Сегодня, возможно, наступил последний день нашего пребывания на Ярмарке. Мы чувствовали себя немного подавленными, словно он наступил именно на нас – да так, собственно, и получалось – и подвяленными, поскольку находились в полуподвешенном состоянии вялящейся рыбы. Жар, правда, шёл изнутри.

Нас окружала грусть: вились пчёлы, выписывая вензеля и сплетая траекториями толстую косу.

Мы обходили Ярмарку, разглядывая то, что не успели разглядеть, встречая то, что уже видели, прощаясь и с тем, и с другим, и с третьим – чего не заметили и не встретили.

Что-то мы увидели, что-то смогли увидеть, что-то пропустили, не оказались в том месте, где могли увидеть, и потому не увидели.

Мы бесцельно толкались по рядам в наивной надежде наткнуться на след Томова СЖ. Потому что сказанное главным врачом вчера, сегодня показалось абсолютно нереальным. Да, имелся СЖ, да, исчез, да, что-то новое внутри появляется, но нет в том нашей заслуги. Не мы сделали, не мы решили задачу: пусть задача и наша, но решение оказалось чужим. Правильным, верным, но чужим… и неожиданным: не таким, на какое мы рассчитывали. Вот если бы нам сказали: пойдите туда – не ведомо куда, принесите то – не ведомо что, и то, наверное, мы чувствовали бы себя легче.

Вчера ответ главврача воспринимался немного иначе. Сегодня мы захандрили – одновременно. Вроде и надо уходить: здесь делать больше нечего… и в то же время оставалось сосущещение несделанности. Главное, не хотелось ничего делать: острая жажда деятельности отсутствовала. Так, должно быть, чувствует себя поклявшийся отомстить, когда внезапно узнаёт, что враг умер от простуды и мстить некому. И всё: решимость, силы, стремления – внезапно оказываются ненужными.

В таком состоянии мы ходили по рядам, слушали, смотрели, почти ничего не видя. Всё шло мимо нас. Вот, например, торгуются двое:

– Сколько стоит?

– Нисколько.

– За полцены возьму.

А мы и не взглянули: что он продаёт, не посмотрели: не наше ли? Нет, пошли дальше.

Но потом прежнее любопытство начало понемногу просыпаться: оно, оказывается, просто до сих пор спало, а я-то подумал!..

Оно проснулось окончательно, когда мы увидели вывеску и зашли в магазински – скорее всего, польский или румынский – «Мании и педии». Или немного раньше: когда остановились перед магазином и затеяли сугубо теоретический спор:

– Почему «мании и педии»? – начал Том.

– Наверное, от латинских слов «manus» – рука и «pedis» – нога, – предположил я.

– А мне кажется, что от слов «man» – человек и «paidos» – ребёнок – как основа педагогики, на греко-голландском, – возразил Том.

– Но педагогика напрямую происходит именно от «pedis» – нога, – в свою очередь возразил я, – и означает то, что от образования всегда бегали.

– И к нему бегали, – снова возразил Том. – Тот же Ломоносов, например.

– И это верно, – согласился я. – Зайдём?

Интерьер магазина оказался оформленным в унисон нашему настроению: всё было затянуто печалью – тонкой светло-серой марлей, в которой встречались продёрнутые в неожиданных направлениях серебристые полоски-нити. В некоторых местах она свисала складками.

– А озёра? – недоуменно спросил Том.

– Пора бы привыкнуть, – заметил я. – Занавески стирали в озёрах, поэтому они и стали такими.

– Озёра или занавеси? – хитро спросил Том. Вот это было более характерно для него, больше на него похоже.

– Сам не знаю, но ответ универсальный.

Мании в маниизине продавались самого различного назначения. У входа располагался ретроотдел, где висели мании величия в виде мантий, мантилий и манто – от самых больших до самых маленьких, – пригодные, хотя и негодные, по сути своей, как для одного человека, так и для целого народа.

Дальше пошли стильные футболочки и маечки с различными надписями блестящими и свистящими буквами.

С удвилением читал я переливающиеся надпечатки на груди: «Самый-самый-самый-самый», «Я – самый лучший», «Я – лучше всех», «Первый парень на деревне», «Самая обаятельная и привлекательная», «Голова!», «Умище-то, умище!», «Москва – третий Рим», «Богоизбранный народ», «Соль земли», «Пуп земли», «Х…(складка не дала прочитать – наверное, «хозяин») земли».

