Жили некогда два целителя. И такая им сила была дана, что могли они одним прикосновением исцелять любого страждущего.
Кто им эту силу дал — неясно. Известно было лишь одно условие давшего силу: не более одного исцелённого в день! Кто нарушит условие — умрёт, едва зайдёт солнце. Наверное, солнце и дало силу.
Сначала они свято сохраняли традицию, условие и прочее. Но потом один не выдержал, поддался жалости: то ли мать дитя принесла вторым в день, и так сильно просила, что не смог он удержаться; то ли влюблённые не хотели разлучаться, а болен был один неизлечимой болезнью, то ли старушка хотела пожить лишний день. Ну а может, и обманул кто. Целители-то только исцелять могли, а определить, кто на самом деле болен, а кто хочет дополнительную толику здоровья себе добавить — бесплатно ведь кто откажется? Это было второе условие давшего силу — чтобы бесплатно исцеляли.
Не выдержал один целитель — вылечил второго пациента. Значит, придётся помирать самому. Ну а раз так, то какая разница, помирать от одного нарушения или от сотни?
А дело утром было — так что повалили к нему и стар и млад со всей округи и со всех округов. Как прослышали, значит, про бесплатное исцеление.
Попользовал он в тот день — последний день своей жизни — то ли сто человек, то ли двести, то ли всю тысячу. И помер, конечно. Хотя я так думаю: если бы и не было такого условия, чтобы не больше одного человека в день исцелять, так он, приняв тысячу, сам бы надорвался и все одно помер.
Горевали о нём все и долго. Вспоминали часто: вот, мол, какой хороший человек — себя не пожалел, всё для людей, для людей…
А второго никто не помнил. Не было у него жалости к людям, и свято соблюдал он условие: не более одного человека в день. Кто бы ни приходил к нему, какими бы слезами ни умолял, был второй целитель непреклонен: один день — один человек. Ни одного дня не пропустил без приёма.
Долго прожил сам этот целитель — лет сто, или двести. А может, и всю тысячу. И каждый день принимал лишь одного человека. И излечивал от любой смертельной болезни. Но только одного в день.
И никто его не вспоминает, никто не восхищается, что он жизнь отдал людям. Да разве же это радетель за людей — каждый день одного человека исцелял? Триста шестьдесят пять дней в году, а в високосный — и на одного больше. И сто лет подряд… а может, и всю тысячу — кто там его помнит, сколько?
Зато того, первого, умершего, помнят: как же, тысячу человек принял! И помер, родимый…