К реаниматологу стояла живая очередь. Главврач покосился на неё, но ничего не сказал и прошествовал мимо, скрываясь за дверью с табличкой: «Искусственные болезни цивилизации».

Мы просочились следом.

Главврач оглянулся на нас, осматривая больных, и заметил, как бы читая лекцию с кафедры:

– Что интересно: цивилизации приходят и уходят, а болезни остаются: археохирургические раскопки показали, что и цивилизации шумеров, и цивилизации этрусков были свойственны те же болезни, что и нашей: равнодушие, бюрократизм, непонимание…

– Я слышал, что этруски – это предки русских, – робко заметил Том.

– А мне кажется – потомки, – вставил я. – И произошло их название от презрительного выражения окрестных народов: эти русские… или просто эт'русски… А потом произошла инверсия времени, они позабыли технику и технологию, а вдобавок провалились в какую-то дыру во времени. А шумеры…

– Шумеры, шумеры… Наделали шуму без меры. Дело не в национальной принадлежности, – холодно поморзился главврач, – иначе всё списалось бы на особенности национального характера, а ими мы занимаемся. Но я отвлёкся. Идя по пути техногенной цивилизации, человек теряет всё человеческое, уподобляется винтику, а если винтик вставлен в государственную машину, то процесс идёт намного быстрее.

– А как не превратиться? – решил выяснить Том. Но главврач был непреклонен:

– А не превращаться!

– Тяжело. В окружении машин и внутри машины…

– Да. Тяжело. Но возможно. Для этого всего-навсего нужно любой приказ, любую команду – особенно самые идиотские – выполнять обдуманно. Прежде всего – обдуманно. Не бросаться на выполнение ни о чём не размышляя, а сначала пропустить через мыслительный аппарат, через разум. Всё следует выполнять с точки зрения разума. Самую несусветную глупость осмысливать, а тем более давать ей оценку. Тогда вы переводите глупость в совершенно иную плоскость мышления, резко ослабляя её влияние на себя. Если вы и превратитесь в винтик, то во всяком случае – в разумный винтик.

– Большое спасибо, – сказал Том, – при необходимости я так и сделаю.

В следующую тщательно закрытую дверь, бронированную и оснащённую пуленепробиваемым стеклом, не вошёл никто. Сквозь стекло слабо виднелось, как внутри комнаты мечется тщедушнейший человечек.

Его рвало хамством, и ошмётки разлетались по палате – видимо, специально приспособленной для подобного: в ней ничего не было лишнего, только пол, потолок и стены – всё. Но по лицу главного врача было видно, что он с удовольствием обошёлся бы и без них.

– Чтобы ни за что не зацепиллось, – пояснил главврач.

Санитары в усиленных защитных спецкостюмах стояли наготове с брандспойтами, готовые при первой же команде смыть всю гадость в канализацию.

– А что подаётся в брандспойты? – спросил Том.

– Раствор мужества в решительности, – ответил один из врачей. – Уничтожает начисто. Без остатка.

В соседнюю палату тоже никто не вошёл – видимо, из-за отсутствия необходимости: она закончилась, и за ней послали. Через стекло и сквозь тюлевые занавески просвечивал голый череп цинизма.

– Будете отращивать волосы? Или что на нём растёт?

– Нет, что вы! Ему тысячи лет. За это время не только волосы, зубы должны выпасть. Однако зубы пока на месте. Диоген его пытался воспитывать.

– Тот, что в бочке?

– Тот самый.

– А если его совсем того?..

– Всё нужно. В разумных пределах, разумеется. Здоровый цинизм необходим.

– Здоровый цинизм, здоровое самолюбие, здоровое самомнение, – добавил один из врачей.

– А где взять здоровые?

– Чем мы и занимаемся: делаем больное здоровым.

– Для того и лечите?

– Для того и лечим.

– Доктор, а как правильно: цинизм или ценизм? – спросил Том.

