Их насквозь пронизанный солнечными лучами медовый месяц вклинился в повседневную жизнь фермы, монотонную и однообразную, как само круговращение солнца. Все работали, кроме них… Они жили в стороне ото всех, питались отдельно, и это как будто всех устраивало, на ферме все чувствовали себя куда свободнее без молодой мадам Даниель. «Собачья мамаша» приготовляла для молодоженов лакомые блюда, считая, что обычная пища, которая готовилась для остальных, им не подходит. После ужина рабочие уходили – они не ночевали на ферме, – и дом сразу погружался на дно неподвижной безмолвной ночи: после ухода рабочих домашние тоже куда-то исчезали.

Даниель и Мартина заполняли время любовью – спали, гуляли, катались на своей машине. Никто не вмешивался в их времяпрепровождение, не навязывал им своего общества, не задавал вопросов. Казалось, все здесь подчинялись раз и навсегда установленному порядку. Ни дать ни взять, пастушеская идиллия где у всех овечек шелковые ленточки на шейке. Однако под этой спокойной гладью были скрыты невидимые и неосязаемые столкновения чувств, борьба страстей и противоречивых желаний. Все это придавало медовому месяцу Мартины и Даниеля особую остроту.

Они были на страже очередного нового гибрида, пристально наблюдая за ним, тайком посещая его под видом прогулок… Пора было заняться и новым скрещиванием: собрать пыльцу, подготовить розы соответствующего вида. Сообщничество с Пьеро, система фальшивых этикеток… Иногда Мартине поручалось задержать Бернара, например в воскресенье, после общей трапезы, когда подавали кофе. Она принималась болтать о своей деревне, где они оба родились и куда Мартина и не думала заглянуть, хотя отсюда до деревни было всего каких-нибудь двадцать километров, и она легко могла бы съездить повидаться с матерью, братьями и сестрой. Но у нее не было в этом никакой потребности, да и зачем ворошить то, что уже навсегда отошло в прошлое, и кто знает, что взбредет в голову Мари, когда та ее увидит… Она переслала через нотариуса согласие на брак дочери, больше ведь от нее ничего и не требовалось. Мартина вспомнила ночь, когда она заблудилась в лесу, вспомнила, как продавала на шоссе букетики нарциссов… Бернар пожирал ее глазами, забыв про кофе, про свидание, назначенное им в соседнем городке. Мартина, полузакрыв глаза, с ненавистью смотрела на него, отмечая про себя, что он, как видно, совершенно оправился от того страха, который охватил его после ухода немцев, ведь никто его и пальцем не тронул, ну обругали раз, другой и все тут – французы удивительно незлопамятны. С каким-то злорадством Мартина томно нежилась на солнце под жадным взглядом Бернара: она ему мстила. Какой дурак! Когда Даниель вышел из тюрьмы и обнаружил Бернара на отцовской ферме, отец сказал ему: «Лично мне наплевать… Он работает, розы на него не жалуются. Оставь и ты его в покое». И Даниель оставил Бернара в покое. После всего пережитого он торопился наверстать потерянное время, дышать, жить, учиться… Ему было не до Бернара, он его просто не замечал. Из них двоих скорее Бернар был похож на человека, вышедшего из тюрьмы. «У него и до сих пор такой вид», – думала Мартина, кокетничая. с Бернаром. Среди всех работавших на ферме Бернар выделялся своей странной бледностью, волосы у него были короткие, как будто только что отросли после бритья наголо, в глазах было что-то пугающее, а непропорционально большие руки, казалось, так и просятся в наручники… Вот как рисовался Бернар ненавидящему взору Мартины. Едва показался Даниель, проделавший множество тайных опытов с розами, Бернар тотчас же ушел. «Тебе незачем ходить в кино, сказала Мартина Даниелю, – со всеми этими делами у тебя и дома захватывающих приключений вполне достаточно».

В конце концов, без этих захватывающих приключений Мартина, может быть, и соскучилась бы от безделья, живя среди людей, трудившихся не покладая рук, может быть, Даниелю с Мартиной очень скоро не о чем было бы говорить настолько разные у них интересы. Монотонная жизнь Мартины обогащалась борьбой за осуществление мечты: уж если она вышла замуж за Даниеля, значит и несбыточные мечты сбываются. Душистая роза, которую Даниель стремился вывести, придавала остроту однообразию повседневности. Мартина мечтала… Роза получит первую премию на конкурсе в Лионе, в Багателе, в Риме или в Женеве. Роза будет носить ее имя: «Мартина Донель». По всему миру будут цвести миллионы роз «Мартина Донель», а тот, кто вывел эту розу, будет купаться в деньгах и славе.

