобой около двух в воскресенье. Мне не терпится увидеть Рут в ее платье а ля Элизабет Тейлор. Она мне так и не показала его, хотя эскиз — мой. Очевидно, показывать свадебное платье мужчинам — плохая примета. Пожалуйста, поблагодари свою маму за ужин еще раз.

Делмарр открывает дверь и выходит на улицу, мы с Джоном некоторое время стоим вдвоем и молчим. Я начинаю:

— Спокойной ночи, Джон.

— Лючия, ты занята завтра?

У меня только обычные дела по хозяйству. Я представляю, как, поджав ноги, буду читать на диване книгу.

— Не очень, — наконец говорю я.

— Прокатишься со мной?

— Было бы мило.

— Я заеду за тобой в час.

Закрыв за собой дверь, я подхожу к окну и сквозь розовый тюль смотрю, как они с Делмарром идут к автомобилю. Потом отхожу от окна.

— Он красивый! — говорит Розмари.

— Ты доверяешь красивым мужчинам? — спрашиваю я.

— Нет.

— Я тоже.

— Но он очень милый. К тому же ему понравилось мое кунжутное печенье, а значит, он смыслит в жизни.

Розмари протягивает мне почтовую карточку. Она заранее написала для меня рецепт.

КУНЖУТНОЕ ПЕЧЕНЬЕ РОЗМАРИ САРТОРИ

Выход: около 40 штук

3 стакана муки (просеять)

щепотка соли

1 столовая ложка соды

1 пачка сливочного масла (размягчить)

3/4 стакана сахара

3 крупных яичных желтка

1 пакетик ванилина

большая горсть семян кунжута

1 столовая ложка жирных сливок

Муку, соль и соду просеять вместе в миску средних размеров. В большой миске растереть масло с сахаром, добавить желтки, потом ванилин. Всыпать муку в масло. Хорошенько вымесить и скатать в шар. Накрыть пленкой и поставить на несколько часов в холодильник. После достать тесто с холода, посыпать разделочную доску мукой. Раскатать тесто пластом и нарезать полосками, а полоски поделить на квадратики. Замочить кунжут в сливках. Каждый квадратик одной стороной обмакнуть в кунжут. Положить печенье на смазанный маслом противень. Выпекать 9 минут при 200 о .

Все утро я гладила рубашки братьев в прачечной на цокольном этаже. Я никогда не отказывалась от работы. Мне нравится свежий запах хлопка. Какое-то умиротворяющее это для меня занятие — отпаривать белье. Я получаю удовольствие, когда смотрю на стопку только что выглаженных рубашек, которые я разложила по старшинству: от рубашки самого старшего брата до рубашки самого младшего. Жаль, что я согласилось на это свидание с Джоном Тальботом. Не в моем характере принимать приглашения, сделанные на ходу, но есть в нем нечто такое, что заставляет меня нарушать свои собственные правила.

Когда ровно в час он подходит к двери, мама уже ждет с двумя сандвичами с индейкой и пакетиком кунжутного печенья Розмари, чтобы мы взяли их с собой на прогулку.

— Ты когда-нибудь была в Хантингтоне? — открывая мне дверцу и помогая сесть в машину, спрашивает Джон.

Я замечаю, что под бампером намерзло много серых комьев снега — свидетельство того, что машина не была в гараже с самого начала зимы. — Нет, — говорю я ему. Он обходит машину и садится за руль.

— Лонг-Айленд. Это место только начинает застраиваться. Знаешь, оттуда такой прекрасный вид на океан. Вот где большие деньги.

Он смотрит на меня и улыбается. Поворачивает ключ зажигания. Мотор «паккарда» издает спокойный мерный звук, похожий на церковный орган.

— У меня есть виды на эту недвижимость. Знаешь, вся экономика Америки построена на недвижимости. Я планирую приобрести дом, потом получить в банке заем под его залог на строительство еще одного дома, и так далее, пока район не будет назван моим именем. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю… звучит здорово.

Я понятия не имею, что еще сказать на это. Я никогда не уделяла подобным вопросам особого внимания.

