Однажды после выпускного бала Ты позвала меня на сеновал, И сразу буря чувств забушевала, Меня захлёстывал девятый вал! Давно мечтал я о подобной встрече, О хрупкой нежной стройности твоей, Копне волос, что падает на плечи И пахнет тёплой свежестью полей. Ещё на небе не светили звезды, Закат зарей пока не истекал – По вечерам темнеет летом поздно – Я средь сухой травы тебя искал! Трава чудесно пахла и шуршала, Твой голос звал меня сквозь полумрак, Чуть сено от груди не всполыхало! – Но я не мог найти тебя никак! Не взял я спичек, как родник пожара, Неплохо видеть мог и в темноте, И поиск вёл не с пьяного угара: Былинки были под рукой – не те! Мы б окунулись в счастье непременно И нам с тобою было б хорошо… Но волосы твои смешались с сеном И я тебя – увы! – и не нашёл. Во льдах пылал огонь неугасимый, Распространяя из себя тепло. Таились в нём невиданные силы, Но только время вкруг него текло… В нём самовозгоранья был источник – Ничья рука огонь тот не зажгла. И никого на километры, точно, Кто б мог погреться у того тепла. Но даже если был бы рядом кто-то, Кому хотелось хоть глоток воды – Ему пришлось бы поискать болото: Не таяли измёрзшиеся льды. Он не пылал пожаром, зная меру – Лучилась благодатная жара… Но пусто возле, а в тайге, к примеру, Над ним хотя б кружилась мошкара, Протопал бы медведь и пара зайцев, Ведь не было вблизи раскрытых глаз, В которых он бы смог поотражаться… Он посветил немного – и угас. Тьма сразу стала гуще и чернее, Метели взвыли, несказанно злы, И становясь все злее, злее, злее… А где огонь – ни пепла, ни золы. ......................................................... А в это время где-то между нами Сидел парнишка, щёлкая зубами, Но не умел он высечь так искры И мясо приходилось есть сырым. Косметолог советует: чтобы На лице не бывало морщин, Глаз не щурьте: глядите-ка в оба, Как на женщин, так и на мужчин Не подмигивайте без разбора, Чтоб морщинки у глаз не росли, Не подслушивайте разговора, Что поодаль от вас завели. Не берите оружия в руки – Не придётся прищуриваться. Никогда не зевайте от скуки: Сохраняется свежесть лица. Не гримасничайте, понарошку Извергая хвалу и хулу, Чтоб не сохнуть лицом, как картошка, Позабытая в дальнем углу. Коль растянете губы в улыбке – Трудно будет при случае сжать, А свои признавая ошибки Позабудьте ежа и ужа. Зря не делайте кислую мину, Да и сладких не делайте мин, Устраняйте волнений причину, Что основой бывает морщин. Негодуючи на негодяев Не впадайте в пощёчечный раж: Понапрасну мы руки мараем, Все пощечины им, что массаж. Вы же в гневе сдвигаете брови И гримасой корёжите рот. Зря не портите собственной крови: Всё равно он когда-то умрет. До кончины почти что до самой Выполняйте, что я наказал. Пусть лицо ваше мраморной рамой Окаймит ледяные глаза. Если же тверже камня вы стали И не воспринимаете бед, То застынете на пьедестале, Точно памятник лично себе. Хорошо погреться у костра, Если на костре не ты сгораешь. Посидеть до самого утра, Поболтать об аде и о рае ж. Парочку поленьев под огонь, Чуточку стесняясь, пододвинуть, Чтобы грешник не достал ногой, Не испортил чудную картину. Разводи костёр не сгоряча – Для чего горячему-то греться? Тонкое искусство палача, Если цель оправдывает средства. Грешников желая отогреть – Очень уж душа у них застыла – Разводи костёр о той поре, Чтоб звезда вечерняя светила. Если прохватил тебя озноб И дрожишь, как будто бы от страха – Разводи костёр – согреться чтоб. Греет лучше, чем, к примеру, плаха. Сколько ж надо отрубить голов, Чтоб согреться хоть на полминуты! Можно проще: плаху расколов, Все поленья предаёшь огню ты. И тепло блаженное пойдёт, До костей прогреет моментально… Это же почувствует и тот, На костре который, но – буквально. Глаз огонь не может не привлечь – Наслаждаться можно бесконечно… А потом в золе картошку печь, Снова разговаривать о вечном. Если же почувствуешь печаль – Ночью чувства сказочно остры, – Глянь с холма в синеющую даль. А в дали – костры, костры, костры… Не насмешками, не угрозами, Не снежком и не злым смешком – Путь его был усыпан розами, А идти пришлось босиком. И, с судьбой никогда не спорящий, Он спокойно пошёл вперед, Только вот почему-то морщился Небу полуоткрытый рот. Да, конечно, спокойней было бы Выступать позади толпы – Пусть немного побольше пыли, но Не язвили бы так шипы. Лепестки же ласкали бархатно, Выпуская из пор нектар. Под стопой розы тихо ахали, Открывая данайский дар. Хоть глаза улыбались ясные, Ноги – у концевых столпов – То ли от лепестков стали красные, То ли, что верней, от шипов. Собака в трансе на теплолюке, Глаза – в пространстве пустой разлуки. Она рассталась с своею стаей: Как ни старалась, а все ж отстала. Тепла хотела совсем немного Пустилась смело она в дорогу, Не рассчитала, что силы мало, Она упала и вот – отстала. Собака точно пустила сопли И хорошо, что хоть люк есть тёплый. Другие скачут в кромешной скачке, Кто люди, значит, а кто – собачки. Грызут, кусают, визжат и лижут, Кто в нашей стае – тех не обижу, А прочим – коготь, а прочим – зубы: Меня не трогать! Я очень грубый. Уйду я в стаю и не устану, Хвостом виляю – лижите рану. Но это сказки – нет рядом стаи. Закройтесь, глазки – вы так устали. Сейчас завою: не жизнь, а мука, А подо мною нет даже люка. Если кактусом врезать по морде – Обломаются мигом иголки, Они непозволительно ломки. А царапины – это как орден. На прощанье, или как прощение, Если вам залепили пощечину, Не страдайте от этого очень уж: Лучше станет кровообращение. Если от коготков маникюренных Вдвое ваша улыбка усилилась, То считайте, что вовсе не били вас – Культиватором окультурили. Если же на распаханной роже Даже жалкий не вырос румянец – Значит, пахари даром старались И ничто вам уже не поможет… Моей мечтой хрустальной ты была – Отпил немного из того бокала. Потом осколки тонкого стекла Ты в сердце мне безжалостно вонзала. Стеклянным ёжиком бежит оно По хрусталём усыпанной дорожке К тому, к чему стремиться не должно, И режет в кровь свои босые ножки. Хрусталь не красят, люди говорят, Но это просто так, непроизвольно… И день за днём, и много лет подряд. И так привычно, что почти не больно. На прилавке солнечном лежали Розовые трупики цветов. Мне до боли в сердце было жаль их – Нечто, превращенное в ничто. Всё старались сохраниться свеже, Напрягать стремились лепестки… Им казалось, что пока всё те же, Но тепла не жаждали руки. Их прохлада дольше б сохранила, Соки пропитали бы земли… Но рвала безжалостная сила И сопротивляться не могли. Их теперь меняют на бумажки, Ожидает только тлен и прах… Остальное всё уже не важно: Не увидеть завтра им утра. Нет никого, достойного Любви – Одни за свой семейный быт боятся, Другим бы только чтобы поиграться – Ну до унынья неприглядный вид! Нет никого, достойного Любви – Привычка всё сожрала без остатка, Вот верный страж закона и порядка – Привычка у людей сидит в крови. Нет никого, достойного Любви, Останется лишь слабнущая Память – Свидетельница сбывшегося с нами, А Память очень трудно оживить. Нет никого, достойного Любви – И Жизнь опять пуста и бесконечна, Ежеминутна, но отнюдь не вечна: Ту пустоту – попробуй улови. Нет никого, достойного Любви – Пусть даже сердце изнутри взорвётся, Вокруг никто-никто не шелохнётся И хочешь – рви, а можешь – и не рви… Нет никого, достойного Любви… Ну как воспевать эти хилые ножки И впалую тощую грудь? Ногами никак не осилить дорожки, Их разве что взять – протянуть. Как прутики руки – откуда в них сила? Все пальчики – что волоски. Никак не пойму: как меня ты любила? Наверно, подохну с тоски. Твой взгляд голубой, но настолько невзрачный, Что трудно назвать голубым… И шея – как будто бы хвост поросячий, Причёски редеющий дым… Никак я не вспомню, как ни вспоминаю – Ну что я в тебе отыскал? Веснушек на щёчках весёлую стаю? Зубов лошадиный оскал? Как мог я твои худосочные плечи Столь ласковым взглядом дарить? Тебе целовать по-хорошему нечем! О чем там ещё говорить… Ко мне приближалась ты робко, несмело – Последний страшил тебя миг… И я удивляюсь: ну как не сгорела От жарких объятий моих?

