Большинство людей любят осень в Нью-Йорке, но мне кажется, что самый прекрасный месяц — это июнь. Девушки снимают фетровые шляпы и надевают соломенные, убирают зимние ботинки в самый дальний угол шкафа и влезают в открытые сандалии, а шерстяные юбки заменяют шелковыми. Куда ни посмотришь, везде ярко одетые женщины, будто цветы в саду.

Все только и думают, что о свадьбах. Светские красотки называют июнь «месяцем умопомрачения»; а Делмарр прозвал его «сезоном сумасшедших невест», потому что в июне у нас всегда целая гора заказов от невест и их нетерпеливых мамочек Мы работаем с утра до ночи, чтобы сшить такое платье, которое понравится и невесте, и ее матери, и жениху, и даже цветочнице, которая поставляет цветы на свадьбу. Большинство невест делают последнюю примерку всего дней за десять до свадьбы, поэтому наш рабочий график — сущая лихорадка.

Делмарр заказал множество рулонов воздушной вуали пастельных тонов: розовой, голубой, мятно-зеленой, желтой. К концу июня мы израсходовали ее до последнего сантиметра. «Придерживайтесь классического стиля», — слышим мы наставления Делмарра, когда еще одна перепуганная невеста начинает просматривать образцы платьев в его кабинете. Когда она наконец выбирает и уходит, он появляется и театрально декламирует:

— Еще одна свадьба. Розовая вуаль.

Делмарр, конечно, превосходный модельер, но его способности продавца не идут с этим ни в какое сравнение.

Благодаря наплыву клиентов до нас долетают и кое-какие слухи. Рут делала примерку для одной невесты из светского общества и случайно услышала, как та обсуждала со своей подружкой недавнюю помолвку Аманды Паркер с одним юристом из крупнейшей адвокатской фирмы города. Рут тут же пересказала эту историю мне. Я очень обрадовалась, потому что не хочу, чтобы Джон опять начал с ней встречаться и расстроил наш роман.

Всего лишь пятьдесят кварталов отделяют мою жизнь в Гринвиче от великолепия Верхнего Ист-Сайда, но мне кажется, что это два разных мира. В центре есть лоск и события, где нет места дочерям эмигрантов первой волны, и нам всем это прекрасно известно. Как итальянке мне рады в роскошных частных клубах только при условии, что я иду под руку с одним из его членов. Рут — еврейка, поэтому она вообще не вхожа в это общество. Отец Элен Ганнон был участковым полицейским в Бруклине, поэтому она тоже не вписывается в это общество. А бедняжка Виолетта — дочь вдовы, получающей пособие, поэтому у нее никогда не было возможности познакомиться с нужным человеком, чтобы изменить свою жизнь. Да мне бы и не хотелось дружить с теми светскими девушками, чьи платья я шью. У моих подруг такие характеры, которые получаются, когда приходится добиваться в этой жизни всего самостоятельно.

На столе для кройки Элен отмеривает три метра швейцарки в белую крапинку. Я встаю, чтобы помочь ей закрепить ткань.

— Все, не могу больше молчать, — необычно бодро говорит она. — Девочки, у меня новости. Скоро появится маленький Ганнон.

Мы обступаем ее и начинаем поздравлять.

— Ничего, если я тоже вам кое-что расскажу? — кротко спрашивает Виолетта. — Мне просто не хочется отнимать у Элен ее радость.

— Ты не отнимешь, — уверяет Элен. — Выкладывай. У меня впереди еще девять месяцев, успею нарадоваться.

— Я счастлива сообщить вам, что я встречаюсь с офицером полиции Дэниелом Кэссиди. Мы познакомилась, когда меня попросили выступить в качестве очевидца одного происшествия на станции метро «Пятьдесят девятая улица». Мы встречаемся уже в третий раз. Кажется, я ему нравлюсь.

— Ты влюбилась? — спрашиваю я.

— Надеюсь, — вздыхая, говорит Виолетта. Потом радостно улыбается. — Скажем так, я теперь отношусь к жизни как пресвитерианка, хотя меня воспитывали как католичку.

— Дай-ка угадаю, наверное, твой полицейский — пресвитерианин, — возвращаясь к работе, усмехается Рут.

— Да, но совсем не из-за него я открыла для себя новые религиозные идеи, — объясняет Виолетта. — Вместо того чтобы верить в петлю греховности, которая затягивается на шее каждого человека, в иерархию грехов — от простительных до смертных, за которые будешь гореть в аду, — я уверовала в предназначение, в предопределенность. Наши судьбы уже написаны, мы просто выполняем божественный замысел. Все хорошее, что происходит с нами, должно было произойти, а все плохое — это уроки, которые должны научить нас, как поступать правильно.

— Ты шутишь, да? — поражается Рут. — Мне нужно выпить.

— В этом месте можно пить только Хильде Крамер Ужасной, — потягивается Элен. — Мне как-то пришлось починять отделку на ее жакете, и странной, скажу я вам, она пользуется парфюмерией — запах, как у джина. А было-то всего три часа дня.

— Вот поэтому она так и не вышла замуж, — собирая обрезки ткани со своего рабочего стола и выкидывая их в корзину, говорит Рут. — Она слишком для этого занята, потому что любит потравить байки со своим ухажером «Томом Коллинзом».

— Эй, она ведь такая же, как мы — деловая женщина, — говорю я, пытаясь защитить эту старую, но отважную даму, которая приложила немало усилий, чтобы добиться успеха. — Что плохого в том, что ты руководитель и карьера для тебя — все. Если бы не она, мы бы с вами не работали в «Б. Олтман».

Виолетта подрезает концы оберточной бумаги, из которой мы делаем выкройку.

— Будет тебе. Ты вряд ли закончишь свою жизнь, как Хильда. У тебя же поклонников больше, чем пуговиц на всей твоей одежде. Кстати, твой папа смягчился насчет Джона? Он поедет с вами в Италию?

Виолетта прикалывает выкройку к ткани. Элен протягивает ей ножницы, и Виолетта начинает резать материал.

— Ты же знаешь, папа не позволит взять с собой мужчину в поездку с ночевкой, если, конечно, он не муж.

— Не беспокойся, — утешает Элен. — Дай ему время. Когда ты выйдешь замуж, твой отец изменит мнение.