Так как мы едем в сторону Ист-Сайда, то проезжаем по Манхэттенскому мосту в Бруклин, где всегда очень плотное движение, поэтому Джон Тальбот рассказывает мне о своих планах использовать сделанные на недвижимости деньги для открытия современного, оснащенного разными техническими новинками отеля в Манхэттене. Он говорит о ночных барах, ресторанах, открытых обзорных площадках на крыше и о том, как все это будет создаваться. Его восторг передается и мне. Я представляю себе женщин в их меховых пальто и жемчугах, их элегантно одетых спутников, преуспевающих нью-йоркских магнатов, а среди них вижу и Джона Тальбота, как всегда очаровательного, и он ведет с ними остроумные беседы.

У Хантингтонского залива на Лонг-Айленд на деревьях и на газонах все еще лежит снег. Здесь только новые дома, но каждый из них построен по-своему: из кирпича в колониальном стиле, словно фермы Коннектикута, и в моем любимом — в стиле эпохи Тюдоров. Есть нечто в кирпичах, карнизах на окнах и массивных дверях, что дает мне ощущение покоя.

— Тебе нравится стиль Тюдоров, да? — Джон указывает на один из домов.

— Итальянцам нравится все английское. У мамы есть родственники в Форест-Хилз, так они без ума от такого.

Джон останавливает машину у незастроенного участка земли.

— Пойдем, — выпрыгивая из машины, говорит он, обходит автомобиль, открывает мою дверь и подает мне руку. — Я хочу кое-что тебе показать.

Джон ведет меня вверх по склону холма. Он обледенел, я поскальзываюсь, и мы смеемся. Он становится позади меня и поддерживает, пока мы карабкаемся вверх и добираемся до вершины. Сквозь деревья передо мной видно бескрайнее море, а над ним такое же бескрайнее небо с белыми как снег облаками.

— Это залив, — говорит Джон.

Чувства переполняют меня, такого я еще никогда не испытывала. Внезапно я ощущаю какую-то особую глубокую связь с этим местом, как будто когда-то уже бывала здесь. Как это — жить рядом с водой? Каждый день гулять по берегу океана и слушать шепот волн, вдыхать аромат соленого моря? Я всегда мечтала, что буду жить в роскошной восточной части Манхэттена, одеваться в черный бархат, но теперь мне хочется видеть из своего окна море. Весна приближается, все вокруг постепенно начинает расцветать, и простирающиеся передо мной пляжи переливаются на солнце от темно-серого до яично-белого цвета. Папа рассказывал мне о своем путешествии в Римини — город рядом с Венецией на Адриатическом побережье. На местных пляжах песок был идеально белым, а солнце, отражаясь от чистейшей голубой воды, слепило глаза.

— Поживи как-нибудь у воды, — говорит Джон так, словно знает нечто о моем будущем.

Мои ноги застревают в сухих ветках ежевики. Джон становится на колени и помогает мне выбраться из этой западни. Я смотрю на него сверху вниз и воображаю, что он опустился на колени, чтобы просить моей руки. Он глядит на меня, и могу поклясться, думает о том же. Я высвобождаю ноги и протягиваю ему руку, чтобы помочь встать. Не говоря друг другу ни слова, мы возвращаемся к машине.

Когда мы выезжаем на шоссе, мне грустно, что приходится расстаться с океаном. Я гляжу в окно, потому что мне совсем не хочется об этом говорить. Прежде чем я смогу выразить свои чувства, мне нужно все хорошенько обдумать и обсудить с Рут. Она хорошо разбирается в жизни.

— Не хочешь познакомиться с моей матушкой? — спрашивает Джон.

— Хм… конечно, — удивляюсь я. Странно, что Джон хочет познакомить меня со своей семьей. В конце концов, это ведь всего первое свидание.

— Я тебя не заставляю. Можно и в другой раз, — почувствовав мое смущение, говорит он.

Я меняю свое решение. Чем больше я узнаю о Джоне, тем лучше.

— Нет-нет. С удовольствием. Далеко она живет? Вместе с твоим отцом?

— Нет, отец умер, когда мне было семь лет. Мама вышла замуж во второй раз, когда мне было двенадцать. Мой отчим был прекрасным человеком, его звали Эдуард О'Киф.

— У тебя есть братья или сестры? — спрашиваю я.

— Нет.

— Значит, ты один заботишься о своей маме.

Джон Тальбот молчит, и каким бы ни было тому объяснение, я не хочу принуждать его. Его поведение становится все более понятным для меня. Он никогда ничего не скажет прямо. Просто замолкает, если чувствует себя неловко или просто не хочет говорить. И это молчание выдает его. Но ведь все интересные мужчины уклончивы? И у него есть своя тайна. Поэтому я не слишком удивляюсь, когда он въезжает в ворота с надписью «Кридмор».

