Он повсюду, песок. Он везде. В ботинках, в тарелке с едой, в кровати, в ушах. Иногда ему кажется, что песок проникает в голову — через уши. Тогда он сует в ухо палец и пытается выковырять песчинки, но лишь пропихивает их глубже. Как их оттуда достать? Да никак. Скоро они доберутся до мозга, острые и царапучие. Стекло делают из песка. Со временем тебе начинает казаться, что ты сам — из песка. Хорошо хоть на время выбраться из Кувейта, думает он. Пусть не надолго, пусть только в отпуск. Сбежать от песка.

Впрочем, здесь так же жарко. Даже еще хуже: из-за влажности. И в Кувейте у него хотя бы был кондиционер. Он ложится на подушку, смотрит на медленное гипнотическое кружение вентилятора под потолком. Наволочка липнет к вспотевшей шее. Ему сонно, глаза закрываются. Он засыпает.

Проснувшись, он чувствует темноту. Еще не открыв глаза. Сейчас ночь. Хорошо. Для того он сюда и приехал. Он встает, принимает душ в отделанной белым кафелем ванной, намыливает брюхо, «наросшее» после сорока. Впрочем, оно не такое и страшное, пузо. Бывает и хуже. Он надевает легкие летние брюки и рубашку с коротким рукавом; простенько, но со вкусом. Элегантно и стильно, но не чересчур. Выглядеть слишком богатым, оно ни к чему. То есть не то чтобы он слишком богат, и даже просто богат, без «слишком», но зарплату в Кувейте платят в долларах США, а у доллара очень неслабый обменный курс в отношении к таиландским батам.

— Tuk-tuk, Patpong, — говорит он портье за стойкой, исчерпав тем самым почти весь свой словарный запас тайского языка, и изображает жестами, как будто крутит воображаемый руль.

Мужчина кивает, говорит что-то мальчику, который обычно сидит в уголке, и может быть, а может и не быть его сыном. Его, в смысле — портье. Мальчик встает, выходит наружу и бежит в конец улицы: позвать одного из таксистов на трехколесном мотоцикле.

Он вспоминает то время, когда его сыну было столько же лет, сколько этому мальчику. Как раз незадолго до того, как все стало не так. Стало плохо. То есть, еще хуже. Совсем плохо. Хуже некуда. Предполагается, что взрослая жизнь — это вроде как награда для тех, у кого было поганое детство. Но для его сына это было, опять же, не так. Наверняка. Да и как же иначе? После стольких-то лет в тюрьме. Если долго валяешься на помойке, нельзя не испачкать одежды.

Тук-тук подъезжает к входу в отель и пытается развернуться на узкой улочке. С обеих сторон вдоль тротуара тянется рифленый железный заборчик. Это не самая лучшая улица в городе. Он даже не знает, почему он опять поселился в этом отеле. Просто он был здесь однажды, и здесь, в общем, неплохо: дешево, относительно чисто и вполне даже прилично. Во всяком случае, собираясь в Бангкок, он точно знал, что получит за свои деньги. Какая-то определенность — она всегда радует.

На улицах полно машин, хотя уже вечер, одиннадцатый час. Тук-тук, раскрашенный желтым под нью-йоркские такси, лавирует между машинами, проезжая в зазоры, в которые, кажется, не пройдет даже велосипед. Ему возмущенно бибикают, и он тоже бибикает непрестанно — не столько для предупреждения о своих маневрах, сколько из принципа: вы мне гудите, и я тоже буду гудеть. Это чистой воды лихачество. Ехать недалеко, и пассажир никуда не торопится. У него впереди вся ночь.

Ночью в Потпонге народу не меньше, чем днем. На тротуарах стоят лотки, уличные торговцы наперебой предлагают туристам «подлинные» изделия народных промыслов и товары якобы от лучших мировых производителей — причем, туристы, конечно же, знают, что это подделки, и торгуются за каждый пенс, пфенниг и франк. Он пробирается сквозь шумную толпу, стараясь держаться поближе к зданиям, где манящие вывески баров соблазнительно мерцают неоном всех цветов радуги. И не только вывески: молоденькие зазывалы ярко выраженной тайской внешности стоят у дверей, хватают прохожих за руки, пытаются затащить внутрь.

Красивые девочки, только красивые девочки. Свеженькие студентки. Чистые девочки. Особенное представление. Особые апартаменты. По специальной цене. Тайский массаж, непременно попробуйте. Эй, англичанин. Вы англичанин?