Одна из Многих – это не Одна, Такую даже целовать противно, Как будто только поднялась со дна, Где тискали её корпоративно. Быть может, кто-то скажет «Чистоплюй!» А кто-то посчитает слишком грубым, Но как вложить, не вплюнуть, поцелуй В покорно подставляемые губы? Ну как в душе своей удержишь стон, Когда повеет холодом могилы И ты услышишь равнодушный тон Истасканного ею слова «милый»? Как задохнуться в нежности к такой, Дыша не отвращеньем, а любовью? Чтоб и желанный обрести покой И своему не повредить здоровью? Уж лучше череда безликих дней – Тоскливых, одиноких и убогих, Чем хоть мгновенье оставаться с ней, Которую зовут Одна из Многих. Меня ловить не надо на словах – Кого угодно, захотев, поймаю, Но к ней приблизиться всегда мешает страх: А если вдруг я в ней Тебя узнаю? Платить хочу любовью за любовь – Не посчитай желанье слишком строгим. И вот, пока не встретились с тобой, Прошу тебя: не будь Одной из Многих. Остановись! – прошу тебя не раз, Но ты, не слушая, проходишь мимо, Оставив мне улыбку синих глаз И… лёгкий запах сигареты «Прима» Я крикнуть не могу тебе «Постой!» И не могу простить своей ошибки: Что предложу? Ведь я совсем пустой, Хоть слово дал: не выходить без «Шипки». А ты, как бы смеясь, дымишь «Опалом», Из новой пачки «Феникс» восстаёт… Хоть бы однажды «Marlboro» достала! Но нет – ты достаёшь «Аэрофлот». Единства душ не видно между нами, Нам вместе быть – не суждено судьбой… Поверь мне: «President» приятней «Явы»! А может, перейти мне на «Прибой»? Я встреч искал с тобою, но напрасно: Ты свой не останавливаешь бег… Мне говорили как-то: ты несчастна И переходишь будто на «Казбек»… И был тот случай: ты меня ждала… От счастья чуть не умер с непривычки, Но зажигалка «Ronson» подвела И от чужой ты прикурила спички. И вот, меня презрением обдав, Как будто без тебя я пообедал, Ты с «Ватрою», а я – ну как удав – Зажал во рту пустую пачку «Camel» Я вслед не кинулся и упустил момент, Потом с досады огорчённо свистнул И закурил. Но не вульгарный «Kent», А благородно-утончённый «Winston». Мечтал я: Солнце не разлучит нас! (От горя мне Луны казалось мало) А надо мной светился только Марс, Багровой точкой «Беломорканала»…

Я тебя, дорогая, люблю, Потому, что тебя прекрасней нет. И я новый органчик куплю, Чтоб глаза улыбались ясные. Буду лишь для тебя я играть, Чтоб ты мне улыбалась, милая. Все тревоги могу разогнать, Дай лишь только собраться с силами. На органе играть научу Я тебя, чтоб играли вместе мы. Будет, знаю я, всё, как хочу – Мир своими наполним песнями. За тебя я полмира отдам, Назову тебя милой лапочкой. А когда ты сломаешь орган, Я убью тебя мягкой тапочкой. …Починю я разбитый орган, Буду снова играть по-прежнему И тебя буду я вспоминать И с тревогою, и с надеждою. И весной на могиле твоей Я поставлю орган пленительный, Чтобы не говорили мне, Что предал тебя смерти мучительной.

Хорошо сидеть в своей тарелке – Пусть хоть неглубокой, но своей. И вообще – сидеть приятней в мелкой: Жизнь оттуда кажется видней. Не мешают ни края, ни ложка Мне не заслоняет белый свет. Только вот обидно мне немножко, Что тебя со мною рядом нет. Нам с тобой бы общее корыто, Чтоб укрыться можно было там… А пока в тарелках «Общепита» Пропадаю я по вечерам. Я тебя искал повсюду, только Плохо видно в ресторанной мгле И меня не видишь ты нисколько – Ты ведь в общем варишься котле. Ты кипишь там в самой гуще жизни, Булькая с картошкой в унисон. Ну-ка, на меня бульоном брызни, Чтоб я знал, насколько крепок он, Там все вверх стремятся, будто пена – Кто в различных специях, кто без, Только я, спокойно и степенно, Всё гуляю, как деликатес. Взгрели вас – и вы раскипятились, Не поняв, где правда, а где – ложь, Мягкотелы стали – разварились, А меня вот и не угрызешь. Говорят, вся жизнь – большая кухня. Часто шефы-повара твердят: «Кто не сварится, тот сразу же протухнет.» А меня и тухлого съедят! Я недавно очень изменился – Что творится в мире, не пойму: Будто на шампуре очутился И вокруг – все в перце и в дыму. То походка станет будто птичья, То приснится непонятный сон… Посетила мания величья: Говорю, что я – «наполеон». К вам я опасаюсь обратиться, Вы ж в готовке массы – мастера: Вмиг меня ощиплете, что птицу, Распластавши, будто осетра. А потом зальете маринадом, Чтоб отбить разящую тоску… Только делать этого не надо: Я хорош лишь в собственном соку! А тебя боюсь я даже встретить: Я же диетический продукт, Ты же позабыла о диете – Для чего тебе подобный фрукт? Из меня ты сделаешь тушёнку, Или вместо ветчины – в омлет, Или может, вытащив печёнку, Сочинишь печёночный паштет. Ты, я знаю, стряпать мастерица – Проведи такую на бобах! Требуха и та тебе сгодится В качестве начинки в пирожках. А когда к тебе, распотрошённый, Повернусь раскрытою душой, Ты мне скажешь как-то отрешённо: «Что-то ты сегодня сам не свой.» Опасаясь жуткого исхода Не мечу я паюсной икры: Чем себя – да и в пищеотходы, Лучше оставаться мне сырым. Твержу тебе, что будто бы – поэт, Мне без любви – что соловью без песен, А ты всё повторяешь «нет» да «нет» – Такой ответ совсем неинтересен. Ты мне – как путеводная звезда, Огни костров, мартенов или домен. Скажи хотя б однажды слово «да» И будет вклад в поэзию огромен: Тебе я посвящу мильёны строк, Под их горой померкнут все поэты, Какой бы ни прошёл огромный срок, Все на Земле запомнят только это. Своим отказом режешь без ножа, А я хочу твоих души и тела. И если уж тебе меня не жаль, То русскую б словесность пожалела. Ты духами, как слезами, Окропила лист. Всё стоит перед глазами Глупый гимназист? Ты забудь его, не бойся – Всё перетерплю. За меня не беспокойся: Я тебя люблю. Гимназист подрос немножко, Стал уже студент. Вот он курит под окошком Сигареты «Кент». Дым удушливый и тонкий Поднялся, виясь. Обзавелся я винтовкой, Чуть перекрестясь. Я прицелюсь ему в челюсть И его убью. Ты не плакай, моя прелесть: Я тебя люблю. Стихи – блевотина души, Попробуй их не напиши – Задохнешься от испражнений Без стихотворных упражнений. Стихи – это вопль подсознания, Крик боли, печали, признания, Бессмысленного ожидания, Безвременного увядания. Хочу я или не хочу – Стихами я душу лечу. Невыраженные желания, Невыписанные послания, Задавленные устремления Снижают моё настроение. А как напишу я стишок – То будто сходил на горшок. – Ты нужен мне, как зайцу – стоп-сигнал, – Сказала ты – и всё вокруг погасло. Я чуть от огорченья не упал – Лишь потому, что было слишком грязно. И в лес ушёл – подснежники искать, Ведь всё-таки весна, а не иначе… Твои слова… хотел бы я