6 июля. Воскресенье. Борт ледокола «Суур-Тылл»

Ночь прошла спокойно. Идем 10- узловым ходом на двух машинах. У нас 2 кормовые машины и одна носовая. Такое расположение я никогда раньше нигде не встречал и не верил, пока не увидел чертежи судна.

Теперь опишу, что мне удалось узнать о судьбе судна от команды и о некоторых членах команды.

Ледокол «Суур-Тылл». Фото 1939 г.

«Суур-Тылл» – ледокол, построен в Германии в 1914 г. Говорят, что однотипный ледокол «Ленин» работает у нас на Севере. Вначале наш назывался «Царь Михаил Федорович», затем в 1917 году был переименован в «Волынец». Он работал всю империалистическую войну в районе Таллин-Хельсинки. Вместе с «Ермаком» участвовал в Ледовом переходе – выводил корабли Красного Балтфлота из Гельсингфорса в Кронштадт. В 1918 году, направляясь из Таллина в Хельсинки и имея на борту мнимых рабочих, направляющихся на маяк, он был захвачен ими и попал в руки белофиннов, где получил новое название, которое я не запомнил. После войны корабль был передан Эстонии и назван «Суур-Тыллом». Дальше Балтики он не выходил и лишь проводил зимой корабли в Таллин, а летом ремонтировался.

Длина его около 75 м, ширина – примерно 17,5 м, а осадка – 7,5 м. Полное водоизмещение около 4000 т.

Конечно, эта информация о корабле не очень точная и далеко не полная, но тогда и в таком виде вызывала у меня большой интерес.

Наименование «Суур-Тылл», по рассказам старых матросов, корабль получил в честь легендарного эстонского героя-великана Суур-Тылл а (Большого Тылла). Этот великан мог бросать камни с эстонского берега на финский, а однажды даже перешел через Финский залив.

На «Суур-Тылле» есть матросы, которые плавают на нем с 16-го года, но о событиях 1918 года говорили с неохотой. Например, председатель судового комитета. Сам он машинист, а его сын у нас же мотористом.

Нашему капитану за 45 лет.

Высокого роста, широкий в кости, плотный, но нетолстый, лицо добродушное, походка неторопливая, спокойная, уверенная. На этом корабле он второй год. До него был другой капитан, которого команда не любила. Тот плавал на нем с 20- го года. Нашего же команда любит. Он спокойный, справедливый. Ругается, лишь когда кочегары слишком начнут шуровать и из труб валит или «дымозавеса», или огонь. Или же когда матросы долго копаются с выборкой якоря.

Нам только смешно, когда он начинает сердиться и ругать своих по-своему. По-русски он говорит свободно. Вообще все пожилые им хорошо владеют.

Но некоторые из молодых матросов знали только несколько слов.

ХЯ. Тыниссоо – капитан «Суур-Тылла» в 1939-194 1 гг. Фото середины 50-х годов. Передано автору дочерью Х.Я. Тыниссоо

Старший механик тоже высокий, толстый, добродушный пожилой человек, вечно курит тоже толстую самокрутку, или сигару, или папиросу. По-русски говорит слабо, но любит поболтать и пошутить с нами. Старпом – резкая противоположность им: маленький, сухонький быстрый старичок, уже седой и не очень говорливый. Больше молчит, слушает да ухмыляется. Вечно снует по кораблю с большой трубкой в зубах. Он успевает повсюду: и на мостике, и на корме; помогает выбирать трос, и якорь поможет выбирать боцману. Однажды якорь-цепью его сильно ударило и поцарапало, за что ему здорово от капитана влетело.

Боцман – старик лет 55-ти, молчаливый, но знающий свое дело. Он был с нами только один рейс и, заболев, остался в Таллине. Вместо него назначили боцманом здорового красивого матроса.

Помню только его имя – Владимир. Он тоже был молчалив и усерден, но плохо говорил и понимал по-русски.

Еще из экипажа выделялись кок – девушка Мери, 1922 года рождения, официантка Йоханна, моя ровесница, с 1925 года, буфетчица в кают-компании Ева, полная светловолосая женщина лет 35-ти, плавающая на этом корабле уже лет 10, юнга, а затем помощник кока Николай, на два года старше меня, и еще один юнга, работавший на камбузе. Этот парень плохо понимал по-русски и вообще был слабенький физически, и мы часто над ним шутили за его «русскую» речь. Николай же хорошо говорил по-русски. Был еще один машинист, тоже Николай, хорошо говоривший по-русски, и мы с ним дружили.

Весь день шли нормально, волна балла 3, погода солнечная. С правого борта видны берега Финляндии, похожие на тучи над горизонтом, а с левого – низкие берега Эстонии. Примерно в 12 часов прошли Гогланд, оставив его по правому борту далеко севернее. Капитан и наш комендант по очереди спускались отдохнуть часа на 3-4. Вместо капитана на мостике появлялся старпом, а вместо коменданта – старшина Кожин, как самый старший из нас по службе и по званию. Поскольку я часа три поспал под утро на мостике, спать не хотелось, и я до конца перехода не сходил с него. Ведь это теперь мое рабочее место.

На горизонте ни корабля, ни самолета. Ребята рассказывают, что, когда они 30-го июня шли в Кронштадт, над ними, почти над мачтами, пролетел Ю-88, но не сделал ни одного выстрела. Очевидно, пилот видел большой белый крест по диагонали на баке, означающий, что корабль не вооружен.

Мы решили перебраться из нашего слишком жаркого кубрика на правый борт под спардек, где было отгорожено небольшое помещение наподобие сарайчика. Там уже спали несколько матросов из команды. Мы тоже расположились на свежих тесовых досках – так приятнее.

 

7 июля. Понедельник, Таллин, Купеческая гавань

В 1 час ночи вошли в Купеческую гавань Таллина и отшвартовались у северной стенки почти напротив длинных портовых складов, вдоль которых проходят железнодорожные рельсы. Стало быть, переход длился 26,5 часов. Что-то медленно мы шли.

Сразу после швартовки по распоряжению капитан-лейтенанта на борту у сходни встал на вахту с винтовкой Кошель. Его обязанности: никого без разрешения капитана, старпома и стармеха на стенку не пускать, а на борт – без разрешения нашего коменданта – капитан-лейтенанта Линича. От команды тоже назначался дежурный матрос, который периодически обходил и верхнюю и жилую палубы судна. Он же сообщал нашему вахтенному, когда подходит время будить смену. Тогда вахтенный, попросив дежурного матроса постоять у сходни, бежал с винтовкой в кубрик, будил свою смену и возвращался на пост.

Утром, после завтрака, командование судна ушло каждый по своим делам, и мы были свободны. Я поднялся на мостик и весь день рассматривал все, что нас окружало в порту, и что было видно за пределами порта.

Купеческая гавань находится в южной части обширной Таллинской бухты. Протяженность гавани с северо-востока на юго- запад метров 700-800, а наибольшая ширина метров 400. Выход в бухту из восточной части гавани – через северные и южные ворота, между которыми бетонно-каменный мол, который плавной дугой с севера на юг ограждает гавань от Таллинской бухты с восточной стороны. Широкая бетонная стенка с железнодорожными путями разделяет восточную часть гавани на большую северную и меньшую южную части. У южных ворот угадывается еще одна часть гавани, но ее почти не видно за складскими зданиями и кранами.

С севера гавань от бухты отделена широкой каменно-бегонной стенкой, длинной метров 300-350, на которой почти во всю длину стоят склады. С обеих сторон вдоль складов – железнодорожные пути для подвоза или вывоза со складов товаров, грузов. К началу этой стенки мы и пришвартовались. Впереди нас у что и стенки стоят еще два транспорта, на которые что-то грузят из складов. Дальше гавань от бухты ограждает пологой дугой узкий, метров 10- 15, мол из валунов, бетонных блоков и песка, длиной метров 350- 400. Стенка соединена с молом узкой бетонной перемычкой, по которой на мол могут заезжать автомашины. Восточный конец мола является северной границей северных ворот в гавань, и на нем стоит небольшой огонь.

Рассматривая в бинокль город, особый интерес у меня вызвали высокие стрелы шпилей соборов, нескольких мощных башен крепости. Конечно, я ничего о них не знал, а мои товарищи смогли назвать лишь некоторые из соборов, чьи шпили возвышаются над городом. На южном берегу бухты виден большой массив зелени. Это, сказали, знаменитый парк Кадриорг. А вдали, на берегу бухты, километрах в 4-х к северо-востоку от нас, в бинокль видны развалины какого-то большого строения с двумя остроконечными торцевыми стенами без крыши. Пока узнал, что это развалины какого-то монастыря в устье реки Пирита.

В 1968 г., будучи на экскурсии в Таллине, я узнал много интересного об этом монастыре, облазил его сверху до низу, все сохранившиеся стены и подземные помещения рядом, осмотрел и сфотографировал все, что мог.

А к северу, километрах в 5-ти от нас, в начале Таллинской бухты, виднелся мой старый знакомый по военно-морскому параду на Неве в 1939 году, флагман Краснознаменного Балтийского флота крейсер «Киров». Невдалеке от него три эсминца, названия которых я не мог определить. Оказывается, с началом войны названия кораблей с бортов и с кормы были сняты. Узнать наименование корабля можно было только по маркировке на дымовых трубах: по количеству, цвету и комбинации широких и узких кольцевых полос. Один из дивизионов имел полосы красного цвета, другой – синего, третий – желтого. Количество кольцевых полос на трубах – от одной до трех в разных комбинациях. На БТЩ, по моему, были только номера на борту носовой части. Наличие маркировки на трубах у них не припомню.

После ужина позвал на стенку Кошеля и Жентычко и больше часу занимался с ними изучением семафора, учил «писать» и «читать», а главное – сам вспоминал семафорную азбуку и тренировался в передаче и чтении. Для них я – специалист, и слушаются беспрекословно. Правда, мне от общения с ними в этом плане пользы пока немного, но я сам себе сказал: «Если хочешь, чтобы тебя с корабля не выгнали, учись и тренируйся».

Поздно вечером вернулись и капитан, и комендант. Оказывается у них семьи в этом городе.

 

8 июля. Вторник. Таллин, Купеческая гавань

Сразу после завтрака я написал второе письмо домой (первое отправил в Ленинграде из экипажа, передав его в форточку проходящей под окном девушке). С учетом необходимости соблюдения требований военной цензуры, сообщил, где я есть и, главное, что я при деле. Ну и, конечно, свой адрес. Теперь скрывать его было незачем. Спросив разрешения старшины сойти на берег, чтобы только отправить письмо, пошел искать почтовый ящик, который, как сказали матросы, должен быть на здании управления портом.

Вскоре к левому борту буксир подтащил баржу с углем. Весь уголь с нее надо перегрузить в наши угольные ямы. Вместимость наших ям – 800 тонн. На барже, говорят, 400 тонн. Загрузка углем (бункеровка) элементарно проста: в средней части судна, на палубе, по бортам два грузовых подъемных крана (или стрелы?), грузоподъемностью, наверное, в 1 тонну. У крана на тросе гак, к которому крепится душка большой бадьи, в которую помещается 0,5 тонны угля. В баржу спускаются 4 матроса, с совковыми лопатами, и они с четырех сторон накидывают в бадью уголь. Кран поднимает бадью, разворачивается к горловине угольной ямы, матрос у горловины отворачивает скобу, которая стопорит дугу бадьи, бадья переворачивается, и уголь ссыпается в бункерную яму. Стоящий у борта матрос-учетчик ставит в блокноте одну палочку.

Через час первая четверка потная, с черными лицами и руками поднимается на палубу, ее сменяет вторая четверка и т.д. В бункеровке участвовали и мы, краснофлотцы, кроме старшины Кожина. Радистам такая работа вредна. Вдруг надо что-то передавать ключом, а у него руки еще трясутся. Правда, насколько я помню, нашему радисту до осени нечего было делать в радиорубке, т.к. шифров для радиопереговоров на военное время у нас не было.

После обеда немного передохнули и снова в баржу. Часов в 16 ослабили швартовы, оттолкнули судно от стенки и в образовавшийся проем затащили баржу. Теперь надо грузить уголь в правую угольную яму. Закончили бункеровку поздно вечером. На бункеровке работали 4 группы по 4 человека. Значит, каждому из нас пришлось перекидать примерно по 25 тонн. С непривычки у меня после этой работы мышцы рук, ног и поясница болели дня три.

Сразу после ужина свалился на койку.

 

9 июля. Среда. Таллин – Кронштадт

Рано утром, наверное, в начале пятого, всех нас в кубрике разбудил наш вахтенный у трапа. Объяснил, что матросы команды таскают на борт какие-то ящики со стенки. Надо и нам присоединиться к ним. Быстро оделись и на палубу. Человек 6-7 матросов-эстонцев бегом таскали большие ящики из штабелей, которые находились от нас метрах в 50, прямо на палубу, а двое с палубы таскали вниз. Транспорт, который грузился вчера впереди нас, ушел. Оставшиеся штабели ящиков, очевидно, не вошли в его трюмы, а обратно в склады их или не успели убрать, или оставили для погрузки на другой транспорт. Кто разрешил или дал команду таскать их на наше судно – неизвестно. Никого из командования судном на палубе не было. Что в ящиках – мы не знали. Все ящики подписаны на эстонском языке, разбираться и выбирать нам было некогда. Мы тоже стали таскать ящики на палубу, а вахтенный, отставив винтовку, спускал наши ящики в кубрик. Только успели мы перетащить по два ящика, вдруг со стороны Управления портом бежит какой-то человек и на эстонском что-то кричит. Увидев нас в военной форме, перешел на русский: «Это государственное имущество! Почему вы таскаете! Я сейчас вызову охрану порта!» Мы все быстро на судно и шмыгнули на жилую палубу. На мостике быстро появились капитан и рулевой, команда: «Отдать носовой! Отдать кормовой! Право руля! Малый назад!» Судно медленно развернулось, вышло из гавани и встало на якорь примерно в километре севернее. Смылись. Начало шестого. Стали разбираться в своих «трофеях». У нас оказалось два ящика с печеньем и ящиков семь конфет, в основном с фруктовой начинкой. Один ящик запомнился но рисунку на конфетной обертке – человеческая мордашка, а на голове волосы дыбом. В нем оказались мятные конфеты, от вкуса которых действительно волосы на голове могли принять такое положение.

По-братски разделили эти «трофеи». Каждому досталось почти по ящику конфет, набранных из разных ящиков, и по четверть ящика печенья. Комендант от предложенной доли отказался. Конечно, от подчиненных брать такой подарок ему было неудобно. Эстонская команда своими «трофеями» с нами не делилась. Потом мы узнали, что они выбирали ящики не подряд, а с учетом маркировки на ящиках – конфеты только шоколадные, печенье – высшие сорта. В некоторых ящиках была какая-то мануфактура, обувь. Последнее содержимое нас вряд ли интересовало.

В бухте северный ветер развел волну балла в 3-4. Покачивает. Я еще ни разу не испытывал морскую качку и не знал, как ее буду переносить. Пока нормально. После обеда комендант приказал доставить его на шлюпке на северную стенку Купеческой гавани, от которой мы удрали утром, и вернуться за ним в 18.00. Со спардека спустили небольшую шлюпку – четверку, четверо из нас сели на весла, старшина на руль и, подгоняемые попутным ветром, пошли. Вот тут я показал себя! Ломко, хотя и был торпедным электриком, но ни в учебном отряде в Кронштадте, ни на эсминце, на котором служил, на шлюпке, очевидно, не ходил. Кошель и Жентычко на кораблях не служили и все три года службы, в основном, прошли в экипажах на берегу, поэтому их весла команды не слушали, часто зарывались в воду («ловили щук», как говорили наши инструкторы- осводовцы на реке Уче). Мое же весло по команде: «Раз!», с форсом скользя лопастью по воде, повернутой горизонтально, забрасывалось для гребка, а по протяжной команде: «Два-а-а!» четко входило на 2/3-3/4 в воду, рывком заканчивая гребок. Даже комендант поинтересовался: где это я так научился хорошо грести. Ответил, что до службы два сезона дежурил на спасательных шлюпках на реке.

Высадили коменданта на мол и обратно. Навстречу ветру и волне это оказалось, потруднее. Добирались не менее получаса, порядком устали и с непривычки мозоли на ладонях натерли.

В 17.30 снова сели на шлюпку в том же составе. У троих, в том числе и у меня, ладони были забинтованы. До мола дошли минут за 20. Коменданта еще не было. Старшина велел мне выбраться на мол и, как только увижу коменданта, просигналить ему семафором руками, что шлюпка здесь. Стеллажи ящиков на стенке еще стояли, только их накрыли брезентом. Минут через 15 заметил идущего по стенка коменданта и стал ему писать: «Шлюпка здесь».

Повторил раза три, пока он не заметил и не дал рукой отмашку, что понял. В шлюпке он сказал, что скоро к нам подведут плавучий док и два плавучих крана, которые мы должны отбуксировать в Кронштадт. Охраны, кроме ведущего БТЩ, никакой.