Он не может понять: Откуда они знают? В этом «континентальном» наряде, с таким сильным загаром… как они определяют, что он англичанин?

— Потом, все потом, — бормочет он на ходу. Он знает, куда ему нужно. Там, чуть дальше по улице. Свернешь направо — и выпивка сразу дешевле. Он пришел сюда не для того, чтобы таращиться на девчонок. Вернее, не только для этого.

Бар точно такой же, каким он его помнит. Зазывала на входе жмет ему руку. Не потому, что узнал его, нет. Скорее, из благодарности, что вот зашел посетитель, которого даже не пришлось уговаривать. Он заказывает виски «Меконг» — сразу бутылку — и кока-колу. Вот так все и бывает. Как говорится, места знать надо. Чуть дальше по улице — и цены снижаются вдвое. Выбор напитков отменный, и особенно — по сравнению с мрачными, полуподпольными питейными заведениями в поганом исламском Кувейте. Барная стойка сделана явно из пластика, но смотрится, словно из дерева — из-за грязи и тусклого освещения. Табуреты у стойки тоже видали лучшие дни; их бамбуковые ножки облезли, сиденья продавились под совокупной тяжестью сотен и сотен дородных задниц обрюзгших уродливых павианов. Он усмехается про себя. По крайней мере, он не заблуждается на свой счет. Он знает, что он павиан и есть. Он знает, что девушкам он не нравится, что он им нисколечко не интересен. Им интересны только его деньги. И сейчас он кого-то подцепит, и заплатит за то, чтобы она составила ему компанию: купит ей выпить, и даже, наверное, не раз. И ей, и себе. А потом снова заплатит, уже после секса. Они проститутки. Это отнюдь не восточное гостеприимство, как утверждают некоторые клиенты, полагающие себя знатоками местной культуры. Они проститутки, а он — павиан и скотина, и он вовсе не делает этим девушкам одолжения, когда платит им за любовь, как, опять же, считают некоторые любители одноразового интима. Разве только в том смысле, что они все равно пойдут с каждым, и ночь с человеком без каких-либо экстремально-аномальных пристрастий в сексе, с человеком, который пытается быть нежным и ласковым и старается сделать так, чтобы им тоже было приятно, для них все-таки предпочтительнее того, что им приходится выносить в большинстве случаев.

Девушки исполняют стриптиз. Пока просто танцуют на небольшом, фута в два, возвышении в центре зала. Вьются вокруг хромированных шестов, призывно виляют бедрами, поглаживают части тела в непосредственной близости от дешевых открытых купальников. Взгляды — тоскливые, на лицах — откровенная скука. Только те, кто постарше, демонстрируют некоторое воодушевление. Тут все понятно: им так отчаянно хочется задержаться здесь, в баре, еще хотя бы на пару лет. Самые молоденькие держатся скованно, они явно нервничают, но именно к ним возвращается его жадный взгляд, именно ради них он приходит сюда, из года в год. Чтобы снова почувствовать себя молодым, еще один раз.

Интересно, думает он, у его сына уже были женщины, или он до сих пор девственник? Впрочем, сынуля — такой урод, что ему наверняка тоже придется ходить по шлюхам. Так он думает и ненавидит себя за подобные мысли. Отпивает большой глоток виски, не добавляя в стакан кока-колы. Виски обжигает горло, и этот саднящий ожог для него как наказание. Хотя никакое это не наказание. И тепло, разливающееся по телу — лишнее тому подтверждение. На последней фотографии, которую прислал ему сын, он не такой уж и страшный. Родной отец его еле узнал. И, наверное, не узнал бы вообще, если бы не письмо. Фотография и письмо лежат у него в шкафу Дома, в Кувейте. В потайном ящичке для реликвий, вместе с несколькими детскими фотографиями сына, когда тот был совсем маленьким, еще даже ходить не умел, и двумя вырезками из журнала с кадрами из ковбойского фильма, на который они как-то сходили вместе. Этот ящичек стоит в самом дальнем углу, заставленный коробками с обувью. Он его прячет подальше от посторонних глаз: чтобы никто, не дай Бог, не увидел. Хотя это излишняя предосторожность. К нему почти никто и не заходит, разве что — иногда, кто-нибудь из друзей. Которых, наверное, и друзьями-то можно назвать только с очень большой натяжкой.