Она мечтала, раскинувшись в шезлонге, который Даниель поставил для нее у стены фермы с той стороны, откуда открывался вид на плантации и за ними – на необозримые поля. Они купили этот шезлонг в соседнем городке, где были узкие, как щели, улочки, красивые дома с резными балконами и полуразрушенная башня XIII века, между камнями которой проросла трава и даже пробились кусты. Там на площади находились романская церковь, аптека, скобяная лавка и магазин, где наряду с семенами и садовым инвентарем продавались шезлонги, обтянутые оранжевым холстом. Мартина выбрала себе шезлонг с дутой металлической рамой, необыкновенно удобной – он в точности следовал изгибам тела, и его можно было опускать и поднимать легким движением ноги или плеч. Каждый день она принимала, лежа в нем, солнечную ванну. Она проходила вдоль стены, держа в руках маленький радиоприемник, работающий без включения в сеть – свадебный подарок мадам Денизы, – и музыка тянулась за ней, как аромат духов; она знает, что никого не встретит – ведь все заняты своим делом. И она шла своей особой походкой, держа голову высоко и неподвижно, будто несла на ней сосуд с водой, и далеко выбрасывая вперед длинные ноги, отчего юбка кружилась вокруг нее, когда она была в юбке; здесь же она шла совсем обнаженная, в одних плавках, перекинув через руку большое мохнатое полотенце на тот случай – совершенно невероятный, – если кто-нибудь забредет сюда.

И все-таки однажды совсем неожиданно приехал клиент, и мсье Донель повел его на плантации. Они прямо наткнулись на Мартину, которая подставила солнцу всю красу своих двадцати лет. Рядом с ней тихонечко заливалось радио, а с плантаций доносился сильный и нежный аромат.

– Из всех пяти чувств неудовлетворенными остаются лишь вкус и осязание! сказал клиент.

– Перед вами жена моего сына, – ответил мсье Донель, – вашим чувствам не суждено получить удовлетворения… В другой раз попрошу предупреждать о приезде.

Это был старый клиент фирмы, страстный любитель роз, вот уже двадцать лет регулярно приезжавший к мсье Донелю поглядеть на розы и приобрести новые сорта. Мартина не шелохнулась, она притворилась спящей – это было лучшее, что она могла сделать. Они прошли мимо.