– Иногда это одно и то же: грань между «е» и «и» довольно зыбкая. Что же касается вашего вопроса… чтобы лучше ценить что-то, нужен ценизм, чтобы бороться с цунами – цунизм. А у нас обычный цинизм, который во времена Диогена назывался кинизм, а после изобретения братьев Люмьер, дабы не возникало связи с кинематографом, его переименовали в цинизм. Добавили немного цинка и циркульно обвели вокруг пальца. Вот и сверкает лысиной.

Проходя мимо приоткрытой двери с надписью «Операционная», в которую опять-таки никто не вошёл, мы с Томом по собственной инициативе заглянули внутрь.

Операционная светилась пустотой и чистотой, лишь один-единственный хирург нарушал своим присутствием её стерильность. Он развлекался тем, что метал скальпели. Сметал их со стола и бросал в цель: подвешенную на стене мишень в виде грандиозной почки – берёзовой, как наиболее полезной для здоровья.

– Чтобы не разучиться ими пользоваться, – пояснил он, заметив нас.

В следующей палате нам повстречалось нездоровое, кашляющее любопытство. Его лечили, пичкая пилюлями и микстурами. Из носа у него текло.

– Чьё это? – спросил я.

– Да так, одной особы, – уклончиво ответил доктор. – Она принесла его к нам и оставила. А сама гуляет в садике.

– А симптомы какие?

– Симпатичные, – пошутила дежурная палаты, глядя на Тома, – все Томы – симпатичные. А если серьёзно… длинный-предлинный нос. Оно суёт его всюду, а там сквозняки. Отсюда и простуда. И прищемить ещё могут!

– Ему прописали ижицу – три раза в день по столовой ложке, – пояснил врач.

– Ижицу или лужицу? – уточнил Том.

– В лужице оно уже побывало, почему и простудилось.

Выйдя из палаты, мы шарахнулись в сторону и побелели.

Навстречу нам шла бледная-бледная, аж до посинения, немочь.

– Что с ней?

– Сама по себе всегда была такая.

– А как её лечат? – поинтересовался Том.

– Комплексное питание, витамины, – пожал плечами врач. – Иногда приходится прибегать к хирургическому вмешательству.

– А чего вы хотите добиться?

– Превратить немочь для начала хотя бы в мочь, а в лучшем случае – в мощь.

– Ну, это просто! – обрадовался Том. – Отрезаете «не», а вместо «ч» ставите «щ».

– Молодой человек, – врача шокировало Томовой некомпетентностью. – Это по правилам орфографии сделать легко, и то не всегда правильно. Понимаете? Легко, но неправильно. А в наших условиях… Нужно провести ряд сложнейших операций по удалению многослойного «не», а потом серию пластических по трансформации «ч» в «щ». А «не» обычно удаляются очень тяжело. Вообще говоря, раз появившееся «не» доставляет массу хлопот. Проще проводить регулярные профилактические мероприятия.

– Понятно, – протянул Том и заглянул в нечто вроде ванны, стоящей прямо в коридоре.

– Осторожно! – предупредил врач. – Не упадите.

– А что это?

– Обмороки.

– А… а вот тут уже, – пробормотал Том, указывая пальцем.

В глубоком обмороке лежал испуг. Рядом стояли обмороки помельче, но пустые.

Главврач, поморщившись, кивнул санитарам. Санитары подошли и укатили обморок с испугом.

– У меня тоже однажды случилось, – вспомнил один из врачей, – упал я как-то в обморок и безуспешно пытался из него выбраться. И если бы не санитар, который принёс и подал лестницу, неизвестно как бы я вылез оттуда.

Из соседней палаты послышались дикие крики.

– Что там? – ткнул Том пальцем.

– Буйная радость и буйный восторг.

– Мы их видели дикими…

– А это – буйные. Дикие надо одомашнивать, а буйные – смирять.

– Чем же вы их смиряете?

– Да вот, – врач указал на вешалку, где, расправленные, висели чёрные длинные рубашки с ещё более длинными белыми рукавами, достающими до пола. На второй вешалке висели аналогичные рубашки, но с широкими-преширокими чёрно-белыми полосами.

– Вот такое оно, смирение?

– Точно, – подтвердил санитар.

– А где его используют, кроме как для усмирения буйных радостей и восторгов?

– Против бунтарства, например.