За прошедшие 5 часов ветер усилился, стал северо-западным, и нас постоянно сносило к середине бухты. На полпути правые гребцы, которым приходилась здорово налегать на весла, выбились из сил и последовательно поменялись с нами местами. Теперь пришлось выкладываться нам. Минут через 20 я почувствовал: силы на исходе. Комендант заметил мое состояние и попросил старшину подменить меня, а сам взял руль. Минут через 15 мы добрались до судна, зашли с подветренной стороны, приняли конец, шторм-трап и поднялись на палубу. Шлюпку оставили на конце за бортом. На палубе человек 20 команды наблюдали за нашей борьбой с ветром и волной. Кто-то пошутил, что капитан уже хотел сняться с якоря и выручать нас.

Поздно вечером два буксира подтащили к нам большой плавучий док. К одному концу дока были вплотную пришвартованы два больших плавучих крана. Я представлял, что это такое, но вблизи не видел. И был поражен размерами дока – длина не меньше нашего «Суур-Тылла», шире раза в 1,5, высота боковых стенок на уровне нашего мостика. Размеры кранов тоже впечатляли и метров на 10-15 возвышались над боковыми стенками дока. Подали на док два буксирных троса на боковые кнехты и вытравили их на всю возможную длину, чтобы уменьшить давление воды от наших винтов на его широкую, так сказать, носовую часть корпуса. Нашему капитану еще не приходилось буксировать такие объекты и было видно, что его такой переход беспокоит. Он считает, что больше 5 узлов с таким грузом мы дать не сможем. Старшина спросил у коменданта, будет ли какая-нибудь противолодочная защита. Ведь док – хорошая цель для подводной лодки. Ответ: «В штабе сказали, что и так дойдем».

Часов в 17 двинулись в Кронштадт.

Не знаю, откуда такая уверенность была у штабных работников, но мы почти за двое суток дошли без каких-либо приключений. Ничего не могу вспомнить об этом переходе, кроме того, что все здорово устали. Капитан и комендант почти не спали. Кроме меня, на мостике на другом крыле постоянно находился по очереди кто- нибудь из наших. Я днем поспал немного на деревянном диванчике на правом крыле мостика.

 

11 июля. Пятница. Кронштадт – Ленинград, «Большой серый дом»

Часов в 12 встали на Восточном Рейде Кронштадта. Вскоре два буксира забрали у нас док и краны и потащили их в гавань, а нам часов в 8 вечера дали команду следовать в Ленинградский порт и ждать указаний.

В Ленинградской порт пришли почти в 21 час и встали к причалу юго-восточной лесной стенки, т.е. почти в самой глубине порта. Не знаю, нам ли отвели это место или его выбрал комендант, т.к. от этого места ближе всего было добраться через южную проходную порта к остановке трамвая №8. Его концевая остановка была на углу улицы Калинина и Поварухина. Главные северные ворота в порт были значительно дальше. Комендант с капитаном ушли по каким-то делам в город до утра. Старшим остался старшина Кожин. После вечернего чая, т.е. после 21 часа, я поднялся на мостик, чтобы «обозреть окрестности». Вечер был тихий, теплый. С той стороны стенки, где отшвартовались мы, не было больше ни одного судна. А на всей стенке, во всю ее почти километровую длину, были уложены в большие штабеля бревна из отборного хвойного леса. Между штабелями интервалы для проезда товарных платформ и подъезда погрузчиков. Этот лес, очевидно, предназначался для экспорта, может быть даже и для Германии. С мостика корабля было видно, что над громадами штабелей леса по другую сторону лесной стенки возвышаются надстройки, трубы и мачты какого-то корабля. Судя по окраске надстроек – военного. Но какого – я не мог понять.

На стенке ни души. Решил сойти на берег и просто побродить по стенке, около штабелей. Бескозырка осталась в кубрике. Сейчас можно и без нее обойтись. Прошел немного вглубь стенки. Штабели, штабели, и больше ничего интересного. Вдруг недалеко от меня на один из штабелей села большая стая воробьев, весело чирикая. Не пришло умнее мысли, как желание запустить в них чем-нибудь. Поискал глазами на земле вокруг и увидел небольшой булыжник, чуть побольше куриного яйца. Но стоило мне поднять камень – вся стая сорвалась и отлетела метров на 50. Я, не спеша, двинулся к ней. И вдруг меня кто-то окликнул с акцентом: «Товарищ»! Смотрю, молодой матрос из нашей команды, но не эстонец, а латыш, который почти не понимал и не разговаривал на корабле по-русски. Подошел ко мне и, показывая рукой в направлении корабля, что стоит на противоположной стороне лесной стенки, говорит только два слова по-русски: «Корабль. Товарищ». Я понял его однозначно: на том корабле у него товарищ. И он предлагает пойти к этому кораблю. До корабля метров 200-250. Почему не дойти? Пошли. Лавируя между штабелями бревен, вышли на открытую причальную часть стенки вблизи от кормы корабля. Его борта, окрашенные в шаровый цвет, каким красят борта боевых кораблей, высоко возвышались над причальной стенкой. Три высокие элегантные трубы свидетельствовали о солидном возрасте корабля.

Учебное судно «Комсомолец»

С верхней палубы корабля на стенку был подан трап, около которого на стенке стоял краснофлотец с винтовкой, а на палубе у трапа – вахтенный краснофлотец со «рцами» на левом рукаве фланелевой и, наверное, дежурный по кораблю старший лейтенант тоже со «рцами». Все трое с любопытством наблюдали за нами, пока мы шли вдоль борта, приближаясь к трапу. Вид у нас был не то, чтобы уж очень живописный, но в данном месте и в данное время немного необычный: молодой парень в какой-то рабочей куртке зарубежного фасона и мальчишка в краснофлотской форме без бескозырки, а носок левого ботинка перевязан бечевкой, чтобы подметка не болталась, идут, нахально рассматривая военный корабль. Это в военное-то время. Пусть в торговом, но в порту, где посторонних не должно быть. Да еще в комендантский час! Когда по городу после 22 часов без специальных пропусков появляться было запрещено. Но мы-то не знали ни о комендантском часе, ни о том, что уже 22.30. Часов нет, а ночи-то в Ленинграде летом белые.

Как только мы поравнялись с трапом, с верху с палубы громкая команда: «Стой! Стоять на месте!» Это нам, а затем часовому у трапа: «Часовой, не разрешать задержанным отходить от трапа!». Часовой взял винтовку наперевес. Стоим, ждем. Дежурный по кораблю куда-то ушел. А я, наконец, вспомнил, что это за корабль. «Комсомолец»! Учебный корабль Балтийского флота, на котором проходят морскую практику курсанты военно-морских училищ. Наверное, они сейчас готовятся отходить ко сну.

Минут через 10 на палубе появился старший лейтенант уже без «рцов», но с пистолетом, болтающимся сзади под синим кителем. С ним краснофлотец с винтовкой. Оба спустились на стенку. «Вы арестованы!» – объявил он нам. «Кто вы и откуда, как сюда попали?» Отвечаю, что я краснофлотец-сигнальщик с «Суур-Тылла», который стоит по другую сторону стенки. Вон его мачты и трубы за штабелями торчат. А этот парень – матрос команды. Он по-русски почти не говорит, но, показывая в вашу сторону, все повторял: «корабль, товарищ». Я и подумал, что у него на этом корабле товарищ. Теперь я в этом сомневаюсь. И предложил старшему лейтенанту довести нас до нашего судна и убедиться, что мы с него. Но старлей сказал, что мы пойдем с ним. «Куда?» «Куда надо». Спросил: «Оружие есть?» Есть, отвечаю, винтовка на корабле. Похлопал по нашим карманам и скомандовал: «За мной, на расстоянии 5 шагов, не отставать. Часовой в 5 метрах сзади задержанных».

Зашагали к основанию лесной стенки в сторону города. В начале стенки перешли на железнодорожное полотно и зашагали по шпалам. А у меня в правой руке булыжник, который я так и не успел швырнуть в воробьев. Если старлей увидит его у меня, то можно догадаться, что он подумает о назначении этого камня. Надо как-то от него избавиться. Останавливаюсь, наклоняюсь и начинаю подтягивать бечевку на ботинке с оторванной подметкой и осторожно кладу камень рядом с ботинком. Охранник- краснофлотец сочувственно смотрит на мою обувку.

Минут 10 ходьбы по шпалам, и мы у закрытых ворот и проходной в порт. Старлей заходит в проходную, мы остаемся ждать. Латыш явно обеспокоен случившимся. Спрашивает у меня: «Товарищ, куда?» Я скрещиваю перед лицом четыре пальца, изображая тюремную решетку, затем руками изображаю, как целятся из винтовки, правым указательным пальцем нажимаю невидимый курок и правой ладонью делаю отмашку и уточняю: «Капут!». На лице латыша кислая улыбка. Наш охранник смеется. А латышу, чувствую, не до шуток. Его можно понять. Минут через 5 появляется старший лейтенант и машет нам – проходите!

По другую сторону проходной стоит черная «эмка». Оперативно, подумал я, залезая в машину. В легковушках я еще не ездил. Старлей сел рядом с водителем, а остальные на заднее сиденье. Поехали.

Улицы пустынны. Изредка мелькают армейские патрули, но нас никто не останавливает. Минут 10-15 едем по совсем незнакомым улицам, но, когда по набережной какого-то канала проскочили мимо знакомого мне Варшавского вокзала, в скверике которого всего 10 дней назад я отсыпался после приезда из Луги, понял, что едем по набережной Обводного. Вскоре свернули налево через мост, затем направо. Дальше пошли уже знакомые места: Витебский вокзал, пересекли Невский и прямо по Литейному. Вот теперь-то я точно знал, куда нас везут – в большой Серый Дом на Литейном.

Если бы я знал тогда хотя бы сотую долю того, что происходило в этом Доме последние 6-7 лет, то, наверное, почувствовал бы себя не очень уютно, приближаясь к этому Дому в НКВДешной машине. Но я знал только то, что слышал по радио, читал в газетах: НКВД – это страж-, нашей страны от шпионов, диверсантов и врагов народа. Я таковым не являлся, поэтому никакого страха не испытывал. Одно мальчишечье любопытство – интересно, что будет с нами дальше? Чем интересны мы для такого солидного учреждения?

Перед самым Домом машина свернула направо и остановилась у первого от угла здания подъезда. А, может, он был единственный с этой стороны здания, не помню. Заходим в подъезд. Впереди старлей, за ним я, за мной латыш, и замыкает наш охранник с винтовкой. Обычной ширины лестница, но на площадке первого пролета стол, за которым сидит какой-то дежурный командир. Что меня удивило, это его первые слова, когда мы еще поднимались к нему по лестнице: «Это вы с Трифоновым?» «Так точно», – ответил старлей. «На следующей площадке лифтом на (дежурный назвал номер этажа. Кажется 8-й), кабинет …» (номер которого я, конечно, не запомнил). На площадке еще какой-то дежурный спросил номер этажа и нажал одну из кнопок на стене. На нужном нам этаже еще один дежурный проводил нас к нужному кабинету. «Заходите, садитесь, ждите». Очень корректно, почти любезно.

Кабинет небольшой – метров 20, немного продолговатый, примерно 5 на 4 метра. Большое окно непонятно в какую сторону выходит, т.к. с середины комнаты видно только серое ночное небо с десятками аэростатов заграждения. Думаю, что или через Литейный, на запад, или на юг, через улочку, в которой нас высадили из машины. Слева от входа – небольшой письменный стол со стулом, справа у стены – широкий кожаный черный диван, рядом 2-3 стула. Старший лейтенант пригласил нас с латышом сесть на диван, сам сел на стул рядом, а краснофлотец встал, как и положено часовому, у двери.

Сидим, ждем, молчим. Мне, как арестованному, первому задавать вопросы не положено. Это я знаю из кинофильмов. Старлею все же любопытно – кого он арестовал? Начинает расспрашивать. Могу отвечать только я. Латыш внимательно слушает, но что понимает из моих ответов не знаю. Кратко рассказал по той легенде, которую уже отработал на ряде слушателей, немного приврав о своем участии в обороне Либавы, украсив рассказ из услышанного от ребят, которые действительно прорывались из Либавы. Рассказал и о «Суур-Тылле», что успел узнать о нем и что сам увидел. Чувствую, что мое повествование и бечевка на носке ботинка вызвали уважение в обращении к обладателю этого ботинка – человек уже побывал на фронте, а он сидит только на учебном корабле.

 

12 июля. Суббота

Спросил у старлея, сколько сейчас время. Ноль пятнадцать. Значит уже 12-е июля. Потянуло ко сну. Открылась дверь, вошел в морской форме командир с четырьмя средними (то ли капитан 2-го ранга, то ли подполковник), лет под сорок. Надо думать – следователь. Мы вскочили и встали по стойке смирно. Поздоровался. Предложил старшему лейтенанту пройти с латышом в какой-то другой кабинет, краснофлотцу-часовому встать у двери в коридоре. Я стою перед диваном. «Подойдите к столу. Выложите на стол все, что есть в карманах и выверните их». Выложил: перочинный ножик с лезвием сантиметров 9-10, носовой платок не первой свежести и несколько оберток от съеденных на переходе «трофейных» конфет.

Следователь вышел из-за стола, подошел ко мне, проверил мои вывернутые карманы, провел ладонями от подмышек до пояса, по спине, по ногам от пояса до ладыжек и сел на свое место. И туг я, каюсь перед этим, может быть очень порядочным следователем, созорничал: «А почему вы обувь не осматриваете?» «А вы откуда знаете, что ее надо осматривать?» «В кино видел, в книжках читал». «Снимайте ботинок!» И я, не спеша, расшнуровываю и снимаю ботинок. Конечно левый, с перевязанной бечевкой оторванной подметкой и кладу его, многострадальный, на чистый стол. И какое невыразимое удовольствие – еще раз прошу извинить меня за нахальство, хулиганство, неуважительный поступок по отношению к старшим по званию и по возрасту – испытывал я, наблюдая, как командир, с четырьмя средними на рукавах кителя, копается в грязном рваном ботинке 16-летнего мальчишки-спецшкольника. Ведь я же стал самозванцем краснофлотцем-сигналыциком. Никакой воинской присяги я не принимал. Но следователь этого не узнал от меня до конца допроса. Окончив досмотр ботинка, протянул его мне и спросил, почему рваный. И я опять-таки с удовольствием доложил, что несколько раз докладывал об этом коменданту, да и он сам постоянно видит на мостике, в каком ботинке я хожу, и один раз, зацепившись на трапе оторванной подметкой, полетел на палубу. Ну что он мог мне ответить и тем более помочь? Велел взять стул и сесть у стола напротив его.

Из содержимого моих карманов, после их изучения, его внимание привлекли, в первую очередь, обертки от конфет. Не их художественным оформлением, а тем, что было на обороте обертки. А там была явно шпионская информация: нарисованы какие-то трубы с поперечными полосами и указанием их цвета. А внизу написаны наименования эсминцев, которые гордо несли эти трубы. «Что это такое?» Пришлось объяснять, что я сигнальщик, единственный на корабле, и всего буквально без году неделю. По одной маркировке на трубах определить имя корабля не могу, а комендант требует доклада. Вот и изобразил таким образом корабли, с которыми встречались в Таллине пли в Кронштадте. «А почему у вас такой большой перочинный ножик в кармане?» Объясняю, что он еще из дома. Им очень удобно и хлеб резать, и консервы вскрывать. А на корабле им, в основном, точу карандаш, которым на мостике приходится иногда что-то записывать. А почему не в тетрадке или в блокноте, так их надо купить в городе, а нас в Таллине еще в город не отпускали. Вот и приходится на обертках конфет писать.

Начался собственно допрос. Следователь попросил рассказать о себе все с самого рождения, о моих родителях, месте жительства, работе и пр. И как попал в этот Дом. Поскольку никаких документов у меня с собой не было, а все, что я ему здесь расскажу, проверить вряд ли будет возможно, да и вряд ли будет ему нужно, то я уже в который раз повторил свою историю, в которой вымыслом было только мое участие в обороне Либавы. Конечно, я постарался подробно рассказать о том бардаке, который был под Либавой, о чем я слышал от тех, кто там был, о нашем сопровождении раненых и о расстреле их «мессерами», что видел сам. О захвате «трофеев» в Таллине, конечно, скромно умолчал. Задав мне еще несколько вопросов, в том числе о фамилиях руководства Московской военно-морской спецшколы, капитана судна, коменданта, товарищей по службе, следователь дал мне прочитать протокол допроса и попросил его подписать, что все изложено с моих слов и правильно. Забрал протокол допроса, сказал, что я могу сесть на диван и отдыхать, часовому встать у дверей в кабинете, и ушел. Больше я его не видел. Мне было искренне жаль его потерянного ночного времени на возню со мной. Уверен, что он быстро понял, что мы – результат чрезмерной бдительности товарищей с «Комсомольца».

Рассказав часовому, любопытствующему – что же здесь со мной делали, я незаметно для себя уснул, сидя на диване.