Странный человек – папа Донель, думала Мартина. Часто его совсем не поймешь… Почему он вдруг выписал дамасские розы? Он не обязан никому давать отчет, но тут вдруг сообщил, как бы между прочим, что в моду входят старинные сорта роз, так же, как в меблировке – стиль Карла X. Мартина тогда же сказала Даниелю, что старик сделал это неспроста, он, конечно, осведомлен о проделках Даниеля и хочет ему помочь. Иначе зачем бы он выписал именно те сорта, которые нужны Даниелю для новых скрещиваний? Даниель пожал плечами: отец хочет ему помочь? Но разве она не слышала, как старик говорил, что чем заниматься опытами, лучше бы уж Даниель содержал танцовщиц. А Мартина все же думала, что папа Донель просто не хотел, чтобы Даниель очень уж зарвался и пустил бы на ветер всю его ферму. Он ворчал и все же исподтишка помогал сыну. Но она ничего не сказала об этом Даниелю, он бы только рассердился на нее. И ты против меня! А ведь Даниель очень уважал отца. «Такие люди, как мой отец, – говорил он, – в прежние времена выражали дух Франции: толковые, неутомимые, терпеливые. Солдаты четырнадцатого – восемнадцатого годов. Но, черт возьми, времена переменились! Куда теперь только не вторглась наука! С окопной войной покончено! Сейчас требуется терпение иного рода. Если грянет война, человек в ней будет играть еще меньшую роль, чем пехотинец четырнадцатого восемнадцатого годов. А Сопротивление… Это же средние века, кустарная война холодным оружием. Я сам теперь представитель мирной армии ученых-искателей. Хотя я стремлюсь открыть не средство от рака и не пенициллин… Но, если я сумею научным способом вывести розу, современную по форме, но с древним ароматом, генетика сделает хотя бы крохотный шаг вперед. И если бы мой отец не был человеком пассивным, не приспособленным к XX веку, он не мешал бы мне работать… Подумать только, какие здесь у нас идеальные условия – сочетание лабораторных опытов с практикой. Мой отец знает о розах все, чему может научить жизненный опыт. Но беда в том, что я-то признаю значение практики, а он не хочет признать значения науки. Правда, я еще не ученый, но ты ведь знаешь, я работаю, я стараюсь изо всех сил, уверяю тебя…» У Мартины и сейчас звучит в ушах его голос. Как он это сказал, бедняга! С какой скромностью… Нет, он не воображал о себе бог знает что, как некоторые. Проклятый Бернар! Потому что папа Донель… Мартина не спорила, она не хотела зря раздражать Даниеля, но подозревала, что мсье Донель просто-напросто верит в науку не меньше, чем Даниель. Только он все-таки оставался крестьянином – этот мсье Донель, говорящий по-английски, среди клиентов которого были крупные капиталисты и кинозвезды, весьма его уважавшие, и, как все крестьяне, он был недоверчив и упрям. Ясно, что он хочет помочь Даниелю, но без излишних убытков. «Чтобы член семьи Донелей не интересовался розами да это немыслимо!» – сказал мсье Донель, когда Мартина впервые приехала на ферму. Но тогда-то она действительно не интересовалась розами. А теперь и она увлеклась. Правда, ее увлекает не само дело, а вызванная им борьба, местные придворные интриги… Она жаждала победы Даниеля и была его горячей сторонницей, потому и не протестовала, когда он исчезал на рассвете, чтобы помочь в работе на плантациях, она думала, что так ему легче следить за Бернаром. Сама она вставала поздно, лениво шла принимать душ во дворе за старой ширмой, которую Даниель достал для нее с чердака, опять поднималась наверх, одевалась наводила красоту так же старательно, как в Париже. Мечтала о том, как она перестроит, приведет в порядок ферму, когда вернется сюда в один прекрасный день хозяйкой. Но чаще всего она мечтала о Париже, о квартире, в которой они поселятся, когда достроят дом. Она видела в магазине спальню… Такую бы ей и хотелось. Она уже заранее решила, какие будут у нее в квартире обои, занавески, безделушки… даже какие будут вешалки в шкафах: у нее – обтянутые материей, у Даниеля – из полированного дерева. Она представляла себе и вазы с цветами, и лампы…

Случалось, что она бродила по нежилым комнатам фермы, потому что в жилые ее никто не приглашал: у крестьян не принято звать гостей туда, где спят. Она не интересовалась, как живут мсье Донель, Доминика с детьми, двоюродные братья, ей до всего этого не было дела, она заразилась их замкнутостью. Но на нежилой половине дома комнаты пустовали, никто сюда не заглядывал. Однажды Мартина сделала открытие… Она бродила из комнаты в комнату, воображая, как бы они выглядели со светлой обивкой, с зеркалами, со стульями из металлических трубок, потом села в бархатное кресло с гнутой спинкой. Ах, какая комната будет у них в Париже… Тишина, сладковатый запах нагретого солнцем дерева и пыльных тканей – все это навеяло на нее оцепенение, и вдруг что-то заставило ее насторожиться. Какое-то движение… Приглушенные голоса… Мартина встала, тихонько подошла к двери в соседнюю комнату. Там кто-то был. Она взялась за ручку двери. Но не открыла ее. Сердце у нее стремительно упало, точно лифт, сорвавшийся со всех блоков и канатов, и разбилось где-то там, внизу, отдаваясь невыносимой болью в раздробленных костях, в разорванных нервах… именно поэтому-то Мартина и остановилась у закрытой двери, за которой кто-то прошептал:

– Завтра, ты придешь завтра…

– Завтра, завтра, завтра.

Но Мартина не стала больше слушать: нет, это не Даниель! Она тихонько спустилась по каменной лестнице. Внизу приоткрыла дверь в контору, отметила, что Доминики там нет, извинилась. Ее встретили улыбкой, но так как она ни к кому не обратилась, машинка снова застрекотала, а палец бухгалтера заскользил по колонкам цифр. Мсье Донель говорил по телефону, не переставая твердить: «Мадемуазель, не разъединяйте, да не разъединяйте же, ради бога!…» Мартина закрыла дверь конторы.