Кроме них продавались: арифмомания – испещрённая цифрами словно шрамами; шифромания – нафаршированная шифрами; нимфомания – вся в наядах и русалках; рифмомания – перепаханная, изборождённая строчками стихов; библиомания – увешанная Библиями различного формата и назначения, каноническими и апокрифическими, злобно рычащими друг на друга; клептомания – проклёпанная заклёпками и иными металлическими предметами; меломания – изрисованная мелом; веломания с торчащими спицами; деломания – создающая лишь видимость дела; теломания, в просторечии именуемая бодибилдингом. Продавалась также идеомания, выражающаяся в поисках идеологий – от идола до идиотизма.

В разделе педий продавались энциклопедия, эмциклопедия, энциклопудия, циклопедия, циклопопедия, клопопедия, попопедия, логопедия, догопедия, стогопедия и рогопедия, по-другому называемая «Рога и копыта». На полках стояло ещё много чего, но мы дальше не пошли: чтобы ознакомиться, хватило и этого. Мы же заходили не за этим, а просто так.

Выйдя из магазина «Мании и педии», Том сказал:

– Мне раньше казалось, что слово «мания» произошло от слова «мантия» – так, наверно, и было сначала: если всё началось с мании величия, то все, считавшие себя – королями, правителями, богоизбранниками, помазанниками божьими, – рядились в мантии. А теперь эти психи думают, что рядятся в мантии, а на самом деле надевают футболочки…

– Рядятся в тоги, – возразил я, вызывая Тома на провокацию. Но Том на провокацию не пошёл, обойдя её стороной и сыграв:

– В итоги! – и продолжил стандартным ответом: – В тогу не рядятся, в неё невозможно рядиться.

– В ней можно только родиться, – подхватил я.

– Родятся в рубашке, – поправил Гид серьёзно.

– Вот-вот, – кивнул я, – в рубашке, но не своего размера.

Пикируясь, мы увидели магазин «Страх и Ко» и вошли туда – привлекло название.

– Реклама начинается с вывески, – сказал Том. Я молча согласился.

– Скажите, пожалуйста, – обратился Том к продавцу, – почему Ко? Сопутствующие товары? Что именно: боязнь, трусость? Мокрые штанишки? Однако я не вижу трусости. Или у вас один товар носит разные названия? Куда носит, зачем?

Продавец усмехнулся. Судя по выражению лица, подобный вопрос он слышал неоднократно, и поэтому давно приготовил нечто вроде обзорной лекции:

– Начну с названия. Раньше магазинчик назывался «Страх и только». А поскольку толь – пропитанный смолой картон – перестали выпускать, то, соответственно, и продавать. Да и Толька ушёл из компаньонов. А теперь, поскольку распространяются новые веяния, мы решили немного осовремениться. Что касается остального… Есть страх, а есть трусость. И страх ценится гораздо выше. Потому что страх появляется, когда есть непосредственная опасность для жизни. А трусость… – он махнул рукой. – Трусость «моложе»: если страх есть проявление инстинкта самосохранения, свойственного всему живому, то трусость не встречается ни у кого, кроме людей. Трусость порождена разумом, она является своего рода платой за разум. То есть видимых причин для страха нет, нет прямой опасности – скажем, надо выступить на собрании, покритиковать начальника, – а человек боится. Вот это не страх, а трусость. Страх можно преодолеть – нам известны примеры, а трусость часто превращается в черту характера, прирастает к нему, и тогда избавиться от неё невозможно. Иногда удаётся изгнать трусость, но только страхом. Испытав большой страх, человек перестаёт трусить. Хотя встречаются и исключения, – задумчиво добавил он.

Мы прошли, посмотрели. Разнокаплиберные страхи не внушали опасения.

– Сюда, наверное, сдавал страхи знакомый того малыша, – вспомнил Том, когда мы шли к выходу.

Выйдя, мы заметили сидящего на скамейке гражданина. Он собирался войти в учреждение напротив, и широко раскрыл портфель, где лежало сложенное вдвое чинопочитание. Он достал его, развернул, тщательно разгладил… Но оно всё равно осталось сложенным. Так продолжалось несколько раз: сколько он ни старался, разгладить чинопочитание не удавалось. Пришлось ему надевать чинопочитание и идти сложенным если не вдвое, то склонившись в глубоком поклоне – обязательно.

