Патрис проснулся счастливый: Китай!

– Мама, – закричал он, – поди сюда, у меня новость!…

Г-жа Граммон появилась с такой быстротой, как будто она ожидала пробуждения сына, стоя за дверью. G подносом в руках, она улыбалась Патрису, на подносе стояли кофе с молоком, уже намазанные маслом гренки и яйцо в хорошенькой рюмочке!

– Здравствуй, Пат, как ты спал?

Она поставила поднос сыну на колени и наклонилась, чтобы его поцеловать. Щеки у нее были нежные, как потертый старинный шелк, блекло-розовый, с синими цветочками глаз и светло-желтой оторочкой мягких волос.

– Я закрою окно, у тебя прохладно…

– Мама, я еду в Китай!

Г-жа Граммон села в низкое кресло, которое стояло для такого случая около кровати, и запахнула на груди большой бледно-голубой шерстяной платок.

– Когда? Почему тебя посылают в Китай?

– В путешествие, не на работу!

– В путешествие?

– Да, бесплатное путешествие… Я приглашен китайским правительством.

Патрис с явным удовольствием макал гренки в лучший во всем мире кофе.

– Китайским правительством? – повторила г-жа Граммон. – А почему китайское правительство тебя пригласило?

– Потому что таково желание Сержа.

Мать глядела на него, стараясь понять, не разыгрывает ли ее Пат.

– Ну что ж, – сказала она, – прежде чем отправиться в Китай, выпей кофе и постарайся хоть раз не пролить его на пижаму – она совсем чистая. Хочешь еще гренков?

Патрис хотел еще гренков. Он ел и рассказывал о своем разговоре с Сержем. Видя, как он счастлив, г-жа Граммон в конце концов поверила, что все это правда и что остается только пожелать, чтобы поездка действительно удалась. «Ты возьмешь меня с собой?» – спросила она кокетливо.

Ах, если бы хоть разик она могла поехать вместе с ним! Путешествовать, да еще вместе с Патом! Ведь именно она привила Патрису любовь к путешествиям… Она прочитала вместе с ним всего Жюля Верна, они вместе изучали карты, совершая воображаемые путешествия и плавания. Она всю жизнь жаждала неизвестного, необычайного, экзотического – и никогда не выезжала из Парижа, разве что в Вуазен-ле-Нобль к родственникам мужа. И один-единственный раз в горы – после того, как Патрис болел коклюшем. За вычетом незабываемых воспоминаний об этом путешествии ее горизонт ограничивался площадью Республики, где она родилась, и улицей Палестро, где она поселилась, выйдя замуж. Робер Граммон решился просить ее руки, когда получил место преподавателя в самом Париже. Он все еще занимал это место. Он не любил ни сельского хозяйства, ни преподавания, но раз уж так повелось в семье… А что же он любил? Он любил свою жену Алину. Патрис был дитя любви: его родители любили друг друга всегда и навсегда.

Патрис здесь и родился, над входом в метро, в этом уголке Парижа, задыхающемся под грузом товаров – материй, кружев, лент, фетра, соломки, перьев, жемчуга и блесток, – громоздившихся на всех пропыленных этажах, на складах, в подвалах и чуланах, где они вываливаются из картонок и коробок на полки, на пол… Патрис садился в метро среди давки Сантье, где нагроможден приклад, из которого рождается роскошь Парижа, и уезжал отсюда лишь затем, чтобы оказаться в другой толчее, там, где за большим универсальным магазином «Весна» находится лицей Кондорсе. Он учился в этой крепости, стоящей в центре уличной суматохи и людского потока, в котором прохожих уносило, как камни. Мадам Граммон сидела на улице Палестро и ждала возвращения сына и мужа. И так проходили годы, и уже появилось серебро в светлом золоте ее волос, и синева ее глаз вылиняла так же, как ее синие фартуки. Каждый раз, когда речь заходила о каникулах, о том, не поехать ли в горы или к морю, надо было выбирать между поездкой и мебелью из палисандрового дерева или новым ковром, новой плитой, новым радиоприемником. В конце концов ехали на каникулы в Вуазен-ле-Нобль, где для Граммонов всегда находилось место. Но там не было водопровода и канализации, мать Патриса, парижанка, страдала от этого и только и мечтала о возвращении на улицу Палестро. Муж, конечно, следовал за ней, а Пат оставался в Вуазене один, то есть с детьми других Граммонов. Он возвращался в Париж великолепно поправившийся, загорелый, крепкий. Мать ждала его за спущенными шторами, упиваясь чтением, а отец проводил последние дни отпуска за наклеиванием марок в большие альбомы, которые Пату не разрешалось трогать. Марки были единственной связью Граммона-отца с необъятным внешним миром. Патрис был похож на отца во всем, кроме роста: Граммон старший был почти высокого роста, Граммон младший – почти маленького. «Мой маленький бычок, – говорила мать, делая новую отметку на притолоке двери после его возвращения из деревни, – невелик, но крепок!» И она с удовольствием оглядывала его широкие плечи, хорошо развитую грудь, его узкие бедра.