На барной стойке лежит расчерченное на квадратики поле для рэндзю. Это такая игра, типа крестиков-ноликов, только чуть посложнее. Они есть почти во всех барах. Это такая маленькая хитрость, чтобы у девушек была уважительная причина не вступать в разговор с мужиками, которые вряд ли бы ездили в Таиланд за сексом, если бы у них было, что сказать. В смысле, что-нибудь стоящее. Он рассеянно приподнимает коробку с фишками. Пластмассовые кругляшки гремят внутри. Скучающий бармен спрашивает его взглядом: Хотите сыграть? Он качает головой и вновь оборачивается к возвышению, где девушки. Это был просто минутный порыв. Просто минутный порыв.

Клиентов в баре немного. Все фаланги: иностранцы, мужчины с Запада. Сидят по двое, по трое. Кое-кто — в одиночестве, как он сам. В одиночестве, да. Но им все же не так одиноко. Не так.

Это так тяжело, когда у тебя есть ребенок, но ты не знаешь его и не видишь. И вдвойне тяжелее, потому что, когда у него был сын, он так и не смог до конца поверить, что это его ребенок. Постоянно приглядывался к нему, искал сходство, чтобы удостовериться: да, это действительно его сын. Или же, наоборот, напряженно высматривал на улицах Стоили лицо, на которое был бы похож этот мелкий предатель в детской кроватке. Он работал на нефтяной вышке, когда жена сообщила ему, что беременна. Да, он приезжал домой как-то на выходные. Они с женой занимались любовью. Так что ребенок мог быть и его, просто это казалось маловероятным. Все нефтяники знали, что в этом смысле они относятся к «группе риска»; и даже часто шутили на эту тему. А потом кто-то из них получал письмо или жена звонила ему по телефону, и ему становилось уже не до шуток.

Природа не терпит пустоты, как частенько говаривала жена.

И он знал, что она права. Кому, как не ей, было знать. Природа не терпит пустоты, и особенно — женская природа. В теле женщины больше пустого пространства, чем в теле мужчины; больше места, которое надо заполнить. Причем это не только вполне очевидное место, местечко, «то самое» и т. д. В голове, в сердце — тоже. И если ты не заполнишь эти пустоты, непременно найдется кто-то, кто заполнит их за тебя. Приносить деньги в дом — этого мало. Если тебе нечем заполнить эти пустые пространства, можешь хоть на уши встать — все равно ты в пролете. Мужики в баре этого не понимают. Пустые клеточки есть не только на доске для рэндзю.

Он хорошо помнит свой первый раз, когда он занимался сексом. Это было со шлюхой. Тогда это было нормально, так делали все. В Ньюкасле, вместе с другими ребятами. Буквально с первой зарплаты на первой работе. Они все утверждали, что давно уже не девственники, но это было вранье. И все остальные об этом знали. Она была, что называется, мастером своего дела, и он ошибочно принял ее профессионализм за искренний интерес, и поверил ее словам, когда она страстно шептала ему, что он очень красивый, что ей так хотелось почувствовать в себе молодой рьяный член после всех этих старых и вялых сморчков, с которыми ей приходится иметь дело. Он пытался сделать так, чтобы ей тоже было хорошо, ласкал ее неумело и неуклюже, старался что-то такое изобразить; его возбуждали и радовали ее громкие стоны, которые, как он теперь понимает, были, конечно, притворными. Но тогда он об этом не знал. Ему нравилось слушать ее сбивчивое дыхание, когда его губы касались ее сосков — в первый раз за шестнадцать лет жизни. Он боялся, что кончит сразу, как только войдет в нее, но его опасения не оправдались. Он ужасно гордился собой, что его сдержанные и размеренные, как казалось ему самому, движения вроде бы доставляют ей удовольствие. Ему было приятно смотреть, как ее голова мечется по мокрой от пота подушке. Он чувствовал, что сейчас кончит, он уже начал кончать — и тут он случайно поймал ее взгляд. И что он увидел в ее глазах в это мгновение наивысшей близости? Лишь облегчение, что все закончилось. Она обхватила его руками и вся подалась ему навстречу, она стонала, рычала, она извивалась под ним — но поздно. Он уже видел. Больше он не ходил к проституткам. Ну, до тех пор, пока не начал ездить в Таиланд.