узнать, Что для меня они такое значат? Я шёл и думал: «У кого б спросить? У зайца разве? – где его отыщешь. Сейчас в лесу впустую колесить, А раньше зайцев здесь водились тыщи! Как человек природу распугал!.. А человек ведь тоже часть природы… Я шёл и вдохновеннейше слагал Природу прославляющие оды. А вот и заяц – под кустом уснул. Едва к нему я тихо наклонился, Как вдруг чихнул и зайца я спугнул. Он в воздух взвился, наутек пустился. – Постой, косой! – кричу, что было сил. – Спросить хочу!.. – увы, надежды мало. Но что такое? Заяц – тормозил: Два стоп-сигнала сзади полыхало! Чтоб узнать, горячее ли сердце, Надо плюнуть на него сначала: Зашипит слюна, пойдет вертеться,– Значит, верно: жара в нем немало. Если ж от плевка оно остыло Так, что не поднялся и парок – Значит, не таким горячим было. Иль холодным слишком был плевок. Я вдохновлен твоею наготой – Ко мне вернулись творческие силы, Я болен был душевной пустотой, Ходил вокруг да около могилы. Но на тебя сегодня посмотрел И понял я, что жить на свете стоит. В обход указа снова охмелел, Но ни ОМОН, ни СОБР меня не словит. Смотрю я на тебя, стихи пишу, Дышу взволнованно и беспокойно. Сказала ты, что я не там дышу, Добавила ещё, но непристойно. Ты в чём меня решила обвинять? Неявные проклятия бормочешь… Никак тебя я не могу понять: Держи стихи! Чего ещё ты хочешь? Я из мёртвых воскрес – Вот спасибо друзьям: Отыскали могилу и вырыли. Из могилы я лез Всё ж без помощи, сам: Меня силы пока не покинули. А как вылез, смотрю – Все разинули рты, Как птенцы в ожидании мошки. Я дошел до черты: Сунул палец в ноздрю, Стал искать в голове мыслей крошки. Пустота в черепке! Ни извилины нет, Хоть бы слабая тень настроения. Только пыль на руке, Только пара монет, Да и те – не имеют хождения. Мне, ребята, вас жаль, Зря старалися вы, Зря лопаты землёю вы пачкали. Лучше бы магистраль Вы вели из Тувы, Загребали бы денежки пачками. Я воскрес, но не жив, И стою, недвижим, Так молчу – самому неприятно. Что же – начать со лжи? Кто-нибудь, подскажи! А не то мне придется обратно. Я из себя стихи тащу, как из сортира Приговорённого к расстрелу дезертира. Я наступал на горло песне, Стыдился я её лица… Она же пела всё чудесней, Хоть и с обратного конца. Я не люблю комиссионный магазин – Там продается отработанный бензин, Вчерашняя заря, лист ноября… Там скучно, откровенно говоря. Там вещи есть, ненужные владельцам Владельцы, надоевшие вещам. Огромный разум, недовольный тельцем, А в жирном теле разум отощал. Здесь на прилавках битые надежды, Слепая жалость, брошенная честь – Всё то, что людям было нужно прежде И что теперь мешает пить и есть. Нет, люди не теряли стыд и совесть, Не променяли душу на уют: В ломбард их сдали, очень беспокоясь, Что маловато денег выдают. Сюда я пунктуально пришагаю, Как свистнет рак под дождичком в четверг. …Теперь ты понимаешь, полагаю, Причину, почему тебя отверг? Я прошу: не плюй мне в душу! Что, другого места нет? Лучше ты меня послушай, Лучше сбегай в туалет. Там плевательницы строем Образуют дружный ряд. Ну, беги – Господь с тобою! – Там удобней во сто крат: Там, хоть ты и не мечтатель, Мысли сами прибегут. Это знал изобретатель, Создавая сей уют. Ты сидишь на белом чуде, Где вода журчит внутри… Твердо знаешь: что-то будет – Бог с тобою говорит. Рассуждает бесподобно Он о тайнах бытия. Умно, правильно, подробно, Знает всё – от «а» до «я». Начиная с Сотворенья И до Страшного Суда. Ты клянешься с умиленьем, Что ещё придешь сюда… Говорить приятно с богом: Хоть и лика не видать, Осеняет понемногу Эта божья благодать… Верно: исповедь – искусство, Бог хороший дал урок. На душе – легко и грустно… Можно дёргать за шнурок. Я восхожу на эшафот. Меня топор и плаха ждёт. В последний раз я бросил взгляд На замеревший первый ряд. Отныне больше никогда Не возвращаться мне сюда. Не будет лёгкий ветерок, Дыша, моих касаться щек. Не будет дождь меня мочить – Простуду незачем лечить. В последний раз взлетел топор – Как беспощадно он остёр! Жизнь пресекает он без мук… Вот головы раздался стук И оросила кровь помост И я во весь поднялся рост, Отвесил зрителям поклон, Содрал проклятый капюшон, И положил топор в футляр – Над ним ещё струился пар… Последний не сдержал я плач: Идет на пенсию палач!

Оробело вхожу я в зубной кабинет. Я как будто бы здесь и меня как бы нет… Не касаюсь земли, будто в пятках душа, В голове лишь нули, не пойму ни шиша… И трясёт меня, что телефонный звонок, И скулю, и скулу зажимаю меж щек. Для чего я пришёл под стеклянную дверь? Знаю: не избегу я за дверью потерь. Видел я, как вошёл, заговорщиков ряд: Что-то шепчутся или тихонько сидят И огромную щёку подпёрли рукой. Не за пазухой камень у них – за щекой. Здесь секретнейший штаб, но я знаю пароль: Словно пропуск и ключ – окаянная боль. Только стоило взвыть – и медсёстры спешат, Затыкают мне рот – невозможно дышать. Помогите же мне, помогите! Прямо в кресло скорей усадите, Но сажайте не кверху ногами – Разойдемся иначе врагами. Не бубните, что «так удобнее» – У меня переломится шея! Живо к креслу меня прикрутили И укол трёхлитровый вкатили, – Дескать, новокаина блокада. Мне блокады подобной не надо! Чем я буду её прорывать? Не умею ведь я воевать. Стали мне меж челюстей домкрат вставлять, Челюсти домкратом этим разжимать. А домкрат-то был гидравлический, Смех напал на меня истерический: Масло в рот мне брызжет, как хочет И ужасно меня щекочет. Вот и врач подошёл, наконец, И сестричке: «Готовьте свинец!» Значит, будут его расплавлять И горящим мне в глотку вливать. Я домкрат пополам раскусил И врача еле слышно спросил: «Ведь свинец – это канцероген? Он на мой повлияет ген. На кого стану я похож? Лучше олово влейте, что ж…» Врач ответил тогда: «Замолчи!» Буровую машину включил. Произнёс он, над ухом окая: «Будет Кольская сверхглубокая!» И вонзился бур, и полез он в зуб, Я ревел, как зубр, хоть душой не груб. Зубы ободрал, рот порвал по швам… Хорошо бобрам, хорошо мышам! Зуб у них растёт, а они грызут, Им не страшен чёрт – в порошок сотрут. Но бурение шло, и тупился алмаз, Вместо слёз порошок выбивало из глаз. Вот и керн уже здесь, он пришел на-гора, Там и золото есть, и вольфрам, и уран, Серебро, и слюда, и бокситов мешок… И я понял тогда, что конец мне пришёл. Я ведь вам же не месторождение! Поимейте ко мне снисхождение. Буркнул врач что-то вроде как «Эксперимент!» И сестричке опять: «Приготовьте цемент!» Будут, видно, плотину строить… Может, я окажусь героем? – Дам сто двадцать замесов в смену – Не отыщете мне замену! Возведу Днепрогэс на