– Что мне прочитать о Китае? – спросила г-жа Граммон, освобождая Патриса от подноса.

– Я не знаю, посмотрим… Телефон!

Г-жа Граммон пошла к телефону. Телефон был единственным личным вкладом Патриса в дом, все остальное он доверил вкусу матери, даже обстановку своей комнаты.

– Пат, тебя…

Это был Дювернуа…

– Алло! Граммон? Как дела? Я еще не получил ответа от Ольги Геллер… Вы передали ей мою записку?

– Конечно, передал… Я же говорил вам, что с ней не легко встретиться.

– Да… Так что же мне делать?

– Ничего… Либо она вам ответит, либо нет.

– Послушайте, Граммон, мне бы все же хотелось ее повидать.

– К сожалению, ничем не могу помочь… Кроме шуток, Дювернуа, чего вы от меня хотите? Не рассчитывайте на меня. К тому же я уезжаю в Китай…

– Да ну! Вы едете к Мао Цзе-дуну?

– Не к нему лично. Я еду в Китай, и это чудесно.

– Рад за вас… Если вы собираетесь на днях в Вуазен, заезжайте по дороге ко мне. Я возвращаюсь в свою берлогу.

– Я сейчас как раз туда еду… Но сегодня там будет вся семья… По традиции в пасхальный понедельник там собираются все, – все Граммоны…

– Ну что же, тогда в другой раз… До свиданья, дорогой…

Патрис положил трубку, крикнул: «Мама!» – и пошел к ней, распевая во весь голос:

Г-жа Граммон одевалась в своей комнате. Зеркальный шкаф палисандрового дерева был открыт настежь, и видно было, что у г-жи Граммон во всем порядок. Внутренность шкафа была очень красиво отделана светлым полированным деревом, и каждый день, открывая шкаф, г-жа Граммон испытывала такое же удовольствие, как двадцать пять лет назад, когда она его купила. Уже причесанная, она рылась среди воротничков, шарфиков, платков, перчаток и вуалеток. Ее жакет с раскинутыми рукавами лежал на бледно-голубом атласном покрывале постели, а на голубом ковре с розовыми цветами ждали туфли на низких каблуках…

– Правда, идет дождь? – спросила г-жа Граммон обеспокоенно.

– Нет, светит солнце, и на дороге будет полным-полно народу!

– Мы выедем, как только вернется папа… Беги одевайся… Вот он…

Она чувствовала его приближение раньше всех. Теперь и Патрис услышал, как поворачивают ключ во входной двери, раздалось покашливание… Г-н Граммон старший вошел с нарциссами в руках.

– Поехали? – спросил он. – Это тебе, Алина.

– А мы сомневались, – сострил Патрис, – папа, я уезжаю в Китай!

– Я тебе сказала, иди одевайся!

Патрис пошел в свою комнату, откуда торжествующе неслась та же песня: «Пусть дождик льет…»

С незапамятных времен в пасхальный понедельник семейство Граммонов собиралось у кого-нибудь из своих в Вуазен-ле-Нобле. В этом году собирались у Граммона Большого, который только что выстроил новый амбар. У Граммона Большого, родного брата отца Патриса, было пять сыновей, пять белокурых великанов с плохими зубами; одним из них был Дэдэ, друг Патриса. Так как у Граммонов родились только сыновья, то все женщины, присутствовавшие на семейных сборищах, были Граммон только по мужу. Появление на свет Нини Граммон, родившейся шесть недель тому назад, было неслыханным событием в семейных анналах и вызвало самые разнообразные толки. В этот пасхальный понедельник Нини заливалась криком возле длинного стола в новом амбаре; она, несомненно, была главной персоной среди собравшихся, и за столом все Граммоны дразнили отца Нини, как будто бы его жена родила негритенка, – от кого же она?!

