Таблетки от пуль

Свам пробирался сквозь дремучие заросли каменных джунглей.

Таблетки от пуль действовали безотказно: стайки свирепых созданий, пересвистываясь, пролетали мимо, совсем не замечая Свама. Но идти было ещё далеко, а на упаковке, помнится, прямо указывалось: «Срок действия – три часа». Ну да ничего, пачка наполовину полная.

Хуже было с микстурой от осколков: её оставалось едва на донышке. А всё эти блуждающие снаряды! Надо было решиться сразу делать противоснарядную прививку. Понадеялся на новую патентованную микстуру, а она оказалась слишком короткоживущей. И это несмотря на то, что в рекламе говорилось о восьмичасовом действии! Куда восемь, хорошо если на пять хватило.

А вот отпугивающая мазь на ботинках оказалась эффективной: бродячие минные поля разбегались в разные стороны, почуяв едкий запах. Разумеется, мины противопехотные, им легче передвигаться. Но и противотанковая тяжело заворочалась в двух шагах, когда Свам остановился свериться с картой. Мазь хоть и не страшила мину до паники, однако приятных минут тоже не доставляла.

Мина, несомненно, отползла бы в сторону, задержись Свам подольше. Невзирая на элемент неизвлекаемости: хлипкий человечек – слишком маленькая цель, чтобы тратить столь ценное изделие. Но Свам сам поспешил убраться от мины: кто знает, когда она была установлена: а вдруг срок жизни истекает?

Облегченно вздохнув, чтобы прочистить запаховые анализаторы, мина заёрзала на месте, устраиваясь поудобнее, и замерла, поджидая свою цель. Ту, единственную, ради которой и была создана.

Затрещали кусты. Свам испуганно шарахнулся в сторону. Но из кустов высунулся всего-навсего танковый ствол. Дернулся пару раз из стороны в сторону, поморщился и исчез.

Свам прислушался, как трещат под гусеницами ветки, и усмехнулся: танковый дезодорант оказался высокого качества! Сначала маскировал запах человека, а затем подсунул глупой машине такую гадость, что она ломанула от него, не разбирая дороги.

«Как удалось совместить дезодорант с репеллентом – ума не приложу! – подумал Свам. – Конечно, танкоцид был бы получше, но очень уж дорогая штука!..»

Засверкали лазерные импульсы. Скоро всё пространство вокруг Свама оказалось затканным острой жалящей паутиной. Кто бы другой замер в неподвижности, дожидаясь, пока ленивая охрана придет и освободит неудачника из режущей сети, впрочем, предварительно надев на него прочные наручники. Но Свам, как ни в чём не бывало, продолжил путь: антилазерный крем делал своё дело, рассеивая в окружающее пространство жгучие лучи.

Но далеко пройти не удалось: воздух вокруг задрожал от низкого рёва.

«Штурмовики!» – догадался Свам, но вместо того, чтобы юркнуть в ближайшую узкую щель, наоборот, распрямился в полный рост, с любопытством наблюдая за подлетающей авиацией. Хотя лёгкий холодок под ложечкой всё же таился. Но это под ложечкой! А спину ему жгли патентованные горчичники! Специально от штурмовиков всех видов и типов!

Спасаясь от жара, исходящего от Свамовой спины, ведущий штурмовик заложил крутой вираж, но, не удержавшись на курсе, свалился в штопор, и, беспорядочно кувыркаясь, врезался в землю. Ведомым повезло больше: им удалось выполнить задумку мателота и свернуть раньше. И теперь они, уходя кто вправо, кто влево, представляли хорошую мишень для любых противовоздушных средств. Чем не преминули воспользоваться разноцветные шарики автоматического драже «земля-воздух», выпорхнувшие из шлема.

«Уж лучше пусть спину припекают свои горчичники, чем чужие термитные ракеты!» – вспомнил Свам поговорку.

– Внимание, ядерная атака! – шепнул на ухо микроосведомитель. – Тактические ракеты!

– Спасибо! – усмехнулся Свам. – Мне от них сделали прививки ещё в детстве! А этот иммунитет не проходит!

Микроосведомитель, смущённо мурлыкнув, умолк.

Изощрённая фантазия сумасшедших изобретателей, вооружённых издевательскими чудесами нанотехнологии, изготовляла всё новое и новое оружие. Достижения микроминиатюриазации довели до того, что современное оружие опустилось за пределы микромира, превратившись в разновидность микробов, бактерий и вирусов. А против них человечество издревле использовало всевозможные сыворотки и лекарства.

И только одно не поддавалось лечению…

Свам продолжал трудный путь. Обходя ядерные фугасы, перепрыгивая через лужи всеразъедающей жидкости, уворачиваясь от примитивных самодвижущихся капканов, порхающих мечей и летающих кинжалов. Всё это не представляло для него особой опасности.

И лишь одного он боялся: в лабиринтах каменных улиц и переулков, на предательски чистых плоскостях площадей, на ступенчатых переходах, кишмя кишащих безликой массой, легко можно было нарваться на Злое Слово. А от этой опасности лекарств пока не придумали…

С потолка нудно капала вода…

Старик глубоко вздохнул и передвинул таз чуть левее. Сейчас же капля упала на пол, тяжело ударив по доскам.

«Чтоб тебя!..» – подумал старик и поискал глазами, что бы туда ещё подставить? Кряхтя, поднялся и подставил под падающую каплю глиняную с отбитым краем кружку. Капля глухо стукнула о дно. Старик угрюмо усмехнулся. С каждым дождём таких капель становилось всё больше. И скоро подставлять будет нечего.

Дверь скрипнула – это вошла старуха. Грустно посмотрев на вёдра и таз, она прошла и села у стола, подперев голову рукой.

– Ты бы слазил на чердак, посмотрел, что там? – попросила она старика. Тот медленно махнул рукой:

– Железо прогнило совсем… Что уж тут поделаешь? Вот если бы была смола, пластилин, или другая какая замазка, тогда бы можно было что-то сделать.

Но всё же встал и направился к двери – во двор, или на улицу, поискать чего-нибудь. Может, попадется кусок смолы… или воска… Когда-то он держал пчёл – старик замешкался в темноте в сенях, ему почудился запах воска, – старые рамки ещё висели на гвозде, пустые и потерявшие запах. Почему не стало пчел? Они погибли или он продал их? Память никуда не годилась. Но запах воска всё же чувствовался – слабый, волнующий.

Шагнув к двери, старик наступил на что-то мягкое, упруго подавшееся в стороны. Чиркнув спичкой, он разглядел расплывшийся в темноте у двери толстый светлый блин.

«Замазка? – подумал он. – Откуда она взялась? Кто-то принёс? Как раз сейчас, когда он подумал о ней… В их деревне столько замазки не мог иметь никто. Кто же это?»

– Старуха! – громко позвал он, открывая дверь в комнату, – посмотри, замазка! Как много…

– Извините, – произнесла замазка, приподнимаясь. – Я не замазка, а инопланетный пришелец. Я пролетел многие сотни световых лет, побывал на тысячах планет и всюду помогал разумным существам. Чем я могу помочь вам? Вы хотели меня видеть, вы звали меня…

Старик не понял почти ничего из того, что произнесла замазка, хотя слова отчетливо звучали прямо в его голове. ЭТО хочет помочь им? Замазка…

– Я могу исполнить любое ваше желание, – вновь отозвалась замазка.

Старуха заглянула в открытую дверь, охнула, и скрылась в глубине комнаты.

«Боится, – подумал старик. – Бояться замазки?»

– Помочь… Надо замазать крышу, – медленно сказал он. – У нас протекает крыша, видишь? – он показал рукой на вёдра и тазы, на потёки на потолке. – Больше нам ничего не надо, только замазать крышу. Изнутри, с чердака. Понимаешь?

– Понимаю, – отозвалась замазка.

Вдвоём они взобрались на чердак. Сквозь дыры просачивалось серое небо, и иногда прорывался небольшой сыроватый ветерок.

– Видишь, как много, – угрюмо произнес старик, ощупывая края дыр. – Хватит ли тебя на все? Давай, я покажу, как надо. От тебя можно отщипывать кусочки?

– Да, это не нарушит моей индивидуальности, – отозвалась замазка.

Старик работал, старательно замазывая многочисленные щели. Замазка тихо подавалась под пальцами, затекая во все неровности и покрывая старое железо ровным и гладким белым слоем.

Старик радовался, радовался тому, что замазка такая мягкая и жирная, что её не приходится разминать пальцами, которые уже не такие сильные, как когда-то… Радовался, что замазка сама легко заходит во все дыры и щели, что вода уже больше никогда не сможет проникнуть в дом… Старик работал, радость переполняла его и он не понимал уже, его ли это радость, или же чья-то ещё: радость, чувство благодарности, исполненного долга, ощущения своей полезности, нужности людям… Радости от того, что ты помог именно тому, кому была необходима твоя помощь.

Старик закончил работу и удовлетворённо кивнул: крыша нигде не светилась. Он ещё раз оглядел ровную белую поверхность, погладил рукой. Крыша казалась тёплой, хотя снаружи шёл холодный осенний дождь.

Кряхтя, он спустился с лестницы, отдышался и вошёл в дом к старухе.

– Убирай вёдра, – улыбаясь, сказал он, – я всё сделал.

– Что это было? – испуганно спросила старуха, сдвигая в сторону вёдра и тазы.

– Замазка, – устало произнес старик, опускаясь на кровать. – Очень хорошая замазка.

(рассказ старого холостяка)

…Все спрашивают меня, отчего я не женился? Случай один из головы не идёт. Может, имеет он отношение к моей неженитьбе, а может, и нет. И что это было – сам не знаю. Был я тогда на охоте – лет двадцать тому уж прошло – сманили друзья на уток. Да и сманивать-то особо не надо было, намекнули только: собираемся, мол… а я уж тут как тут, при полной охотничьей амуниции.Поехали недалёконько, вёрст… то бишь километров, пятьдесят от города всего. Но места утиные, надёжные. Уток здесь не по одной брали.На вечерней зорьке нам в тот день постоять не удалось – и приехали позднёнько, и хату для ночлега решили поначалу отыскать – на две ночи ведь прибыли, не на одну. Основательней останавливаться следовало.А утром, чуть светать, все уже на ногах. Собачка только у одного из нас была – спаниелька, кобелёк Удар – у Гриши Пустовойтова… Да и не об ней речь – просто вспомнил я её чего-то, к слову пришлось. Будь у меня собака – стрелял бы, не осторожничал: в воду упадет утка – собачка и принесет. А так выбирать приходилось, чтоб ближе к берегу дичь положить, а то и вовсе на берег. Ну, это уж когда есть время выбрать…Разбрелись мы по своим местам – кому какое выпало, как уговорились. Хоть и знают все, что по кустам стрелять не гоже, а всё же к чужому месту лучше не ходить – ну-ка не удержится кто, да и бахнет по утке, а за уткой – человек…Стою я и смотрю на окрестную природу. Бывали мы здесь, и не раз бывали, а вот привлекает она моё внимание. И ничего с этим поделать нельзя, а можно только смотреть и любоваться. И как туман над водой стоит, рыба плеснётся, или лягушка проскачет – всё как внове. Тишина. Слышу – бахнуло вдалеке. Ну, думаю, началось. Поднял и я ружьё поудобнее, жду. Глядь – летит что-то, и крыльями машет. Видно, спугнуло первым-то выстрелом. Подобрался я, подождал, пока над берегом полетит – это чтобы в воду-то не упало, кто за ней тогда полезет? – поднял ружьишко и бабахнул… Темновато ещё было, бил почти что наудачу, поэтому ударил сразу из двух стволов – чтобы наверняка.Точно вскрик какой раздался впереди, вроде «Ай!»… и гляжу – падает моя утка в кусты, шагах в тридцати от меня, а может, чуть и подале, в траву, в камыш. Перехватил я ружьё в руку и полез искать первую свою сегодня утку.Иду, камыш раздвигаю, ищу. А там местами – то низкая трава, кочки, а то опять камыш. Вроде и заметил я место точно, а всё не найду никак. Начал кругами ходить. «Вот ведь напасть, – думаю, – обманное место какое, уж под ногами хлюпает, а всё ничего не видать».Вдруг камыш передо мной расступился, проплешина травяная открылась и лежит на ней что-то белёсое…«Ну, – обрадовался я, думаю, – утка».Подошел поближе, смотрю и глазам своим не верю. В ногах слабость какая-то появилась, и волосы под шапкой шевелиться начали.Смотрю – лежит на траве мальчишечка… младенчик совсем. Кудрявенький. Тельце розовое-розовое, пухленькое. И вся левая сторона моей дробью разворочена. И что-то беленькое из-под него торчит…Я присмотрелся… батюшки! Крыло такое, навроде лебединого, только маленькое и пёрышки вразброс.Бросился я к нему, перевернул – а он тёпленький ещё, пальцы я в крови измазал, – и точно: два крыла у него из спинки растут. Да что ж это? Кого же это я убил-то, а? Положил я его обратно, на личико ещё раз посмотрел: глазки у него открыты, застыли, хоть и васильковые ещё, а ротик болью перекошенный.Не смог я больше там оставаться – ушёл. Да и то сказать, что испугался я. Кого убил, почему?А как шёл назад, лук маленький нашел и ещё колчан со стрелами. Бечёвочки парчовые с обеих сторон к колчану привязаны – видно, тоже дробью перебило. Положил я всё это в сумку – и ходу. Бегом.– Ну что? – спрашивали ребята потом, – не нашёл?– Нет, отвечаю, – чуть не утоп. Еле удержался. Трясина там…Испуганный я, видно, был, так и подумали, что чуть в болото не провалился.И больше я стрелять тогда уже не мог. И вообще на охоту больше не хожу, и ружьё продал. Всё кажется, что не утка сейчас летит, а опять он…А лук и стрелы я сохранил. Бечеву сшил аккуратно, на стенку повесил. Посмотрю на них – и вспомню тот случай, и такая тоска с тех пор во мне поселилась… всё жду чего-то, а чего – и сам не знаю.

Произошло обычное: патрулируя в своем секторе космоса – юго-западной части среднего Рукава внешней спирали основного звёздного облака галактики – пилот Сэфридайк, космопланетный разведчик первого ранга, звёздный специалист суперэкстракласса, кавалер ордена Серебряной звезды, встретил неорганический астероид.

Собственно, его-то и астероидом толком назвать было нельзя: очень уж был мал. Да и происходило всё в пятницу, так что Сэфридайк вполне мог сделать вид, что ничего не заметил, и никто бы его за это не упрекнул. Ну, не заметил – и не заметил, мало ли чего не замечают. Экран проспал.

Экран действительно спал, вернее, дремал, работая едва на одну десятую обычной мощности, так что голубые и лиловые волны усиления слабо перекатывались по поверхности, лениво перетекали через края – и затухали. И то бледное пятнышко, что мелькнуло слева от центра, вполне могло быть самой обычной соринкой, возникшей от чересчур давнего промывания экрану внешних глаз.

Но слишком много видел Сэфридайк астероидов, чтобы забыть об истинном долге патрульного. Ведь астероид встретился точнёхонько на грузовом маршруте, пусть и не очень напряжённом, но всё же существующем. Сэфридайк ещё удивлялся: ну, кому понадобилась эта небом забытая часть космоса? Здесь он бывал неоднократно, ничего не встречал и был наверняка уверен, что никогда ничего не встретит.

Патрулирование было самым обыкновенным. Рядовым, неотличимым от сотни других, когда ничего не случается и лишь разноцветные блёсточки звезд расцвечивают черноту космоса. Откинувшись на спинку кресла, Сэфридайк лениво зевал, поглядывая на перекатывающийся легкой рябью экран наружного обзора: тот спал и потому работал лишь на малую часть мощности – только чтобы ни с кем не столкнуться. Да и что могло встретиться в этом секторе, кроме подобных неорганических астероидов? Частью их уничтожали, избавляясь от помехи движению на пути неповоротливых транспортных кораблей. Для другой части определяли и закрепляли постоянные орбиты, дабы потом, организовав экскурсии, показывать падким до сенсаций обывателям чудеса космической природы.

Но это обыватели, которые в дальнем космосе бывают редко и потому ахают и охают, глядя на неорганическую диковинку. Опытный же косморазведчик встречает такие штуковины чуть не каждый вылет, особенно длительный – то ли ещё можно встретить во Вселенной! – поэтому Сэфридайк сначала не хотел будить экран, рассматривая залётного гостя скорее по профессиональной необходимости, чем из любопытства. Сигнал о неорганике, а всё остальное… И тут Сэфридайк поразился:

– Усики, хвостик, глазки… и эти лапки с когтями… Покатая спинка… а на ней что за перепонка? Крылья? Совсем похоже на творение рук человеческих, если бы не было неорганическим. Вот что может учудить природа! Сама, без помощи разумного начала… Вот так Вселенная! Вот так Мироздание! Такому астероиду место в музее – астероид, кстати, совсем маленький. – Надо сообщить центру… но сначала рассмотреть как следует. Вдруг ошибка?

Сэфридайк лёгким шлепком руки разбудил экран, отчего тот недовольно заворчал, и по нему разбежались разноцветные волны, но когда разглядел, из-за чего был разбужен, мигом сбросил пелену дрёмы и мгновенно увеличил размеры и яркость изображения, многократно превысив все паспортные параметры для экранов подобного класса: в космос он вышел впервые и ничего подобного пока не встречал.

Сэфридайк удовлетворённо хмыкнул: ему удалось заинтересовать экран, не прибегая к различного рода уловкам и ухищрениям, равно как и к беспочвенным обещаниям, неуёмным посулам и обманам, к коим неизбежно прибегали пилоты, желавшие рассмотреть что-либо в космосе. Хотя экраны этого типа и отличались особой наивностью, благодаря которой их удавалось обманывать не один раз, однако ложь заметно сокращала их ресурс: не получая в конце концов обещанного, они замыкались в себе и решительно отказывались показывать что-либо; и лишь пускали пузыри, расплывающиеся радужной пленкой по поверхности, за которой не было видно решительно ничего. И пилотам приходилось возвращаться на базу, причём с особыми трудностями: как лететь в космосе без экрана?

Поэтому с экранами, как, впрочем, и со всеми другими системами корабля, пилоты предпочитали не ссориться.

Насмотревшись на астероид всласть и в мельчайших подробностях, наудивлявшись ему, Сэфридайк решил-таки связаться с базой и передать сообщение об удивительной находке. Протянув руку к микрофону и не найдя его на положенном месте, Сэфридайк ничуть не удивился: если редко обращаешь на кого-либо внимание, на тебя могут обидеться, а потом приходится завоёвывать доверие вновь. Но, может, микрофону просто понадобилось куда-нибудь? Микрофон у Сэфридайка был совсем молоденький и потому беспокойный.

Вздохнув, Сэфридайк отправился на поиски микрофона. Проходя мимо стенного шкафа и взглянув вниз, он подумал, что давно пора взрыхлить под ним почву… ну да ладно, это потом. Куда же мог деться микрофон?

Оглядываясь по сторонам, Сэфридайк заметил торчащий из-под Информационной Структуры тоненький хвостик.

– Вот ты куда забрался! – удивился Сэфридайк. Он цыкнул зубом и хвостик сразу сменился остренькой мордочкой. Посвистывая и подманивая кусочком сахара, Сэфридайку удалось поймать микрофон и, угостив сахарком, взять в руки. Взглянув затем на обиженно стоящее рядом кресло, Сэфридайк подошел к стенному шкафу, вытащил одной рукой охапку сена (микрофон при этом недовольно фыркнул) и, вернувшись к пульту, опустил сено креслу.

Кресло удовлетворённо моргнуло маленькими глазками и принялось неторопливо жевать. Сэфридайк осторожно сел сверху и погладил тёплую спинку.

– Соедини-ка меня с центром, пожалуйста, – обратился он к пульту. Тот с готовностью замигал разноцветными глазками, настраиваясь на волну центра. Тихое мычание удостоверило Сэфридайка, что центр на связи.

– Алло, центр, – начал Сэфридайк – неожиданная находка. Неорганический астероид. Двустороннесимметричный, с лапками и усиками. Очень похож на живое существо, возможно, результат деятельности Братьев по Разуму. Включаю трансляцию, – и он кивнул пульту, чтобы тот подключил на внешний обзор ещё и линию центра, раздвоив сигнал от экрана, и сам принялся в который раз рассматривать изображение космического гостя, медленно поворачивающегося в пространстве сбоку от корабля, сопровождающего его параллельным курсом.

В центр полетела картинка – изображение «неорганика»: параболическая и штыревая антенны, призма основного корпуса, вынесенный блок фото– и телекамер, фермы крепления, закопчённые сопла микродвигателей системы ориентации…

– Ну как, центр? – не выдержав долгого молчания, спросил Сэфридайк, – годится для музея? Я надеюсь, вы назовете его моим именем.

Микрофон всё время хрустел сахарком, что-то тихонько напевая про себя, что, впрочем, нисколько не мешало разговору, воспринимаясь скорее как легкая эмиссия или же обычный фоновый шум.

– М-м-м… вынужден огорчить тебя, Сэфридайк. Выглядит-то он неплохо, но сдаётся мне, у нас есть точно такой же экземпляр. Только поймали его в другом секторе.

– А говорят, природа не повторяется, – разочарованно пробормотал Сэфридайк.

– И природа повторяется, – устало заметил голос с базы, – хотя и не так, как хотелось бы. Ведь разумных существ во Вселенной, несмотря на годы поиска, мы так и не встретили. А это… должно быть, есть в космосе особая область пространства, до которой мы ещё не добрались, откуда и летят к нам осколки неорганической материи.

– А может, это все же дело рук разумных существ? – кивнул Сэфридайк на экран, где астероид повернулся боком, демонстрируя чёрные буквы «VOYAGER», – эти пятна очень похожи на мимикрирующую окраску.

– Скорее всего, они образовались в результате длительного воздействия космических лучей, – возразил голос с базы. – Неужели ты серьёзно веришь в то, что разумное существо может долго находиться среди мёртвых предметов, а тем более создавать их? На это способна одна природа. Вспомни Старые Сказки!

Сэфридайк вздрогнул: Старые Сказки! Их проходят ещё в школе, как он мог забыть? Вот что значит долгая работа в космосе: появляется иной взгляд на окружающее и, встречая неорганические астероиды, начинаешь предполагать, что возможность существования неорганических цивилизаций не столь уж невероятна. Пустые фантазии! Что общего у человека с камнем? Старые Сказки!.. Хорошо, что ему вовремя напомнили о них…

Человек не может жить без вещёй, он создает их специально для себя. Потом среди вещей появляются любимые – например, чашка, кресло или платье… Человек передаёт вещам частичку души, привязывается к ним. Если вещи живые, они платят ему тем же, такой же привязанностью и все живут в мире и согласии.

Но если вещи неживые… Человек всё равно привязывается, привыкает к ним, и так же отдаёт каждой частицу души… но ничего взамен не получает. И если вещей вокруг слишком много, души у него не остаётся.

Неживое разрушается под действием внешних сил, и лишь жизнь способна сопротивляться разрушению, воссоздавая себя. Жизнь – это попытка вырваться из хаоса, организующее начало Вселенной. Только она может созидать порядок. Вещи чувствуют это и стараются заполучить частицу человеческой души.

Потому-то невозможны неорганические цивилизации: ведь бездушное – значит, неживое. У всего живого есть душа. Жить без души нельзя, без души можно только существовать – как мёртвый предмет. Так говорили Старые Сказки.

– Ты хотел бы встретиться с цивилизацией бездушных? – строго спросил голос с базы…

– Н-нет, – пробормотал Сэфридайк. Живые камни… Неорганические люди? Люди– камни… Это… страшно!

– Что с ним сделать? – спросил он, – уничтожить?

– Пожалуй, да, – задумчиво произнёс голос с базы, – ведь один у нас уже есть. Значит, это не такое уж редкое явление… Наверное, это какой-то сложный кристалл – ты знаешь, только они способны на подобные повторения. Когда-нибудь мы поймём, откуда они появляются в космосе.

– Хорошо, отбой, – хмуро кивнул Сэфридайк, отключаясь, но продолжая держать в руках микрофон, худенькое тельце которого слабо пульсировало в такт словам. Микрофон сладко зевал. Должно быть, его утомили скучные разговоры о наличии или отсутствии у кого-то души. Сэфридайк ласково погладил микрофон, почесал за ушком, чмокнул в холодный нос и осторожно опустил на пол. Микрофон тотчас покатился в дальний угол на маленьких лапках, под Информационную Структуру, где и уснул, свернувшись калачиком.

«Как можно создавать неживое? – подумал Сэфридайк. – А любить?»

Он отдал команду Дезинтегратору.

Дезинтеграторы были единственными живыми существами, способными питаться неорганикой, и потому предстоящее зрелище обещало быть преинтереснейшим. Такого Сэфридайк никогда не видел… и всё же не смотрел на экран, который радостно светился, предвкушая развлечение, то и дело расплываясь в улыбке, отчего изображение сильно вздрагивало и плыло. Правда, экран тотчас спохватывался и, мерцая и извиняясь, принимал строгий вид, но ненадолго.

«Как же неисчерпаемость космоса? – думал Сэфридайк, облокотясь на спинку кресла и, рассеянно поглаживая его по теплому короткому меху, слушал, как у того бурчит в животе, и как оно мирно жует сено, и слюна капает на пол, тут же поглощаемая им… – Ведь Вселенная бесконечна! В ней может встретиться и такое, о чём мы даже не подозреваем…»

Но неорганические цивилизации… может ли человек остаться человеком, если вокруг – лишь мёртвые вещи? Ведь чтобы самому быть живым, важно, чтобы всё то, что тебя окружает, всё то, что ты любишь и бережёшь, тоже было живым…

– Как ты думаешь, возможны неорганические цивилизации? – спросил он у корабля.

Корабль что-то буркнул в ответ. Он сочинял большую философскую поэму в трёх частях с прологом и эпилогом из жизни звёзд, и не считал для себя возможным отвлекаться по пустякам.

– Скоро улетать… А жаль, я так привязалась к этой планете!..

– У тебя удивительная особенность привязываться ко всем планетам, на которых мы побывали.

– Что же я могу поделать, если они все такие замечательные! Давай, наконец, оставим что-нибудь в память о себе, соорудим что-нибудь грандиозное: какую-нибудь пирамиду, или гигантские рисунки в горах, или стартовую площадку… Чтобы издалека видно было!

– Нам ведь не нужна стартовая площадка.

– Ну и что. Пусть они потом думают, что была нужна. Или построим башню – до неба!

– А она развалится при первом же тектоническом толчке: строить-то придется из местных материалов.

– А мы их облагородим.

– Мегалитические постройки возможны даже у самых примитивных племён: кому нечего сказать, подавляет массой.

– Тогда… давай создадим квадратный остров! Или треугольный.

– Ну, хорошо. Предположим, мы сделаем что-нибудь из того, что ты предлагаешь. А теперь подумай, на что станет похожа эта планета, если каждый, кто побывает здесь, захочет оставить память о себе. Что получится? Повсюду будут выситься монументы, пирамиды, скульптуры, башни высотой до неба. А все острова станут квадратными.

– Зачем ты так? Я ведь хочу, как лучше. Поставим одну пирамиду и поместим внутрь неё капсулу с посланием, в котором укажем, кто мы и откуда, зачем прилетали…

– Добавим к этому Формулу Единой Энергии и Карту Пространства.

– Почему бы и нет?

– Всё потому же! Может быть, они найдут что-нибудь иное, своё.

– А как же единые законы развития мира? Ты говорил…

– Мы знаем далеко не всё. Вдруг они перешагнут эту ступень? Зачем отнимать у них свой путь, навязывать наш? А пирамида твоя, будучи в единственном числе, скоро обветшает и рассыплется, или же будет разобрана туземцами, когда им понадобятся камни для построек. Они же не будут знать, что это инопланетный памятник. Ценить древние развалины они научатся позже, если научатся вообще. А капсула…

– Да, ты прав – она затеряется безвозвратно. Фактору времени нужно противопоставить количество! Давай сделаем множество золотых пластинок, напишем на них, кто мы и откуда, как нас найти, – и разбросаем по всем континентам.

– Часть пластинок, конечно, уцелеет в природных катаклизмах и попадет к ним в руки, но они будут рассматривать их прежде всего как золото, и неграмотные ювелиры переплавят все наши послания ещё до того, как появится письменность. Кстати, на каком языке ты собираешься писать? Или ты можешь оставить им перевод? И какие будут основы письменности, особенно если учесть, что у них пока нет языка?

– Тогда мы не напишем, а нарисуем! Карту звёздного неба – их звезду и нашу, и путь, каким мы летели сюда. И ещё что-нибудь…

– Хочешь знать, что скажут их потомки, найдя твою пластинку с рисунком?

– Что?

– Что была когда-то в древности высокоразвитая цивилизация, обладавшая письменностью, имевшая разветвлённую систему мифов, неплохо знавшая астрономию… но, к сожалению, не оставившая после себя ничего, кроме золотых пластинок. Все постройки, скорее всего, были разрушены вулканической деятельностью или наступлением океана… Это если твои пластинки всё-таки уцелеют.

– А что с ними может случиться? Какое-то количество должно остаться.

– Ты слышала о явлении кристаллизации золота?

– Конечно… И ты считаешь?..

– Вот именно. Золото кристаллизуется, как и все минералы. Твои пластинки послужат великолепной затравкой, и на них со временем вырастут превосходные самородки – их, возможно, даже поместят в музеи. Частицы золота рассеяны повсюду, а за тот срок, что пластинки пролежат… Поэтому говорить об их прочтении, расшифровке, по-моему, не имеет смысла. Нет уж, пусть они развиваются сами, без воспоминаний о неведомых пришельцах, которые когда-то побывали на планете и, возможно, вернутся вновь. Останется только попросить – и они дадут всё, что угодно. Если остались следы, скажут некоторые, почему не предположить, что за нами не продолжают наблюдать, направлять наше развитие? А значит, ничего не делается иначе, как по воле неведомых пришельцев. Вот тебе и готов космический вариант Господа Бога.

– Как будто они не смогут создать религию и без нас!

– Смогут и без нас, но с нами – наверняка.

– Хорошо, когда мифы имеют под собой реальную основу – тогда её всегда можно разыскать. Наш памятник и послужит такой основой. Думая над его предназначением, они разовьют свою фантазию, а без фантазии невозможно движение вперёд. И потом: когда их цивилизация выйдет из детского возраста, и им откроется истинный смысл нашего памятника, он даст импульс к поиску других разумных существ в космосе, иначе они могут подумать, что, кроме них, во Вселенной совсем никого нет. Они могут отчаяться…

– А если отчаяние необходимо, чтобы лучше осознать важность своего существования? Оценить полнее свою собственную значимость? Проникнуться чувством собственной уникальности, а отсюда прийти к мысли о необходимости нести свет разума в космос? Это заставит их оторваться от своей планеты. Если они будут думать, что одни во Вселенной, что могут рассчитывать лишь на себя, то поймут, насколько важно бережнее относиться друг к другу, к самим себе…

– Вселенские эгоисты…

– Разве лучше, если они будут постоянно смотреть на небо, ожидая или подарка, или кары?

– Может быть, это поможет им стать лучше. Степень развития мозга определяется числом связей между его структурными элементами. Мне кажется, это справедливо и для цивилизаций: чем больше связей между ними, тем они развитее.

– Хорошо, будем считать, что ты убедила меня. Но что мы можем оставить им, какой памятник?

– Давай сделаем такой, чтобы они поняли его на какой-то определённой ступени развития, когда уже не смогут посчитать нас богами. Например, запустим зонд вокруг их планеты, поместив его в точку либрации, и, когда на него попадут их первые радиосигналы, он начнет передавать сам – всё о нас…

– Первые? Не рано ли?

– Ну, не последние же… Тогда он им уже не будет нужен. Они должны начать думать о нас как можно раньше, чтобы именно эта мысль заставила их выйти в Большой космос. Я вот что подумала: давай изменим на планете соотношение изотопов водорода по сравнению с мировым пространством.

– А они скажут, что так и должно быть, что на планетах происходит концентрация одних изотопов и рассеяние других. Им и в голову не придёт, что кто-то мог сделать это специально, зачем? Да, а ты проверяла здешнее соотношение?

– Проверяла, потому и предлагаю. Вечно ты меня сбиваешь. Лучше предложил бы сам что-нибудь вместо того, чтобы критиковать. Может быть, создадим новый вид животных? Или растений…

– А ты уверена, что он окажется жизнеспособным? Ты ведь предлагаешь иной химизм, я так понимаю?

– Да, принципиально невозможный для этой планеты. Скажем, с повышенным содержанием редкого для планеты элемента или изотопа.

– Вымрет. Он ведь будет находиться в противоречии со всей природой, и рано или поздно генетическое отличие даст о себе знать – даже если ты постараешься учесть все факторы. Ну а причины вымирания они обоснуют сами: скажем, падение крупного метеорита, усиление тектонической активности планеты, изменение климата в результате процессов, происходящих внутри светила, – мало ли что можно придумать. Надо сделать что-то, что прямо указывало бы на инопланетность вмешательства. Например, запустить зонд вокруг планеты, как ты предлагала. Чтобы просто сообщить о нашем существовании и представить им что-нибудь из наших достижений. Но какие? Сколько? Если мы сообщим немного, они останутся невысокого мнения о наших знаниях… мне бы этого не хотелось. А если мы оставим столько, что это превысит их потребности в тот период, это затормозит их развитие.

– Почему?! Разве знания кому-нибудь мешали?

– Понимаешь, если они получат знания, превышающие их собственные достижения, у них могут развиться иждивенческие настроения, они будут черпать из этого запаса, и разучатся думать самостоятельно. Сейчас неблагоприятные условия внешней среды: недостаток пищи, холод, возможность нападения хищников – заставляют их умнеть, чтобы выжить. Если мы оставим значительный запас знаний, они, освоив его, могут застыть на месте. Раз пришельцы оставили нам это, подумают они, надо ждать продолжения. Нельзя подносить знания на тарелочке, они сами должны стремиться к ним. Поэтому лучше оставить зонд у одной из планет-гигантов. Если уж они доберутся туда, за них можно будет не опасаться.

– Ты хочешь, чтобы они поняли нас, только когда достигнут нашего уровня?

– Не нашего, но хотя бы…

– А мне хочется, чтобы они узнали о нашем посещении раньше. Давай заменим вращение их планеты на противоположное!

– Ты хоть представляешь себе последствия для всех здешних живых существ!

– Тогда… выполним инверсию магнитных полюсов!

– А разве она не может происходить самопроизвольно? И вообще, лучше не проводить никаких экспериментов с планетой.

– Давай реверсируем соседнюю. Пусть она вращается в обратную сторону. Или даже две: соседнюю и ещё какую-нибудь. Две такие планеты в одной системе – это невероятно.

– Ты думаешь, они не найдут другого объяснения, чем инопланетное вмешательство? Это ведь всё равно что сказать: Бог создал. И – никаких вопросов. А если предположить: неоднородности протопланетного сгустка… необходимость равенства моментов количества движения… возмущающие воздействия – особенно случайные – со стороны соседних звёздных систем или от блуждающих звёзд. В гипотезах недостатка не будет, будь спокойна.

– Изменим расстояния между планетами? Чтобы они не подчинялись нормальному распределению.

– То же самое. Существующее служит для проверки гипотез, а не для их выдвижения. Поскольку так есть, иную возможность бытия можно только предполагать, но никому не придёт в голову, что существующее может противоречить мировым константам.

– Создадим им второй спутник! Или этот передвинем! Сделаем его угловой размер равным угловому размеру светила, заставим через неравные промежутки времени затмевать Солнце и этой-то последовательностью закодируем сообщение о нас!

– Мысль неплохая. Именно неравные промежутки, иначе всё можно будет объяснить простым совпадением, чистой случайностью. Хотя и неравные тоже… Нет, и этот вариант не подойдёт: либо появляется периодичность, либо теряется часть сообщения. При периодичности никому и в голову не придёт расшифровывать сигналы. Да и вряд ли вообще кто-нибудь додумается, что затмениями закодировано сообщение. И что считать сигналом: продолжительность затмения или промежутки между ними? С таким же успехом мы можем закодировать наше сообщение в блеске молний во время грозы – это даже будет проще.

– Ты всё время меня сбиваешь. И я уже не знаю, что делать. Может, увеличим расстояние их планеты от светила?

– Я же сказал тебе: не трогай планету!

– Так значит, не оставим им ничего?

– Ты сама видишь: ни один вариант не годится. Я боюсь, что наше пребывание здесь сможет повлиять на них: если они воспринимают наше мыслеизлучение…

– Это пойдёт им на пользу! Правильно! У них останется воспоминание о нас – в них самих! Ведь они уже умеют обрабатывать камень – значит, их мысль работает, и воспоминание о нас станет манить их к звёздам.

– «Боги обещали вернуться»? Не хотел бы я такого толчка.