– Где вы берёте столько смирения?

– Его доставляют из ближайшего монастыря, – пояснил врач, – там его производят.

– У вас и монастыри есть? – ахнул Том.

– Не у нас, на Ярмарке.

– Только оно бывает иногда с извратом, – вмешался другой врач, для которого применение смирения, видимо, являлось насущной проблемой, возможно, темой для диссертации.

– Как это?

– Там, где должна быть чёрная полоса, находится белая, и наоборот…

– Мне это напоминает споры о зебре, – заметил Том, – когда спорят: чёрная она с белыми полосами или белая с чёрными? Какая разница, где чёрная полоса, а где белая?

– Что вы! – врач возмутился. – Разве вам всё равно, начинается неделя с чёрного понедельника или с белого?

– Тогда начните её с белого воскресенья или белого вторника, – пожал плечами Том. – Это ведь условности.

– Это не условности. Вот – условности, – и врач вытащил из шкафчика букет подвяленных вобл. – Мы удалили их у одного субъекта, и он стал нормальным человеком.

– А у объекта удалить можете?

– Сейчас пытаемся проделать и это.

Мы, по-видимому, находились в отделении буйных, поскольку в следующей палате лежал связанный человек, но не в обычном смирении, а в настоящей смирительной рубашке, как и положено нормальным сумасшедшим.

Он лежал привязанный к кровати, но и в таком состоянии порывался куда-то бежать. Правда, это больше напоминало извивания гусеницы в соревнованиях по бегу на месте.

– А у этого что? – спросил я.

– Острая жажда власти, – прочитала сестра диагноз в истории болезни и добавила от себя: – В лёгкой форме.

Тот же диагноз значился и на табличке, висящей в ногах больного.

– Жажда власти? – удивился я, вспомнив кулак, или кукиш, болтающийся посреди грязной лужи. – Как же её пить-то? Или имеется в виду лужа?

– Потому-то он и здесь.

Я прислушался к бреду больного – или к больному бреду? Кто был более болен: человек или его мнение?

Сквозь бессмысленные нечленораздельные вопли прорывались иногда вполне понятные специфические слова. Слышалось что-то вроде «дай порулить!», «держите курс!» и другие сугубо технические термины, из которых я мог сделать вывод, что он работал или хотел работать если не капитаном теплохода, то, по крайней мере, стажёром. Стажёром-дирижёром.

Потом лексика сменилась, чаще стали слышны всхлипывания, перемежающиеся непрерывным бормотанием: «кредиты» – «иди ты» – «идиоты» – «кредиоты»; а после «пенсия» – «концессия» – «конфессия», а потом и вовсе что-то такое, из чего понять ничего было нельзя.

– Бюджетные отстегнования! – завопил он так отчаянно, что санитарка не выдержала и всадила в него укол успокоительного.

– Он выздоравливает, – пояснил главврач, – раньше было хуже.

– У-у-у! – подтвердили окружающие врачи.

– Доктор, а что такое политика, по вашему мнению? – спросил Том, колсясь, будто укололи его, а не больного.

– Ну-у… сложное понятие отражает сложное слово, – туманно пояснил врач. – «Поли» по-гречески означает «много», а тик – вполне медицинский термин, означающий непроизвольные подёргивания, тремор. Иначе можно сказать «политремор» или «поллитремор» – мор из-за поллитры. Но полностью я перевёл бы слово «политика» как «много тика», а поскольку «тик» есть сокращение мышц под воздействием реакции блуждающего нерва, то в целом «политика» означает «сплошные» или «постоянные дёрганья», или же «всё на нервах». Ужасная вещь. Нормальные люди её не переносят. Чтобы заниматься политикой, нужно иметь особый склад характера.

– Целый склад?

– Да. Иногда его путают с так называемыми «закромами Родины», но это совсем-совсем другое дело. Когда политики у власти, они используют «закрома Родины» в своих целях, но пока они до власти не дорвались, им нужно иметь собственный особый склад характера.

– Есть мнение, – вмешался в разговор пожилой врач с толстой папкой документов и большой ложкой в руке, которой он вмешался в разговор, – что политики самопроизвольно появляются в обществе на определённой стадии развития. Вроде гнили в перезревшем яблоке.