Высокие двери амбара были открыты во двор, где прогуливались куры, утки, собаки и кошки. Все Граммоны из Вуазен-ле-Нобля принесли свои первые цветы, и стол утопал в гиацинтах, тюльпанах, нарциссах, маргаритках и незабудках, – в вазах, горшках и даже просто на скатерти. Женщины приносили блюда из кухни, расположенной в другом конце двора. Поездка Патриса в Китай была в центре внимания и послужила поводом для разговоров о политике и войне.

Граммоны-учителя, левое крыло семьи, настаивали на опасности «европейской армии». По-разному комментировали смерть Сталина. Их Маленков – настоящая загадка! А Хрущев? Как пишется его фамилия?… Ну, знаешь ли, этого я тебе сказать не сумею!… Говорите, что хотите, но ведь войну-то выиграли они, – где бы мы сейчас были, если бы не Сталин… В 1812 году у них не было Сталина, а у нас был Наполеон… и отступление из России! Когда народ так держится за свою землю… Ни дать ни взять – наше маки против бошей со всем их ультрасовременным вооружением. Война на чужой земле… Как в Корее или Индокитае… С таких войн всегда возвращаешься не солоно хлебавши, тут не на что рассчитывать, кроме мертвых и увечных. А тем временем… в Берлине идет другая война… Что вышло из их встречи с этим генералом Восточной Германии, как его там… Небольшое перемирие. А маршал Жуков? Ведь во время войны самый был любимый генерал. Говорят, Сталин его терпеть не мог… Откуда тебе известно: «Ты что, звонил ему по телефону?» – как говорил Луи Жуве… Особого рода военные, военные против войны; за мирное сосуществование капитализма и коммунизма. Совершенно ясно, что это не удовлетворит никого!… Положение менее напряженно? Это им не на руку. Кто же будет голосовать за «европейскую армию против коммунизма!», если все враги превратятся в агнцев и голубков. Голубки с эполетами, военные, выступающие против войны! Может быть… видали и не такое! Однако сходились на том, что все это вместе с арестами профсоюзных деятелей и к тому же еще и забастовками ни к чему хорошему не приведет и принесет вред рабочим. Тетя Сюзанна, вдова одного из Граммонов, учительница в С…, соседнем городке, сидела вся красная, стараясь привести убедительные доводы против войны во Вьетнаме хозяину дома, Граммону Большому, который тоже весь раскраснелся, но только от аперитивов и различных вин, а также от обильной еды. Его гиганты сыновья, все, кроме самого младшего, Дэдэ, уже женатые и отцы семейств, обсуждали с другими вуазеновскими Граммонами животрепещущие местные вопросы – о водопроводе, о дороге и о площадке для игр… Благосостояние ста пятидесяти жителей Вуазен-ле-Нобля зависело от разрешения этих вопросов. «Вы кулаки, вот вы кто, кулаки», – говорила тетка новорожденной Нини, Мари, совсем молоденькая невестка Граммонов, странно было себе представить, что она может быть чьей-нибудь теткой, так она была молода. Она училась в Нормальной школе. «Ее звали маленькой Мари…» – запел кузен Марк, слывший в семействе лодырем, но лодырь не лодырь, а при виде Мари эта песня каждому приходила в голову… Баранина таяла во рту! Весенняя баранина бывает всего нежнее, а на столе было целое стадо барашков… Всех этих барашков нарезала на кухне бабушка Граммон, хозяйка дома и мать пяти Граммонов-великанов. Это была женщина почти такого же роста, как ее муж и пятеро сыновей. Одетая во все черное – лет тридцать тому назад она потеряла годовалого мальчика, – бабушка Граммон возвышалась в огромной кухне над электрической плитой и большими черными котлами, а муж и сыновья беспрекословно повиновались ей по первому взгляду или мановению руки. Будучи непревзойденной поварихой, у себя на кухне она была истинной королевой… И хотя она и пользовалась сейчас электрической плитой последнего образца, самое главное блюдо – суп – по-прежнему варилось в котле над очагом. Суп ее был так хорош, что когда Патрис уверял, что суп г-жи Кремен – матери Сержа – еще лучше, это была в его устах очень высокая похвала. Правда, супы эти были совсем разными.