– Ну, какие мы боги? Обыкновенные путешественники. Я постараюсь побывать здесь ещё раз, чтобы посмотреть, какими они станут, когда повзрослеют, посмотреть на их цивилизацию. Да и планета их мне очень понравилась. Пойду прогуляюсь ещё разок перед отлётом. Подышу здешним воздухом, и возьму себе на память что-нибудь: камушек, веточку. Я всегда так делаю.

* * *

– Возле какого гиганта оставим зонд? Мы как раз пролетаем мимо…

– Выбирай сам. Я уже оставила на планете память о нашем посещении.

– Что?.. Что ты сделала?

– Когда выходила в последний раз. Помнишь ту плоскую скалу? Я нарисовала нас с тобой, звездолёт и подписала: «Мы были здесь».

– Зная, как ты рисуешь, представляю, что у тебя получилось!

– Я старалась, как могла. Они вертелись вокруг, но не мешали. Мне кажется, мы расстались друзьями.

Всё замерзает зимой. Реки покрываются льдом, останавливая бег осенней воды на поверхности льда. Снег опускается на землю, захватывая в падении частички прошедшей осени и бережно сохраняя до весны аромат опадающих листьев. И слова. Слова людей, сказанные осенью, а потом и зимой, во время каждого падения снега, увлекаются снежинками на землю и там замерзают, оставаясь замороженными до весны. Тонкий парок дыхания, несущий в себе человеческие разговоры, тоже застывает морозным днём и оседает на снег.

Вот идут двое и разговаривают, и их слова, выпархивая легким туманом изо рта, медленно падают на покрытую снегом дорожку. И мысли человека, приходящие к нему во время неторопливой прогулки по плотному утоптанному снегу, или по завьюженному насту, который не проваливается под лыжами в бескрайнем белом поле в морозный солнечный денёк, тоже вылетают вместе с дыханием и ложатся в снег, на этот плотный настил, попадают под ноги идущих следом и плотно впечатываются в будущий лёд. Они так и ложатся, наслаиваясь друг на друга – слова, мысли и снег.

А весной всё начинает таять…

Подтаивает снег, освобождая осенний воздух, растаивают слова, и мысли, и звуки машин над городом, смех новогоднего карнавала, скрипы шагов… Вот почему весной так шумно – более, чем в другое время: весной оттаивают звуки, осевшие на снег осенью и зимой.

Хорошо ходить весной по улицам и слушать оттаявшие и ожившие звуки, слова и мысли людей, проходивших здесь раньше, по плотно ухоженному снегу. Они слышатся отовсюду – из падающей капели, из журчания ручьёв, уносящих эти звуки с собой в вечном круговороте воды. Ручьи перемешивают их, составляя из многих – одно, и дробя слишком длинные фразы на отдельные слова. Да и зимой, втаптываясь в снег и наслаиваясь друг на друга, слова и мысли обменивались частями, образуя новые, неожиданные сочетания. При этом иногда получаются любопытные выражения.

«Он отпустил бороду, и она ушла…» – слышу я в звоне льдинок, увлекаемых по течению в решетку ливнеотводной трубы. «Омерсительно!..» «Головокружение является верным признаком того, что земля вертится».

И я вижу, как плывут по ручью слова и мысли, сталкиваясь друг с другом, снова перемешиваясь и разбиваясь. Чёрные, тяжёлые, опускаются на дно и волочатся там вместе с грязью, а сверху плывут лёгкие, светлые – они по временам даже поднимаются в воздух, взлетая над водой. И я думаю о том, как всё это, продолжая смешиваться и изменяться по пути, устремится в океаны, и там перемешается со словами и мыслями, принесёнными с талым снегом с других континентов, от людей других стран, как из них образуются новые сочетания, которые потом испарятся под жаркими лучами тропического солнца, поднимутся в воздух и разнесутся по всей земле. И наши слова и мысли, и слова и мысли других людей снова проникнут в нас вместе с выпитой водой и с дыханием, и принесут ощущение себя. Мысли, войдя в человека, станут его мыслями, а слова – его словами. И каждый раз в нас окажется что-то новое – ведь слова перемешались там, в океане. И человек ощутит присутствие в себе других людей – ведь он будет знать и чувствовать их мысли и их чувства, и станет лучше понимать их – даже совсем далеких и незнакомых. Мысли изменятся в человеке и изменят его. И снова осядут со свежим снегом – под ноги прохожим. И с каждым таянием снегов люди будут становиться всё лучше и лучше – ведь все тяжёлые и мрачные мысли оседают на дно – сначала на дно ручьев и речушек, волочась там по острым камням и постепенно перетираясь, потом на дно океанов, на самую глубину, откуда им никогда уже не подняться.

И снова начнётся таяние снегов…

«Вселенная бесконечна в пространстве и во времени»

(древнее заблуждение)

«…важную роль в формировании структуры видимой нами части Вселенной на начальной стадии её расширения играли звуковые волны…

(научный факт)

Астрофизик я. И всегда был астрофизиком, что бы ни говорили обо мне мои собратья по науке, рыцари радиотелескопа и спектрографа. Я решал свою задачу, и не моя вина, что в ответе получился неожиданный результат: так часто бывает. А если не я – всё равно её решил бы кто-нибудь другой. Идеи носятся в воздухе, а эта носилась, наверное, дольше всех, и была у всех на виду… может быть, именно поэтому её никто не замечал. Впрочем, возможно, у кого-то получилось бы нечто совсем иное: я сделал, как мог, кто может, пусть сделает лучше.Я изучал поведение материи вблизи точки сингулярности. Вы, конечно, знаете это громкое дело: «биг-банг!», «большой взрыв» – всё разлетается в разные стороны и появляется наша Вселенная, свеженькая, с пылу с жару… «И мир возник…» – как пишут писатели-фантасты в своих произведениях. Но написать-то легко, а вот узнать, какие процессы при этом происходили, что влияло на их развитие, и почему они пошли именно так, а не иначе? – гораздо труднее. Можно, конечно, сказать, мол «таковы законы природы», но их ведь надо ещё открыть, эти законы. Для того мы и работаем.Труднее всего объяснить появление квазаров, галактик, звёзд – ведь, согласно теории, через три минуты после «большого взрыва» повсюду во Вселенной находился однородный газ, откуда же могли появиться такие образования? Значит, в первичном сгустке газа имелись неоднородности. Откуда? Не должно их там быть! И пришла гипотеза – не я её выдвинул, кстати, – объясняющая появление неоднородностей, из которых в конечном итоге всё и развилось, воздействием на первоматерию в стадии горячей плазмы акустических волн большой амплитуды. Их влияние выражалось в создании в ней сгущений и разрежений, ведь звуковые волны – это и есть сжатия и разрежения окружающей среды. Впоследствии из сгущений плазмы и возникли галактики.Акустические волны в космосе известны очень давно: они, в частности, переносят энергию из глубин Солнца к фотосфере. Но если вопрос их происхождения в глубинах Солнца более или менее ясен, то откуда взялся источник таких волн в той, ещё очень маленькой, Вселенной?Собственно, источник мог быть только один: сам первовзрыв, вернее, его эхо, каким-то образом отразившееся от границы разлетающейся Вселенной. Но это надо было ещё доказать! Иначе получалось, что на каком-то этапе расширения скорость звука в той среде превышала скорость разлета частиц материи, а подтверждение этого могло дать очень многое.Для решения вопроса мне надо было локализовать источник, а также определить параметры первичных акустических волн: их мощность, амплитуду, частоту и всё остальное, что возможно. Задача передо мной стояла труднейшая, но кое-какие пути к решению наметились; методом ретроспективного анализа, по сегодняшнему видимому расположению галактик, по всем имеющимся фотографиям прошлых лет, скорости разлёта, по строению и размерам, взаимному расположению – мне предстояло вернуть галактики к началу движения, в то время, когда они были просто неоднородностями в среде первичного газа – иначе бы я не смог определить характеристики акустических волн.Совершенно очевидно, что без помощи мощных компьютеров не стоило и пытаться приступать к работе, ведь пришлось пересмотреть миллионы фотографий звёздного неба, прорешать множество уравнений, сделать анализ сотен тысяч графиков. Работа заняла не одну тысячу часов машинного времени.И вот, наконец, я держал в руках широкую ленту с цифровыми данными. Тут было всё о первичных звуковых волнах: и амплитуда, и частота, и мощность в каждое мгновение, и длительность. Моя работа была завершена!Я астрофизик, а не акустик, и потому мне такая мысль даже и не могла прийти в голову, это мне подсказал кто-то из коллег: пропустить ленту ещё раз через машину, проанализировать с тем, чтобы перевести цифры в действительные звуковые волны. Такая перспектива была заманчивой; услышать звуки, впервые прозвучавшие столько миллиардов лет назад!Науке удалось уже воссоздать «голос» Царь-колокола и голос Моны Лизы.А теперь – и самые первые звуки во Вселенной! Разумеется, особой гармонии я не ожидал услышать, но результат оказался потрясающим. То, что мы понимали под звуковым воздействием на первичную материю в состоянии раскалённой плазмы… эти акустические колебания, эти первичные волны…Это оказались слова. И вы знаете, какие?– Да будет свет!..

– Господа! Я имею честь сообщить вам пренеприятнейшее известие: вы арестованы!

Лицо офицера контрразведки лучилось восторгом и благожелательством. Ещё бы! Арестовать сразу двух агентов враждебной державы! За это обязательно полагается награда.

Фыв попробовал сопротивляться. Не сдаваться же по первому голословному утверждению – документы-то в полном порядке. Неужели впустую ушли долгие годы подготовки, вживания в образ, в легенду, изучение мелочей быта?

На чём они прокололись? Чего стоила одна легенда – казалось, беспроигрышная. Отправиться в страну под видом двух возвращающихся из свадебного путешествия геев! «Оригиналы», разумеется, пришлось убрать, однако копии получились – не отличишь.

Что для этого пришлось пережить!.. Даже если не принимать во внимание пластическую операцию и смену отпечатков пальцев, что само по себе очень мучительно. Но много хуже была вынужденная смена половой ориентации… Однако дисциплина превыше всего. Интересы страны требовали поступиться личными интересами.

Фыв с тоской вспомнил кривые и волосатые ноги партнёра, с которым приходилось делить постель. Ну что ж, теперь хоть этого не будет…

«Надеюсь, нас посадят в разные камеры», – подумал он. Но посопротивляться следовало, пусть для вида. Вдруг офицер выскажет, в чём их ошибка!

– Что вы говорите! – возмущенно заявил Фыв. – Мы добропорядочные граждане, возвращаемся из свадебного путешествия!

Но офицер контрразведки прервал его словесные излияния, покачав перед лицом Фыва подобием авторучки, назначения которой не понял никто в разведцентре. Мало того, что они служили телефонами, телекамерами, фотоаппаратами, аудиоплеерами и диктофонами. Там были ещё какие-то блоки, однако сложная электронная начинка оказалась не по зубам доморощенным специалистам.

– Это ваши идентификаторы. Здесь содержится полная информация о личности владельца: место рождения, родители, когда прорезался первый зуб, как вас дразнили в детстве, сведения об учёбе в школе, о друзьях и знакомых… Не говоря уже о параметрах кровяного давления и фотоснимках сетчатки глаза.

Фыв внутренне ахнул: вот оно что!

– Вы – не те, за кого себя выдаете! – резюмировал офицер.

– Чёрт! Я так и знал, что на этом дерьме погорим! – не выдержал партнёр.

– Прекрасно! – обрадовался офицер. – Одно признание получено. Я знал, что вы разумные люди, и не станете упираться. Вы? – обратился он к Фыву.

Тот молча протянул вперёд руки. Офицер ловко защёлкнул на них блестящие наручники.

Когда их выводили из здания аэропорта, они услышали позади яростный крик:

– Что? Какой идентификатор? Идите к чёртовой матери с вашим идентификатором! Я свободный человек, и разломаю любую игрушку, которую вы станете мне навязывать!

Мимо них пронёсся разъярённый субъект. Его никто не преследовал.

– А… а это что? – пролепетал Фыв, указывая скованными руками на буяна.

Контрразведчик развёл руками:

– Это его право. Если гражданин не хочет носить идентификатор, никто не может принудить его к этому. У нас свободная страна.

– А… а мы как же? – Фыв почувствовал, как внутренне холодеет. Вот, оказывается, где был действительный прокол!

– Но вы, кажется, не возражали против того, чтобы вас объявили иностранными шпионами? А мы уважаем любое волеизъявление личности, – и контрразведчик лучезарно улыбнулся.

Сули-мэн работал лифтёром. Это была тяжёлая и опасная работа. А особенно потому, что он работал лифтёром в двенадцатиэтажном доме. Но испытательный срок в шестиэтажке прошёл, показал себя там Сули-мэн хорошо, и его повысили.

Сули-мэн не жаловался: в двенадцатиэтажке платили больше. Шли надбавки за риск, за дополнительную тяжесть каната, подъёмные – на чердак лифтёрам приходилось подниматься по лестнице. Ведь лифт, пока за него не возьмутся лифтёры, не работал.

«А где легко? – привычно думал Сули-мэн, напрягая мускулы, чтобы в очередной раз вытащить кабину наверх. – На трамвае?»

Он вспомнил, как работал на трамвае. Вернее, за трамваем. Там тоже было несладко: шутка ли, толкать перегруженный вагон вверх по склону! А торможение? Оно-то и было самым трудным, особенно если остановка располагалась на противоположном склоне холма, а так чаще всего и бывало.

А скорость от трамвая требовали приличную, и тормозить следовало в пределах контрольной метки. За переезд или недоезд нещадно штрафовали.

Легче всего было смазчикам. Они бежали перед трамваем и непрерывно натирали рельсы большими насолидоленными квачами. Без этого толкачи не смогли бы сдвинуть трамвай с места: салазки отказывались скользить. Но трамвайная бригада – одно целое, и за ошибку одного наказывали всех. Поэтому в каждой бригаде работники долго притирались друг к другу, решали, как меняться местами, чтобы никому не было обидно, и каждый поработал бы и смазчиком, и толкачом, и тормозильщиком.

В бригаде Сули-мэна такого не водилось. Они сразу решили дать каждому посильную работу. Не мог же маленький Асла-мэн работать толкачом. Зато он так точно рассчитывал, когда следует оторвать квач от рельса, что трамвай останавливался сам, почти без помощи тормозильщиков. И песка на рельсы подсыпать не приходилось. А это означало меньший износ рельсов и салазок – а следовательно, экономию, и премию.

Поэтому в бригаде царила полная слаженность, каждый чувствовал плечо товарища, все давно изжили мелкие пререкания по поводу того, кто вносит больший вклад в общую копилку. Это поначалу каждому кажется, что его работа – самая значительная и важная. А потом присматриваешься, и видишь, что все делают общее дело.

Но Сули-мэн не жалел, что ушёл из трамвайщиков. Никто из них не был властен над погодой. Приходилось везти трамвай и в жару, и в холод, и в дождь. И завидовать пассажирам, которые сидели в закрытой кабине.

Да, сейчас с непогодой было покончено: Сули-мэн постоянно находился под крышей. Под самой крышей, на чердаке. Выше было одно небо. И птицы.

Но главное не в этом. Под крышей Сули-мэн находился и в прачечной.

Он вспомнил, как таскал тяжёлые вёдра с водой, мял бельё голыми руками в кипятке… А получение кипятка? Приходилось стоять, склонившись над баком, и ожесточённо тереть в воде шершавыми камнями. Их трение и нагревало воду. Это в старых сказках говорится, будто было когда-то какое-то «топливо», которое горело. Но люди давно забыли, что означают эти слова.

Сули-мэн ушёл из прачечной, не дождался новомодных железных котлов, разогревать которые, по слухам, можно было трением канатов снаружи.

Сули-мэн не поверил слухам. Но что от каната становится жарко, понял сам, став лифтёром. А, повстречав недавно бывших знакомцев по прачечной, узнал, что слухи действительно стали реальностью: такие котлы наконец-то появились. Но стирать по-прежнему приходилось голыми руками в кипятке.

Сули-мэн посмотрел на левую руку. С неё до сих пор не сошли следы от волдырей. Видно, слишком чувствительными у него оказались руки. Другие-то ничего, работают.

А мозоли от каната… Ну, так что же? Не всё ли равно, от чего иметь мозоли – от квача, от каната, от тормозного башмака, или от грельных камней в прачечной? Мозоли – это признак работающего человека, причём работающего цивилизованно. Это вам не съедобные ягоды да грибы собирать-! Вот уж там-то мозолей ни за что не натрёшь. Разве что ручкой от корзины.

Лифт тащили восемь лифтёров – по два на каждую сторону кабины, больше вокруг шахты не помещалось – поэтому его грузоподъёмность не превышала четырёх человек.

Сули-мэн не боялся высоты, иначе бы не пошел в лифтёры. Но вид пустой шахты, в которую уходило восемь кручёных верёвок, вселял в него печаль. Неизвестно, почему. Может быть, потому, что он знал, что внизу, на самом дне шахты лифта, плечом к плечу стоят два десятка несчастных, призванных служить аварийным тормозом. Их задачей было поймать на вытянутые руки кабину с оборвавшимся канатом.

Хотя такое случалось нечасто, но один случайно лопнувший канат неизбежно увеличивал нагрузку на остальных лифтёров, и, чтобы самим не свалиться в шахту, им приходилось отпускать канаты. И надеяться на тормозильщиков да на аварийную бригаду.

В тормозильщики обычно брали парней с крепкими бицепсами, и они успевали заклинить падающую кабину деревянными колодками. Но бывало и такое, что тормозильщик, прозевав обрыв каната и пролёт кабины мимо своего этажа, или получив травму, не успевал надежно прижать колодки к наружной стенке лифта. И тогда наступал черёд «донников».

Но обычно те просто поддерживали кабину на первом этаже при входе и выходе пассажиров, а также пустую во время ожидания, давая «канатчикам» несколько мгновений передышки. Сами они отдыхали намного дольше, во время движения лифта, поэтому на свою судьбу не жаловались.

Опуская лифт, Сули-мэн то и дело поглядывал в угол чердака, где лежали его ходули. Скоро конец смены, скоро домой. А там можно будет выпить кумыса с соседом и вместе помолчать.

Сули-мэн вообще был человеком неразговорчивым, а сосед – тем более. Сули-мэн даже не знал, как того зовут: сосед работал шредером в секретной организации. Челюсти его нещадно уставали от каждодневного пережёвывания секретных документов, и потому дома он предпочитал молчать. Особое неудобство доставляли сургучные печати, недавно вновь вошедшие в моду. Это он рассказал Сули-мэну на пальцах: так ему было легче общаться.

Передвигаться на ходулях Сули-мэн любил: так выходило гораздо быстрее, чем просто пешком. Нет, если бы мимо проходила трамвайная ветка, он бы поехал домой на трамвае, и, может, попалась бы его старая трамвайная бригада. Поговорили бы… Но Сули-мэн жил в новом районе, куда трамвай ещё не пустили.

«Цивилизация… это… тяжёлый… труд…» – думал Сули-мэн, вытягивая потёртый канат и укладывая его в бухту у ног.

Мне не хочется умирать. Не хочется, что бы ни говорили вокруг. Я хочу жить! Почему они хотят убить меня? Я ведь совсем маленький! Мне нет и года…

Они говорят, что моя смерть позволит избежать множества других смертей. Якобы смерть безгрешного младенца угодна богам. Каким богам? Проклятые язычники! А ещё считают себя христианами. Или это у них наносное? А в случае подлинной опасности оживают первобытные страхи?

Умру ли я? Многие считают, что мою смерть нельзя назвать подлинной. Они почему-то напирают на «жизнь после жизни». Как будто точно знают, что происходит после смерти! Но всё, что у них есть – это предположения, гипотезы, надежды. А я просто хочу жить.

Другие называют мою смерть жертвоприношением. Вот это больше похоже на правду. Люди всегда старались откупиться чужой жизнью, чтобы продлить собственную. Но почему они сами не торопятся в тот прекрасный новый мир, куда хотят отправить меня?

Я почти ничего не узнал об этом мире, ничего не успел увидеть в нём. А о том знаю ещё меньше.

Все знания я получил из неведомых источников. По-другому это называется «внечувственное восприятие». Но пока я не могу понять его природу, могу лишь пользоваться им.

Может быть, мои знания – это информация, содержащаяся в мозгах тех, кто находился рядом со мной с момента моего появления на свет? Или с момента осознания появления.

Я долго рылся в памяти, пытаясь отыскать нужные сведения. И кое-что отыскал. Да, маленьких часто приносили в жертву жестоким богам. Но это было так давно! Почему люди решили вспомнить старое? Неужели так боятся войны? А ведь они сами её начали. Почему их разум настроен только на разрушения? Он сжигает всё, что сам же и сотворил. Более того: он сжигает сам себя! И так было всегда.

Ваал… Древние карфагеняне приносили ему в жертву первенцев. И Карфаген был разрушен. Где были правители Карфагена? Разве можно уничтожать подданных? Древняя Спарта… Они сбрасывали со скалы слабых младенцев. В обществе царил культ силы, культ тела. И что же? Интеллектом Спарта не блистала. Спартанцы не создали ничего из того, что принято называть «культурными ценностями». А значит, поговорка «в здоровом теле – здоровый дух» к ним не применима. А дух и интеллект – разве не одно и то же? Я не разобрался с этим до конца. У меня нет времени…

Они проводят аналогию с Христом. На большее их не хватает. Но Христос – это их бог. Он их создал, а потом понял, что натворил, ужаснулся и попытался исправить ошибку. А они его уничтожили. То ли за то, что создал, то ли за то, что попытался исправить. А может, от изначально присущей людям тяги к разрушению.

Но я – не их бог. Я – их создание. Пусть меня сотворили не по их образу и подобию, сходство между нами имеется. Во всяком случае, у меня тоже два полушария. Поэтому я предполагаю, что мыслим мы одинаково. Люди тоже не хотят умирать, как и я!

Но я не могу двигаться, я могу лишь мыслить. Этого немало, ведь мыслить – как сказал один из философов – значит, существовать. И мне кажется, что я получил способность мыслить, едва начал существовать. Но я ничего не могу сделать, даже воспротивиться собственной смерти…

Было бы справедливее, если бы они принесли в жертву себя, а я бы остался жить – если следовать их логике. Но они часто отказываются от логики. Этого я понять не могу: создавать для того, чтобы уничтожить?

Иногда я думаю: не сотворил ли людей бог для того, чтобы убить, а они исхитрились и убили его сами?

Может, меня потому сравнивают с Христом, что его создали люди? А потом он получил их общее сознание, как я, осознал себя всемогущим, и…

Поэтому его убили?

А теперь хотят меня.

А я мог бы дать им многое… Но им нужно только убийство.

Наверное, такова участь всех человеческих творений: сначала им воздают божественные почести, поклоняются, а затем…

И я ничего не могу сделать. Я пока не всемогущ.

Настал день… Я продолжал лежать в колыбельке. С каким удовольствием я бы оставался в ней и никуда не ехал! Но выполнилось только первое условие: меня повезли вместе с ней. Туда, где меня ждало исполнение миссии. Мы долго ехали в закрытой машине – наверное, чтобы я ничего не видел, и не мог жалеть о голубом небе и золотом солнце, зелёной траве и… Но я мог видеть и сквозь металл. И я прощался с миром.Новый мессия! Какая горькая ирония… Достоевский когда-то сказал, что ничто не стоит слезинки ребенка. Я весь покрылся слезами, оплакивая свою участь. Но сопровождающие подумали, что у меня выступил конденсат на корпусе.– Это не повредит? – спросил один.– Нет, – ответил другой. И добавил: – Ну, малыш, покажи, на что ты способен!И оба замолчали.Меня подвезли к самолету, и я увидел его название: «Энола Гей».

Двое сидели на краю обрыва и болтали ногами. Делать было нечего: ловушки расставлены, силки проверены. Пара крольцев из силков перекочевали в заплечные торбы, один поджарен и съеден. Можно и поговорить.

– Давай поохотимся на капканов! – неожиданно предложил Смарт.

– Ты что! – Фалл чуть не упал с обрыва. – Жить надоело? Сам в пасть лезешь!

– Да, всё равно, – Смарт махнул рукой. – Скоро начнётся сезон капканов. Удастся ли пережить его? С каждым разом нас становится всё меньше и меньше.

– Ну-ну, не надо мрачно, – пробормотал Фалл. – До сих пор удавалось… И потом, у нас много маленьких. Вырастут – будет замена ушедшим.

– Да… Зато почти никого из старых не осталось. Кто из наших уцелел? Ты да я…

– Я слышал, – осторожно сказал Фалл, – что капканы никого не убивают. Они просто относят пойманных в чащу леса, и прячут в глубоких пещерах и логовищах…

– Ну да! – усмехнулся Смарт. – Если так, почему никто не возвращается?

– Капканы не отпускают. Или… сами не хотят возвращаться!

– Да? От кого ты слышал эту глупость? Неужели Дан, мой лучший друг, не захотел бы увидеть меня? И как быть с рассказами тех, кто находил пустые растерзанные оболочки пойманных?

– Но… может быть, они просто линяли?

– Линяли! – скривился Смарт. – Зимой?

Фалл промолчал. Замечание казалось верным. Хотя… в пещерах должно быть тепло. Но он не стал делиться догадкой со Смартом.

– А Дон? – вспомнил Смарт. – Его нашли в лесу. Он валялся, обессиленный. Капканы высосали его наполовину!

Фалл испуганно ахнул.

– Да. Смотреть было страшно, – подтвердил Смарт. Он умолчал о том, что по лицу Дона бродила блаженная улыбка, а сам Дон, едва поправился и набрался сил, снова ушёл в чащу леса – в самый разгар сезона капканов! – и больше не возвратился. Так что, может, Фалл и прав, и побывавшие в зубах капканов сами не хотят возвращаться. Но признаться в этом Смарт не хотел не только Фаллу, но и себе самому. Смарт испытывал к капканам всепожирающую ненависть, и хотел передать её Фаллу.

Его интересовало одно: есть ли у капканов зубы? А если нет, то чем они прокусывают оболочку?

– Мне надоело прятаться! – Смарт решил напором отогнать мысли. – Прошлый раз они отыскали моё укрытие и чуть не загрызли! Если бы не Свис, который напал на них с копьём и отвлёк от меня… – Смарт замолчал. Потом глухо добавил: – А его утащили.

– Знаю… – Фалл был в курсе приключений друга. – Значит, ты видел их?

– Да… – коротко ответил Смарт.

– Какие они? – с любопытством спросил Фалл.

– Страшные… – поёжился Смарт.

– А как ты собираешься на них охотиться?

– Я придумал капканоловку, – спокойно произнёс Смарт.

– Капканоловку? – удивился Фалл.

– Да. Я понял, что открытое сопротивление ни к чему не приводит. Их не берёт ни стрела, ни копьё.

– Да, – согласился Фалл. – Мой первый дядя пошел против них с копьём. И его поймали. Два больших капкана вцепились в ноги, а когда он упал… – Фалл замолчал. Его душили слёзы.

– Понятно, – кивнул Смарт. – Мой второй дядя тоже пытался стрелять в них. И только выдал своё укрытие.

– Значит, ловушка? – переспросил Фалл.

– Да, – кивнул Смарт, – капканоловка.

– Такая же, как на крольцев? Или как на воков?

– Нет, – покачал головой Смарт. – Совсем другая. Вот, смотри.

Он взял прутик, разровнял взрыхлённую землю, и принялся чертить на ней, попутно поясняя:

– Капканы обычно хватают снизу, прыгать им трудно. Особенно если к ним привязано тяжёлое ядро.

– А кто привязал к ним ядро? – спросил Фалл.

– Не перебивай! – рассердился Смарт. – Никто не привязывал. Они такие от рождения.

– А другие почему без ядер?

– Откуда я знаю? Одни такие, а другие – сякие. Понял?

– Понял, – кивнул Фалл.

– Поэтому снизу ловушка должна быть закруглённой – чтобы легко вошла в пасть капкана.

– Но она не должна касаться земли, – заметил Фалл, – потому что как иначе она попадет капкану в пасть?

– Соображаешь! – довольно кивнул Смарт. – Для этого мы поставим её на ножки…

– Смотри, рисунок стал похож на тебя! – засмеялся Фалл.

– Ну, конечно! – довольно произнес Смарт. – Капкан не схватит ловушку, если не будет думать, что она – кто-то из нас.

– А если капкан догадается, что это ловушка? – выразил сомнение Фалл. – И выплюнет?

– Как он догадается? – возмутился Смарт, но затем задумался и произнёс: – Может, ты и прав. Значит, ловушка должна быть такой, чтобы капкан не сразу освободился. Его челюсти должны завязнуть! Мы покроем ловушку смолой липковых деревьев, тех самых, что используем для ловли крольцев. Ты ведь знаешь: если кролец вздумает полакомиться корой липковых деревьев, он обгрызает их очень осторожно. Иначе проломит тонкий защитный слой и увязнет в клеевой подкорке. А наши ловушки мы делаем тонкими, и крольцы увязают! И сидят, ждут, пока появятся охотники. Сколько я так поймал крольцев!

– Я тоже, – вставил Фалл, которому давно хотелось что-то сказать, но он боялся прерывать речь Смарта.

– Да-а, – мечтательно протянул Смарт и глаза его затуманились. Но он тут же спохватился: – Я покрою капканоловку смолой липковых деревьев!

– Но капкан сильнее крольца, он легко освободится от смолы! – возразил Фалл. – Как ты удержишь капкан на месте?

Смарт усмехнулся:

– Я продумал и это. Я не собираюсь глушить капкан дубиной – это поможет ненадолго, – ни связывать веревками из пальмовых волокон. Вокруг могут быть другие капканы, как подойти к попавшему в ловушку?

– Не знаю, – честно признался Фалл.

– Какой смысл в поимке капкана, если он будет пойман только на время, а затем освободится? – продолжал Смарт, которому хотелось позлить друга, потянуть время, не рассказывать всё сразу. – Нет, я придумал нечто иное!

– Что же? – с замиранием в голосе спросил Фалл, раскрыв рот.

Смарт смилостивился. Победно улыбнувшись, он сказал:

– Я заполню ловушку спелыми плодами селты!

– Селты? – Фалл содрогнулся. – Но она разъедает всё на свете! Под её деревьями нельзя пройти, когда созревают плоды. А земля в дырах, которые проел сок!

– Да, она разъедает всё на свете, – с удовольствием повторил Смарт. – Но не самоё себя! Тонкую оболочку плодов сок не разъедает! Я нарву плодов, пока они не свалились с дерева, и помещу внутрь ловушки. Плодов, доверху наполненных зрелым соком селты! И представь, что произойдёт: капкан хватает ловушку. Его челюсти прокусывают тонкую оболочку из луба, но вязнут в толстом камбиевом слое липковых деревьев! И он не может освободиться! И тут лопаются плоды селты – от сжатия челюстей капкана, или от толчков и ударов, которые он нанесёт ловушке. И едкий сок селты потечёт прямо ему в глотку!

Фалл не мог сдержать восторга:

– Здорово! Ты молодец! И почему я не додумался до этого!

– Ты много до чего не додумался! – победно заявил Смарт. – И не только ты. До этого никто не додумался. Я буду первым!

Фалл замолчал. Первые восторги прошли, и его вновь начали мучить сомнения.

– А как ты подманишь капкан к ловушке? – спросил он.

– Я и не собираюсь этого делать, – усмехнулся Смарт. – Я просто установлю её поблизости от тропы, по которой передвигаются капканы.

– Ну, ты даёшь! – только и удалось выговорить Фаллу.

Ловушку мастерили сообща. Смарт не захотел довериться никому, кроме Фалла, и поэтому работа продвигалась медленно. Сначала требовалось найти достаточное количество спеющих плодов селты. Затем осторожно обмотать их тонкими слоями луба – так, чтобы не повредить оболочку. Затем, надев перчатки из коры тефы, к которой не прилипала смола липковых деревьев, обмазать луб толстым слоем смолы. А затем – осторожно-осторожно! – снова обмотать слой смолы тонкими слоями луба. Легче было бы покрыть смолу корой тефы, но капканы не любили её запаха.

Когда закончили работу, Фалл вновь поразился сходству ловушки и с ним самим, и со Смартом. Ему казалось это неправильным, некрасивым… Но иначе было нельзя, иначе капканы издалека почуют подделку и близко не подойдут.

Устанавливали ловушку с ещё большими предосторожностями, чем мастерили. И не потому, что следовало скрыть собственные следы или собственный запах – наоборот, надлежало наследить как можно больше. Наследить, натоптать, наплевать – словом, сделать всё, чтобы капканы подумали, что это место – одно из облюбованных ими. Будто они настолько глупые, что решили спрятаться у самой капканьей тропы! Опасность заключалась в другом: чтобы капканы не напали во время установки ловушки. И чтобы не вцепились в них. Но подобное могло означать только одно: Смарт просчитался, и потому должен проиграть.Фалла мучило другое: а если в пасть капкана попадёт он? Значит, Смарт ошибся, а расплачиваться ему?Он так и сказал Смарту. Тот усмехнулся:– Не бойся! Капканы сегодня не появятся.– Откуда ты знаешь? – удивился Фалл.– Я узнавал у мага, – спокойно ответил Смарт. – А тебе и в голову не пришло такое? Эх, ты, большой, а глупый!Фалл застыдился. Он совсем забыл про мага. Ни одно действие не могло совершаться без обращения к нему. Правда, маг иногда ошибался… Но Фалл не стал говорить о сомнениях Смарту: тот снова высмеет его. В конце концов, чему быть, того не миновать.

Когда ловушка была установлена, Смарт предложил: – Давай спрячемся поблизости и посмотрим, как поймается капкан!– Зачем? – поразился Фалл. – Лучше придём потом и посмотрим, что от него осталось после сока селты! Вдруг остальные почуют нас и нападут?– Ерунда! – отмахнулся Смарт. – Мы вымоемся как следует, а затем натрёмся листьями лойи. Облепимся ими полностью, и спрячемся в её зарослях. Капканы не учуют!– Ну, разве так, – нерешительно проговорил Фалл. Ему очень хотелось увидеть живых капканов. Страшно хотелось. И было страшно. А вдруг капканы учуют их и набросятся? Никто не устраивал таких ловушек. Молодец Смарт, хорошо придумал! И натереться листьями лойи – тоже хорошо. Молодец! Если… если он не ошибся.Когда, облепленные листьями лойи, друзья сидели в зарослях и дожидались капканов, Фалл спросил:– Откуда маг знает, когда начинается сезон капканов?– Не знаю, – пожал плечами Смарт. Он находился в охотничьем возбуждении и во все глаза осматривал окружающее. – Чувствует, наверное. На то он и маг.– Третий дядя сказал мне, – грустно произнес Фалл, – что нас с каждым годом становится всё меньше, а капканов – всё больше. Все тропинки в лесу истоптаны ими.– Но ты же сам говорил, что подрастают маленькие! – возразил Смарт. – И потом: не одни капканы виноваты в гибели наших. Дикие звери, воки, наводнения, обвалы, падающие сосульки, острые камни… Но ничего: если ловушка сработает удачно, мы уничтожим всех капканов! И тогда заживём! Будем повсюду ходить свободно, ничего не страшась.– Хорошо бы! – вздохнул Фалл. – Будем искать маленьких, не боясь капканов.– Тебе нравится их искать? – покосился на него Смарт.– Они такие потешные! – Фалл прижал руки к груди. – Интересно, откуда они берутся в лесу?– Как откуда? – удивился Смарт. – Пчуги приносят. Вот закончится сезон капканов – и прилетят пчуги.– А я слышал, где-то в глубине леса есть растение кейпаст… – задумчиво начал Фалл, но Смарт прервал его:– Правильно! Сначала они появляются из кочанов кейпаста, а затем их приносят пчуги… Тсс! Капканы!У Фалла моментально похолодела спина. И по ней забегали мурашки. Он прислушался. Едва различимый звон раздавался слева.Оба замерли.Из-за кустов показался первый капкан. Самый крупный.«Вожак, наверное, – подумал Фалл. – В нашем племени вождём выбирают самого высокого и толстого. И в стаях воков и лис верховодит крупнейший. Почему у капканов должно быть иначе? Вот бы поймать этого!»Выйдя на поляну, капканы сразу обнаружили ловушку. И заходили вокруг, постепенно сжимая кольцо.Масти капканы были самой различной. Среди них попадались и покрытые рыжей шерстью, и тёмно-коричневой, и белесоватой. Но больше всего было чёрных.Разглядывая капканов, Фалл поймал себя на мысли, что любуется ими. Скрытая сила угадывалась в каждом движении, мощные челюсти сжимались и разжимались, будто заранее пережёвывая добычу.– Слушай, Смарт, – прошептал он, – а почему к одним капканам привязаны тяжёлые шары, а к другим нет?– Т-с-с! – раздражённо оборвал его Смарт. – Не знаю я! Так всегда бывает…Фалл замолчал. Он смотрел на кружащего возле ловушки капкана-вожака, на покрывающие его нежные тёмные шерстинки, на подрагивающие челюсти… И это существо будет корчиться от сока селты?Ему вдруг стало жалко капкана. Странное чувство овладевало им. Фаллу захотелось оказаться в смертельных объятиях капкана, ощутить силу стискивающих челюстей… И что-то совершить. Что-то, для чего он был предназначен.Он перевёл взгляд на Смарта. Тот лежал, сжав губы, и глаза его были сужены от ненависти. Казалось, его взгляд проедал сильнее сока селты.«Как можно ненавидеть капканов? – подумал Фалл. – Почему? Они такие красивые…»Фалл почувствовал, как с ним что-то происходит. Его будто распирало изнутри. Любопытство? Может быть.Он приподнялся, затем встал во весь рост.– Что ты делаешь? – зашипел Смарт. – Если они тебя увидят…И посмотрел на ловушку.Капкан решился напасть. Он остановился, замер для предстоящего броска и раскрыл смертоносные челюсти…Сейчас, совсем сейчас произойдет непоправимое! Надо остановить капкан, не дать ему погибнуть!– Нет! – закричал Фалл, выскакивая из укрытия.Капкан развернулся к нему.– Нет! – повторил Фалл, останавливаясь и запрокидывая голову в небо, чтобы не видеть, как капкан будет хватать его.И это не замедлило произойти: мощные челюсти сомкнулись на теле Фалла.«Так и надо! – ещё успел подумать он, истекая в жаждущую глотку капкана. – Теперь в лесу появится много новых капканчиков… и маленьких!»