– Прощу прощения, – перебил я его. – Получается, что они – как микробы или споры бактерий, носящиеся в воздухе. Гниль-то в яблоках откуда берётся?

Он склонил голову:

– Возможно… Хм, споры бактерий… Может быть, вы и правы… то есть в таком плане: если бы бактерии не спорили, политиков бы не было… Вы хотите сказать, что политики являются внешним фактором по отношению к обществу?

Я кивнул.

– Но это характерно для здорового общества, мы же рассматриваем больное.

Я вновь перебил его:

– А есть лекарства для общества, непосредственно?

– Есть, но лечение очень длительное.

– А как бы вы охарактеризовали здоровое общество?

– Это общество, в котором есть промышленность и сельскохозяйственность – для производства; торговость – для обмена, учительство – для обучения, судейство – для разрешения споров; актёрство, писательство, лицедейство – для развлечений; эскулапство – он поклонился – для лечения… Как видите, для политики места не остаётся.

– Но она есть, – возразил я.

– Ну и что? Мы, например, никак тараканов вывести не можем – а что, они нам нужны?

– Да, – согласился я, – «таракан» и «политикан» даже звучат схоже. Может, всё дело в «кан»? Есть ведь и «защита Каро-Канн» – может, «кан» их защищает? Есть ещё канна – специальная защитная ёмкость для перевозки аквариумных рыбок… Кан… кан… – забормотал я. – Канкан, капкан, стакан, балкон… нет, это не отсюда – Балканы! нет, каналерийским наскоком проблему не решить. Канарейки, канапе, канавы, канализация…

В это время мы проходили мимо толстенной железной двери, на которой висело два или пять замков. Мощные запоры, штурвал, электронный контроль с горящими глазами лампочек…

– Что там? – спросили мы.

Главврач молча покачал головой из стороны в сторону, но ничего не сказал, следуя мимо. Остальные врачи с такими же отрешёнными лицами проследовали за ним.

Мы повторили вопрос, адресовав его Гиду.

– Не знаю, – ответил Гид с напряжённым видом. Он знал, знал, но не хотел говорить. Подобно тому, как раньше остерегались произносить вслух имя дьявола из опасения, что тот сможет услышать и явиться…

– Что там, за дверью, Гид? – повторил я вопрос, когда мы прошли мимо, и напряжение оставило Гида.

– Нельзя произносить это слово. Потому что оно… Оно такое же неконкретное понятие, как и всё остальное на Ярмарке. Его нет, но оно есть, такое. Если остальному можно подобрать какое-то конкретное проявление или аналогию, как, например, колкость – шило, то у этого – нет, – Гид говорил нехотя, словно опасался темы разговора.

А я думал: что там, за стальной дверью – фашизм, коммунизм? Или что-то ещё, чего люди пока не знают, не знали и, может быть, так и не узнают?

И тут я понял, что там, в сейфе, в огромной стальной комнате, есть понятие, а «фашизм» и «коммунизм» – просто слова, которыми разные люди могут обозначать одно и то же явление и потому вводят других в заблуждение. Как два полюса: что одним хорошо, для других – плохо. А понятия-то совсем разные. Просто людей обманывают словесные вывески, вот они и стали думать, что фашизм и коммунизм – одно и то же. Да и нечистые на руку и язык личности, которым всегда выгодно обмагнуть народ в своих мелких целях (с помощью магии или иным способом), утверждали, что это одно и то же.

Это и на самом деле одно и то же: то, что происходило в Германии и Советском Союзе в тридцатые и сороковые годы. Только ни к фашизму, ни к коммунизму оно не имело ни малейшего отношения. Там установился тоталитаризм – когда один человек говорит: я знаю, что вам всем нужно, а окружающие его не умеющие (или не желающие) самостоятельно размышлять люди с радостью подхватывают его слова и, так же не размышляя, начинают воплощать в жизнь… Его назвали фашизмом, и вновь изобретённое итальянское слово стало символом эсэсовцев, смерти, концентрационных лагерей, газовых камер, массового уничтожения людей, и всего остального, несовместимого с человеческой жизнью.