Пока бабушка Граммон была занята на кухне, ее четыре невестки сновали между амбаром и кухней, им помогали жены других Граммонов, а под ногами суетилась детвора, не желавшая сидеть на месте. И вполне понятно, – для детей высидеть такой обед было невозможно. Граммон Большой был знатным едоком, но и он под конец вытер хлебом свой собственный нож, который перед едой вынул из кармана, – он был сыт по горло. Остальные, предусмотрительно приберегшие место для десерта, перешли к сыру. Тут самый красивый Граммон, тот, который служил в агентстве по продаже недвижимого имущества в соседнем городке – столице Вуазен-ле-Нобля, начал рассказывать анекдоты, и все надрывались от смеха. Он так хорошо рассказывал… «Вы знаете последний анекдот? Парня, который поступил на морскую службу, спрашивают: „Вы умеете плавать?“ – „А что, – отвечает парень, – разве у вас нет кораблей?“… Временами смех раздавался так громко, что собаки начинали лаять, а кошки испуганно шарахались в сторону…

У этого Граммона язык был хорошо подвешен, он был отличным агентом по продаже. Он умел с первого взгляда безошибочно «определить» клиента: приобретает ли он недвижимое имущество для выгодной перепродажи или как главу семьи его интересует солидная собственность; ищет ли он живописную местность или интересуется качеством строительного материала, нравится ли ему современная архитектура или его привлекает старина, – словом, что ему подходит: вилла, деревянный домик, старинные стены бывших монастырей… Трудно себе представить, чего только не выдумывают клиенты, они хотят все получить за свои деньги, и даже еще больше того, рассказывал Граммон Недвижимщик маленькой Мари. То ему приходится расхваливать новый строительный камень и близость к железной дороге, то превозносить замшелые старые плиты и мелкую черепицу, то водопровод, а то колодцы, заросшие плющом… Маленькая Мари слушала его со все возрастающим вниманием, они не виделись год, и оба были рады встрече. Мари за истекший год превратилась из ребенка в девушку, и Граммон Недвижимщик сказал ей об этом. А Мари была приятно удивлена, что в этом ее кузене по свойству – только по свойству – не было ничего деревенского. И она ему это сказала. Но ведь после того как он отбыл воинскую повинность, пять лет тому назад, он бросил сельское хозяйство… да, новое поколение охладело к полевым работам… Кроме того, Вуазен-ле-Нобль всего в 50 километрах от Парижа!… Это ничего не значит, вы ведь знаете, что здешние жители никогда туда не ездят, они отстали на целый век… Это верно, они живут в Вуазен-ле-Нобле, как на краю света… О, достаточно поехать в С… – протестовал Граммон Недвижимщик, – он только что заново отстроен и гораздо современнее многих уголков Парижа: бары, неон, пластмасса, везде «формика» – необыкновенный материал, страшно прочный и ужасно дорогой, дороже мрамора! Граммон Недвижимщик, самый красивый из Граммонов, красавец парень, в глазах Мари выигрывал еще и оттого, что был сыном героя Сопротивления. В те времена он сам был еще мальчиком, но у него на глазах его отца расстреляли немцы, это наложило на его жизнь страшную печать… Тем не менее Граммон Недвижимщик был веселый парень, ночевал не всегда дома или, во всяком случае, часто возвращался очень поздно, и тогда все сто сорок девять жителей Вуазена слышали позвякивание его велосипеда на ухабах… Уа-ав-уа, – лаяла собака вдовы Граммон. Но не всегда Граммон Недвижимщик задерживался из-за девушек, дело в том, что он был активным членом коммунистической партии.