Если вы не знаете, что такое «Кридмор», и внезапно услышите это название, то, возможно, подумаете, что это название какого-нибудь имения, к которому ведет широкая дорога с вековыми дубами, увитыми плющом, вдоль нее. Но это совсем не имение. Это дом престарелых — людей, которые уже не могут сами о себе позаботиться, и которым необходим отдых от нашего шумного мира. По крайней мере, так объясняли мне, когда я была маленькой.

— Твоя мама здесь работает? — спрашиваю я Джона, пока мы идем к крыльцу.

— Нет, она живет здесь вот уже три года.

Джон открывает передо мной дверь. В конце небольшого коридора располагается просторная комната для посещений. Вдоль ее стен в инвалидных колясках сидят старики, некоторые в одиночестве, некоторые в окружении родственников. Удивительно, но центр комнаты пуст, словно в цирке, когда публика собирается в ожидании представления.

Мы подходим к регистратуре. Пациенты здесь чистые и ухоженные, но разве такая забота может облегчить их душевную боль и тоску? Медсестра приветствует Джона, и он заполняет бланк посещений.

— Мама родила меня поздно. Ей было почти сорок Примерно четыре года назад у нее был инсульт, — объясняет Джон. — Первый год я сам за ней ухаживал, но потом снова инсульт, обширный, теперь она не может говорить. Врачи предлагали устроить ее в госпиталь при монастыре на Стейтен-Айленд, но маме никогда не нравилось это место. Я спросил, есть ли другие варианты, и один их докторов порекомендовал мне это заведение.

Джон открывает дверь в палату своей мамы и жестом приглашает меня войти. Это просторная комната, стены выкрашены в нежно-зеленый цвет, обстановка скромная. Здесь большое окно с видом на сад с ухоженным газоном.

В палате находятся две пациентки. Миниатюрная леди с седыми волосами, что ближе к двери, почти сидя спит в своей постели, откинувшись на гору подушек. На дальней кровати сидит столь же миниатюрная леди, которая ест свой ланч и глядит в окно. Ее волосы завиты в локоны, а короткие ногти накрашены ярко-красным лаком. На ней отглаженный розовый халат, застегивающийся спереди на молнию.

— Я сегодня не один, — говорит Джон и целует ее в щеку.

Она улыбается и смотрит на него сверху вниз, потом берет его за руку. Он наклоняется и целует ее еще раз.

— Я бы хотел представить тебе Лючию Сартори.

— Здравствуйте, миссис О'Киф, — улыбаюсь я.

Она равнодушно осматривает меня с ног до головы и возвращается к еде.

— Я принес тебе немного зефира в шоколаде. — Джон ставит коробку со сладостями подле нее на столик. — Они хорошо за тобой ухаживают?

Она молчит, но на этот раз уже не кажется такой же безучастной. Очевидно, за ней все-таки хорошо заботятся. Свежее белье на постели и идеальная чистота в комнате.

Джон пододвигает стул и жестом приглашает меня присаживаться. Сам садится на краешек кровати, берет свою мать за руку и расспрашивает ее. У Джона такой же волевой подбородок, как и у его матери, но у нее светло-голубые глаза, а у Джона — серые. Ее лицо обрамляют седые желтоватые волосы — в молодости, наверное, они были ярко-рыжими.

— Миссис О'Киф, вы были рыженькой? — спрашиваю ее я.

Миссис О'Киф снова глядит в окно и вздыхает. Потом тянется за зефиром, который принес ей Джон, открывает коробку и предлагает нам. Уже полчаса, как Джон пытается пересказать ей последние события, но, кажется, она совсем его не слушает. Он не отступается в своих попытках развлечь ее.

У меня никогда не было знакомых, которые бы жили в таких заведениях, как «Кридмор». Когда бабушка переехала к нам после смерти деда, мы сами о ней заботились. Нам и в голову не приходило искать помощи вне дома. Я смотрю на миссис О'Киф и задаю себе один единственный вопрос: «Представляла ли она себе, что вот так закончит свои дни?» Джон очень заботлив, он просит медсестер должным образом за ней ухаживать. Моя мама всегда советовала мне узнать, как сын заботится о матери. Я поражена тем, что увидела сегодня.