окраине рта – Всё равно меж зубов у меня пустота. Что ж плевкам – понапрасну лететь? Генераторы будут вертеть. Рот раскрыт широко, и слюна всё течет, Предвкушая, как видно, грядущий почет. Чтобы досуха высушить рот, Врач охапочку ваты берет И вбивает промежду зубов С молодеческим криком «Готов!» Ему мой широко раскрытый рот Представился, как вход в тоннель метро. Пою тебе хвалу, узбекский хлопок! Теперь ушами не смогу я хлопать, Они снаружи и внутри – все в вате, Как будто врач стремится вырывать их. Уж лучше бы из ваты сделать джинсы, Подняв Легпром в сияющие выси. Зубов бы чуть поменьше мы лечили – И каждому по джинсам бы вручили. Но закончилось издевательство, Врач последнее выдал ругательство – Что-то вроде «Зайдите ещё!» Я зубами последними – щёлк! Отвечаю – «Спасибо, дружок, За тобою остался должок. Ты теперь приходи, пусть не вдруг, Я тебе приму, я – хирург!» Удивительно жёлтый закат! Будто кто-то нагадил на стенку, Или выставил в форточку зад, Или йодом измазал коленку. В рот засунул китаец банан, Или льва накормили лимоном, Повар в плов пересыпал шафран, Ос на мёд село три миллиона. Инкубатор цыплячий бурлит, Или лютиков полное поле, Море спелых колосьев вдали И ладоней сухие мозоли. Как пустынное царство песка Или лист газетёнки бульварной, Или же перезрела тоска, Заглядевшись на бок самоварный. Словно воском залит канделябр, Иль патроны обоймой зажаты… Ну а что вы хотите? Октябрь. Все желтеет. И даже закаты. В плотных слоях атмосферы Двигаюсь, но не сгораю. Мог бы приблизиться к раю, Но не хватило мне веры. Крыльев обидная площадь: Декоративны – и только. Силою тоже не лошадь: Крепок, но всё ж не настолько. Так для чего же мне крылья? – Напоминаньем, что тля? Тщетны к полёту усилья, А под ногами – земля. Лишь гениальное просто – Не простота гениальна: В горле застрявшие кости Тащат из дырки анальной. Час торжества наступает Непрофессионализма: Руки марать не желая, В глотку вставляется клизма. Есть дисгармония силы, Если та сила – не знанье: Бредом для сивой кобылы Станет нам образованье. Нам ли со сложным возиться? – Мы по-простому умеем: Там, где должна быть жар-птица, Ищем зелёного змея. Путь далек до Типперери, Далеко шагать. Мы устали, словно звери, Есть хотим и спать. Котелок колотит в спину, Режет грудь ремень. Дай тебя я в морду двину – Что молчишь, как пень? Рассказал бы лучше сказку, Или анекдот, Чтобы смех ударил в каску, Оглушив народ. Чтобы зашагали ноги, Чтобы сон исчез, Чтоб капрал растаял строгий, Хромоногий бес. Мы идем вторые сутки, Дремлем на ходу. Ни одной весёлой шутки – Все чего-то ждут. Может, впереди сраженье, Ну а может – нет. Разрядил бы напряженье Пошленький куплет. Пусть беззлобная подначка Шевельнёт всех нас. Разговорчик был бы начат, Да и не угас. Ничего не остаётся – Глушит тишина. Даже пусть капрал ругнётся – Только б не она. Пусть уж вспомнит в полной мере Бога, духа, мать… Путь далёк до Типперери, Далеко шагать

Ленивая кошка не ловит мышей, Ленивый мальчишка не моет ушей Ленивая мышка не выроет норку, Ленивый мальчишка не любит уборку Ленивая мушка не хочет летать, Ленивый мальчишка не хочет читать. ……………………………………………………. Что делать, скажите, добрейшей старушке..? Юнна Мориц «Трудолюбивая старушка» Не скармливать кошке молочную пенку, За хвост её взять, раскрутить и – об стенку, И чтоб на стене, рот раскрыв обалдело, Ленивая мушка в то время сидела. Ленивую мышку – в кастрюльку для супа, И если ленивый мальчишка не глупый, То он, поразмыслив, сам сделает вывод, И больше не будет мальчишка ленивым. Как вырвать из сердца любовь? Проще простого – Сеять её вновь и вновь, Снова и снова. Как появятся ростки, Тонкие и нежные – Обрывать им лепестки Яростно, небрежно и Вырывать их с корнем С криками «Эх, дёрнем!»– Чтоб не выросла большая, Ведь дышать она мешает. Как регулярно пропалывать сердце, Будет ей просто некуда деться. Хорошо, если сердце – не камень. Что с камнем – разбить кусками? Но росток врастает в гранит, А без сердца ты – инвалид. Сердце должно быть рыхлым и мягким, Словно земля огородной грядки, Чтобы свободно ростки вырывались И корешки даже не оставались. Ранка чуть будет кровоточить, Но не спешите её вы лечить: Само заживёт – легко и без паники, Если чуть-чуть добавить органики. В качестве этакого удобрения Я предлагаю свои стих творения. Белая мышь на простыни – Разве её найдешь? Было бы, в общем, проще бы, Если б то была вошь: Руку подставил левую, Миг – и она ползёт. Мышь же сидит несмело и Наволочку грызёт. Где она тут скрывается? Снег – отыщи в снегах. Сколько же можно маяться? Как победить свой страх? Глупо стоять, как статуя – Скоро ведь надоест. Где же сидит хвостатая? Вдруг что-нибудь отъест… И не до светского вида тут – Хочется спать сейчас. Разве, быть может, выдадут Красные точки глаз? Многое сразу вспомнится И проживётся вновь. Стоило ль беспокоиться? Может быть, это кровь?.. Где ж притаилась, гадина! Да до каких же пор!.. Сыра ей бросить надобно – «Чеддер» или «рокфор». Кофе подать ей в чашечке, Всыпать кило конфет… Трудно же ей, бедняжечке: Хочется есть, а – нет. Кошка бы враз учуяла, Где эта мышь сидит, Только вот не хочу ей я Портить кроватный вид. Здесь ни к чему иронии: Кошку – какую брать? Чёрную – нет гармонии, Белую – вновь искать. Белого пса разыскивать Так же придется мне… Тихо, вот что-то пискнуло! Чудится, что ль, во сне? Спать до того уж хочется – Хоть мышеловку ставь, Может, поможет творчество? – Чистого нет листа. Если ж писать на простыни – Тут же вот, где сидишь, То невозможно просто мне Не натолкнуться на мышь. Вы говорите «не погиб»? Вы говорите «просто умер»? Не съела стая хищных рыб – Нашел он ядовитый гриб И смолк, как телефонный зуммер? Увы, не падал на ледник, Не расплескался алой пеной: Червяк заполз за воротник И он скукожился и сник, Стал паутиною пристенной. Да, грудью не ловил свинец, Не заслонял друзей бегущих. Бесславно встретил свой конец «Полугерой – полуподлец», Каких немало средь живущих. Не грусть точила, не тоска, И даже не изгрызла совесть. – На всё взирая свысока, Не думая почти пока И ни о чём не беспокоясь Не замечал бегущих дней, Ни расстоянья до любимой, В полумечте и полусне, Хотя был рядом, все же не С ней говорил, шагая мимо. И от людей давно далёк, И от себя так удалился: Мечту впуская на порог, Ей назначая новый срок, На всё на свете молча злился. Так уходил всё дальше в даль, Не замечая тех, кто рядом, Даря не радость, а печаль, Неся неясную мораль Артиллерийского снаряда. Пора причину пояснить? Но, прилетая мимо цели, Не может