– Зря старался, – пояснил Гид, – оно не разглаживается. Это естественный вид. Верно, ему не разъяснили.

– Что касается естественного вида, – произнёс Том, – то прошу обратить внимание на того субъекта, который что-то подбирает с земли.

– Подойдём поближе, – предложил Гид.

Субъект небритой наружности собирал судимости. На нём висело уже штук пятнадцать, а он всё искал новые и новые.

– Скажите, где находится ветеринарная больница? – обратился он к нам.

Гид указал.

Субъект удалился, а Гид произнёс, глядя вслед:

– О да! Ветер и нары – вот всё, что ему нужно.

– Больница – как вольница, – сказал Том.

– Возможно, – отозвался я, увлекая всех за собой – меня заинтересовал человек, сидящий в маленькой лавочке-киоске. Как-то уж очень по-особому хорошо он смотрел. Мне показалось, что знакомство с ним нам пригодится.

Так и получилось: он делал всякие мелкие услуги. И сейчас их возле лавки стояло два полных ведра. Мы поблагодарили, взяли по ведру и пошли.

Прошёл офеня, провозглашая:

– Кому негодные условия погодные?

Никто не заинтересовывался.

Что-то пробежало, весело хлопая ушами по плечам – слонёнок? Но нет, то был не слонёнок, а нечто похожее на маленькую обезьянку с длинным хвостом и большими ушами. Это пробежало Шалопайство.

– Это и есть новые веяния? – спросил я Гида.

Тот уныло кивнул и вздохнул:

– Если так пойдёт дальше, скоро не поймёшь, где человек, а где – понятие. Вы и сами, наверное, это встречали.

Я вспомнил собаку, жмущуюся к ногам человека, продававшего респектабельность. Он сказал, что она – его забота. Тогда я не придал значения его словам – во всяком случае, такого значения, которое придавал им он, а потому наши мнения совпасть не могли; я посчитал их шуткой, гиперболой – чем угодно, но не правдой. А распознавать самостоятельно и правильно я тогда не мог: что-то забылось, что-то изменилось, что-то угадывалось с первого взгляда, что-то – нет. Бывает иногда: глядишь, а не видишь. Да и потом… я вспомнил ложь на коротких и на длинных ногах и напомнил Гиду об обоих случаях. Он покачал головой:

– Нет, всё не совсем так, или совсем не так. Вы, наверное, устали и потому забыли. Когда известное имеет известный вид, к которому вы привыкли… у себя, и все мы привыкли здесь – это нормально. Но когда у известного вид неизвестный, новый… Вот это уже хуже. И, что ещё хуже, я не вижу выхода.

Выхода и я не видел. Зато мы увидели другое – то, что нас немного порадовало: на двух соседних лотках продавались схожие товары; в левом – наши, в правом – импортные. Так вот, наши поползновения весьма успешно конкурировали с иноземными инсинуациями. Они смотрелись намного мощнее и развесистее.

Совершенно неожиданно мы увидели среди многоцветия одежд мрачного средневекового стражника с алебардой, которой он разгонял устроившихся там и сям бардов с гитарами – видимо-невидимо они решили устроить фестиваль авторской песни. А он шёл меж ними, махал алебардой и приговаривал:

– Але, барды! Але, барды!

Стражник вёл за собой даму – на цепочке, пристёгнутой к поясу. Дама возмущалась:

– Это же моя прихоть!

– Хоть при, хоть не при, – флегматично заметил стражник, – а отвечать всё равно придётся.

– Ваше благомордие! – взмолилась дама.

Но стражник не услышал и повлёк её дальше. Мы не стали вмешиваться – вдруг он и нас утащит в средневековье? – а зашли в магазин «Времена года».

– Наверное, продуктовый, – предположил Том.

Но ошибся: здесь продавали настоящие времена года.

– Как так может быть? – удивлялся Том. – Как можно продавать весну, зиму, лето?

– А осень, по-твоему, можно? – поинтересовался я.

– Да, и осень тоже.

– А что они такое: зима, весна, лето, осень?

– Как что, времена года!

– Да? Ты скажи, на что можно указать пальцем, чтобы сказать: вот весна, вот – лето, а вот – осень, не говоря о зиме. Что такое времена года?

– Ну-у, зима – это снег…

– Снег – это снег. На полюсах снег и летом.

