Естественно, в Рим я не поехал. Пурвьанш сам туда отправился. Я не мог понять его чувства к Софи Бонэр. Непостижимо, можно было подумать, что он действительно ее любил. Однако каждый, кто знал этого человека, не понимал, откуда эта слабость: он всегда казался совершенно чужд подлинной страсти. Какое особое волшебство так сильно отличало эту женщину от всех прочих? Что такое было в ее характере? Ни одной из тех, кто имел прежде несчастье его любить, не удалось смягчить его сердце. Он презирал, порабощал и втаптывал их в грязь, он завораживал, а потом холодно их отталкивал, и эта гремучая смесь погружала их тело и сознание в мучения, которыми они так дорожили. Но, столкнувшись с пренебрежением мадемуазель Бонэр, Пурвьанш потерял всю свою самоуверенность, он приходил в бешенство от того, что не владеет собой из-за женщины, которая даже не давала себе труда заинтересоваться его персоной!

Он полетел в Рим. И блуждал вокруг Чиничитта, выслеживая время съемок, но не осмеливаясь приблизиться к студии; он послал записку Ди Сангро с просьбой увидеться с ним в отеле. Но актер даже не соизволил ответить. Тогда он лихорадочно начал искать способ подстроить как бы случайную встречу с Софи и наконец столкнулся с ней у входа в ресторан, где, как он разузнал, она обедала. Она смерила его равнодушным взглядом. И он застыл без движения — немой, бессильный выдержать сияние этого взгляда, который она бросила на него так, как швыряют кость бродячей собаке. В тот же вечер он вылетел обратно в Париж.

Алиса следила за этим удивительным приключением с тем неясным удовлетворением, которое наши церковники именовали некогда «греховной радостью». Нынешнее состояние Ната она считала расплатой за доставленное им унижение, но ей этого было недостаточно. Ее ненависть требовала более изощренной и полной мести. Чтобы насытиться, ей хотелось воочию видеть его мучения. После того ужасного испытания, которому подверг ее Пурвьанш, она страшно изменилась. Часто она просыпалась по ночам с громким криком, вырванная из сна убийственными видениями позора и преступления. Она, та, чья беззаботность и непосредственность так восхищали меня когда-то, превратилась в Юдифь, охотящуюся за головой Олоферна. Вот почему, хотя сначала она так долго с отвращением избегала общества Пурвьанша, теперь она внезапно решила сблизиться с «Театром Франшиз», чтобы иметь возможность наблюдать за режиссером и наслаждаться тем, как все быстрее портится его настроение. Более того: она созналась мне, что собирается раздуть огонь его чувства к Софи, делая вид, что способна стать его сводней и помочь ему в исполнении его желаний.

Я запротестовал. Как она собирается подобраться к этому чудовищу, будучи совершенно неопытной в таких интригах? Разве он сам не сможет воспользоваться ее возвращением, чтобы вскружить ей голову или учинить над ней еще какое-нибудь насилие? Но Алиса заявила, что ее гнев и омерзение к этому человеку заменят ей и храбрость, и осторожность. Она рвалась в бой, в самый огонь, уже предвкушая, как будет мучить Пурвьанша и войдет к нему в доверие, чтобы разжечь его вожделение. И мне не оставалось ничего другого, как только присоединиться к ее плану, который так хорошо согласовывался с моим собственным замыслом. Притворившись, что нас интересует, как продвигается его работа над «Лиром», мы вновь появились в театре.

— Надо же, — произнес Нат, — оба наших цыпленочка наконец выпорхнули из гнездышка! Кончили дуться?

Убедившись, что мы не в силах сопротивляться ему, он испытал настоящее удовлетворение от мысли, что мы отреклись от своих хваленых принципов. Он проводил репетицию и, стоя в окружении актеров, выглядел совершенно непринужденным и все так же уверенным в собственной неотразимости. Сейчас никто не мог бы заметить терзавшую его боль. А он еще и растравлял ее, бросаясь такими привычными для него тирадами о природе театра. Так, воспользовавшись обсуждением «Короля Лира», он заговорил о не лишенной интереса теории связи одиночества и безумия, но на этот раз мы уже не давали себя одурачить. Мы научились остерегаться его умствований, особенно — утонченных построений его извращенного разума, в которые он всегда так охотно пускался.