жизни он ценить: Когда со светом рвется нить, То все причины не при деле. Гадайте, пошлости гоня: Что, съел голодный аллигатор? Упал с горячего коня? Нет, глубоко внутри меня Сработал самоликвидатор. Всё умерло: вера, любовь, Осталась в живых лишь надежда. Волнует по-прежнему кровь И взгляд просветляет, как прежде. И жить заставляет опять, Вставать из постели поутру, Конечности передвигать, И что-то советует мудро. Но уши закрыты словам – Желанье угасло с мечтой. Быть может, она и права, Живая надежда. На что? «Когда брожу по Подмосковью» В тени огромного слона, «Природа шепчет мне с любовью Свои заветные слова»: «Ветвятся хоботы и уши И колосится ряд хвостов, Простую истину послушай: Россия – родина слонов!» Они здесь вызреют на грядке Соломой скрытые от глаз, И сердце млеет сладко-сладко. Когда услышит в сотый раз: «Россия, Россия» – Ты снова спишь без лишних снов, «Россия, Россия» – Россия – родина слонов. Ты не чеши зазря затылок – Раскопки показали нам: Среди осколков двух бутылок Полтрупа белого слона. Не нужен нам турецкий берег, Хургада нам нужна на «ху…», А что касается Америк – Не переносим на духу. И снова смотрим на Россию И повторяем вновь и вновь – Пускай о том и не просили: «Россия – родина слонов». На моей ладони Новенький полтинник Он горит, как солнце, Хоть и очень мал. Будто бы в болоте Ползая по тине Золотую рыбку Как-то увидал. Если разменяешь Ровно по копейке Будет горсть монеток Хоть какой-то вес. Можно посчитать их, Иль игру затеять: Взять да и подбросить Прямо до небес. Если бросить жалко И менять противно, Все ж полтинник целый, Хоть и малый он, То распорядись им Очень эффективно: Спрячь поглубже в банку И скопи мильён. Я не желаю рвать любовь к тебе – Пусть даже ты меня совсем забросишь, Как старые ненужные калоши – Её хранить я буду, как обет. Я не желаю рвать: уж очень больно – Ещё потери не переживу Знать, что ты есть на свете – и довольно И видеть – и во сне и наяву. Я не желаю рвать её на части, Пусть даже будут равные куски Ни жить без счастья больше я не властен, Ни выть с тоски, что будем не близки. Я не желаю рвать её букетом И выставлять зевакам напоказ: Лишь зреть тебя и чувствовать при этом, Что облик твой ласкает хоть бы глаз, Я не желаю рвать её дырявым зубом: Желанья-дырки возникают вновь. Сравненье незатейливо и грубо, Но знаем: сексом полнится любовь. Я не желаю рвать её пустой бумажкой, Мне для которой не хватило слов. Уж лучше пусть порхает вольной пташкой, Пускай живет во мне к тебе любовь. Ты вся – на расстоянии руки, Но не могу к тебе я прикоснуться И будто сплю, но не могу проснуться, Все прочее – такие пустяки. Ты надо мной склоняешься и плачешь Семь слёз упало на мое лицо – Да что это со мной, в конце концов? Понять я не могу: что это значит? Ты от меня, как прежде, далека, Прощальный поцелуй… Ну, это слишком! Но тут перед лицом возникла крышка И я услышал стуки молотка. Осыпаются одежды– Просыпаются надежды. Вериги носил, чтоб измучилось тело, Дало бы свободу душе, Чтоб та, воспарив, высоко улетела И чтоб не вернулась уже. И цепи тянули к земле неустанно, Душа же – рвалась из цепей. Когда я их сброшу, то кем же я стану В просторе, что шире степей? Другие с веригами прыгают ловко, Свободно, отчаянно, зло. Для тела ношенье цепей – тренировка, А вот для души – тяжело. Навешивал цепи всё гуще и гуще – Кольчуга вокруг меня сплошь. Потом мне достанутся райские кущи, Пока же – сломается нож. Но не получилось приблизиться к раю – Увы мне за это и ах: Вериги я сбросил – и чуть не летаю, Душа же, как прежде, в цепях. Я ничего уже не жду – Растаяли мечты. Твои слова – холодный душ Из серной кислоты. А я опять не вышел из пике И снова отскребаюсь от бетона И невозможно сжать мозги в руке И удержать мучительного стона. Ещё недавно в небесах парил, И наслаждался видами оттуда – Для удовольствия, не на пари, А ныне – на земле обломков груда. Причину краха нелегко искать, Хоть мыслей – минимальнейшая кучка. А сверху их укутала тоска… Всему виною – маленькая тучка. Случайно повстречалась на пути, Манила белизною лебединой, Не захотел, не смог ли обойти, А оказалась – тяжеленной льдиной. И вот теперь, её итожа роль, Под занавеской ночи яснозвёздной Средь крошек мыслей отыскалась боль. Её не заморозишь – слишком поздно. Пускай во мне совсем не стало страха – Гляжу в глаза винтовочных стволов. Разорвана до пояса рубаха И что-то там ещё я отколол. Укус змеи меня не беспокоит, Спокоен я над пропастью во мгле. Ну что б ещё придумать мне такое, Чего боятся люди на Земле? Когда пожары рыщут по соседству, Я упиваюсь ими, как Нерон. Какое мне ещё отыщут средство, Чтоб страхи насылать со всех сторон? Собака бешеная липко пальцы лижет, Баюкает меня девятый вал… Надуманные страхи древних книжек, Которые вообще я не читал. Среди извивов – с рождества до смерти – Сумел я отыскать надежный щит. И – верьте мне… а, впрочем, и не верьте – Но даже жизнь меня не устрашит. Я сдаться не могу судьбе на милость, Все помня про особенность свою. И что ж это со мною приключилось, Что ничего на свете не боюсь? …Ребром ладони раскололась плаха – Невесело подумал, но хитро: Боюсь себя. И этого вот страха Мне никогда в себе не побороть. Эти поиски Истин нагих Поопасней дозволенной Правды. Неизбежно залезешь в долги… А повсюду – Лжей (и) бродят оравы. Ложь, что вошь: как увидишь – дави. Не скажу, чтоб уж слишком убоги – Привлекательны даже на вид, Но уж очень короткие ноги. Повторю – для особо тупых: Симпатичные очень мордашки, И, возможно, совсем не глупы, Ну а ножки – как у Чебурашки. И каких только видов – не счесть, Переплюнет обличьем кентавра: Полумиф – полугнусь – получесть – Полуложь – полулесть – полуправда. С ложью долго не сможешь идти: Задохнётся и скоро отстанет, Даже если порой по пути И изъянов не сыщешь на стане. Ложь от Истины – кажется мне – Отличите легко по походке: Если истину ищут в вине, Ложь, возможно, скрывается в водке. Ложь под Истину красит свой глаз, Откровенным пугая всех взглядом, Ну а я бы хотел без прикрас – Краску ведь подновлять будет надо. Неизбежно залезешь в расход И различные будут утраты, Только Ложь всё равно не поймет, Посчитает, что сам виноват ты. Есть ведь что-то на свете ещё, Кроме Правд, разрешённых в законе. И досада касается щёк: Где искать мне её – в самогоне? Правды эти набили оском – Хоть дают их в фасованном виде. Но в гортани сжимается ком: Мне бы Истину разик увидеть! И не то, чтоб совсем уж тоска – Всё равно я хожу невеселый. Ну а стал бы её я искать, Не была б эта Истина – голой?