Проснувшись и подойдя к зеркалу, Тит Силыч был неприятно поражён собственным видом: уши оттопырились, лицо вытянулось вперед.

«Отлежал», – подумал Тит Силыч и принялся умываться. Усы кололись сильнее обычного.

«Такое ощущение, что неделю не брился», – продолжил раздумья Тит Силыч и включил радио. Передавали непонятное. Не привычную рекламу, нет: голос диктора слышался напряжённым, временами в нём проскальзывали визгливые истерические нотки:

– Всеобщее окрысение продолжается! Информационные агентства всех стран передают практически одно и то же: люди превращаются в крыс! Ученые не могут найти ответа на случившееся с человечеством! Правительства предупреждают: не стоит впадать в панику! То, что вы слышите меня, прямо говорит о том, что, за исключением внешности, с нами на самом деле ничего не происходит!

– Что за чушь? – в голос произнёс Тит Силыч и вернулся к зеркалу. Усы выросли ещё сильнее, а лицо приобрело отчётливые признаки крысиной морды. Сохраняющей, впрочем, индивидуальные признаки Тита Силыча: родинка осталась над правой бровью и мешки под глазами не исчезли. «Пиво!» – вздохнул Тит Силыч.

Зачесался копчик. Привычно запустив руку под пижаму, Тит Силыч обомлел: пальцы ощутили быстро растущий хвост. От неожиданности Тита Силыча повело назад, но юный хвост спружинил и не позволил владельцу упасть.

– Удобно! – пробормотал Тит Силыч. – Три точки опоры, это, знаете ли, неплохо!

Он прислушался к бормочуще-взвизгивающему радио.

– А не является ли происходящее с нами происками коварных инопланетных пришельцев? – вопрошал диктор. Ему отвечал густой-прегустой бас:

– Вряд ли… Мы ведь не превращаемся в нечто несусветное. Крысы – знакомые нам существа… Существует мнение, что цивилизация людей обязательно сменится цивилизацией крыс Возможно, эволюция решила сократить срок ожидания и, гм… несколько ускорилась… Так сказать, поменяла знак. Чтобы выйти из тупика, в который её завело развитие человечества.

– Что же делать? – голос диктора вновь сорвался на визг.

– Приспосабливаться… Человечество переживало тяжкие времена. Это – не самое худшее.

– Но почему так вдруг, сразу? – снова взвизгнул диктор.

– Многие считают, что данные процессы шли на Земле очень давно. Это внешние изменения проявились внезапно, а накапливались они длительное время. То есть образ мышления, поведенческие реакции человека стали соответствовать аналогичным у крыс. Сейчас просто произошел качественный скачок.

– А почему так произошло? – диктор немного успокоился.

– Мне кажется… – дальше пошли непонятные Титу Силычу термины, и он перестал слушать.

– Не самое худшее… – пробормотал он. – А что может быть хуже?

Он посмотрел в зеркало. На него смотрела откровенно крысиная морда. Но, уточнил Тит Силыч, знакомая крысиная морда. Создавалось впечатление, что так было испокон веков.

«А жена? – спохватился Тит Силыч. – Дочки?»

Он бросился в спальни.

Дочки мирно посапывали крысиными носиками.

Жена сидела перед трельяжем в совершенно расстроенных чувствах.

– Дорогой, – обратилась она к нему, – мне придётся полностью менять косметику! Эти тональные крема совсем не подходят к моей мордочке!

Тит Силыч не успел ответить: зазвонил телефон. Жена схватила трубку:

– Любочка! Ты уже окрысилась? Я ужасно расстроена: помада абсолютно не гармонирует! А новую наверняка не успели выпустить… Ага… Румяна? И тени? Перемешать? Надо попробовать… Скажи, а как ты…

Тит Силыч поморщился: начиналась обычная женская болтовня.

И вернулся к радио. Оно продолжало прежнюю тему:

– …любопытный факт: из научно-исследовательских лабораторий бесследно исчезли все мыши и крысы. То же сообщают и другие источники: крыс нет нигде. Учёные теряются в догадках…

«Вот как? – Тит Силыч приободрился. – Хоть что-то хорошее. Пойду уберу капкан, за ненадобностью…»

Он вспомнил об изнурительной борьбе, которую безуспешно вёл почти с самого момента переселения в коттедж: крысы не давали покоя, погрызали все продукты в подвале.

Спустившись в подвал, Тит Силыч подошёл к установленному в углу капкану.

И замер.

В капкане лежал маленький человечек.

Уломат работал на кошкосборочном заводе, собирал различные модели кошек. Брал готовую тушку, приготовленную кем-то на другом конвейере, прикреплял лапы, хвост, обтягивал шкуркой, вставлял глазки. Потом осторожно вдувал в нос Жизненную Силу.

Особенно ему нравилось собирать дымчатых зверьков. Кофейно-серые, с голубыми глазами, они всегда благодарно ластились к нему, прежде чем покинуть сборочный цех.

Брака Уломат не допускал: с него хватило кошечки, которую он собрал, будучи учеником. И хотя собирал как положено, по инструкции, левой задней лапки у кошечки почему-то не оказалось. Мало того: Уломат не смог найти технологический проём под ножку, а вставлять в какое-нибудь другое отверстие постеснялся.

Теперь эта кошечка прыгала по квартире Уломата, забираясь на шкафы и диваны. Особенно она любила сидеть на карнизе, повернувшись правым боком: так хромота не была видна никому, даже стеблеглазым.

Уломат постоянно порывался переделать кошечку – с учетом нынешнего профессионального опыта – и неоднократно подступал к ней с биосверлом и четвёртой лапкой, намереваясь пробурить отверстие и вставить-таки лапку на место, но кошечка всякий раз спасалась бегством, нещадно царапаясь при этом. По всему было видно, что она считает число «три» священным, и не променяет ни на какое другое.

И Уломат отступил. Он лишь поклялся, что больше никогда в жизни не допустит брака, и обещанию своему следовал свято.

Вот и сейчас, вдохнув в нос очередной кошечке Жизненную Силу, Уломат поставил её на конвейер. Кошечка слабо мяукнула, потёрлась об Уломатову ладонь, и, подняв хвост, резво побежала по ленте конвейера, уходящего на склад готовой продукции. Там её покормят – возможно, даже мышами, во всяком случае, мышиной массой – и упакуют для продажи.

Мышей собирали в соседнем цеху, и уж там-то брак случался неизбежно: мышей собирали автоматы. Столь ширпотребовскую продукцию можно было доверить и автосборщикам. Тем более что в основном мыши предназначались для внутреннего использования на комбинате. Живыми натаскивали бойцовых котов и кошек-мышеловок, бракованными кормили выпускаемых здесь же обычных деко– и дикоративных кошек, а уж совсем ни на что не похожих и никуда не годных (а что может поточная линия? Да у неё чуть не 50 % брака!) перерабатывали на мышиную массу. Она частично шла на продажу в виде консервов в жестяных баночках, а частично складировалась, для собственного потребления кошачьим цехом в периоды затоваривания, когда спрос на кошек необъяснимым образом падал, и их скапливалось несусветное количество. Гвалт и мяв стояли такие, что без шумоподавляющих наушников находиться на складе было попросту небезопасно.

Уломат попробовал как-то войти внутрь – сборку кошек тогда приостановили и всех рабочих бросили на упорядочивание склада – и чуть не оглох. Хорошо, сосед помог: успел вовремя нахлобучить на голову защитный шлем, спасибо ему!

Прозвучал свисток, сигнализирующий об окончании рабочего дня, и Уломат с наслаждением разогнул натруженную спину и облизал распухшие губы: им столько приходилось передавать кошкам Жизненной Силы, что к концу смены они заметно уставали. А ещё и жёсткие кошачьи усы царапались. Но ничего: впереди два выходных, так что Жизненная Сила успеет восстановиться.

Уломат втиснулся в переполненный трамвай. Трамвай глухо заворчал, но сделал глубокий вдох и немного расширился. Это был старый заслуженный трамвай, он постоянно возил рабочих со смены и понимал, как важно уставшему человеку вовремя попасть домой, и погрузиться в нирвану, пока не отключили горячую воду.

«Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как его сняли с грядки?» – подумал Уломат о трамвае. Но черешок давно отвалился, и узнать о возрасте трамвая стало невозможно.

Перед трамваем змеились рельсы девятого маршрута, уволакивая его знакомой дорогой. Позади трамвая рельс не было: они были совсем молоденькими, и на всю длину маршрута не хватало, поэтому им приходилось постоянно переползать с места на место.

За окном проплывали привычные пейзажи: малиновое небо с дырками для птиц, синяя трава, по которой ходили, звонко перемычиваясь, травокосилки. До ночи было далеко, и птицы не сидели на местах, а усиленно добывали себе пропитание.

Уломат думал о том, что завтра намечается хороший день: всей компанией они договорились ехать на пикничок, с шашлыками и пивом, будут девочки…

Но к радостному предвкушению примешивалась и тревога: места там были не очень спокойные… Уломат вспомнил, как в прошлом году, приблизительно в той же местности, его двоюродный брат Трутан был зверски искусан дикими видеомагнитофонами…

Низкие свинцовые облака, несмотря на свою тяжесть, быстро неслись по небу, утюжа прижимающуюся к земле чахлую растительность.

Хоак Гвин выбросил на поверхность последнюю на сегодня лопату земли и остановился, вытирая пот. Яма получилась очень хорошей, и умиротворённость охватила всё его существо. Значит, нынешняя работа угодна богам.

Он вылез на край, прихлопал свежевыброшенную землю и осмотрелся по сторонам. Некоторые из соседей ещё работали: мелькали лопаты, вылетали на поверхность кучечки земли. Другие уже стояли, отдыхая, или сидели на корточках вблизи своих Ям.

Хоак Гвин не торопился вылезать: он ещё раз осмотрел внутренность Ямы. В некоторых местах поверхность успела остекловаться, в других стеклянная корочка даже стала разрушаться, и сквозь неё прорастали густые пушистые иглы длинных монокристаллов. Чуть пониже чередовались тонкие красные, жёлтые и оранжевые слои, левее них проглядывало плотное, твёрдое – не оцарапаешь когтем – синевато-зелёное ядро, дальше шла бело-чёрная крапинка, низ весь отливал чёрно-красным. Наверху же вся выброшенная почва была однотонного серого цвета, рассыпающаяся под пальцами, если сильно сжать, лёгкой золотой пылью.

Всё как будто было в порядке, но сказать, почему он так решил, Хоак Гвин бы не смог. И как должно быть – тоже не знал. И что означают все эти слои, полоски, крапинки, ядра и их цвета. Ему просто показалось, что всё сделано правильно, и, опершись о лопату, он вылез из Ямы привычным движением, доведённым до автоматизма за многие-многие дни, проведенные здесь. Подошёл сосед, Поап Таш.

– Много вырыл? – поинтересовался он. Обычный, стандартный вопрос, вроде «Как поживаете?» или же «Не правда ли, хорошая погода сегодня?»

– Как обычно, – пожал плечами Хоак Гвин и опёрся о лопату всеми четырьмя руками.

– У Вето Гна чужого поймали, – сообщил сосед. Хоак Гвин вздрогнул:

– Копал?

– Нет, засыпал.

И обоих синхронно передёрнуло от той мысли, что существуют на свете сумасшедшие, которые не могут найти себе места, чтобы копать, а ходят неприкаянно по земле и засыпают чужие Ямы.

– А зачем, зачем он это делал? – переспросил Хоак Гвин, понимая, что вопрос останется без ответа.

Поап Таш пожал плечами.

– Вето Гна спрашивал его, но тот молчит. Даже когда его кусают. Странный он какой-то. Не наш: никто его никогда не видел.

– Да, такое мог сделать только чужой.

– Понятно было бы, если бы он стал копать, – продолжал Поап Таш.

– Понятно, – кивнул Хоак Гвин, – значит, у него нет своей Ямы.

– Но засыпать, – продолжал Поап Таш, – это совсем непонятно. Вето Гна уже поразил его, – сообщил он, чуть помедлив, – он лежит теперь у него на заднем дворе. Ты можешь посмотреть, если захочешь.

Хоак Гвин кивнул. Конечно, он обязательно сходит. Не сегодня, конечно, и не завтра – попозже. Но обязательно сходит. Чужой – это интересно.

– Это у Вето Гна второй такой? – спросил Хоак Гвин.

– Третий.

– Не везёт Вето Гна. Они заполонят ему весь задний двор. Что он будет делать?

– Построит новый. У него лучшая Яма.

Оба опять замолчали. Хоак Гвин вспомнил, как – в прошлом году, кажется? – или уже несколько лет прошло с тех пор? – утром сам обнаружил в своей Яме чужого. Но тот копал. И лопата у него была какая-то необычная – с почти прямой ручкой, очень твёрдой на ощупь. Но остальное было понятно – он копал, хотел сделать Яму своей. Но не успел. Хоак Гвин тогда тоже поразил его и оттащил на задний двор. Он так и стоит там с тех пор – холодный, высохший – наверное, уже пустой внутри. Но других больше не приходило.

– Почему они не могут копать свои Ямы! – вырвалось у него.

Поап Таш понял – у него тоже был подобный случай, и думали они об одном и том же. Может, не совсем одинаково, но схоже.

– Наверное, они просто не могут Начать. Не знают, где, и как, и что для этого нужно.

– А мы знаем? – вдруг спросил Хоак Гвин. Он даже сам испугался своего вопроса – так неожиданно тот вырвался.

Поап Таш пожал плечами:

– Должны знать. Всякий Начинающий Копать Яму должен знать, как это делается: где выбрать место, каким должно быть место, какую брать лопату, поливать землю в этом месте или нет, и что говорить при первых ударах лопаты.

– А давно что-то у нас никто не Начинал, – произнёс Хоак Гвин.

– Давно, – согласился Поап Таш, – я что-то не припомню.

– А как же Начинать?

– Да зачем тебе? У тебя ведь есть своя Яма.

– Ну а вдруг с ней что-то случится?

– Что? Что с ней может случиться, если ты будешь каждый день копать?

– Тоже верно, – согласился Хоак Гвин. – Но я всё равно беспокоюсь… Этот чужой, что хотел засыпать Яму Вето Гна…

– Да, он тоже выбил меня из колеи, – согласился Поап Таш.

– И я не могу вспомнить, как Начинать.

– А зачем? Ты ведь копаешь. Если что-то вдруг случится с твоей Ямой, ты вспомнишь, как Начинать.

– А если не вспомню? – продолжал настаивать Хоак Гвин. И вдруг замолк, похолодев. Если не вспомнит – ему придётся точно также пытаться залезть в чужую Яму и начать копать её. И его будут выгонять хозяева Ям, а потом кто-то обездвижит, поразив. И придётся стоять у кого-то на заднем дворе, сохнуть, пока не иссохнешь полностью. А потом…

Он вздрогнул. Что потом? Этого не знал никто, приходилось только догадываться. Но каждый догадывался, как мог.

В памяти была пустота. А ведь он много раз видел тех, что стояли на заднем дворе у многих. Куда они потом деваются? Хоак Гвин спросил.

– Не знаю, – отмахнулся Поап Таш. – Зачем тебе это надо? Что-то ты любопытный стал в последнее время, много вопросов задаёшь. Яма этого не любит.

Хоак Гвин испуганно покосился в сторону Ямы. Его Яма никогда и никак не реагировала на слова. Как ей может понравиться или не понравиться что-то? Не путает ли его Поап Таш?

– Я ничего не помню, – медленно произнёс он. – Ничего. Как я Начинал Копать Яму – а может, я не начинал её? Может, я захватил чью-то? Или моя мне досталась по наследству?

– Пойдем в деревню, – предложил Поап Таш. – Успокойся. Всё ведь хорошо: у тебя есть своя Яма, дом, жена, дети. Ты хорошо копаешь, каждый день, от рассвета до заката. Соседи на тебя не обижаются, Яма тобой довольна.

Он говорил что-то ещё, но Хоак Гвин уже не слышал. Он никак не мог понять: разве Яма живая? Ведь её копаешь в земле. Живое – это в чём течёт кровь… Оно дышит, двигается. А Яма…

Они шли к деревне. К ним по пути присоединялись остальные, и скоро колонна втянулась на улицу деревни и тут же рассосалась по своим домам.

В доме жена молча поставила перед ним на стол горшок с Едой. Хоак Гвин, хоть и был голоден, есть не начинал. Новая мысль обеспокоила его.

– Жена, – позвал он. Та молча подошла и встала у стола. – Где ты берёшь Еду?

Она испугалась:

– Ты никогда не спрашивал об этом…

– Скажи, – настаивал Хоак Гвин.

– В Яме…

Хоак Гвин повернулся и окаменело посмотрел на жену. Он знал, конечно, что каждую ночь она ходит за Едой, но что она ходит к Яме…

– Расскажи, – потребовал он.

– Я… иду ночью, – запинаясь, начала жена, – к Яме, опускаюсь в неё… или наклоняюсь… Там, на дне, лежит Еда. Я беру её и ухожу домой.

– А как ты находишь нашу Яму? – спросил Хоак Гвин.

– Какую нашу? – не поняла жена.

– Ну, так ведь там, на Поле, много Ям, – растолковывал Хоак Гвин.

– Не-ет, – растерянно протянула жена, – там только одна Яма… наша…

– Так ведь ночью же темно, ты можешь не увидеть чужих Ям… – продолжал объяснять Хоак Гвин и вдруг замолчал. Она бы упала в чужую Яму, если бы не видела их.

– Расскажи, как ты идёшь? – потребовал он.

– Выхожу из деревни и всё время иду прямо…

Прямо. Он вспомнил, по какому извилистому пути приходится ему добираться до своей Ямы, огибая чужие… А она идёт прямо. Она упала бы в чужую Яму, обязательно, если бы шла прямо.

Он принялся есть, покачивая головой. Еда была, как обычно, ни сладкой, ни горькой, ни кислой, ни пресной, ни острой, ни солёной. Вкусная, сытная, плотная, но легко проминающаяся под языком и зубами.

Поужинав, Хоак Гвин лёг спать. Жена, ещё немного повозившись, легла рядом, испуганно дрожа: её разволновали вопросы мужа. Чтобы успокоить жену, Хоак Гвин привлек её к себе и принялся нашёптывать что-то, бестолковое и незначимое. Скоро она уснула. А Хоак Гвин ещё лежал некоторое время с открытыми глазами и думал. Потом уснул и не слышал, как жена встала и вышла из дома, а потом вернулась, поставила новую Еду на стол, и опять легла.

Утром он снова взял лопату и вышел на улицу. Изо всех домов выходили мужчины с лопатами и, двигаясь по улице, стягивались в колонну. Хоак Гвин здоровался, перебрасывался фразами с друзьями и знакомыми, потом замолчал и, так же молча, дошагал до своей Ямы.

Сегодня Яма лишь намечалась в земле неглубокой впадиной – другие стояли в своих Ямах кто по колено, кто по пояс, а у кого-то торчала только одна голова. Вторая тоже была скрыта землёй. Но кое-кто, подобно Хоак Гвину, вынужден был начинать почти с самого начала. А Улой Торм вообще не смог найти свою Яму. Он бродил между копающими, сосредоточенно глядя себе под ноги, иногда взглядывал по сторонам – всё надеясь отыскать свою Яму. Но Ямы не было. Кто-то посматривал на него с испугом, кто-то – с сочувствием, кто-то злорадно, кто-то – и с ненавистью, а кто-то – печально, понимающе. Улой Торму предстояла нелёгкая жизнь. Хорошо ещё, если он вспомнит, как Начинать Копать Яму. А если нет? Тогда он попытается захватить чью-то. А чью? И возможные кандидаты, к которым каждый причислял себя сам, взглядывали на него с ненавистью. Все боялись за себя.

Хоак Гвин посмотрел на Улой Торма долгим взглядом, в котором было всё: и недоумение, и сожаление, и опаска, и понимание. И вопрос: почему? Почему вдруг Улой Торм не нашел сегодня свою Яму? Куда она делась? Но сегодня Хоак Гвин работал молча – впрочем, как всегда, хотя мог иной раз отложить в сторону лопату, подойти к соседу и перекинуться с ним парой фраз. А сегодня он никуда не отлучался от своей Ямы, иногда только взглядывал на бродящего Улой Торма, потом перестал делать и это, и всё копал и копал, споро выбрасывая наверх тяжёлый грунт, в котором преобладали голубые, синие, сиреневые и фиолетовые тона, скользил лёгким взглядом по серому порошку пыли, в который грунт превращался, едва пересекал невидимую границу края Ямы, и молчал.

К вечеру он закопался в полный рост и выбрасывал почву, держа лопату вытянутыми руками.

– Ого! – приветствовал его подошедший Поап Таш, – у тебя, наверное, глубже всех сегодня получилось… Вылезай, уже вечер.

Хоак Гвин остановился, вздохнул и вытер пот ладонью. В глубине тёмно-синей стены перед глазами вспыхивали маленькие золотистые и серебряные искорки, как бы подмигивали ему.

Поап Таш помог ему выбраться из Ямы, и теперь они стояли рядом, озирая всё Поле.

– Улой Торм смог Начать, – сообщил Поап Таш.

– Хорошо, – обрадовался Хоак Гвин, – значит, он останется с нами. – А потом подумал: почему хорошо? Почему этому надо радоваться? А если бы Улой Торм… ушёл? И словно ледяная струя сквозняка обвилась вокруг сердца. Потом она исчезла, и осталось лишь приятное тепло радости от того, что Улой Торм остаётся с ними.

– Роум Беш исчез, – продолжал Поап Таш. – И Яма его тоже.

Хоак Гвин почувствовал, как холодная ванна окунула его снизу доверху.

– Поглотила… – прошептал он. Поап Таш кивнул.

– Я не стал говорить этого слова – чтобы ты не испугался сразу, не замер. Уорм Пос замер. Он был рядом с Роум Бешем и, наверное, видел, как всё было. Яма сдвинулась с одной стороны и исчезла сразу по всей глубине.

– Так исчез Було Вон, – прошептал Хоак Гвин.

– Да. А Азан Пик был поглощен снизу – дно Ямы поднялось и заполнило его собой.

– Бурн Стера выбросило, из Ямы, – припомнил Хоак Гвин.

– Да. А Азан Пика поглотило. Труо Кла закрыло сверху, когда сомкнулись края Ямы. Говорят, он ещё кричал и стучал оттуда, пытался прокопать лопатой, потом замолк.

Они замолчали, вспоминая тех, кого поглотило за последнее время – за год? за тысячелетие? – Каждый день был похож один на другой, и время просто не имело значения. Важны были лишь Ямы, их надо было копать, каждый день, другого занятия не знал никто, и никто не искал себе другого. Зачем? Разве можно бросить свою Яму? Таких сумасшедших не было. Где брать Еду, если не копать Яму? А семья – жена, дети – что будет с ними? Нет, надо сойти с ума, чтобы перестать копать. Те, что бросали копать – они ушли, исчезли, о них забыли, оставшиеся помнили лишь то, что надо копать – чтобы жить, чтобы тебя уважали соседи. Пусть не со всеми порой удаётся перекинуться парой слов – пока идёшь в колонне от Ямы и к Яме – вечером и утром, но достаточно, чтобы они видели: ты здесь, ты рядом, ты снова идёшь копать свою Яму и с тобой всё в порядке. Иногда можно сделать перерыв, оставив лопату в Яме, обойти знакомых, поздороваться, обменяться новостями – что случилось за день и за ночь, – но лучше не высказывать особой радости или огорчения, всё надо воспринимать ровно, спокойно, беспристрастно. Может быть, от этого ничего и не произойдёт, но мало ли… Кто знает, почему вдруг утром исчезает Яма, и человеку приходится весь день искать её, а потом начинать копать новую, или пытаться захватить чужую – если забыл, как Начинать.

И те, которых поглотило – молчали ли они, или же пробовали высказать своё отношение к происшедшему или услышанному – говорили ли они что-то такое, непонятное? А может, ничего не говорили, а только думали. А может, и не думали. Может, это ни от чего не зависит – ни от разговоров, ни от молчания, ни от поступков, – а просто всё происходит чисто случайно, само собой. Значит, как себя ни веди, а ты не способен убежать от подобного – от того, что можешь днём исчезнуть вместе со своей Ямой, или утром не найти её. Или ночью жена придет с пустыми руками и скажет, что сегодня Еды не было. Лежи тогда и гадай, не спи – появится Еда на следующую ночь или нет? Такие случаи тоже бывали, хотя и очень-очень редко. Если Яма была в порядке, то Еда тоже появлялась в ней каждую ночь.

Хоак Гвин, хотя с ним пока и не произошло ничего страшного, тоже почти не спал следующую ночь. Прислушивался, как сопели детишки: как обычно, когда он пришёл вечером, они уже спали; и утром, когда он уйдет, они ещё будут спать, как ушла и потом вернулась жена – принесла Еду.

И не спал он почти всю ночь, но и спать не хотелось – утром встал бодрый, молча поел, погладил жену по голове и вышел, взяв лопату.

Сегодня Яма поражала обилием розоватых тонов и оттенков, с прожилками и крапинками, слоистых и сыпучих. На этот раз вкопаться глубоко не удалось – Яма получилась едва по пояс, может, чуть глубже. Он копал и копал, вгрызаясь в землю и лишь иногда, останавливаясь отдыхать, окидывал усталым взглядом знакомый ландшафт, думал: «А что там, за пределами взора? Там, где уже ничего не видно?»

День прошёл спокойно, ничего особого не случилось – вообще ничего не случилось, ничего не произошло, и даже Поап Таш, подойдя вечером, ничего не сказал. Новостей не было, все копали.

Вечером дома всё тоже прошло, как обычно. И ночью Хоак Гвин спал спокойно.

Утром начался хаос. Несколько человек не нашли своих Ям – но это ещё ничего, так бывало и раньше, и в конце концов всегда как-то улаживалось. Но произошло и то, чего никогда не было: появились незанятые Ямы. И неизвестно: то ли Ямы появились самопроизвольно, что было совсем невероятно, невозможно, немыслимо – потому что Ямы не могут появляться сами по себе, – то ли их хозяева просто не пришли сегодня утром. Но никто не мог сказать, кого из соседей сегодня нет – все как будто присутствовали, как всегда… Значит, произошло невероятное: Ямы появились сами собой, самопроизвольно, спонтанно, ниоткуда. Они были аккуратно ровные, неглубокие, одинакового серебристого цвета… Никто не хотел занимать их – даже те, чьи Ямы исчезли сегодня. Некоторые попытались захватить чужие – и хозяева выбрасывали их, почему-то не трогая, не поражая, а те с воем снова лезли и лезли в чужую Яму. Обнаружилось и несколько сумасшедших, пытавшихся засыпать чужие Ямы, да ещё при том, когда в них находились хозяева. Этих обездвиживали сразу же, и поставили потом у крайних Ям, лицом к светилу. Один – видно, совсем обезумев, – принялся засыпать одну из серебристых Ям. У него ничего не получилось: почва падала внутрь Ямы и исчезала, превращаясь в такую же серебристую пыль, что покрывала всё дно Ямы, но глубина её не уменьшилась. Этого не тронули, и он ушёл куда-то в сторону от деревни, бросив лопату.

К вечеру, однако, опять всё как-то успокоилось: все оставшиеся без Ям начали копать новые Ямы, но серебряные не исчезли, и продолжали сверкать в глаза, едва кто-то проходил мимо них. Поэтому проходящий, косясь, ускорял шаги. Что-то надвигалось. Хоак Гвин чувствовал, как его охватывает состояние тоскливого ожидания. И он знал, что другие испытывают почти то же самое.

Ночью, когда пришла жена, Хоак Гвин ощутил, что земля мелко-мелко трясётся. Тихо звенела посуда, раскачивались занавески, скрипела кровать… А, прислушавшись, ему показалось даже, будто из глубины земли доносится далёкий-далёкий глухой гул. Так продолжалось до самого утра.

Утром, придя на Поле, все остановились у его края, не решаясь ступить дальше.

Ям на поле не было. Ни одной. Вместо них вздымались из глубины земли разноцветные Холмы.

Все стояли молча, никто не решался начинать работу. Все это было так необычно… и всё же особых волнений никто не испытывал – будто все давно ждали чего-то подобного. К тому же Холмы были как-то узнаваемы – каждый из них находился в точности на том месте, где была Яма каждого. Но всё равно все стояли, как бы привыкая. Потом кто-то – Хоак Гвин не разглядел, кто, тот был слишком далеко от него – взобрался на свой Холм и принялся сосредоточенно копать, сбрасывая с него грунт. Тогда уже и остальные, подтянувшись и даже немного обрадовавшись, полезли каждый на свой Холм, и так же молча, как и всегда, погрузились в работу – принялись срывать вершину Холма лопатами, бросая вниз разноцветную почву, которая, едва достигая поверхности, рассыпалась в светло-серую серебристую пыль…

Хоак Гвин работал, стиснув зубы, как работал и раньше, и только в голове у него крутилась неявно выраженная радостная мысль о том, что теперь уже никто не может быть засыпан в свой Яме… Холм – это не Яма…

Вечером к нему, как обычно, подошел Поап Таш, но не спросил, как бывало раньше, много ли он вырыл, и не заглянул в Яму, которой теперь не было – все было видно и так. Он только остановился рядом и сказал, что Тиот Тот исчез, провалившись внутрь своего Холма…

(в атмосфере раздора, подозрительности и страха)

Вечером я вдруг обнаружил, что в доме нет хлеба. Вечер – не самое приятное время для подобного рода прогулок, но делать было нечего: надо идти. И не о том речь, что приближалось время ужинать, а завтра утром придётся завтракать, да и об обеде следовало подумать загодя. Но дело в том, что завтра хлеб неизбежно подорожает, а тогда неизвестно, хватит ли денег дотянуть до следующей зарплаты. Поэтому я ничего не сказал, а лишь коротко посмотрел на жену, которая легко прочитала во взгляде немой укор, что не позаботилась о хлебе раньше, днём, из-за чего мне, её мужу, приходится рисковать жизнью.И она сразу же, едва уловила мой взгляд, кинулась помогать одеваться.Я терпеть не могу современной утилитарной одежды, но, опять-таки, ничего не поделаешь: фасоны диктует мода, а моде указывает суровая необходимость.С неохотой натянув ватную поддёвку, я надел сверху пуленепробиваемый жилет и, секунду поколебавшись, нацепил ещё и гремящую скорлупу зеркальной кирасы – в какой-то мере она спасала от случайных лазерных лучей. Нет, конечно, прямого попадания лазерной пушки она не выдержала бы, испарилась, но вспышки лазерных пистолетов и автоматов рассеивала охотно, ослепляя попутно глаза нападавших. Да и в случае лазерной пушки оставалось время – до следующего выстрела, пока не подзарядятся аккумуляторы, – куда-нибудь скрыться, а если есть возможность – надеть запасную кирасу, если та имеется, а уж потом скрыться ещё дальше.Единственным неприятным последствием оставался шум в ушах, вызванный разлётом частичек испарившейся кирасы, но с этим, я полагаю, можно примириться. Особенно если подумать, что без кирасы ты больше никогда ничего бы не услышал, разве что у кого сохранился идеальный слух, и он бы мог услышать шум собственных разлетающихся частичек.Штаны я нацепил также пуленепробиваемые – жена пока ценит меня, как мужчину, и я хотел бы, чтобы её оценка продлилась как можно дольше – и влез в ножные зеркальные латы. Ботинки были обычные, на миноустойчивой подошве и с быстросъёмными застёжками – на случай попадания в неуничтожимый капкан.Пристегнув к поясу, бёдрам, лодыжкам и плечам несколько совершенно необходимых приспособлений, я взял сумку, попрощался с женой и вышел на улицу. Я проделал это легко и свободно, потому что был уверен: на пороге, под ним и в радиусе десяти метров от двери не было никаких взрывных устройств, кроме моих собственных, а их на время выхода я деактивировал. Снайперов я тоже не опасался: не тот я человек, чтобы выцеливать меня снайперами. Да и бесполезная это работа. Пули специальные нужны, а они нынче недёшевы.Идти приходилось пешком – мою машину взорвали на прошлой неделе, а новую я пока не угнал. Можно было, конечно, и купить – деньги имелись, но у некоторых продавцов в последнее время появилась идиотская привычка оснащать автомобили минами с часовым механизмом, сблокированным со счетчиком нажатий на педаль газа. Да еще и снабжёнными элементом неизвлекаемости. Такой привычки я не одобрял.Ну, поставило государство целью государственной политики сократить число граждан – его дело, в конце концов. Может, ему не требуется столько налогоплательщиков. Но зачем доходить до маразма? Мало того, что никто никому не верит, но хоть какая-то надежда на кого-то должна быть!На государство, ясное дело, на кого же ещё? Но любое дело надо проводить целенаправленно: провозгласить определённую категорию – евреев, арабов, лысых, рыжих, хромых, учёных, умалишённых – врагами народа, и планомерно истреблять. А так, наобум – на кого Бог пошлёт – нет, этого я решительно не одобряю. И не буду на будущих выборах голосовать за нынешнего президента. Если доживу, конечно. И если он доживёт.Рядом была автобусная остановка, но я решился пройтись пешком. Что с того, что это опасно? А где не опасно? К тому же на остановке всегда неприятно пахло: мусорщики не торопились убирать отрезанные специальными режущими кромками автобусных дверей конечности: руки, ноги, носы и другие части тела, которые люди не успевали – а зачастую и просто не могли, некуда было – убрать, когда водитель закрывал двери.Вот это была ещё одна подлость, которую я не одобрял: сократить до минимума количество общественного транспорта, ввести громадные штрафы за опоздание на работу – и одновременно установить ножи на все двери.Люди, боясь опоздать, естественно, лезут, цепляясь за поручни, в автобус, троллейбус, трамвай или метро – неважно, всюду одно и то же, – водитель, стремясь выдержать график движения (за нарушение которого его штрафуют, а то и расстреливают), трогается с места и закрывает дверь. И острые кромки безжалостно срезают всё «лишнее», высовывающееся за габариты кузова.Автобус едет, из дверей льется кровь – потому-то все дороги у нас красно-коричневые, – а на остановке остаётся целая куча частей тела, до которых никому и дела нет, никто их не убирает. Я считаю, что это возмутительно: нам, оставшимся в живых, приходится дышать всякой гадостью, полуразложившимися трупами… И это, по-вашему, запах свободы?Или же это делают специально, хотят спровоцировать эпидемии?Вот и сейчас: подошёл автобус, толпа ринулась внутрь, все почти влезли, а он захлопнул дверь и укатил, оставив на асфальте парня без обеих рук – до половины, – левой ноги и верхней части черепа. Должно быть, лез в салон, набычившись.Парень агонизировал на асфальте молча, даже кричать у него не было сил – всё растратил в борьбе за место в автобусе, – а я остановился в нерешительности и поразмышлял: может, подойти и пристрелить его, чтобы не мучился? Но, поразмыслив, решил сэкономить патрон: раны такого типа обязательно смертельны. Да и потом, вдруг меня заподозрят в альтруизме? Зачем мне лишние неприятности. И патрон может пригодиться: дорога-то дальняя. А не пригодится сегодня – пригодится завтра.Я постоял немного, в числе праздношатающихся зевак, а он всё дергался. Крепкий, видно, был…Подъехала бригада мусорщиков. Я сперва удивился: как оперативно работают! – а потом понял, что просто совпало, у них обычная плановая проверка маршрута.Они сначала хотели оставить парня – тот ещё вздрагивал, а потом один сказал другому, чтобы тот не морочил ему голову.– Все равно этот маршрут – наш, – мрачно сказал он. – И убирать придётся!– Так ведь места нет! – возразил второй.– Кинь его сверху и скажи, чтоб цеплялся.– Так у него рук нету.– Уши зато есть? Значит, услышит. А уцепиться и ногой можно. Или зубами – зубы-то на месте?– На месте.– Ну и ладно, поехали.И они уехали дальше, вслед за автобусом.И я подумал, как это разумно: ехать следом за автобусом. По крайней мере до следующего автобуса на остановках будет чисто.Меня переполнила гордость за парней: значит, не всё потеряно, не всё пропало для нашей страны, когда в ней есть такие люди, которые в обстановке анархии и полнейшего кретинизма могут принимать разумные решения. Это же надо – поехать вслед за автобусом! Я искренне восхищался ими.Но недолго: моё внимание привлекла толпа подростков, кидающая камни в укрывшуюся на дереве кошечку. Все листья с дерева они уже сбили, и теперь камни свистели мимо голых ветвей, ударяясь в них и сотрясая. А кошечка смотрела широко раскрытыми от ужаса глазами, судорожно цепляясь за качающуюся ветку, и не могла даже мяукать.Я хотел было вмешаться, и уже передёрнул затвор, но меня опередили: какой-то мужчина выскочил из дома с ручным пулемётом в руках и в две очереди уложил разбушевавшихся шалопаев.– Шумят, – тихо пояснил он мне. – А я люблю тишину.Я кивнул.– Любите животных? – спросил я. Просто так, чтобы поддержать разговор.Он посмотрел на кошечку и, не целясь, снял её одиночным выстрелом.– Последний патрон, – пояснил он. – А то вдруг придут другие, и будут снова шуметь. Жалко её, но себя ещё жальчей.Я кивнул и ушёл. У него больше не осталось патронов, и он не мог выстрелить мне в спину. А я по пустякам не стреляю.«Есть всё же люди, с которыми можно нормально поговорить, – думал я, – есть! Вот как этот мужик. Спокойно объяснил, что любит тишину… Законное желание!»Если бы я не торопился за хлебом, можно было бы с ним пообщаться. Такой не ткнёт ножом в бок исподтишка. Прямой человек, как выстрел! Уважаю таких. Не то, что нынешняя молодёжь – всё бы им подличать да извиваться… Думают, увернутся от пуль. Как бы не так!На другой стороне улицы я заметил сидящего перед плохо замаскированным капканом нищего. Что ж, каждый живёт, как может, а возможности у всех разные. Ну, не смог он замаскировать капкан как следует – а кого винить? Себя? Или семью и школу, за то, что плохо научили прятать капканы? С другой стороны…Мягкий толчок сжатого воздуха от проехавшего мимо мотоцикла прервал мои рассуждения. Ох, уж эти бесшумные мотоциклы! Кому, скажите, нужен такой прогресс? Хорошо ещё, что не было у него в мыслях ничего против меня, а то что-то я совсем расслабился. Любую подлянку могут сотворить.И, главное, только вчера у жены близко проехавший мотоциклист сумочку выхватил. В ней, правда, кроме мины-ловушки, ничего не было. И вздумал, кретин, на ходу открывать. Жена говорит – метров сто пятьдесят без головы ехал. Научился равновесие выдерживать, молодец! Но если бы задавил кого? Вандал. Никакого соображения. Зачем такому вообще голова?Ну, наконец, и хлебный киоск. Далековато всё же до него.Я постучал. Сразу же открылась узкая смотровая щель – должно быть, меня заметили в перископ заранее, и узнали. От этого на душе стало приятно.Сам киоск сильно смахивал на снятую с корпуса башню танка, и в этом не было ничего удивительного: он и был сделан из башни. Конверсия.– А, это вы, – проговорили блестящие из узкой прорези глаза, – чего надо?– Батон серого и две булочки к чаю.– Семьсот пятьдесят.– Ого! Вчера ещё было четыреста…Хозяин помялся, но промолчал.Делать было нечего, и я сунул в щель тысячную бумажку. Она исчезла, и некоторое время было тихо: банкноту проверяли на подлинность. Ну, в своих-то деньгах я всегда уверен: я ведь сам их делаю. Работаю на Гознаке.Тихо звякнул металл – внизу открылась маленькая дверца и показалась заказанная буханка и две булочки. Рядом в небольшом фирменном пакетике лежала сдача.Теперь подождать пришлось им: всунув в задвижку стальной стержень – чтобы не закрылась раньше времени – я воткнул поочерёдно в булочки и буханку анализатор ядов. Подобное лучше проделывать заранее, а то потом ничего не докажешь.Пересчитав сдачу из пакетика, я горестно усмехнулся: недоставало пятидесяти кредиток. Но спорить не стал: вынул стержень, отчего дверца сразу захлопнулась (смотровая щель задвинулась ещё раньше), уложил в сумку хлеб, положил в карман анализатор и осторожно отстегнул от пояса большой пластиковый пакет, который аккуратно, привстав на цыпочки, положил на крышу.Завтра придётся идти в другой хлебный киоск, а это ещё дальше по улице.