Разбудил меня старший лейтенант. Рядом с ним был латыш с улыбающейся физиономией. Значит, все страхи его прошли. За окном совсем светло. Аэростатов не видно. Спустились вниз. У подъезда стоит та же «эмка». Поехали. Спрашиваю старлея: «Куда теперь?» «Обратно». Сначала тем же путем, потом каким-то другим подъехали к главным воротам порта, к которым я в первый день войны, точнее, в первую ночь, подъезжал на 14-м трамвае. Старший лейтенант зашел в проходную, ворота окрылись, и мы въехали в порт. Старший лейтенант дорогу знал, и минут через 10 мы подкатили к борту нашего «Суур-Тылла». Физиономия стоявшего у трапа Кошеля вытянулась от удивления, когда он увидел меня, вылезающего из «эмки». Старлей спросил у него, кто старший на судне. «Старшина Кожин». «Вызовите его!»

Кошель побежал будить старшину. Минут через 5 сонный, но одетый по форме и в мичманке Кожин вышел и представился старлею. «А где командир?» «В городе». «Ваши люди»? – спросил, показывая на нас. «Наши». «Заберите и пусть больше не болтаются в комендантский час по порту, да еще не по форме одетыми». «Есть!», – буркнул Кожин и нам в сердцах: «Марш на корабль!» Старлей сел в машину и уехал, а мы чинно пошли по своим кубрикам досыпать, т.к. было только 5 утра.

После завтрака позвал на стенку Кошеля и Жентычко тренироваться в передаче и чтении флажным семафором. Алексей Жентычко – коренастый, немного ниже меня ростом, полная круглая физиономия его часто улыбается, а глаза прищуриваются и хитро смеются. Коротко постриженные густые черные волосы зачесаны назад. Его земляк и товарищ Макар Кошель, которого все мы для благозвучия зовем Михаилом, внешне – противоположность Алексею: худощав, на полголовы выше, лицо узковатое, вытянутое, короткие русые волосы спускаются на лоб. На одном из передних зубов стальная коронка. Движения и разговор медлительны. Нос у него или часто бывает заложен, или им трудно дышать по какой-то другой причине, но Мишка часто стоит и ходит с приоткрытым ртом.

У Жентычко обучение идет легче, чем у Кошеля, и первый иногда начинает над вторым подшучивать. Пишет: «Кошель лопух». Тот дает отмашку, что принял. Жентычко голосом спрашивает: «Ты понял?» «Понял». «Тогда отвечай». «Сейчас, я подумаю». Но чувствуется, что он не прочитал семафора. «Повтори еще раз, а то я забыл, что ты написал». Советую Алексею писать медленно и чтобы Кошель повторял каждую прочитанную букву. Когда Кошель начинает читать по буквам и слогам и доходит до буквы «у» в слове «лопух», бросает обиженно: «Сам лопух!» и уходит в кубрик. Но они друзья, земляки и скоро мирятся. Мне необходимо научиться быстро читать семафор, и я стараюсь научить Жентычко быстрее писать, поэтому стараюсь тренироваться с ним почаще.

После обеда пошел по нашей стенке к ее окончанию, до которого метров 700. Справа штабеля бревен. Замечаю, что на многих фанерные бирки с указанием длины и диаметра бревен. Куда теперь они пойдут? Почти в конце стенки на воде небольшая шлюпка с веслами, привязанная к бревну стенки. Чья она – неизвестно. Решил походить на ней немного вдоль стенки. Отошел метров на 50 и пошел в сторону нашего судна. Вдруг по корме метрах в 300 откуда-то вышла шлюпка с двумя штатскими – один на веслах, другой на руле – и что-то кричат мне. Наверное, я взял их шлюпку. Не желая вступать с ними в объяснения, а затем объясняться со старшиной, я повернул к стенке и налег на весла. Привязал ее и бегом к судну. Вахтенного у трапа попросил, если спросят, сказать, что какой-то краснофлотец пробежал на ту сторону стенки, а сам бегом в кубрик.

Через несколько минут двое мужчин подошли к судну и действительно спросили у вахтенного: не ваш человек угнал шлюпку. На что тот ответил, что у нас своих шлюпок хватает, а какой-то парень пробегал вон туда, и указал в направлении «Комсомольца». Мужикам ничего не оставалось, как повернуть обратно. Иллюминаторы нашего кубрика находились как раз около сходни, и я четко слышал их разговор. Но, оказывается, этот разговор слышал и старшина, но не стал вмешиваться. Когда мужики ушли, он спросил у вахтенного, о чем сыр – бор. Тот вынужден был рассказать. Старшина чертыхнулся и в сердцах, но беззлобно бросил: «Ну, хоть не пускай этого салажонка на стенку. А то опять в какую-нибудь историю влипнет».

И что мне за последние сутки так не везет? А, впрочем, не везет ли?

Не знаю, доложил ли старшина о моих похождениях коменданту, когда тот вернулся на судно, или нет, но никаких вопросов или разгонов от него мне не последовало.

После ужина вернулись на судно капитан с комендантом. Команда: приготовиться к отходу. Двое матросов с боцманской команды забросили швартовы на палубу, затащили сходню, и капитан дал команды: «Малый вперед. Лево руля». Последняя по- эстонски звучала примерно так: «Ваза куля порти». А «Право руля» звучало, примерно, как «Паля маля порти». Наверно, у эстонцев это написание вызовет улыбку. Но ведь прошло 57 лет с тех пор, когда я слышал эти команды. Часа через два стали на якорь на Восточном рейде Кронштадта. И спать.

 

13 июля. Воскресенье. Кронштадт – Таллин

Весь день я на мостике. Слежу за постом СНИС на наружной стенке гавани. Рассматриваю, угадываю, какие корабли стоят на рейдах и в гавани. Рубки и трубы «Марата» возвышаются в западной части Купеческой гавани. Наверное, стоит у стенки Петровского канала. «Октябрина» видна восточнее – в Лесной гавани. На фоне морзавода видны рубки и трубы какого-то крупного корабля. Позже узнал, что это «Максим Горький» стоял в сухом доке, где ему приваривали новую носовую часть, вместо оторванной при подрыве на мине где-то в Рижском заливе. Никаких команд или вызовов не было. Из Ленинграда пришел и встал на якорь недалеко от нас какой-то большой транспорт. Судя по высоко расположенной ватерлинии, – не нагружен.

После ужина комендант на катере ушел к оперативному дежурному. Часа через полтора вернулся и сказал капитану, что в 22.00 выходим в Таллин. Поведет нас опять только один БТЩ, но теперь перед нами пойдет транспорт «Казахстан», который пришел недавно из Питера, а за нами пойдет небольшой ледокольный буксир «Октябрь». Так что идти будет веселее, пошутил комендант. Правда, заметил он, капитан «Казахстана» ругался и отказывался идти, узнав, что кроме БТЩ никакой охраны у нас не будет. Тем более 13-го да еще в ночь на понедельник! Но ему сказали, что это приказ и никаких обсуждений и тем более возражений быть не должно.

В 21.30 командование судна и команда были на своих местах. Поскольку мы должны были следовать за «Казахстаном», капитан- лейтенант приказал мне следить за его действиями и докладывать ему. Вскоре заметил движение на баке «Казахстана», донесся гул работающего шпиля или брашпиля, поползла в клюз якорь-цепь. Я обо всем этом докладываю, а капитан-лейтенант передает капитану: «Герман Яковлевич, давайте выбирать якорь». Смотрю, сигнальщик «Казахстана» с мостика семафором вызывает: «Суур-Тыыл», «Суур- Тылл». А я увлекся наблюдением в бинокль за баком, а что на мостике делается – и не видел. Быстро вылез на крышу пристройки мостика и дал отмашку, что вижу. «Капитану «Суур-Тылла». Следуйте за мной в кильватер. Калитаев». Мне показалось, что капитан «Казахстана» намеренно игнорировал коменданта нашего судна. Может, у них комендант какой-нибудь молодой старший лейтенант, а у нас солидный моряк. Или они с нашим у оперативного дежурного что-то не поладили. В общем, я перевел принятый семафорный текст немного по-другому: «Коменданту и капитану «Суур-Тылла»….»

Малым ходом идем за «Казахстаном» на Большой рейд. Вижу впереди БТЩ, который поднял сигнал: «Следовать за мной» и пошел на запад. Не заметил, когда и откуда за нами пристроился «Октябрь». Солнце склонялось к горизонту и, хотя было правее нашего курса, мешало следить за впереди идущими кораблями, особенно за БТЩ, который еще заслонял «Казахстан».

Примерно через полчаса темно-красное, крупнее раза в полтора дневного, солнце коснулось на горизонте воды и через несколько минут погрузилось в воды залива. Постепенно наступала темнота, БТЩ почти не просматривался, но громада «Казахстана» четко проецировалась на еще светлом западном небе.

 

14 июля. Понедельник. Ушли от 4-х торпед

Около часа ночи прямо по курсу заметили отдаленные вспышки, похожие на орудийные, затем докатился гул действительно орудийных выстрелов. Минут через 20-30 слева встречным курсом показались идущие в кильватер два силуэта каких-то кораблей. Заморгал на головном прожектор. Что-то ответили с БТЩ. Когда корабли подошли к нашему левому траверзу, я их разглядел довольно ясно, но не понял, что это за корабли. Подсказал капитан- лейтенант: канонерские лодки, перестроенные из землечерпалок, называемые небрежно «грязнухи», но имеющие сильное артиллерийское вооружение: по 5 орудий 130 мм. Похоже, что это они стреляли. Но в кого?

Поскольку наибольшую опасность представлял финский берег, я находился на правом крыле мостика и периодически осматривал в бинокль темный горизонт с нашего правого борта в зоне по 45° к носу и к корме. Пока море было чистое. Но вот в темноте на самом горизонте появились какие-то точки, которые постепенно увеличивались. Какие-то катера. Доложил капитан-лейтенанту. Их оказалось 6 штук. Стало ясно, что они следуют в кильватер друг другу параллельно нашему курсу на расстоянии от нас примерно 10 каб и с такой же скоростью.

На БТЩ их также заметили, что-то запросили прожектором, с одного из катеров что-то ответили. Я ничего не понял, решил, что это шифр, а катера наши, прикрывают нас со стороны финского берега.

БТЩ продолжал спокойно идти, и нам никаких указаний не было. Наш комендант капитан-лейтенант Линич высказался после этого, что вот и охранение, о котором очень волновался капитан «Казахстана» Калитаев у оперативного дежурного в Кронштадте и даже отказывался идти с одним БТЩ.

Я попросил у коменданта разрешения вздремнуть на деревянном диванчике на правом крыле мостика. Тот разрешил. Наверное, через полчаса комендант будит меня: «Сигнальщик, смотрите!» и показывает в сторону катеров. Уже почти рассвело, но солнце еще не показалось. Был полный штиль. Море как стекло, ни единой морщинки. Только от форштевней кораблей отходили усы волн, но сглаживались где-то за кормой. А справа по борту четко видны 6 катеров, строем фронта на полном ходу идущие на наш маленький караван. Расстояние между катерами метров 100, до нас – не более 10 каб. Белые буруны медленно приближаются к нам. С БТЩ снова заморгал прожектор, но никакого ответа. Ясно, что катера чужие и идут в атаку. На БТЩ подняли сигнал: «Следовать прежним курсом», сам он повернул вправо, застопорил ход и открыл огонь из НОСОВОЙ «сотки».

Капитан-лейтенант велел капитану срочно вызвать всю свободную команду наверх и разобрать индивидуальные спасательные средства, а мне – дать корабельный гудок для оповещения других кораблей и вызвать на мостик всю комендантскую команду(4 человека без меня) с винтовками. Я быстро скатился с мостика, поднял краснофлотцев (Кошель, Жентычко, Ломко Анатолий и радист старшина 2 статьи Кожин Иван), схватил свою винтовку и бегом на мостик.

Катера были уже кабельтовых в 5-6. Снаряды с БТЩ рвались то с недолетом, то с перелетом. Вдруг катера сделали поворот «все вдруг» вправо и снова кильватерным строем пошли параллельно нашему курсу, снизив скорость. И туг, наверное, все находившиеся на палубе увидели, а с мостика это особенно четко было видно, что от места поворота катеров тянутся в нашу сторону 6 светлых узких, но постепенно расширяющихся и расходящихся узким веером полос. Ясно, что это следы торпед! Снова по команде капитан-лейтенанта даю ревун и чувствую противную дрожь в коленках, хотя страха еще нет. Мои товарищи уже ведут огонь из винтовок по катерам. Капитан, перекинувшись о чем-то с комендантом, ставит ручки телеграфа правой машине «полный вперед», левой – «полный назад».

Корабль начал медленно разворачиваться влево, стараясь встать между какой-нибудь парой торпед. Стоящие на полубаке с тревогой смотрят то на приближающиеся «дорожки» от торпед, то на мостик. Патроны у нас уже кончились. Снова скатываюсь с мостика в кубрик, где хранится цинковая коробка с патронами. Выскочил на палубу, и вдруг справа сзади по корме взрыв с громадным столбом воды. Влетаю на мостик и вижу, что дорожки от торпед совсем близко, но корабль уже развернулся почти на 90 градусов, и торпеды подходят с кормы – с левого борта, похоже, пройдет метрах в 10-15, а с правого совсем близко – в полугора-двух метрах. Вот ее пузырящийся след быстро приближается к мостику, вода прозрачная, и всю торпеду видно, наверное, она идет на глубине метров 2-3-х. Кто-то из ребят, Кошель или Жентычко, перегнувшись через ограждение мостика, стреляет из винтовки в проходящую торпеду. Капитан-лейтенант хватает его за плечо с возгласом: «Куда!? Взорвется!» Действия обоих потом вызывали смех, но тогда было не до шуток.

Пронесло. Торпеды ушли к эстонскому берегу.

Капитан скомандовал лечь на прежний курс. Грешен, но я совершение! не помню, какие маневры выполняли остальные суда. Помню, что с «Октября» по катерам били из какого-то пулемета. С «Казахстана» могли бить только из винтовок такие же, как и мы, – комендантская команда.

А что катера? Увидев, что их торпеды не достигли целей, произвели красивый поворот «все вдруг» налево и снова тесным строем фронта бросились на нас. На дистанции в 3-4 каб. еще красивый поворот «все вдруг» направо, снова от места их поворота потянулись к нам светлые дорожки. Снова команда в машины на резкий поворот влево и опять томительное ожидание – успеем ли встать между приближающихся смертоносных дорожек.

Снова палим из винтовок и с тревогой смотрим на эти уже знакомые дорожки. Успели! Ближайшие к нам торпеды прошли метрах в 15-20. Снова команда капитана – лечь на прежний курс.

В памяти осталась и такая картинка: полная молодая буфетчица, надев на себя спасательный пояс и спасательный круг, держала левой рукой у груди маленькую болонку, а правой быстро крестилась, смотря с тревогой и надеждой на мостик.

Катера, убедившись, что и этот залп впустую, развернулись вправо и, поставив дымовую завесу, вскоре скрылись на севере. БТЩ, прекратив огонь, снова встал во главе каравана и довел нас до Таллина без приключений.

Через три дня в газете «Советская Эстония» появилась статья JI. Соболева «Ушли от 8 торпед», в которой сообщалось, что во время перехода в Таллин транспорт «К» был атакован 6-ю торпедными катерами противника, но, благодаря умелым действиям капитана Калитаева и четкости выполняемых его команд рулевым, машинистами и др. членами экипажа, корабль 4 раза умело уходил от 10 выпущенных в него торпед, которые проходили в нескольких сантиметрах от бортов. Об остальных кораблях – участниках этого перехода – ни слова.

В Купеческой гавани мы стояли у стенки рядом с «Казахстаном», и наш товарищ Анатолий Ломко при встрече с моряками «Казахстана» говорил им: «Эй, герои, поделитесь с нами частицей вашей славы». Оказывается, как только мы пришли в порт, капитан Калитаев пошел в политотдел флота и поведал писателю, корреспонденту ряда флотских газет Леониду Соболеву о нашем переходе, рассказав только о «Казахстане».

Еще раз каюсь – был занят только наблюдением за торпедами, предназначенными нашему кораблю, и не видел: сколько торпед шло в «Казахстан», сколько в «Октябрь» и как они маневрировали. Конечно, «Казахстану» было труднее всех, т.к. хотя он и был почти раза в два меньше нас по водоизмещению, но выглядел крупнее нашего «Суур-Тылла» и был менее маневренным, но сумел увернуться от торпед. Но почему 10 торпед? Ведь 6 катеров атаковали дважды. Это точно. Первый залп был точно из 6 торпед. Они шли с большого расстояния, и было время их сосчитать. А вот число торпед во втором залпе, еще раз каюсь, не помню. Основное внимание было на тех двух, которые предназначались нашему судну и от которых надо было увернуться. Но возможно, что два катера без торпед вышли в атаку «за компанию», чтобы у комендоров БТЩ «глаза разбегались» – по кому наводить орудие. Возможно, также, что два катера безуспешно атаковали ночью две наши канонерские лодки: «Москву» и еще какую-то, которые встретились нам и что-то передали на БТЩ. Но ночного маневра «Казахстана» – ухода от двух торпед, не мог не видеть, т.к. он был постоянно перед глазами. Ни от кого он не увертывался ночью.