– Действительно… – Том задумался.

А я подошёл к отделу с названием «Приметы весны». Любопытно, что капели я не увидел. Звон капели – услышал, запах – ощутил, и ещё нечто неуловимое, что позволяет ощутить именно капель, а самой капели… И я понял: капать может и из-под крана, а капель бывает лишь весной – не вода делает капель капелью, а именно звон, запах и то самое, неуловимое…

Аналогичные приметы имелись и для других времён. Но увидеть всё одновременно можно было только здесь…

Мы вышли из магазина в… я не могу описать наше настроение. Походите по осеннему лесу, вслушайтесь в шуршание листвы под ногами, принюхайтесь… Походите по зимнему лесу, посмотрите на заиндевевшие деревья, на ёлки, покрытые снегом, прислушайтесь к скрипу и хрумтению снега, вдохните морозный воздух, отщипните иглочку от ёлки, разжуйте её… Походите по весеннему лесу, полюбуйтесь на прокалывающие старую листву тоненькие иголочки зелёных травинок, подышите… Походите по летнему лесу… А теперь попробуйте совместить всё одновременно – весь восторг, охватывающий вас при каждом путешествии, при каждой прогулке, учетверённый восторг… упятерённый – ещё и от необычности происходящего!

Мы шли и молчали.

Но, как обычно, хорошее настроение долго длиться не может: оно либо исчезает само, либо кто-то его портит. Вот и сейчас – перед нами шёл человек, который нёс-нёс обязанности самостоятельно, а рядом шли сопровождающие. А потом вдруг взял да и бросил – прямо перед нашими носами.

– Всё, – говорит, – хватит. Надоело.

Зашумели все. А что такого? Они идут налегке, а на него кучу обязанностей взвалили.

Мы не стали влезать в их ссоры и дрязги, тем более что увидели газетно-журнально-книжный киоск, и сразу примагнитились к нему, знакомясь с ассортиментом продукции.

В киоске продавалась «Общая газета», «Частная газета», «Особенная газета», «Единственная газета» – действительно, в единственном экземпляре. И в выходных данных указывалось: тираж – 1 экз. А под прилавком у киоскёрши лежало штук сто таких.

Продавались также газеты «Ещё», «Хватит!», «Мало», «Велико», «Авто-мото».

Под стеклом лежали и книги: «Альманархия», «Гнусеологический слорварь», «Справочник странностей», «Словарь мерзостей и отвращений», «Озарения и омерзения», «В.Г.Деятель. речи и встречи», «Тарас Вульва» – что-то эротическое из жизни сексменьшинств, «Правовые основы рабского труда», «Семь суток под килем» и подколотый листочек с написанными от руки словами: «пиратский роман».

При мне потенциальный газеточитатель спросил продавщицу:

– Газеты свежие?

– Солёные… – ответила продавщица.

И всё же он взял одну и развернул, превратившись в обычного газеточитателя. мне бросилась в глаза рубрика «Чёрт знает где» – обзор зарубежных новостей.

Отойдя от киоска, мы обнаружили, что он здесь не один, От него начинался настоящий информационный центр, вернее, линия, длинная линия киосков с различными надписями. Тот, от которого мы отошли, назывался просто «Печать рос». Следующий имел более поэтическое название: «Печать рос и дождей».

Мы пошли по ряду. Кое-где он разрывался, и вдаль уходила новая линия, перпендикулярно предыдущей. Тут был словно целый городок киосков. И каждая улица имела свою направленность. На киосках одной, отходившей от киоска «Печать рос и дождей» шла «мокрая» линия со следульющимися надписями: «Дождьпечать», «Туманпечать», «Моросьпечать», «Ливеньпечать» – как бы символизируя пролитваемую на страницах литературно-печатных изданий воду.

Мы просто пошли по городку, зачитывая вывески на киосках: «Розпечать», «Грёзпечать», «Грозпечать», «Грязьпечать», «Мразьпечать».

Вне всякого сомнения, что линия киосков «Розпечать» продолжалась киосками «Гвоздикапечать», «Хризантемапечать», или им подобными.

Мы с Томом малость поэкспериментировали с остальными рядами, но чисто теоретически.

Почти на выходе из киосочного городка мы увидели, что киоски с надписями «Союзпечать» убирали и уносили – шла грандиозная реконструкция, работало несколько бригад разнорабочих, устанавливающих точно такие же киоски, но с другими надписями.