А в Советском Союзе его назвали коммунизмом, согласно давней российской традиции жить всем вместе и выдавать желаемое за действительное. А также благодаря стараниям Великого и Ужасного Лицемера (сразу странно вспоминаются герои Баума и Волкова), который прикрывал жажду мести старинной утопической фразеологией, используя веками живущую в русском народе – да только ли в русском? – мечту о счастье, которое само падает с неба, и за которое не надо ежедневно работать в поте лица, а надо лишь немного пострадать за него, немного пострелять – как Макар Нагульнов – «из пулемёта… баб и ребятишек» – и оно объявится.

Объявится для тех людей, которые «честно прозябали в середине», не лезли под пули, выжидали, не пёрли на рожон, и остались живы. И не будут по ночам приходить бледные тени расстрелянных, не будут мучить кошмары… Но, говорят, палачей кошмары не мучают. Но возможно ли палаческое счастье? Счастье палача – в беспрестанных расстрелах и мучениях своих жертв, всего народа? А когда некого будет мучить, куда оно денется? Вот почему такое счастье невозможно. Где предел конца расстрелов: когда некого будет расстреливать? Останется одно – пустить себе пулю в лоб.

Значит, там – тоталитаризм? Интересно, имеет ли он какое-либо отношение к древнеегипетскому богу Тоту?

Обход, между тем, продолжался.

Мы выяснили, в частности, что на кислородной подушке можно ещё и спать. Узнали о вреде самолечения – нам рассказали об одном больном, который так наглотался жаропонижающего, что замёрз, и его пришлось оттаивать.

Другой пациент в своём увлечении уринотерапией дошёл до того, что устроился работать ассенизатором. Или уборщиком в общественный туалет.

Нам сказали также, что окончательно избавиться от перхоти можно только сняв скальп.

Имелись в Госпитале и чисто исследовательские лаборатории. В одной из них занимались чтением мыслей. Успехи впечатляли: читать чужие мысли научились, но по слогам.

Мы прошли мимо палаты с надписью «Умопомрачительное озарение». Хотели зайти, но нам не позволили.

– Почему? – возмутился Том.

– Во-первых, потому что с умопомрачением не шутят, – спокойно объяснил главврач, – а во-вторых, если подумать, то оно – оборотная сторона отупляющего чувства реальности.

– Как это? – не понял Том.

– А вот подумай, – сказал ему я.

По коридору шёл человек с повязкой на голове. Повязка спала, потом проснулась. Она о чём-то заговорила с её носителем, но мы разговора не услышали. Или не поняли языка разговора. Или языка заговора.

Посетили мы палату, где лежали болезненные воспоминания. Нянечки и медсенстры, легко касаясь, заботливо укрывали их толстым, но лёгким пуховым одеялом – забвением.

Особо тяжёлые случаи постепенно погружали – сначала неглубоко, а потом всё глубже и глубже – в забытьё: жёлтую маслянистую жидкость, тяжело и густо плескающуюся в ванне.

– А забвение и забытие – какая разница?

– Забвение есть что-то для кого-то. Но это не забытое веяние, лёгкое веяние мысли, как некоторым может показаться с первого взгляда, хотя первый взгляд обычно первым и забывают. А забытие – это за-бытие, то есть то, что происходит за бытием.

– А событие? Я слышал, что оно произошло от со-бытия, то есть одновременно с бытием.

– Вас неверно информировали. На самом деле оно происходит от сбытия, от того, что сбыфлось, – говоря, он фыркнул: что-то попало на язык, какая-то летающая соринка. Может быть, та, что вылетела из удивлённо хлопающих глаз Тома? – Раньше так и говорили: сбытие, но неблагозвучность зваставила зазвать, добавить ещё одно «о».

– А небытие? не-бытие?

– Совершенно верно. Это бытие, которого нет, поэтому оно не совсем бытие.

– А ино-бытие?

– Бытие, отдающее иностранщиной. Или бытие в иных странах.

– А при-бытие? При бытии?