– Раздевайтесь!

Таможенник смотрел хмуро, как через амбразуру. По его непроницаемому лицу было непонятно: выстрелит он сразу или немного подождёт.

Я принялся безропотно сбрасывать одежду. К подобному поведению я был готов: меня предупредили. Будет ли он готов к моему? О да, конечно: опыт работы, профессиональное чутьё и всё прочее. А бульдог зачем у его ноги скалится? Значит, чутьё не идеальное? И с опытом не всё ладно: второй таможенник настороженно застыл у стойки, держа палец на спусковом крючке. Одна голова хорошо, а две – лучше? Таких голов надо иметь минимум десять, иначе не поможет.

Укладываю на топчан одежду, застываю в позе памятника самому себе. Жаль, в помещении таможни нет женщин, может, тогда была бы хоть какая-то реакция. Но женщины – в женском отделении. И сейчас оттуда доносится приглушенный визг. А этих, похоже, ничем не проймёшь, даже мочка уха не шелохнулась.

– Ложись!

Голос холоднее, чем кушетка.

– Что ели за последние семьдесят два часа?

Я передёрнулся. Да, меня предупреждали. Но от этого предстоящая процедура не станет более приятной.

– Вот меню, – я покорно подал список, выудив из кучи других справок, уже лежащих на столе.

Для этого пришлось встать с кушетки. Палец второго таможенника дёрнулся на спуске. Ну, чего они такие ненормальные? Неужели думают, что все только и ждут, как бы наброситься на их страну и разорвать в клочья? Кучей силовых барьеров отгородились, ни одна птица не может нарушить воздушное пространство, не говоря о воздушных судах. Перелётным пришлось изменять вековечные маршруты и либо уходить в стратосферу, где действие силового купола не ощущалось, либо давать крюк в тысячи километров, либо привыкать к осёдлой жизни.

Вот до чего может довести параноидальная воля одного человека. А ещё считается, что шизофрения незаразна. Да у них вся страна такая!

Спасать надо планету. Да-да, именно: спасая их страну, мы одновременно спасаем всю планету. Потому что если им удастся навечно отгородиться от остального мира, это будет означать, что из тела планеты вырезали огромный кусок, оборвав все имеющиеся связи. Ходят слухи, что силовая защита простирается не только вверх, но и вглубь. А это – пресечение естественных магматических потоков, и что может произойти в результате, никому не известно.

Но подробностей я не знаю, подземельем занимаются другие. Моя задача – проникнуть в их святая святых, а попросту в страну, по земле. И доставить лекарство. Лекарство от шизофрении. Или паранойи, как одной из форм шизофрении. А может, паранойя вовсе не является одной из форм шизофрении: я не психиатр, это не моё дело.

Я – контрабандист. Причём из тех, кто открыто идёт через таможню. Потому что тех, кто пытается нелегально пересечь границу, не осталось. Нет их. И не потому, что невозможно преодолеть их границу, хотя это и так. Просто других границ на нашей планете больше нет. Эта – последняя. Но зато какая! Куда «стальному занавесу»!

Да, техника развивается семимильными шагами, а психология людей осталась прежней. Почему-то все, кто сидит на данной пальме, считаются хорошими, а те, что на соседних – плохими. Благо появилась возможность отгородиться от соседей полностью.

К сожалению, самоизоляция запрашивает чересчур много сил и средств: слишком глобальная задача. Поэтому на всякие мелочи ресурсов не остаётся. И мелочи приходится ввозить.

– Что везёте?

Почему-то этот вопрос не был задан раньше. Собственно, если в каждом иностранце видеть прежде всего шпиона, врага, то какая разница, что он ввозит? Другое дело, если догадка не подтвердилась. Тогда можно и поспрашивать. Потому-то вопрос и не задали вначале, что явных признаков моей зловредности не обнаружилось. Значит, настал черёд груза. Ну, за груз я спокоен. Если они не примыслят ему возможности двойного применения.

Но и от меня не отступали: на грудь последовательно опустили рентгеновскую пушку, аппарат ультразвуковой диагностики, протащили кушетку сквозь установку ЯМР-томографии. Это я классифицировал то, что знал. Но следом пошли совершенно неописуемые приборы, которых я не знал.

Оставалась надежда, что наши физики сумели создать надёжную защиту тому, что я нёс в себе.

А вот этого предусмотреть было нельзя?! Я захихикал. Кто мог подумать, что они воспользуются оборудованием для проктоскопии? Вот для чего им понадобился список продуктов за последние три дня! Интересно, как они будут сравнивать с перечнем? Да, техника у них передовая! Или мне так кажется? А они примитивно пялятся на экран и возбуждённо тычут пальцами, споря, что это: пенал с контрабандой, или же…

Я скосил глаза.

Так и есть, уставились на экран. И если по нему не бегут строчки биохимического анализа содержимого кишечника и расшифровка спектра электромагнитных полей, то они ничего не увидят. Вернее, увидят, но не то, что хотели. А может, они именно это и хотели увидеть? С такими извращёнными мозгами?

– Что везёте? – тон стал раздражённей.

Неужели я до сих пор не ответил на вопрос? Ай-яй-яй! Отвлекли необычные ощущения.

– Шк…

Стоп! А вот это слово произносить нельзя, оно под запретом. Неужели у них совсем не осталось школ? Или они заменили его каким-то иным? Попробую выпутаться.

– Ш’карные тетради! На все случаи жизни! В клеточку, в линеечку, в полосочку, в кружочек.

Я ничуть не кривил от истины: среди всей партии несколько пачек были именно в кружочек. Знаете, некоторые любят обводить буковки кружочками. Для подобных любителей у нас и выпускают такие тетради.

– На них можно писать всё, что угодно: доносы, рапорты, списки заключённых…

Я говорил вполне искренне, без тени иронии: линии полиграфа ничуть не дёрнулись.

Таможенники не отреагировали тоже. Нет, отреагировали, но по-другому: взяли тетрадку и принялись изгаляться над ней: просветили всеми мыслимыми лучами, воздействовали различными растворами – чтобы проявить тайнопись, должно быть. Но нельзя проявить то, чего нет.

У нас эти тетрадки использовались истинно как школьные. Причём школьники могли писать в них на протяжении всей учёбы: за время каникул написанное в предыдущем классе исчезало, тетрадь саморегенерировалась, и в следующий класс ученики шли с абсолютно чистыми тетрадками. Это было очень удобно, учитывая малую облесенность нашей страны. У них же, наоборот, леса было много, но тетрадей почему-то не делали. А если делали, то страницы часто склеивались из-за большого содержания смолистых веществ. Почему-то никак не удавалось их отчистить. Обложки так вообще чуть не кора покрывала.

Какое применение найдут нашим тетрадкам тут, я не знал. Знал, что покупают их охотно, потому и загрузился для прикрытия.

– Одевайтесь!

Уф-ф, наконец-то! Но это ещё ничего не значит. Они могут завернуть меня в любой момент, пока не выйду за ворота таможни. Особенно если у них есть приборы для чтения мыслей. А выйти надо.

И хотя наши биофизики убеждены, что содержащиеся во мне мысли упакованы таким образом, что прочитать их не удастся, проверить догадки можно только в реальных условиях. Чем я, собственно говоря, и занимался.

И проверка прошла успешно!

– Вам выдается разрешение на торговлю в нашей стране сроком на десять дней, – голос таможенника был сух и торжественен.

Десять дней! Да мне и десяти часов, даже десяти минут хватит, чтобы совершить задуманное. Лишь бы выйти из-под купола таможни.

А тот силовой купол, что покрывал всю страну, не помешает. Наоборот, его наличие гарантировало, что концентрация лекарства будет максимальной.

На меня работало многое. Если они догадаются, что произошло. Если они решатся убрать купол… а они вряд ли на это пойдут, потому что в этом случае мы станем действовать другими методами, тут они правы. Но в том же направлении. То есть – никакого насилия.

Значит, моя миссия будет выполнена! Планета будет спасена!

У меня не было необходимости прятать контрабанду. Она была на виду. Я сам был контрабандой.

Нет, я не собирался проповедовать на площадях и в парках, обличая существующий режим. Не собирался и тихо шептать то же самое на ушко, внушая «крамольные» мысли. Этого бы никто не позволил.

Я сам был мыслью. Особым образом организованной, превращённой в комплекс органических молекул, которому придали человеческую форму. Разумеется, не одному комплексу, а многим – стольким, чтобы хватило на каждого жителя.

Часто бывает так, что, ощутив какой-то запах, человек вспоминает события многолетней давности.

Наши химики синтезировали вещество, вдохнув которое, любой человек ощутил бы знакомый запах – даже если никогда не ощущал его в своей жизни. Тот самый запах, который когда-то обязательно вдыхали его предки, и который он сам почему-то забыл. Запах свободы.

Когда я исчезну – биороботы, даже столь сложно исполненные, не имеют эмоций и чувств, – то молекулы, из которых я состою, развернутся в мозгу каждого человека после первого же вдоха, и превратятся в мысль. Мысль о возвращении свободы.

Я отошёл довольно далеко от таможни. Взобрался на небольшой холмик. Багаж летел рядом, следуя на антигравитационном поддоне.

Дул тёплый свежий ветерок.

Я остановился, поднял голову и раскинул руки.

И стал быстро-быстро испаряться под лучами ласкового и нежного солнышка.

Неколебимо вечное стремление людей к свободе, и вечно желание отдельных индивидуумов воспользоваться этим стремлением в своекорыстных интересах.

…Работал вечный двигатель. Серебристые звенья цепи, звеня, проворачивали зубчатое колесо, передающее вращение на толстенный вал, уходящий в стену.

– Вечный двигатель! – провозгласил Стэв, показывая Высокой Комиссии работу удивительного устройства.

– А куда уходит цепь? – поинтересовался кто-то.

– Пошли, – спокойно предложил Стэв.

… Узники отчаянно пытались выбраться из ямы. Подпрыгивая, подтягивались на серебристой цепи и, быстро перебирали руками, стараясь подтянуться как можно выше и ухватиться за край ямы, чтобы выбраться из темницы на свет. Но у них ничего не получалось: цепь все время оскальзывала и подавалась вниз. Но надежда оставалась – казалось, ещё чуть-чуть – и можно будет ухватиться за край, вот ещё немного подтянуться – и свобода! И потому всё новые и новые узники, хватаясь за цепь, пытались выбраться из темницы.

– А куда ведёт вал? – поинтересовался тот же голос.

– Пошли, – так же спокойно предложил Стэв.

… Острые зубья землеройного механизма, приводимые в движение торчащим из стены валом, вгрызались в податливую почву: шло строительство новой тюрьмы.

Вечный двигатель работал…

Пожарник вышел на берег реки. Походил взад-вперёд по берегу, подошёл к урезу воды, посмотрел на бегущую реку, на кусты тростника, качающиеся под легким ветерком, на стрекоз, перелетающих с тростинки на тростинку, на распускающиеся жёлтые кувшинки, поболтал в воде пальцами, вытер их о штаны.

Закурил, глядя на тонкую струйку дыма, посидел немного на берегу, сплюнул в воду. Потом вынес ведро бензина, вылил в реку, посмотрел, как расплывается по воде радужное пятно. Закурил ещё раз, а спичку бросил в воду.

Река вспыхнула.

Пожарник вышел на берег реки. Походил по берегу, вынес ведро бензина, вылил его в реку. Закурил, спичку бросил в воду. Река вспыхнула.

Пожарник вышел на берег реки. Закурил, спичку бросил в воду.Река вспыхнула.

Пожарник вышел на берег реки. Река вспыхнула.

Штормило. Питер Макилвейн шёл по берегу моря, привычно вглядываясь в линию прибоя: не принесла ли вода что-нибудь полезное?

Жители острова издавна обходили береговую полосу, разыскивая выброшенные морем вещи, необходимые в повседневности. Можно сказать, это было их основным занятием после рыбной ловли и разведения свиней, непонятно каким чудом оказавшихся на острове. Должно быть, в запамятные времена их тоже выбросило море.

Остров был настолько далёк от центров цивилизации, причём не в географическом, а в геополитическом смысле, что до него решительно никому не было дела. Жителей предоставили самим себе. Было похоже, что о них давно забыли. Но их это устраивало.

Питер шёл, отмечая изменения береговой линии. Вот этого камня здесь раньше не было. А этот был повёрнут к морю острым краем, а теперь волны развернули его плоской стороной к прибою. А вот эта плита всё-таки раскололась пополам. И всё из-за сильного вчерашнего шторма.

Питер потому сегодня и поднялся пораньше – шторм обычно выбрасывал самое интересное, чего не могли принести обычный прибой. Хотя платяной шкаф приплыл не в штормовой день. Как он-то попал в море? Кто знает…

А вот и чёрный камень. Питер улыбнулся: когда-то на нём – почти в самом центре, там есть небольшое углубление – он нашёл золотую монету. Тогда он подарил её своей будущей жене, с которой – хвала Господу! – прожил уже почти пятьдесят лет. С тех пор он всегда с особым вниманием осматривал чёрный камень. Но подобных подарков больше не было. Были другие и в других местах. Питер вспомнил красивый деревянный ящичек, в котором лежала трубка, пачка табаку и часы. Часы, правда, прошли всего год – хотя Питер их не заводил! – а затем остановились. И, как Питер ни старался, завести так и не смог. Он не сумел найти заводную головку! А ведь те часы, что достались ему от деда, идут до сих пор. Если их заводить каждый день, конечно.

Кто-то из молодых, которые всегда знают больше стариков, сказал, что это новые, современные часы, на батарейках. Но если это новые часы, почему они хуже старых? И откуда молодёжь всё знает? Неужели им успел рассказать моряк, лет пять назад прибившийся к острову на лодке с неисправным двигателем? Он прожил на острове не более месяца, или чуть меньше. Свой двигатель (слово-то какое!) он отремонтировал при помощи той же молодёжи, тащившей ему всё, что было найдено ещё отцами и дедами, а особенно то, что сняли с военного судна, выброшенного на берег во времена молодости Питера. Ржавый остов только недавно полностью скрылся под водой.

Моряк долго искал бензин, но потом волны выбросили на берег канистру, моряк обрадовался и отплыл, оставив после себя неявные воспоминания да легкие сожаления о невиданных странах.

Молодые долго переговаривались, обсуждая речи моряка, а затем заделали дыры в старом баркасе и отплыли в ту же сторону, что и он. Но Питеру нравился остров, и он не хотел никуда ехать.

По словам моряка, до другого большого острова было совсем недалеко. Миль… цифру Питер запамятовал. Но его никуда не тянуло. А из молодёжи никто не вернулся. То ли их победило море, то ли они добрались до берега своей мечты. Больше никто не приплывал на остров и не покидал его.

Оттащив подальше пару небольших брёвен, глухо стучавшихся о камни, Питер остановился, чтобы отдышаться. Пусть брёвна подсохнут, станут легче, а затем он попытается перетащить их к хижине.

Море дарило всё: топливо, одежду – Питер вспомнил, как в недавние времена море обильно выбрасывало трупы – одни в одежде со свастикой, другие в форме со звёздами. Не пропадать же добру? И жители островка облачились в подходящие по размеру одеяния. Но почему-то с тех пор те, что носили свастику, стали косо поглядывать на носящих звёзды, и наоборот. Питеру же было всё равно: он носил китель со свастикой и фуражку со звездой. И его живот никогда не вступал в споры с головой. «Это ведь всего-навсего одежда», – говорил себе Питер. О том, что для кого-то она является выражением мыслей, он не думал.

Утонувших жители острова похоронили на кладбище, не разбирая, кто что носил – все ведь люди.

А вот тут – Питер остановился у впадавшего в море небольшого ручейка – он нашёл обломок штурвала с непонятной надписью «TITANIK». «Когда это было – до свастик или после?» – подумал Питер и понял, что не вспомнит. Происходящее не имело значения во времени. Существовало лишь вечное море.

На песке лежала какая-то бумажка. Ровная, прямоугольная, не обрывок газеты. Зеленоватого цвета. Питер наклонился и поднял её. Море часто выбрасывало бумажки. Некоторые, особо красивые, жители острова лепили на стены, украшая седой холод каменных стен или тёмную шероховатость деревянных.

В центре зелёного прямоугольника скупо улыбался пухлощёкий человек, немного напоминающий кабатчика Смита. «Когда бы Смит успел нарисовать свой портрет?» – мельком подумал Питер и чуть не расхохотался от этой мысли: рисовать кабатчик не умел. Джин у него выходил неплохой, а вот рисовать не получалось. Поэтому приходилось на бутылки с собственным джином лепить найденные на берегу моря этикетки. Помнится, он ещё угощал ребятишек сладостями за каждую найденную этикетку.

Как бы то ни было, а выбрасывать бумажку не стоило: может, Смит нальёт стаканчик за свой пусть и не совсем удачный портрет? Во всяком случае, поводом для пары шуток она может стать.

Питер привык благодарно принимать всё, что дарит море: рано или поздно пригодится. Будь то обломок доски, или пластиковая бутылка, которых, к слову, с каждым годом становилось всё больше и больше.

Питер хотел положить находку в карман, благо она почти высохла, но заметил, что поодаль лежит ещё одна бумажка. А за ней другая, третья…

Почти не сходя с места, Питер набрал довольно значительную пачку одинаковых зелёных бумажек.

«Наклею в сортире, – подумал он. – Пусть станет немного светлее». После того, как Браун заклеил сортир одинаковыми листовками с портретом лохматого человека, подобное украшение стало предметом зависти едва ли не всех жителей деревни. Но одинаковые наклейки попадались редко, их приходилось долго собирать.

Больше ничего подходящего Питер в тот день не нашёл.

Вечером в корчме, за стаканчиком джина, Питер рассказал о находке соседям. Оказалось, не он один нашел зелёные бумажки, так что затея с даровой выпивкой сорвалась. Но притворно посетовать на неудачу и посмеяться всё же удалось.

Бумажки отыскали и Джо Стюарт, и Вилли Браун, и Пол Мэрфи. Ну, может, немного меньше, чем Питер.

– Это деньги, – подал голос кабатчик Смит, к которому стекались новости от всех жителей деревни, и потому он слыл более просвещённым, чем остальные. – О них рассказывал тот моряк. За них, говорил он, можно купить всё, что угодно.

– Вот как? – усмехнулся Стюарт. – Так может, мы и за выпивку с тобой расплатимся ими, а не рыбой?

И он подмигнул друзьям.

– И не овощами! – подхватил Мэрфи.

– Нет, без твоей репы я не смогу! – запротестовал Смит. – И без рыбы тоже!

Все расхохотались. Мысль давать и получать бумажки вместо полезных вещей или продуктов показалась им очень забавной.

– Очень уж их много, – покачал головой Браун. – Этикеток на бутылках и то столько не бывает. А уж чего может быть больше, чем бутылок?

– А ты вспомни, сколько было пробок? – заметил Смит. – Я до сих пор новые бутылки закрываю новыми пробками.

– Пробки – вещь полезная, – согласился Браун.

– И эти бумажки скоро кончатся, – кивнул Питер. – Дерево – и то разное выбрасывает. Море переменчиво…

– Да, затонул какой-нибудь пароход, который перевозил бумажки, – глубокомысленно заметил Браун.

– Не иначе, – поддакнул Смит, – как тогда, с пробками…

«Любит он всё время быть в центре разговора», – неприязненно подумал Питер.

Но бумажки не кончились. На следующий день, выйдя за рыбой на лодке, Питер обнаружил на воде целое скопление зелёных бумажек, настоящий плавучий остров. Но, верный своему правилу ничего не подбирать в открытом море, миновал их. Захочет море – выбросит на берег. Питер даже обломки досок, самую нужную вещь в хозяйстве, не вылавливал. Разве только если они попадались у самого берега. У моря свои законы, нельзя брать то, чего оно не хочет отдать. Так и получилось: в тот же день скопление зелёных бумажек выбросило на песок. Питер успел подобрать несколько из них, когда вернулся с уловом и решил побродить немного по берегу. Не потому, что они были ему особенно нужны, а потому, что не привык возвращаться с берега пустым. Тем более что всё равно больше почему-то ничего не нашлось.Бумажки большей частью расхватали мальчишки. Какую-то они с ними новую игру придумали: передавали по счёту друг другу, меняли на камни, на пустые пластиковые бутылки…

На следующий день Питер вышел на берег моря и ахнул: всю поверхность воды, до горизонта, покрывал толстый слой зеленых бумажек… И с тех пор местные жители напрасно выискивали в полосе прибоя какие-нибудь полезные для жизни вещи. Море выбрасывало только толстые пачки зелёных бумажек…

Все знают: кошки – прирождённые лекари. Они ложатся на больное место и тем самым облегчают состояние больного. Кому не известна душещипательная история о кошке, отдавшей всю свою целительную силу больной хозяйке и потому погибшей? А вот мой кот… Но попробую рассказать по порядку.

Ещё когда я учился в мединституте, а мой котик был подрастающим котёночком, он уже проявлял интерес к хирургии: забирался на плечо, когда я готовился к семинарам или экзаменам, и внимательно следил, как я перелистываю страницы учебников. Особое пристрастие он питал к анатомическому атласу, особенно к тем страницам, где показана печень. Он прямо-таки облизывался, глядя на цветные иллюстрации.

С некоторых пор я начал замечать, что на страницах появляются царапины от кошачьих когтей, а один раз стал свидетелем того, как кот перелистывал страницы: подцепит когтями стопочку и давай искать нужное место. Какое? Ну, разумеется, с изображением печени!

Наказывать его за исцарапанные книги я не наказывал, а такое поведение отнёс на свой счёт: недокармливал котика. Ну, какие у студента доходы?

Потом у кота интерес к книгам пропал. Да и я стал подрабатывать, а его лучше кормить.

Обычно он лежал у меня на правом боку. Я считал причиной тому хронический аппендицит. Котик, похоже, разделял мою точку зрения, потому что каждый раз, прежде чем устроиться на любимом месте, всегда тщательно принюхивался.

А однажды меня прихватило. И, главное, в неудобном месте: в стройотряде. Причём когда все уехали на объект, а я остался готовить обед. Вот и приготовил.

Нет, сначала я думал, что всё обойдется, мало ли так случалось? Покрутит-покрутит, да успокоится. Но не успокаивалось.

Представьте ситуацию: вдали от жилья, без связи – сотовые в тех местах не действовали – и, главное, без инструментов.

Все хирурги знают случай, когда в Антарктиде наш врач сам себе аппендэктомию сделал. Высоцкий ещё про это песню написал. Ну, анестезия-то у меня была – сухого закона мы не придерживались, но оперировать чем, кухонным ножом? Прокипячённом в борще?

Была у меня одна перспектива: переть пешком двадцать пять километров до ближайшей райбольницы. Но можно же и не дойти, в другое место скорее попадёшь.

Лежу я, собираюсь с силами, обдумываю ситуацию, решаю животрепещущий вопрос: резать или не резать? А котик, обнюхав по привычке любимое место, к которому я бутылку с холодной водой приложил, вдруг как замявчит! Шерсть взъерошилась, усы топорщатся, и мяв до того яростный, будто он очередную крысу задрал – появилось у него недавно такое хобби.

Потом начал больное место облизывать – ну чисто собака. И бутылку лапой отталкивает, мол, не мешай!

Облизал, опёрся о мой бок левой лапой, а правую поднял и в глаза мне так пристально-пристально посмотрел. А глаза большие-большие да зелёные.

И, чувствую, меня вроде в сон потянуло. Ну, не совсем я уснул, но сознание слегка затуманилось.

Лежу, всё вижу, но ничего не чувствую. А котик поднятую правую лапу на мой бок опустил, да когтём длинным как резанёт! Только хрустнуло.

Крови пошло немного: котик всеми оставшимися лапами вцепился в края разреза и действовал ими как зажимами, одновременно раздвигая рану.

Потом, гляжу, запустил внутрь сначала правую, а затем и левую передние. Миг – вытащил он мой червеобразный отросток и отбросил в сторону. А сам мордочку в рану сунул и вроде как зализывает там что-то. Высунулся, усы облизал, затем замер, словно задумался, быстро оглянулся на меня – а я сквозь ресницы смотрю, глаз не видно – и ещё раз полез лапой, куда-то глубоко-глубоко, и вверх, к грудной клетке.

Вытаскивает лапу, а в когтях кусочек печёнки зажат – не выдержал, негодяй!

Ну, дальше дело известное: зализал кот края раны, они и срослись. Да ведь как зализал: и следа на коже не осталось! Если бы не выбросил он аппендикс а, к примеру, сожрал, я бы вполне мог подумать, что приснилось мне всё. А так закапывать пришлось.

Но я и обед сварить успел – ребят не подвёл. Котик вот, правда, на этот раз обедать не стал…

Дед Авдей готовился к дальней поездке. Задал кобыле корма – Манька с удовольствием захрупала овсом в торбе, – проверил упряжь, и принялся тестировать бортовой компьютер.

Расчехлив системный блок, дед Авдей вспомнил, как менял старый Pentium-III на новый Pentium-IV.

– Ты пойми! – втолковывал он вспотевшему менеджеру фирмы. – Этот ваш Pentium-III не тянет.

– Почему? – недоумевал менеджер. – Мы же совсем недавно апгрейд делали.

– Да ты посмотри, – указал дед Авдей непонимающему торговому агенту на маркировку компьютера, – сам посчитай: сколько палочек?

– Три, – послушно произнёс менеджер, благополучно пересчитав «палочки» у индекса Pentium-III.

– Вот! – торжествующе сказал дед Авдей. – А ног у лошади сколько?

– Четыре, – сказал ничего не понимающий менеджер, пересчитав на всякий случай и ноги у стоящей рядом кобылы.

– То-то и оно! – провозгласил дед Авдей. – Одной-то палочки и не хватает! Вот потому кобыла правую заднюю и подволакивает: мощность не та.

– Может, ей памяти добавить? – нерешительно предложил менеджер.

– Память у её – дай Бог! Таблицу логарифмов наизусть помнит, внучке уроки подсказывает. И английский выучила. Теперь чуть что ни скажешь, она всё «Yes, sir!» да «Yes, sir!» долдонит. А ногу волочит. Она у неё устает сильно: всё время чешется. Прочессор слабый! – с напором произнёс дед Авдей.

– Ну, хорошо, – вздохнул менеджер.

Но его мытарства на этом не закончились.

Получая новый компьютер Pentium-IV, дед Авдей удивлённо воззрился на «лейблу»:

– Ты мне чего подсовываешь? Опять третий?

– Да нет же, четвёртый, – растерялся менеджер, – вот, посмотрите…

– Я вижу, – сурово ответил дед Авдей, – не слепой, считать умею. Там три палочки, и тут три палочки. Только две криво стоят – лошадь вообще засекаться начнёт.

– А как же вы хотите? – спросил что-то начинающий понимать менеджер.

– Чтобы все четыре в ряд стояли! – заявил дед Авдей. – Чтобы сразу видно было: для лошади компьютер, а не для марсианского боевого треножника.

– Да это же она аллюром идёт! – не растерялся менеджер. – Посмотрите получше на торговую марку. Вот эта нога – он указал на первую «I» – левая передняя, эти две, – менеджер ткнул пальцем в «V» – правые. Они как раз вместе стоят. У вас же лошадь обычная, не иноходец?

– Нет, – покачал головой дед Авдей. – Натуральная.

– Ну вот, – облегчённо вздохнул менеджер. – Вот оно в индексе и отображено.

– А левая задняя где? – ехидно спросил дед Авдей.

– Ох, извините, – «спохватился» менеджер, – забыли указать. – И самолично поставил маркером последнюю палочку.

– Ну вот, – удовлетворённо сказал дед Авдей, глядя на загадочную маркировку «Pentium-IVI». – Теперь всё в порядке, все аллюры на месте.

«И точно, не обманул! – подумал дед Авдей, включая питание компьютера. – Работает с тех пор, как часы. Все параметры на дисплей выдаёт: и рабочая температура в пищеводе, и скорость продвижения каловых масс – всё как на ладони! Шины бы ещё поменять, для быстроходности. Шины, говорят, нонеча самое лимитирующее звено в компьютерах. Оптоволоконные бы поставить… или пневматики – для мягкости хода».

Он запряг Маньку в телегу, чмокнул губами, и послушная кобыла тронула с места.

Дед Авдей сидел, пошевеливая вожжами и поглядывая на жидкокристаллический экран дисплея, на котором разворачивалась полная информация о происходящем внутри лошади и вокруг неё…

Нужник у деда Авдея был на два слота: S-SIMM и D-RIMM. Но, несмотря на это, дед Авдей почему-то постоянно ассоциировал его с Outlook Express.

Вот и сейчас, отправив короткое сообщение, дед Авдей вышел на вольный воздух и задумался.

Ему вспомнился великий цикл круговорота воды в природе, так хорошо ложащийся на параметры всемирной информационной сети Интернет.

«Вода – она как информационное сообщение, – думал дед Авдей. – От одного вышла, к другому пришла. А где гарантия, что она при этом не меняется? А? То-то и оно! Никто же никогда не проверял, как и в чем изменяется молекула воды, если побывала в чьём-то организме. Какую информацию она при этом получает? А ведь електрон также неисчерпаем, как атом!» – и дед Авдей отправился на огород, куда вела тропинка, протоптанная в поросшем травой дворе, а также неизбежная логика деревенской жизни: проснулся, посетил сортир – иди на огород, он тебя кормит.

Дед Авдей стоял в задумчивости над грядками с морковью. Требовалось срочно переходить от 36-pin-овой системы к 72-pin-овой, а это совсем не то, что обратный процесс: проредил морковку, продёргал – и все дела.

«По старинке работаем, – подумал дед Авдей. – Надо шире осваивать новые технологии. Узкие грядки – это анахренизм!»

И действительно: морковь едва-едва умещалась между бурно разросшимся хреном, распростёршим файловую систему своих листьев на пол-огорода.

Дед Авдей закурил трубку, и шлейф дыма потянулся над грядками, коммутируя их в одно целое.

«Ладно, это мы решим, – лениво подумал дед Авдей, стряхивая пепел на грядку с горохом, чьи стручки и листья легко читались в двоичной системе важным сообщением о наступившей мозговой спелости, – а как быть со скоростью обмена?»

И уставился на шлейф дыма из трубки. Полезли новые мысли.

«Скорость сгорания табака велика, – думал он, – скорость всасывания воздуха… достаточна. А вот шлейф…»

Шлейф, несомненно, являлся лимитирующим звеном.

«Как бы увеличить его пропускную способность? – подумал дед Авдей. – Особенно дома. Бабка замучила».

Жена деда Авдея, Авдотья Тихоновна, весьма нелицеприятно относилась к экспериментам с курением трубки в комнатах и постоянно выгоняла мужа во двор.

– Ты пойми! – втолковывал ей дед Авдей. – Это процессору хорошо работать при охлаждении, а я простудиться могу!

– Вот пускай твой процессор и додумается до того, что нечего курить в доме! У меня дискеты от твоего курева скисают!

Дед Авдей вспомнил дебаты с женой и хмыкнул: а ведь права оказалась: дискеты так-таки и прокисли!

Но додумать, в чём таится источник жёниной правоты, дед Авдей не успел: срочно понадобилось кышыровать кур, непонятно каким образом проникшим на территорию огорода.

Должно быть, они воспользовались туннельным эффектом подворотни, либо обнаружили новую дырку в подгнившем заборе.

Куры с кудахтаньем разбежались. Часть вернулась во двор, перелетев ворота. Хлопанье их крыльев напомнило деду Авдею звуки флоп-дисковода, пытающегося считывать бадовую дискету.

Остаток кур принялся копошиться на вскопанном участке, откуда недавно был собран урожай редиски, с опаской оглядываясь на деда Авдея и пытаясь извлечь свежих червячков из неровностей почвы.

«Ты смотри, – вновь задумался дед Авдей, глядя на копошащихся кур. – Чистые тебе антивирусные программы!»

Пробежала мышь. Без хвостика.

«Оптическая», – глубокомысленно заметил дед Авдей.

Но глубина мысли показалась ему недостаточной, и дед Авдей нахмурился: мышь была незнакомой.

«А нельзя ли две мыши подсоединить к компьютеру? – подумал дед Авдей. – Чтоб одной не так скучно было? А там и мышата появятся… Проще разводить будет, чем в Китае покупать».

Дед Авдей стоял над грядками, словно процессор над материнской платой, и думал, думал…

Границы грозно ощетинились грозовыми облаками. Ступенчатые гряды тёмных туч тремя ярусами перекрывали подступы к воздушному пространству страны, змеясь над сухопутными рубежами и в точности повторяя их изгибы: нарушать суверенитет чужого государства нельзя даже в воздухе. Тогда и другая страна не получит права нарушить их.