Она прошла через сырую прохладную столовую. В кухне «собачья мамаша» накрывала на стол: сейчас работники придут обедать. Мартина спрашивала себя, сохранит ли она этот стол, простой деревенский стол из дуба, прочного, как камень, на котором любая пища приобретала привкус средневековья. Пожалуй, все-таки надо его оставить, в нем есть своеобразный стиль… Мартина поднялась к себе по винтовой лестнице, легла и заснула. Секунда, проведенная ею перед закрытой дверью, потрясла ее, она чувствовала себя совсем разбитой, будто пережила автомобильную катастрофу.

Днем она не пошла принимать солнечную ванну, а заглянула в кухню, где Доминика кормила детей. Она смотрела на свою невестку, и та казалась ей тоже закрытой дверью, в которую бесполезно стучаться. Притворившись скучающей, Мартина последовала за Доминикой в контору, попросила показать ей, как ведутся счетные книги… о, как это сложно, боже, до чего это сложно… Она даже предложила сделать Доминике маникюр, но та покрылась багровым румянцем и спрятала руки.

Вечером, поднявшись в свою комнату, Мартина сказала Даниелю:

– Ты знаешь, мой милый, как Доминика называет вашу кухню? «Приемная». До чего же это смешно! Ты угадал, она просто-напросто дура, при всей своей таинственности!

Даниель раздевался, оба они любили, оставшись вдвоем, тотчас сбрасывать с себя одежду. Сняв брюки, он оставил их на полу, даже отодвинул немного ногой, чтобы пройти к окну: аккуратностью он не отличался. Закат еще не угас, сегодня небо было экстравагантнее, чем обычно, – багрово-красное в просветах между темных облаков с желтыми краями, оно сохраняло яркость окраски, фосфоресцировало.

– Фосфоресцирует, – сказала Мартина. – Как маленькая богоматерь, которую мама Донзер мне привезла из Лурда. Это не было чудом. Просто краски фосфоресцировали…

– А ты бы предпочла чудо?… – Даниель замолчал. Потом продолжал: – Мне кажется, что Доминика всего лишь посмеялась над тобой, она достаточно умна, чтобы намекнуть на твою необразованность. Я никогда не слышал, чтобы она называла кухню «приемной»… И не в том дело, что так не говорят. Но применительно к кухне это действительно смешно!

Даниель расхохотался, и, как всегда, казалось, что смех его только и ждал, чтобы вырваться на волю.

– Мартина, – сказал он, – боюсь, что дурочкой оказалась ты!

Мартина спала голой, ей не хотелось трепать на ферме свое кружевное белье. Она подошла к Даниелю и, ни слова не говоря, стала смотреть вместе с ним, как угасает необычайная окраска небес. Когда все подернулось серо-голубой дымкой, Мартина вздохнула…

– До чего мужчины глупы, – сказала она. – Знаешь ли ты, что у твоей сестры есть любовник?

– Да что ты! Я рад за нее. Идем скорее в постель. Прививка роз – дело утомительное. Я до смерти хочу спать.

Среди ночи, глядя с кровати на очистившееся от облаков небо, где одна из звезд горела ярче других, Мартина завела с Даниелем разговор о спальне: она хочет приобрести спальню для их квартиры, которую мама Донзер, мсье Жорж и Сесиль подарили им, купив ее в кредит. Сонный Даниель плохо слушал, но Мартина продолжала говорить, вертеться с боку на бок, задавать ему вопросы, и кончилось тем, что он совсем проснулся… Какая спальня? Зачем покупать спальню? У них ведь нет денег! Легко сказать – в кредит! Кредит облегчает покупку?

– Ну, это только так говорится, в действительности возьмешь в кредит, – и не оберешься трудностей. А откуда мы, по-твоему, раздобудем деньги! Слушай, Мартина, мсье Жорж и так уже купил нам квартиру, а отец подарил машину, и все это – тоже в кредит… Мы совсем закабалились. Мне ведь надо кончить ученье шутка сказать, еще целый год отец должен меня содержать. В прошлом году во время каникул я все время работал на плантациях, помогал, а в этом году бываю там только урывками, занимаюсь любовью… на это-то я не жалуюсь… Но ты ведь сама видишь, какие у меня отношения с отцом… Как же я могу просить у него на спальню?…

– Хорошо, – сказала Мартина, – не будем больше об этом говорить. Будем спать на полу.