До Манхэттена мы добираемся быстро, несмотря на то, что движение в туннеле Мидтаун довольно плотное. Сейчас только шесть часов вечера, но мне кажется, что намного больше. Мы провели друг с другом весь день, так много всего произошло, словно не день прошел, а целый месяц. Все, что мне довелось увидеть сегодня, все эти переезды утомили меня. Я устала даже от Джона. Для меня он слишком умен. Ему нужна спутница, которая могла бы не просто заинтересованно слушать, а поддерживать разговор. Ему нужна собеседница, с которой он смог бы разделить все свои идеи, так быстро рождающиеся в его голове.

Джон останавливается у моего дома, выходит, открывает мою дверь и помогает мне выйти из машины. Потом за талию поднимает меня в воздух. Я кладу руки на его плечи, потому что мои стопы едва касаются земли. Не говоря ни слова, он целует меня. Он так крепко держит меня, что мне кажется, будто я связана с ним. Я отстраняюсь, чтобы заглянуть в его глаза, но они закрыты. Интересно, о чем он думает. Сейчас февраль, поэтому от холода я начинаю дрожать. Я прислоняюсь носом к его щеке, потому что его лицо очень теплое.

— Спасибо тебе, — ласково говорит он.

— Мистер Тальбот?

— Да?

— Вас не учили, что, прежде чем поцеловать девушку, неплохо бы спросить ее.

— Кажется, нет, — смеется он.

— Я думала, все должны соблюдать это правило.

Я поднимаюсь по ступеням крыльца и достаю ключ. Джон Тальбот ждет рядом с машиной, чтобы убедиться, что я вошла в дом и что со мной все в порядке. Я выглядываю на улицу из окна и слышу, как он насвистывает какую-то мелодию, забираясь в свой «паккард». Джон открывает портсигар, достает сигарету, вставляет ее в мундштук, закуривает и трогает с места. В тот момент, когда машина заворачивает за угол и исчезает из виду, я чувствую грусть. Вот он, первый признак влюбленности: не можешь переносить даже краткой разлуки. Когда я смотрю на него, мне кажется, я не достойна его; но меня безумно к нему тянет. Это любовь, которую я должна выстрадать, но почему-то я уверена, что он того стоит.

Я сажусь и снимаю ботинки, и вдруг понимаю, что в доме ужасно тихо. Потом подхожу к перилам лестницы и вижу прикрепленную к ним записку: «Приходи в больницу Святого Винсента! У нас родилась девочка!» Я несусь к двери, в спешке натягиваю ботинки и бегом бегу пятнадцать с лишним кварталов, чтобы поскорее увидеть мою новорожденную племянницу.

В больнице тепло. Я нахожу лестницу, которая ведет на третий этаж в родильное отделение, и несусь по ней, перескакивая через две ступеньки. Коридор перед палатами новоиспеченных мамочек больше похож на зал ожидания какого-нибудь вокзала, чем на больницу. Счастливые отцы неловко пытаются взять на руки своих детей и выглядят такими неуклюжими и озадаченными. Одна пожилая леди берется им помочь, но папочки не понимают, что детей нужно укачивать, чтобы они не плакали. В этой неразберихе только медсестре удается сохранять спокойствие. Я подбегаю к регистратуре и осведомляюсь о Сартори. Медсестра улыбается и указывает на комнату для новорожденных. В молчании рядом со стеклянной стеной стоит целая толпа народу. Среди них я вижу и моих маму с папой и братьев, и семью Ланселатти.

— Прошу прощения, — говорю я людям, дожидающимся своей очереди, и протискиваюсь к родителям.

— Как она?

— О, Лючия, роды прошли хорошо, — с гордостью говорит мама. — Шесть фунтов, три унции. Она такая кроха, но сильная.

— Которая из них? — хочу знать я.

Роберто показывает на младенца, туго спеленатого белой фланелевой простыней.

— Только посмотри, какие у нее волосы.

Ее личико виднеется из свертка, красивая малышка с целой копной черных волос.

— Она просто ангел! — с гордость говорит папа. — Так же прекрасна, как ты, Лючия… — Папа почти плачет от счастья.

— Ее прическа напоминает мне накладку из волос мистера Кастеллини. Много-много волос на макушке и почти ничего по бокам головы, — комментирует Эксодус.