— Но сначала он хочет испытать на прочность ваши чувства, — говорит Рут. — Это просто часть превосходного плана Папы Сартори. Он намерен увезти тебя подальше от страны и от Джона, этакое искушение Европой.

Рут протягивает мне целый ворох эскизов, чтобы я убрала их на место. Я смеюсь над ее размышлениями, хотя на самом деле мне совсем не смешно. Хотя папа и стал относиться к Джону радушнее, он все равно остается холоден с ним, что бы Джон ни сделал, как бы я ни уговаривала папу. Но я упряма ничуть не меньше отца. За месяц в Италии я попытаюсь переубедить его. Когда он поймет, что я люблю Джона в разлуке даже больше, он не сможет не принять его.

Я сажусь за свой рабочий стол и начинаю разбирать наброски Делмарра. Некоторые из этих платьев мы сделаем к осени; остальные никогда не будут исполнены в ткани и останутся в архиве. Просматривая работы, я понимаю, какие из них появятся на свет. Делмарр избавился от силуэтов Диора — платье с корсетом и пышной юбкой, — ему на смену придут другие: женственные прямые платья из тканей, за которыми легко ухаживать. Драпировки, подкладки, пышность остались в прошлом. Время простоты линий. Делмарр предлагает удобную одежду и для деловых женщин, и для домохозяек Внизу он сделал приписки: «простота», «минимум ухода», «простота стирки». Делмарр чувствует, что нужно деловой женщине и домохозяйке, намного лучше, чем мы сами. Люди начинают превыше всего ценить время. Время — вот роскошь, и Делмарр это прекрасно понимает.

Иногда, если до свидания у меня в запасе есть свободное время, я выдвигаю свой стул для шитья на крошечную терраску, закидываю ноги на перила, дышу свежим воздухом, чтобы на моем лице появился румянец и не пришлось пользоваться румянами «Макс Фактор». За что я больше всего люблю мою комнату, так это за вид из окна. Когда я смотрю на дорогу, то вдоль нее видны сады наших соседей, окруженные заборами и беспорядочно растущими деревьями. Эти сады такие разные: от богато украшенных мраморными скульптурами ангелов в стиле рококо до простых в деревенском стиле со скамеечкой под одиноким дубом. Здесь живут разные слои общества, я бы сказала, что на Коммерческой улице этих слоев так же много, как в торте «Наполеон» Розмари.

Делмарр говорит, что самое долгое в жизни ожидание — это когда ждешь чьей-то смерти, но я с ним не согласна: самое долгое ожидание — когда ждешь, что мужчина попросит твоей руки. С того вечера, как мы ходили к Рут на хедер, когда Джон сказал, что любит меня, я все жду, когда же он предложит мне выйти за него замуж Что еще мы должны знать друг о друге?

Когда мы с Джоном вместе, мы никогда не говорим о том, что я должна буду уволиться с работы, никаких условий вроде тех, что выдвигает Харви насчет карьеры Рут, только размышления о том, как мы будем работать бок о бок друг с другом и станем равными во всем. Мы могли бы оставаться на лето у Хантингтонского залива, а оставшуюся часть года вести роскошную жизнь в квартире на Пятой авеню с большой террасой, где можно выращивать розы. Я представляю себе званые ужины при свечах и долгие воскресные дни, когда не надо ничего делать, а можно просто посидеть с книжкой в шезлонге, пока солнце не начнет заходить над Центральным парком. Я думала, что всю жизнь проживу в Гринвиче, но теперь мне хочется переехать в центр города.

Не думаю, что у нас когда-нибудь будут дети. Смерть Марии Грейс изменила мои планы на этот счет навсегда, да и Джон не особо горит желанием обзавестись ими. Я представлю себе, как он угощает мороженым моих племянников и племянниц в кафе «Рампельмайер» или везет их на прогулку в парк. Наша жизнь будет наполнена общением и карьерой. Разве есть в такой жизни место детям?

Джон не просто предупредительный, он еще и ласковый и добрый, но наши разговоры о будущем внезапно заканчиваются приблизительно в середине лета 1951 года. Конечно, Джон понимает, что если мы обручимся, я приглашу его с собой в Италию. Но он не предлагает мне этого. Он остается работать, пока я буду смотреть Венецию. Завтра уже 30 июня, но я до сих пор не замужем и даже не помолвлена. У Джона какое-то дело в Чикаго в июле, а мы с семьей уезжаем первого августа, поэтому я расстаюсь с ним на целых два месяца. Он, наверное, думает, что я расстроена, но мне бы не хотелось первой заводить разговор о помолвке и женитьбе. Потому что нет ничего хуже для женщины, чем намекать мужчине, что пора бы сделать предложение.

Одной из черт итальянского воспитания папы является то, что он придерживается строгих правил, и главное из них — это отдых, каникулы на целый месяц, обычно в августе. Каждый год, со дня рождения Роберто, папа закрывает «Гросерию» и вывозит всю семью за город. Мы снимали коттедж на берегу озера в штате Мэн, на побережье Джерси, и дом с верандой рядом с пляжем Рехобот в Делавэре. Как только мы приезжаем в загородный дом, мы прекращаем всякие разговоры о работе. Мы купаемся, едим, смеемся, играем в настольные игры. Никогда мне еще не доводилось видеть папу таким взволнованным, как в этом году. Это, наверное, оттого, что он возвращается на родину со своей собственной семьей.

Чтобы наш последний день вместе стал незабываемым, Джон везет меня на пляж на восточную оконечность Лонг-Айленда. Я тщательно подбираю одежду, потому что мне хочется, чтобы до встречи в сентябре в его памяти я осталась красивой. Я надеваю новый белый купальный костюм, с обманным разрезом вокруг талии. Мы с Рут купили их на распродаже, когда «Коул» из Калифорнии объявили о распродаже пляжных принадлежностей.

Джон заедет за мной через несколько минут, поэтому я тороплюсь одеться. Поверх белого купального костюма надеваю свободную бледно-розового цвета юбку со вставками белого и ярко-розового цвета, в тон к ней тряпичные туфли с ленточками, которые завязываются на лодыжках как у балерины. На одной руке застегиваю широкий золотой браслет. Потом прикалываю коралловую со вставками из морской звезды брошь — единственное украшение, которое подарил мне Джон, — на свою соломенную шляпку с широкими полями.