– Тоже верно. Оно находится при бытии, рядом с ним, но само по себе не является бытием.

– А как тогда у-бытие? Тоже около бытия?

– «День прибытия и день убытия – один день», – пробормотал я, цитируя старинную инструкцию. Сингулярную.

– У-бытие – особая форма бытия. Она находится не возле обычного, а внутри него.

– Хорошо, – Том утомился от диалога и решил вернуться к тому, с чего начал, к забытию:

– Скажите, использовать забытие не опапасно? – чуть заикаясь, сумел спросить Том.

– Здесь не опасно. Опасно заниматься самолечением. Бывали подобные случаи. Может, вы встречали на Ярмарке кустарно изготовленное забытьё? Но там оно ядовито-зелёного цвета, а у нас, видите, жёлтого. То есть выдержанное, спелое.

– Нет, не встречали, – ответил Том и посторонился: по коридору хромало произношение.

– Во! – удивился Том. – А его-то как лечат?

– Методы извечтные, – улыбнулся доктор, – известные, вечные: логопедические. Бегать по логу нужно. С максимальной скоростью.

– А вот тут, – произнёс главврач, входя в очередную распахнувшуюся перед ним дверь, – я отвечу вам на вопрос: что должно быть в настоящем человеке? Тут происходит окончательная комплектация головы: в неё вкладывается ум, вера, терпение… и так далее и тому подобное.

– Вы что, людей создаёте? – ахнул Том.

Главный врач покачал головой:

– Нет. Воссоздаём. реконструируем. Бывает, кому-нибудь что-нибудь недовложат – там, – он кивнул головой куда-то вбок, – скажем, веры много, надежды и любви тоже, а критического мышления не хватает. Так получаются фанатики. А если критического мышления много – полкучаются скептики. Куча скептиков. Во всяком случае, половина кучи.

– Но, строго между нами, – он понизил голос, – настоящие скептики – те, что ходят с кепкой и тикают. Не в кепке, а с кепкой. Кстати, знаете ли вы, что по-польски «кепско» означает «плохо»?

– Знаем, – сказал Том. – А «урода» – «красота». Ну и что?

– Закономерная диссипация понятий, вплоть до инверсии, – пробормотал доктор, – вариативность лингвы… попытки охватить весь спектр… Ладно, вам это пока не интересно, – прервал он сам себя. На чём мы остановились, на какой нехватке?

– Бывает иногда, что ума недостаточно… – нерешительно добавил ассистент слева.

– Бывает, – согласился главврач. – Его в природе ограниченное количество. Вот и получается – вроде не совсем дурак, да и умным не назовёшь. Если недовложение сознания, то ещё хуже: человек не осознаёт себя.

– Не отвечает за себя? – не понял Том.

– Нет, именно не осознаёт. Если не отвечает – это нехватка ответственности.

– Чем тогда является сознание?

– Это – сложное пространственно-временное чувство локализации индивидуума в данном месте в данное время. Нормальный человек чувствует себя, понимает: «это я», и «я здесь». А этот не понимает. Прёт на рожон. Ему кажется, что рожон в одном месте, а он – в другом.

– Если не хватает рассудка, логического мышления, – продолжил другой врач, – то человек как бы распадается. То есть воспринимает события и реагирует на них, но реагирует неправильно: из-за неверной оценки событий, неправильного понимания их взаимосвязи. Какую-то часть нагрузки может взять на себя предрассудок, но…

– Предрассудок и рассудок: что между ними общего? – прикинувшись наивным, спросил Том.

– Они абсолютно разные вещи! Предрассудок – не передний отдел рассудка, как можно подумать, а предположения, предварительные, предшествующие положения рассудка – сложносокращённое слово. Предварения рассудка: то есть сначала идёт предрассудок, а потом появляется рассудок. Предрассудок, можно сказать, предварительный рассудок.

– Чем в таком случае является разум в целом?

– Разум – многокомпонентная система. Составными частями разума являются: сознание, логическое мышление, рассудок – ум – сообразительность – понимание, интуиция – как основанная на знании, так и врождённая, – память – обязательно, чуть не забыл! – интеллект – как надсознание, вера – или неверие. Про надежду и любовь я говорил.