Считая Луизу Граммон, которая погибла в лагере, – жену Гастона, учительствовавшего в Дижоне, – Пьера Граммона, который отбывал в 1939 году воинскую повинность в Африке, потом примкнул к войскам де Голля и потонул при высадке; расстрелянного отца Граммона Недвижимщика и Патриса, сидевшего в лагере, – Граммонов, пострадавших от нацистов, было четверо. У ветви Граммонов, эмигрировавших в Шаранту, были как будто свои жертвы, но Граммоны большой земли их не считали: кто его знает, что там происходит в Шарантах. Ходили слухи, что среди тамошних Граммонов кое-кто даже сотрудничал С немцами. Ничего удивительного, они там «слишком богаты, чтобы быть честным». У них в Шаранте был даже один Граммон-депутат, крайне правый – позор семьи, как говорила тетя Сюзанна, учительница в С… А Граммон Большой считал, что всем депутатам одна цена – и правым и левым, – все они разбойники и пьют нашу кровь. Его жена, бабушка Граммон, наконец севшая со всеми за стол, чтобы выпить кофе, полагала, что не следует соваться в чужие дела, но раз оба сына-депутата вышли бездельниками и негодяями, значит, и родители не больно хороши… Последняя новость, дошедшая из Шаранты через виноторговца, который туда часто ездил, была, что один из сыновей Граммонов женился на американке с сотнями миллионов долларов. Кинозвезда, как говорят… Да нет, не женился он на американке, а купил машину, говорят тебе, – американскую машину, которая стоит сотни тысяч – а не миллионов – долларов! Этот виноторговец, который распространяет легенды о шарантских Граммонах, просто врет. И вообще, если верить всему, что рассказывают люди… К тому же у этих шарантских Граммонов нет ничего общего с Граммонами, кроме имени… У того, который женился на американке… Но я же тебе говорю, что он не женился на американке… есть дочь… От кого? От машины?… Это не важно… Дочь? Значит, это не Граммон! И шуточки насчет Нини возобновились… Много говорили и о сыне Пьера Граммона: у Пьера Граммона родился сын во время бомбардировок в Лондоне, – он был женат на англичанке. После Освобождения эта англичанка каждый год присылает письма на рождество и на пасху, она католичка, а это, говорят, редкость – англичанка и католичка… Она прислала фотографию сына бабушке Граммон, поскольку родители Пьера умерли, а брат был учителем в Шартре. Карточка переходила из рук в руки – хорошенький белокурый мальчик, ему уже десять лет… В длинных штанишках – прямо молодой человек. Патрис не будет проезжать через Англию по пути в Китай?… Послушай, ты же училась в школе! Тетя Сюзанна ломала руки, она не переносила невежества… И она принялась ругать старшего сына Граммона Большого, который учился у нее в G…, так же как и его жена. Он должен заняться своей женой, ее образованием, вместо того чтобы смеяться. Я ее люблю такой, какая она есть, ответил муж, и что я могу теперь поделать: это ты должна была внушить ей любовь к образованию! Но Граммон Недвижимщик перевел разговор на Китай:

– А мне, – сказал он, – не к чему ездить в Китай, с меня хватит Сены-и-Уазы. Держу пари, что ты не знаешь своей страны. Например, чего далеко ходить, долина Ремарды…

– Ну, это ты преувеличиваешь, сын мой, – ответил Патрис, – я знал долину Ремарды, когда ты был еще в пеленках.

– Берегись, он тебе ее всучит! В два счета ты окажешься владельцем Ремарды.

– Заткнись… Я бы сам себе с радостью купил долину Ремарды, – сказал Граммон Недвижимщик мечтательно, – ты ее знаешь, Пат, но ты ее не видел! Ты видел Рио, Буэнос-Айрес, Амазонку и Пампу, но ты, это бывает, не заметил долины Ремарды… Вот так же иногда ищешь любовь и любимую бог знает где, а счастье – у тебя под боком… Я не знаю, Пат, обратил ли ты внимание на деревья вдоль Ремарды… такие деревья никогда не растут на берегах больших рек… Небольшая узкая речка, полная до краев, а вода прозрачная, тихая, как в канале, течет между гигантских ясеней и тополей… а ивы, плачущие длинными зелеными слезами…

«Длинные зеленые слезы» вызвали всеобщий продолжительный смех. Они, несомненно, останутся в анналах семьи, их вспомнят еще не раз… И Граммон Недвижимщик тоже смеялся. Он очень старался понравиться маленькой Мари, этим и объяснялось его вдохновение. Он был вознагражден: она мужественно вступилась за него, не засмеялась и спросила: «Вы пишете, стихи, Рожэ?»

Но «зеленым слезам» положила конец вбежавшая во двор барышня с почты – куры бешено закудахтали, собаки залаяли, а барышня, еле переводя дух, еще издали закричала: «Патриса к телефону!». – «Жозет, садись, выпей чашечку кофе!», – но она исчезла, так же вихрем, как и появилась: ведь пока она бегала, на почте ее некому было заменить! «Патрис, скорее!» – крикнула она, огибая стену двора. Патрис помчался за ней, на бегу прижимая локти к бокам.