После завтрака отпросился у коменданта сходить в город, чтобы купить тетради, блокноты, конверты и посмотреть что-нибудь из книжек про Таллин. Разрешил на 2 часа, предупредив, чтобы запоминал дорогу и далеко не уходил. Бланков командировочных удостоверений и увольнительных на судне не было. Старшина сочинил справку, в которой значилось, что я такой-то с такого-то судна командирован в город для закупки канцелярских принадлежностей. Комендант подписал. Подпись заверили судовой печатью. Не знаю, как бы отнеслись патрули к этой справке, но они, слава богу, не обращали на меня внимания, хотя раза четыре сталкивался с ними нос к носу. Может быть, потому, что патрули были флотские, а я был по полной форме (по указанию старпома, мой ботинок починил судовой сапожник).

Пройдя вдоль железнодорожных путей к главным (западным) воротам порта, я вышел по небольшой улице Садама к большому скверу, тянувшемуся вдоль старинной крепостной стены на запад и на юг. А в глубине сквера, прямо передо мной выросла мощная широкая приземистая башня с воротами. Кошель и Жентычко говорили мне о ней – Толстая Маргарита. Через ее ворота по улице Пикк можно выйти на Ратушную площадь, а еще дальше – на площадь Вальяк, рядом с которой есть книжные магазины и магазины канцелярских товаров.

Хотел посмотреть, что сейчас в Толстой Маргарите, но маленькая на такой громаде дверь была заперта.

В 60-х годах, во время одной из командировок в Таллин, я узнал, что в Толстой Маргарите Морской музей, и зашел в него. На втором этаже в большом зале я буквально остолбенел – в центре зала стоял во всей своей красе наш «Суур-Тылл»! Модель в масштабе не менее 1:50, т.к. длина ее более метра. Я медленно несколько раз обошел вокруг нее, с нежностью рассматривая все, что было на палубах. Все, как было в первые дни моего прибытия на судно. С особым чувством рассматривал ходовой мостик – мое рабочее место во всех переходах, место, где было установлено первое орудие, из которого я выпустил ни одну сотню снарядов. Видя мою особенную заинтересованность этой моделью, подошла дежурная по залу и поинтересовалась, что мне в модели понравилось. И, когда узнала, что я служил на этом судне в 41-42 годах, что стоял сутками вот на этом мостике рядом с капитаном Тыниссоо, она только протянула уважительно-удивленное «Ооо!» Модель, оказывается, изготовил в 20-х годах сам Тыниссоо. Его в Таллине очень чтят. Здесь в зале его капитанская фуражка и орден Трудового Красного знамени. После войны он долго был командиром Таллинского порта.

Я медленно шел по Ратушной площади, с интересом рассматривая узкие островерхие дома, необычной для меня архитектуры, на узкой улице с булыжной мостовой. Справа открылась громадная кирха, высоченный шпиль которой мы видели с моря, входя в Таллинскую бухту.

Ратуша – массивное высокое здание в форме прямоугольника, похожее на старинный замок. По улице Харью вышел еще на какую-то большую площадь, где в небольшом сквере стояла еще одна большая кирха. В городе тихо, спокойно. Почти ничего не говорит о скорых боях за город. Удивило, что в сквериках, прямо под ногами у проходящих или сидящих на скамейках людей, большими стаями преспокойно бродят дикие голуби. Ни в Москве, ни в Питере я такого не видел. Нашел нужные мне магазины, купил тетради и блокноты, в которых вел потом дневниковые записи, открытки с видами Таллина и его окрестностей, которые сохранились до сих пор, конверты себе и ребятам. Но литературы на русском языке о достопримечательностях Таллина не нашел. Наверное, еще не успели издать.

Два часа пролетели быстро, и я заспешил на корабль. Доложил старшине, что прибыл без замечаний. Тот с нарочитым удивлением: «Неужели и без приключений?» «Без» – развел я руками и скорчил гримасу сожаления.

Последующие несколько дней прошли без запомнившихся событий. Участие в разгрузке хлеба и других продуктов, участие в очередной бункеровке – приняли тонн 400 угля. Занятия по семафору с ребятами и азбуке Морзе со старшиной, который изнывает от безделья.

 

26 июля. Суббота. Таллин, Купеческая гавань

Вчера капитан-лейтенант объявил нам, что завтра после завтрака на корабле будет большая приборка, в которой будет участвовать весь экипаж судна, в том числе и мы. Что такие приборки на всех кораблях проводятся каждую субботу, я знал. Но у нас за весь июль таких приборок не было. Наверное, потому, что все субботы выпадали на переходы и было не до больших приборок. Мы обычно убирали ежедневно по очереди только свой кубрик.

В 9 часов в наш кубрик зашли старшина Кожин и боцман. Боцман определил каждому участок для уборки: кого на верхнюю палубу, кого в баню, а мне выпала честь убирать правый коридор на жилой палубе, от входа в баню до входа в кают-компанию. Основная работа: вымыть палубу, протереть все трубопроводы, которые проходят в коридоре, двери всех кают и помещений. Уборку закончить к 12 часам. Качество уборки на палубах, в жилых, служебных и хозяйственных помещениях, в трюмах будут проверять старпом, боцман и комендант, а в машинных и котельных отделениях – механик. Получив от боцмана необходимый для уборки инвентарь, я с большим энтузиазмом принялся за уборку. Я всегда любил делать любую уборку – и дома, и в ОСВОДе, и в спецшколе. Результаты твоей работы видны сразу и тебе, и товарищам, и посторонним. И эту работу делал очень добросовестно и тщательно. К 12 часам только-только успел закончить. К приходу проверяющих я еще не убрал ведро с водой и мокрую тряпку. Проверяющие, спустившись в коридор через носовой тамбур, медленно шли по нему в кормовую часть, где я только что завершил уборку, внимательно осматривая пол, переборки, двери кают и прочее. Вдруг капитан-лейтенант достает носовой платок, вытирает им электровыключатель на переборке и, подозвав меня, показывает платок мне. На чистом белом платке грязь! Чувствую, что краснею от стыда и досады. Видел же я этот чёртов выключатель. Их всего-то два в коридоре. Один-то я протер, а про этот забыл. Решение коменданта – уборку не принимать и после обеда переделать! Старпом и боцман согласно закивали.

У всех наших ребят уборка была принята, а мне пришлось после обеда убираться снова. Конечно, былого энтузиазма не было. Но винить, кроме себя, тоже было некого. Конечно, повторную уборку сделал за полчаса: протер только пол и внимательно проверил все трубопроводы и закоулки, которые, вдруг, пропустил. Доложил боцману, тот прошел по коридору, внимательно просмотрел еще раз все места, где могла скопиться грязь, где-то даже потер пальцем, но придраться было не к чему. И он, сочувственно улыбнувшись, похлопал меня по плечу и сказал: «Теперь хорошо». Эта первая большая приборка на корабле запомнилась мне на всю жизнь.

 

28 июля. Понедельник. Таллин, в Кронштадт со «Страшным»

Днем в порт к нашему причалу прибыли пешком несколько сотен молодых парней-эстонцев. Оказывается, это призывники, которых предстоит доставить в Ленинград. На наше судно предстояло взять 800 человек, по сколько на другие транспорты – не знаю. Погрузка и размещение длились несколько часов. Комендант приказал все винтовки и патроны принести на мостик, кубрик запереть. Двоим нашим встать с винтовками на нижнем мостике и никому не разрешать подниматься на мостик.

Я сначала с интересом наблюдал с мостика посадку, потом спустился на стенку. На транспорте, стоявшем впереди нас, посадка уже закончилась. Никто из ребят не хотел спускаться сейчас в трюмы, и все расположились на верхней палубе, на пристройках. Вдруг раздалась песня, за ней другая. От незнакомых, но бодрых слов у меня на душе повеселело. Рядом со мной стоял пожилой матрос-эстонец из нашей команды. «А вы знаете, какие они песни поют? – спросил он, обращаясь ко мне, – фашистские!» Веселости в моей душе как не бывало. Поднялся на мостик и рассказал об услышанном своим товарищам, а потом сообщил и коменданту. «Надо всю ночь быть начеку», – сказал он.

Капитан с мостика несколько раз объявлял правила поведения на корабле во время перехода. Спать разрешалось в жилой палубе в свободных местах, под спардеком и на спардеке, вокруг дымовых и вентиляционных труб, на юте. Запрещено подниматься на ходовой мостик, который охраняется. Думаю, что каждого из нас в душе беспокоил вопрос: что мы можем сделать, если вдруг эстонцы решат захватить судно и увести его к немцам. История судна может повториться. Что могут сделать 5 краснофлотцев с винтовками и один командир с пистолетом против 800 молодых парней, плюс почти сто человек экипажа? Какую помощь может оказать нам единственный БТЩ? То, что этих ребят отправляют куда-то вглубь страны, а не привлекают к службе здесь, мы считали правильным решением. Тут они не вояки, а там их и подучить могут успеть и использовать не обязательно на фронте.

К вечеру вышли в бухту и стали на якорь в ожидании БТЩ и команды следовать за ним. Погода была солнечная, тихая, и от бухты веяло каким-то спокойствием. Часов в 9 вечера от Минной гавани показались два буксира, тащивших какое-то непонятное плавсредство. Когда они немного приблизились, я разобрался, что это за сооружение. Это был изуродованный эсминец «Страшный». Теперь он полностью оправдывал свое наименование: нос оторван по первое орудие и изуродованные помещения жилой палубы и погребов тоскливо смотрят в бухту. Кормовая палуба тоже разворочена, закопчена. Нам приказано отбуксировать его в Кронштадт. Поведет нас опять какой-то трудяга БТЩ.

Поскольку буксировать за остатки носовой части нельзя, т.к. переборки могут не выдержать давления воды, да и площадь сопротивления воде в носовой части сейчас больше, чем в кормовой, было решено буксировать эсминец за корму на максимальной длине буксиров, чтобы, в случае внезапной остановки нашего судна, «Страшный» не врезался нам в корму.

До сих пор авиация немцев почему-то нас не беспокоила, хотя о всех передвижениях по заливу они наверняка знали. В этом переходе мы все же считали себя более защищенными и от авиации и от торпедных катеров, т.к., по крайней мере, три стотридцатки эсминца действовали и смогли бы прикрыть нас. Но, помня о недавней атаке торпедных катеров, мы неотрывно следили за северным горизонтом, понимая, что, ведя на буксире «Страшный», мы не сможем так же удачно маневрировать и уклоняться от торпед. Я сбегал с мостика только по острой необходимости и перекусить. На это время обязательно на мостик поднимался Ломко или Жентычко, которым я передавал бинокль. Капитан-лейтенанта в таких случаях замещал Кожин. Ночью кто-нибудь из ребят посменно дежурили на правом крыле мостика, левое было за мной. С рассветом и до восхода солнца, когда напряженность немного спадала, глаза наливались свинцовой тяжестью, и сильно клонило ко сну. Начинаешь ходить по мостику. Капитану и капитан- лейтенанту, по-моему, было чуть легче – биноклем почти не пользуются, следят, в основном, чтобы не выйти из протраленного фарватера, можно постоянно между собой вести беседы. К сожалению, эти беседы велись тихим голосом, и я, находясь почти постоянно на крыле мостика, не все мог разобрать. А в беседа старых моряков было много любопытного.

Весь переход мы, конечно, не спали и не сходили с мостика.

 

30 июля. Среда. Кронштадт, Ленинград

И в этот переход бог нас миловал – через полтора суток, примерно в 21 час 30-го июля, мы добрались до Кронштадта и передали «Страшный» местным буксирам. От оперативного дежурного поступило указание следовать в Ленинградский порт, к стенке напротив Морского вокзала, где наших пассажиров ожидают соответствующие представители. Морской вокзал – небольшое одноэтажное деревянное здание расположено метрах в 400 от начала широкой (метров 150) причальной стенки, протянувшейся вдоль почти начального отрезка морского канала метров на 700-800. С другой стороны эта стенка выходит на широкую гавань, кажется хлебную, по другую сторону которой тянутся причалы злополучной лесной стенки. До нее метров 500. На причальной стенке, выходящей на хлебную гавань, нанесена нумерация причалов. При подходе к этой стенке кто-то с нее крикнул, что нам приказано швартоваться на 8-й причал. Это место оказалось почти напротив морского вокзала. По всей длине в средней части стенки тянутся железнодорожные пути, вдоль которых узкие деревянные платформы для выгрузки грузов. Недалеко от нас, в районе 10-го причала возвышаются большие штабеля из метровых кубов хлопка, накрытые брезентом. Куда и когда они теперь уплывут отсюда?

На 8-м причале нас уже ожидали человек 20 в армейской форме: пятеро – комсостав, остальные младшие командиры. Причал в этом месте довольно просторный. Всех наших пассажиров построили в 4 шеренги, пересчитали. Команда: «На прааа…во!» Разбили еще на 5 колонн, во главе которых встали по командиру, а по бокам по два младших командира и: «Шагооо…м марш!»

А нам предстояла генеральная уборка всего судна. Хоть и объявляли ребятам, куда следует бросать мусор, остатки пищи, где места курения, но, похоже, все впустую. Хорошо, хоть качки не было.

Погода стояла отличная: тепло, солнечно, тихо. Дел никаких не было – сплошное безделье. В город с увольнительной на эстонском бланке в Питере далеко не уйдешь. Один только раз трое наших ездили в военпорт за продуктами для нас, а на судне все шло в общий котел. Первый раз получили какое-то количество водки из расчета по 100 г на человека. Мне-то это событие было безразлично, а все наши обсуждали его довольно живо, особенно когда первый раз перед обедом старшина принес в кубрик пол-литровую бутылку, потирали руки, похлопывали в ладоши, покряхтывали в предвкушении давно не испытываемого удовольствия. Кроме меня, Анатолий Ломко также без радости с критической усмешкой посматривал на приготовления по принятию «наркомовской дозы». А я вообще водку в рот не брал и не знал ее вкуса и после тоста «За нашу победу и за наше здоровье» смущенно сказал, что мне сейчас пить не хочется и я потом выпью. Слил свою порцию в пустую бутылку и убрал ее в рундук. Конечно, ребята сначала постарались уговорить выпить с ними, но старшина сказал, чтобы отстали и не насиловали – в этом нужна добровольность и чувство меры. Так продолжалось несколько дней. Бутылка была уже полная, но пока никто на нее не посягал, как и на мои папиросы «Звездочка» (я, к тому же, не курил и совсем не ругался матом. Чей-то мат мне было противно слышать. Кстати наши ребята им очень редко пользовались).

В общем, не матрос, а красна девица. Надо было хоть чем-то подтвердить, что мне скоро (по легенде) будет уже 20 и я не младенец. И вот как-то перед ужином, когда в кубрике еще никого не было, я взял свою бутылку водки, кружку, ломоть хлеба, пару конфет и, боясь, что меня застанут в кубрике, забрался в сушилку, что была почти напротив нашего кубрика. Сушилка – темное помещение примерно 1,5 на 1,5 метра, в котором постоянно горячие батареи поддерживают температуру градусов до 50-60 и где в сырую погоду команда сушит стираное белье, а вахтенные – свою мокрую робу. Сейчас сушилка была пустая, и я присел в уголке, налил половину кружки водки, выдохнул шумно воздух, как что делали мои товарищи по кубрику, и в 3-4 глотка вылил в себя противное содержимое кружки. Судорожно вздохнул и закашлялся, прикрывая рот ладонями. Затем так же судорожно стал запихивать в рот хлеб, конфеты и, не пережевывая, все это глотать, чтобы не было во рту этого противного вкуса. Если бы эту картину видели мои товарищи, катались бы со смеху.

Придя немного в себя, выбрался из сушилки, мокрый от той жары, в которой пробыл не менее 10 минут. Только успел убрать бутылку с кружкой и забраться на койку, как стали собираться на ужин ребята. Хорошо, что не я сегодня банковой. Слезая с койки, почувствовал, что элементарно-простые движения, отработанные за месяц до автоматизма, совершаются не очень-то четко. И посадка на свое место за стол обратила на меня внимание. А когда в кубрик зашел старшина и увидел расплывающуюся в улыбке мою физиономию, он сразу же поставил все на место, строго спросив: «Кто это напоил нашего салажонка?» Сразу же посыпались вопросы: «С кем это ты? Когда это ты успел?» И я уже не очень внятно молвил, что вот, мол, захотелось перед ужином немного выпить, вот и тяпнул полкружки. «Ну, давай, закусывай, как следует, и на койку. До отбоя из кубрика не вылезай, пьянчужка», – доброжелательно, по-отечески проворчал старшина.