Как нам показалось, хотя рабочих перемещалось много, они делились всего на две группы: одни устанавливали киоски с надписями «Обществопечать», «Товариществопечать», «Унияпечать» и – даже! – «Кодлапечать».

Другая группа ставила киоски, над которыми высились вывески «Раздорпечать», «Раззорпечать», «Раздрайпечать», «Распадпечать», «Подлопечать». Иногда только что поставленный одной группой киоск тут же сносился другой, а на его место водружался аналогичный, но с другой вывеской. Перевешивали бы вывески, всего и делов-то…

Ничего для себя подходящего не обнаружив, мы сами отошли к торговому прилавку, на котором в ряд лежали шёпот, ропот, топот и сопот. А также людская молвь и конский топ.

– Килограмм шёпота, пожалуйста, – попросила юная мамзелень с хозяйственной художественной сумкой.

– Уже и это продаётся? – поразился Том.

Гид продолжительно кивнул:

– Мало того. Продают и шум и гам. А также ор и рёв.

– Рёв – он же от дури? – углубился Том.

– От дури до одури.

– Дурь – это у нас, – услышав последние слова и не поняв контекста, зазвал продавец с сигаретами.

«Сигареты «Помёт»«– прочли мы на пачке. На другой было написано: «Помлёт». И чуть пониже, меленькими буквами: «Здрав предупреждает: будешь болен».

– Фу! – только и успел выговорить Том.

Но его оттеснил в сторону невысокенький люмпен-интеллигент, на лице которого отчётливо читалось: «А идите-ка вы все!». И даже указывалось, куда.

Он улыбнулся продавцу сладко-сладко, как десять килограммов сахара в сиропе, чуть ли не прилипнув к прилавку, и произнёс:

– Цивилизнёмся?

Продавец молча подал ему пачку.

Тот вынул из пачки сигарету, заправил её в рот, словно шланг бензоколонки и поднёс к губам запальчивость – нечто вроде газовой зажигалки. Во всяком случае, прикуривать от неё удавалось. Что он и сделал.

– Пойдём, – тихо сказал Гид. – Что-то будет…

Мы могли выбрать, куда пойти, но выбрали то, что находилось прямо: огромный магазин «Карьеры» – здесь, помимо песчаного, глиняного, железорудного и угольного продавались и обычные служебные карьеры, составляющие для некоторых людей бо льшую часть если не самой жизни, то хотя бы СЖ – тс-с-с!..

Отдел делился на несколько подотделов: «Военная карьера», где блистали разнообразные нашивки, звёздочки, крестики, нолики, погоны, прогоны и погонялы – с шитьём и без оного. С плечей свисали аксельбанты, мишельбанты, паульбанты. На поясах покачивались шпаги и кортики вперемешку с бронзовыми птицами – как на погонах, так и на кокардах.

В особой витрине были выставлены сабли, рапиры, эспадроны, эскадроны, палаши, паласы, палацы, палаты, палатки, платки, планки и планы, а также плавсредства.

Стояли высокие оклады – чтобы рассмотреть весь, приходилось задирать голову. На особом стенде специальными защёлками крепились пистолеты, автоматы, пулемёты, гранатомёты, миномёты, снарядомёты, ракетомёты и бомбомёты. А также танкомёты, самолетомёты, кораблемёты и подметальщики плацев – как обычных, так и аппельплацев.

– А автоматы при чём? – возмутился Том. – Кто кого ругает?

– Ругань в военной карьере присутствует автоматически, – пояснил Гид, – потому и автомат: авторугательство.

Триптихами нараспашку раскрывались наборы: рядом с высокими тульями и окладами, большими звёздами и чинами соседствовали мокрые окопы, бессонные ночи нарядов и свои собственные, портяночная вонь и рвань, ранения и контузии, пороховая гарь и копоть.

Мы стали свидетелями того, как желающий приобрести военную карьеру спрашивал:

– А можно ли из набора приобрести часть?

– Нет! Набор на то и набор. По отдельности могут приобретать лишь те, кто включён в особый список. Вы там есть?

Том включился:

– Набор-наборка, налес-налеска, нагай-нагайка…

В отделе «Церковные карьеры» всё выглядело интереснее, тише и внешне спокойнее. Курился ладан, горели свечи, создавая особую атмосферу покоя и умирротворения. С потолка сталактитами свисали молочные сосульки благости.

