Я родилась в Москве, привыкла к весеннему морозу, радости вешних вод и начинающего прогревать солнца, к румяной, белой баловнице кормилице Стеше, к извозчикам— «я вас катаю, барышня, на резвой!» — к антоновским яблокам, и кривому Голиковскому переулку, что направо от Пятницкой. И не знала я, что действительно весел мороз, что на самом деле радостны вешние воды, не знала, как мила Стеша, извозчики, вкусна желтая антоновка и живописен кривой переулок. Когда же нет зимы, а значит нет и весны, когда нечему таять, а сердцу нечему радоваться и нечего ждать, когда не бродишь по кривым переулкам и чего-то ищешь, как будто что-то потеряла, и стараешься что-то вспомнить, что вот-вот появится в памяти и вновь ускользнет. А с крыш там падают крупные капли, непохожие на слезы, из водосточных труб вырываются водопады и не знаешь, надеть ли ботинки или галоши, садиться ли в пролетку или в сани; а солнце, виновник этого замечательного торжества, смотрит сверху на суету и нетерпение и тихонько собирается с силами, чтобы уж греть вовсю. Когда все это недостижимо, непостижимо, далеко, то хочется зверем завыть от тоски.

Кто знает наркоз и не любит наркоза, кому знакомо последнее напряжение и протест перед тем, как заснуть под маской хлороформа, тот поймет, как окутывает и опутывает эта земля: так же приторно сладко, неизбежно и мучительно. Родной говор, Кузнецкий мост, гимназия Балицкой, все реже и реже выскакивают на поверхность сознания и скоро останутся «сегодня» и «завтра» и всегда только сторожащее нас море, тесно сжимающее кольцо кораллового рифа, влажная бесшумная зелень, яркость цветов, величавые темнокожие, люди, солнце восходящее и заходящее и блеск ночи, душной, как день…