Несмотря на то, что я прибавил себе три года, я оставался самым младшим среди нашего военного коллектива. Троим – Жентычко, Кошелю и Ломко примерно по 20, т.к. они прослужили уже по два года, а старшине Кожину не менее 23-х. В 41 -м году он должен быть уволен после 5 лет службы. Но никто ни разу не посмеялся надо мной, не обозвал неуважительно «салагой» или «сачком». Во-первых, я для них был флотским специалистом – сигнальщиком, как старшина – радистом, а они, кроме Толи Ломко, все два года прослужили в экипажах и на море только месяц. Толя, из интеллигентной семьи, окончил десятилетку, кажется где-то под Минском, а на флоте школу специалистов в Кронштадте – торпедный электрик. Мы с ним были в дружеских отношениях. С какой обидой он рассказывал мне, как стыдно было ему в первые недели службы в экипаже, когда за малейшую провинность старшина роты направлял провинившихся подбирать руками вдоль забора со стороны улицы бумажки и окурки. И это приходилось делать на глазах проходивших девушек, которые еще отпускали в их адрес различные обидные шуточки или, что еще хуже, жалостливые высказывания. Только старшина Кожин иногда называл меня «салажонком», но тон был покровительственно – уважительный. Ну а капитан-лейтенант Линич ни на кого ни разу не повысил голоса и ко всем обращался уважительно ровно: «Товарищ такой-то», без какого-либо панибратства. А поводов называть меня «сачком» я ни разу не давал, т.к. ни от какой тяжелой работы не отказывался, наоборот, предлагал свои услуги, чтобы быть на равных с более старшими. И, когда в эту продолжительную стоянку в Ленинградском порту кто-то из ребят сказал старшине, стоило бы и Трифонова ставить на вахту к трапу во время стоянок, а то он только на переходах на вахте, старшина согласился, и я, конечно, не стал возражать. Вахта у трапа с винтовкой еще больше уравнивала меня с остальными краснофлотцами, а один круглосуточный пост на 4 человека совсем не в тягость.

Но вскоре на этой вахте со мной произошел позорный случай. Заступил я на «собаку» – с 0 до 4 утра. Тихая теплая ночь. Все на судне уже спят, только старшина ушел куда-то часов в 11 вечера и где-то болтается. Подозреваю, что закадрил какую-нибудь деву из работников порта или девушек-милиционеров, несущих охрану на территории порта. Ходил я, ходил по причалу вдоль борта судна. Скукота. Стал накрапывать дождик. Поднялся на палубу, походил вдоль борта под спардеком, присел на банку, находящуюся почти против входа по сходне на борт судна. Наверное, надоело таскать в руке винтовку, и я поставил ее рядом, прислонив к стенке подспардековой постройки. И незаметно уснул. Разбудил меня старшина, который тряс за плечо и спрашивал, почему я сплю и где винтовка. Сна как не было. Я перепугался, т.к. винтовки действительно рядом не было, а сколько я спал – не знаю. Начал плести в свое оправдание какую-то чушь: подошел, мол, кто-то из матросов команды, который вышел якобы покурить и дал мне, чтобы на сон не тянуло, несколько раз затянуться. И, наверное, после этого я уснул. А куда делась винтовка – не знаю. Неужели этот матрос утащил? «А ты помнишь этого матроса?», – спросил старшина. «Да не очень, ведь было темно, и он был рядом недолго», – промямлил я, ломая голову – куда же делась винтовка? Старшина подошел к углу спардека, протянул руку, и вот в его руке моя винтовка. «На, возьми, и больше не спи на посту. А то тебя штыком твоей же винтовки могут заколоть. Тебе еще два часа стоять».

После этого случая и урока старшины я ни разу за всю службу на ответственном посту не уснул, А приходилось стоять на десятках разных постов многие сотни раз. И если заставал спящими на постах своих подчиненных, то поступал, каюсь, более жестоко, чем старшина со мной. Ударом сомкнутых рук сбивал спящего с пня или бревна на землю, наваливался сзади и молча душил, пока тот не прекращал трепыхаться. За это время и я успокаивался, злость проходила, и я уже спокойным тоном объяснял, что вот так немцы и финны снимают наших разинь-часовых, а потом быстро вырезают их спящих товарищей. Примеры тому у нас уже были. То, что с тобой сейчас случилось, будет между нами. И я действительно никогда вышестоящим командирам – взводному или ротному об этих случаях не докладывал. Считал, что моего урока было достаточно. Повторных случаев сна на посту у этих же товарищей я не встречал. Не было и попыток отомстить мне за это, хотя возможности просто пристрелить ночью, как не назвавшего пароль, было сколько угодно.

 

6 августа. Среда.

В три часа ночи перешли в Кронштадт, сутки простояли поочередно на всех рейдах. 31 июля к нам прибыло «пополнение» – краснофлотец Афонин Николай. Теперь нас в кубрике 5 человек.

 

7 августа. Четверг. Кронштадт – Таллин

В час ночи за БТЩ пошли в Таллин. Этот переход запомнился штормовой погодой. Северо-западный ветер гнал волну баллов в 5- 6, которая раскачивала судно и с борта на борт, и продольно. На мостике качка ощущалась значительно сильнее, чем на палубе. Сначала мне было интересно это качание, но постепенно тошнота все сильнее и сильнее подступала к горлу. И вдруг содержимое желудка вырвалось наружу. Успел перекинуться через ограждение мостика и направить остатки ужина за борт. Удачно, что судно в этот момент накренилось на правый борт, и я не запачкал палубу. Конечно, на мостике видели мои страдания и капитан-лейтенант участливо спросил: «Что сигнальщик, укачивает?» «Да, немного. Отвык от качки», – отвечаю. «Если остались мятные конфеты, то попробуйте сосать. Помогает», – советует он. Скатываюсь с мостика, бегу в кубрик, по дороге забегаю в гальюн, где еще раз освобождаю желудок. Взяв горсть конфет с мордашкой, у которой волосы дыбом, возвращаюсь на мостик с конфетой за щекой. Вроде бы полегчало.

 

8 августа. Пятница. Таллин. Мы вооружаемся

При подходе к Таллину ветер стих, волны уменьшились, качка почти прекратилась. А за бонами, в бухте было совсем тихо. БТЩ пошел в Минную гавань, а мы, с часу ночи до 9 утра стояли на якоре, на рейде, а затем, как обычно, пошли в Купеческую.

Встали не у стенки напротив складов, где обычно, т.к. там стояли и грузились какие-то транспорты, а у северного защитного мола, т.е. ближе к северному выходу из гавани. Погрузили еще тонн 400 угля и пресную воду. Обычно пресную воду мы брали на ходу в морском канале между Кронштадтом и Ленинградом. Капитан внимательно смотрел на берег в районе Петергофа и в определенный момент махал рукой и кричал «Донка!» механику, который стоял на палубе и передавал команду куда-то в машинное отделение. На этом участке судно шло на малом ходу, и минут через 15-20 забор воды прекращался. Я не спрашивал, почему именно на этом участке производят забор пресной воды. По идее, чем ближе к Ленинграду, тем меньше примесей воды из залива к речной невской воде. Неужели небольшие речушки, впадающие в залив в районе Петергофа и Стрельны, значительно улучшают качество воды даже в 4-5 километрах от берега, где проходит морской канал?

Дня через 2-3 капитан-лейтенант велел мне, Жентычко и Афонину следовать с ним в город. Где-то в центральной части города, улицу и место совершенно не запомнил, зашли с ним в какой-то старинный дом на второй этаж и получили задание: вытащить на улицу кое-какую мебель. Оказывается, в этой квартире жила семья нашего коменданта, но она недавно поездом переехала в Питер, и теперь надо перевезти туда кое-что из мебели. Вскоре подошла небольшая грузовая машина, в которую мы погрузили мебель, и поехали в порт. Сгрузили мебель на стенку, отпустили машину, а потом краном все опустили в носовой трюм.

Через несколько дней на стенке около судна с грузовых машин сгрузили несколько стальных листов толщиной миллиметров 10, размером примерно 2x3 метра, несколько десятков дюймовых досок и большую кучу песку. Оказывается, по приказанию штаба флота торговые и вспомогательные суда должны оборудовать защиту рулевых рубок и мостиков от пулевых обстрелов с самолетов. Мы решили попробовать: поставили вертикально один стальной лист и доску и с расстояния метров 50-60 сделали несколько выстрелов из винтовки. Доску, конечно, насквозь, а на листе только вмятины. Правда, на самолетах крупнокалиберные пулеметы, но и защита рубки должна быть более солидной. У нас решили защитить только рулевую рубку, где обычно находится также штурман и, в случае необходимости, могут заскочить все, кто находится на мостике. Вокруг рубки из досок соорудили короб и в образовавшееся пространство между досками и обшивкой рубки (сантиметров 10-15) засыпали песок. Снаружи доски обшили стальными листами. Также обшили и крышу рубки. Теперь в рубке стало как-то уютнее. А мостик решили не защищать. В теплое время все руководство осуществляется с верхнего мостика, на котором только легкая защита от ветра и дождя в застекленных будочках-беседках на крыльях мостика. В холодную и зимнюю погоду управление осуществляется с застекленного нижнего мостика. Но до зимы еще далеко. И может, к зиме война кончится.

Под Таллином пока все тихо. Ночью, правда, иногда слышны отдельные винтовочные и револьверные выстрелы. То ли патрули в кого-то стреляют, то ли в патрулей. У капитана семья где-то в районе Копли, и он попеременно со старпомом уходит на сутки домой. У него, кажется, только одна дочь лет 17-ти, т.е. мне ровесница.

Числа 12-го августа ночью вышли на рейд и встали на якорь. Наверное, наше место кому-нибудь понадобилось. На следующий день утром вернулись в Купеческую гавань и встали опять у северного мола, т.к. все причалы у стенок были заняты транспортами. Снова бункеровка. Взяли тонн 600, «под завязку».

Через несколько дней подошла грузовая машина, в кузове которой стояло 45-мм орудие. Его подняли на палубу, и прибывшие с машиной рабочие спросили у капитан-лейтенанта, где устанавливать орудие?

Очевидно, капитан-лейтенант был в курсе нашего вооружения и место для установки первого орудия уже выбрал, т.к. сразу же указал: на левом борту метрах в четырех за краном. Рабочие быстро установили орудие и уехали. Очевидно, установка орудий для них привычное занятие. А где же снаряды и прицел», – спросил я у капитан-лейтенанта. «Будут и снаряды и прицел», – ответил он.

Кроме вахтенного у трапа, вся наша комендантская команда и несколько матросов столпились около своего теперь орудия. Не все же так близко видели настоящее орудие. А теперь его можно было и «пощупать». Но никто не решался. Хотя оно и было небольших размеров, но будто бы с потопленной нашей подводной лодки, значит, побывало в бою и тем самым невольно вызывало к себе уважение. Комендоров среди нас, кроме капитан-лейтенанта, не было. Из его рассказов на мостике капитану о своей службе я слышал, что еще в двадцатых годах он кончал какие-то артиллерийские классы и курсы, был артиллеристом на «Авроре» и на каком-то эсминце. Но и он, похоже, с таким мелким калибром не имел дела. Не помню, кто первым решился подойти к орудию и показать свои познания в артиллерии – потянул на себя рукоять замка. Замок пошел вниз, открылся. А вот как его теперь закрыть – никто не знал. За какие только рукояти и ручки не дергали – ничего не получалось. Тогда я скромненько подошел, придерживая правой рукой рукоять замка, растопыренными средним и указательным пальцами левой руки утопил лапки экстрактора и мягко отпустил рукоять замка. Замок закрылся. Затем, уже «сверх программы», встал на место наводчика и, работая одновременно валиками горизонтальной и вертикальной наводки, лихо стал наводить ствол то на горизонтальные, то на воздушные цели. «Во, сигнальщик дает!», – вырвалось у Кожина. А я подумал, что честная отработка наказаний – нарядов в военно-морской спецшколе пошла на пользу. Увидев мои практические познания в артиллерии, капитан-лейтенант заявил, что теперь я буду ответственным за орудие и его наводчиком.

Дня через 2-3 на грузовой машине привезли снаряды – 57 ящиков. Поскольку я был назначен ответственным за орудие, то, естественно, ответственным и за боезапас. Поэтому в конце моего дневника-блокнота с записями за период с 28 августа по 24 сентября 1941 г. есть «бухгалтерия»: сколько и каких снарядов было получено и расход снарядов.

Получено в Таллине: осколочных с красной трассой – 192; с белой трассой – 132; фугасных -100; бронебойных -140.

Всего – 564.

Есть запись, что на 19 сентября осталось 490 снарядов, т.е. израсходовано 74, в основном, конечно, осколочных по самолетам.

Поскольку никаких кранцев для хранения снарядов на палубе не было, то большинство снарядов было спущено в кормовой трюм, а по одному ящику с каждым видом снарядов были сложены на кожухах около первой трубы.

Теперь надо было апробировать орудие. Подходящего случая долго ждать не пришлось – немецкие самолеты-разведчики появлялись теперь ежедневно в первой и второй половине дня, но на довольно большой высоте. По ним начинали бить зенитные орудия с побережья, с береговых батарей и с кораблей, но калибр не менее 76 мм.

Попросив всех отойти метров на пять от орудия, я сам зарядил его, навел ствол в сторону летящего «юнкерса» и дернул за левую спусковую рукоять. Резкий звук выстрела больно ударил по ушам. Ствол примерно на полметра откатился почти вертикально вниз, и открывшийся замок выплюнул стреляную гильзу, которая со звоном покатилась по палубе. Внутренняя дрожь, которая все же чувствовалась до выстрела, пропала – орудие цело, а я живой. Головы присутствовавших подняты вверх. Все смотрят за удаляющейся трассой нашего первого снаряда. Пройдя далеко за хвостом самолета, след трассы закончился белым облачком разрыва – снаряд взорвался на пределе своей вертикальной трассы (около 4 км) специальным ликвидатором. У окружающих сразу же появился охотничий азарт: «Давай еще пару снарядов»! А что толку-то без прицела», – авторитетно заявляю я. «Ну, давай еще одним бабахним», – милостливо соглашаюсь я. Поручаю Жентычко заряжать орудие, а Ломко по моей команде «Ноль» производить выстрел, дергая за правую спусковую ручку.

Пока готовились ко второму выстрелу, услышав неожиданный грохот первого, на палубу поднялись капитан-лейтенант и капитан судна. «Что тут случилось?» «Да вон разведчик появился и мы решили опробовать орудие, – отвечаю, – все нормально, товарищ капитан-лейтенант». «А почему не предупредили?» «Так он бы улетел. Вон и сейчас его уже не достать». «Юнкерc» действительно уже был где-то между островами Нарген и Вульф, и по нему били только зенитки с этих островов. Но капитан-лейтенанту тоже хотелось лично убедиться, как ведет себя орудие, и он приказал дать один выстрел вслед улетающему самолету. Орудие было уже заряжено, я быстро развернул его на правый борт между труб и, не снимая рук с рукоятий наводки, дал команду Ломко: «Ноль!» Снова резкий удар по барабанным перепонкам. Такое маленькое орудие, а какой резкий, неприятный для слуха звук выстрела. Все-то окружающие затыкают уши пальцами, а у меня руки заняты.

Капитан-лейтенант с довольной улыбкой подошел к орудию, похлопал его по казенной части и похвалил и орудие, и меня: «Молодцы»! И обращаясь ко мне «Перед выстрелом надо рот открывать, тогда барабанным перепонкам не будет так больно. А после стрельбы надо почистить и смазать канал ствола». «Так ведь нет ни банника, ни ветоши, ни масла», – отвечаю ему.

«Все скоро будет, а сейчас отбой боевой тревоги». Отбой так отбой, подумал я, хотя её нам никто и не объявлял.

Через 2-3 дня привезли пушсало и масло для «откатников». Капитан-лейтенант посоветовал снять ствол и проверить, достаточно ли масла в «откатниках». Добрались до «откатников». Масло там было, но черное, похоже, старое. Снял все старое масло, протер шток, пружину ветошью и, действуя по правилу «маслом кашу не испортишь», жирно смазал все свежим маслом. При очередном появлении немецкого разведчика дал по нему выстрел. Результат: все, кто был около орудия, были забрызганы маслом. Перестарался. Для орудия это правило не подходит. Это я усвоил четко и такого больше не допускал ни на корабле, ни в морпехоте, будучи командиром противотанкового орудия.

До середины августа немцы не беспокоили корабли и транспорты, стоящие в бухте и в гаванях, хотя их воздушные разведчики появлялись над бухтой по два раза в день, засекая все действующие зенитные средства. Попаданий в них я не наблюдал, хотя большую часть дня проводил на мостике или около орудия.

Кап-н-л-т распорядился: при появлении самолетов противника мне и расчету орудия быть около орудия и открывать огонь только в случаях пикирования на транспорты, стоящие в Купеческой гавани. Но такого случая до нашего ухода из Купеческой гавани так и не представилось. Похоже, в тот период времени немцам нужны были транспорты плавающие, а не потопленные.