Тут тоже блистали: оклады икон, оклады верховных иерархов, обрезы книг и обрезы лиц монашествующего люда.

На отдельных подставках продавались посты: великий пост, малый пост и блокпост. А также пост-ель (в дремучем лесу), пост-а-мент (для регулировки дорожного движения), пост-у-пок (я не понял. Может быть, пупок с пирсингом? Или же для тех, кто считает себя пупом земли), пост-авка (для собак), пост-ой (с самобичеванием), пост-ирушки (что-то очень игривое, не с Тверской ли?), пост-о-вой (для профессиональных плакальщиков), пост-рел (на рельсах. Для тех, кто намеревается положить голову на рельсы и усиленно ищет их), пост-ыдно (для северных народов, почитающих Ыргырыдына), пост-ер (явно из древнецерковнославянского: ер да еры…), пост-риг (происходящее после редакционно-издательской группы, то есть тиражирование отредактированного), пост-тупление (в противовес посту точения), пост-роение (для пчёл и иных кучкующихся насекомых).

Наше внимание привлекли двое молодых людей, желающих выбрать церковную карьеру. Они дышали на ладан и никак не могли надышаться. Примеряли епитрахили, клобуки, рясы, власяницы, вериги – телесные и духовные, – как необходимые атрибуты карьеры. Брали в руку то крестик, то нолик, то полумесяц, то полный месяц, то худой, то одну толстую книгу, то вторую, то третью. То разворачивали триптихи, то снова сворачивали их – словно играя на баяне. Или на гармони. Искали гармонию соответствия своих мыслей и внешней атрибутики в этом бутике, чтобы сыграть на ней.

Мы наблюдали за ними, пока не надоело, а надоело очень скоро. Слишком долго смотреть на подобное зрелище без слёз или смеха невозможно, а у нас не имелось ни того, ни другого. Мы оставили двоих решать свой вопрос, не затронув ни словом – до того серьёзный вид на них напустился. Или ниспустился? Короче, был у них. Или при них? И вообще, кто при ком был в этой троице – вид при них, или они при виде? Мы услышали обрывок их разговора:

– Им выстрелили из орудия?

– О да!

– Значит, канонизировали…

– От латинского слова «canon» – орудие, – понял Том и передал нам. Мы молча согласились.

Здесь же продавец отвешивал поклоны немолодому покупателю. По двадцать ятиков за килограмм, с походом.

Имелся и отдел «Торговые карьеры». Здесь продавались килограммовые гири весом восемьсот пятьдесят граммов, прецизионные метры длиной девяносто сантиметров. Прилавки были обмотаны длинными очередями ожидания, очередями ругательств и автоматными очередями нетерпения. С витрины широко улыбалась святая троица: усушка, утечка и утруска, злобно скалила зубы пересортица.

А в самом конце прилавка, вдали от нескромных очей, высилась чёрная тюремная решётка, усыпанная сверкающими бриллиантами…

Вывеска отдела «Научные карьеры» сияла полированными гранитными буквами, в некоторых местах слегка подгрызенными. Под вывеской, едва не превышая её размерами, светилась изнутри громадная лысина, протёртая бесчисленными раздумиями, которые свисали с близлежащих ушей прокисшей лапшой.

С белых халатов научных работников, прожжённых кислотами, щелочами и электрическими разрядами, свисали аксельбантами студенческие недоедания, ночи зубрёжек, шпаргалочные деревья, компилятивные диссертации, взрывающиеся установки, химические испарения, физические облучения и бесчисленные гирлянды безжизненных белых мышей, кроликов и свинок…

Отдел «Административные карьеры» встретил нас канцелярской пылью, неисправными дыроколами, нервной дрожью, скрипящими столами и суставами. Все полки ломились от баночек с чернилами, лестью и завистью. Здесь продавалось всё: от бюрокротии до бюрокретинизма.

Мы последователёдно, перемерзая от одной части прилавка до другой, рассмотрели бюрокрытию, скрывающую всё и вся, за которой ничего не удавалось увидеть, бюрокрасию, укращивающую действительность – чтобы та стала приукрашенней и укрощённей. А заодно и упрощённей. Но упрочнённой ли? Деталей разглядеть не удалось. Зато бюрокрысия прекрысно виделась отовсюду, окрысившаяся на всё и на всех, тонко попискивая и показывая белые зубки. Бюрокроссия одним видом посылала всех подальше – бегать на длинные дистанции по многоэтажным коридорам. Бюрокрения кренилась в разные стороны от направленных на неё вопросов, ловко избегая самых противоположно направленных.