– Тебе не придется спать на полу, мы возьмем отсюда кровать и все, что потребуется.

Даниель сел в постели и почти кричал, вперив взгляд в яркую звезду.

– Не ори, пожалуйста! Ты похож на мужа моей матери. Я лучше буду спать на полу, чем на здешних Кроватях. Настоящие гробы. От них пахнет потом и трупом.

– О господи… Что за мучение! – Даниель откинулся на подушки.

– Даниель, я напрасно тебе об этом сказала. Я уже выбрала мебель, которая мне безумно нравится, и я ее приобрету! Вот увидишь. Ты еще будешь мной гордиться. Хоть я и говорю, по-твоему, как необразованная дуреха. Я напрасно надоедала тебе всем этим. Больше приставать не стану. Поцелуй меня.

С тех пор вопрос о спальне не поднимался. Да и времени не было, пронизанные солнцем дни летели все быстрее, они мчались один за другим, разделяемые лишь лунными ночами. А Даниелю нужно было довести до конца начатую гибридизацию, он уходил на плантации и работал наравне со всеми: с одной стороны, он хотел своей работой отплатить отцу хотя бы за те розы, которых его лишил, а с другой стороны, незаметно занимался искусственным опылением роз, так ему было легче, чем если бы он это делал, приходя только для этой цели. Было и другое, и тут Мартина могла ему помочь: кузен Пьеро, тихоня, воды не замутит, посадил-таки весной розовые кусты на одном из участков, принадлежащих мсье Донелю, на таком маленьком, что никто до тех пор его не возделывал. Теперь надо было произвести скрещивание, а также посадить шиповник, к которому Пьеро в августе привьет новый гибрид: красную розу с чистым ароматом, ту розу, на которую они возлагали все надежды и которая будет носить имя «Мартина Донель»! Даниель и Мартина отправились вдвоем на машине как будто на прогулку – так выглядело естественнее, – а Пьеро должен был догнать их на велосипеде.

Это было дело нешуточное, вдруг да кто-нибудь обнаружит участок… При одной только мысли об этом Даниель умирал от стыда, он представлял себе, как будет смеяться отец и работники над его ребячеством, не говоря уже о Бернаре. А Поло? Что подумает маленький Поло, который боготворит Даниеля? Ужас, просто ужас! В это утро, боясь быть обнаруженными, они на все смотрели с тревогой. За завтраком «собачья мамаша» ворчала что-то непонятное. Когда Даниель выводил машину, ни во что не вмешивающаяся Доминика вдруг спросила:

– Куда это вы направляетесь? У вас вид контрабандистов.

Но, встретившись глазами с Мартиной, ушла в контору, не дожидаясь ответа. А когда машина проезжала через ворота, усатый работник им крикнул:

– Прогуливаетесь, а?… – и разразился дурацким смехом…

Они ехали молча.

– Я тебе не советую пытаться убить Бернара, – сказала Мартина, – у тебя не хватит пороха!

Но Даниель не засмеялся, он был грустен, очень грустен.

– Это верно, – сказал он. – У меня не хватит пороха. Я теперь понимаю, что преступники бывают так же недоверчивы, как полицейские. Все им кажется подозрительным… Им кажется, что все кругом «знают»…

– По-моему, это увлекательно.

– Ты не слишком щепетильна. А я… Только потому, что это необычайно важно для нас – для меня и для Пьеро, – мы пускаемся на такие махинации. Если бы жизнь садовода не была так коротка, так трагически коротка… Ведь чтобы узнать, чего стоит роза «Мартина Донель», надо ждать еще целых три года. Иметь бы мне все розы моего отца, землю, теплицы, которые у Донелей повсюду… Я бы, наверно, пустил по миру и тебя и наших детей, но то-то была бы жизнь! Настоящая жизнь. И подумать только – есть люди, которые отправляются куда-то на поиски приключений, есть и такие, что умирают от скуки… А самые увлекательные приключения ждут их в каждой травинке, в каждом камешке на дороге.

Мартину немного лихорадило: страсть Даниеля начинала пугать ее. Тяжко придется тому, кто станет ему перечить. Она подумала, что при таком положении дел трудно будет не жить все время на ферме. А между тем она твердо решила не возвращаться сюда: значит, розы так и не увлекли ее. Первый случай в семье Донелей.