Когда я смотрюсь в зеркало над моим туалетным столиком, я вижу в нем уставшую девушку. Месяц работы с утра до ночи не добавил моим глазам блеска, а выражению лица спокойствия и умиротворенности. Надеюсь, мой бело-розовый наряд отвлечет внимание от темных кругов под глазами.

— Джон приехал, — кричит снизу мама.

Я хватаю свою пляжную сумку и спускаюсь вниз, где он уже дожидается меня. На нем белые брюки из хлопчатобумажного твида и голубая рубашка. Он уже успел загореть, и выглядит как один из тех состоятельных повес, которых можно увидеть на страницах журнала «Лайф» на террасе их вилл на острове Капри.

— Прекрасно выглядишь, — говорит он и целует меня в нос.

— Ты тоже.

Джон берет у меня пляжную сумку, отказываясь от настойчивых просьб мамы взять с собой немного еды.

— Спасибо, миссис Сартори, не нужно, мы перекусим в кафе рядом с пляжем.

— Хорошо, — уступает мама.

В машине Джон с восторгом рассказывает о деле, которое он затеял с питомником в Нью-Джерси. Контракт с прежним исполнителем истек, поэтому Джон хочет заключить новый на свое имя.

— Есть какое-нибудь дело, которое был бы тебе не под силу? — спрашиваю я.

— Что ты имеешь в виду? — обиженно смотрит на меня Джон, а потом опять начинает следить за дорогой.

Папа все еще уверен, что Джон тратит попусту свое время в ресторанах и предпочитает вечеринки честному дневному труду. Папа сказал мне, что Джону нужно начать заниматься каким-то одним делом, а не ввязываться во все, что попадается под руку. Я пыталась убедить папу, что для строительства отеля в Манхэттене необходимы связи, которые как раз и приобретаются в ресторанах, где собирается вся элита города. Теперь я говорю:

— Дорогой, я просто хотела сказать, что у тебя много дел. Вот и все.

— А. Хорошо, понятно, — немного расслабляется. Джон. — Это большой город, и здесь очень много возможностей. Я столкнулся с одним из заместителей мэра в ресторане отеля «Тафт» — они все там завтракают — и завел с ним разговор о яичнице-болтунье у буфетной стойки. Он мимоходом упомянул о контракте на поставку деревьев для парков. Я сделал несколько звонков, и вот у меня небольшое дельце с нашей администрацией.

— Здорово, — легонько сжимая его руку, говорю я.

Джон улыбается мне, радуясь, что я одобряю его планы. Я никогда не говорила ему о том, что чувствую, когда он заводит разговоры о делах, а он никогда не спрашивал, как я к этому отношусь. Мне казалось, что это плохой знак. Сам он не может понять моих чувств, а я боюсь ему что-либо говорить. Уверена, этот страх уйдет, когда мы поженимся.

Как девушка, которая работает с двадцати лет, я кое-что понимаю в делах. Я, конечно, не знаток, но согласна с папой: единственный способ чего-то добиться — это сосредоточиться на чем-то одном, и делать это лучше других, чтобы стать известным как можно большему количеству людей. Папа рассказал мне, какое значение для покупателей имеет обслуживание, когда им приятно совершать покупки. «Гросерия» отлично обустроена. Здесь покупатели наслаждаются видом великолепных прилавков больше, чем самой едой. А еще папа всегда дает попробовать свои продукты покупателям. Когда я рассказала об этом Делмарру, он стал повторять папин опыт и убедил нас предлагать заказчикам кофе или чай с выпечкой, когда они приходят на примерку. Забота о заказчике — чрезвычайно важное дело.

Джон оставляет машину у границы резервации Монток. В придорожной палатке мы берем по хот-догу и содовой, а потом долго идем пешком до пляжа. Там мы забираемся на самую верхушку старого маяка, а потом гуляем по прилежащему к пляжу парку. Из парка идем в городок и любуемся местными домами, окна которых выходят на океан. Джон отмечает, насколько эти дома разные по стилю, и спрашивает меня, который мне больше всего по душе. Как здорово, что он представляет нас вместе в одном из таких домов, какие я могла видеть только на страницах журналов. Я думаю о Данте Де Мартино, который мечтал, чтобы я прожила до конца дней своих в доме его родителей, и лишь изредка выезжала на Кони-Айленд. Данте даже и вообразить себе не мог такую жизнь, какая будет у меня с Джоном.

Мы не единственные, кто на обратном пути решил зайти на открытый блошиный рынок и разведать, какие сокровища он скрывает. Люди побросали свои машины прямо на газоне, а сами слоняются повсюду. На кресле-качалке прикреплена маленькая табличка: «Продается».

— Вот почему сюда всех так тянет, — заговорщически шепчет Джон. — Кто сможет устоять перед старым креслом-качалкой?

Потом он идет в другой конец рынка к складному столику, на котором навалена целая куча личных вещей, от носовых платков до ботинок. Берет маленькое инкрустированное бирюзой зеркальце и в пару к нему такую же расческу.

— У тебя должны быть эти вещи, — обращаясь к человеку, присматривающему за распродажей, говорит Джон и вытаскивает свой бумажник. Он протягивает мужчине купюру, но тот сразу возвращает ее, объясняя:

— С такой суммы у меня не наберется сдачи.

Джон просматривает купюры в своем бумажнике; кажется, все они стодолларовые.

— Сколько они стоят? — спрашиваю я.

— Два доллара.

Я открываю свой кошелек и отдаю продавцу двухдолларовую бумажку.

Джон пожимает плечами, потом целует меня и говорит:

— Я твой должник, дорогая.

Я чувствую, как продавец наблюдает за нами, пока мы идем к машине. Мы проезжаем несколько отделенных друг от друга полями приморских деревушек, на главных улицах которых располагаются старомодные кафе-мороженое и магазинчики, рядом выставлены лотки для распродажи одежды, книг и безделушек Предзакатное небо меняет цвет с ярко-голубого на багровый, а солнце касается воды в окружении мириад нежно-розовых облаков. На подъезде к Хантингтону Джон сворачивает с главной дороги и направляется в наше любимое место.

Он останавливается у холма, куда возил меня прошлой зимой, обходит машину и открывает мою дверь.