Лошадь – крепкая скотина, Но от капли никотина, Даже если жрёт досыта Вмиг отбросит все копыта. Что же ты? С ней не сравнишься Ни обличьем, ни фигурой, Но умрёшь ты дура дурой, Если не остепенишься. Брось курить! Иначе скоро Позабудешь про «Мальборо»: Станет цвет лица поплоше, Станешь походить на лошадь. Все глядят, глаза разинув: Что за странное созданье? Зубы – цвета лошадиных, Голосок – почти что ржанье. Человек – он не скотина: Мало капли никотина. Ну а лошадью как станешь, Да курить не перестанешь, Твердо помни: так и будет – Говорят недаром люди. Лучше выплюнь сигарету И не думай: бочку катит. Капли никотина хватит! Следуй этому сонету

Я вишу на том крюке, где люстра Раньше освещала круглый стол Мне сейчас до боли в сердце грустно, Что я лучше места не нашел, Что я взял хозяйственное мыло, А не лучший импортный шампунь… Что в душе творится? Очень мило: Сам себе туда попробуй, плюнь. На обычной бельевой верёвке Я вишу, качаясь и скрипя Зубами, хоть сие неловко: Обижаться надо на себя. Ведь была верёвка поновее – Стопроцентно шёлковая нить. Дрянь терпеть приходится на шее, Но себя я должен извинить. Я ведь знаю: вешался нарочно, Для меня такое не впервой – На верёвках (но не очень прочных) Тренируюсь каждый выходной, Чтоб потом, как вешаться придется, Не пришлось лицом ударить в грязь. Я подумал: «Может, оборвётся?» А она вот – не оборвалась. И моя железная сноровка В этот раз чего-то подвела: Не хотел я вешаться! Верёвка До смешного крепкая была. Поверь, я не знаю причину, Что к цели такой привела: Хочу я попасть под машину – Вот, значит, какие дела. Когда по дороге шагаю. С машин не спускаю я глаз. Попасть под какую – не знаю: Под «волгу» или под «КАМаз». Гляжу – вереницею едут Новехонькие «жигули»… А может, надёжней «победа»? А то как бы не подвели. Хоть это непатриотично, Но кто не желал себе благ? Попасть бы мне под заграничную, Но только не под «кадиллак» – Уж очень большая машина, Я буду под нею смешон… Вот это, быть может, причина, Что не тороплюсь на рожон. …………………………………………… Нигде я от кошек не скроюсь, Что душу решили скрести… Попасть бы под «скорую помощь»! Удобнее: могут спасти. И все б ничего – ветерок обдувает, И все б ничего – солнце ярко блестит, И все б ничего… но меня раздражает. Что эта веревка так сильно скрипит. И хоть бы скрипела «Амурские волны» – И то б мне спокойнее было висеть. А то она шлягер поет непристойный И это я вынужден молча терпеть. Ну что за верёвки теперь выпускают! Уж, верно, не смотрит народный контроль. Вот эти вот звуки сейчас причиняют Мне очень большую душевную боль. Я думал, синтетика всё же надежней – Пеньковая слишком казалась жестка, А взял бы и слушал – ведь это несложно – Народные песни я наверняка! Да, если б заранее знать о моменте – Гораздо бы меньше имелось проблем: Висел бы на магнитофонной я ленте И слушал бы моцартовский «Реквием». Такая возможность! Обидно чертовски: Ведь мог бы иметь, а пришлось упустить! Я богу бы душу отдал, чтоб Чайковский… Да что уж об этом теперь говорить!.. Душа улетела, а я вот остался И нечего мне на Шестую сменять… Еще повисел я и повозмущался И – волей-неволею – стал подпевать. * ** Хочешь, я повешусь на рассвете? Не грусти, родная Шаганэ! Знаю сам, что неприлично это, Что висеть приятней при луне. Чтобы синь небес зашла за скалы И огромный оттенила дуб… Подо мной завыли бы шакалы От досады, что далёк мой труп. Расскажу тебе я и о поле – Пусть луна поднимется на треть. …Хоть бы песню ты мне спела, что ли – Очень скучно просто так висеть. В поле рожь лишь может волноваться. Трудно там подняться деревцам… Ты сама могла бы догадаться, Почему я и приехал к вам. Я покинул свой далёкий север, Повидать задумав ваш Шираз… А теперь позволь мне спрыгнуть с древа: Я повешусь в следующий раз. ……………………………………………. Знаю, знаю – мне, конечно, скажут, Что нельзя таких касаться дел. Но Есенин написал бы так же, Если бы, конечно, захотел. Я ушел добровольно в бесцветную тьму – Без инструктора, без подготовки. Что со мною случилось? – никак не пойму: Жизнь свою я доверил верёвке. Ничего нет надежней капроновых строп! Жаль мне тех, кто стропой не запасся. С чем сравню я стропу – по надёжности чтоб? Ведь стропа поверней, чем сберкасса. Свист в ушах загоняет все мысли назад, Рот забит – то ли криком, то ль ветром. Сколько времени люди отсюда летят? А ведь счет – не на тысячи метров. Это мой затяжной, неслучайный прыжок – Выполнять я его не хотел. Затянул я его выполненье, как мог, Но совсем избежать не сумел. Всё кончается, всё! Запоздалый рывок – И ушло ощущенье прыжка. Да и был ли прыжок? Надо мной, как дымок. Белым куполом – дно потолка. Мой скелет на собственной могиле Что-то беспокойно колдовал. Повинуясь чернокнижной силе, Из могилы труп мой восставал. А потом, когда отговорили Света сполохи на склоне дня, Двое, сговорившись, притащили, На могилу бросили меня. Вопрошали долго и печально, Мертвым взглядом душу леденя: «Ты зачем судьбу нам измочалил?» Что ответить мог на это я? – Всё произошло совсем случайно, Потому сдержите долгий стон: В ваших муках смертного отчаянья Виноват не я, а эмбрион. Что лежит мой труп в холодной почве, А не в урне в стену заточён, Что скелет мой чем-то озабочен, Виноват, конечно, тоже он. И себя я спрашиваю ночью: Человек я, тряпка, или бог? …Притащили эмбриона… впрочем, Он ведь говорить ещё не мог. Вся жизнь – огромный длинный мост И поезда зелёный хвост. И в сторону нельзя свернуть, А надо – в путь. Идешь по шпалам налегке, Надежду крепко сжав в руке. И страшная вокруг жара, И искупаться бы пора, Но речка далеко внизу И призываешь ты грозу – Пролиться проливным дождём! – Но мы дождя напрасно ждём. И солнце бьёт по нервам И жаром пышут фермы И как за ротой рота – Пролёты за пролётом. А речка глаз голубизной Ласкает, отгоняет зной… Но между шпал не пролетишь, Не окунешься в тишь: И сверху сети и с боков И рельсы – гранями штыков Сверкают, колют взгляд – Чему угодно рад! Пусть чайка крикнет, пусть оса Запутается в волоса, Пусть жало пустит в мозжечок – Не размозжить о шпалы щёк! И мёртвый будешь так идти И не свернёшь с пути. Запутан, как в загоне, На длинном перегоне. Ушел состав, развеян дым… Как просто было молодым! – Висели на подножке, Как на портьере кошки. Чего теперь здесь можно ждать? Отсюда берег не видать, Назад не обернуться, А хочется вернуться!.. Всё сверху видит око, Но всё вокруг жестоко. Одна надежда: повезёт И сзади поезд подползёт, Сквозь шпалы он продавит, На глубину отправит. И, погрузясь в прохладу, Промолвишь: так и надо. Как много жаждущих повеситься! Они теснятся подо мной И на ступеньки ветхой лестницы Петлю цепляют за петлей. Стараясь выбрать место лучшее, Чтоб красоваться на века, Качаясь здесь, под старой грушею От дуновенья ветерка. К чему такие извращения? Соседний дуб – вполне хорош. Я слышу голос возмущения: – Куда без очереди прёшь! Какой-то маленький, отъявленный Трясет ботиночным шнурком. А рядом чей-то шепот сдавленный: – Вы мне одолжите… потом? Внизу решается безградусно Животрепещущий вопрос. Вот, не подумав, кто-то радостно: – А у меня – манильский трос! Орда на глупого набросится – И задавила без труда. И трос на ниточки разносится – Ужасно дикая орда. Гляжу на них я с умилением, Хоть не со всеми и знаком, Но за сравнение с Есениным Дразню их длинным языком. А вы, ребята, не прославитесь – Вишу, улыбки не тая: Пусть даже импортом удавитесь, А первым все-таки был я! Они же рвутся как бы к новому – За что их все-таки люблю – Очередную сунув голову В уже нагретую петлю.

