Из потока писем, устремленного ко мне как журналисту и писателю, я отложила одно, начинавшееся словами: «Уважаемая Ирина Борисовна! Я люблю Вас. Вот уже шесть лет, хотя видел Вас всего два раза. Однако решил, что приобрел право открыть Вам свою душу только сейчас. Я знаю, у Вас бывает много людей, и все-таки постарайтесь вспомнить меня — Петр Михайлович Кузнецов. Я дважды обращался к Вам за помощью. Откроюсь: второй раз я свою просьбу придумал, чтобы повидать Вас перед отъездом из Москвы. Оба раза Вы откликнулись…»
Я долго силилась вспомнить — стараюсь ответить каждому своему читателю. Вспомнила! Это тот бывший уголовник, который четыре года назад просил помочь прописаться на шесть месяцев под Москвой, в Малаховке, чтобы отремонтировать дом для престарелых родителей. Второй раз, спустя два года, он сообщил мне о смерти отца. А с какой просьбой обращался, я так и не вспомнила.
Сейчас я потеряла последнего из семьи и самого дорогого человека — мать. Болезнь, приковавшая меня к постели, физическая беспомощность только усугубляли тяжесть положения. И все-таки в своем горьком одиночестве я не ухватилась за соломинку — за полученное письмо. Ответила скупо и холодно: я тяжелобольной человек, и мне не до романов.
«…Получил Ваше письмо, которое ждал с нетерпением. Я понимаю, Вы можете подумать, что я человек легкомысленный или хитрый. Вот что печально. Какой же это «роман»? Это настоящая большая любовь. Не знаю, как Вам объяснить, но я счастлив, что Вы есть на свете. Мне так хочется для Вас что-то сделать — лишь бы Вам было хорошо и спокойно. Я знаю Ваше состояние, но разве это имеет значение? Для меня Вы — это Вы. Прошу Вас, подумайте серьезно и отбросьте темные мысли. Примите мою мужскую руку, а уж мужчиной-то я буду до конца. Так хочется Вас увидеть! Я приехал бы сейчас, но не отпускают с работы, буду ждать сентября.
Нет у меня никаких «задних мыслей и далеко идущих планов». Я написал Вам от чистого сердца. Мне ничего не нужно, я в состоянии все сделать сам. Но разве я виноват в том, что полюбил Вас? Я в жизни многого добился благодаря Вам. Мне нужно только, чтобы Вы поняли меня и поверили, что есть человек, который весь полностью принадлежит Вам.
Теперь немного о себе. После хореографического училища я работал танцором в цыганском театре «Ромэн». Пробовал себя как балетмейстер. И все-таки меня больше тянуло к постановочной и преподавательской работе. Видно, мне нужно было идти в педагогический институт. В дальнейшем я полностью перешел на преподавательскую работу. Организовал школу фигурного катания в пятидесятых годах. Это были первые шаги в фигурном катании.
По совместительству работал в детском доме воспитателем — самые светлые дни в моей жизни. Я и сейчас считаю, что работа с детьми — святая профессия. Но после всех моих несчастий, когда я освободился, не имел права даже мечтать о такой работе. Пришлось все начинать с нуля. Работал в Казахстане кочегаром, потом на кирпичном заводе. Переехал в Томск — в город моего детства. Здесь работаю в больнице слесарем. Получил комнатушку, точнее, крохотную каморку. Трудно было вливаться в настоящую жизнь. Начинаю думать о своей любимой профессии. Есть все основания вернуться к детям.
Вот и написал короткую автобиографию. В сентябре у меня отпуск, я приеду в Москву, и, если Вы разрешите, мы обязательно встретимся.
Желаю Вам всего, всего хорошего. С душевным приветом
Ваш Петр».
На этот раз письмо глубоко тронуло меня. И снова, несмотря на боль, позвала за собою Жизнь.
«Дорогая Ирина Борисовна! У меня сегодня счастливый день — получил Ваше письмо. Отвечу на все вопросы, полностью исповедуюсь, хотя прошлое так тяжело ворошить. От Вас я ничего не скрою.
В молодые годы (можно смело сказать) я имел большой успех как в личной жизни, так и на сцене. Выступления в театре, в лучших концертных залах, по телевидению, гастроли по Союзу. Все это вскружило голову. Мне в то время нужно было отказаться от всех личных успехов и пойти только на преподавательскую работу. Я этого не сделал — моя первая ошибка. И — покатился по наклонной плоскости. Ничто не могло меня остановить. Я докатился до серьезного уголовника — стал грабить. Мои судимости: кража, грабеж, грабеж, побег. Прошел много тюрем, колоний. В общей сложности — четырнадцать лет. Был злым, дерзким, считал, что жизнь кончена. Единственное, что приводило меня в чувство, — музыка. И прежде всего — Чайковский. В минуты, когда я слушал Чайковского, в душе пробуждалось просветление. К сожалению, это были только минуты, а жизнь оставалась прежней. В последний срок, когда я получил шесть лет, отбывал наказание на севере и отсидел четыре года, я полностью перечеркнул свою жизнь и решился на побег. Знал, что это безумие, и все-таки бежал. Концовка побега, как и всегда бывает, печальна — мне добавили два года. И опять этапы, пересылки и колония.