— Вот мы и на месте, — помогает выйти мне Джон.

— Смотри, новые дома, — показываю я на открытое пространство за нами, где строятся два дома. — Скоро мы не сможем ставить здесь машину.

— Почему?

— Потому что землю продадут, и кто-нибудь обязательно построит на этом месте дом.

— Твоя правда, — говорит Джон. — Земля уже продана.

— Так я и знала, — вздыхаю я и гляжу на залив. — Разве земля, откуда открывается такой великолепный вид, может долго оставаться ничьей? Им очень повезло.

— Повезло тебе, — улыбаясь, говорит Джон.

— Что ты…

Джон притягивает меня к себе и целует:

— На этом самом месте я собираюсь построить дом для вас, миссис Тальбот.

— Миссис Тальбот?

Меня так разволновали его слова. Я и представить себе не могла, что это произойдет вот так.

— Ты ею станешь, если скажешь мне «да». Ты выйдешь за меня замуж, Лючия Сартори?

Джон Тальбот опускается на одно колено и открывает бархатную коробочку. Внутри лежит кольцо с бриллиантом, простое, строгое, в платиновой оправе.

— Да, я выйду за тебя, — кладу я свою руку на плечо Джона.

Он встает:

— Давай, примерь это колечко с льдинкой на свой пальчик.

Джон достает кольцо и надевает его на мою руку. Я начинаю плакать.

— Теперь ты законная миссис Тальбот. Два карата тому свидетели.

Я смеюсь:

— Законная? Ну и слово.

Джон все сжимает мою руку:

— Хорошо, это просто слово. А ты, Лючия, — все для меня. Ты веришь в меня. Никто прежде по-настоящему в меня не верил, не верил в мои силы. Я успешный человек, но мне всегда приходилось упорно работать и бороться, чтобы занять свое место в этой жизни, среди людей, которые все получили по наследству или выиграли в лотерею. Я много где побывал, и куда бы ни приехал, я искал девушку, которая стала бы моей спутницей до конца жизни. И вот, наконец, она повстречалась мне прямо в Нью-Йорке. Ни за что не поверил бы, что такое может случиться. Я самый счастливый мужчина на свете.

Мне представляется, как Джон путешествовал без меня, но эти мысли расстраивают меня. Я так сочувствую ему, и мне хочется заботиться о нем. Теперь у меня целая жизнь впереди, чтобы любить его. Он покрывает мое лицо поцелуями, потом целует меня в ухо, в шею.

Мне известны правила. Я должна подождать до брачной ночи, но я не в силах. Я не могу. В этот момент я бы отдала Джону все: мое сердце, мой дом, все-все, и это было бы правильно. Джон берет меня на руки и несет на дальний конец пляжа, где от подножий холмов начинаются дюны. Небо подернуто красноватой дымкой. Я заглядываю Джону в глаза, и вижу в них все то, о чем я молилась. Этот мужчина любит меня, только меня. Медленно он расстегивает пуговицы на моей юбке и кладет ее на песок вместо подстилки. Осторожно он прижимается ко мне всем телом.

— Я тебя люблю, — шепчет он.

Сколько себя помню, мне всегда было любопытно, каким будет этот момент, и вот он наступил, как будто мое тело не принадлежит мне, как будто я покинула его и наблюдаю романтическую сцену откуда-то сверху. Вижу каждую деталь, но не чувствую, что тело целиком мое. Потом поцелуи Джона напоминают мне, почему я здесь очутилась, и почему он выбрал меня из всех девушек на свете. Я чувствую его дыхание, его нежные прикосновения, и понимаю, что поступила правильно. Постепенно все звуки и картины исчезают, как в тот момент, когда я увидела его в первый раз. Когда ты поступаешь правильно, нечего бояться и не нужно задавать никаких вопросов.

Я провожу рукой по его густым волосам, ослепительный камень на кольце отражает последний луч солнца, и оно садится за дюны. Лучший день за мои двадцать шесть лет сменяется ночью, и если бы солнце больше никогда не взошло, я не стала бы возражать.

Мы с Джоном не говорим друг другу ни слова до самой Коммерческой улицы. Я сижу совсем близко к нему, он обнимает меня и каждую минуту наклоняется ко мне, чтобы поцеловать. Искусство разговора на деле оказывается совсем не искусством; истинное искусство — это молчание. Когда он останавливает машину около моего дома, я приглашаю его зайти.

— Они будут так счастливы за нас. Мы должны поднять тост за нашу помолвку, это традиция! — целую я Джона в щеку. — Ты женишься на итальянке. Мы пьем за все, будь то даже день стирки белья!

Джон смеется:

— Хорошо, согласен, сегодня ты за главную.

— Да, и попрошу тебя не забывать об этом.

Мы поднимаемся по ступеням крыльца, которые, кажется, изменились. Нет, это я стала другой, и изменилось мое восприятие мира. На этих ступенях я играла, когда была девчонкой, но теперь мне ясно, что совсем скоро мне придется покинуть отчий дом. Мое место рядом с Джоном.

— Мама? — зову я, когда мы входим в прихожую.

— Она на кухне, — говорит папа из гостиной.

Я бросаю свою сумку на скамью, беру Джона за руку и веду его в гостиную.

— Вы ужинали? — спрашивает папа, выглядывая из-за газеты. Потом он смотрит на часы. — Уже поздно. А вы, наверное, только обедали.

— Я не голодна, пап, — говорю я.

— Как вы поживаете, сэр? — спрашивает Джон, наклоняясь к папе, чтобы пожать ему руку.

— Прекрасно, — отвечает папа. — А вы?

Мама входит в комнату:

— О, вы дома. Сделать вам сандвичи или еще что-нибудь?

— Нет, мама, спасибо. У меня — у нас — для вас новость.

Мама понимает, что я собираюсь рассказать, но она пытается сдержать свой восторг, чтобы дать мне сообщить новость.

— Джон попросил меня стать его женой, и я согласилась.

Мама вскрикивает и подбегает к нам, обнимает нас и целует меня в обе щеки. Пока она сжимает меня в объятьях, я смотрю из-за ее плеча на папу. Он уставился в пол.

— Как здорово! Здорово! — говорит мама. — Поздравляю! Антонио, доставай бокалы. Нужно это отметить!