– Вы не путаете разум и чувства?

– Нет, я называю компоненты разума. Если они совпадают с одноимёнными чувствами, то лишь из-за взаимовлияния.

– Это можно получить только у вас, купить нельзя?

– Кое-что можете и купить, надо лишь смотреть, чтобы фирма была солидная и брать высококачественную продукцию.

– Да, а интеллект… я не вполне понимаю его роль и происхождение.

– Понять роль несложно. Сложнее сыграть. Кое-кто пытается определить интеллект как простую сумму знаний, но знания просуммировать нельзя. Интеллект – это не сумма знаний, а их произведение. Помните, я надеюсь, бессмертную фразу Натановичей: «Они знали так много, что стали в другие отношения с нашим миром» – вот к чему должен стремиться человек!

– А почему на Ярмарке не продаётся «глобальных» вещёй? – Том, подражая Маяковскому, сделал пальцами кавычки на слове «глобальных».

– Я бы запретил кое-что из разрешённого, – сказал главврач, – например, торговлю совестью. Потому что у бессовестных существ – я не хочу называть их людьми – очень ограничен круг общения: никто из нормальных людей не хочет с ними общаться. Тогда они попадают в безвыходное положение, обращаются к нам, и начинаются наши трудности.

– Мы им пересаживаем культуру, из пробирок, – пожаловался врач справа, – а они выходят из больницы и опять её теряют. Или совесть: пересадишь от донора, а она отторгается. Если у человека своей совести нет, чужой не привьёшь. А без совести человек теряет человеческий облик. То есть он внешне похож на человека, но не человек.

– В старину пытались с этим бороться путём подсадки религиозных догм, – продолжил главврач, – известные «десять заповедей» и есть попытка организовать человеческое общество, дать минимальный набор требований, позволяющих человеку жить рядом с другими людьми, не причиняя им слишком много вреда. Животные никаких требований не имеют и не понимают: если животному надо, оно берёт, не спрашивая. Хотя и у них есть «система ценностей» – например, соблюдение территориальных зон влияния. А человек суть существо, обладающее разумом, но почему-то не умеющее им пользоваться. Может, не все понимают, чем владеют?

– Что имеем – не храним, потерявши – плачем, – пробормотал Том себе под нос, а вслух произнёс:

– А как же душа?

– Тема души неблагодарная, – усмехнулся врач, – и не входит в пределы нашей компетенции: электрик не может чинить водопровод. Что я могу сказать? Банальность: есть одушевлённые понятия, а есть неодушевлённые. В широком смысле сюда входят все живые существа – в том числе и с узкой душой, а в узком – только люди с широкой душой. Если понимать под душой исключительно жизненную силу, – мельком добавил главврач, – то ею обладают все живые организмы. Если же рассматривать в чисто человеческом плане, то далеко не у каждого человека есть душа. Но в этом случае её следует рассматривать только в плане-разрезе взаимоотношений между людьми. У кого-то больше душевных качеств, у кого-то – меньше. Хотя это никак не влияет, например, на мыслительные способности. У кого-то больше склонности к математике, у кого-то к лингвистике… Но сила ума обоих может быть одинаковой.

– А бывает наоборот, – добавил ассистент слева, – слышали, наверно, выражение «ни ума, ни фантазии»? Оно верно отражает состояние вещей, то есть часто имеется что-то одно: или ум или фантазия – как альтернатива, что ли… Лучше, разумеется, и то и другое, потому что фантазия сама по себе может завести далеко, но не туда, а холодный рациональный ум засушивает всё, к чему прикасается. Если, конечно, ничего другого нет, кроме аналитического ума.

– Вы правы, коллега, – дополнил главврач. – Вспомните последний случай: человек стал неврастеником потому, что не смог врасти в эту жизнь. Вскрытие показало, что все извилины у него заканчивались тупиком.

– Интересный парадокс, – заметил я, – горячий разум сжигает, а холодный засушивает.

– Значит, не такой холодный, – предположил Том.

– Относительно холодный, – согласился главврач, – по сравнению с горячим.