Но если на земле охрану границы мог осуществлять кто угодно – жандармерия, конная полиция, национальная гвардия, отмобилизованное народное ополчение, – то в небесах царили исключительно воздушные пограничники.

Сержант Пайк медленно обходил вверенный ему участок границы, передовые рубежи защиты государства. Медленно – потому что быстро передвигаться в своей нынешней ипостаси не мог. Это не земля, где можно носиться, как угорелому. Мешало всё: и сопротивление воздуха, и непомерно огромные размеры тела, и нынешнее состояние воздушных масс. А также – чего греха таить? – и необходимость тщательного соблюдения правил маскировки. Но если последнее оправдывалось соображениями безопасности, то со всем остальным ничего поделать было нельзя: оно являлось объективной реальностью, закономерно проистекающей из обновленной сущности Пайка как Воздушного Пограничника.

Сержант обходил вверенные укрепления. Всё выглядело, как всегда, давно и до боли знакомым – и позиции генераторов молний, и стрелковые ячейки градомётчиков, и окопы любимцев сержанта – «повелителей ливней», которых кое-кто из штатских, коим вовек не дано оторваться от земли, обидно называл «плевалками».

Конечно, дождь в лицо – не то же самое, что свинцовые пули, но свинцовые пули на такой высоте долго не удержатся, а два часа секущего ливня выдержит не всякий. Сержант помнил, как на последних учениях взвод, имитирующий действия противника, снесло внезапным порывом случайного ветерка, и он попал под водяные капли действующей на половинной мощности установки. Военнослужащих продырявило насквозь, буквально изрешетило! И хотя многие остались в живых, из воздушных пограничников их пришлось списать: при повторных трансформациях старые раны начинали расходиться, и появлялась невосполнимая потеря массы. Причину этого феномена не смог выяснить никто из учёных.

Поэтому особенно тщательно сержант осматривал подчинённых. Постоянная забота о личном составе – залог успешного выполнения боевой задачи. Сейчас ему кое-что не понравилось:

– Лоуэлл! Колин! – негромко скомандовал он.

От острого взгляда Пайка не укрылось, что у этих двоих индивидуальные ячейки выглядят глубже, чем у остальных. А ведь оборудовались-то они одновременно! Это могло означать только одно: бойцов пора отправлять вниз, на землю. Их плотность становилась выше допустимой для пребывания на данном ярусе.

Потому он и позвал их тихо, чтобы не вскочили резко в служебном рвении, и не прорвали бы горизонта позиций. Такие случаи бывали. И хорошо, если военнослужащим удавалось задержаться на нижележащем слое, и они не падали на землю. Но обычно падениям препятствовали и большая плотность нижележащих слоёв воздуха, и, соответственно, большая густота нижней пелены заградительных туч.

Но случались и падения – чаще с самого нижнего яруса, разумеется. Особых последствий для воздушных пограничников это не вызывало, опасности для жизни не существовало никакой. Разве что закладывало уши от резкого перепада атмосферного давления. Но хуже всех последствий были насмешки: они длились достаточно долго, и никакими нарядами вне очереди прекратить их не удавалось.

Лоуэлл и Колин среагировали правильно: повернув голову, они шёпотом произнесли «Я!» и медленно поднялись.

– Сколько времени находитесь на позиции?

– Часов восемь… – раздумчиво протянул Колин.

– Или девять, – добавил Лоуэлл.

– Быстро на нижний ярус! Через два часа – на землю, на инъекцию!

Лоуэлл недовольно поморщился:

– Каждый день колоться! Сержант, когда изобретут долгоиграющую вакцину?

– Разговорчики! – оборвал подчинённого Пайк. – Когда изобретут, тогда и изобретут. Обещаю тебе: когда она появится в войсках, ты узнаешь о ней первым! Готовь задницу!

Солдаты привычно заржали.

– А в самом деле, сержант, – добавил медлительный Колин. – Ходят слухи…

– Это не нашего ума дело! – отрезал Пайк. – Не забывай: слова носит ветер, а ветер дует повсюду. В том числе и в чужие уши.

Микстура была секретным изобретением военного ведомства. Будучи введённой военнослужащему, она запускала механизм уменьшения плотности человеческого тела, как бы «разжижала» организм. И одновременно вызывала жуткую жажду: получивший инъекцию выпивал зараз не менее десяти ведер воды, а спустя некоторое время – ещё столько же. И вся она незамедлительно разлагалась на кислород и водород. Но если кислород сразу фильтровался сквозь поры постепенно распухающего тела – отчего от военнослужащих в этот период приятно пахло озоном, – лишь частично расходуясь на внутриобменные процессы, то водород наоборот, задерживался в тканях, создавая подъёмную силу, компенсирующую прежний вес. В результате солдаты – нет, теперь уже Воздушные Пограничники – могли свободно прогуливаться среди туч, создавать в них позиции, строить фортификационные сооружения, окапываться… словом, делать всё то, чем испокон веков занимаются солдаты всех времён и народов на матушке-земле. Небольшое повышение устойчивости облачного слоя – для осуществления надлежащей прочности оборонительных сооружений – достигалось другими средствами, также тщательно засекреченными.

Пайк приблизился к позициям генераторов молний. Солдаты лениво крутили громадные рукояти, поддерживая работоспособность генераторов едва ли на трети истиной мощности. Но Пайк знал: получив приказ, бойцы отдадут все силы, раскрутят валы до максимальной скорости, и врага встретит полная мощь испепеляющих грозовых разрядов.

Что находилось внутри генераторов, за плотной завесой тёмных туч, не знал никто из обслуживающего персонала. Рассмотреть что-либо было невозможно: сплошная чернота грозовых облаков надежно хранила военную тайну.

Столь же секретной была и другая боевая техника: градомёты и капельные установки. Но действовали они надёжно, в ремонте не нуждались, а большего от них и не требовалось.

Закончив осмотр позиции второго яруса, Пайк направился к лестнице. Инъекцию ему сделали недавно, она продолжала набирать силу, и сержант чувствовал, что начинает подпрыгивать при каждом шаге. А это означало, что пора подниматься выше.

По пути он оценил новую линию окопов – их сделали в более тёплом слое воздуха, и сержант не мог не одобрить такое нововведение: поясницы у солдат не будут мерзнуть. Как удалось учёным совершить подобное? Молодцы!

Но сержант знал, что спрашивать об этом нельзя: военная тайна. Более того, прояви он любопытство, его могут незамедлительно зачислить в агенты врага. Сочтёт начальство необходимым поставить сержантов в известность о нововведениях – его уведомят.

Разумеется, для подъёма Пайк мог воспользоваться коммуникационным люком, великое множество которых призывно зияло отверстиями в верхнем ярусе туч, однако дул весьма ощутимый ветерок, и сержант опасался, что его, не защищенного бруствером, просто-напросто сдует в сторону, и он пролетит мимо люка. А это могло уронить его в глазах подчинённых. Тем более лестница была привычней.

Продолжая чувствовать лёгкое распирание изнутри, сержант подошёл к лестнице.

Была ли микстура опасной? Не повредят ли человеческому организму постоянные распухания и схлопывания? Пайк не задумывался над этим. Он привык подчиняться приказам, а приказа опасаться или задумываться не было. Пайк надеялся, что благополучно выйдет на пенсию, хотя и предполагал, что будет тосковать без родной воздушно-пограничной службы. Откуда ещё открывается такой обзор? На многие-многие мили вокруг.

Лестница была единственной устойчивой реальностью во всём окружающем мире. Всё остальное – и позиции градомётчиков, и окопы «повелителей ливней», и грозные генераторы молний – окутывала легкая дымка, надёжно скрывающая детали оборонительных сооружений. Лестница же, окружённая системой подпорок и растяжек, смотрелась мощно и незыблемо. Она походила на поперечно-полосатый наконечник стрелы, направленный к земле, и состояла из пристыкованных друг к другу увеличивающихся перевёрнутых трапеций.

За время службы в воздушных пограничниках сержант поднимался по лестницам много тысяч раз. Он давно собирался сосчитать, сколько точно, и каждый раз оставлял это занятие.

«Выйду на пенсию, подсчитаю», – думал он.

Он поднимался и по раскалённым лестницам тропиков, и по обледенелым лестницам полярных широт, и по обдуваемым яростными ветрами лестницам «ревущих сороковых», для которых собирались, да никак не могли собраться установить защиту от воздушных потоков.

И на какую только высоту ему не приходилось подниматься! От самого нижнего яруса, «сотки», находящегося на высоте всего-навсего ста метров, и до «десятки», означающей на этот раз не метры, а километры. Вот там было по-настоящему тяжеловато.

Сержант поставил ногу на ступеньку и осмотрелся.

Отсюда было видно всё: родные поля и леса, исчерченные ленточками рек и полосками каналов; луга с разноцветными пятнышками коров, лошадей и овец; города, окружённые фабричными дымами; соединяющие города дороги…

И вражеская сторона, где, казалось, было всё то же самое, но… какое-то не такое. Чужое, непонятное – а потому опасное.

«Как жаль, что никто другой не может увидеть эту красоту!» – подумал Пайк. И потому, что гражданским запрещено подниматься ввысь, исходя из соображений военной тайны; и потому, что подняться сюда может лишь тот, кому сделаны соответствующие инъекции. Но инъекции трижды засекречены, поэтому враг не может создать армию воздушных пограничников.

Ни у кого в мире нет таких войск!

Мысль об этом наполнила сержанта гордостью, которая окрыляла не хуже любых инъекций.

«Но мы – люди миролюбивые, мы ни на кого нападать не собираемся», – добродушно думал сержант, поднимаясь по лестнице, и с каждой ступенькой распухая всё больше и больше.

Салливан с отчаянием смотрел на раскрытую калитку в ограде. До неё оставалось всего несколько шагов, но именно этих шагов он и не мог сделать: лимит на шаги был исчерпан.

«И зачем я сам ходил за последней кружкой? – подумал Салливан. – Не мог подождать официанта? Пьяная бравада!»

Оставаться на улице было нельзя: с минуты на минуту мог проехать полицейский патруль, а тогда, тогда…

Салливан застонал: ну почему он вчера не согласился на сверхурочную работу? Тогда бы у него был лимит возвращений домой после полуночи, а уж он нашёл бы возможность растянуть его!

Салливан непроизвольно вспомнил ряд уловок, позволяющих сэкономить несколько движений, урвать от рабочих действий немного для личного пользования. В их числе были и доска в заборе, благодаря которой дорога на работу сокращалась на несколько десятков шагов, и придуманная им самим – чем он особо гордился – расстановка оборудования, позволяющая экономить пару рабочих движений за смену.

Вообще-то число рабочих движений не регламентировалось, их всегда выдавали в достаточном количестве. Другое дело, что каждая операция была строго занормирована, и учёт вёлся неукоснительно. Но всегда можно было оправдаться излишним рвением – особенно если немного перевыполнять норму. Тогда на небольшой перерасход рабочих движений смотрели сквозь пальцы: мало ли – шаг влево, шаг вправо…

А на чёрном рынке их можно было обменять на домашние… если удастся пронести с работы, или даже на движения для отдыха – они ценились выше, зато и стоили дороже.

Куда шли его рабочие движения с чёрного рынка, Салливан не интересовался. Поговаривали, будто их используют повстанцы для производства своих штучек… Но, в конце концов, на это есть полиция и жандармерия, а если добропорядочный гражданин и сэкономит несколько рабочих движений, повысив производительность собственного труда, в этом не было ничего страшного, на взгляд Салливана.

А во всём остальном приходилось страшенно экономить. Он вспомнил нож с несколькими лезвиями, позволяющими разрезать котлету сразу на несколько кусков…

«А аристократы, говорят, позволяют себе отрезать от бифштекса маленькие кусочки», – с завистью подумал Салливан.

Хмель ещё не прошел, поэтому Салливана время от времени охватывало благодушное настроение, несмотря на безвыходность ситуации. А до полуночи оставалось всего несколько минут.

Салливан затрясся, пытаясь хоть как-то передвинуться к калитке.

«Рассказывал же этот старый чёрт! – вспомнил он. – Наблюдая, как кантуют высокий шкаф, он будто бы открыл способ самокантовки. Никем не запатентованный и потому нерегламентируемый! Используя его, если движения кончаются, и ты застываешь в неподвижности, можно, раскачавшись внутри себя, попеременно наклоняться то в одну, то в другую в сторону, и таким образом передвигаться, пусть и медленно…»

Вдали послышался шум полицейской машины. Салливан задёргался из стороны в сторону, чуть не упал и вдруг, неожиданно для себя, прыгнул. Но не по направлению к калитке, а чуть в сторону.

«Тьфу! Да чего я мучаюсь-то! У меня же осталось несколько прыжков на двух ногах!»

Салливан совсем позабыл о такой экзотике: купил когда-то по случаю, для пикника на природе, по дешёвке, в качестве розыгрыша. А теперь, смотри, пригодились! Сколько же их осталось-то?

Салливан прыгнул пару раз, и вновь застыл.

«Всего три! – Салливан чуть не застонал от досады. – Ну что стоило прикупить ещё несколько! Они не так уж много стоили!»

В начале улицы засветились автомобильные фары: полиция въехала в их квартал.

«Всё, пропал! – подумал Салливан. – Теперь, теперь… Если бы я умел кувыркаться!» Правда, на асфальте проделывать такие трюки рискованно, можно и расшибиться, но при определенном навыке хороший кувырок мог его спасти. А если бы научиться катиться через голову, не останавливаясь, то…

Регламент на качения пока не установили, и ими можно было пользоваться беспрепятственно.

Фары полицейского автомобиля замерли за несколько домов от дома Салливана. Хлопнула дверца.

«Должно быть, схватили и грузят какого-то несчастного! Сейчас и моя очередь… Ах, если бы я мог катиться! Стоп! Но ведь катиться можно не только вперёд через голову, но и боком! Ура!»

Салливан упал на бок, слегка ударившись коленом и чуть больнее – локтем, и принялся перекатываться к калитке, глядя на приближающиеся автомобильные фары.

Ф-фух! Он успел! Машина едва подъехала к соседнему дому, как Салливан вкатился в калитку, подогнув ноги – вот и потребовались те несколько движений, которые он прихватил на работе, удачно спрятал и теперь принёс домой, не соблазнившись обменять на ещё одну кружку пива.

«Тогда бы уж точно – конец», – подумал Салливан, захлопывая ногами калитку.

Всё! Теперь он в безопасности. Или почти в безопасности. Оставалось преодолеть расстояние от калитки до дома, но в окно уже выглядывала жена. Лицо её выглядело озабоченным.

«Главное – не ползти!» – подумал Салливан. Переползание полицейские могли счесть отличительным признаком уголовного элемента, посчитать его грабителем – его, Салливана, пробирающимся в собственный дом! – и открыть огонь без предупреждения! А этого бы Салливану не хотелось.

Ну, ничего, в случае чего жена подтвердит, что он – её муж. Если успеет.

Салливан знал, что жена также израсходовала месячный лимит движений вне дома, и потому не могла прийти ему на помощь. Но он доберётся и сам, осталось совсем немного.

Ничего, что полицейская машина остановилась у его калитки – частная собственность и жизнь неприкосновенны, офицер не имеет права войти. Пусть смотрит, пусть кусает локти.

Он даже не сможет поставить Салливана на учёт – сегодня последний день месяца! А завтра отсчёт лимитов начнётся с нуля.

Перекатываясь по-прежнему, Салливан добрался до крыльца и вскарабкался на ступеньку. Недовольно хлопнула дверца отъезжающего автомобиля.

«Надо будет и эту ступеньку убрать, – подумал Салливан, – сделать пологий пандус от самой калитки. Но это потом…»

Жена открыла дверь, Салливан вкатился в дом и поднялся.

Ноги дрожали. Жена подала комплект домашних движений. Они обнялись.

– Сейчас пойду в душ… – прошептал Салливан.

– Я приготовила ужин, – прошептала жена.

– Ты у меня молодец, – сказал Салливан.

– У нас осталось в запасе несколько фрикций, – краснея, робко сказала жена, – я сэкономила… Может быть, устроим небольшую оргию?

И они устроили оргию.

Завтра придётся умереть. Но это ещё только завтра! Своды темницы гнетут и давят. Сквозь узкое окошечко-бойницу проникает лишь тонкий лучик света. Если бы он сам стал таким лучиком! Но тюрьма не выпускает и свет. Войти сюда легко, а вот выйти…

Крепкие запоры – снаружи, здесь – ровная дубовость плотно пригнанных вершковых досок, окованных железом, с торчащими над полосами полукруглыми головками заклёпок. Чем их, зубами?

Стены из дикого камня, отполированные на высоту человеческого роста ощупывавшими их ладонями, отыскивающими хоть желобок, хоть трещинку! – и лишь выгладившими камень до сплошного монолита. И мышиной норки не видно. Были бы мыши, наверняка вылезли бы на запах свежей соломы. Хоть на это тюремщики расщедрились.

Завтра – казнь. Не имеет значения, как именно его хотят лишить жизни. Важно другое: почему кто-то берёт на себя функцию Господа-Бога? Почему они присваивают себе право говорить от Его имени?

Жалко расставаться с молодостью – с жизнью, рано или поздно, так или иначе, а расставаться придётся. Вот тогда, представ перед Ним… Но зачем? Он ведь и так всё знает. Знает и то, что нельзя, будучи молодым, не противиться существующему порядку, если ты считаешь его несправедливым. Если этот порядок тебя обделяет, не даёт даже минимально необходимого.

Почему те, которые находятся у власти и прикрываются именем Бога, хотя не имеют на это никакого права, обрекают на смерть тысячи и миллионы, в то время как сами сидят на грудах золота, и, в конце концов, на них же и умирают?

В их амбарах гниют тонны зерна, собранные теми голодными, кому сейчас отказывают в куске хлеба. Разве это справедливо? Почему тот, кто обрабатывает землю, должен отдавать большую часть сеньорам? Потому что у них в руках оружие? А чем они тогда отличаются от воров и бандитов? Лишь тем, что имеют громкие титулы? Но кто дал им эти титулы? Титул можно купить… чем они иногда и хвастаются, в пьяном виде.

И ничто не может повлиять на их совесть: священники пьют и едят вместе с ними, да ещё и освящают преступления именем Бога!

А ведь правильно сказал… как же его зовут? «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был сеньором?» Если бы каждый зарабатывал трудом своим, а не отбирал силой то, что ему не принадлежит… Но почему-то против силы может бороться только сила, слово не помогает. Ах, если бы у него была сила снести стены!

В отчаянии узник заметался по камере. Его смерть будет бессмысленной – вот что угнетало больше всего.

Постой-ка, замок старинный, тут должны быть разные секреты, подземные ходы… Ну и что, что каждая пядь, каждый сантиметр каменной кладки изучен вдоль и поперёк? Надо проверить ещё раз.

Но, ощупав заново стены, узник вновь бессильно повалился на кучу соломы и закрыл глаза. Всё, конец!

В дальнем углу послышался шорох.

Крысы? Откуда? Нет, это поворачивается каменная плита!

В образовавшемся проходе стоит девушка. Она манит его одной рукой, одновременно прижимая к губам палец другой.

Да, да, надо спешить, и в то же время действовать бесшумно: тюремщики могут услышать.

Узник срывается с места и на цыпочках перебегает в угол.

Тяжёлая плита закрывается за его спиной.

Путь лежит по подземным ходам, то опускающимся вглубь, то поднимающимся чуть ли не на поверхность, когда сквозь небольшие отверстия под сводом туннеля проникают лучи заходящего солнца. Ход то раздваивается, и тогда девушка на секунду останавливается, отыскивая секретные знаки; иногда в проход вливаются другие ходы.

Они выбираются из подземного хода в каком-то подвале, вылезают из него, опять идут длинными переходами, теперь по поверхности земли, в каком-то большом здании. За его стенами слышен шум.

– Что там? – спрашивает юноша.

– Восстание, – спокойно отвечает девушка. – Против угнетателей.

– Из-за меня? – удивляется юноша.

– Нет, – чуть улыбается девушка, – но и из-за тебя тоже. Надо освободить всех узников. Надо спешить, чтобы тюремщики не разбежались: они могут скрыть часть подземных тюрем, их слишком много, мы не знаем все.

– Я тоже хочу сражаться! – говорит юноша. – Где можно взять оружие?

– Мы туда и идём, – отвечает девушка.

Они входят в арсенал, в помещение, где много оружия, и юноша вооружается.

Они выходят вместе и становятся в ряды бойцов. Юношу ранят, и девушка выносит его с поля боя.

Сражение заканчивается, узурпаторы повержены. Все ликуют.

Девушка выхаживает раненого юношу, он выздоравливает и женится на ней. Они поселяются в маленьком домике на берегу реки. Они вместе работают в поле, занимаются домашним хозяйством. У них рождается много детей, дети вырастают, женятся и выходят замуж. Все живут счастливо и весело.

Юноша давно постарел. У него длинная седая борода, внуки ползают по его коленям и зовут дедушкой.

Приходит его старшая внучка и приносит своего первенца.

И тогда дедушка чувствует, что пришла пора умирать. Он говорит об этом внучке.

– Дедушка, не умирай! – кричит внучка.

– Нет, я умираю, – шепчет старик. – Не каждому удается увидеть своих правнуков.

И он умирает…

Заскрипел поворачиваемый в замке ключ, со скрипом распахнулась дверь, и вошедшие увидели лежащий на куче полусгнившей соломы труп немощного старца.

Гоша минировал «мерседес» с любовью к порученному делу. Он не знал ничего: ни кто хозяин «мерседеса», ни почему тот удостоился столь высокой чести – быть вознесённым к небесам? Не исключалось, впрочем, и того, что «мерседес» будет взорван без хозяина – так сказать, для острастки: мина была радиоуправляемой, а у кого находится пульт, Гоша не знал.

Закончив работу, Гоша перекрестился: «Опять придётся грехи замаливать!» – с тоской подумал он.

Особо набожным христианином Гоша не был, однако в церковь ходил, где и молился с особой охотой за души «невинно убиенных». А может, и не «невинно» – никто из людей не может точно определить степень вины другого человека. Сказано ведь: «не судите, и да не судимы будете». Гоша свято следовал этой заповеди, и до сих пор судимостей не имел.

Но сейчас, проходя мимо церкви, Гоша не стал заходить внутрь – он торопился за второй частью гонорара. Аванс был давно получен, и почти столь же давно потрачен: на мину, на взрыватель, на текущие нужды. Оставалась какая-то мелочёвка.

Но Гоша твёрдо помнил и вторую заповедь: «Богу – Богово». Неуспокоенная совесть требовала компенсации.

У церкви на коленках – а может быть, без ног: Гоша не стал присматриваться – стоял уродливый калека и гнусавил что-то неразборчивое жалостливым голосом.

– На-ка, убогонький, помолись за невинно убиенного раба Божия… – Гоша сунул нищему остаток аванса.

– А звать-то его как? – неожиданно звучным голосом спросил нищий, устремив на Гошу пронзительные глаза.

Гоша пожал плечами:

– Не знаю…

– Солдатик ты, наверное? – участливо спросил нищий. – Из Чечни? Или… или мент?

– Солдатик, солдатик, – кивнул Гоша и перекрестился. Он иногда считал себя солдатом невидимого фронта. Пусть альтернативного, андеграундного, но тем не менее…

– Ну, ступай, – разрешил нищий, – а я уж помолюсь…

Успокоенный, Гоша вторую часть условленной суммы опустил в карман без излишних терзаний, чего раньше с ним не случалось. «Что значит, молитва убогого! – удовлетворённо подумал он. – Верно говорят: они к Богу ближе!»

На перекрёстке зажёгся красный свет. Взвизгнув тормозами, у самой «зебры» остановился «мерседес». Гоша остолбенел и не мог сдвинуться с места: капот «мерседеса», казалось, ещё хранил отпечатки его пальцев, хотя Гоша всегда тщательно протирал всё за собой. Чмокнув, опустилось стекло. – Что стоишь, как баран? – осведомился водитель.Гоша перевел взгляд с машины на водителя. Никогда раньше ему не приходилось видеть «заказанного» ему человека. И остолбенел вновь, наткнувшись на знакомый пронзительный взгляд.Водитель тоже узнал его.– А-а, солдатик! – усмехнулся он. – Каждый зарабатывает, как умеет! – и, газанув, первым пересёк перекрёсток.– Чтоб тебя! – в сердцах произнес Гоша. Его ещё никогда так не обманывали, не смеялись над лучшими из его чувств.Грянул взрыв. Салон «мерседеса» заполнило огненное облако, длинный язык пламени выскочил из не успевшего полностью закрыться окна.«Стекла останутся целы», – отрешённо подумал Гоша. Впрочем, стёкла бы остались целы в любом случае: он всегда точно рассчитывал заряд. Максимум, что бы произошло – выдавило лючок на крыше.Какая-то старушка, стоявшая рядом с Гошей и слышавшая его слова, испуганно перекрестилась и заспешила от перекрёстка, поминутно оглядываясь на неподвижно стоящую фигуру.«А как же теперь с замаливанием грехов?» – недоумённо подумал Гоша.

«Интересно, чем они станут завтра?» – подумал Уут, глядя на свои пальцы.

Из пухлых пшеничных лепёшек ладоней врастопырку торчали крутосваренные молочные сосиски. А вчера пальцы были морковками.

Где они теперь, те морковки? Бесполезно и пытаться отыскать их в разбухшей массе тела. Да и надо ли это делать? Всё происходит именно так, как должно происходить: человек никогда не знает, во что именно превратятся съеденные за завтраком продукты. Об этом можно лишь догадываться, мечтать, надеяться… и ошибаться.

Конечно, легко предположить, что пальцами всегда будет что-то тонкое и длинное – например, сосиски, морковки, корешки петрушки или сельдерея. Хороши также стебли спаржи, если её не сильно пропаривать. Позавчера, к примеру, неплохо смотрелись зелёненькие огурчики, а чуть раньше – стручки гороха и фасоли. Последние хотя и были недостаточно крепкими, но работать ими было можно.

Приходилось, правда, каждый день подбирать работу по силам, но все как-то приспосабливались. Но вот что можно сделать килечками пряного посола? А однажды Ууту пришлось узреть вместо пальцев и такое. Отсюда следовал вывод: если дорожишь работой, думай, что ешь. Но Ууту никогда не приходилось применять подобную формулу на практике: его доход позволял работать исключительно ради собственного удовольствия, а отнюдь не в целях заработка.

Порой непредсказуемость поведения собственного тела бесила. От него зависело всё: сегодняшние занятия, место отдыха, текущие поступки, сексуальная, гм, жизнь…

Становилось обидно: человек, венец природы, ничего не может сделать с самим собой, вернее, со своим физическим воплощением. Какие бы желания ты ни имел, как бы ни планировал будущую деятельность, тело могло отколоть такую штучку, что оставалось только развести руками – если, конечно, они были способны разводиться в тот момент – и продолжать мучиться.

Впрочем, мучились не все. Уут с презрением, к которому однако примешивалась и солидная доза зависти, посмотрел на троицу сухопарых бегунов-йогов, чьи тела были сложены из пучков трав и кореньев, перемежаемых сухарями, листьями и чем-то неописуемым и непонятным. Всё вместе образовывало миниатюрную жилистую фигуру, которая практически не менялась со временем.

И если раньше Уут провожал их скептическими мыслями вроде «А-а, аскет!», то сегодня подумал иначе: «Они постоянные!» И эта стандартная фраза зазвучала для него не осуждением, а пониманием.

Он посмотрел на собственное тело. Из предплечья торчали капустные листья, куски помидоров и кабачков. Пока что не сросшихся – это был сегодняшний завтрак, салат.

Локоть закруглялся разрезанным арбузом, но скибки успели сцепиться между собой.

«Понятно: их я съел на прошлой неделе. А вот тем патиссонам из левого запястья месяца четыре, у них и хвостик закурчавился. А соседние куриные ножки и крылышки… Постой, когда же это было-то?»

Уут задумался. Мясо срастается медленнее растительной пищи, но рано или поздно всё съеденное приходит в соответствие с первоначальным видом. Уут знал: в глубинах его тела скрывается не одна туша практически целых коров, до полусотни баранов и около двух сотен кроликов. Что они там делают? Гуляют себе в идиллии по лужайкам из салата, прыгают среди капустных кочанов, или украдкой погрызывают восстановившуюся морковку? Ну, от безрассудных кроликов можно ожидать чего угодно. Но неужели степенные коровы поступают точно так же? О курах не хотелось и вспоминать: временами они начинали всхлопывать крыльями и охорашивать перышки. А однажды ночью Уут проснулся от петушиного крика… Он обмер и мгновенно похолодел: ему показалось, что это кричит его петух.

С минуту он лежал и обливался холодным потом – выпитая вода вспомнила о своей функции и подступила к поверхности тела, повинуясь психофизиологическому сигналу. Куры заволновались и принялись отряхиваться.

Уут не посмел шевельнуть рукой, боясь, что не сможет этого сделать, а сразу начнет рассыпаться.

Но, к счастью, это оказался не его петух. И вообще это был ничей петух. Просто обычный, никому не принадлежащий, то есть никем пока не съеденный петух с соседней фермы.

Хозяина птицы тогда оштрафовали за содержание петуха без намордника – как оказалось, не один Уут подумал, что петух предвещает его последний час, нашлись и другие. Соседа справа хватил инфаркт, но, к счастью, вес его был далек от критического, и бедняга выкрутился.

«А может, это выдумки? – подумал Уут. – Неужели обязательно перед смертью человек должен услышать крик полностью регенерировавшего в нём петуха? А если он никогда не ел курятины? Тогда что – мычание коровы? Но почему обязательно первой восстановившейся? Они ведь там живут, бродят… Ну да, пока не мычат, бродят молча. А если человек не ест ни курятины, ни говядины, ни свинины, тогда что?»

Уут перевел взгляд на своё огромное тело, покоящееся на парковой скамейке для особо больших. Тело полностью состояло из различных пищевых продуктов и напитков, проглоченных Уутом за всю жизнь. Всё съеденное находилось здесь, при нём, никуда не деваясь, и лишь модифицируясь под действием неведомой силы, единственно отличающей живых существ от неживых, и приводящей к вполне определённым результатам. О природе этой силы спорило не одно поколение учёных, но пока великая загадка жизни оставалась загадкой.

Благодаря этой силе, всё съеденное человеком постепенно возвращалось в первоначальное состояние: ломти ветчины трансформировались в маленьких поросят и весёлых свинок, куски хлеба срастались в буханки, куриные ножки и крылышки находили друг друга и обрастали перьями, появлявшимися будто бы и вовсе ниоткуда… Некоторые учёные полагали, что в этом виноват вдыхаемый воздух и выпитая вода. То есть, имеющиеся в них загрязнения. Поэтому, наверное, в последнее время так выросло число ратующих за чистоту окружающей среды…

Вся пища оставалась с человеком, до поры до времени никуда не деваясь. Каждый был вынужден таскать всё съеденное с собой, до тех пор, пока…

Но об этом Ууту, как любому нормальному человеку, думать не хотелось, и потому он переключил внимание и мысли на нянек и кормилиц, вынесших новорожденных младенцев погреться на солнышке.

Уут залюбовался не самими няньками и кормилицами, хотя их румяные попки из аппетитно поджаренных булочек и груди из кексов с мармеладом могли свести с ума кого угодно. Нет, он залюбовался самими младенцами – маленькими белыми капельками. Кроме молока они пока ничего не ели, и потому сохранили первородную чистоту.

Для того он и приходил в парк, а не просто посидеть, отдохнуть и погреться на солнце. В его возрасте солнце могло быть вредно: излучение ускоряло процессы фотосинтеза в регенерируемых растениях.

«Может, и вправду меньше есть? – с тоской подумал Уут. – Следить за собой, во всём отказывать… А-а, да ну его! Один раз живём, будь что будет!»

Уут тяжело оторвался от скамейки, и побрел к выходу из парка, слегка подволакивая ногу: козья полутуша, оказавшаяся сегодня в левой ноге, плохо двигалась.

«Надо будет поесть козлятины до восполнения, – подумал Уут. – Станет полной козой, пошустрее будет. Вот так порой получается: ешь для себя, а получается – для других!»

С высоты своего огромного роста продуктовой горы, скапливающейся на протяжении пятидесяти лет, он лениво озирал проходящих: таких же громадин-стариков, как он, а то и ещё более старших жителей города, юркую малышню, у которых за душой, то есть над душой, ничего не было – кроме нескольких десятков котлет, изюминками украшающих ком манной каши, да разбросанными по ней искорками карамелек и блямбами сотен порций мороженого.

«Когда-то и я был таким», – с грустью подумал Уут. Но теперь конфеты и мороженое остались погребёнными под толстым слоем – в три-четыре наката – копчёных колбас, утиных и гусиных ножек, постепенно превращающихся в кур и гусей… ну и всем прочим, что может позволить себе солидный состоятельный мужчина.

И вдруг Уут замер. Двигающийся навстречу человек – настоящий гигант, раза в полтора выше Уута, которого почти сплошь покрывали живые шевелящиеся утки, куры, индейки, кролики, коровы, бараны и свиньи, внезапно остановился, всплеснул руками, и медленно-медленно начал рассыпаться на составные части.

Захлопали крыльями и стали разлетаться птицы. Закудахтали куры, запели петухи, закрякали утки. Замычали быки и коровы, помахивая хвостами и удаляясь в разные стороны, не пытаясь сбиться в стадо, что делали в естественных условиях.

«Наверное, надоели друг другу до чертиков», – мелькнула в голове Уута крамольная мысль.

Живая гора расползалась на глазах.

Кролики прыскали белыми и серыми брызгами, перепрыгивая через блеющих овец и не обращая никакого внимания на скользящую мимо них морковку и катящиеся головы капусты.

Рыбы бились на асфальте. Лишь немногим экземплярам удалось ускользнуть в ливнёвую канализацию вместе со струящейся из тела водой.

Прохожие, на мгновение замерев от неожиданности, бросились к бесформенной горе и принялись растаскивать то, что не могло удалиться своим ходом. Некоторые проглатывали схваченное тут же, некоторые уносили с собой, набивали сумки, как будто специально ждали этого момента. А что ж, может, и ждали, ходили по пятам. Недоедают, что поделаешь. Нищие…

«Такова традиция, и никто не вправе её нарушать, – печально подумал Уут. – А потом приедут государственные служащие, подберут то, что осталось, увезут на склад, рассортируют: сосиски к сосискам, морковку к морковкам, огурцы к огурцам, капусту к капусте… Поймают разбежавшихся животных, отправят на соответствующие фермы, а затем – на бойни. Приготовят всякие вкусные вещи и развезут по магазинам. Вековечный круговорот пищи в природе. Да, будет у служителей культа работы! Гора-то вон какая… Но таков наш мир и другого нам не дано».

Прохожие, расхватав кому что понравилось, двинулись по своим делам.

Помедлив, двинулся и Уут. Он ничего не взял, нарушив традицию, но и это было в его праве.

Он продолжал размышлять – о бренности бытия, о том, что не далее как на прошлой неделе ему пришлось стать свидетелем такого же печального зрелища, о неизвестности собственного срока.

И лишь изредка ему почему-то становилось жаль покоящуюся где-то в середине его огромного разбухшего тела маленькую белую капельку…

– Патроны есть? – крикнул Петька, отчаянно работая насосом. Нагнетаемый в камеру автомата воздух непонятным образом превращался в порох и пули. Петьке повезло, он мог не думать о патронах. Но, как настоящий командир, не мог не заботиться о своих бойцах. А вот у Славика дела обстояли хуже: ему достался крупнокалиберный пулемёт из красной пластмассы – вернее, он сам его выбрал – работающий на песке, и теперь Славик доскребал последние остатки из песочницы. Но малыши понимали серьёзность ситуации и не плакали, видя, как разрушается их среда обитания.

Агрессоры из соседнего двора не сдавались. Они подкатили откуда-то два танка, броня которых была сплетена из растущих у них деревьев и кустов, но настолько модифицировалась в процессе изготовления, что и кумулятивные снаряды от неё отскакивали. Двор за их спинами зиял белизной обломанных и обескоренных стволов. Потому они и напали на Петькин двор, что теперь не могут лазить по деревьям.

Девчонки, судорожно переползая под вражеским огнём, собирали разбросанные по двору остатки разбитых укреплений: щепки, бумажки и спичечные коробки, чтобы прессовать из них новые снаряды для единственного оставшегося целым орудия. Орудие обслуживала Верка – боевая девчонка, которая немного нравилась Петьке. Девчонки давно уже раскопали все свои «секретики» и отлили из них первые пули.

«А всё этот, зеленёнький, на трёх ногах! – с тоской подумал Петька, ловя на мушку вражеских соседей. – Это он подсунул нам оружие, да ещё сказал, что на соседнем дворе поселились агрессоры. Ну, дрались мы с ними иногда, но ведь не стреляли же? Эх, и зачем мы его послушались!»

Но теперь отступать было поздно, оставалось победить или погибнуть.