— Что я тебе говорила, — подмигиваю я Джону.

Папа встает и уходит на кухню. Возвращается с бокалами и бутылкой портвейна. Потом наливает вино и протягивает нам бокалы.

— Лючия, в тебе смысл моей жизни, — поднимает он свой бокал.

— Пап?

У него глаза на мокром месте.

— Папа?

Мама машет рукой:

— О, с ним все в порядке. Просто он потрясен. Его дочурка выходит замуж, вот и все, — бросает она взгляд на папу.

— Нет, Мария, со мной не все в порядке, и потрясение тут ни при чем, — говорит папа и переводит взгляд с нее на Джона. — Я разочарован, что этот молодой человек попросил руки моей дочери, не обсудив этого прежде со мной. Разве порядочный человек мог так поступить? — обращается ко мне папа. — И разве порядочная дочь могла принять предложения в таких обстоятельствах?

Повисает неловкая пауза. Наконец, Джон заговорил:

— Мистер Сартори, я приношу свои извинения. Я не думал, что должен спрашивать вашего разрешения, потому что Лючия уже была однажды обручена…

Мама смотрит на папу. Джон не понимает, что этим заявлением он ставит под вопрос мою честь. По его словам получается, что я, как бы так сказать, — товар, бывший в употреблении, и поэтому правила моей семьи не меня не распространяются. Это не то, что моим родителям необходимо знать.

— Папа, он совсем не это хотел сказать. Папа, — защищаю я Джона. — Он поступил так, потому что должен завтра уехать по делам, и мы не увидимся целых два месяца. У него просто выпало из головы встретиться с тобой, чтобы просить разрешения.

— Да-да, именно так и произошло, — спешит подтвердить Джон.

Папа смотрит на Джона так, словно тот прячется за моей юбкой, когда в него кто-то целится из пистолета.

— Тебе двадцать шесть лет, Лючия, — провозглашает папа.

Как бы мне хотелось, чтобы он не говорил о моем возрасте в таком тоне, словно я самая старая кухарка на Коммерческой улице. Я сижу в этой комнате с выгоревшими ситцевыми чехлами на мебели, старомодными кружевными салфетками и керамическими плафонами с бахромой. А ведь сегодня я смотрела большие дома. Особняки с видом на океан. Пусть я выросла здесь, но я хочу большего. Мой отец приехал в Америку по той же причине. Разве он не понимает — только что в дверь его дома вошел человек такой же, каким был он: полный желания изменить свою жизнь. Джон сможет дать мне все, о чем только может мечтать женщина, но, оказывается, этого недостаточно.

— Делай так, как считаешь нужным. Но не жди моего одобрения, — ставит папа свой бокал и выходит из комнаты.

Я в ярости следую за ним:

— Папа, да как ты мог испортить такое событие в моей жизни?! Ты всегда говорил, что желаешь мне счастья. «Stai contenta! Stai contenta! [42]Будь счастлива! (ит.).
» . Ты твердил мне это чуть не каждый день, но, кажется, это были только слова. «Будь счастлива, Лючия», — ты только и можешь, что бросаться словами. И тебя совсем не беспокоит, чего на самом деле хочу я. Никто не был достаточно хорош для меня, и вот когда я встретила человека, которого полюбила всем сердцем, ты унижаешь его. Он не сделал ничего дурного! На дворе 1951-й год, поэтому оставь свои глупые деревенские церемонии в прошлом, для своей фермы, где ты их перенял. Я сама могу о себе позаботиться, и мне не нужно твое благословение!

— Лючия! — Мама больше ошеломлена моим тоном, нежели сердита на меня за эти слова.

— И я больше не хочу ничего слышать против этого человека. Мне плевать, как он зарабатывает на жизнь, из какой он семьи, и плевать на твое о нем мнение. Он мой, и я хочу быть с ним.

Папино терпение иссякает:

— Не смей разговаривать со мной…

— Не сметь разговаривать с тобой — как? В кои-то веки откровенно? И — мама, ты бы, наверное, была больше счастлива, если бы отправила меня прислугой к Клаудии Де Мартино, поэтому мне не нужно и твое благословение. Тебе лишь бы выдать меня замуж. Неважно, Джон Тальбот или какой-то другой мужчина, лишь бы на нем был костюм и пристойная шляпа.

— Это неправда! — с негодованием восклицает мама.

Я беру Джона за руку и веду его к двери. Родители не провожают нас.

— Спокойной ночи, — быстро, но с нежностью целую я Джона в губы. Он поражен. — Я справлюсь. Ступай.

Я возвращаюсь в гостиную. Мама сидит в кресле, папа стоит спиной ко мне и глядит в окно.

— Если бы один из ваших сыновей привел сегодня вечером в дом девушку, на пальце которой было бы надето новое бриллиантовое кольцо, ты бы не повел себя так по отношению к ней, как ты вел себя с Джоном. Ты испортил лучший день в моей жизни. Все к черту.

Поднимаясь в свою комнату, я перепрыгиваю через две ступеньки. Папа сердито зовет меня снизу. Неважно, сколько мне лет, он всегда был и будет главой в этом доме и не потерпит неуважения. Но я тоже не могу терпеть его неуважение ко мне. Я вхожу в свою комнату и запираюсь. Потом иду к туалетному столику, включаю ночник и выдвигаю ящик. Достаю оттуда сберегательную книжку из банка «Чейс нэшнл» и напоминаю сама себе, что у меня достаточно средств, чтобы уехать из этого дома. Длинная вереница положенных в банк сумм, вписанная синими чернилами, успокаивает меня. Я независимая женщина, говорю я сама себе и, когда я смотрюсь зеркало, то верю, что это правда.

В обеденный перерыв мы с Рут идем в сад, расположенный за библиотекой, чтобы сменить обстановку и подышать свежим воздухом. Элен взяла сегодня выходной, а Виолетта проводит все свои ланчи с офицером Кэссиди в кафе «Белая башня» на Тридцать первой улице.

Сегодня прекрасный день, поэтому, съев сандвичи, мы растягиваемся на газоне. Рут лежит, закинув ногу на ногу, и опирается на согнутые в локтях руки, солнце светит прямо ей в лицо, поэтому она прикрыла глаза.