– Но что мы всё теоретизируем, – спохватился он. – Вы хотели обследоваться? На что жалуетесь?

– У меня пропали жизненные интересы.

– Да? И много пропало?

– Ну-у, не знаю… Штук пять или шесть.

– Хорошо, идёмте в интересную лабораторию.

– Интересную?

– Вы же говорите, что пропали интересы.

В лаборатории мы увидели ещё больше приборов и аппаратов, чем раньше.

Первым заметили стоящий посреди комнаты совестемер – нечто вроде больтшого-пребольтшого ареометра, но на болтах прикреплённый к полу.

Том боязливо покосился на него:

– Это что, глотать надо?

– Пока не надо.

– А другие приборы для измерения у вас есть? – спросил Том.

– А как же! Вот фантазиметр, – нечто вроде фонтана с радужными кольцами, – памятемер, – длиннющий штангенциркуль из дерева, – терпениеметр, верометр, надеждометр, эмоциометр, культурометр.

– Вы что, всё на метры меряете?

– Нет, есть разные единицы измерения: верики, страхики, фантазки, терпешки… Просто так привыкли называть. Вот смышлениемер, мышлениемер, умомер, находчивостемер, боязниметр, счётчик мыслей, страхомер …

Обследование Тома проводили в научно-исследовательском комплексе. Он лежал, распростёртый на простыне, обвешанный проводами и трубками, обклеенный датчиками, словно клён майскими жуками по весне, обставленный приборами и врачами.

Обследование установило, что у него, несомненно, что-то пропало, но что именно, определить не представляется возможным, поскольку у разных людей на этом месте располагаются разные вещи: у кого-то смысл жизни (тс-с-с-с!), у кого-то – тяга к деньгам, у кого-то – тяга к шмоткам, у кого-то – гедонизм вообще, у кого-то – исключительно гурманство…

– Молодой человек, – сказал главврач, ознакомившись с результатами обследования, – на мой взгляд, вам совершенно не о чем беспокоиться.

– Как?! – Том взвился под потолок, но задержался за люстру, а то бы ударился и набил шишку – сосновую или еловую. Скорее, сосновую, потому что во время обследования его ненадолго погружали в сон, полупрозрачный сон-марлю – окутывали, как паутиной… а после Том выпутывался из-под его пелён. А когда человек со сна… Или еловую, потому что он ел разные медикаменты. – У меня украли смысл жизни, а вы…

– Дело в том, Том, что так называемый СЖ способен к довольно значительным колебаниям размера и местоположения на определённых этапах развития личности, и порой может показаться, что он потерян. Но даже если и так, – он поднял указательный паолец, весь кругленький, пухленький, – то ничего страшного нет: сразу же после исчезновения старого СЖ начинается нормальный процесс появления нового. Процесс длительный, и вы будете некоторое время ощущать дискомфорт и пустоту внутри. Некоторое время, повторю. Всё преходяще. Главное, не беспокоиться, и тогда вы переживёте всё безболезненно. Конечно, очень хорошо, чтобы в это время рядом находился надёжный друг, – он многозначительно посмотрел на меня.

Я пожал ушами: у меня в подобный момент не было никакого друга, и пришлось справляться самому. А Тому я помогу, чем смогу.

– Вы на пути к выздоровлению, или к полному восстановлению, возрождению личности, – заключил главврач, – попробуйте как следует прислушаться к себе, и вы сами убедитесь в правоте моих слов. Внимательно прислушайтесь.

Том хмыкнул и прислушался. Вслушивался он долго, потом как-то неуверенно пожал плечами и улыбнулся.

– Вот видите, – улыбнулся главврач, – всё будет хорошо, я уверен!

В общем, пришла пора отправляться обратно: и в госпитале мы всё осмотрели, и Тома осмотрели тоже. И нас с Гидом осматривали – пусть не так тщательно, в основном медсёстры и санитарки, но, тем не менее – а может, именно поэтому.

Да, а сорринка, как я уже написал, выскочила из глаза Тома сама, мы даже не успели пожаловаться на неё. А может, она испугалась, что мы сможем пожаловаться…