Как раз в такие мгновения меняется наш взгляд на мир: когда получается заглянуть в душу другому. Всего лишь на долю секунды. Но этой доли секунды вполне достаточно. Несколько раз, когда он был сильно пьян, у него случались такие мгновения откровений с самим собой. Полуправда, которая кое-как запоминается в пьяном угаре, или даже вся правда без всяких «полу», но которую почти не помнишь, — она изменяет все. Может, все было бы по-другому, если бы он не работал на вышке? Если бы он с самого начала был на сто процентов уверен, что это его сын? Может, тогда он с удовольствием играл бы с сыном в футбол, как это делают другие папы? Может быть, его сын полюбил бы футбол? Может быть, будь у них общие интересы, да тот же футбол, они бы смогли подружиться? И если бы они подружились, может, тогда его сын чувствовал бы его поддержку, и был бы увереннее в себе, и его не травили бы в школе, и ему не захотелось бы подружиться с тем, другим мальчиком?

Однажды он даже задумался: может быть, было бы лучше, если бы на месте убитой жертвы был его сын?

Подходит время вечернего представления. Танцовщицы уходят со сцены. Расходятся по своим маленьким комнаткам на втором этаже. Он уже там бывал, один раз. «Поцелуй меня, красавчик, и купи мне карамельку. От твоих горячих взглядов я растаю, как снежинка». Это была их песенка. Потом. Не сейчас. Еще будет время предаться грусти. А сейчас надо выпить, пока представление не началось. Он заказывает еще бутылку «Меконга». Кока-кола так и стоит нетронутая.

Одна из девушек, из тех, которые постарше, возвращается на сцену. На самом деле она никакая не девушка, а давно уже женщина, что особенно заметно под слоем дешевой косметики. Она выходит без трусиков, только в желтом купальном лифчике. Волосы у нее на лобке выбриты в тонкую линию, толщиной в палец. Она приседает на корточки над открытой бутылкой кока-колы, что стоит па сцене, и всасывает в себя все ее содержимое. Такой мощно-порочный засос, отрицающий все законы земного притяжения. Предельное моральное разложение. Можно ли так опускаться?

Можно-можно. Он видал и похуже. В Фукетс, на юге. Немолодые уже мужики: американцы, голландцы, англичане, шведы, южноафрикапцы — люди, объединенные, скажем так, общими интересами и пристрастиями. Они, не таясь, обнимали восьмилетних мальчишек. Не своих сыновей. Хотя кого-то и усыновляли, уже потом. И жилось им, наверное, не хуже, чем у иных настоящих родителей. Здесь, в Бангкоке, предприимчивые дельцы покупают детей у обнищавших родителей из отдаленных деревень. Этих мальчиков и девочек поселяют в крошечных комнатушках наподобие тюремной камеры, где есть только матрас, чтобы спать, и раковина, чтобы умываться, и водят к ним взрослых дяденек. Десятками, каждый день. Дяденьки платят денежки сутенеру, который потратился на «товар» и теперь окупает затраты. Дороже всего стоят дети младше двенадцати, которые чистые и здоровые. Он — не наивный турист. Он знает, что здесь творится. Он понимает, что этим девочкам в баре еще повезло. Но все равно он — скотина. И он это знает. Он давно не питает иллюзий. И на свой счет — в том числе.

Теперь она ходит по краю сцены, демонстрируя посетителям пустую бутылку. Она похожа на Дебби МакГи с остекленевшим, застывшим взглядом и кожей песочного цвета. Она опять приседает на корточки и выливает в бутылку все, что раньше всосала. На дощатую сцену не проливается пи единой капли. Держа бутылку над головой, она идет к дальнему краю сцены. Идет, словно прогуливаясь по пирсу.

Пирс в Хартлпуле. Они вдвоем под дождем. Стоят, тесно прижавшись друг к другу. Он набросил ей на плечи свою куртку. У обоих песок в волосах. Он спросил ее кое о чем. И она поцеловала его в ответ, что означало: Да.

Зрители хлопают. Три толстяка-азиата кричат «браво». Он отпивает еще виски. Надо бы разбавлять его колой, но колы как-то не хочется. Кто-то из официантов подает женщине руку, помогая спуститься со сцены. Как будто она настоящая леди (пусть и без трусов) и не может самостоятельно спрыгнуть с высоты в два фута. Хотя, может быть, если она спрыгнет сама на таких высоченных шпильках, больше похожих на пыточный инструмент, она сломает лодыжку и не сможет выступать. В стародавние времена беглым и пойманным рабам ломали лодыжки — то есть, специально увечили, чтобы они не могли убежать снова. Эти девушки никуда не сбегут. И не только из-за неудобной обуви. Просто им некуда бежать.