— Твой отец все еще не разговаривает с тобой? — спрашивает она.

— Это я с ним не разговариваю, — говорю я, проводя рукой по нескольким былинкам, которые не срезали. — Мама так рассердилась, что даже не смотрит на меня.

— Ты собираешься это как-то исправлять?

— Даже если мы помиримся, я не собираюсь ехать с ними в Италию.

— Но ты должна туда поехать. Когда ты выйдешь замуж, могу тебе сказать по собственному опыту, даже поездка в Квинз станет большим событием для семейного бюджета.

— Неужели?

Мне хочется сказать Рут, что это, возможно, и является справедливым по отношению к ней с Харви, но я выхожу замуж за подающего надежды делового человека. Вряд ли поездки будут для нас непозволительной роскошью.

— Поверь. Тебе следует согласиться. — Рут садится и потягивается. — Пригласи своего священника. Устрой встречу с родителями и помирись с ними.

— Ты уверена, что не родилась итальянкой?

— Когда мы с Харви ссорились с его матерью по поводу организации свадьбы, она услышала, как я жаловалась на нее Харви. Не следовало ей подслушивать, но сделанного не вернешь, поэтому я позвала раввина, чтобы он присутствовал при нашем разговоре. Родителей всегда впечатляет, что ты такая взрослая и рассудительная, раз обратилась к духовенству.

— Рут, и как тебе удается всегда все уладить? Откуда ты все знаешь?

— Я просто раньше тебя вышла замуж Что удивительно, так это то, как Джону удается со всем справляться?

— Он отложил поездку в Чикаго на неделю.

— А чем он вообще там собирается заниматься?

Как бы мне хотелось ответить на этот вопрос Рут, но как только я начинаю расспрашивать Джона об этом, он раздражается и бормочет что-то невнятное о партнерстве. Очевидно, там живет состоятельный человек, с которым Джон хочет иметь дело, поэтому необходимо поехать туда на встречу с ним. Я начинаю собирать остатки ланча и отвечаю между делом:

— О, он затевает там какое-то дело.

— Ты с ним еще не поговорила? — закрывая термос, спрашивает Рут.

— О чем?

— О деньгах. О ваших сбережениях, и как вы ими распорядитесь.

Мы встаем и сворачиваем покрывало, которое принесли с собой.

— Нет!

Как только Рут могла завести такой разговор! У нас достаточно времени впереди, чтобы обсудить наши сбережения и расходы.

— Тебя лучше обсудить с ним это заранее. К чему неожиданности.

— Я не собираюсь с ним обсуждать это!

У него с собой всегда много денег, он живет в лучшем отеле города, он подарил мне дорогое бриллиантовое кольцо и водил в самые роскошные рестораны. Представить себе не могу, чтобы мы считали каждый цент, как делают мои родители, раскладывая на столе целый ворох счетов и обсуждая их до позднего вечера.

— Когда ты выйдешь замуж и тебе вдруг что-то понадобится, что ты тогда будешь делать?

— Пойду и куплю это, Рут.

— Не-ет. Тебе придется спрашивать его разрешения.

— Но у меня есть свой доход!

— Не имеет значения. Вы в одной лодке, и не сможете подписывать чеки втайне друг от друга.

Рут передает мне свой край покрывала и сворачивает его последний раз. Я молчу всю дорогу до «Б. Олтмана».

Я понимаю, что у Рут больше опыта, но ее опыт не подходит к нам с Джоном. Мне разрешено расспрашивать его о карьере, но он не любит отвечать на мои вопросы. Пока он счастлив, счастлива и я. Только это имеет для меня значение.

— Пообещай мне, что поговоришь с ним об этом, — уговаривает меня Рут, когда мы поворачиваем на Пятую авеню.

— Обещаю.

Я говорю ей это просто так, чтобы она от меня отстала. Рут моя лучшая подруга, но у меня есть собственное мнение.

В нашей гостиной мама, папа и я преклоняем колени перед отцом Абруцци, и он благословляет нас. Целый час мы выясняем отношения, а отец Абруцци только и может, что приговаривать: «Что сделано, того не воротишь». Я помолвлена. Родителям приходится с этим мириться, но и мне придется принять их отношение. Потом отец Абруцци идет на улицу за Джоном, где тот выкурил уже целую пачку «Кэмел». Кажется, в тот момент, когда отец пожал Джону руку, а мама поцеловала его в обе щеки, с его плеч гора спала.

— Лючия, когда ты вернешься из Италии, я хочу, чтобы вы с Джоном пришли ко мне на беседу. Когда вы выберете число, мы огласим в церкви ваши имена, — говорит мне отец Абруцци.

Лично мне кажется, что наш священник просто помешен на этих объявлениях «имен вступающих в брак». Зачем говорить об этом всем, если я хочу рассказать о своей помолвке только тем людям, которых собираюсь пригласить на церемонию. Эти объявления делают мою личную жизнь открытой для всех итальянских эмигрантов, которые будут настаивать на том, чтобы собрать для меня приданое, включая полотенца, мешки для обуви и чехлы для мебели для моего будущего дома. Все, что мне остается, это подобрать все эти тряпки по цвету, сшить и протянуть это громадное полотнище от улицы Кармин до Кинг-стрит.

— Святой отец, мы обязательно придем, — обещает Джон.

Для человека, у которого нет итальянских корней, мой жених схватывает все просто на лету.

Мне казалось, что время без Джона будет тянуться вечно, но в суете рабочих будней и подготовки к поездке в Италию остаток июля пролетел незаметно. Утром в день отъезда Роберто, Анджело, Орландо и Эксодус уходят из дома чуть свет, чтобы отвезти тяжелые сумки в аэропорт. Папа выносит оставшийся багаж к такси, которое уже дожидается нас у обочины. Мы с Розмари заканчиваем сборы, а мама готовит завтрак.

— Лючия! — зовет отец снизу лестницы. — Сколько картонок для шляп тебе понадобится в Италии?

— Три, папа.

— Но у тебя всего одна голова, — поднимая картонки, ворчит папа.

— Поэтому ее и нужно как следует беречь от палящего венецианского солнца. Чьей идеей было поехать в такую жаркую страну, что там можно выращивать оливки? Да еще и в самое пекло? — Я сбегаю вниз по лестнице и целую папу в щеку. — Ты хочешь, чтобы я там поджарилась?