Братья смеются.

— Не вижу ничего смешного, — сердится мама. Мне приходит на ум, что в отношении моих братьев эти слова мама произносит чаще всех остальных.

Папа обнимает маму. Они смотрят на ребенка с таким обожанием, что мне становится понятно, почему у мамы нас пятеро. Разве может что-то сравниться с этим? Ни в чем так не проявляется сила надежды, чем в новорожденном.

— Эй, давайте отойдем, пусть и другие семьи посмотрят, — говорю я всем.

— Andiamo! — говорит мама, легонько подталкивая локтем папу, чтобы тот увел братьев в комнату ожидания.

Входит медсестра с медицинской картой и смотрит на нас.

— Дайте угадаю. Итальянцы, — улыбаясь, говорит она. — Вы, ребята, владеете особым секретом, как заполнять собой все пространство.

— Мы вели себя слишком шумно? — спрашиваю ее я.

— Нет-нет, это шутка. Розмари хотела бы увидеть свою мать, миссис Сартори и Лючию.

— Теперь я тетушка Лючия, — радуюсь я.

— Мальчики, — наставляет мама, — идите домой, мы придем через некоторое время.

— Мы с Роберто посидим в комнате ожидания, — говорит ей папа.

Вместе с медсестрой мы идем по тихому коридору к палате Розмари. Впереди — мама, потом миссис Ланселатти, а следом я. Когда мы входим к Розмари, мама берет миссис Ланселатти за руку. Невестка обессилена. Она выглядит совсем крошечной, и то, как она сидит на кровати, откинувшись на подушки, напоминает мне миссис О'Киф из «Кридмор».

Миссис Ланселатти обходит кровать, целует свою дочь, гладит ее по лицу.

— Я так тобой горжусь, — говорит она.

— Было совсем не больно, ма. Я хочу, чтобы вы первые услышали, как мы решили ее назвать. Ее имя Мария Грейс, в честь наших мам, — улыбается Ро.

Мама и миссис Ланселатти не могут сдержать слез.

— Теперь идите. Мне нужно спать.

— Грейс, я сделала жаркое, — говорит мама миссис Ланселатти. — Приглашаю вас всех на ужин.

— Благодарю. Это так любезно с вашей стороны, — говорит миссис Ланселатти. Мамы целуют Розмари и выходят.

— Спи крепко, Ро, — говорю ей я и поворачиваюсь к двери.

— Лю? — хватает она меня за руку.

Я беру ее руку и сажусь рядом на кровать:

— Что такое?

— Я только что сделала самое важное дело в моей жизни. Но так странно… — Розмари смотрит в окно, из которого видно только кирпичную стену соседнего здания. — Мне кажется, что неправильно приписывать эту честь себе.

— Что ты имеешь в виду?

— Знаешь, все произошло так быстро, мне даже не успели сделать обезболивание.

— Не может быть!

— Ничего, я даже рада. Мне хотелось увидеть ее рождение. Мои подруги рассказывали, что они просто засыпали, а проснувшись, уже были матерями. Мне это не нравилось. Я хотела увидеть своими собственными глазами ее появление на свет.

— На что это похоже?

— Она пришла в этот мир с поднятыми вверх ручками, как будто тянется за чем-то. Врач перерезал пуповину и медсестра уже было собралась ее уносить, но я закричала: «Нет! Дайте мне мою дочь!» Наверное, им нужно было сначала осмотреть ее, но, видно, я так напугала своим криком медсестру, что она протянула Марию Грейс мне. И малышка узнала меня! Она прижалась ко мне. Потом медсестра унесла ее вымыть.

— Тебе было страшно?

— Немного, — водит она рукой по простыне и улыбается. — Но потом я почувствовала… почувствовала… облегчение.

Если бы Розмари могла видеть семьи Сартори и Ланселатти, когда они стояли у окна в комнате для новорожденных, она бы поняла, что ее будущее определила совсем не свадьба. Именно день рождения ее ребенка останется у всех в памяти.

— Ты так спокойно обо всем рассказываешь, — восхищаюсь я.

— Я не так себе все представляла. Совсем не так Такое ощущение, что Мария Грейс была парашютисткой, а я — ее парашютом, который помог ей сделать безопасный прыжок. Она появилась на свет, и на этом моя работа закончилось.