С середины августа более отчетливо стал доноситься гул орудийной канонады с востока. А вскоре этот гул был заглушен грохотом десятков орудий с береговых батарей острова Аэгна и с кораблей, находящихся в бухте. Значит, немцы подошли к городу на дистанцию прицельного огня корабельной артиллерии. Но их артиллерия до бухты еще достать не может пли некому корректировать. Через пару дней, даже не поднимаясь на палубу, мы могли точно сказать «по голосу» орудий – кто ведет огонь или чей последовал залп: с эсминцев, с береговой батареи или с «Кирова». Но вот как-то утром в начале двадцатых чисел я услышал и заметил разрывы снарядов не менее шестидюймового калибра на кромке высокого берега, что восточнее парка Кадриорг. Там был наш военный аэродром, и с него часто поднимались и бомбардировщики, и истребители. Куда они теперь денутся? Некоторые немецкие снаряды или с перелетом, или так было задумано, стали рваться ниже, в восточной части парка Кадриорг. В бинокль я никаких там наших войск не видел. Через полчаса немцы прекратили артогонь по этому району, то ли потому, что значительно усилился огонь с наших кораблей и их батарея была накрыта, то ли немцы своей пристрелкой были довольны.

Когда наши бомбардировщики покинули этот аэродром и улетели под Ленинград, я не помню, но позже 20 августа я их уже не видел. А вскоре после 20 августа оставшийся десяток истребителей друг за другом с небольшим интервалом перелетели куда-то северо- западнее Минной гавани на основание полуострова Пальяссаар. Значит, нашли там или подготовили для них взлетную полосу. Им ведь надо-то метров 300. Интересно, что немцы, по-моему, до последнего дня обороны Таллина не бомбили этот аэродром. Хотя «ястребки» постоянно были в воздухе. Только пара сядет, взлетает новая пара. С мостика иногда было хорошо видно, как они пикируют или идут на бреющем восточнее города и бьют по передовой немцев. А с земли к ним тянутся трассы от зениток и пулеметов.

По приближающемуся и нарастающему артиллерийскому гулу с востока и с юга от города и почти беспрерывному огню со всех крупных кораблей, находящихся в бухте, было ясно, что немцы медленно, но приближаются к городу. Пытаюсь вспомнить и не могу: никто из нас ни разу не сказал о возможной сдаче города немцам. Откуда была такая уверенность? В газете «Советская Эстония», которая поступала к нам на судно, публиковались десятки статей с примерами героизма наших бойцов и моряков на сухопутном фронте под Таллиным. И в каждом номере звучали бодрые лозунги «Враг не пройдет!» Как-то успокаивающе действовала мирная картина в Купеческой гавани, где у многочисленных причалов стояли десятки транспортов с мирными дымками над трубами.

 

21 августа. Четверг. Таллин, в бухте

Часов в 17 поступило чье-то распоряжение выйти на рейд. А наш капитан минут двадцать назад ушел на сутки домой. Комендант решил, что выйти на рейд можем и без капитана. Командовал выходом старший помощник, которого я при исполнении обязанностей капитана не видел. Если на палубе во время швартовок и снятия с якоря он обычно бывал суетлив, то на мостике – полное спокойствие, четкие команды и никакой суетливости.

Поскольку нам не указали точного места стоянки на рейде, то старпом решил встать на якорь в западной части бухты, примерно в километре от северного мола Купеческой гавани. Расчет старпома был прост: завтра, примерно в это же время, капитан, не обнаружив судно на месте, поднимется на гребень мола и мы его увидим в бинокли.

С места нашей якорной стоянки довольно хорошо просматривалась Минная гавань, в которой стояло с десяток БТЩ, много каких-то катеров и других мелких судов. Северо-западнее нас, километрах в двух, стоял на якорях «Киров», носом на запад. Около него на якоре или на буксирном тросе с кормы виднелся небольшой буксир. Наверное, его обязанности – разворачивать крейсер ча корму так, чтобы ему было удобно вести артиллерийскую стрельбу но указанным целям.

Северо-восточнее во всю ширину бухты расположились эсминцы, периодически ведя огонь по им одним ведомым целям.

 

22 августа. Пятница. Таллин, бухта в поле зрения «колбасы»

Утром я заметил к югу от нас, значит, где-то за озером Юлемисте, как бы над горизонтом, появилась «колбаса» – аэростат с каким то маленьким предметом под ним (очевидно, корзиной). Ясно, что подняли корректировщика, и теперь они будут бить по кораблям. Ждать пришлось недолго: после обеда высоко над нами мы услышали какое-то шуршание и через несколько секунд увидели четыре столба воды в центре бухты. Звука взрывов почти не было слышно. Эсминцы, которые вели огонь, стоя на якорях, стали сниматься с якорей и медленно двигаться по бухте.

Немецкая четырехорудийная батарея, не спеша, била примерно полчаса, как бы принюхиваясь к новым целям. Наши, наверное, точных координат этой батареи еще не знали и не могли помешать ей вести пристрелку. Около 17 часов дежуривший с биноклем на мостике матрос сообщил старпому и коменданту, которые оба с утра были на мостике, что видит на северном молу нашего капитана. Старпом приказал боцману срочно спускать шлюпку – четверку, на которой мы в свежую погоду дважды ходили с комендантом с рейда к северному молу и натерли на ладонях кровавые мозоли.

Но сегодня погода была тихая, солнечная и, пройтись на шлюпке пару километров, если ты умеешь хорошо грести, одно удовольствие. И я попросил разрешения у коменданта сходить с матросами на шлюпке. Тот не возражал. За полчаса обернулись в оба конца. Трое молодых матросов гребли вполне прилично и оценили мое умение грести. Только успели поднять шлюпку на борт, от «Кирова» подошел катер с приказом подойти к «Кирову» и встать у его кормы. Через 15 минут были у «Кирова» за кормой и встали на якорь. Оказывается, до утра.

 

23 августа. Суббота, Таллин, помогаем «Кирову»

С утра немцы опять открыли огонь по кораблям в бухте. Конечно, артогонь с кораблей очень им мешает. А теперь немецкая батарея заставляет корабли сниматься с якорей и двигаться по бухте. Точность огня с эсминцев, конечно, при этом снижается. По «Кирову» почему-то не бьют, чему мы очень рады. Но вот с «Кирова» приказ подать ему на корму наш буксирный трос и по командам тянуть его корму под углом 45° к правому борту. На малом и среднем ходу никакого движения. Дали полный ход, и постепенно корма крейсера стала медленно двигаться за нами. Похоже, что крейсер носом сел на грунт, и попытки буксирчика стянуть его были безуспешны. Вспомнили о нашем существовании. Но почему так долго готовились?

Вчера и сегодня немцы по несколько раз в день открывали огонь по кораблям, но попаданий не было. Наверное, корректировка с такой дистанции (от нас до «колбасы» было, по-моему, 5-7 км, плюс 1-2 км от нас до кораблей в бухте) по целям на водной поверхности для армейских артиллеристов была малоэффективной. Но сегодня после обеда они стали бить по «Кирову». Нас это никак не радовало, однако разрешения уходить не поступало. Вдруг часов в 16 громыхнула одна из башен «Кирова». С такого близкого расстояния мы его «голоса» не слышали. Очень впечатляет! На протяжении трех часов попеременно из разных башен он, не очень спеша, дал 40 залпов. Специально считал.

Часов в 19 нам разрешили отойти от «Кирова» и встать на рейде, что мы с удовольствием сделали и ночь проспали спокойно.

 

24 августа. Воскресенье. Таллин, Купеческая гавань

В 9 часов с «Кирова» получен приказ вернуться в Купеческую гавань. Встали на свое старое место – у внутренней стенки северного мола, невдалеке от северных ворот гавани. Гавань полна транспортами, ни одного свободного причала. Все транспорты чем- то загружаются.

Утром я заметил, что «колбаса» стала размером раза в два больше. Значит, ее перенесли километра на 3 ближе к городу. Днем я наблюдал попытку атаки аэростата нашим «ястребком». Пройдя низко над городом, он с запада или с северо-запада пытался приблизиться и расстрелять аэростат, но его встретил такой плотный огонь зенитных пулеметов и автоматов, что он, резко изменив курс и максимально снизившись, ушел на свой аэродром. Больше попыток сбить «колбасу» с воздуха не было. А вот шрапнелью, по-моему, кто-то пытался сбить, но безрезультатно. Так она и висела до последнего дня.обороны города и попортила нам много крови. Не без ее участия одна из немецких батарей пристреляла оба входа в Купеческую гавань – третий или четвертый залп лег точно в середине сначала северного, а затем и южного входа. Вскоре я увидел, что какой-то небольшой буксирчик пошел на выход из гавани через южные ворота. Только он вошел в ворота, залп батареи, и в воротах поднялись три столба воды. Четвертый снаряд накрыл буксирчик. Когда дым от взрыва рассеялся, на поверхности в бинокль видны были только какие-то щепки. Стало ясно, что немцы решили закупорить транспорты в гавани. Теперь днем из гавани не выйдешь.

Крейсер «Киров»

В эти дни фронт с восточной стороны приблизился к окраинам города. Разрывы и немецких, и корабельных снарядов видны были в районе устья речки Пирита, Нарвского шоссе, на берегу полуострова Виймси. Доносились и винтовочно-автоматная стрельба, разрывы гранат. А мы и десятки транспортов стоим в Купеческой гавани, как нейтральные наблюдатели и ничем не можем помочь совсем близкому фронту. Позже таких наблюдателей называли «Американские наблюдатели». Теперь немецкая авиация серьезно принялась за наши боевые корабли, что были в бухте. Наверное, их бешеный круглосуточный артогонь очень сдерживал наступление немцев на город, и в течение дня налет следовал за налетом. Думаю, что не менее десятка раз в день по 6-15 «юнкерсов» то бомбят только «Киров», то сразу несколько эсминцев. Конечно, эти налеты, как и стрельба по кораблям береговых батарей, мешали кораблям вести прицельную стрельбу, т.к. им приходилось все время маневрировать, уклоняясь и от бомб, и от снарядов. Но до сих пор ни одна бомба и ни один снаряд в корабли не попали. Транспорты немцы все еще не трогали, надеялись, видимо, захватить их целехонькими. С транспортов по самолетам тоже огня не велось. Не из чего. Мне капитан-лейтенант сказал, чтобы стрелял только в случае пикирования на нас, т.к. стрельба на расстоянии 3-4 км, да еще без прицела, бесполезная трата снарядов. А они еще могут нам пригодиться. А потом, в случае нашей стрельбы, немцы могут обозлиться и ударить по транспортам в гавани. И пострадают они ни за что.

 

25 августа. Понедельник. Таллин, прием «пассажиров»

Рано утром 25-го, еще до завтрака грохот залпов тяжелых немецких орудий, которые обычно обстреливали корабли, но значительно позже, выгнал меня на мостик посмотреть, в честь чего такой неурочный обстрел. В бухте ничего нового. Эсминцы медленно маневрируют по бухте и бьют по берегу по целям, указываемым корректировщиками. Очередной залп 6-дюймовой немецкой батареи. Смотрю, куда лягут снаряды. Вдруг черный взрыв на кормовой палубе «Кирова» и три столба воды рядом с его кормой.

По-моему, после первых 2-3-х залпов «Киров» еще не дал ход, и немцы быстро пристрелялись. Очевидно, это попадание видели с эсминцев, потому что один из них быстро пошел в сторону Минной гавани, ставя дымовую завесу. Затем развернулся и пошел к восточному берегу бухты. За этой дымозавесой я уже не видел ни одного корабля в бухте. Не могли их больше видеть и корректировщики с аэростата. Батарея, дав вслепую еще залпа два, прекратила огонь.

В течение дня на «Киров» и эсминцы было 5 или 6 налетов, которые на какое-то время отвлекали корабли от стрельбы по берегу. Попаданий в корабли не было, но в небольшой буксир, который постоянно был при «Кирове», одна из бомб попала, и он быстро затонул. С мостика в бинокль было видно, что бои идут уже в восточной части парка Кадриорг, где были видны разрывы гранат, отдельные орудийные выстрелы и разрывы снарядов, доносилась винтовочная пальба, треск автоматов и пулеметные очереди. Горели и дымились какие-то постройки.

В июле и августе 41-го мне не пришлось побывать в Кадриорге, и я, разглядывая его в бинокль с мостика, не мог определить точно, в каком месте парка идут сейчас бои. В сентябре 44-го, после освобождения Таллина, тоже не пришлось побывать в парке, а когда в 1954 году я месяц был на практике на тральщиках и имел время побродить по городу, то обошел весь парк. Никаких следов яростных боев в парке уже не нашел. Целехонький был Екатерининский дворец, домик Петра 1-го и многочисленные павильоны, скульптуры, мостики.

А сейчас было тревожно. От парка до Купеческой гавани по прямой 1,5-2 км.

Перед обедом пешком прибыли в краснофлотской форме человек 12 бывших матросов торгового флота уже солидного возраста – от 30 до 40 лет. Форма сидит мешковато, да и сами какие-то мешковатые. Оказалось, что это команда на носовую машину и котел к ней, которыми мы пока не пользовались. Из штаба флота приказано за сутки подготовить носовую машину к работе. Она добавит нам 4-5 узлов скорости. Большую часть новеньких поселили в носовой кубрик и через кубрик от нашего к корме по правому коридору. Одного подселили к нам в кубрик, где была свободна одна койка. Это – машинист – худой, высокий с небольшой рыжеватой бородкой и усами, лет за 40. Ратман Павел Иванович. Семья его в Ленинграде, а родился в Тарту.

Наверное, он единственный из краснофлотцев, направленных на «Суур-Тылл» в июле-августе 1941 г, который прослужил на этом корабле до конца войны и был демобилизован в ноябре 1945 г.

Теперь в нашем кубрике комплект – шестеро. Самые «старожилы» – Анатолий Ломко, Алексей Жентычко, Макар (но мы его звали Михаил) Кошель и я. Николай Афанков, строевой, служит четвертый год, прибыл на судно 30 июля и Ратман П. И.

Днем к нам прибыл симпатичный коренастый главный старшина – курсант 4-го курса училища им. Фрунзе. Рассказал, что в Таллине на кораблях было много курсантов всех курсов с их училища, прибывших перед войной на практику. Большинство их были направлены в морские батальоны и роты на оборону Таллина. Уцелевших курсантов последнего курса два дня назад отозвали и направили на разные транспорты для усиления комендантских команд. Капитан-лейтенант приказал ему постоянно быть на мостике и замещать его при его отсутствии.

Жаль не запомнил ни имени, ни фамилии этого курсанта. Он в 42-ом году должен был закончить училище и где-то еще повоевать. И может быть, уцелел.

Во второй половине дня к кораблю стали подъезжать на автомашинах, больше на легковых иностранных марок, какие-то люди в штатском: мужчины, женщины и дети. Багаж у всех очень небольшой: чемоданы, саквояжи, редко узлы. На палубе у трапа их встречали капитан и наш капитан-лейтенант. С некоторыми капитан сам спускался вниз, очевидно, показывая, где они будут размещаться. Несколько легковых автомашин кранами были подняты на палубу и принайтованы, чтобы не катались по палубе.

С грузовых машин пассажиров провожали вниз старпом или боцман. Грузовые машины сразу же уезжали в город. Пассажиры поступали до темноты. Все они представляли вахтенному у трапа и руководству корабля какие-то бумаги, очевидно, направления на наше судно. Никаких недоразумений и конфликтов при этом не было. Очевидно, на территорию порта тоже пропускали по соответствующим документам.

Много лет спустя в одной из статей, посвященной Таллинскому переходу, я узнал, что на нашем корабле, в числе, эвакуируемых, было все правительство Эстонской Республики, кроме. Председателя Совета Народных Комиссаров Эстонии Иоханнеса Лауристина, который опоздал на наш корабль, попал на штабное судно «Виронию» и погиб на нем 28 августа. Памятник-бюст ему был установлен в Вышгороде в скверике рядом с башней Длинный Герман (Pik Herman).

В темноте в Кадриорге, судя по вспышкам разрывов и трассирующим лентам пулеметных очередей, немцы продвинулись в парке еще на километр. Памятник «Русалке», который днем с мостика было хорошо видно, теперь был левее линии фронта.

Ночью дежурили по три человека: у трапа один вооруженный вахтенный из наших и матрос из команды, и на мостике один из наших. Одну из вахт на мостике нес и главстаршина-курсант.

 

26 августа. Вторник. Таллин, последний день в Купеческой гавани

Утром погода начала немного хмуриться, северо-восточный ветер потянул светлые, пока одиночные, облака, а в бухте заиграли небольшие волны. На эсминцах, которые были ближе к восточному берегу бухты, периодически давали дымозавесу, и она, медленно поднимаясь и редея, ползла в нашу сторону, на Купеческую гавань и на город. Очевидно, это очень затрудняло немцам вести прицельный артогонь, потому что он был какой-то ленивый, вялый.

Часов с десяти снова к нам стали поступать пассажиры и в штатском, и военные, больше флотские: краснофлотцы, старшины, несколько командиров. Все с оружием. Несколько военных командиров подъехали на черной легковой машине и просили капитана погрузить на палубу их машину, но капитан отказал, показав, что на палубе уже тесно от людей. Водитель походил, походил вокруг машины, посмотрел, не осталось ли чего нужного в салоне и в багажнике, погладил капот, как будто прощаясь с машиной, потом открыл его, отвинтил какую-то деталь от двигателя и, размахнувшись, бросил в воду. Затем подошел к группе краснофлотцев, стоявших недалеко от трапа, с их помощью направил машину носом к воде и всей группой, разогнав машину столкнули ее со стенки в воду. Окна на ее дверцах были открыты, и машина быстро пошла на дно. Наверное, мне не меньше, чем водителю было жалко эту красивую машину.