Мама выглядывает с кухни.

— Она вертит тобой, как хочет, — вытирая руки о полотенце, усмехается она.

— Как, собственно, и ты, — парирует папа.

Розмари сжимает мою руку, пока мы едем через центр города по мосту Квинсборо в направлении международного аэропорта.

— У меня такое чувство, будто мы просто отправляемся за покупками к свадьбе или новоселью, — говорит моя невестка. — И что эта поездка скоро закончится.

Первое, что я сделала по настоянию мамы, — заказала свадебные подарки в «Б. Олтман». Мама хочет, чтобы у меня было все самое лучшее, начиная от мебели и заканчивая безделушками — ирландские покрывала на кровати, египетские хлопчатобумажные полотенца для ванной, английский фарфор и столовое серебро для столовой. У Джона не было своего дома с тех самых пор, как он продал дом своей семьи на Лонг-Айленде и определил свою мать в «Кридмор». Отель «Карлайл», безусловно, роскошен, но я знаю, что смогу сделать для него дом лучше.

Мы с мамой планируем купить мебель и ткани для портьер в Италии. Сама я намерена накупить столько итальянского стекла, сколько смогу увезти. Джон показал мне проект дома в Хантингтоне, и мне хочется, чтобы у нас были такие же переливающиеся всеми цветами радуги люстры, какие я видела в особняке Милбэнков, когда мы с Рут возили на примерку платье для дамы из этой семьи.

Делмарр подарит мне свадебное платье. Он будет работать над его эскизом, пока я в отъезде. Подруги договорились, что будут помогать ему. После моего возвращения Элен будет работать с нами последнюю неделю.

Они сэкономят мне приличную сумму, занимаясь свадебным платьем, нарядами моих свидетелей и маминым туалетом. Эти деньги я потрачу на покупку мебели.

Невероятно, но за те шесть лет, что я проработала в магазине, я накопила 8 988,78 долларов. Я никогда не ездила в отпуск одна, только вместе с семьей, не тратила деньги на покупку украшений и машин. Почти всю одежду шила собственными руками, а все, что не могла сделать сама, покупала на распродажах в «Б. Олтман», пользуясь скидками для сотрудников. Я понимала, что когда-нибудь мне захочется свить свое гнездышко. Теперь я хочу потратить около тысячи на покупку мебели в Италии, и отложить пятьсот долларов на случай непредвиденных расходов. Оставшиеся деньги я отдала на строительство дома у Хантингтонского залива. Моя доля не идет ни в какое сравнение с тем, что вложил Джон, но я с радостью отдала ему эти деньги и теперь чувствую, что мы с ним партнеры. Кроме того, мне пришлось взять в свои руки все отделочные работу, подборку кафеля для кухни и настоять, чтобы нам сделали большое окно с видом на океан, поэтому мой вклад заслуживает признания.

Когда мы приземляемся в Риме, папа выходит из самолета, встает на колени и целует землю.

— Твой отец прямо как Папа Римский, — всплескивает руками мама. Потом подходит к папе и помогает ему встать. — Ты испачкаешь брюки, — отряхивая его, говорит мама.

Папа ждет, пока все соберутся, и начинает говорить по-итальянски, но он говорит так быстро, что мы не можем разобрать почти ни одного слова.

Орландо восклицает в комическом ужасе:

— Папа, прошу тебя, мы ведь американцы! Помедленнее.

На этот раз не торопясь, отец объясняет, что мы сядем на поезд до Тревисо и проведем ночь в дороге.

— А уже оттуда мы доберемся до дома. Назад в Годегу ди Сант-Урбано.

Делмарр сказал мне, что Рим совсем не похож на Нью-Йорк, но пока я не вижу особой разницы. В Нью-Йорке, конечно, нет древних парков с руинами, нет Колизея, фонтанов трехсотлетней давности, как на площади Навона. Несомненно, здесь не так много людей и не такое плотное движение на улицах, но на этом различия ограничиваются.

Неприятностей от любвеобильных итальянских мужчин у меня нет, потому что я путешествую с папой и четырьмя братьями, которые берегут меня как зеницу ока, словно я ценный груз, доставляемый в «бринксе». Если я отхожу на несколько шагов от семьи, чтобы посмотреть туфли, выставленные в витринах магазинов, окружающие мужчины кажутся мне стервятниками, в готовности кружащими над черствым рогаликом, чтобы склевать его как самое лучшее лакомство. Но папа тут же подходит ко мне и пристально смотрит на них, и они незамедлительно растворяются. Я не единственная, на кого обращают внимание итальянские мужчины. Даже маме часто свистят вслед. А когда один итальянец попытался помочь нашей безобидной на вид Розмари, пока мы садились на поезд, она рявкнула на отличном бруклинском диалекте: «Руки прочь, негодяй, пока я тебе не врезала!»

Пока мы едем из Рима в Венецию, я с тяжелым сердцем гляжу на Адриатическое море рядом с городом Римини. Дорога словно лентой опоясывает побережье, белый песок едва различим, потому что каждый сантиметр занят людьми и зонтами с оранжевыми, белыми, зелеными и розовыми полосами. Там, где вода набегает на берег, песок сверкает на солнце. Дома, выкрашенные бледно-розовым и небесно-голубым, ютятся у подножий холмов, словно блестки на шелковом платье. Воздух, несмотря на жару, свежий и прозрачный, наполнен ароматом ярко-красных апельсинов, которые выращивают почти в каждом местном саду.

Прожив всю свою жизнь в городе, в окружении кирпичных стен и булыжных мостовых, я и не подозревала, что водные просторы так манят меня, так много для меня значат. Я гляжу на Адриатическое море и думаю о моем доме в Хантингтоне. Интересно, нанял ли уже Джон рабочих, начали ли они закладку фундамента, а может, они уже возводят стены. Джон заверил меня, что мы сможем переехать в дом сразу после свадьбы.

Поезд медленно подъезжает к станции «Фаенца», дети носятся вдоль состава, собирая монетки, которые пассажиры выбрасывают им из окон. Война закончилась шесть лет назад, но все еще можно видеть, что итальянцы не до конца справились с ее последствиями. По сравнению с ними мы выглядим просто богачами в наших простых, но опрятных ситцевых платьях и белых перчатках, а на них надеты разваливающиеся башмаки и перешитая из взрослой одежда.