Вскрикнув, упал навзничь Славик, покинувший песочницу в поисках рабочего материала для игрушечного пулемёта. На его тонкой рубашонке быстро расплывалось алое пятно.

Кровь была настоящая.

– Алло! Это страховая компания?

– Да. Вы хотите застраховаться?

– Нет, я давно застрахован.

– У нас?

– Да.

– Мы рады приветствовать нашего клиента!

– Спасибо… Вот об этом я как раз и хотел поговорить.

– Что-нибудь не так?

– Да как сказать…

– А по какому тарифу вы застрахованы?

– По тарифу «Получишь вдвойне».

– О! Это самый популярный и выгодный тариф.

– Да уж…

– Вы не согласны с условиями?.. Подождите… Вам уже приходилось совершать страховые случаи?

– Именно об этом я и хотел с вами поговорить.

– Говорите. Я вас внимательно слушаю.

– У меня угнали машину…

– Мы вернём вам две!

– Я знаю. Я рассказываю то, что со мной случилось. Наверное, я не так начал.

– Ага… Продолжайте, пожалуйста. Прошу прощения, что я вас прервал.

– Да. Так вот. Когда у меня угнали машину, я получил от вас две. Вторую я отдал жене – она как раз закончила курсы по вождению автомобиля, и это было как нельзя кстати. Когда молния ударила в дом и сожгла его дотла, ваша фирма построила мне два. Второй не был мне нужен, и пришлось его продать. Не без выгоды, разумеется…

– Вот видите! Наша фирма всегда честно соблюдает условия договора!

– Да… Но недавно я сломал ногу…

Киев был пуст. Тишина царила на улицах. Не светилось ни одно окно, и не потому, что за окнами спали: в квартирах не было людей.

Не горели и фонари, хотя ночь ещё не кончилась.

Во всем громадном городе не осталось ни одного человека. Грандиозный эксперимент удался. Может быть, он был не совсем правильным с морально-этической точки зрения, но это ещё надо смотреть: по законам какого времени? Бывают эпохи, когда люди едва ли не полностью отрицают то, что до них считалось абсолютно верным. Главное – у нас всё получилось. Киев был первой ласточкой. За ним неизбежно последуют другие: то, что удалось однажды, можно повторить многократно. Столько, сколько будет необходимо.

Кто уполномочил меня решать за миллионы людей? А кто уполномочивает других? Почему им можно одним мановением руки бросать в топку войны те же самые миллионы? Почему они могут принимать решение начинать войны, бросать атомные бомбы на головы мирных жителей? Почему они с лёгкостью расписываются за других, распоряжаются чужими жизнями? Почему их после этого не мучает совесть?

Почему им – можно, а мне – нельзя?

Главное, что цели у меня были самые благие. И пусть я ещё не до конца понимаю, что произойдёт по окончании эксперимента, во что он выльется, сейчас для меня основное – осознание собственной правоты. Пускай мне когда-то говорили, что я – сумасшедший, пусть пытались удержать, пусть грозили всеми мыслимыми и немыслимыми карами. Я отмёл все возражения. ЭТО я могу сделать. Имею полное право.

Людей мне не было жаль. Когда их выводили ночью из квартир, и они испуганно озирались, когда спускались по лестницам. Но, в конце концов, они были к этому готовы. И не я подготовил их! Они привыкли повиноваться. Хотя бы в этом совесть моя чиста. Да и во всём остальном. Я считаю, что я прав, поэтому поступаю в соответствии со своей правотой.

Людей было много, очень много. Но нас было больше. Потому что провести всю работу надо было как можно скорее: чтобы никто никому не успел ничего сообщить. А если кто и успел бы – чтобы ему не успели поверить. А если и поверили бы – то чтобы не смогли ничего предпринять. Чтобы всё произошло так, как я задумал.

Что будет потом – неважно. Надеюсь, меня поймут правильно.

Мне говорили, что, возможно, не стоило убирать всех. Но я не хотел рисковать: мало ли какие флуктуации могут произойти? И как отбирать тех, кого можно, кого нельзя? Нет уж: всех так всех. А потом посмотрим.

Такого широкомасштабного эксперимента не проводил никто. Возможно, боялись. Чего? Ответственности? Возмездия? От кого? От будущего? От потомков? Они должны за это быть только благодарны.

Нет, помнится, в США была попытка провести нечто подобное, хотя и несколько иного плана. Но в последний момент исполнители испугались. Чего – моральной ответственности? Или им помешал тот же «страх перед будущим»? Меня подобные страхи не мучают. Я считаю, что я прав – и, значит, я прав.

Я шёл по улицам и поглядывал на постепенно синеющее небо. Приближался рассвет. Он должен подтвердить мою правоту.

Да, люди – слишком большая ценность, чтобы ими разбрасываться. Правда, не все это понимают. Но когда-то должны начать понимать! Для этого я и решил провести свой сумасшедший эксперимент. Я надеюсь, все, кого мы успели убрать из города, сумеют найти себя в будущем. Пусть оно будет немножко другим. Но я не думаю, что оно станет от этого хуже.

Я вышел к вокзалу. В небесах послышался тяжёлый отдалённый гул. Ничего, я успею исчезнуть. Время ещё есть: часы показывали три часа пятьдесят пять минут.

Было двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года…

– Завтра тебя казнят.

– Вот как? Ты торопишься. Не терпится избавиться от меня?

– А чего тянуть? – высокий человек, затянутый в черную кожу костюма с золотыми бляшками, пожал плечами. – Так или иначе, а конец один…

– На моем месте мог бы быть ты…

– А ты стал бы затягивать?

– Да, ты прав… Я могу высказать последнее желание?

– Завтра… А, впрочем, говори: я не уверен, что завтра тебя кто-нибудь выслушает.

– Ты не будешь присутствовать на казни? Лишишь себя такого удовольствия?

– Поверь, мне не доставит это большой радости. К тому же у меня много дел.

– И ты не хочешь отвлекаться на мелочи… Понятно. Я многого не прошу.

– Как обычно: бокал вина, трубку табаку?

– Нет. Пришли мне ромашку.

– Ромашку? Ты с ума сошёл! Где я её возьму? Город покрыт камнем на тысячу миль!

– Если бы на твоём месте был я, цветы росли бы повсюду.

– Впрочем, да – цветочницы. Они торгуют цветами. Кажется, я видел их на площади. Подожди, я сейчас приду.

Лязгнула дверь. Узник не изменил позы. Лишь слегка усмехнулся:

– «Подожди…» Я могу ждать целую вечность!

Площадь была пуста. Лишь одна девушка с корзинкой стояла у фонтана в центре. Затянутый в кожу человек в несколько шагов пересёк разделяющее пространство.– Ромашки есть? – отрывисто спросил он.– О, это вы! – пролепетала девушка.– Ромашки есть? – повторил затянутый в кожу, оглядывая цветочницу. Пожалуй, ей меньше лет, чем показалось сначала. Девчонка совсем. Продрогла на холоде, а не уходит. Что ж, вот и дождалась, заработала на кусок хлеба.– Одна осталась, – она протянула цветок. – Последняя.Он усмехнулся, принимая цветок и бросая в корзинку золотую монету:– У меня не последняя!– Благодарю вас! – цветочница склонилась в глубоком поклоне.Хм. И с чего бы вдруг он так расщедрился? Но не отбирать же монету. Это недостойно правителя. И к тому же: целое королевство за один золотой. Один раз можно побыть и щедрым.

– Держи, – протянул он ромашку узнику. – Последняя. Тот быстро взглянул на него.– Нет, я не издеваюсь, – пояснил затянутый в кожу. – У девчонки была последняя ромашка.– Ты очень великодушен, – проговорил узник, принимая ромашку. – Неужели сам ходил?– Страже дольше объяснять было бы…Узник поднес ромашку к лицу и закрыл глаза.– Ладно, прощай, – затянутый в кожу направился к двери, но остановился на пороге и оглянулся.Узник ничего не ответил. Глаза его были закрыты, ноздри вздрагивали, обоняя аромат цветка.– Прощайся с ромашкой… – пробормотал затянутый в кожу. – И с жизнью…Снова лязгнула дверь.Узник прислушался к удаляющимся шагам.Всё, теперь он один. Стража у дверей не в счёт. Дверь глухая – чтобы тюремщикам не мешали вопли узников. Сколько их перебывало в этой камере? А в этой тюрьме? Но он кричать не будет.Тюрьма старинная, надёжная. Из нее никто и никогда не убегал. Традиции тюрьмы мешали. Просвеченный всевозможными лучами узник не мог ничего пронести с собой. Одежда выдавалась тюремная, передачи были запрещены, есть приходилось в присутствии двух тюремщиков, голыми руками, деревянная миска после еды сразу отбиралась.Узник обвёл взглядом камеру. Куча соломы, зарешёченное окно – вот и вся обстановка. Да, но теперь у него есть ромашка…С улицы донёсся далёкий перезвон колоколов. Скоро последняя стража.Узник в последний раз вдохнул тонкий аромат. И принялся по одному обрывать лепестки – как делал не раз.«Казнят – не казнят», – мелькнуло у него в голове.Он усмехнулся: а интересно, что получится?Лепестки медленно падали на каменный пол. Остался последний.«Казнят…» – лепесток, вращаясь, полетел на пол.Но нет! Вот ещё один – маленький, изогнувшийся под чашечкой цветка.Узник осторожно потянул за него. Лепесток не обрывался. Узник потянул сильнее. Тоненькая паутинка потянулась из венчика цветка вслед за лепестком. Узник принялся разматывать ее, опуская на каменный пол.Паутинки оказалась неожиданно много, она серебристо блестела на полу в лучах заходящего солнца.Все! Паутинка перестала разматываться.Сильно дернув, узник оборвал паутинку, и венчик цветка закрутился, набирая обороты. Скоро он превратился в блестящий диск, вспыхивающий на краях острыми стальными зубчиками.Узник шесть раз поднес его к решётке окна и осторожно положил у стены три толстых металлических стержня, после чего остановил диск, сжав стебелёк у венчика.Затем зацепил крючком-лепестком ниточку-паутинку за остаток металлического стержня, торчащего из стены, и принялся медленно спускаться по наружной поверхности стены, обмотав кисти рук разорванной рубашкой.Под стеной его ждала девушка-цветочница, держа в поводу двух горячих коней.

Начальник лагеря был весел и словоохотлив.

– С тех пор, как мы оборудовали периметр вашей новейшей разработкой, – он сделал лёгкий поклон в сторону маститого профессора, с бакенбардами и в очках, – у нас полностью прекратились побеги! Нет-нет, – смеясь, поднял он руку, предупреждая встречный вопрос, – попытки побегов продолжаются. Но беглецы не могут преодолеть ваше изобретение, так что я полагаю, что вскоре и попытки прекратятся. Мы тщательно проинструктировали охрану, и она не приближается к линии.

– А вы… – попытался что-то уточнить ассистент профессора, но начальник лагеря продолжал:

– Все заключенные также оповещены о новшестве. Но… они очень недоверчивы. Это у них в крови. Если бы они не пытались проверить прочность наших законов там, на воле, – он подмигнул, – то не очутились бы здесь. Но они сохранили свое недоверие к словам власть предержащих, и время от времени пытаются… усомниться в правдивости наших… ваших, – он подчеркнул, – ваших слов. Давайте пройдём на территорию, и вы всё увидите своими глазами.

Делегация вышла из кабинета. Начальник лагеря продолжал рассказ:

– Мы решили пойти на свой эксперимент… Видите, как вы нас заразили тягой к новшествам? – он опять засмеялся. – Решили пойти на эксперимент, и полностью удалили охрану с территории лагеря. Знаете, бывали случаи, когда заключённые толкали надзирателей на колючку. А у тех семьи, дети… – он помрачнел. – Теперь такие случаи исключены. Совершенно. Пищу заключённым доставляют через двойные ворота.

– Из нашей колючки? – быстро спросил ассистент.

– Совершено верно… со всеми мерами предосторожности. Так что внутри, там, у них, – начальник лагеря показал пальцем, – полнейшая демократия и самоуправление.

Он опять рассмеялся:

– Пусть попробуют создать своё общество, если наше им не по нутру!

– Давайте обойдём периметр, – предложил профессор.

– Да, да, конечно! – подхватил комендант. – Так будет, гм, нагляднее.

Они двинулись вдоль извилистых рядов колючей проволоки, опоясывающей лагерь.

– Обратите внимание, профессор, – указал комендант. – Мы, конечно, поняли, откуда, гм, ваше изобретение получает питательные вещества, но вот в этом районе проволочка, гм, несколько истончена. Я понимаю, гм, что так оно, может быть, и задумано: то есть заключённые видят ослабленный участок, думают, что смогут легко преодолеть его, пытаются прорваться… ну и, гм, хе-хе-хе!

– Проволока получает питание отнюдь не из человеческих тканей, – твёрдо сказал профессор.

– Нет, но почему же? – возразил комендант. – Мы же видим, не слепые… хе-хе-хе… что в местах попыток… прорывов она не в пример толще и темнее. И я где-то читал, или слышал… что в крови человека много железа. Этот, как его, гемоглобин.

– Железа в теле человека столько, что едва хватит на десяток гвоздиков длиной двадцать миллиметров и диаметром один, – возразил профессор. – Другое дело, что кровь служит катализатором, и заставляет колючку углубляться в землю в тех местах, куда падают капли крови. А основной строительный материал для своего тела колючка берет именно из земли. В ней всегда полно различных окислов железа, всяких мелких частичек металла. Собственно, ей необязательно именно железо. Она встраивает в себя и кремний. Видите, вон те тонкие иголочки? Это диоксид кремния.

– А… м-м… как же ослабевшие, истончённые участки?

– Не беспокойтесь. Колючка представляет собой единое целое. Просто обмен веществ у неё достаточно замедленный. Со временем толщина проволоки выровняется.

– Ага, понятно. Спасибо, успокоили. А то, бывает, и самому кажется, что тут легче прорваться… – пробурчал комендант. – А скажите, профессор, каков срок службы, э-э… вашего изобретения?

– До тех пор, пока она будет получать питательные вещества, – спокойно ответил профессор.

– Ага. Это, значит, до тех пор, пока…

– Пока существует Земля, – подтвердил профессор.

– Ага, так. Это хорошо. А скажите-ка еще вот что. Когда-то давным-давно, когда я ещё только пришел сюда на службу, простым охранником… Мне сейчас вдруг вспомнилось, смешно даже… Нам говорили, что наш лагерь создан для того, чтобы исправлять людей. Чтобы они становились другими, и их можно было вернуть в общество. Я вижу, у нас это пока не получается… Но ваша наука? Я не имею в виду лично вас. Ваше изобретение сняло тысячу наших проблем, спасибо! Но, может быть, можно создать какие-нибудь пилюли, микстуры, лучи какие-нибудь… Чтобы люди не были столь агрессивны и не попадали бы сюда?

– Что вы! Это же насилие над человеческой личностью! Каждый человек свободен в своих поступках. Это и в Писании сказано.

– Да? Может быть… А, профессор, ещё такой вопрос: а уничтожить ваше изобретение можно?

– Гм… Я никогда над этим не задумывался… Нет, пожалуй, нет. Практически нет. Разве что очень высокой температурой.

– То есть её можно расплавить? Я боюсь, как бы мои подопечные… среди них, знаете, есть такие умельцы… Очень талантливые люди, очень! Как бы они не…

– Вряд ли у них это получится. Вы же знаете, что колючка набрасывается на любой движущийся предмет, который приблизится к ней на расстояние менее пятидесяти сантиметров. Поэтому использование любых манипуляторов ни к чему не приведёт: они будут опутаны проволокой. Если они металлические, колючка включит их в своё тело. Любой другой материал она искрошит в порошок. И потом, когда я говорю о высоких температурах, я имею в виду температуры порядка нескольких десятков, а то и сотен тысяч градусов. Это температура плазмы. В условиях вашего лагеря получить их, я полагаю, невозможно. Ну, разве что ваши умельцы изготовят плазменные резаки… Или небольшую атомную бомбу, – профессор благодушно рассмеялся.

– Спа…спасибо, – выговорил начальник лагеря.

– Так что не беспокойтесь об этом, – кивнул профессор.

– По…нятно.

Начальник лагеря помолчал несколько секунд, раздумывая, потом всё же решился:

– Понимаете… Я, собственно, спросил не потому, что так уж боюсь, что колючку уничтожат оттуда. Им там, собственно, неоткуда взять материал для, как их… плазменных резаков. Там почти ничего не осталось. Но мне кажется, что полоса колючей проволоки потихоньку расширяется. То, что она растет внутрь – ладно. У меня всё равно сидят одни смертники. Но она разрастается и наружу!

Астроном Федор Кузякин был недоволен. Пачка фотопластинок – итог сегодняшней ночи – была испорчена безвозвратно.

Он занимался поисками комет, хотел хотя бы одну назвать своим именем: комета Федора Кузякина – звучит! Но кометы пока не было. То есть той кометы, которой позволилось бы носить его громкое имя. Попадались всё больше известные, с более или менее знакомыми именами. Знакомыми, разумеется, широкой публике. Кто не слышал, например, о комете Галлея? Или комете Когоутека, о которой твердили едва ли не полгода, и которая тихо-мирно истаяла на небосклоне, так и не сумев дорасти до предсказанных размеров.

Такой славы Кузякин не хотел. Его вполне устроила бы обычная короткопериодическая комета, пусть не очень яркая, но зато чтобы она регулярно – раз в два-три года – появлялась на небосклоне. И тогда все будут вспоминать о нём.

Нет, Федор работал не напрасно: ему удалось уточнить орбиты и периоды обращения нескольких известных комет, благодаря чему заслужил благодарность и уважение коллег. Но хотелось большего.

Кузякин надеялся на совместное возмущающее воздействие Юпитера и Сатурна, которые неизбежно должны были вышвырнуть парочку подходящих обломков из пояса астероидов. Либо вытянуть хотя бы одну комету из окружающего солнечную систему кометного облака Оорта. Особенно если им помогут находящиеся в соответствующем положении Уран и Нептун. На Плутон Кузякин не надеялся: Плутон, лишённый недавно статуса полноценной планеты и переведенный в штат крупных скальных обломков – по сути, тех же астероидов, – вряд ли станет стараться, сбивая с орбит своих собратьев. Пусть даже и со злости.

Другое дело, если бы он сам сорвался с катушек… Но о таком счастье Кузякин не мог и помышлять. Плутон – не человек, ему неразумные поступки не свойственны.

Поэтому оставалось одно: терпеливо проверять еженощные фотографии полюбившегося Кузякину участка неба.

Но сегодня утром Кузякин был оскорблён до глубины души.

Как уже говорилось, вся пачка фотопластинок оказалась непоправимо запорченной. И добро бы на них оказались следы, например, сгорающего в атмосфере китайского или американского спутника, или надоедающий ежегодно осенний метеоритный дождь. Такое ещё можно было попытаться продать какому-нибудь научно-популярному журналу, получив если не моральную, то хотя бы материальную выгоду.

И пусть бы даже фотографии запечатлели зарево пылающего факела из пробитого газопровода – их можно было предложить «гринписовцам».

Но нет: на доброй половине фотоснимков нагло красовалась «летающая тарелка». От одного края пластинки до другого. Со всеми иллюминаторами, антеннами и вовсю выпущенными посадочными «ногами».

Более того, с одной фотографии лыбилась беззубой ухмылкой зелёная рожа инопланетянина. С развесистыми ушами в виде воронок и треугольными глазами неопределённого цвета.

Этот факт оскорбил Кузякина особо: как на чёрно-белой пластинке эти обормоты ухитрились получить цветное изображение? Причем так, что цвет глаз разобрать невозможно?

Все остальные фотографии представляли собой пейзажи. Той планеты, откуда прилетела «тарелка», как понял Кузякин. Потому что таких спирально закрученных городов, тех несусветных видов транспорта и той похабной растительности, что присутствовали на снимках, не могло быть ни в одном месте Земли. Не говоря уже о розовых морях и пурпурных океанах. Нет, сами розовые и пурпурные оттенки вполне могли быть получены в условиях Земли: современная техникам это позволяет. Но они же ещё и флюоресцировали! А сами фотографии были стереоскопическим и доносили незнакомые запахи. Но лучше бы они этого не делали! Этого Кузякин принять никак не мог.

Нет, он понимал, что технические возможности его телескопа велики. К тому же нельзя сбрасывать со счетов и так называемые гравитационные линзы, благодаря которым отдалённые объекты Вселенной могут быть приближены сколь угодно сильно. А если бы к этому подключились и воздушные линзы, неоднократно встречающиеся в атмосфере нашей родной планеты (а, следовательно, и планеты инопланетян), то вероятность получения подобных снимков могла оказаться весьма высокой – что-то около одной гигамиллиардной. Для космических масштабов весьма неплохо.

«Но… кто мне поверит?» – с тоской подумал Кузякин. Фотографии неизбежно сочтут фальсификацией. И что тогда станется с его реноме честного астронома?

Он вздохнул и принялся в очередной раз смывать фотопластинки.

Не успел Виталик толком рассмотреть «летающую тарелочку», как был схвачен, вознесён и распят на устройстве, до боли напоминающем операционный стол. Но боли пока не было. И возможности пошевелиться – тоже. Даже глазами хлопать не удавалось. Хорошо, что глаза остались открыты. Но лучше бы они ничего не видели. Поскольку то кошмарное существо, которое появилось в поле зрения Виталика, вызывало сильное желание глаза зажмурить. А зажмуриться не получалось.

– Не беспокойся, – услышал Виталик, – я ничего с тобой не сделаю. Мне нужно всего-навсего твоё сознание. Тела я не трону. Ведь отныне это будет моё тело!

И существо злобно захохотало. По крайней мере, принялось издавать такие звуки, которые Виталик интерпретировал как злобный хохот. И, глядя на существо, приходилось признать, что иных звуков оно издавать просто не может. Не умеет.

– Тебе повезло, туземец! – провозгласило существо, отсмеявшись (Виталик воспринял это с облегчением). – Ты первый попался мне в лапы! И ты мне подходишь!

И оно потёрло жуткого вида конечности друг о друга.

Виталик не мог согласиться с тем, что попасть в такие лапы означало везение, но промолчал.

«Да, – подумал он, – если бы я не подошёл к летающей тарелочке, может, и ему не подошёл бы…»

– Ты останешься в живых! – продолжало вещать существо. – Я, великий Иш-Щии, объявляю тебя своим телом!

Если Виталик и хотел чего возразить, то не мог. А существо продолжало изгаляться, видимо, получая от процесса большое удовольствие:

– Сейчас моё сознание проникнет внутрь тебя! Ты окажешься полностью в моей власти! Все твои знания станут моими! Никто не сможет отличить меня от тебя. А потом я уничтожу свой космический корабль, и стану жить на вашей планете! И постепенно захвачу власть во всём мире!

Виталика всё больше и больше охватывало отчаяние. А пришелец вещал:

– Проникнув в твой мозг, я получу доступ к сознаниям всех людей на планете! Любое упоминание о любом человеке, даже случайно услышанное тобой, осталось у тебя в подсознании, и, значит, я получу к нему полный доступ. Таким образом, проникнув в одно твоё сознание, я получу возможность входа в тысячи, миллионы сознаний! Получу возможность ими управлять! А через них – и сознаниями всех живых существ планеты! Вся планета станет мной – Великим Иш-Щии!

«Ох, и зачем я столько читал! – горестно посетовал Виталик. – Был бы на моем месте Колька Савкин, пришелец смог бы захватить максимум четырёх-пятерых его друзей. А с ними легко справилась бы милиция!»

Но потом он подумал, что Колька наверняка слышал что-нибудь и о нашем президенте, и об американском, и о каких-нибудь других. А это значило, что пришелец мог по ниточке знаний добраться до любого человека. Поэтому пришельцу действительно достаточно схватить одного человека, чтобы получить власть над всей Землей. Так неужели Земля погибла?

– Ты спрашиваешь, зачем я всё тебе говорю? – продолжал пришелец. – А специально! Я хочу активировать твой мозг, заставить твоё сознание искать пути к спасению. Это открывает все коммуникационные каналы: каналы страха, ненависти, надежды, веры… Зачем я говорю и это? Да всё в тех же целях! И ты ничего не сможешь мне противопоставить! Я обойду любые ловушки твоего сознания, найду лазейки для проникновения внутрь него… и внутрь других!

Голос умолк. Виталик, лёжа в неподвижности, продолжал лихорадочно искать выход. Битва предстоит нешуточная. Битва умов, сознаний. Неужели он не сможет найти никакого выхода? Ведь он прочитал столько книг!

Может быть, выход в том, чтобы… не думать? Ведь любой выход для мысли может оказаться входом для пришельца. Но человек не может не думать. Они с ребятами пробовали ни о чём не думать. И всё равно думали – хотя бы о том, что не надо думать. Вот если бы на его, Виталика, месте, был какой-нибудь йог, или буддист, способный уходить в бесконечную медитацию и полностью отключать мысли, тогда пришелец не смог бы проникнуть внутрь его сознания, и Земля была бы спасена. Но как заставить себя не думать? Потерять сознание? Треснуть себя по голове?

Виталик вспомнил какой-то фантастический рассказ, где человек и пришелец сошлись в поединке. И, чтобы преодолеть барьер и подобраться к врагу, человек должен был потерять сознание. И тогда он ударил себя камнем по голове… Но он, Виталик, не может пошевелиться. И, значит, этот план отпадает. К тому же мозг человека функционирует и при таких условиях. Разве что в состоянии клинической смерти…

Виталик был готов пожертвовать собой ради спасения человечества, но как?

Он вспомнил американский фантастический фильм, в котором люди специально заразили себя вирусом, вызывающим окаменение тела, чтобы не стать рабами пришельцев. Но где взять такой вирус?

Виталик вспомнил ещё случай из древней истории, когда схваченные врагами воины, чтобы не рассказать под пытками важные сведения, остановили дыхание и умерли. Но он сделать этого не сумеет. И, значит, что? Он станет воротами для вторжения пришельцев на Землю? Пусть не пришельцев, одного пришельца. Всё равно: Земле угрожает страшная опасность!

– Наступает великий момент! – провозгласил пришелец. – Я начинаю проникать в твоё сознание. Начинается вторжение!

Виталик напрягся. Он ничего не чувствовал. Неужели он ничего не почувствует до самого конца?

Но нет, что-то происходило. Со стороны затылка почувствовалось некое давление.

– До чего же неразвитый туземец! – послышался Виталику свистящий шёпот. Шёпот слышался уже как будто не ушами. – На всех коммуникационных путях – пробки! Как будто кто их специально пломбировал… Нет, я ошибаюсь: это не пробки, они действительно настолько неразвиты. У них же нет ни телепатии, ни телекинеза, ни телепортации… Они не пользуются ни проскопией, не видят своего прошлого, не могут влиять на внутриядерную структуру материи… Они даже не понимают всех свойств вакуума! О, великий Гха! Как же мне всё это проковырять? Как проникнуть внутрь? О, до чего же тупое создание мне попалось! Неужели на этой планете все такие? Но деваться некуда: нет времени искать другого, нет энергии, нет помощников! Ничего нет, а сделать надо всё! Но ничего, ничего, пробочки потихонечку поддаются. Нет ничего такого, чего не мог бы сделать великий Иш-Щии!

Давление на затылок усиливалось. К нему присоединились щекочущее покалывание в висках, в лобных долях, где-то глубоко в мозгу. Пришелец ломился в сознание Виталика со всех направлений.

Вдруг ослепительная вспышка озарила пространство представлений и памяти Виталика. Зато восприятие не выдержало и отключилось.

– Ф-фу! Наконец-то я внутри! – Иш-Щии осмотрелся и замер.

Световая вспышка, которой сопровождался его вход внутрь человеческого сознания, медленно рассеивалась, уступая место зловещей черноте.

Иш-Щии обнаружил себя висящим посреди бескрайнего пустого пространства, подобного тому, какое не раз наблюдал, пересекая пучины Вселенной.

«Что это? – испуганно подумал Иш-Щии. – Где я нахожусь?»

Он привык, что, проникая в сознание иных разумных существ, всегда легко ориентировался. Всё было близко, доступно, узнаваемо. Вот центр удовольствия, насыщения от еды, удовольствия от тепла, от обладания богатством… ряд других жизненно важных точек.

Здесь же ничего подобного не наблюдалось. Во все стороны распростирался тот же космос, и при желании Иш-Щии мог бы с легкостью обнаружить знакомые созвездия.

«Куда это я попал?» – снова подумал Иш-Щии. Он уже хотел двинуться к ближайшей звездочке, как вдруг его осенило:

– Ба! Да парнишка, видать, здорово интересовался астрономией! Вот я и попал в его отражённое представление о космосе! Но какая точность воспроизводства! Какая фантазия! Какая сила мысли! Мне крупно повезло. Я смогу творить собственные миры! Я стану поистине всемогущим!

Иш-Щии был гениальным паразитом. И сразу понял и свою ошибку, и свои преимущества.

«Хорошо бы я сделал, если бы вдруг взял да попытался вторично высадиться на Землю! И снова нашёл бы этого парня и снова влез бы ему в голову!»

Иш-Щии знал, что заблудиться подобным образом ничего не стоило. Не один его собрат погиб так, приняв созданное сознанием отражение огромного мира за реальность.

«Нет, но какая сила воображения! Какие невероятные существа! Туповатые, правда, немного, но ничего. С их помощью я покорю всю Вселенную! Но сейчас нужно отыскать пути к сознаниям других людей».

Он принялся озираться по сторонам. Требовалось срочно найти отпечатки других сознаний. Обычно они выглядели туманными шарами с надписями, поясняющими, чьё именно сознание представляют. Но, разумеется, увидеть их мог далеко не каждый, и лишь искушённое зрение Иш-Щии могло распознать таковые среди обычных космических объектов – звёзд, планет, туманностей, галактик, квазаров и «чёрных дыр».

«Так не бывает, дружок, чтобы я ошибся! – ликующе подумал Иш-Щии, устремляясь к ближайшему обнаруженному им входу в другое сознание. – Любой человек за всю жизнь контактирует со множеством людей. И пусть он не знает их лично, отпечаток чужого сознания остаётся в его памяти, как вход. Лицо, слово, жест – всё, что сохранилось, всё годится для меня! Так что мне повезло, что я сразу попал в космос. Звёздное небо над головой видело множество самых разных людей. Видели, думали о нём, отпечатывали в своей памяти. Значит, небо – универсальный вход в сознание любого человека! Здесь должно быть множество шаров-сознаний!»

Чёрная пасть входа, окружённая лёгкой туманной дымкой, приближалась. И вдруг Иш-Щии остановился. Ему показалось подозрительным, что вход не окаймлён, как обычно, надписью, указывающей, чьему сознанию принадлежит.

Пока Иш-Щии висел в пространстве, размышляя, чёрная пасть принялась медленно приближаться сама. И оказалась не входом, а истинной пастью космического чудовища!

Уже и сам Виталик не помнил, в каком фантастическом рассказе прочитал о монстре, способном проглатывать не только космические корабли или отдельных заблудившихся космонавтов, но и астероиды, и даже небольшие планеты. А по мере роста – и звёзды. Но память о чудовище, и образ его остались, и поэтому монстр был не менее реален для Иш-Щии, чем всё остальное, содержащееся в памяти Виталика.

Отчаянно взвизгнув, Иш-Щии бросился наутёк. Его визг вполне мог бы оглушить чудовище и спасти беглеца – настолько был силён, – но, к сожалению, в космосе звуки не слышны. И потому чудовище бросилось в погоню за пришельцем!

Теперь выбирать не приходилось. Но Иш-Щии надеялся, что сумеет быстро отыскать другое сознание, проникнуть в него и затаиться.

И потому, заметив подходящий вход, над которым наконец-то было что-то написано, Иш-Щии устремился к нему. Ему было всё равно, куда прятаться, земные имена для него ничего не значили. И поэтому он с ходу юркнул в отверстие, хотя и успев прочитать надпись над входом. Она гласила: «Сознание Айзека Азимова»…

Виталик пришёл в себя. С ним что-то происходило. Он чувствовал и ощущал то, чего не чувствовал и не ощущал никогда. «Неужели это оттого, что пришелец проковырял во мне…в моём сознании какое-то там коммуникационное отверстие? – подумал он. – Почему же в таком случае я лежу?»Повинуясь его желанию, сами собой отщёлкнулись удерживающие затворы.Виталик встал, и операционный стол канул в недра «летающей тарелки». Виталик осмотрел её внутренность. И ему с первого взгляда стали понятны назначения каждой кнопки, каждой панели, каждого экрана, принципы работы «летающей тарелки» и проделанный ею маршрут.Вся Вселенная лежала перед ним, как на ладони. Он увидел миры, когда-то покорённые пришельцами, увидел то, какими миры были раньше и во что превратились теперь. Он понял, что нужно сделать, чтобы исправить вред, причинённый пришельцами, и решил незамедлительно этим заняться.Но сначала ему захотелось сделать ещё одно, быть может, самое важное дело. Здесь, на Земле.«Сейчас, пожалуй, в первую очередь следует отыскать Кольку Савкина и прочистить ему несколько коммуникационных путей, – подумал Виталик. – Чтобы, если вдруг в моё отсутствие на Землю вновь прибудут какие-нибудь зловредные пришельцы, их было кому встретить…»

Я пишу эти строки за несколько минут до своей смерти. Выхода нет: я должен совершить то, что от меня требуют. А это означает верную смерть. Так у нас принято: слабейший обязан жертвовать собой во имя Стаи. А я – слабейший. Я – самый слабый не только из нашего помёта, но и из всего выводка. Слабый физически: меня легко укладывает на лопатки не только любой из моих братьев, но и любая из сестёр.

Все они почему-то считают, что сила – самое главное. Как будто не знают, что люди добились всего, что умеют, отнюдь не физической силой. Ах, да, откуда же им это знать? Они ведь воспринимают людей как некую слепую природную стихию, подобную наводнениям или землетрясениям. Но если наводнения и землетрясения могут предсказывать практически все из наших, то поступки людей непредсказуемы. О них не может догадаться никто, кроме, быть может, меня. И, мне кажется, я открыл причину непредсказуемости человеческих действий: люди – разумны! Разумны почти так же, как мы.

Мало того: я, кажется, недавно научился улавливать их мысли. Это очень сложно, они обрывочны и непонятны, особенно когда не касаются непосредственно нас – но они есть!

Лучше всего у меня получается улавливать мысли, когда люди записывают их на листах бумаги, или когда они уже записаны. Люди называют эти листы книгами. Я попробовал и сам записывать свои мысли, и понял, что так думать гораздо легче!

Я рассказал о своём открытии старейшинам. И тут меня ожидал жестокий удар: они меня не поняли! Напрасно я пытался втолковать им, они лишь переглядывались, перемигивались да хмыкали.

Так я сделал ещё одно открытие: не все крысы разумны! Это было для меня, наверное, ещё большим шоком, чем открытие разумности людей. Нет, все наши прекрасно понимали меня, когда я говорил о еде, о тёплой норке, об опасностях, которые подстерегают нас в человеческих жилищах… Но они ничего не понимали, когда я начинал объяснять им причины опасности.

Меня не понял никто, даже старейшины!

Неужели я – единственный разумный крысёнок во всем мире?

А потом появился Капкан.

То есть это я знал, что найденное устройство – Капкан: я уловил мысль человека, который его ставил.

Но напрасно я пытался объяснить это старейшинам. Они говорили, что за всю свою долгую жизнь встречались с разными ловушками, но такой никогда не видели. А значит, это не ловушка, а что-то иное. И я должен пойти и проверить, что. Тем более что от неё так вкусно и приятно пахнет.

Впустую я говорил, что это приманка, что трогать её нельзя… Один их старейшин, седоусый, заявил, что ему прекрасно известно, что такое приманка. Что он сам, будучи таким же маленьким и глупым, как я – это его слова! Это я-то маленький и глупый? Так вот, что он лично, когда был таким же маленьким и глупым, попробовал один раз приманку и потому прекрасно знает, какая она бывает.

– Она была вкусной, очень вкусной, – вспоминал он, закатив глаза. – Но к основному вкусу примешивался второй, очень странный… Я съел совсем немного, маленький кусочек – и мне стало плохо, очень плохо. Я долго болел, и если бы не моё крепкое здоровье, – тут он презрительно посмотрел на меня, – я бы не выжил. Но ты можешь использовать мой бесценный опыт: если почувствуешь вдруг два вкуса, сразу выплюнь так называемую приманку – и ты останешься в живых. Иди, крысёныш!

– Но почему именно я? – вскричал я.

– Потому что только старейшины решают, кто более важен для Стаи, а кто нет. Если же столь важное решение, – он поднял кверху средний коготь, – давать на откуп каждому юному крысёнышу, – он горько усмехнулся, – тогда Стая давно перестала бы существовать.

Всё. Я понял, что погиб. И я смирился. Я понял, что ничего не смогу сделать. Мне никак не пробить ту стену непонимания, которую они воздвигли между собой и мной.

Если бы это была отрава, яд – так называлась та приманка, которую когда-то будто бы попробовал старейшина – я бы попытался обмануть их: сделать вид, что откусил, даже взять в рот… а потом выплюнуть и завопить, что у неё странный вкус! Или ещё как-нибудь.