И вот как-то наш отрядный вызывает меня к себе и дает почитать журнал с Вашей статьей. Прочитав ее несколько раз, я задумался. Думал долго — впервые в жизни. И совершил последнюю кражу: выкрал у отрядного журнал с Вашей статьей и фотографией, вырвал эти страницы и зашил в подушку. Я пересмотрел всю свою жизнь, у меня была одна-единственная мечта — увидеть Вас. А чтобы увидеть Вас, и как можно быстрее, нужно было исправляться. Я стал честно работать, меня назначили бригадиром.
Все давалось очень трудно. По ночам я с Вами советовался, и мне было легче. И вот добился досрочного освобождения. Это была моя первая победа. А когда спустя два года я пришел к Вам, понял, что люблю Вас. Чтобы любить Вас, необходимо было стать настоящим человеком, и началась борьба за настоящего человека. Очиститься от прошлого было очень тяжело, пришлось все хорошее собирать по крупицам.
Вот черная сторона моей автобиографии. Я так давно знаю Вас, что уже привык к Вам мысленно. Жду Вашего письма как самого дорогого подарка…»
«Дорогая Ирина! Получил сегодня от тебя письмо. Думал, что после моей исповеди ты больше писать мне не будешь. Письмо такое теплое и доброе, что я снова приобретаю смысл жизни. А сейчас отвечу на твои вопросы.
Спиртного совершенно не употребляю. Этого зелья я достаточно выпил раньше. Хочется дожить, сколько осталось, светло, трезво и, главное, спокойно. Я просто очень устал. Перестроить свою жизнь оказалось не так уж просто. Но позиции свои я не сдаю. Напротив, появилось «второе дыхание». Спасибо тебе, Ира, за это.
Работы приходится выполнять разные: слесарь, кочегар, плотник, маляр, стекольщик. Ведь штат-то больницы небольшой. Пока я доволен, но на этом останавливаться, конечно, не собираюсь. Думаю начать с малого: по совместительству организовать небольшой детский спортивный кружок фигурного катания.
Здесь, в Томске, есть друзья, с которыми я учился и теперь иногда встречаюсь. Есть у меня товарищ, врач, Николай Ильич. Он моложе меня, но мы хорошо понимаем друг друга. Интеллигентный человек, принимает активное участие в выполнении моей «жизненной программы». Мы с ним оба «болеем» за «Спартак», играем в шахматы, слабость наша — кроссворды и международное политическое обозрение. Бываю в театре, бесконечно могу смотреть «Лебединое озеро» и «Дон-Кихота». Современную электронную музыку не переношу.
Много читаю. Ира! Очень тебя прошу, если не затруднит, пожалуйста, вышли свои книги. Мне так хочется их прочитать, я ведь слышал о них еще в колонии.
Скоро должен получить настоящую комнату. Сколько с ней хлопот! Хожу по магазинам, подбираю мебель. Увидел пианино. Взял бы не задумываясь, но пока негде ставить. Когда я написал маме, что получаю комнату и присматриваю мебель, она очень загрустила: значит, обосновываюсь в Томске. Она скучает. Я помогаю ей материально, часто звоню, пишу, но это, конечно, не то. Дорогая Ира! Обязательно познакомлю тебя с мамой. У меня сейчас осталось два дорогих человека: мама и ты. Я буду вам опорой. Понимаешь, когда о ком-то заботишься, прибавляются силы.
Очень хочется работать с несовершеннолетними нарушителями, привлечь их к спорту. Остановить бы их вовремя, не дать совершить преступление. Я насмотрелся на молодых в колонии, так их жалко. Разъяснить бы им, что их ждет в колонии, развеять эту «романтику», уберечь от страшной, тяжелой жизни. Приложу все силы и добьюсь. Много об этом думаю, подбираю материал для работы. При встрече есть о чем посоветоваться…»
«…К своей келье я очень привык, ничто не мешает мне с тобой разговаривать. Имею старенький телевизор и приемник.
Создал себе режим и строго его придерживаюсь. Утром делаю зарядку и обливаюсь холодной водой. Курю только после завтрака. Встаю рано — видно, начинаю стареть. Читаю допоздна — плохо, но ничего не могу изменить: много работы.