Но, едва закончив репетировать, он отвел нас в сторону и спросил, имеем ли мы какие-нибудь известия о мадемуазель Бонэр. Все вышло так легко. Алиса тут же начала сочинять. Да, Софи нам писала. Она в восторге от роли, а еще больше — от своих партнеров. Она еще не решила, стоит ли ей возвращаться во Францию.

— Это из-за Ди Сангро, верно?

— Может быть, и нет, — сказала Алиса. — В Риме полно интересных мужчин!

— Лучше бы я не мешал ей поступить в «Комеди Франсэз», — пожаловался Пурвьанш. — Я хотел оставить ее в своем театре, хотел работать с ней. А она улетела в Италию!

— О, — ввернул я, — вы могли бы легко все исправить. Учитывая ваши отношения с Сюзанной Деглиер… И Софи вернулась бы в Париж. Здесь вам было бы гораздо проще с ней встретиться…

Он повысил голос:

— Ты меня за ребенка принимаешь! Встретиться с ней! Чем, по-твоему, я собираюсь заниматься? Я должен учить ее, репетировать, руководить ее работой над голосом, жестами, развивать ее личность! Встретиться с ней! И нести какой-то нелепый вздор, болтая о пустяках, когда я сгораю от желания всю ее переделать! Она слишком поднаторела в амплуа юных дурочек. Надо бросить ее в драму. Да, я уверен, ей надо забыть о жеманстве Сильвии ради трагедии леди Макбет, она может стать настоящей актрисой.

— Я могла бы поговорить с ней об этом, — быстро вставила Алиса.

Никогда не думал, что моя любовница способна на такое лицемерие.

— Да, — сказал Нат в раздумье, — вы могли бы написать, а лучше позвонить ей, объяснить, что заходили ко мне и у нас зашел разговор о ее карьере, сказать, что я готов помочь ей расправить крылышки. Я создам из нее такую актрису, появление которой определит целую эпоху! Ведь я действительно могу это сделать! Мне известны все изгибы движений души и лабиринты чувств. Для нее я работал бы так, как ни для одной другой!

Он бредил, теперь на смену страсти пришла его гордыня. Он уже видел себя Пигмалионом, тогда как Софи не испытывала к нему ничего, кроме презрения: он был просто куклой, которую дергали за ниточки. Он вошел в придуманный им лабиринт зеркал и там заблудился.

Так начался новый акт этой комедии. Пурвьанш пока еще мнил себя автором этой пьесы, он сам собирался писать сценарий и руководить постановкой. На самом деле реальность убегала от него тем быстрее, чем сильней он стремился к воплощению своих иллюзий. Но он не замечал этого, ослепленный надеждой, которая стала отныне его приговором.

Увы, нас ждало еще одно новое испытание. Выходя из театра вместе с Пурвьаншем, мы меньше всего думали столкнуться лицом к лицу с Марией-Ангелиной. Мыто воображали, что она слоняется между своим семейным особняком и квартиркой на улице Драгон, а в промежутках забегает на жуткую Поль-Валери. Мы не знали, что теперь Нат обращается с ней, как прежде с Альбертой, и всюду водит ее за собой как бесправную рабыню. Мадам Распай давно потеряла свое достоинство, но сейчас ничто больше не могло бы ее унизить. Бедняжка уже не осознавала, до какой степени вульгарности и безволия она опустилась. В «маленьком черном платье», с распущенными волосами, пожелтевшим лицом, слишком сильно накрашенная — она превратилась в жалкую тень самой себя, такую жалкую, что, впервые увидев, как она таскается по пятам за своим мучителем, Алиса не выдержала и кинулась к ней со слезами на глазах.

Мария-Ангелина слегка отшатнулась, вжалась в спинку стула, потом все-таки обняла свою дочь, но с таким удивленным и отчужденным видом, будто к ней бросилась посторонняя женщина. Алиса захлебывалась рыданиями, и мать оттолкнула ее легонько, словно бы для того, чтобы рассмотреть получше и увериться, что это действительно ее дочь, но потом, повинуясь внезапному порыву, прижала свое дитя к груди, из которой вырвался глухой жалобный стон.

— Очаровательно! Какая трогательная сцена! — насмешливо произнес Пурвьанш. — Оставим их одних наслаждаться этой встречей.

Я с радостью размозжил бы ему голову, но мне хотелось, чтобы он расплатился по-другому — больней и острее — за все, что вынесли по его милости Альберта, Даниель, Мария-Ангелина и многие другие. Мы собирались использовать Софи и пойти до конца, обратив оружие этого монстра против него самого.

По крайней мере мы на это надеялись.