В течение дня к нашему судну подъехали еще несколько легковых и грузовых машин, и их водители, узнав, что на борт их не погрузят, быстро по-деловому, с помощью своих пассажиров, сталкивали машины в воду. Эти действия меня уже не очень трогали. Помня, как выглядел наш корабль, перевозя недавно в Ленинград около 800 новобранцев-эстонцев, думаю, что мы уже приняли не меньшее количество эвакуируемых лиц.

К вечеру команда: «Приготовиться к отходу». Дым из наших мощных труб стал все гуще, ветер, который к вечеру значительно усилился, сносил его в глубину гавани. Веселей задымили и другие суда, стоявшие в гавани, которые заметно осели от принятых грузов и многих сотен эвакуируемых, находящихся сейчас на верхних палубах. Очевидно, все получили такой же приказ.

Но на причалах, около транспортов, были еще толпы людей, многие бегали от транспорта к транспорту, но их, по-видимому, взять на борт уже не могли. Сходни, как я видел с мостика, были уже убраны, и у швартовых тумб стояли матросы боцманских команд.

Наконец пары подняты, машины провернуты и команда: «С якоря и швартовых сниматься!» Затем: правая ручка телеграфа на «малый вперед», левая – «малый назад», команда на руль: «Лево на борт!», и «Суур-Тылл» стал медленно разворачиваться носом к северным воротам гавани.

Малым ходом, запустив и носовую машину, дошли до середины бухты и стали на якорь в трех-четырех кабельтовых юго-восточнее «Кирова». Волна в бухте была уже 4-5 баллов, и нас заметно покачивало. Темные, почти сплошные теперь облака низко ползли на юго-запад. Хорошо, что не было дождя, иначе двум-трем сотням наших пассажиров, расположившихся на верхней палубе, пришлось бы туго.

Вдруг почти одновременно на разных эсминцах взвыли сирены тревоги, торопясь, как бы наперегонки, застучали зенитные автоматы, и длинными очередями залились крупнокалиберные пулеметы. Трассирующие нити от автоматов и пулеметов то перекрещивались высоко в небе, то раскидывались веером. Подойдя совершенно незамеченными за тучами к бухте, штук 6-7 «юнкерсов» вывалились из небольшого окна в облаках почти над серединой бухты и, наверное, растерялись от обилия кораблей, оказавшихся к вечеру в бухте.

Времени для ориентирования и выбора важных целей у пилотов было очень мало, они даже не успевали войти в пике и фактически в горизонтальном полете промчались над кораблями, кое-как побросав бомбы, лишь бы уйти из столь плотного артиллерийско- пулеметного огня. А сигнальщики и комендоры – зенитчики на кораблях молодцы! У них уже был опыт – знали, что немецкие летчики не раз подбирались к кораблям за облаками. И в такую погоду наблюдение за воздухом было особенно внимательным. Я, конечно, в это время смотрел не на облака, а на город, из которого мы ушли и неизвестно когда вернемся. За те несколько кратких выходов в город, непосредственное знакомство с его достопримечательностями, а также по купленным открыткам, вызывали теплые чувства к этому городу и его жителям. Панорама и силуэт города, которые открываются при подходе к городу с Таллинской бухты, его шпили кирх, крепостные башни, трубы заводов, портовые краны все врезалось в память и осталось глубоко в ней.

А сейчас в разных местах города полыхало пламя, в районе Минной гавани гремели мощные взрывы, взрывы гремели и в самом городе. Дым от взрывов и пожаров все больше застилал город.

В 19 часов снялись с якоря и малым ходом пошли к Минной гавани. Встали от нее кабельтовых в двух на якорь. Наверное, должны были принять на борт еще кого-то, но никто не прибыл.

Часов до 12 ночи наши пассажиры и команда были на верхней палубе, на спардеке и смотрели на свой город, прощаясь с ним. Наиболее осведомленные показывали и разъясняли соседям, где что взорвалось, где вновь вспыхнул крупный пожар. Наверное, у всех членов команды «Суур-Тылла» в городе остались семьи, родные и близкие. Что творилось у них в душах? Можно только догадываться. Даже капитан по этому поводу не поделился ничем с Линичем. Только тихо переговаривался со старпомом и главмехом, которые тоже долго не сходили с мостика.

Капитан-лейтенант отправил меня спать в кубрик до 6 часов, приказав, чтобы в 3 чага кто-нибудь прибыл дежурить на мостик, подменить курсанта. Сам остался с курсантом и капитаном на мостике, и, когда они ушли отдыхать, не знаю.

 

27 августа. Среда. На внешнем рейде, у острова Аэгна

В 6 часов я поднялся на мостик, сменив Толю Ломко. Ночью в бухте было спокойно. В городе пожаров стало даже больше. Стрельбы не было слышно, т.к. ветер, который за ночь усилился, очевидно, уносил звуки выстрелов за город, но одиночные взрывы не прекращались. Необычно тихо было над бухтой – главные калибры эсминцев и «Кирова» молчали. Очевидно, всех корректировщиков сняли, если они успели добраться до кораблей.

В Минной гавани виднелись чьи-то мачты.

Часов в 13 к борту подошел МО и передал приказ штаба срочно перейти за боны, к западному берегу острова Аэгна, стать на якорь и держать котлы под парами. Спросили, готова ли носовая машина. Что это их так интересует наша носовая машина?

Волна в бухте уже баллов 6-7. Хотя мы на якоре стоим носом к волне, но судно валит с борта на борт очень чувствительно. Некоторые из пассажиров уже «кормят рыб», перегнувшись через планширь ограждения. Радуюсь, что качка меня не беспокоит, хотя на мостике она более чувствительна. Ветер также усилился и не изменился в направлении. Облака все такие же низкие, темные и стали еще моросить. Появилась надежда, что в дождь немцы не прилетят.

Выбрали якорь и малым ходом на трех машинах пошли на север и стали на якорь в полумиле от западного берега Аэгны. Под прикрытием острова ветер был потише и волна помельче. Качка поутихла. До города отсюда километров 15, ив бинокль можно различить только шпиль Олай-кирхи. Окраины города и даже центральная часть в дыму, а другие высокие ориентиры не видны. Но все равно почти все пассажиры смотрят в сторону города. Вдруг у нас за спиной грохнул раскатистый мощный взрыв. Все головы повернулись в сторону острова. Над его лесом поднялись громадные клубы дыма, через несколько секунд клубы дыма взвились еще в нескольких местах острова, а секунд через пять- шесть донесся грохот менее мощных взрывов. Я слышал, что на острове была мощная, дюймов 12-ти, береговая батарея. Ее залпы были слышны и из Купеческой гавани. Наверное, сейчас взорвали ее и другие военные объекты.

К вечеру почти все транспорты и военные корабли ушли с Таллинского рейда на внутренний рейд и рассосредоточились между островами Аэгна и Нейссаар. Несколько транспортов стояли у причалов последнего. Очевидно, забирали гарнизон острова.

Небо по-прежнему было затянуто тучами, и дождь то начинался, то, передумав, прекращался несколько раз. Два-три налета небольших групп «юнкерсов» все же было, но они встречались таким шквалом огня, что ни о каком прицельном бомбометании не могло быть и речи. От нас самолеты пролетали далеко, и я, хотя и был около орудия, но ни разу не выстрелил.

Немецкая артиллерия здесь не беспокоила – со старых позиций далеко, а на новые, более близкие, еще не передвинулась.

В 24 часа капитан-лейтенант отправил меня с мостика спать до 6 утра.

 

28 августа. Четверг. Прощай Таллин!

В 6-00 я был на мостике. За ночь ветер поутих, волна за островом была балла 2-3. Значит, в заливе не менее 4-х. Говорят, что дождик моросил почти всю ночь, и наши пассажиры, ночевавшие на палубе, выглядели очень жалко и пытались согреться, кто элементарной зарядкой, в ожидании, когда можно будет протиснуться в жилую палубу к кипяточку, другие, для «сугреву», разливали по кружкам содержимое фляг, вскрывали консервы, доставали НЗ или то съедобное, чем удалось запастись перед уходом из города.

С разрешения старпома боцман вчера вечером достал большой брезент, и матросы натянули его между шлюпбалок на спардеке. Этот брезент защитил от дождя с полсотни человек, в основном гражданских лиц. У многих армейцев были плащ-палатки, флотские только в бушлатах.

На рейде без изменений – такого скопления разномастных кораблей и судов я нигде никогда раньше не видел.

Правда, в 1977 году, находясь в Нигерии, с лоджии высотной гостиницы, стоявшей на берегу залива в столице Лагос, я был свидетелем, как в феврале в заливе скопилось, наверное, более полусотни транспортов, ожидавших разгрузки. Нигерия в то время разбогатела на продаже нефти и в короткое время осуществила громадные закупки, не рассчитав пропускную способность своих причалов. Говорят, что из Европы прилетали на вертолетах запечатлеть эту картину. Особенно красива эта картина была поздно вечером, когда на фоне черного моря и неба в заливе сверкали отличительными огнями и светом иллюминаторов многие десятки темных силуэтов судов. Тогда я невольно вспомнил картину более громадного скопления торговых судов, от крупных транспортов до небольших буксиров и шаланд, и военных кораблей, от крейсера до малого охотника, на внутреннем Таллинском рейде 28 августа 1941 г.

Пробовал я их сосчитать, несколько раз сбивался, но все равно получалось около двухсот. А, наверное, не все ушли из Минной гавани и от причалов бухты Копли. Ведь бои на окраине города и в городе шли и 26-го, и 27-го, когда мы и другие транспорты ушли из Купеческой гавани. Так что последних защитников города могли забрать только с причалов северных окраин города.

Разглядывая транспорты, которые стояли недалеко от нас, я видел, как они перегружены, на некоторых даже ватерлинии не было видно. На верхних палубах полно людей, главным образом военных. На многих на палубе видны полевые и зенитные орудия, автомашины и еще какая-то техника.

На Таллинском рейде стояла дымовая завеса. Наверное, чтобы закрыть нашу армаду от немецких наблюдатели из города. Какие-то небольшие суда потихоньку против ветра и волны брели со стороны города в нашу сторону. Часов в 8 началось какое-то движение на рейде. Некоторые транспорты и небольшие суда, стоявшие южнее или около Нейссаари, стали концентрироваться северо-западнее Аэгна, где обычно и мы выходили в залив. Какой будет порядок перехода, когда он начнется, где будет место нашего судна в этом переходе я, конечно, не знал. Никаких разговоров об этом на мостике я не слышал. Может быть, не знали об этом и капитан, и капитан-лейтенант – комендант судна, единственный, кто получал устные или письменные распоряжения штаба флота. Радиокоманды, если они и передавались, мы все равно не могли принимать, т.к. шифров у нас не было, и наш радист старшина 2-ой статьи Иван Кожин до сих пор был без работы. Так что оставалось смотреть, что делается на рейде, и почаще посматривать на флагмана – не будет ли с него семафора.

Меня немного удивляло то, что все наши переходы из Таллина в Кронштадт всегда начинались поздно вечером, уже в темноте, чтобы затемно дойти до Гогланда, там как-то чувствовали себя уже спокойнее. А сейчас среди дня выходить такой громадой на глазах у немцев – не очень приятно. Ясно, что они бросят всю авиацию на нас. Разве можно защитить все транспорты, едва ползущие по узкой протраленной полосе, с которой нельзя отвернуть?

Но ждать на рейде до ночи на якорях, когда погода все улучшается и во второй половине дня немцы, пообедав и вздремнув полчасика, все равно набросятся на неподвижные цели, нельзя. Маневрировать, даже на таком свободном рейде, двум сотням судов практически невозможно – половина погибнет от столкновений друг с другом.

Похоже было, что командование ждало снижения ветра и волны, т.к. катерные тральщики на такой волне не потянут тралы, а БТЩ, я видел, было очень немного.

Внезапно, часов в 9, загрохотали орудия главного калибра крейсера и нескольких эсминцев. Били куда-то в сторону города, но, по каким целям и кто им корректировал стрельбу, было неясно. Где ложатся снаряды, даже в бинокль я не мог увидеть. К середине дня ветер еще немного стих и облачность поднялась, появились одиночные просветы голубого неба. После обеда, поднявшись на мостик, я увидел, что несколько транспортов уже вышли в кильватерной колонне в залив. Впереди них строем фронта или уступа шли несколько катерных тральщиков, которых без бинокля уже едва было видно. В эту колонну готовились вступить еще несколько небольших судов.

Не успели еще концевые суда первой группы скрыться за горизонтом, как к входу на фарватер потянулась новая небольшая группа судов, ведомая катерными тральщиками. Примерно через час, тоже за катерными тральщиками, потянулись крупные транспорты, среди них я узнал старого знакомого – «Казахстан». Его корпус стал вдвое ниже, чем был, когда мы шли с ним 13-14-го июля из Кронштадта. Солидно нагрузился! Вскоре потянулись к выходу, постепенно встраивалась в кильватерную колонну последняя большая группа из 6-8-ми крупных транспортов и десятка полтора «мелочи». Рейд заметно освободился от судов и боевых кораблей, которые ушли в охранение караванов.

Часов в 16 к нашему борту подошел штабной катер, с которого передали на мостик, что по сигналу «Буки» с флагмана нам следовать в кильватер за средним из пяти БТЩ. Эти БТЩ у выхода с рейда уже выстроились строем уступа влево, и мы, выбрав якорь, малым ходом пошли занимать свое место кабельтовых в 3-4-х за ними. Вскоре за нами на такой же дистанции встал «Сметливый». Ветер заметно ослабел и дул нам в правый борт, волна – не более 3-х баллов, небо значительно просветлело. Группы две «юнкерсов» на большой высоте прошли над Аэгна на северо-восток, куда ушли наши караваны, но, что там делалось, я не слышал, а видеть уже не мог.

Наконец на «Кирове» взвился сигнал «Буки», и одновременно за кормой у всех БТЩ появились белые буруны от заработавших винтов. Красивый одновременный старт красивых кораблей! На корме у каждого минеры ставили тралы, и их буи медленно отставали от кормы и отклонялись влево метров на сто. Метров 20- 30 левее и метрах в позади буя следовал сзади идущий БТЩ. Пять БТЩ строем уступа влево своими тралами могли очистить фарватер шириной метров 400-500, что для активного маневра, в случае налетов авиации, было явно маловато.

Двинулись и мы, сначала малым ходом, затем средним.

За нами кабельтовых в 3^4-х эсминец «Сметливый», за ним примерно на такой же дистанции «Киров», за ним лидер «Ленинград», потом несколько подводных лодок и еще какие-то небольшие корабли.

Вскоре сзади, слева от нашего отряда появился самый быстроходный в мире, в период первой мировой войны, эскадренный миноносец «Яков Свердлов», бывший «Новик», возглавивший и давший имя большой серии однотипных эсминцев «новиков». Его длинный низкосидящий корпус с четырьмя трубами был по-своему красив. Он быстро догнал наш отряд, занял место на левом траверзе «Кирова», на расстоянии 3-4 кабельтовых, и сбавил ход. С правого борта вышел охранять «Киров» эсминец «Гордый».

По нашему небольшому опыту торпедные катера атакуют с севера из финских шхер. Но почему слева в охранение «Кирова» поставлен «Яков Свердлов», у которого артиллерийское вооружение было слабее, чем у «Гордого»? А от встречи с минами они оба практически ничем не защищены. За этими эсминцами шли по одному или по два катера МО.

Длинный низкосидящий корпус эскадренного миноносца «Яков Свердлов», бывшего «Новика», был по-своему красив

Когда все корабли отряда вышли на фарватер и приняли походный строй, тральщики прибавили скорость до 12 узлов. С такой-то скоростью мы и на двух машинах ходили за БТЩ. Когда же понадобится мощность носовой машины?

Наш капитан-лейтенант так распорядился нашими силами: главный старшина-курсант и Кожин – на правом крыле мостика, я и Ломко – на левом, Кошель и Женгычко – на полубаке в самом носу. Основная задача – предупреждать командование судна о появлении по курсу плавающих мин, а тем, кто на мостике, – дополнительно о появлении самолетов или торпедных катеров противника.

При обнаружении плавающих мин или самолетов я должен был скатываться с мостика к орудию и вести по ним огонь. Замковым, заряжающим и на подачу снарядов были назначены трое краснофлотцев из машинной команды, свободные от вахты.

Человек 10 краснофлотцев и эвакуируемых частей были расставлены на спардеке, вдоль бортов, на баке и на корме.

Но пока впереди нас и над нами все спокойно. Раза два высоко и восточнее нас проходили на северо-восток группы из 9-18 «юнкерсов», у самого горизонта поднимались клубы дыма, и еле доносился гул разрывов и артиллерийской стрельбы.