Это была мадам X… Она находилась поблизости, с друзьями, ей хотелось посмотреть его домик… Он очень сожалеет, но это невозможно, совершенно невозможно… Она настаивала – они привезли с собой еду… Хотели устроить ему сюрприз, им будет обидно уехать ни с чем. Он очень сожалеет, но, если бы она его предупредила, он бы ей сразу сказал, что в пасхальный понедельник это невозможно, в этот день он каждый год бывает занят. Лангусты?… Ради бога! Он и слышать не может о еде! С одиннадцати часов он только и делает, что ест, а сейчас уже третий час… Да, в деревне рано обедают. Нет, не раньше вторника… да, да… Патрис повесил трубку.

Ну вот, она рассердилась… Жозет, выдававшая деньги папаше Ламурэ, дружески подмигнула Патрису… Патрис медленно шел по дороге. Маленькие, прислонившиеся друг к другу, покосившиеся домики казались в этот час пустыми, да так оно и было, потому что все Граммоны были на обеде. И даже поля казались опустевшими из-за обеда Граммонов. Около фермы Граммона Большого стояли самые различные средства передвижения: малолитражка, грузовичок, черный ситроэн, повозка с лошадью, привязанной к телеграфному столбу, велосипеды… Со двора неслись песни, смех.

Потому что уже подошло время петь. У Граммона Недвижимщика была гитара, и он знал все песни Ива Монтана… Но он не имел такого успеха, как дуэт Алины Граммон, матери Патриса, с его молчаливым тихим отцом. У Алины Граммон был прекрасный свежий голос. Им бешено аплодировали. Разбуженная Нини закричала… Ее мать прибежала с соской… женщины стали убирать со стола, на кухне уже мыли посуду. Ну, клопы, живо спать, а то с вами нет никакого покоя! Мужчины тоже располагали соснуть, кто в комнате, кто в старом амбаре на сене. Граммон Недвижимщик повел маленькую Мари полюбоваться на зазеленевшую рощицу. Патрис и его родители отправились в домик тети Марты, теперь принадлежащий Патрису, чтобы обсудить хозяйственные вопросы. Если Патрис уедет в Китай, его родители приедут сюда на каникулы и последят за ремонтом. Как всегда, домик поразил Патриса. Достаточно ему было закрыть за собой старые ворота, чтобы очутиться в царстве мира и тишины. Домик походил на водяную лилию, застывшую среди спокойной глади пруда… Покой и тишина были обволакивающими, неподвижными, но живыми и нежными… Отчего этот старенький домик так трогателен? У Алины Граммон на глазах навернулись слезы, муж сжал ее руку в своей руке.

– Я рада, что этот домик твой, Пат, – сказала мать, – если бы только все это могло так продолжаться…

Она не стала объяснять, что именно она имела в виду.

Патрис влез в окно, которое, как всегда, не сразу, но поддалось, и открыл дверь изнутри. Они обошли дом сверху донизу… Здесь надо снять перегородку… тут переделать чердак… краска облезла. Отец Патриса любил разные домашние поделки, а Дэдэ ему поможет. Папаша Ламурэ вполне мог бы заняться выгребной ямой, пусть только выберет время. Что касается огорода, тетя Сюзанна даст рассады и луковицы тюльпанов и гиацинтов – у нее в саду их столько, что девать некуда. А лентяй Марк может раз в жизни потрудиться и вскопать огород – такая работа папе уже не под силу. Если бы Патрис не уезжал, он бы сделал это сам, но так как он уезжает… Так как он всегда уезжает!… Пришлось бы ждать десять лет, пока он займется всем сам. Пусть он не беспокоится – без него все прекрасно сделают, и именно так, как он хочет… Но после такого обеда остается только лечь! И поскольку наверху стояла удобная постель тети Марты, они решили пойти соснуть.

Предоставив родителям отдыхать, Патрис спустился в сад и сел на шаткую скамейку. Дрозды, которые скоро начнут клевать его вишни, чирикали где-то поблизости… Патрис в детстве всегда разорял их гнезда, однако это не мешало им уничтожать вкусные вишни тетки Марты. В Китае тоже будут вишневые деревья… Нет, это в Японии… Не все ли равно… Перед глазами Патриса поплыли розовые цветы, он задремал.