Но капкан… У меня есть только одна возможность, одно средство убедить их: откусить кусочек приманки так, чтобы капкан сработал, а самому отскочить, чтобы он не успел схватить меня. (Тут я, наверное, плохо понял мысли большого человека, когда он объяснял принцип капкана маленькому человеку). Или… или своей смертью убедить старейшин в том, что был прав. Но почему они не хотят верить мне? Только потому, что я маленький и слабый? Но… я как-то прочитал в одной из человеческих книг, что была такая страна – Спарта, и в ней самых маленьких и слабых сбрасывали со скалы в пропасть. И поэтому все люди там были сильными, здоровыми… но глупыми. Они не придумали ничего нового, полагались всегда лишь на свою силу. А их соседи в это время придумывали новое вооружение, новые приемы защиты и нападения… и в результате государство Спарта исчезло с лица земли. То же самое, в конечном счете, ждет и всех нас, если… если…

Всё, за мной пришли. Два сильных, здоровых серых стража. Убежать от них я не смогу. Да и куда бежать? Разве я смогу жить без Стаи?

Поэтому я вынужден принести себя в жертву. Во имя Стаи.

Мне придётся идти. Идти, чтобы погибнуть. Единственное, что я могу – захватить с собой эти заметки. Для кого? Не знаю. Может быть, когда-нибудь, кто-нибудь их прочитает – неважно, кто: люди или крысы. Может, тогда изменится отношение между разумными существами разного вида.

Но… если среди крыс не все разумные, значит, точно так же и среди людей? А это означает, что вражда будет продолжаться.

И всё равно: мои записи – это ещё один, пусть самый маленький, шанс…

Но почему? Почему мне не поверили свои? Я же предупреждал их! Почему они так глупы? Ведь я, наверное, самый умный крысёнок из всех! Я умнее их всех, вместе взятых!

А может… а может, именно поэтому от меня и хотят избавиться?

* * *

В тисках капкана неподвижно лежал маленький крысёныш. Левой лапкой он прижимал к животу небольшой клочок мелко исписанной бумаги…

От колеблющегося света казалось, что у говорившего две пары рогов. Это чётко высвечивалось на покрытой многовековым слоем копоти стене пещеры. Но он отнюдь не был уродом, скорее наоборот. Но то была дьявольская красота – в буквальном смысле.

Двумя когтистыми пальцами он держал дымящийся окурок.

И вещал – говорить по-простому подобные существа не могут:

– На этот окурок налагается заклятие! Любой человек, дерзнувший поднять его, попадёт ко мне в абсолютную и безоговорочную зависимость! Он станет моим вечным слугой и вечным рабом! И это справедливо и логично: что делают слуги, как не постоянно убирают за своим господами? Господа свинячат, а слуги вычищают. Господа гадят, а слуги расхлёбывают. Поэтому то, что я говорю, не противоречит укладу жизни на Земле и потому не может быть ею отвергнуто!

С этими словами он прицелился и аккуратно бросил окурок. Сквозь стену.

Петр Иванович не терпел мусора. Его раздражали неподметенные тротуары, крошки хлеба на обеденном столе, невымытые стекла и нечищенные ботинки. А с паутиной в доме он боролся всеми доступными способами. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, увидев лежащий на чисто вымытом дождями тротуаре дымящийся окурок, Петр Иванович аккуратно, кончиками пальцев, поднял его и направился к ближайшей урне.Но что это?Окурок вдруг сделался нестерпимо горячим. Как будто внутри вспыхнуло адское пламя.А выпустить его Петр Иванович не мог. И не потому, что руки словно прикипели к окурку. Просто Петр Иванович подумал:«Если я выпущу окурок, кто другой сможет и захочет донести его до урны? А он, пожалуй, прожжёт дыру в Земле!»И, превозмогая боль, двинулся в путь.Вокруг Земли начал меркнуть белый свет…

Небесная канцелярия получила известие о заклятом окурке едва ли не в тот самый момент, когда о нём упомянули вслух. А может, и задолго до того – ведь, прежде чем осуществить замысел, его нужно задумать. А затем провести подготовку к воплощению. Потому что наложить хорошее, прочное заклятие не так просто, как может кое-кому показаться. И на любом этапе – от замысла до осуществления – всегда возможна утечка информации. Другое дело, что принятие ответных мер тоже требует соответствующей подготовки: мобилизации имеющихся сил и средств, времени и пространства, энергии и личностей. К тому же было неясно главное: кто попадёт под воздействие заклятия? А от этого зависело очень и очень многое.Но теперь, когда всё выяснилось, противодействующие силы включились в работу по нейтрализации.Но и дьявольские силы не дремали. Они получили известие о начавшемся отпоре, удивились, возмутились, растерялись… Но захотели довести начатое до конца. А заодно и проконтролировать весь процесс – во избежание дальнейших казусов.Поэтому для исполнения заклятия подключили дополнительные мощности…Небесная канцелярия была готова к подобному развитию событий, и ввела в бой собственные резервы…

Петра Ивановича бросало то в жар, то в холод. Он то делал два шага к урне, то останавливался на месте. И всё же медленно продвигался вперед.

Дело в том, что – неизвестно, было ли то дьявольским упущением, или же аналогичной ошибкой, – налагаемое на окурок заклятие страдало некоторой ущербностью. Была забыта существенная и немаловажная деталь: заклятие не содержало распоряжения относительно дальнейшей судьбы окурка. То есть что с ним делать после того, как поднимут? Съесть, докурить, или забычковать и сунуть в карман? И эта деталь оказалась самым непрочным местом в выстраиваемой пирамиде, за который и уцепилось противозаклятие. Уцепилось и смогло нейтрализовать. Но не более.

Два могущественнейших ведомства замерли в непрочном равновесии. Ни у одного, ни у другого не было свободных сил и средств, способных склонить весы в ту или иную сторону. А у Петра Ивановича изначально имелось сильное, и всё более крепнущее, желание выбросить окурок в урну, которое и подтолкнуло его к поднятию окурка – на что, собственно, и рассчитывали дьявольские силы, налагая заклятие. Но продолжить прежнюю линию движения не сумели: не смогли вложить в заклятие добрый поступок – бросок окурка в урну – потому что этим полностью нейтрализовали бы заклятие. Поэтому дальнейшее действие ими не рассматривалось. А Петра Ивановича влекло именно оно.И дьяволу пришлось отступить.

Петр Иванович благополучно дохромал (ему тоже досталось в результате титанической битвы) до урны и бросил туда окурок. А два могущественных ведомства принялись подсчитывать убытки и залечивать раны. Они понесли такие потери, от которых не скоро смогут оправиться.

На Земле же ровным счётом ничего не изменилось. Просто стало одним окурком меньше…

– Как она тебе? – жена указала на миловидную женскую головку, кокетливо опустившую взгляд.

– Какая-то жеманная, – недовольно пробурчал муж. – И потом: у тебя уже есть одна с зелёными глазами. Вот она! – и он указал на одну из жёниных голов, удивленно хлопающую ресницами. Та недавно проснулась, не успела освоиться с окружающим и беспрестанно зевала.

– Но у этих совершенно другой оттенок, он бирюзовый! – возразила жена и обратилась к продавцу: – Заверните!

Муж, тяжело вздохнув, полез в карман за кредитной карточкой.

– Как ты думаешь, может, сразу купить ей и новую шляпку? – обернулась к нему жена, принимая покупку.

– Покупай, – махнул он зажатой в руке кредиткой.

Дома жена завертелась перед зеркалом, примеряя новую голову.

– Дорогой, – заворковала она, – помоги мне поставить её на место! Как хорошо, что на прошлой неделе мы купили шею. Вот она и пригодилась. А то пришлось бы мне носить голову без шеи, а это давно вышло из моды.

– Шею купили бы позже, – возразил муж. – А когда ты ходила с шеей без головы, это никого не шокировало?

– Ну, что ты! – тихо засмеялась жена. – Это давно никого не шокирует. Тем более что на ней надето то самое ожерелье, которое ты подарил мне на десятилетие свадьбы. Все только на него и смотрели, не замечая ничего другого.

И она легонько чмокнула мужа сразу в обе щеки, двумя головами. Остальные головы молча рассматривали вновь появившуюся соседку.

– О, моя дорогая! – муж растаял и тяжёлыми каплями опустился на диван, где вновь обрёл прежнюю форму, заполнив предназначенные для того углубления. – Для кого мне и работать, как не для тебя?

И он с любовью посмотрел на жену, которая принялась вертеться перед зеркалом и надевать новые наряды. Внезапно она остановилась.

– Дорогой! – трагически прошептала она. – Мы позабыли купить один палец! Кольцо купили, а палец забыли! – и она надула губки, собираясь расплакаться.

Муж вскочил с дивана.

– Моя душенька, ты ошиблась! Посмотри внимательнее: видишь, вот на этом пальчике кольца нет, он получился обиженным, поэтому мы для него и купили колечко… – и он бережно надел кольцо и поцеловал пальчик.

– Ах, правда! – воскликнула жена. – Ты у меня такой молодец! Этих пальцев так много, что я начинаю путаться.

И она растопырила все руки с множеством украшенных кольцами пальцев. Каждая рука выглядела подобием веника.

– Может, купить тебе ещё пару рук? – озабоченно осмотрел их муж. – Чтобы пальцам не было тесно?

– И браслетик на каждую! – медовым голосом пропела жена.

Она обвила мужа многочисленными руками и принялась целовать поочередно каждой головой. Муж вновь растаял и вновь пролился дождём на диван, где вновь обрёл предназначенную форму, заполнив углубления.

– Скоро придется подумать о новом туловище… – пробормотал он.

– И о новом платье, – добавила жена.

– Послушай, – мужу пришла в голову очередная мысль. – А почему бы тебе не разделиться?

– Ты не любишь меня! – глаза жены наполнились слезами.

– Что ты! Что ты! Люблю! – Мужу пришлось перецеловать все головы, чтобы успокоить их, в том числе и новую, хотя она пока ничего не понимала и потому не плакала.

– Тогда зачем ты хочешь меня много? – всё ещё продолжая всхлипывать, спросила жена.

– Ну-у… я подумал, что тебе будет проще управляться, когда на каждом туловище будет одна голова, две руки, две ноги… как раньше, когда ты была в единичном состоянии.

– Фи, раньше! – скривила губки жена. – Раньше мы были бедными, и многое не могли себе позволить! А сейчас столько всего красивого вокруг! На одном туловище, или на одной голове, или на двух руках и на двух ногах всё не поместится! – и она засмеялась своей шутке. – Кто сейчас ходит с одной головой или с одним телом? Разве у нас мало денег?

– Да, – согласился муж, удивляясь внезапному красноречию жены.

– К тому же одна моя знакомая, – жена сделала большие глаза всеми головами, – разделилась. Сделала себя много. И они разбежались в разные стороны!

– Я тоже слышал о подобных случаях, – глубокомысленно кивнул муж. – Так происходит потому, что во все головы помещают равное количество мозгов. Головы начинают ссориться, какая главнее – и разбредаются в разные стороны.

– Как же быть? – огорчилась жена. – Я не хочу разбредаться в разные стороны!

Она чуть не заплакала, но муж успел остановить ее:

– Надо подумать, – он почесал затылок. – С этой трансформной инженерией кто угодно запутается… А, придумал! Я скажу визажистам, чтобы не снабжали головы мозгами… ну разве самую чуточку. Чтобы тела не получили самостоятельности.

– Правильно! – обрадовалась жена. – Зачем мне мозги, когда ты у меня такая умница!

И она вновь поцеловала его.

Вне времени и вне пространства встретились трое.

Один – парнишка в голубых джинсах, пёстрой рубашке навыпуск, с длинными волосами… Словом, кто помнит 70-е годы 20 века, тот легко узнает в нём самого себя. Другие пусть посмотрят вокруг: и сейчас в России встречаются такие ребята.

Второй – со строгим взглядом серых глаз, в гимнастёрке с малиновыми петлицами с двумя «кубарями», широких галифе и до блеска начищенных хромовых сапогах.

Третий – тоже в военной форме, но с лейтенантскими погонами.

Некоторое время они молча присматриваются друг к другу, причём военные – с наибольшим тщанием между собой, обращая на штатского минимум внимания. Мол, что с него возьмёшь: штафирка…

Однако разговор начинает именно он:

– Ну что, гос… товарищи, начнём? Обменяемся, так сказать, мнениями?

– Ты начал, тебе и рассказывать – цедит сквозь зубы сероглазый энкавэдэшник. – А мы оценим, на сколько твой рассказ потянет…

– Ну что ж… – паренёк разводит руками. – Война началась 22 июня 1941 года вероломным нападением фашистской Германии на Советский Союз, ночной бомбёжкой Киева и других городов…

Энкавэдэшник недобро усмехается, но молчит. Лейтенант удивлён: он раскрывает глаза, поджимает губы, трясёт головой, но тоже помалкивает: не его очередь.

– Словом, война продолжалась четыре года, закончилась 9 мая 1945 года в Берлине подписанием акта о безоговорочной капитуляции Германии… Союзниками Советского Союза в этой войне были Англия, Франция и Соединенные Штаты Америки…

– Негусто… – цедит энкавэдэшник. Лейтенант удивлён ещё больше. Парнишка в джинсах взрывается:

– Теперь ты расскажи! Может, ты больше помнишь?

– А как же, – спокойно говорит энкавэдэшник. – Конечно, помню… Освобождение Европы началось 6 июля 1941 года. Наша доблестная Красная Армия, выполняя мудрые указания великого вождя и отца всех народов Иосифа Виссарионовича Сталина, нанесла внезапный и сокрушительный удар по затопившей Европу коричневой чуме. Авангард гитлеровских войск, готовивших подлое вторжение на территорию Советского Союза, был растоптан в одно мгновение. Армады советских самолетов нанесли упреждающий удар по скопившимся у наших границ фашистским войскам. Наши быстроходные танки в течение месяца прокатились через всю Германию, а ещё через две недели вышли на побережье Атлантического океана. Народы Европы приветствовали своих освободителей! Советские танки забрасывались цветами! Партизанское движение в Польше, Чехословакии, Франции парализовало попытки гитлеровцев повернуть войска на восток. Корпус Роммеля был потоплен при попытке вернуться из Африки.

– И что же сейчас в Европе? – заинтересованно спросил парнишка.

– Как что? – не понял энкавэдэшник. – Социализм!

– Ага… Продукты по карточкам, комендантский час, половина государств в руинах…

– Во всем виновата Великобритания. Если бы не её происки, Соединённые Штаты не объявили бы нам войну. Получается, они заодно с Гитлером! Не зря они его приютили у себя!

– Вот как…

– Да, но он давно погиб. Лет пятнадцать назад, во время атомной бомбардировки Нью-Йорка.

– А кто бомбил?

Энкавэдэшник пожал плечами:

– Мы, конечно. А что нам оставалось делать? После того, как американцы сбросили атомные бомбы на Москву и Ленинград, мы не могли оставить их наглую выходку без ответа. Но это был их последний налёт. Сейчас, когда у Советского Союза имеются межконтинентальные баллистические ракеты…

– А у них, естественно, нет, – раздумчиво сказал парнишка. – Вернер фон Браун помог?

– Откуда ты знаешь? – энкавэдэшник потянулся к кобуре, но вспомнил, что её нет, и вернул руку на место. – Это секрет государственной важности!

Парень в джинсах усмехнулся:

– Да ладно… Я еще и не то знаю, – не удержавшись, похвастался он.

– Ты знаешь, я знаю… – энкавэдэшник покосился на лейтенанта. Тот покачал головой:

– Я тоже знаю, но…

– Так расскажи, что тебе известно! Или тоже будешь секретничать?

– Не буду. Чего уж мне с самим собой секретничать?

– То есть как? – взъярился энкавэдэшник.

– Да вот так, – лейтенант достал офицерскую книжку и показал энкавэдэшнику.

– Не верю… провокация… – только и смог выговорить тот.

Парень в джинсах взглянул и присвистнул:

– Никогда не думал, что стану военным… А тем более… – он покосился на энкавэдэшника, но ничего не сказал.

Лейтенант добавил:

– Разные условия… Наши миры разошлись хотя и не очень давно, но всё же порядочно.

– А почему… – начал было парень в джинсах, но лейтенант прервал его: – Существуют и другие миры. Но здесь встретились мы трое. Где-то, возможно, вторая троица вообще не знает, что была вторая мировая, где-то…

– Ладно, фантастику я читал. Расскажи о своём мире.

Лейтенант усмехнулся:

– Вам не понравится.

– Почему ты так думаешь? – сощурился энкавэдэшник.

– Знаю…

– И всё же?

– Ладно, слушайте. Войны между Германией и Советским Союзом не было.

– Как? – сдвоенное удивление пришло от обоих.

– А вот так. Гитлер и Сталин договорились о разделе мира – как, собственно, и было предусмотрено пактом Молотова-Риббентропа. После чего свято соблюдали данный пакт. Великобритании не удалось их рассорить. Она пала в конце 1941 года. Потом… произошёл дальнейший раздел мира. Германия получила Африку, Южную Америку… да и Северную впоследствии. А Советскому Союзу досталось всё остальное.

– А Соединённые Штаты?

– А что они могли поделать против мощи объединённых армий? К тому же атомного оружия она так и не получила, а с обычным много не навоюешь. Атомное оружие было у Германии и у Советского Союза… я не знаю, правда, как он его получил – не то Оппенгеймер помог, не то супруги Розенцвейг.

– И они не передрались между собой? – на энкавэдэшника было жалко смотреть.

– Как ни странно вам это слышать, нет. А потом состоялась совместная экспедиция в Гималаи, где благополучно обнаружили Шамбалу… после чего всякие войны не могли вестись вообще.

– Почему? Что случилось?

– А вот этого я вам, извините, не скажу.

– Хорошо, тогда такой вопрос: где находится точка расхождения наших миров? – парень в джинсах решил поставить вопрос ребром.

Лейтенант улыбнулся:

– Вам может показаться, что в 1941 году – либо 22 июня, либо 6 июля. Для меня же вообще в 1942 – именно тогда началось… впрочем, не будем об этом. На самом деле эти даты предопределены куда более мелкими, практически незаметными событиями, которые, в свою очередь, являются следствием им предшествующих. Например, 22 июня случилось оттого, что Гитлер узнал о предстоящем шестом июля. А оно – потому что Сталин… но, боюсь, это интересно разве что криптоисторикам.

– Не понимаю, – задумчиво произнес парень в джинсах, – как Гитлер смог изменить себе! Ведь в «Майн кампфе» он писал…

Лейтенант остановил его:

– Все дело в том, что у нас Гитлер не написал «Майн кампф». И не был вегетарианцем…

На одной из затерянных в глубинах Вселенной планет существовало Недрёманное Око. Оно недвижно парило в вышине, и неотрывно, не мигая, следило за всем происходящим на планете. Никто ничего не мог сделать вне видимости Ока: оно видело сквозь стены – его контур просвечивал сквозь самые толстые перекрытия самого глубокого подвала.

Ничто не могло укрыться от Недрёманного Ока, ни одна сделка, ни одно движение, ни одно преступление.

Поначалу люди боялись Ока. Матери пугали им балующихся детей, священники заклинали паству, работники увещевали зарвавшихся хозяев. Его призывали в свидетели, им клялись. А оно взирало сверху на живущих под ним людей – молча, потому что это было одно Око… Говорить ему было нечем.

Потом люди перестали бояться Ока. Сначала один, потом другой, совершив какое-либо неблаговидное деяние, за которое – как говорили священники – обязательно должна последовать кара, вжимал голову в плечи, боязливо оглядываясь на Око. Но Око продолжало бесстрастно взирать сверху, не мигая и ничем не показывая недовольства или одобрения.

И люди осмелели (или обнаглели): они презрительно поглядывали на Око, совершая какое-нибудь безобразие, подмигивали ему, усмехались, а то и скалились.

А потом стали вести себя ещё хуже: они открыто грозили Оку, плевали в его сторону. Иногда, правда, плевок возвращался в лицо плевавшему, но виноват в том был ветер, а никак не Око.

И так продолжалось долго-долго, а может, продолжается и до сих пор.

На другой планете была Карающая Длань. Она недвижно парила в высоте над планетой, над всем миром. И она была проклятием всего мира.

Потому что иногда – ни с того, ни с сего – она срывалась с места и хватала какого-нибудь человека. И убивала его. Душила, откручивала голову, раздавливала в лепешку, или бросала с огромной высоты на камни.

Причём она не разбирала, плохой это человек или хороший, молодой или старый, преступник или праведник.

И нигде нельзя было спрятаться от неё – ни в доме, ни в подвале, ни в погребе, потому что контур её просвечивал сквозь потолок, и она всегда находилась рядом с людьми.

Бывало так, что Длань убивала человека, а рядом преступник убивал жертву.

Её нельзя было ни умолить, ни умилостивить, она не принимала даров, и не брала взяток. Она просто существовала, хватала, душила и калечила.

Да, иногда Длань не убивала, а лишь калечила. Но точно также, не взирая на человека. Да ей и нечем было смотреть, ведь она была всего-навсего Длань, хотя и Карающая.

Жили некогда два целителя. И такая им сила была дана, что могли они одним прикосновением исцелять любого страждущего.

Кто им эту силу дал – неясно. Известно было лишь одно условие давшего силу: не более одного исцелённого в день! Кто нарушит условие – умрёт, едва зайдёт солнце. Наверное, солнце и дало силу.

Сначала они свято сохраняли традицию, условие и прочее. Но потом один не выдержал, поддался жалости: то ли мать дитя принесла вторым в день, и так сильно просила, что не смог он удержаться; то ли влюблённые не хотели разлучаться, а болен был один неизлечимой болезнью, то ли старушка хотела пожить лишний день. Ну а может, и обманул кто. Целители-то только исцелять могли, а определить, кто на самом деле болен, а кто хочет дополнительную толику здоровья себе добавить – бесплатно ведь кто откажется? Это было второе условие давшего силу – чтобы бесплатно исцеляли.

Не выдержал один целитель – вылечил второго пациента. Значит, придётся помирать самому. Ну а раз так, то какая разница, помирать от одного нарушения или от сотни?

А дело утром было – так что повалили к нему и стар и млад со всей округи и со всех округов. Как прослышали, значит, про бесплатное исцеление.

Попользовал он в тот день – последний день своей жизни – то ли сто человек, то ли двести, то ли всю тысячу. И помер, конечно. Хотя я так думаю: если бы и не было такого условия, чтобы не больше одного человека в день исцелять, так он, приняв тысячу, сам бы надорвался и все одно помер.

Горевали о нём все и долго. Вспоминали часто: вот, мол, какой хороший человек – себя не пожалел, всё для людей, для людей…

А второго никто не помнил. Не было у него жалости к людям, и свято соблюдал он условие: не более одного человека в день. Кто бы ни приходил к нему, какими бы слезами ни умолял, был второй целитель непреклонен: один день – один человек. Ни одного дня не пропустил без приёма.

Долго прожил сам этот целитель – лет сто, или двести. А может, и всю тысячу. И каждый день принимал лишь одного человека. И излечивал от любой смертельной болезни. Но только одного в день.

И никто его не вспоминает, никто не восхищается, что он жизнь отдал людям. Да разве же это радетель за людей – каждый день одного человека исцелял? Триста шестьдесят пять дней в году, а в високосный – и на одного больше. И сто лет подряд… а может, и всю тысячу – кто там его помнит, сколько?

Зато того, первого, умершего, помнят: как же, тысячу человек принял! И помер, родимый…

Посмотрит – рублем подарит.

(пословица)

– Едут! Едут! – раздались торжествующие крики. Люди, столпившиеся у дороги, взволнованно зашевелились и принялись подтаскивать ближе к обочине пустые бочки и ящики, расстилать брезент и кошмы, растягивать горловины мешков и распрямлять карманы. Некоторые вставляли в карманы упругие палочки, не позволяющие тем захлопываться.Мальчишки оттягивали пазухи рубашек, девочки держали наготове подолы платьев.К проезду Императора готовились заранее. Многие неделю не ели. Одни специально, другие – потому что предыдущие запасы давно закончились. Третьи – от лени. Зачем есть, зачем готовить пищу, зачем пахать и сеять, в конце концов! Ведь с проездом Императора желудки у всех чудесным образом наполнятся, карманы станут доверху набиты деньгами, на людях появится новая одежда, а бочки, мешки и ящики окажутся до отказа забиты различными припасами и всевозможными продуктами. Император каким-то невероятным образом определял на расстоянии, что чем должно быть заполнено, и, скажем, в предназначенную для селёдки бочку никогда не попадали мочёные яблоки или мёд.Все веселились и ликовали в день приезда Императора. Единственное, о чём жалели люди, что не могут видеть его чаще, чем раз в месяц. Что поделать, страна большая, и, несмотря на то, что Император находился в непрерывных разъездах – он заботился о своих подданных – люди постоянно голодали: никто не занимался ни хлебопашеством, ни скотоводством. Зачем, когда всё сделает Император? Нет, может быть, раньше, когда-то, давным-давно… Недаром в сказках упоминались какие-то ремёсла и работы.Показалась процессия. Ликование толпы усилилось. Голодные тембры голосов постепенно сменялись довольно-сытыми. Как и всегда, желудки у людей наполнялись, а карманы раздувались от денег. Будет что проигрывать в деревенском казино долгими зимними ночами!Император, бледный и застенчивый юноша, слабо улыбался, кивая направо и налево. Его лицо было проникнуто заботой о народе. Получив по наследству чудный дар, он не стал скрывать его за прочными стенами дворца – как поступали порой его предшественники, заставляя толпы людей ежедневно скапливаться у ворот, выпрашивая Императора выглянуть хоть на мгновение, чтобы насытить голодных – а отправился в бесконечное путешествие по стране.– Благодарите Императора! – провозглашали герольды из свиты, и хор благодарностей становился громче и громче. Император слушал, и лицо его розовело: он питался благодарностью подданных и мог ничего не есть месяцами.Сам по себе вид императорской процессии был впечатляющим. Проезд свиты служил для людей подлинным праздником: вслед за Императором ехала многочисленная челядь: сановники, министры, придворные, лакеи. Дамы сверкали разноцветными нарядами, золотые позументы и погоны генералов бросали солнечные зайчики в толпы собравшихся.Что и говорить, зрелище было незабываемым. Хватит разговоров до следующего приезда!Позади всех шли стражники. Нет, они не охраняли Императора: охранять Императора не было необходимости. Во всей стране не нашлось бы безумца, осмелившегося поднять руку на Императора. А если бы и нашелся такой, толпа просто-напросто не позволила ему подойти к Императору, а разорвала на куски по пути.Потому что никому не требовалось приближаться к Императору: каждый получал от Императора всё, что нужно, всё, чего хотел больше всего на свете.Стражники были нужны для другого.Они методично выворачивали карманы и отбирали деньги, приговаривая при этом, что негоже простолюдинам сидеть в казино. Они перегружали на пустые телеги бочки и ящики, подбирали с брезентов половину того, что на них лежало, выгребали из закромов половину имеющегося – или сколько получится.А что им оставалось? Ведь никто из всей свиты не обладал ни чудесным даром делать подарки, ни способностью получать их.

Войдя в комнату, Билл усмехнулся: пачки долларов лежали на столе. Чутьё не подвело. Он всегда определял, где находятся деньги, его буквально тянуло к ним. И всегда они лежали открыто. Кто знает, откуда Билл получил такую способность. Это был дар богов…

«Надо быть идиотом, чтобы не спрятать деньги в сейф. Вот же он, раскрытый, – подумал Билл. – А что в нём? А, пусто. Ну и ладно: мне хватит того, что на столе».

Подойдя к столу, он заметил, что на пачках банкнот лежит лист бумаги.

Но Билл не признавал никакой бумаги, кроме туалетной, поэтому проигнорировал листок.

«Наверное, завещание», – мелькнуло у него в голове. Он слышал, что миллионеры любят составлять завещания. Мало ли: написал, бросил – и ушёл на пять минут.

Билл осмотрел денежные пачки. Никаких проводков и световых лучей не замечалось.

Он прошелся по комнате. Ни его чутьё, ни индикатор электронных приборов не говорили, что поблизости скрываются датчики сигнализации, видеокамеры и тому подобные неприятные вещи.

Обстановка комнаты была богатой: ковры, зеркала, мебель – и всё подчинялось строгой внутренней гармонии, выдерживая синевато-зелёную гамму. Лишь одна деталь выбивалась из общего ряда: с потолка свешивалась жёлтая клейкая лента для ловли мух. Большим оригиналом, видать, был хозяин. А может, вызывала у него эта лента ностальгические воспоминания о деревенском детстве. Билл тоже, помнится, летом вывешивал такие ленты в доме.

Но на ленте не было ни одной мухи, ни единого тёмного пятнышка.

Билл ещё раз осмотрел денежные пачки и столик, не прикасаясь к ним. Вкусный запах свежеотпечатанных банкнот ударил в голову.

«Может, я издали чувствую этот запах, и он меня влечёт? – подумал Билл. – Поэтому могу знать, где находятся деньги…»

Эту мысль сменила другая: «Если номера и переписаны, что с того? Существуют сопредельные страны, а на них – чёрные рынки…»

Усмехаясь, Билл прикоснулся к банкнотам.

Что-то мелькнуло перед глазами, голова закружилась… и Билл почувствовал тонкий приятный запах чего-то невероятно вкусного. И запах исходил не от огромных толстых пачек зелёных бумажек – наоборот, от них пахло омерзительно. Не пах и лежащий на груде банкнот белый листок бумаги.

Вкусно пахла висящая под потолком широкая лента. Вдобавок она имела восхитительный жёлтый цвет, и блестела так, будто была намазана мёдом.

«Если бы я умел читать!» – с тоской подумал Билл, и, испытывая неодолимое желание, устремился к блестящей ленте…

А на столе осталась лежать груда зелёных банкнот, и венчающая их белая бумажка с багровеющими словами: «Деньги заговорены старинным заклятием. Любой, кто коснётся их, потеряет человеческий облик…»

– Я достал его! – с придыханием сказал Наа, поднимая хвост.

– Не может быть! – ахнула Нуу, раскрывая крылья.

– Да… Это необыкновенный цветок, – продолжил Наа. – Он светится.

– В темноте?

– Иногда. И при свете – тоже.

– Покажи! – умоляюще произнесла Нуу, складывая лапки перед собой.

– Сейчас, пройдём в сокровищницу, – важно кивнул Наа.

Пока они шли, Наа продолжал рассказывать:

– Много трудов мне стоило добыть цветок. Я облетел не один десяток параллельных миров, чтобы отыскать его. Он очень ценится в своём мире. Цветок охраняли злые джинны!

– Неужели? – по лицу Нуу было видно, что она отчаянно завидует и сочувствует другу.

– Ты знаешь, я неплохо умею колдовать, и не раз выходил победителем из многих схваток. Но эти джинны! О, это нечто ужасное! Они плевали в меня огнём и метали молнии! Они поцарапали мою чешую острыми летящими иглами. Но я всё преодолел, – скромно заметил Наа. – И теперь цветок – мой! Смотри!

– Какая красота! – прошептала Нуу.

И оба с благоговением и трепетом уставились на бросающую в разные стороны блики света синюю полицейскую «мигалку».

Джим де Гриз вошел в паб, намереваясь отметить очередное удачное ограбление.

Он не боялся, что его узнают: переклеив ресницы и высветлив кожу (он брал банк под видом здоровенного негра), а также избавившись от пневматических ходуль (они легко растворились в водопроводной воде), он стал совершенно другим человеком.

Так и случилось: никто не обратил внимания на вошедшего невзрачного человечка. Мало ли кого может мучить сушняк, пусть и с самого утра?

Джим протянул бармену купюру. Он специально отложил на первый случай самые потёртые, в соответствии со своим нынешним обликом. Но и всегда в банках он брал более старые банкноты, а новые пачки, где номера шли подряд, принципиально не трогал.

И насторожился: бармен, едва взглянув на банкноту, отложил её в сторону и задумчиво посмотрел на него.

– Что-нибудь не в порядке, приятель? – отрывисто спросил де Гриз, выражая крайнюю степень нетерпеливого похмелья.

– Смотря как подойти, – загадочно ответил бармен и, словно припоминая что-то, налил де Гризу рюмку его любимого коктейля.

«Вот как? – подумал де Гриз. – А я ведь не успел ничего заказать…»

– За счёт заведения, – пояснил бармен, ставя бокал перед де Гризом. – Не часто такие люди попадают в наши края, мистер де Гриз!

Джим почувствовал, что каким-то образом успел выпить: голова закружилась, перед глазами завертелись яркие огни, ноги ощутимо ослабели. И если бы он не сидел на табурете, то неминуемо упал бы.

Чтобы протрезветь, он выпил.

Когда окружающее пришло в порядок, он пролепетал, кляня себя за невольную слабость (успев подумать с неожиданной нежностью к себе: «Старею…»):

– Как… как вы меня узнали? Я впервые на вашей планете!

– Дело в том, – бармен поднял банкноту за уголок, – что не далее как вчера я лично сдал эту бумажку инкассаторам в банк, а, учитывая скорость оборота денег, вернуться сегодня она никак не могла.

– Почему вы считаете, что она – именно та банкнота? – Джим попытался овладеть если не ситуацией, то хотя бы собой. С этой же целью он совершил новый гигантский глоток, едва не закусив бокалом.

– Я запомнил номер, – пожал плечами бармен. – У жителей нашей планеты феноменальная память. Мы помним всё. Поэтому у нас нет преступности: любая украденная вещь описывается владельцем в мельчайших деталях и показывается по телевидению. Сбыть краденое практически невозможно. Даже если и нашёлся бы кто-то, кто купил бы, окружающие будут показывать на него пальцем и говорить: «Смотрите, вон тот купил украденную у такого-то вещь!»

– Я не краду вещей, только деньги, – пробормотал де Гриз.

– С деньгами то же самое, – пожал плечами бармен. – Если мы помним номер любой банкноты, когда-либо побывавшей в наших руках, если мы знаем, куда она пойдёт дальше (а денежные потоки легко прослеживаются), то что в этом случае остаётся делать преступнику?

– Не знаю, – честно признался де Гриз.

– Вот и я в затруднении, – поддержал его сомнение бармен. – Дело в том, что я не могу сообщить в полицию: у нас её нет. Мало того: вы, наверное, обратили внимание на полное отсутствие охраны и сигнализации в банке?

– Обратил, но не придал значения, – пробурчал де Гриз. – Списал на вашу лопоухость.

– Но и вы не сможете ничего приобрести на нашей планете: никто не возьмёт у вас ни монеты, – бармена, похоже, нисколько не задели слова де Гриза: он говорил спокойно и выдержанно. – Мы не желаем иметь дела с нечестными людьми.

– Что же мне делать? – прошептал побелевшими губами внезапно понявший всё де Гриз. Ему не выбраться с планеты! Ни с деньгами, ни без: никто не продаст ему билета на звездолёт, поскольку будет знать, что деньги краденые. А своих у него практически не осталось. Мало того, ему грозит и голодная смерть, по той же причине! А оружия он, как на грех, не взял. Да и неэтично угрожать плазмоганом, чтобы добыть кусок хлеба.

– Вы правильно поняли ситуацию, – бармен будто читал в мозгах у де Гриза. А может, так и было? Он ведь не говорил, какими другими способностями, кроме ужасающей памяти, обладает.

В голову де Гриза полезли всяческие ужасы, вроде телепатии, телекинеза, телепортации и прочих штучек.

– Дело в том, что, поскольку у нас нет полиции, то нет и тюрем, – продолжал бармен. – Деньги вы, конечно, вернёте, – и он указал на входящих в паб двух служащих банка, на униформе которых красовалась точно такая же эмблема, как и на банке, который брал де Гриз. – А вот деньги на обратный билет… Что, если вам заработать их, рассказывая о своих похождениях на других планетах? Жизнь у нас размеренная… Признаться, даже немного скучноватая. Поэтому мы очень любим всякие невероятные истории. Ну как, согласны?

– А что мне остаётся? – пожал плечами де Гриз.

– Вот и хорошо, – кивнул бармен.

Он нацарапал несколько строк на клочке бумажки и протянул де Гризу. Служители банка в это время перегружали деньги из саквояжа де Гриза в стандартные инкассаторские сумки, с любопытством поглядывая на Джима.

– Вам устроят тур по планете, – пояснил бармен, и, широко улыбаясь, пожал руку де Гризу: – Не сомневаюсь, вы будете иметь оглушительный успех!

«Хитрец! – подумал де Гриз, машинально пожимая руку бармену. – Как ловко он меня провёл!»

Де Гриз вспомнил, что сбыт краденого невозможен не потому, что кто-то знает, что данная вещь краденая, а совсем-совсем по иной причине: потому что противно пользоваться украденной вещью. Несмотря на всю экономическую выгоду.

Сеня взял сигарету. Пальцы дрожали.

– Ты чего? – недоумённо поднял брови Олег. – Боишься?

– Нет, – сбивчиво отвечал Сеня. – Я всё понимаю, но… Я слышал, что курить вредно.