Я вижу босоногую девчушку в нижней рубашке и белых штанишках до колена. У нее загорелая кожа, черные волосы и блестящие не солнце глаза. Розмари прислоняет лицо и руки к окну и пристально разглядывает девочку, пока на поезд садятся остальные пассажиры. Я понимаю, что она думает о своей дочери, гадая, что Мария Грейс сейчас бы делала: пыталась сесть, ела макароны, или у нее прорезался бы первый зуб.

— Конфеты! — хватает свою сумочку Розмари. — У меня целый кулек конфет! Лю, открой окно.

Я встаю и распахиваю окно. Поезд трогается, а Розмари кричит:

— Vieniqua! Vieniqua!

Дети бегут на ее голос к нашему окну. Розмари бросает несколько пакетиков из золотистой фольги в форме сердечка с вишневыми карамельками. Дети подпрыгивают и ловят их, словно это звезды с неба. Маленькая девочка в белых штанах пытается поймать пакетик, но упускает его; другой мальчик хватает пакетик, который упал рядом с ней, и убегает прочь. Я зову ее:

— Corri! Corri!

Как только она подбегает к нашему окну, Ро бросает ей последний пакетик, и ей удается его поймать. Поезд увозит нас, но мы смотрим девчушке вслед: за щекой она держит конфету, и на лице ее довольная улыбка.

Тревисо всегда был городом мечты для папы. Тревисо окружен стенами и обнесен рвом, поэтому кажется, будто он расположен на острове. Город хорошо освещен; кружевные ивы окружают каналы, подернутые ряской.

Дома из кирпича, выстроенные вдоль каналов, выкрашены ярко-коричневой краской. У трехэтажных домов большие окна с простыми черными ставнями. Маленькие пешеходные мостики перекинуты через каналы. В Тревисо, кажется, все и вся связаны друг с другом, словно родственники. Нет зданий, стоящих на отшибе, в одиночку; это город-крепость.

Улицы вымощены на голландский манер булыжником, но не привычного для нас серого цвета, как в Гринвиче. Эти булыжники дымчатого зелено-голубого цвета, словно патина, которая напоминает налет на бронзе, возможно, это мох, который растет тут из-за близкого расположения к воде. И этот мох, словно ковром устилающий Тревисо, делает город каким-то тихим.

Когда мы приезжаем в отель, управляющий приветствует нас с таким воодушевлением, что я начинаю подозревать, что папа — давно пропавший член итальянской королевской семьи.

— Кто из вас Лючия? — глядя на маму, Розмари и меня, спрашивает управляющий.

— Я, — говорю я.

— Вам телеграмма, сеньора. Церемонно он вручает мне желтый конверт.

НАСЛАЖДАЙСЯ ОТДЫХОМ.

ЖДУ. СКУЧАЮ ПО ТЕБЕ.

С ЛЮБОВЬЮ, ДЖОН

— Как романтично! — вздыхая, говорит Розмари. Мои братья хохочут.

— Да, вы просто кучка кривляк, — одергивает она их Управляющий позаботился предоставить нам комнаты с видом на канал и порекомендовал поужинать в расположенном неподалеку ресторане. После хорошего дневного сна, празднично нарядившись, мы идем с папой на открытый рынок около реки. Он объяснил, что вечером продавцы выбрасывают не раскупленную рыбу и морепродукты в реку, и все это плывет вниз по течению. Совсем не то что в Нью-Йорке: папе приходится тратить уйму денег на то, чтобы из «Гросерии» вывезли мусор.

«Посиделки у Лавинии Стеллы» — лучший ресторан в Тревисо. Оказывается, его владелец — родной брат управляющего нашим отелем. Как только мы туда входим, становится понятным, что нас ждут.

— Дети, — говорит папа, когда мы рассаживаемся за столом — Теперь вы видите, откуда я родом. Люди работают бок о бок друг с другом, сообща. И мне бы очень хотелось, чтобы вы переняли их опыт.

— Папа, но мы и так работаем вместе, — возражает Роберто.

— Да, но вы слишком много спорите друг с другом, — поднимает папа руки, привлекая наше внимание к атмосфере, царящей в обеденном зале. — Здесь ты никогда не услышишь перепалки.

Я вмешиваюсь в разговор:

— Это потому, что они прячутся на кухне, чтобы выяснить отношения.

Расслышав мои слова, Орландо начинает смеяться, но все понимают, что папа прав. Его самой заветной мечтой в жизни было оставить свое дело сыновьям, но для этого нужно, чтобы сыновья ладили друг с другом. «Niente litigi! — всегда говорит он. — Никаких перебранок!»

Сначала нам подали вкусный салат из леща и креветок, украшенный зеленью. После официант принес орекьетте в розовом соусе, куда входят базилик, помидоры, ликер-крем и масло. Дальше — блюдо бараньих котлеток в сухарях, поджаренных на оливковом масле. На десерт в маленьких вазочках нам приносят сладкий крем, политый карамелью.

— Если бы мы так ели каждый день, мне бы пришлось расставить все свои юбки, — говорю я Розмари, складывая руки поверх живота и откидываясь на спинку стула.

— Не беспокойся, сегодня мы так много прошли пешком, наверное, миль пять от вокзала до гостиницы. Это все равно что прогуляться от Коммерческой улицы по Бруклинскому мосту до дома моих родителей. — Розмари улыбается и съедает еще одну полную ложку крема.

Папа поднимает бокал:

— Mia famiglia.

Я улыбаюсь ему. И как бы я ни скучала по Джону, я понимаю, что буду очень рада, если мне выпадет шанс еще раз отправиться в такую поездку с моим отцом.

— Господи, пап, перестань плакать. Что о нас подумают, — лукаво говорит Эксодус.

— Простите. Я пью за моих родных, за тех, кого я люблю больше всего на свете. Завтра мы посмотрим Венецию, а потом в мой отчий дом. Salute.

Мы все поднимаем бокалы и добавляем:

— Cent'anni.

Пусть еще сто лет все мы будем здоровы и счастливы. Теперь слезы стоят даже в глазах Эксодуса, но мне не хочется дразнить его, потому что я чувствую, что сама вот-вот расплачусь.