Его мальчик всегда убегал. Лишь на суде он узнал, что его сын месяцами прогуливал школу. Почему он не мог попросить помощи у отца? Да потому что отец должен был сам все понять. Отец должен был догадаться, что что-то не так. А он даже не был уверен, что это его сын. И мучался все эти годы, носил в себе эту горечь, словно какого-нибудь паразита, который сидит в кишках и питается дерьмом.

Он хорошо помнит тот день, когда это случилось. Когда он понял. Он заглянул в глаза сына и на мгновение увидел в них своего собственного отца. И все стало ясно. Да, это его сын. Бесспорно. Лихорадочно подбирая слова, которые совершенно не подходили, шаркая ногами, обутыми в лучшие туфли, по мокрой траве, он понял, что да, это его ребенок, его плоть и кровь, но было уже слишком поздно. Слишком поздно, чтобы сказать ей, что он ошибался, чтобы извиниться за свои подозрения, о которых она даже не знала. Слишком поздно, чтобы обнять сына и сказать, что он его любит. Сказать так, как надо. Чтобы сын понял, что это не просто слова. Расстояние между ними — всего один шаг. Но шаг длиной в долгие годы. Потому что до этого столько всего случилось. Было и прошло. Ему хотелось обратить время вспять, вернуть безвозвратно потерянные минуты, часы и годы, чтобы начать все сначала, уже вместе с сыном, со своим сыном. Но он не знал, как это сделать. Вместо этого он пожал сыну руку А потом просто смотрел, как тот садится в машину, сопровождавшую катафалк, с кем-то другим. И уезжает. Опять убегает.

На сцене готовится новое представление. Официант раздает посетителям воздушные шары. Он тоже берет один, красный, и надувает его, как и все остальные, сидящие в баре. Его самого удивляет, как легко он завязал «хвостик»; раньше это давалось ему с трудом и всегда раздражало. Надутый шарик он ставит в чистую пепельницу на стойке. Девушка на сцене достает пригоршню дротиков и короткую трубку, чтобы плеваться. По залу пробегает тихий шепоток. Он уже видел этот номер и знает, куда она поместит трубку. Впрочем, никто вроде бы не удивляется. Она полностью голая, только в теннисных туфлях. Ее маленькие острые грудки торчат вертикально вверх, когда она приседает на корточки и отклоняется назад, опершись об пол одной рукой. Другая рука будет нужна для того, чтобы направлять трубку. Теперь понятно, почему она в теннисных туфлях. Стреляет она мастерски. Дротик летит в первый шарик, шарик лопается, зрители аплодируют. Девушка поворачивается, вертясь на опорной руке, и одновременно перезаряжает трубку. Иногда она промахивается, но в большинстве случаев попадает с первого раза. И вот уже все шары лопнуты, остался последний: его шар, самый дальний от сцены.

Она поворачивается к нему. В другой ситуации ее поза была бы возбуждающей, но абсурдность того, что она сейчас делает, как-то не вяжется с возбуждением. Он берет шарик в руки. Если играешь, играй по правилам. Он держит шарик на вытянутой руке. Она стреляет. Ее лицо остается таким же пустым и бесстрастным, как у красивой куклы. Теперь он держит в руке лишь кусочек резины, который когда-то был шариком. Так всегда и бывает: вот у тебя что-то есть, а потом — бабах! — и остается лишь порванная оболочка.

В тот день он сделал ей предложение. Но сначала они целый день строили замки из песка. У них получился целый песчаный город, песчаная страна. Она рассказывала ему о людях, которые живут в этом городе, показывала, где чей дом. Где там пекарня, а где — дом мэра. Она построила из песка казармы для песчаных солдат, которые стояли у рвов и на городских стенах, храбро сражаясь с приливом. А на самом высоком холме стоял дом, в котором жили они. Это был не самый красивый и не самый большой дом в городе, потому что она сказала, что ей это не нужно. Это был дом, самый дальний от моря. Он стоял в самом безопасном месте. Но, в конце концов, волны смыли и его тоже.