Среди прочего на прилавке были выставлены и наборы чинопочитаний – самых различных и разобщественных видов и размеров, уткнувшиеся в подобострастие.

Продавалось всё: лица, чины, личины и личинки.

Отдел «Политические карьеры» мы, не сговариваясь, дружно обошли, отвернувшись. Во-первых, потому, что Том никоим образом не думал о подобном поприще – даже если бы не упоминалась попа, – во-вторых, потому что хорошо помнили лужу и всё связанное с ней, а в-третьих, потому что из политического отдела пахло много хуже, чем из лужи. Мы поспешили к выходу, на относительно чистый воздух.

– Наверное, политические карьеры поставляются из той лужи? – предположил Том попутно, пока шли. Он даже немного покашливал от испарений политкарьер.

– Не только, – ответил Гид. – Многие – из карьера под лужей.

– Карьеры из карьера… под лужей?

Гид молча кивнул.

– Кошмары… – пробормотал Том.

– Кошмары дальше, – указал Гид, – в отделе «Мистические карьеры». Пройдём?

– Ну их! – отмахнулся Том, увлекая нас к двери. – Почему тут ернуда продаётся? Она же не имеет никакого отношения ни к настоящей военной карьере, ни к научной, ни к религиозной…

– Правильно, – кивнул Гид головой, – на Ярмарке товар больше продаётся по принципу «на тебе убоже, что мене не гоже» – я говорил вам как-то. Мишура, подделка, суррогат, плесмень, налёт на настоящем. Но настоящее его вскормило и вспоило. Кто-то когда-то сделал подлинную карьеру – военную ли, гражданскую, научную – а другой, посмотрев, каким того окружили почётом и уважением, решил повторить, но принял лишь внешнюю атрибутику: написал диссертацию – получил степень. А что в диссертации? Дала она Науке что-нибудь? То же и с военным делом: отслужил положенный срок – получи следующее звание. Если должность позволяет, конечно. А что он сделал для Армии? И церковная: насколько его дух познал Абсолют, приблизился к нему? Внешняя атрибутика не отражает соответствия внутреннему содержанию, которое является более важным.

– А как увидеть внутреннее?

– То-то и оно. Обычным глазом невозможно.

– А вооружённым, для военных?

– Есть, конечно, критерии…

– Практика?

– Именно. И верная оценка самой практики – честная, искренняя оценка. Не огульное одобрение, а честное высказывание личного мнения, без боязни «испортить отношения». Отношения не испортятся – испортится человек. Уж лучше охаивание, чем неправедное восхваление. Но охаивание для честного человека невозможно. И всё же лучше сказать «нет», чем «да». «Нет» даёт возможность человеку ещё раз обдумать, попытаться улучшить. А «да» означает прекращение работы, почивание на лаврах.

– На сухих лаврах особо не попочиваешь, – возразил Том, – колоться будут.

Идя и беседуя, мы остановились перед большим магазином, на котором высилась короткая вывеска: «Часы».

– Ты смотри! – восхитился Том. – Зайдём? Посмотрим, какие здесь часы продаются.

– Пожалуйста, но они опять-таки не те, что вы привыкли видеть у себя дома, – ответил Гид.

– То есть? – не понял Том. Хотя после увиденного мог бы и догадаться.

– Там нет приборов для «измерения времени», хотя ни одни часы время не измеряют. Они показывают условные единицы интервалов времени, не имеющих ни малейшего отношения к времени настоящему.

– Почему? – удивился Том.

– Да потому, что люди договорились, что в одном часу будет шестьдесят минут, а в одной минуте – шестьдесят секунд… Но они могли выбрать и иные единицы измерения. А откуда изначально взялись именно такие промежутки времени? Массу можно определить взвешиванием, для измерения интенсивности света тоже есть приборы. Но кто и где видел хотя бы одну минуту… у вас?

– Значит, у вас они есть?

– У нас – другое дело, – уклончиво неответил Гид.

– Ладно, давайте зайдём и посмотрим, – настоял Том. – Может, что и увидим.