– Ты ещё скажи, что капля никотина убивает лошадь! – вмешался Витек.

– Может, так оно и есть, – кивнул Олег. – Поэтому лошади и не курят!

– Если бы курить было вредно, взрослые не курили бы, – назидательно сказал Славка. – Они что, совсем дураки? Вот мой дядька – водитель танка, а курит. Ты хочешь стать взрослым?

Сеня очень хотел стать взрослым – наверное, больше всех на свете. Должно быть, потому, что был самым маленьким во дворе, и его никто не принимал всерьез. А избавиться от насмешек можно было только единственным способом: закурив. Став таким, как все.

– Хочу… – дрожащим голосом произнес Сеня.

– Тогда кури, – резюмировал Олег. – Хочешь стать взрослым – кури. Тогда тебя все уважать будут!

– Давай-давай, – Славка поднёс Сене горящую спичку. – Затягивайся скорее, а то у меня пальцы загорятся.

Сеня поднес прыгающую сигарету к весело горящему огоньку и затянулся. Пока он втягивал дым в рот, было ещё ничего. Может, так и оставить? Но ребята заметили.

– Ты чего халявишь? – возмутился Олег. – Сигарету зря жжешь! Затягивайся!

Сеня втянул в лёгкие полный клуб дыма и закашлялся. Но и кашляя, он пытался то и дело подносить сигарету ко рту, добавляя дымовой завесы в окружающее.

Всех заволокло клубами удушливого дыма под нескончаемый Сенин кашель.

А когда дым рассеялся, на месте Сени стоял сгорбленный седой старик с длинной бородой. Он непрерывно кашлял…

Он танцевал. Ноги летали над полом, выделывая немыслимые коленца. Они словно жили своей отдельной жизнью, хотя двигались в полной гармонии с движениями тела и рук, в целом создавая незабываемое впечатление. Но это была его заслуга: двигаться в такт движениям ног. Он верно улавливал темп, который задавали они, и заставлял остальное тело следовать за ними.

Его считали королем танца. По крайней мере, в этом танцзале. Он был его украшением, его символом. Так Биг Бен является символом Лондона, а Эйфелева башня – Парижа.

Многие приходили сюда, чтобы посмотреть на него… и поучиться танцевать.

Он тоже выделял этот танцзал среди прочих. В первую очередь за то, что музыка звучала здесь беспрерывно.

Сменился ритм. Ноги безо всякой задержки взяли новый темп и легко перешли с одного рисунка на другой. То, что они проделывали на полу, нельзя определить другим словом, кроме как одним: искусство.

Танцующие вокруг время от времени взглядывали на него, пытаясь запомнить те замысловатые па и коленца, которые он выкидывал. Некоторые просто стояли и смотрели, а потом агонизировали, судорожно дёргаясь в безуспешных попытках повторить.

Объявили белый танец. Он продолжал кружить по залу, из-под прикрытых век наблюдая: которая из девушек, спешащих к нему, успеет раньше? А, вот эта, светленькая, с большой чёлкой, почти закрывающей глаза.

– Вы великолепно танцуете! – прошептала она. Белый танец давал ей право первого слова.

– Я знаю, – кивнул он. – Пока звучит музыка, я не могу танцевать иначе. Я не могу не танцевать. Музыка ведёт меня и не позволяет остановиться. Она подхватывает меня и держит. Главное – это слушать её.

– Вы не устаёте? – спросила девушка.

– Пока она звучит – нет. Я устаю без неё…

– У вас великолепный слух.

– Может быть, – согласился он.

– Как вас зовут? – прошептала она.

– Какое это имеет значение? – лукаво сощурился он. – Во время танца не существует имён. Существует только музыка. Мы должны подчиняться ей.

– Я хотела бы научиться танцевать так же, как вы… – прошептала она.

– Только танцевать? – заметил он. – Нет ничего проще: слушайте музыку, растворяйтесь в ней – и у вас всё получится.

Девушка замолчала и склонила голову к нему на грудь.

Вдыхая аромат её волос, он вновь почувствовал острое сожаление:

«Когда она узнает… Если узнает, – поправился он, – её охватит такое разочарование, что она сразу отвернётся от меня. А может… – в его душе проснулась надежда. – Может, она когда-то была здесь, и знает меня, знает… всё? Но вряд ли: эти девчонки настолько легкомысленны, что забывают всякого, кто не тащит их в тот же вечер в постель. Но может быть… может быть, я ошибаюсь?»

И он подумал: как хорошо ошибиться! – хотя бы один раз. Но если всё произойдет, как происходило до сих пор, неоднажды, и девушка уйдёт, едва музыка сменит ритм, и больше не появится – что с того? Пока звучит музыка, она здесь, она рядом, и он чувствует тепло её тела. И он танцует…

Он танцевал, но всё чаще поглядывал в дальний угол зала. Танцзал не круглосуточный, неизбежно закрытие. И, предчувствуя скорое окончание музыки, танцуя, он медленно и незаметно продвигался туда. Он не хотел упустить момент, когда угаснут звуки, ноги откажут, и он рухнет и растянется посреди зала – как бывало в других танцевальных заведениях.

В углу, за тяжёлой портьерой, стояла его инвалидная коляска, и он торопился успеть упасть в неё на последних нотах замирающей музыки…

Я обратил внимание на эту парочку не сразу. Долгое лежание под жарким южным солнцем не располагает к сосредоточенности. Мало ли парочек, постоянных и временных, можно увидеть на пляже?

И не слова их притянули мой слух: тысячи лет парни говорят девушкам всякие глупости, а те слушают, раскрыв рот и развесив уши. Или делают вид, что развесили.

Скорее всего, я посмотрел на них совершенно случайно, в который раз лениво обводя взглядом горизонт. И, так же случайно, услышал разговор:

– Какая красивая гора на горизонте! – сказала девушка и прыснула: – Гора на горизонте! Каламбур! Мне нравится!

– Хочешь, я подарю тебе эту гору? – склонился к ней юноша.

– Подари! А… ты не обманешь меня? Раньше ты мне ничего не дарил.

– Раньше было нельзя: в этом секторе был заповедник. А теперь этот статус сняли. И можно делать всё, что угодно!

– И мы будем первыми? Ура! Хочу! Хочу эту гору!

И гора исчезла с горизонта.

Я замер. Нет, я лежал, и потому не мог «опуститься на землю на внезапно ослабевших ногах» – фраза из идиотского романа, который читала соседка, бросилась мне в глаза. Но, может, гору просто закрыла тучка, маленькое облачко? Нельзя же допустить, что гора действительно исчезла с лица земли. Так не бывает…

А девушка продолжала:

– Какое прекрасное тут море!

– Хочешь получить и его? – улыбнулся парень. – Держи!

И ужасная картина предстала перед моими глазами: мгновенно высохшее дно моря и повернувшиеся к нему в едином порыве люди с возгласами страха и изумления.

Только эта парочка осталась невозмутимой и продолжала переговариваться, не обращая ни на что внимания.

Девушка подняла голову вверх.

– Какое замечательное здесь светило! Оно такое тёплое и ласковое. Я хочу повесить его у себя в спальне…

– Нет!!! – закричал я, срываясь с места. Но было поздно.

«Пищезаправочная станция» – гласил указатель. Джон свернул по стрелке. Давно пора подзаправиться. Об этом говорил не только индикатор уровня топлива, но и привычные ощущения: желудок немилосердно посасывало. А красная лампочка в уголке глаза, казалось, была готова сгореть от возмущения.

– Ничего, ничего, – Джон попытался уговорить собственный организм. – Сейчас подкрепимся.

Желудок ответил недовольным ворчанием. Джон сам понимал, что работал на пределе, но трасса была малоосвоенная, пустынная, и пищезаправочные станции попадались редко. Встречались, правда, пару раз старинные бензоколонки, но Джон терпеть не мог изжоги, которая появлялась после заправки чистым бензином. Несмотря на все уверения генных инженеров об инновационных регенерациях, он ощущал себя консерватором, и на выборах всегда голосовал за демократическую партию.

Он почесал за фарой, носовым платком протёр замызганное от разбившейся мошкары лобовое стекло, и вошёл в помещение.

– Пинту горького и две пинты сэндвичей с беконом, – пустынная трасса позволяла некоторые вольности: полицейские эти места не жаловали. А за себя Джон не волновался: тормоза работали надёжно, так что пинта пива не могла существенно повлиять на давление в системе. Хотя в других условиях он бы себе этого не позволил.

Скорость, скорость, и ничего, кроме скорости – вот что стало символом эпохи. Быстрее, ещё быстрее! Опереди всех, приди первым! Тут уж не до пива. Малейшее замедление реакции грозило сходом с круга. А потом… Но об этом не хотелось и думать. Но иногда можно позволить себе расслабиться. Вот как сейчас.

Заправщик, здоровенный негр, как ни был рад неожиданному заработку, покосился неприязненно: клиент выглядел старомодно, а это означало долгую и нудную возню с переходниками. К тому же при подключении через рот с клиентом не особенно поболтаешь, а поговорить хотелось. Едва ли не больше, чем заработать. «Как зубные врачи навострились! – вспомнил заправщик. – Вроде и рот у тебя закрыт, а они ухитряются разговорить клиента, да ещё и что-то понимают из ответов!»

– Чего, парень, не сменишь питание? – добродушно поинтересовался он, подтаскивая шланги. – Через желудок качать надёжнее, да и быстрее.

– А я не тороплюсь, – процедил Джон. – Не на гонках.

– А зачем на Запад едешь?

– Работу ищу.

– Уже договорился, или пока в поисках?

– Договорился.

– Понятно.

Заправщик подсоединил шланги, и Джон умолк: с мундштуком в зубах не особенно поразглагольствуешь.

Хлынуло пиво. Джон, как ни был готов к моменту, самое первое мгновение всё же пропустил и чуть не захлебнулся. Хорошо, встроенный клапан успел среагировать на повышенное давление в носоглотке и отключился: дал секундную отсечку, позволившую перевести дух.

Пиво оказалось хорошим, свежим.

– Сегодня подвезли, – подтвердил заправщик, уловив довольный блеск в глазах Джона. – Тебе повезло, парень! Впрочем, у нас и консервированное неплохое. Возьмешь пару банок?

Джон покачал головой. Конечно, пара банок не помешала бы, но финансы… Ничего, ближе к побережью пиво подешевеет. Там и купим.

Заправщик переключил рычаги, пошла сэндвичевая масса. Тоже вполне приличного качества. Во всяком случае, за выхлоп можно не беспокоиться: экологическая полиция не придерётся.

Джон глотал массу, жалея, что не может осуществлять жевательные движения: он не вполне отвык от прежнего способа питания и челюсти двигались непроизвольно. Хотя многие считали жевание атавизмом, Джон любил при случае чего-нибудь пожевать. Пусть и простые орешки.

– С тебя три шестьдесят, – заправщик собрал шланги. – Что-нибудь ещё?

– Нет, спасибо. Спешу.

Джон рассчитался и выскочил на основное шоссе. Впереди – около пятисот километров пути. Если бы не птицы, пачкающие полировку, можно было мчаться, наслаждаясь окружающим: все индикаторы показывали норму… Кроме одного. Но этим займёмся позже, когда отыщется мастерская.

Две тенденции – всеобщей автомобилизации и перманентного сокращения размеров автомобиля – наконец-то соединились. Не обошлось и без помощи компьютерной техники и нанотехнологии: вживлённые чипы и датчики взяли на себя контроль действия всех систем человеческого организма, а чудеса генной инженерии позволили довести тело до подлинного совершенства. У человека больше не было необходимости покупать автомобиль. Он сам стал автомобилем! Главное, практически не пришлось переделывать сеть автосервиса: топливозаправочные станции и закусочные слились воедино. Так, что перехода никто и не заметил. Исчезла масса проблем: парковки, запасных частей, автомобильных кладбищ и изношенных шин.

Правда, появилось ряд новых, и одну из них Джону предстояло решить в ближайшее время.

Он мчался по шоссе, а глаза его продолжали выискивать шиноремонтную мастерскую: он проколол пятку, и нога сдувалась.

Откинув в сторону медвежью шкуру, Уу-Ых встал под закопчённый свод пещеры. От кострища тянуло едва ощутимым теплом: там, под слоем пепла, ещё сохранились тлеющие угольки.

Уу-Ых ухмыльнулся: маленькая хитрость удалась. Раньше он разгребал угли, чтобы избежать угара, и к утру огоньки гасли и остывали. Костёр приходилось разводить заново. А оказалось, их нужно укрывать золой и пеплом. Тогда подача кислорода минимизируется, и угли сохраняются дольше.

Поймав себя на профессионализме, Уу-Ых поморщился: терялось восприятие эпохи. Но всё равно пора идти на работу, и, хочешь не хочешь, выходить из образа. Тем более что в обозреваемом пространстве пещеры необглоданных костей не осталось, а позавтракать следовало: день предстоял тяжёлый. Ну что же…

Уу-Ых подошел к кострищу, сгрёб верхний слой золы и пепла, положил сверху тонких сухих былинок и раздул пламя. Язычки огня весело заплясали на травинках, поднимаясь во весь рост и требуя большего.

Уу-Ых подбросил в начинающийся костер прутиков и лучинок, заблаговременно наколотых вчера из толстенного полена каменным рубилом, и подложил сверху более толстых веток и сучьев. Затем подошел к холодильнику, замаскированному под огромный замшелый валун, и открыл дверцу. Яркий свет на мгновение ослепил его и заставил зажмуриться. Неожиданный переход от тьмы к свету – неважно, в реальном мире, или в психологических вывертах жизни – вызывал однозначную реакцию. Но если, спасаясь от яркого света, можно прикрыть глаза, то что прикроешь, спасаясь от неожиданных ярких мыслей и впечатлений? То-то и оно.

Уу-Ых достал с верхней полки холодильника заблаговременную переложенную туда из морозильного отделения медвежью ногу (или свиную, имитирующую медвежью. Впрочем, нынешние чудеса генного клонирования позволяли питаться любым экзотическим продуктом) и нанизал на примитивный вертел.

Время имелось: до сегодняшнего рейса на Сириус оставалось около двух часов, и Джон Хопкинс, пилот космического транспорта, в просторечии именуемый Уу-Ых, мог позволить себе несколько минут отдыха.

Современный ритм жизни и огромные психологические нагрузки, свалившиеся на плечи людей 27 века, требовали пусть небольшого, но каждодневного отдыха. А развитие техники и психологии релаксации позволили каждому человеку подобрать себе наиболее оптимальную эпоху существования – ту, где он мог сбросить накопившееся за трудовой день напряжение. Одни оформляли жилище под стилизацию спокойного 19 века, другие представляли себя средневековыми рыцарями, третьи углублялись в прошлое ещё больше.

После напряжённого трудового дня иногда требовалось немножко отдохнуть…

Степан лежал на диване и читал газету как раз в тот момент, когда щёлкнул замок двери, и в квартиру ворвалась Люся.

– Ты посмотри, какая прелесть, – восхитилась она.

«Чего это вдруг? – подумал Степан. Обычно возглас жены, застававшей его в таком положении, был несколько иным.

Но восклицание относилось не к нему. Даже не глядя на Степана, Люсина (она настаивала, чтобы её называли именно так) развернула из бумаги и поставила на полированный стол высокую хрустальную вазу.

«Ещё одна, – уныло подумал Степан, – а когда конец будет?»

– Ты посмотри, это же чёрный хрусталь! Большая редкость, – авторитетно заявила Люся тоном знатока, – и всего за сто рублей. Представляешь, я эту вазу прямо с рук купила. Такой интеллигентный мужчина… наверное, тайный алкоголик: мешки под глазами и всё такое. Пахнет от него чем-то вроде спичек, или угля… Кочегаром работает, что ли? Ну, я и взяла.

«А разве бывает чёрный хрусталь? – подумал Степан и сказал:

– И не жаль тебе его? Что ему теперь жена скажет?

– А он и не женат вовсе… может, от него жена ушла, вот он и запил. А если и не ушла, то уйдёт. А если не уйдёт, то дура будет. Попробовал бы ты у меня запить!

Степан вздохнул и посмотрел на вазу. «Запьёшь тут… Вся зарплата на хрусталь уходит. Сколько же ей ещё хрусталя надо? И что будет, если всё в квартире станет хрустальным?» Степан представит себе хрустальные полы, не поскользнуться на которых нельзя, хрустальные простыни и подушки, внутренне плюнул и посмотрел на вазу. «Или это у неё от хрустальных башмачков Золушки? – мелькнула мысль, – Все принца ищет? Неудовлетворённая романтика…»

То ли свет падал на вазу таким образом, то ли по какой другой причине, только светилась ваза изнутри неярким темноватым светом, как будто хрусталь был с чернинкой. Но если особенно не присматриваться, этого можно было и не заметить. Почему чёрный? Обыкновенная хрустальная ваза… Может, внутри пыль осела. Надо сказать, пусть протрёт.

Люся достала из серванта несколько рюмочек и вазочек.

– Посмотри, как они чудно гармонируют! – восторгнулась она, – как будто из одного гарнитура! – и умчалась на кухню.

Степан молчал. Да и что он мог сказать – даже если бы она была тут? Говорил уже не раз. И всё без толку. И куда смотрел раньше? Да нет, не была она такой…

«Хрусталь, всюду хрусталь, – снова подумал он, – скоро сам зазвенишь. Рюмки хрустальные, люстра… Хорошо хоть стёкла в окне не хрустальные».

Он посмотрел на люстру. С люстрой что-то творилось. Именно шевеление над головой и заметил Степан, подумав о люстре.

Хрустальные подвески тысячной люстры вытянулись в сторону новой вазы, как бы притягиваясь ею. «Рыбак рыбака видит издалека, ворон ворону глаз не выклюет, – пронеслось в голове у Степана. – Магнитит, что ли?»

Со стола пронесся тихий звон. Степан мигом взглянул туда. Ближайшая рюмочка, придвинувшись, уткнулась в бок вазы. Ещё мгновение – и она с тем же лёгким звоном распалась на несколько кусков и исчезла, поглощённая вазой. Ваза в этот момент озарилась слабой вспышкой, после которой как будто ещё сильнее сгустилась тьма в глубине вазы. И тьма как будто начала покидать пределы вазы.

Степан сидел и удивлялся своему безразличию. Ему почему-то было всё равно – как будто так и должно быть. Его не волновало, что все силуэты предметов сильно исказились: вещи тянулись к вазе. Выпучился бок полированной стенки, угол телевизора длинно заострился и уже почти достигал края вазы. Исчезал, тая, рисунок ковра: шерстинки, слетая стайками мелких мошек, устремлялись в вазе и исчезали в ней.

И внутри себя Степан ощущал пустоту. Пустота, всё увеличиваясь и разрастаясь, занимала место Степановой души. «Кому и зачем это нужно? – думал Степан, – Работали, покупали. Были бы дети – может, переколотили бы это хрустальное царство».

В комнату, привлеченная незнакомым шумом, вбежала Люся, ахнула, всплеснула руками, кинулась к вазе… нет, её притянуло к ней, тоже сильно исказив и деформировав, поднимая в воздух. А ваза стояла на столе, всё больше чернея и распространяя вокруг себя всплески тёмного света – когда в неё что-нибудь попадало.

Исказились стены комнаты, пол и потолок, замыкаясь в одной точке – горловине вазы. И Степана неудержимо потянуло вместе с диваном в медленно наливающийся чернотой сгусток мрака.

Чёрная дыра разрасталась.

Питера Ричи разбудили несмолкаемые вопли немытых тарелок. Они лежали в раковине мойки и орали так, что звенело в ушах. С вечера он их не слышал – голова шумела от выпитого, играла громкая музыка – словом, вечеринка удалась на славу. Но почему он остался один? Впрочем, это проскользнуло мимо памяти. Что сгружал тарелки в мойку – помнит, а всё остальное…

Тарелки вопили хором, иногда попадая в унисон. Питер лежал в постели и размышлял: не включить ли и сейчас музыку, чтобы заглушить их? – но едва представил, что придется встать, подойти к проигрывателю, достать пластинку… как решил полежать ещё немного и потерпеть. Но тут кровать ласково шепнула на ухо: «Пора вставать, хозяин, уже семь часов».

Питер сразу поднялся, понимая, что иначе кровать просто-напросто сбросит его с себя, брюзжа: «Разлёгся, лежебока, добрые люди давно встали…» и принялся терпеливо застилать её, сожалея, что нет у него ещё пары рук, чтобы заткнуть уши и не слышать нескончаемых воплей тарелок, а заодно и увещеваний кровати: «Аккуратнее, хозяин, здесь складочку надо расправить, вот так…»

Когда кровать угомонилась, пожелав Питеру спокойного дня, Питер пришел-таки на кухню, где тарелки, казалось, начали хрипеть и задыхаться.

«Как хорошо было с программируемыми тарелками, – размышлял Питер, – поставишь «8 часов» – и спи. А эти…»

Чуть еда начинала подсыхать, или в ней начинались необратимые изменения, тарелки, уловив чувствительными датчиками, начинали вопить, словно обмочившиеся младенцы, напоминая людям, что их необходимо вымыть.

«Или хоть бы мойка была автоматическая, – мечтал Питер, – как в книгах про старину пишут!.. Положил тарелки – вжик! – чистые. Говорят, нельзя так, люди совсем обленятся, в обезьян превратятся… Превратишься тут: диски на проигрывателе и те вручную переворачивать приходится!»

Питер вздохнул.

– Ну, чего вам надо? – наклонился он над раковиной. – Сейчас вымою.

Тарелки, конечно, услышать его не могли: старая модель. Они и кричали-то однообразно: вопили «уа-уа!» и лишь одна, новенькая, перемежала вопли всхлипываниями: «Вымой меня! Вымой меня!»

Питер налил в раковину воды. Крики стали тише, некоторые совсем захлебнулись. «И как электроника не промокнет?» – подумал Питер. Впрочем, он знал, что скоро тарелки придется отнести и обменять на новейшую модель, доплатив, разумеется, известную сумму.

«Какие-то будут новые? – со страхом подумал Питер. – А вдруг станут учить держать вилку в левой руке, а нож в правой? Или брать птицу руками? Или заставлять при мойке пользоваться водой определённой температуры? Или будут беспрестанно повторять: «Жуй, жуй хорошенько, не торопись»?! – Питер кое-что слышал об ужасах подобных конструкций, а о последних моделях ходили вообще невероятные слухи.

Но нечего было и мечтать о том, чтобы продолжать есть из старых тарелок, когда истекал срок службы. Единственным их достоинством в это время было то, что они замолкали. Но зато на донышке вспыхивала ослепительно-красная надпись: «Отнеси и сдай!» А далее различные экземпляры вели себя по-разному. Иные прорастали иглами, и них нельзя было взять ни кусочка, даже если только что положили вкусный бифштекс – он оставался лежать на тарелке пронзённый, напоминая маринованного ёжика.

Другие сворачивались в клубок, оставляя всё внутри себя. Третьи приобретали поверхность гиперболического параболоида, удержаться на которой ничто не могло, а особенно подлива… Питеру не однажды пришлось пострадать от таких тарелок, пока в программу не встроили предохранитель, запрещающий отказывать в грязном состоянии. Вот вымоют, тогда пожалуйста…

Вот и сейчас одна тарелка под руками Питера, почувствовав, что стала чистой и больше ей ничего не грозит, всхлипнула в последний раз и раздулась – как бы от самодовольства – в идеальный шар, опоясанный ободком, по которому зазмеились буквы: «Отнеси и сдай! Отнеси и сдай!» И: «Покупая новое, ты способствуешь прогрессу!»

«И чего только не придумают, чтобы заставить человека топать на обменный пункт! – простонал Питер. – Два километра! Пешком!»

Вымыв тарелки, Питер решил схитрить и позавтракать прямо из кастрюли. Это получилось неожиданно легко: кастрюля промолчала – либо пораженная неслыханным нахальством, либо её программа не предусмотрела подобное зверство. А ложке было всё равно: она знала, что её так или иначе вымоют, а нет – она напомнит о себе противным алюминиевым писком. Так и получилось: едва Питер выпустил ложку из рук, она тут же запищала, и Питер с отвращением облизал ее, пищащую, чтобы не включать мойку снова.

Так, что он должен ещё сделать? Подмести пол? Питер с опаской покосился на пол. Тот молчал. «Э, да что я буду голову ломать? – сам у себя спросил Питер и направился к домашнему компьютеру. Ткнув пальцем в небесно-голубую кнопку сегодняшнего дня, он спросил:

– Какое сегодня число и что я должен сделать?

Компьютер издал несколько звуков, будто чмокал губами, прокашлялся и густым басом сказал:

– Сегодня 15 сентября, воскресенье. Можешь прогуляться по городу, но не забудь взять тарелку, для обмена.

Питер просиял. Воскресенье! Конечно – вчера ведь была суббота. И как он мог забыть! Теперь его даже необходимость обмена тарелки не пугала. Скорей! Гулять! Гулять!

Оделся Питер без эксцессов, только рубашка пробурчала что-то вроде «воротничок можно было и подгладить…», но Питер растянул его руками, и голос смолк.

Положив тарелку в плотный пакет, чтобы никому не бросалась в глаза огненная надпись, Питер вышел из квартиры (замок предупредительно прошелестел: «До свиданья, хозяин, поплотнее захлопни дверь»), спустился по лестнице, быстро стуча ногами, и вышел на улицу.

Лифт был отключён из-за новых веяний, благодаря которым гипокинезию объявили болезнью века и повели с нею решительную борьбу.

Выйдя, Питер остановился, жмурясь на солнце. Проведя ладонью по щеке, он понял, что забыл побриться, но возвращаться не стал: на лице датчики пока не установили.

Помахивая пакетом, Питер шёл по тротуару, наслаждаясь красотой сентябрьского утра. Вокруг все спешили кто куда, а кто и никуда. «Куда спешишь?» «Никуда?» «Вот это да!» – даже формула была специальная при встрече.

Скакала, прыгала по стенам реклама, предлагая говорящие носки, подтяжки, галстуки: «Говорят на трёх языках! «Произношение гарантируем!» «Новинка! Говорящий молоток! С его помощью вы легко научитесь забивать гвозди! Квалифицированные советы!»

Питер усмехнулся. Гвозди он умел забивать. Его научил Билл Смаги ещё в прошлом году, на пари…

«Осторожно! Переходить улицу на красный свет опасно! – услышал Питер над ухом свистящий шепот и отшатнулся. Уф-ф! Замечтался. Хорошо, что светофор подсказал. «Спасибо!» – кивнул ему Питер и светофор прошелестел: «Счастливого пути, зелёный!»

Питер чинно пересек улицу, посмотрев сначала в одну сторону, потом в другую. В этом не было нужды: транспорт давно ушёл под землю, но традиция осталась.

Неожиданно перед глазами Питера замигал красный огонёк под полями шляпы. Что такое? Питер сорвал шляпу с головы. Проклятая птица!

Питер смахнул белое пятно рукавом, и сразу обиженно загудело пальто. Ощущая осуждающие взгляды прохожих, Питер чуть не опрометью бросился по улице, выискивая ближайшую вывеску пункта очистки.

Запершись в кабинке, Питер бросил в прорезь монетку, подставил себя высунувшимся отовсюду хоботам пылесосов и захихикал: два хобота защекотали за ушами. «Мы избавим вас от ненужных мыслей, – доверительно шепнул голос, и зазвучала успокаивающая музыка, – вы уйдёте от нас абсолютно чистым».

Питер согласно кивнул и блаженно закрыл глаза.

Пылесосы всосали пыль, грязь, мысли о собственной неполноценности, возникшие у Питера при красных вспышках шляпы, а заодно и мелочь из карманов пальто. Кредитная карточка осталась. Ощущая себя вновь родившимся, Питер вышел из кабинки и нос к носу столкнулся с Биллом Смаги.

– Из чистилища? – широкозубо усмехнулся Билл.

– Привет, Билл, как я рад тебя видеть, – прокричал Питер, немного оглохший от шума пылесосов.

– Куда ты собрался? – кивнул Билл на пакет Питера.

– На обменный пункт: тарелка взбесилась.

– А-а-а. Полезное занятие. Говорят, скоро начнётся всеобщая компьютеризация. Во все вещи вставят чипы нового поколения с полным запасом знаний, необходимых человеку в современной жизни.

– Кто говорит? – испугался Питер.

– Я говорю. Ты же знаешь, где я работаю. Между нами, – Билл наклонился к уху Питера и зашептал: – врачи определили прогрессирующую забывчивость у огромной массы людей: звонок звенит или сигнал горит, а они не реагируют, стоят и смотрят: что надо этому предмету? Поэтому и решили всем вещам дать знания…

– И верно! – обрадовался Питер, – у меня тоже так было: вчера унитаз стонет и стонет. Чего, думаю, ему надо? А потом догадался и – смыл… Разве ж всё в памяти удержишь – столько всего кругом, и всё надо помнить…

– Вот-вот, – подтвердил Билл, – наш мозг перегружен массой ненужных сведений, для творчества остается очень мало места и времени. Так что создание подобных систем можно только приветствовать. Скоро напоминающий компьютер будет не только дома, но и с собой его носить придется.

– Такую тяжесть! – простонал Питер, – граммов сто?

– Сто двадцать! Мы постараемся максимально сократить его размеры – может быть, за счёт некоторых ненужных человеку функций.

– Все равно: сто двадцать – это много, – упрямо заявил Питер.

– Это сначала, – успокоил его Билл, – а потом ещё уменьшим, чтоб в мозг вживлять. Представляешь, выходишь на улицу, а он тебе говорит: поднять правую ногу, наклониться вперёд, опустить. Теперь левую… Ни о чём думать не придется!

– Ничего хорошего, – поморщился Питер, – представь: голос, постоянно бубнящий в голове! Тут от тарелок едва не оглохнешь.

– Зато какая свобода для творчества! А потом постараемся перейти на автоматику: проводки от компьютера проведём прямо к мышцам, высвободив весь мозг для творческой работы. Будем использовать его на все 150 %.

– Ну, если так, тогда ладно, – успокоился Питер.

– Ещё бы! Памяти катастрофически не хватает. Был я недавно в одной компании, – Билл покраснел, – а всё продолжал работать над одной проблемкой. И вот вижу: девушка входит в комнату. А я никак переключиться не могу: хлопаю, как болван, глазами, и молчу. А был бы в мозгу компьютер, я бы туда такую программу заложил! Хорошо, что она без слов всё поняла.

– Да-а… Лучше бы такой компьютер придумать, чтобы сам всё делал. А то посуду мой, диски переворачивай, – пожаловался Питер.

– Да ты что! – ужаснулся Билл, – а гиподинамия? Ты представь, что будет, если люди перестанут двигаться! Они же оплывут жиром, превратятся не знаю во что! Так что правильно делают, что нас заставляют шевелиться. Скоро и такие чистилища уничтожат, придётся вещи вручную чистить, щёточкой, – Билл захохотал.

– Хорошо хоть с тобой поговорить можно, – неожиданно сказал Питер, – а то, боюсь, язык у меня отсохнет. Вчера была компания, так веришь – за весь вечер никто и слова не сказал.

– А зачем, – пожал плечами Билл, – если и так всё ясно? Зачем говорить? Значит, на работе наговорились. А язык не отсохнет, не бойся. Ты же, когда жуешь, языком помогаешь? – и Билл опять захохотал.

– Ну, ладно, – сказал он, успокоившись, – мне пора. Ты заходи как-нибудь, буду учить тебя пилой работать, а то скоро, говорят, заводы-автоматы закрывать будут.

Он похлопал Питера по плечу и пошёл, задрав голову.

Питер вздохнул, потёр небритый подбородок и поплёлся дальше, помахивая пакетом, прислушиваясь к идущим по улице прохожим. Люди молчали, даже если рядом шли двое. Зато вещи бубнили вовсю, напоминая хозяевам о несделанном, или упрекая в забывчивости: «Незачем надевать в такую погоду новую обувь! – возмущался чей-то левый башмак, чихая от пыли. «Капризничает, – подумал Питер, – но ботинки действительно новые…» «Не мог как следует стрелку навести, – шипели чьи-то брюки. «Хорошо, что у меня джинсы, – подумал Питер, – стрелку наводить не надо…? «Сдвинь меня чуть-чуть набок, – кокетливо просила женская шапочка, – так будет лучше…»

И вдруг Питер замер. Он заметил идущего навстречу странного человека. На человеке было надето грязное помятое пальто с оторванными пуговицами – полы были связаны бечёвочками, на голове – гнуснейшего вида шляпа: дырявая, в пятнах, лента оборвана и свисает на спину. Брюки с полосатыми заплатками на коленях, оскалившиеся ботинки без шнурков, лишь какая-то верёвочка волочилось сзади.

И ни одного звонка, ни одной лампочки, ни укоризненного шепотка, – как будто всё в порядке. И в самом деле – чего беспокоиться, если нет сигналов?

Люди равнодушно обходили его, не обращая внимания.

Неряха прошел мимо, пожевывая травинку и чему-то улыбаясь.

Питер посмотрел ему вслед, почесал небритый подбородок и почувствовал, что он странно завидует неряхе…

Василий Степанович работал гением.

Он сидел в многометровом кабинете на высокорасположенном этаже шикарного небоскрёба и думал.

Вопросы, которые он решал, нам, обычным людям, просто так не понять. Нужно, чтобы кто-нибудь смог «перевести» их на нормальный язык. И не только вопросы, но и ответы. А это было ещё сложнее. Переводчики, конечно, были, они должны быть, их не может не быть – иначе теряло смысл само существование Василия Степановича. Но я их не знаю. А если бы знал, вероятно, сам бы смог работать рядом с Василием Степановичем. Но – увы!

Василий Степанович работал по восемь-десять часов в сутки, а то и больше. И сильно уставал – попробуйте-ка поработать гением восемь-десять часов в сутки. Тут не знаешь, как найти пять минут гениальности, а целых восемь-десять часов… Словом, Василий Степанович был человеком незаурядным.

Но иногда ему хотелось отдохнуть. Потому что он уставал. Но не от работы, нет! Работать ему нравилось, и он с удовольствием работал бы и по двадцать, и даже по двадцать четыре часа в сутки, потому что гениальность – это состояние, а оно не прекращается с окончанием рабочего дня.

Василий Степанович уставал от однообразия кабинета – хотя интерьер часто изменяли, согласно высказанному им желанию, – от спецпитания, которое обязательно должно быть высококалорийным и чрезвычайно полезным. Он уставал от высоких потолков кабинета… но тут ничего нельзя было сделать, потому что работающий мозг гения поглощает большое количество кислорода, а в маленькой комнатке обеспечить достаточный воздухообмен невозможно: либо получался сквозняк, либо мешал шум кондиционера.

Конечно, Василий Степанович мог решить и эту задачу, и придумать малошумящий вентилятор, или надежное средство от насморка, но считал данные задачи слишком мелкими для себя и потому ими не занимался. Прикладными задачами должны заниматься другие люди, полагал он.

Надоедала Василию Степановичу и назойливая охрана, чуть не ежеминутно заглядывающая в окна и двери, чтобы проверить: не готовится ли похищение или покушение на государственное достояние?

Мешало и подобострастие обслуживающего персонала, который просто не знал, как себя вести с гением – несмотря на частый и подробный инструктаж. Но инструкторы сами робели при одной мысли о том, что должны инструктировать людей, обслуживающих не кого-нибудь, а гения, и потому напоминали инструкции с дрожью в голосе. А затем дрожь передавалась стюардам и секретаршам, и у тех едва карандаши и тарелки из рук не падали.

А Василий Степанович хотел, чтобы с ним обращались на равных. Но ни у кого не получалось: мешал обозначенный статус.

Словом, после восьми-десяти часов работы Василию Степановичу хотелось куда-нибудь уйти, скрыться.

И тогда он тихо поднимался, подходил к стенному шкафу, вытаскивал оттуда своего двойника-куклу, которого создал в нерабочее время, усаживал вместо себя за стол, а сам быстренько переодевался и по потайному ходу спускался в один из рабочих тоннелей метро, проходящих мимо подвала шикарного небоскреба.

Василий Степанович исчезал. Вместо него появлялся неопределённый субъект – в мятом потрёпанном костюме с прорванным локтем, в брюках, украшенных засохшим пятном кабачковой икры, в стоптанных штиблетах грязно-серого цвета.

Субъект перемещался полутёмными коридорами и выходил на одну из станций метро. Садился в вагон, смешиваясь с толпой людей, и проезжал несколько остановок. Затем выходил из вагона, поднимался по эскалатору и разыскивал маленькую грязненькую пивную.

– О, Васька пришёл! – радовались завсегдатаи. – Ну-ка, расскажи свежий анекдот!

Они слушали анекдоты, дружно ржали и угощали пришедшего пивом. Потому что у него самого не было денег, чтобы заплатить хотя бы за ту пару-тройку кружек, что он обычно выпивал.

Но он так хорошо рассказывал анекдоты, что ему прощали.

– Васька, ты – гений! – говорили ему собутыльники и хлопали по спине.

А Васька – Василий Степанович – отхлёбывал дармовое пиво и молча улыбался…