— Это только самое начало твоей работы, — смеюсь я.

— Знаю. Но я знаю и то, что она больше не принадлежит мне. Она отдельный человечек.

В палату входит медсестра с моей новорожденной племянницей.

— Пора покормить ее, — говорит она Розмари.

— Я пойду, — говорю я невестке.

Медсестра отдает ребенка Розмари. Мария Грейс кажется еще меньше, чем тогда, когда я видела ее в комнате для новорожденных, ее волосы иссиня-черные и такие густые, будто на ней берет из черного меха.

— Хочешь подержать ее? — предлагает Ро. — Можно, да? — спрашивает она медсестру.

— Если недолго, — отвечает медсестра. Ро откидывается на подушки и шепчет:

— Познакомься со своей тетушкой Лю.

Потом Розмари протягивает мне ребенка. Она такая теплая! Я держу ее бережно, словно это предмет бесценного фарфорового сервиза.

— Рада знакомству с тобой, Мария Грейс. Когда ты подрастешь, мы будем ходить на бродвейские спектакли и делать прически в лучших парикмахерских Мы накупим разных туфелек и сумочек, а ногти покрасим ярко-красным лаком, — шепчу я. — Пусть Бог пошлет тебе долгую счастливую жизнь.

Я целую свою племянницу и отдаю ее Розмари.

Я ощущаю запах кожи ребенка, вижу лицо Розмари и чувствую в своей душе мир и покой. И от всех этих эмоций начинаю плакать. Это такое редкое и прекрасное событие, что я просто не могу сдержать слез. Мне хочется навсегда сохранить этот день в своей памяти, потому что рождение первого ребенка моего самого старшего брата бывает только раз в жизни. Будут и еще дети, думаю я про себя. Еще, еще и еще.

Роберто остается с Розмари в больнице. Когда мама, папа, я и все Ланселатти возвращаемся домой, то не верим собственным глазам. Мои братья, которые ни разу не помогли накрыть на стол и не вымыли ни одной тарелки в жизни, уже сервировали стол лучшим маминым сервизом. Поставили в ряд несколько свечей, а в центре — небольшой букетик розовых гвоздик в хрустальной вазе. Мне кажется, что шутить по этому поводу не стоит, потому что за такое дело они достойны только похвалы. Анджело разлил по бокалам шампанское и теперь раздает их нам.

— За Марию Грейс! — предлагает тост Орландо.

— Пусть растет здоровой и сильной! — дополняет мистер Ланселатти. — Cent' anni!

Ужин проходит весело, мои братья возятся с младшими братьями Розмари и подшучивают над ними. После десерта они идут в сад, Анджело и Эксодус кружат их, а потом Орландо рассказывает им страшные истории. Младшая сестренка Розмари остается с нами, чтобы помочь убрать на кухне. В конце этого прекрасного вечера миссис Ланселатти просит моих братьев привести ее детей. В Бруклин они поедут на поезде, но сначала зайдут в больницу Святого Винсента пожелать спокойной ночи Розмари, Роберто и Марии Грейс.

Какой удивительный день, размышляю я, поднимаясь в свою комнату. Пять лестничных пролетов, по которым я обычно взлетаю моментально, надо бы увеличить вдвое, чтобы я успела все обдумать: Джон Тальбот, его мать, океан, а теперь еще моя племянница. А ведь завтра свадьба Рут! Переодевшись ко сну, я бросаю взгляд на книгу, которую намеревалась начать читать сегодня, и заключаю, что у меня еще будет много свободного времени, чтобы сделать это.

Я забираюсь в кровать. Комната залита желтым светом уличных фонарей. Мне вспоминается Сильвия О'Киф из «Кридмор» и как она была счастлива видеть своего сына. Как-то мы с Рут шили платье для молодой девушки, у нее была некрасивая фигура, ни то ни се, и никакая одежда не могла бы скрасить это; но мы обнаружили, что красивой ее делает какой-то внутренний свет. Когда людей переполняет любовь, то красивее их нет на свете.

Прежде чем заснуть, я молюсь за Марию Грейс, чтобы все в ее жизни было так, как она хочет, чтобы она выросла сильной, высокой, и чтобы у нее была большая мечта. Потом я благодарю Бога, что послал мне племянницу. После стольких лет так здорово, что в нашем доме появилась еще одна девочка, которая будет помогать мне мыть посуду.