Примерно через час сзади на «Сметливом» грохнул выстрел, и слева по носу, кабельтовых в пяти от нас, разорвался снаряд. Вглядевшись в это место, я увидел плавающую мину. Она была ближе к нам, чем к эсминцу, но у нас ее никто не заметил. Конечно, на эсминце и сигнальщики опытные и бинокли хорошие. Капитан- лейтенант приказал мне расстрелять эту мину. С палубы без бинокля я ее едва нашел, но попасть в нее, да без прицела, весьма проблематично. Зарядили осколочно-фугасным, навел по стволу, огонь! Всплеск метрах в ста-двести за миной и много правее. Еще выстрел – примерно тоже самое. Нет, бесполезное дело. С эсминца с десяток снарядов выпустили, но без результата. Потом к охоте за миной подключились зенитчики с «Кирова». Результат такой же. И только, когда мина осталась за кормой «Кирова», прогремел сильный взрыв, поднявший столб воды и дыма. Оказалось, что это с МО, который подошел к мине на малую дистанцию и застопорил ход, все же попали в мину с сорокопятки. Плавающие мины встречались все чаще, но эсминцы только поднимали сигнал: «Вижу плавающую мину» и указывали направление сигнальными флагами и выстрелом трассирующим снарядом. А «разбираться» с минами было приказано малым охотникам.

Раза два мины проплывали от нас, вернее, мы проходили мимо мин, на расстоянии метров 20-30, но они были с правого борта, а мое-то орудие на левом борту. Очевидно, мимо этих мин прошли и наши тральщики. На поверхности воды тралы их, конечно, не возьмут, а взрывать их из орудий, очевидно, было опасно – взрывом могло порвать тралы, а пока их заменят на ходу, могут пропустить более опасные для нас мины. Поэтому на БТЩ только поднимали сигнал, объявляющий, что у них за кормой плавающая мина.

Примерно через час мы нагнали концевые суда последнего каравана и, оставляя его севернее в 4-5 кабельтовых, быстро пошли вдоль всего каравана. В этом, четвертом по счету, караване было не менее 10 крупных транспортов и несколько небольших кораблей охраны, которые шли, как мне помнится, только с левой, северной стороны конвоя. Все транспорты глубоко сидели в воде и шли очень медленно – не более 5 узлов. Их, похоже, еще не бомбили – все были целехонькие.

Менее, чем за полчаса мы прошли вдоль этого конвоя, до ведомых катерных тральщиков и увидели впереди концевые суда следующего, третьего конвоя. Кажется, и этот конвой еще не пострадал, но впереди, милях в десяти, где шли первый и второй караваны, видны были столбы дыма, слышался гул разрывов бомб, стрельба орудий и с десяток маленьких самолетов, то пикирующих к самой воде, то взмывающих вверх. Помочь этим судам мы еще не могли ничем.

Вскоре загрохотали орудия с концевых кораблей нашего отряда – две девятки «юнкерсов» шли с юго-запада, немного южнее нас, и явно мы их не интересовали. Через несколько минут они уже были над судами первых караванов и бросились в пике на фактически беззащитные суда. Было видно, что на нескольких судах возникли пожары, но каковы были разрушения и потери, разобрать еще было невозможно. Помочь тоже. Да и как наш достаточно сильный отряд – крейсер, три эсминца и лидер, собранные в один кулак, – мог защитить транспорты, растянувшиеся миль на 15-20? Даже если мы пойдем в центре караванов, то не помешаем немцам бомбить головные и хвостовые суда.

Наше внимание от головных караванов отвлекли глухие взрывы где-то сзади – несколько водяных столбов оседали кабельтовых в 2-3-х от правого борта «Кирова». А над нами ни одного самолета. Минуты через две еще четыре водяные свечи уже ближе к «Кирову», и через несколько секунд гул разрывов этих снарядов, не менее шести дюймов. На юге едва была видна полоска суши. Заглянул в рулевую рубку, куда к карте подошел штурман. Показывает на большой мыс, выступающий на север, в нашу сторону – Юминда. До него от нас километров 20. С такого расстояния попасть без надежной корректировки маловероятно, но вдруг. Еще два залпа легли с небольшим недолетом. Стреляющей батареи, конечно, не вижу. Смотрю на «Киров» – все башни главного его калибра развернуты на правый борт, и стволы ползут вверх, как бы выбирая, нащупывая цель. Наверное, его дальномерами уже засекли батарею, расчеты переданы командиру БЧ-2, и тот дал команду в башни. Залп из девяти орудий впечатляет и немного оглушает. Минуты через 2-3 еще залп, потом еще. В это время один из МО, шедший сзади «Гордого», дав полный ход, оставляя за своей кормой густой шлейф дымозавесы, пошел вдоль строя нашего отряда до тральщиков, скрыв от нас этот злосчастный мыс. Замолчали орудия «Кирова», молчала и немецкая батарея.

Через полчаса мы уже приближались к первым караванам. Над ними еще крутились более десятка «юнкерсов», выбирая понравившиеся жертвы и по 2-3 самолета, пикирующие на них. Четыре или пять транспортов были, видимо, сильно повреждены, на них бушевали пожары, рядом сними виднелись небольшие суда: буксиры и какие-то спасательные шлюпки, видны были струи воды из пожарных шлангов. Наконец-то наши зенитчики смогли открыть огонь по самолетам, но это была больше моральная поддержка. Заниматься спасением людей с гибнущих судов мы не могли. Какие чувства испытывали сотни людей на нашей палубе, наблюдая за гибелью других сотен людей, плавающих вокруг пылающих, обреченных судов? Вспоминаю свое состояние: от взирания на эту картину ощущал только бессилие, беспомощность, жалость к сотням гибнущих. Но мыслей о такой же возможной судьбе и для нас не возникало. Во всяком случае, не могу их вспомнить.

Вскоре слева по носу на воде показался какой-то неподвижный предмет. Минут через десять можно было разобрать: из воды вертикально торчала метров на двадцать носовая часть какого-то судна, очевидно, кормой упершегося в дно залива. Ни шлюпок, ни плавающих людей вблизи не было.

Снова с эсминцев и с крейсера открыли огонь зенитки. Смотрю – одиночный «Юнкерc» с севера идет на высоте 2-3 км к середине отряда. Скатываюсь с мостика к орудию, навожу в сторону самолета, к которому тянутся десятки трассирующих нитей со всех кораблей, и успеваю сделать три пли четыре выстрела. Пилот не выдерживает огня с кораблей и бросает самолет неожиданно вниз и влево, выравнивает его над самой водой и идет параллельным с нами курсом к БТЩ. Затем впереди БТЩ разворачивается вправо и идет навстречу отряду с нашего правого борта на расстоянии 4-5 кабельтовых. Теперь я стрелять не могу и снова вбегаю на мостик. По самолету бьют «стотридцатки» эсминцев, «сотки» крейсера. Фонтаны воды, кажется, почти достают «брюхо» самолета, но он, пролетев вдоль всего отряда, исчез где-то на юго-западе. Может, это был торпедоносец, который не смог выйти на курс атаки, не знаю.

Первый караван, который мы обогнали часов в 19, постепенно исчезал на западе. Дымов там стало еще больше, а немецкие самолеты еще крутились над караванами. Три или четыре эсминца из их охранения не могли защитить армаду почти из двухсот судов, растянувшихся по фарватеру миль на 15-20.

Теперь все внимание было на воду. Наверное, десятка полтора мин Я уже видел, но, к счастью, большая часть была на безопасной для нас дистанции – не ближе полукабельтова, так что отталкивать их от борта футштоками и досками, из запаса плотника для ремонта деревянного настила верхней палубы, нам не пришлось. Все ли эти мины расстреляли идущие за эсминцами охранения малые охотники – не знаю. Грохота взрывов и залпов орудий было столько, что на них уже не обращали внимания.

Заглянул в рубку к штурману узнать – далеко ли до Гогланда. Оказывается, прошли только половину пути. Время 20 часов, значит, идем только 4 часа, а казалось, что много дольше. Комендант разрешил поочередно, по-быстрому, спуститься на ужин. С мостика первыми ушли Кожин и Ломко, а за ними я с курсантом. Поднявшись после ужина на свой пост – левое крыло мостика и не увидев впереди, кроме пяти БТЩ, ничего нового, я повернулся в сторону кормы. И там все по-старому – за нами идет «Сметливый», за ним «Киров», далее – «Ленинград», а дальше плохо видно. Севернее и чуть сзади «Кирова» в охранении «Яков Свердлов», за ним два МО. До «Якова Свердлова» от нас кабельтовых 6-7, он виден примерно под углом градусов 15 и под этим ракурсом выглядел очень красиво – устремленный вперед корпус корабля, белые усы вспоротой форштевнем темной воды притягивали к себе взгляды сотен людей. Налюбовавшись видом старого эсминца, я снова стал осматривать в бинокль море прямо и слева по борту. Ничего интересного, Гогланд еще не открылся. Снова взгляд потянуло к эсминцу. И вдруг почти над серединой корабля взвилось огненно – черное облако. Пламя поднялось до верхушек мачт, а расширяющийся кверху столб черного дыма и летящих в стороны и вверх каких-то предметов, поднялся раза в два выше пламени.

Эта картина, как черно-белый позитив, отпечаталась на сетчатке моих глаз и сохранилась в глубине памяти без изменения в течение прошедших 57 лет. Пишу эти строки 28-го августа 1998 года, и перед глазами беззвучный огненно-черный столб над темнеющим силуэтом скользящего по заливу эсминца. Грохота взрыва я, по- видимому, не слышал. Десятка два выстрелов из своего орудия я все же сделал. А выстрел из «сорокопятки» очень резкий и больно бьет по барабанным перепонкам. Может быть, поэтому взрыва и не слышал. Во всяком случае, в памяти он не сохранился.

Через несколько секунд, когда рассеялся и отстал от идущего по инерции, смертельно раненного корабля дым, я четко увидел, что корабль разорван пополам, его носовая и кормовая части начали задираться вверх, а части разорванного корпуса погружаться в воду. В течение не более двух минут корабля не стало. К месту его гибели спешили два МО, чтобы поднять из воды оставшихся в живых.

«Ленинград» отстал от «Кирова» и направился к месту гибели «Якова Свердлова».

Глухой сильный взрыв сзади по правому борту. Перехожу на правое крыло мостика. Вокруг «Гордого» рассеивается дым. Носовая часть у него разворочена. Тоже мина.

Впереди взрывы мин в тралах БТЩ. Они останавливаются, останавливается весь отряд. После замены фалов движение возобновляется. Так повторяется несколько раз. Наверное, мы на плотном широком минном поле. Все чаще поднимается сигнал «И» с зюйда – наверное, это мины, сорванные штормом или тральщиками, ушедшими из Таллина числа 23-24-го. Постепенно темнеет, наших караванов уже не видно. Места «Якова Свердлова» и «Гордого» заняли два тральщика, два МО и два ТК. Из крупных кораблей главного отряда в кильватере за БТЩ остались мы, «Сметливый» и «Киров».

В полной темноте в 23.30 тральщики делают поворот право на борт, обходят нашу корму и идут налево под углом 45 градусов. «Киров» поворачивает налево и идет за тральщиками. Мы остаемся одни. Нам никаких сигналов и команд.

Линия советует капитану догонять БТЩ. Даем лево на борт и догоняем тральщики. Снова общий поворот вправо. «Киров» выходит из строя вправо и становится на якорь. Сначала мне эти маневры были непонятны, потом решил, что БТЩ протралили пошире площадку для постановки кораблей на якорь. Мегафоном с «Кирова» нам приказали встать на якорь в 5 кабельтовых от левого борта «Кирова». Но под нами большая глубина, и капитан считает, что в случае срочной съемки брашпиль не выберет якорь. Приказывают в таком случае обрубить якорь – цепь. Капитан решил встать на запасной якорь.

Штурман ушел отдыхать вниз. Я попытался найти на карте место, где мы встали, но не мог. В темноте проходили мимо каких- то островов, но каких – не понятно. Линич разрешил нам с курсантом отдыхать на мостике, и мы с ним улеглись кое – как под штурманским столиком, прижавшись друг к другу.

 

29 августа. Пятница. До Ленинграда еще 150 миль

Еще в темноте нас разбудили. Поступила команда: «С якоря сниматься и подготовиться к движению». БТЩ заняли строй клина, и по команде с «Кирова» двинулись. Мы – за ними, за нами «Киров». «Сметливый» занял место «Гордого». Что с ним – не знаем. Где «Ленинград» и подводные лодки – неизвестно. Идем на ост-ост-норд, часто меняя курс. Берегов не видно. Часов в 9 показались горы Гогланда – более высокие в южной части и значительно ниже в северной. Ветер почти стих, на заливе мелкая ленивая волна. Через полчаса заметил два МБР, которых не очень тактично называли «коровы». Они шли к нам на низкой высоте. А минут через 15 заметил над Гогландом «Юнкерc». С острова по нему открыли огонь, и он пошел к нам.

Скатываюсь к орудию. Из наших у орудия никого. Заряжаю, навожу и бью один. Появился второй «Юнкерc». Отбомбили наш отряд с большой высоты и ушли на юго – запад. Попаданий нет ни в корабли, ни в самолеты.

Оба МБР, не доходя до БТЩ, повернули на 90° влево, прошли на малой высоте не более мили, развернулись и обратным курсом на север. Пройдя примерно с милю, снова развернулись. Ясно, что они высматривают немецкие подводные лодки на нашем курсе.

Часов в 10 у нас слева по борту была южная оконечность Гогланда. До нее было мили 1,5-2. Редкий лес на склонах его гор казался кустарником, домики и маяк совсем игрушечными. Горы острова круто спускаются к воде. В бухте догорал какой-то пароход, еще два, похоже, носовой частью вылезли на берег, т.к. корма у них была значительно ниже носовой части.

Часов в 11 нас догнали оба лидера, два каких-то эсминца, две подводные лодки, два БТЩ, два МО и два ТК. Снова несколько раз резко меняли куре. То с правого борта, то с левого виднелись какие- то острова. Часов в 12 БТЩ выбрали тралы и прибавили ход. Мы пошли полным ходом – 15 узлов. «Киров» и остальные корабли – за нами. «Юнкерсы» больше не показывались, очевидно, добивали транспорты. Часов в 14 пришли в Кронштадт. «Киров» и «Сметливый» встали на якорь на Большом рейде, а мы пошли к Восточному.

С каждого поста СНИС запрашивают: какой корабль, куда идет, с чем. Отвечаю. На Малом рейде не разрешили встать на якорь, а на Восточном с нашей загрузкой мелковато. Встали поэтому недалеко от Военной гавани на Восточном. Спустили шлюпку и доставили капитан-лейтенанта на южный угол Военной гавани. Еще в Таллине весла немного укоротили, так что грести было легче, чем прежде. В гавани нет ни одного корабля. Прождали капитан-лейтенанта часа два. Сказал, что приказано идти в Ленинград и там выгружаться.

Часов в 16 снялись с якоря и пошли в Ленинград. В 18 часов были в торговом порту и отшвартовались у Морского вокзала. Наши пассажиры еще за час до прихода в Кронштадт собрали свои пожитки, надеясь, что, как только придем, они сейчас же сойдут на берег. А когда пришли в Ленинград, так они даже в очередь встали. Но пришлось им пробыть у нас еще сутки…

 

30 августа. Суббота, Ленинград, торговый порт

Утром на корабль явились 2 или 3 командира войск НКВД и несколько бойцов. Встали у сходни на палубе и на причале. Началась выгрузка. Проверяли какие-то списки, заводили новые.

Как мы и ожидали, наших пассажиров стали разоружать. Старшина Кожин и курсант выпросили себе у кого-то по пистолету с кобурой. На мою долю досталась винтовка 35 года выпуска без штыка, но которая очень прилично выглядела, будто с ней и не воевали, и четыре отличных патронташа, кожаных с сотней патронов. Ребята притащили потом в кубрик еще одну английскую винтовку, четыре наших, но, подумав, пошли и все сдали.

Небольшая часть наших пассажиров вскоре уехала на прибывших за ними машинах; военных, и армейцев и флотских, строем повели, очевидно, в какие-нибудь казармы, а гражданские тоже пешком пошли куда-то в сопровождении солдат НКВД, как под конвоем.

После ухода пассажиров началась большая приборка – все палубы и помещения судна выглядели страшно. Боцман без устали возмущался и ругался на эстонском, вперемешку с русским. Позже обнаружили, что пропало 7 кг сливочного масла, а взамен в машинном отделении обнаружили несколько ручных гранат со взрывателями. Чеки гранат были привязаны к разным предметам.

 

31 августа. Воскресенье

Утром перешли на другое место: обошли эту стенку с причалами (как она называется – не знаю), зашли в лесную гавань и в глубине ее отшвартовались по другую сторону Морского вокзала, только ближе к основанию стенки. От этого места ближе к трамвайной остановке. В моем дневнике отмечено, что на этом месте, в последний наш приход в Ленинград стоял №15. Но теперь так и не вспомнил, какое судно или корабль носил бортовой номер 15.