Километры, километры – Под колесами машины Где-нибудь с попутным ветром Ты свои оставишь силы. Разлетятся взрывом спицы, Светлой радугой сверкая, Будто лёгкие синицы, Будто бы… снежинок стая. Крепче руль держи, до боли, Мчи, куда ведет дорога. Что ты, сам не знаешь, что ли? – Жить осталось так немного. Только лучше уж погибнуть Встретивши опасность грудью – Не в кювете, не в болоте, Прямо, не на повороте! Лоб в лоб сбиться, будто в драке С «МАЗом», «волгой», «кадиллаком» Пусть задрались бы собаки За кусок, который лаком. Крошево металла с кровью – Вот и всё, что здесь осталось. А душа исчезла где-то. Нет души. Такая жалость. Вот разбился, руль сжимая, Влез по пояс в радиатор_ Что кончина мне такая? – Веселей, чем мирный атом. Симбиоз машины с Homo – Где вы, братия-киборги? Шел я к этому недолго – Что мне дикие восторги? …Я наматываю вёрсты, Километры, лье и мили. С двух колес свалиться просто, Но не там меня ловили! Хочешь, я повешусь на рассвете, В час, когда стихает соловей, Первым светом солнечным согретый, Воздух дышит свежестью полей. Сук не дрогнет под тщедушным телом, Дуб не шелохнёт своей листвой, Ведь петлю затяну умело – Я за то ручаюсь головой. Не ищи во мне душевной раны – Ты меня не любишь больше – что ж: Я свои обшарю все карманы И достану перочинный нож. Перережу вены под берёзкой, Что склонилась низко над водой… Капли крови тихо и неброско Канут в зелень травки молодой. Я тебя прощанием не мучаю И в душе моей тебя уж нет!.. Хорошо, что я купил по случаю На одесском рынке пистолет. Я теперь не стану ждать рассвета – Даже в мыслях стал я одинок – И приятно дуло пистолета Охладит мой вспаленный висок. Уж погасли все мои желанья, Только боль в душе своей пронёс… После долгой ночи ожиданья Меня переедет тепловоз. Простучит колесами на стыках И умчит в заоблачную даль. Я за ним последую, без крика Между шпал оставивши печаль. Где-то там, за снежной круговертью, Что летит из сердца моего, В льдах души замёрзнув, перед смертью Захочу я отогреть его. Не спасти любовною горячкой, Не создать из духа подлеца. Лишь медведи оживают спячкой, Ну а я – замерзну до конца. Закалюсь и стану крепче стали И не буду глупо умирать! …Лишь достать цианистый бы калий, Чтоб душа устала тосковать. Я приму его, конечно, на ночь И запью топлёным молоком… Средь искусств всемирного обмана Только я остался дураком. Почему? Придется расколоться – Дело в том, что лишь словам почёт, А вода – как говорит пословица, Под лежачий камень не течет. Впору повеситься, что ли – Где ты, душевный простор? Только на шее мозоли Я уж верёвкой натер. Мне перерезать бы вены, Сгинуть во цвете лет, Но кровеносной системы Даже в помине нет. Тонны не хватит яда – Столько уже сглотал! Падают все от взгляда – Сам ядовитым стал. Хобби такое редко Встретится где-нибудь: Даже «БелАЗа» протектор Мне украшает грудь. Случайно было, не скрою – Не сам я к контактам полез, Но всё ж отбирал собою Я всю Костромскую ГРЭС. В тот миг, как калибром «кольта» Шесть пуль просверлили висок, Не думал о том я только, Как в них засвистит ветерок. Представить мне даже страшно: Кого я тогда наказал? С Останкинской спрыгнул башни – Из ямы полдня вылезал. Такое вам вряд ли снилось: На самом исходе дня Немало собак взбесилось, Решив укусить меня. Не знаю, что делать, впрочем, Не стоит о том тужить: Хочу умереть я очень, Да, видно, хочется жить. Я не знаю, что стряслось со мною И какой есть в происшедшем толк: В феврале, под вечер, под Луною На меня напал голодный волк. Снег кругом лежал, как будто скатерть, Был я в мыслях от Земли далёк… Ну а волк зря времени не тратил, Перегрыз мне шейный позвонок. При такой погоде это грустно – Ну добро бы дождик моросил! Он в меня вгрызаться стал со хрустом, Хоть его я первый укусил. Если мне не изменяет память, Я ему хотел тогда сказать: «Не хрусти, пожалуйста, костями, Ты же мне мешаешь размышлять!» Ну а волк голодный был, не слушал, Но меня он понапрасну ел: Лишь чуть-чуть он углубился в душу, Как на месте тут же околел. Я не знаю, что придумать, чтобы Объяснить подобные дела. А душа – не то, чтобы особой, Просто ядовитою была. Настройка переходит через ноль, На острие застряло настроенье, Нас трое оставалось: я и боль И стойко стынущее представленье. Струятся стрелы стройной простотой, Стенания не лечат стыд утраты, Как странно оставаться станет с той, Кем предан – пусть стихийно виноватой. И страшно слышать стоны стариков С той стороны стены, из-за могилы. Страдания стихают без оков, Но столько лет – стилет! – без слова «милый» Стекает стресс строкой наперекос, Стиль строгий спутан с тайной строф и страха… Нет совести остатков у стрекоз, Сталь острия стирает сыто плаха. Стада скотов стоят, струится кровь В подставленный под сток стакан стеклянный. Остыла сталь строки и стало вновь Все пусто, настороженно, случайно. Сторожка сторожа, вот стул его и стол, Простор! Столетний старичок лучится… Что чистота столицы и престол! И с тихим лотосом – с тобою – что случится? Всё суета сует, всё суета… Но страховали срочно автостраду. Стоять до смерти – стойкости черта, Настолько ли стремиться к сути надо? В пустую степь стекутся сто дорог, Объятья страсти – судорог помеха… Сей тыквенные семечки ты в срок И затрясешься над собой от смеха. …………………………………………………. Кто суть стиха не выстудил матрасно, Кто стыл хрустальным становленьем стелл, Тому стократно, сухо, точно, ясно, Понятно, что С.Т. сказать хотел.

Я по плану должен повеситься Во второй половине месяца, Восемнадцатого числа. Заявляю о том заранее, Чтобы знали мое старание: Я открою собой утро раннее, Лишь погода бы не подвела. Но откуда-то сверху мне выдали: – Ты, брат, лучше план перевыполни. Знаешь сам, что сейчас нам выпали Не совсем хорошие дни. После сыпали чуть ли не матами: – Состязаться-де надо со Штатами. Толку чуть в этом мирном атоме, А в немирном – отстали они! Но такое есть дело скверное: Обойдут они нас, наверное, Со своей Колорадской каверною И Нью-Йоркским своим мостом. Ведь в каверну-то всякий кинется, Чуть не каждый самоубийца, У них быстро дело подвинется, – Как догоним мы их потом? Так что ты постарайся быстренько, Нагонять нам надо статистику. Ну хотя б половину листика! Все условия создадим!» Я ушел от них озадаченный: Говорили: – Весь курс – на качество! Мол, достаточно с нас лихачества, Если чуть не по ГОСТу – гляди! Рассуждал я потом урывкою – Где я время на это выкрою? – «Как с орловскою непрерывкою? Или лучше бригадный подряд?» А потом я кричал, озлобившись: – Если вешаться, то – по-злобински! На врагов вероломных происки Мы откроем калашный ряд! …Я не думаю: надо мне много ли? – Соревнуюсь пока с йогами, Вперегонку с английскими догами За кошачьим гоняюсь хвостом. А потом, может все переменится И больница куда-нибудь денется. Это, впрочем, такая безделица: Кто там знает, что будет потом? Зачем перекладывать смерть на Фортуну? Неужто же я не смогу сам стать ей? Да мне умереть – все равно, что раз плюнуть, Так значит, плеваться я должен смелей. Три раза налево, три раза направо – Ни богу ни черту не ставлю свечу. И смерть для меня всё равно что забава: Толкнулся сильнее – и вот я лечу. Когда же асфальт головою промнется – Что торт шоколадный глазурью облит – Услышу последнее: как матюкнется Забрызганный мозгом моим инвалид.

Как в далёкой реке, в золотых берегах Неприметная речка бежит, А у этой реки на дрожащих ногах Одинокий старатель стоит. И котомка уже не забита едой, Виноградный кончается сок… Наклоняется он над прозрачной водой И всё моет и моет песок. Самородки мигают сквозь воду на дне И валяются грудой у ног… А чуть выше, из пены на синей волне Золотой выступает порог. Но не видит старатель богатства того, Напрягаясь до рези в глазах. Губы шепчут печально: «Опять ничего!» И в словах – ожиданье и страх. И, всей грудью вздохнув, самородки стряхнув, Вновь лотком выскребает по дну. И все дальше заходит он на глубину И все ищет песчинку одну. Всё надеется: вот та песчинка блеснёт Среди серости груды песка, И тогда он её прямо к сердцу прижмёт И от сердца отступит тоска. Золотинка одна никому не видна – Скрылась где-то средь кучи подруг. Вновь лоток поднимается с самого дна, Увлекаемый парою рук. Золотинки набились под ногти, как грязь, В поры кожи проникла их взвесь… Где же та, что он ищет? Хотя бы нашлась, А не то золотым станет весь. Почему на песчинке заклинился свет? – Тот же самый презренный металл. Но известен старателю верный ответ: Здесь когда-то её потерял. Эта память весомей, чем золото глыб, Что потом на коронки пойдут. Веселеее чешуйки сияют у рыб, Что десятками плавают тут. Рыбы рады помочь, да не могут сказать: Мал словарный запас, беден слог, Что напрасно ему ту песчинку искать – Вдаль унес её бурный поток. Моет золото он, отрясая к ногам Самородков густеющий стук. Скоро скроется в золоте полностью сам, Лишь мельканье останется рук. Ну, а если отыщет – то сразу из глаз И от сердца отступит тоска… И тогда он её бросит в воду в тот час И начнет её снова искать.

Где-то – я уж не вспомню, где – Память стала рыхлой и зыбкой,– В первый из предпоследних дней За сучок зацепился ниткой. А потом – откатился сам, Или сильным ветром отдуло,– По оврагам летел, по лесам… Не порвалась нить – потянулась. Под уклон ли теперь качусь, Или под облака взлетаю – До умопомраченья верчусь, Уменьшаюсь, худею, таю… Нить всё тянется из меня, По спине скользя неприятно. Как хотел бы, всё изменя, Покатиться суметь обратно! Снова нить на себя смотать, От того сучка отцепиться… Но напрасна моя мечта: Не вернутся знакомцы-лица. Хоть и кружится голова – Ничего я вокруг не вижу. Ещё на оборота два Оказался к концу поближе И душа уменьшается в такт Уменьшенью клубочьего тела… Получилось совсем не так, Как сначала бы мне хотелось. Словно близок последний миг – Снова воспоминанья всплыли: Все приехали на пикник, А, уехав, меня забыли. Полагали: легко вернуть, Если вздумаю откатиться И забыли в меня воткнуть Как ресницы, острые спицы. Исчезали они вдали – Им казалось, что всё в порядке. Из меня ведь связать могли Целых две шерстяных перчатки! Но исчезну я поутру Над каким-нибудь старым оврагом, Только будет нить на ветру Развеваться маленьким флагом. Кому я и что докажу? – Раздроблен мой каждый атом. Пытаясь собраться, вхожу В пасть телефона-автомата. Зубасто щелкнула дверь – В реальность вплетается миф, Куда повезёт теперь Меня телефона лифт? По нервам скатилась монета – Судьбы двухкопеечный цок. Щелястая прорезь стволом пистолета Уставилась мне в лицо. Нить Ариадны вьётся Или же цепь оков? Я замер: чем отзовётся Сирена длинных гудков? По земле все бредёт неприкаянно, Всюду ищет хоть временный кров, Безнадёжная и отчаянная И непонятая Любовь. Не особенно и надеется, Всё же просит людей помочь. И пускают – куда же денешься? – Иногда на целую ночь… А с утра снова гонят веником, Чем ни попадя под рукой… Все недели – из понедельников, И врагу не желаешь такой. Укоряют: чего шатаешься? Ну какого ища рожна? Зря приюта найти пытаешься – Никому ты тут не нужна. Кто-то заперся в стенках спаленки, Кто-то в круге засел друзей… Ну хотя бы кусочек маленький! Ну хотя б – под стекло в музей… Вновь, надеясь на невероятное, Посещает былые места, Ну а люди не могут понять её: “Ну, чего она хочет-та?” Неприятие пухнет и множится, Как в каморке забытый хлам… Вы уже и не вспомните: может быть, Забредала она и к вам?

Зимним летом было это За Полярным кругом. Человеку скучно было – Не хватало друга. Белизна снегов слепила, Рот заклеил ветер. Очень всюду грустно было – Как один на свете. А снежинки белой стаей Кружат хороводы, На ресницы налипают, Образуя своды. Ничего вокруг не видно – Ни земли, ни неба, Одиноко и обидно, Будто там, где не был. Человек нагнулся, поднял Миллион снежинок. “Помогите мне сегодня Встать на поединок С одиночеством, с тоскою И тревогой тёмной”. Приминал одной рукою Белый ком огромный. Покатил – и шаром белым Поднялись сугробы. Человек лепил несмело, Не скучалось чтобы. Что лепил? О чем мечталось, Что ждалось хотя бы… Ничего не получалось, Кроме снежной бабы. Человек шагнул, забылся – Что хотел он сделать? Снег мгновенно испарился, Пар поднялся белый. Только грустно усмехнувшись: “Эка недотрога!” Он ушел, не обернувшись. Холод, лёд, тревога… Твоё замерзшее дыханье Лица коснулось моего. Я не сумел согреть его… Ты от меня, как прежде, далека – Взгляд сквозь меня… уже я стал прозрачен? Но даже если жребий мой назначен, Попробуй всё же как-нибудь иначе, А не слезой в расщелинах песка. Твоей рукой коснулся ветерок, Напрасно я стремлюсь к нему щекою, Напрасно совладать хочу с тоскою – Она из глаз беснуется рекою, Каньоны проедая в теле щек, Тебя не задевая. Ты – вдали, За много километров и столетий, Быть может, я тебя напрасно встретил? За не случившееся я в ответе: В реальность жизни безнадежно влип. Я Пастернака чту, как брата – Подсказку дал одной из тем: «В долине Инда и Евфрата Лежал когда-то рай Эдем». С тех пор старались атеисты, Неистовствуя в стройках рек, И на земле в том месте – чисто, И потерял рай человек. И в космос вышли на ракетах И снова рая не нашли… А я уверен: место это В пределах нашей же Земли! Подумал я совсем немножко, Когда шептал тебе: «Усни!» Твои прекраснейшие ножки – Чем показались мне они? Смотрю на них я глуповато – Открытье, сделанное мной: Они же будто Инд с Евфратом, А между ними – рай. Земной. Я череп открою консервным ножом – Тупую чтоб выпустить боль: Скорей выходи – за тобою должок, Расчёта желаешь? Изволь. Припомни: вчера мне мешала писать, Извилины путала вновь. И вынужден был я сквозь слезы признать, Что есть в этой жизни Любовь. А улицам город зажёг фонари, Полуночный час – недалёк. А боль всё по-прежнему мне изнутри Колотит упруго в висок. Скажу: виноват я, скажу: поспешил И гляну с надеждой в глаза. Тогда я ещё ничего не решил – И этого просто не знал. Твердишь – опоздал? Я вернусь во вчера И вновь проживу эти дни. Сто тысяч ночей я подряд до утра Себя умоляю: рискни! Уйди, я прошу! Ну, хоть на полчаса – Один телефонный звонок – Сумею теперь рассказать уже сам: Хочу опуститься у ног. …На улице город гасил фонари, Вздыматься хотела заря… Прислушался: нет больше боли внутри. Подумал: прогнал её зря. Круг замкнулся, а не превратился в спираль, Не издав ни единого стона. Не случившегося мне особенно жаль – Вся реальность – уныла и сонна. «То, что пусто теперь – не про то разговор» – Никого ни вдали, ни поближе. И расширился сразу же мой кругозор, А лица твоего в нём я не вижу… Возможно, менее жестоко Убийство наблюдать из окон, Чем видеть, как поэт у ног Стихотвореньями истек. Конечно, это льстит, приятно Щекочет нервы и занятно Узнать, что выйдет из него, Когда попридавить ногой? Огонь не обжигает так, как лёд – Теперь я понимаю Дон-Жуана. И он не мог отправиться в полёт: Кровоточила, не заживши, рана. Он всё искал ту легкую мечту, Тот отзвук его первой брачной ночи, Ту неземную женщин красоту, Которой был однажды обморочен. Пытался уловить знакомый тон Во всех услышанных им позже вскриках… Но каждый раз всё слышалось не то: Приятно иногда, но чаще – дико. Да, женщин удовлетворять он мог, Но сам не удовлетворялся полно. Он был земной, но сексуальный бог, А с ним потомки поступили подло: Сравнимы ль муки с муками Христа? – Три дня креста мученьем не считая. А он устал в постылые уста Всех целовать, а об одной мечтая. И раз за разом всё не находить, И так всю жизнь – в погоне за мечтою, Уж лучше шкворень потерпеть в груди, Чем сердце в той груди иметь пустое. Что по сравненью с тем Сизифов труд? Катая камень – бицепс накачаешь, А тут, хотя мозолей не натрут, Но без любви – как будто чай без чая. Мучения устал терпеть Тантал – Стал символом он прочности за это, А тут – и примелькалась красота, И притча во языцех для поэтов. Возможно, я сие писал шутя, А может, и серьёзно, как ни странно, Но вы, с начала строки перечтя, Прошу вас: пожалейте Дон Жуана.