Ира! Очень прошу, пришли хоть самую маленькую фотографию. И не грусти, знай, что у тебя есть человек, который всегда и во всем тебе поможет и никому не даст в обиду…»
«…Посылаю небольшую бандероль — сибирские дары. Хотел положить цветы, но, видимо, не дойдут, погибнут…»
«…Когда я получаю от тебя письма, перечитываю их по нескольку раз и в каждом нахожу что-то новое. Какое счастье, что ты есть, как хочется дать тебе тепла, счастья…»
«…А дни летят, и все меньше и меньше остается до нашей встречи. Как я ее жду! Завел себе «архив», в который собираю интересные статьи о спортсменах, выдающихся людях и прочем. Это необходимо для будущей работы. Когда приеду, разберемся в нем вместе…»
«…Я сейчас понял, что в любом возрасте можно интересно жить. Во мне сейчас столько сил и энергии! Понимаю, мне еще предстоят трудные испытания, но меня они не страшат — чем труднее, тем я тверже и настойчивее становлюсь Как я хочу, чтобы ты гордилась мной и была во мне уверена! Ты столько сделала и делаешь людям добра, столько трудишься. Я так хочу, чтобы ты почувствовала опору и мужскую руку друга, на которого всегда можно положиться…»
«…Мысленно представляю, как приеду в Москву. Доеду до станции метро «Пушкинская», выйду на улицу Горького, потом по Бронной подойду к твоему дому. Поднимусь по лестнице, остановлюсь у твоей двери, передохну, наберу побольше воздуха и позвоню. Этот путь я проделываю ежедневно…»
Из дневника:
«Я уже не одна. Видно, по складу своему я не умею быть одинокой. Есть постоянная потребность отдавать свое тепло, нежность, любовь. Я нашла себя в себе. Нашла силы для новых преодолений. Вернулась в строй. Вновь ощущаю свою нужность людям. Это ощущение нужности чуть отодвигает горе. Постоянно чувствую его присутствие…»
«Я устала быть сильной. Ведь и на долю сильных может выпасть непосильная ноша. Всей горемычной жизнью своей я заслужила покой. Мне так нужно опереться на мужское плечо друга. И вот судьба послала мне его».
«Родная моя Иринушка!
Какое же спасибо за пригласительный билет с твоей фотографией на твой творческий вечер! Я поставил этот билет на стол. Смотрю на тебя и пишу.
Итак, тринадцатого августа мне исполняется пятьдесят один год — старик! Полвека прожил и так мало сделал. Вот сейчас и приходится наверстывать. Поэтому стареть нельзя, впереди еще очень много работы, а годы летят неумолимо…
Пианино куплю, когда получу комнату. Играю я неважно, для себя, но для работы инструмент нужен. Когда ставлю танец, играю мелодию, и здесь возникают рисунки, движения. Танцы я ставлю только свои, никогда ни у кого не заимствовал.
Теперь о фигурном катании. Сам я не катаюсь. Мы всегда работаем в паре с тренером (поймал себя на том, что пишу в настоящем времени). Работа ответственная, я бы сказал — ювелирная. Приходят четырехлетние дети, и им нужно поставить корпус, накачать мышцы ног. И в то же время нужно привить плавность, музыкальность, ритмичность. Здесь требуется большая нагрузка, но нельзя допустить перегрузку. Особенно это касается девочек. Ко всему этому у детей нужно воспитывать характер и вырабатывать волю. Сам ты должен быть всегда в форме.
Иринушка! Я хочу открыть тебе, что во мне сидит еще маленький червячок, который точит меня за все мое прошлое. Я борюсь с этим, но полной победы нет. Иногда берут сомнения: а верят ли мне люди, которые меня окружают? Понимаешь, родная, самое страшное в жизни — недоверие. Повода к ощущению недоверия нет, но в душе творится что-то непонятное. И когда ты попросила написать, за что я сидел и сколько раз, я ответил, а потом мучился: как ты отнесешься к моему прошлому? А письмо твое — теплое, душевное — шло две недели. Сколько же я передумал! И даже теперь, когда задерживаются твои письма, червячок страха перед твоим возможным недоверием дает о себе знать. Если ты когда-нибудь меня полюбишь, то начало этой любви пойдет от того доброго твоего письма. Ну, меня понесло, не обижайся.
Знаешь, у меня такое чувство, будто я пловец, плыву в бурной реке к берегу. И этот берег видно, но я его не достиг. Вот и борюсь с волнами, чтобы доплыть до берега, на котором мама и ты (сколько горя принес я маме!), — или утону, или доплыву. А так хочется доплыть к вам, мои дорогие! И доплыть все-таки надо!
Смотрю сейчас на тебя, в твои глаза, и так хочется в них прочитать, что ты думаешь. Но ты, родная, молчишь и смотришь с небольшой грустинкой. А впрочем, ты очень хорошо выглядишь на пригласительном билете. Как бы я хотел хоть одним глазком на тебя посмотреть, когда был твой творческий вечер…»
«Дорогая моя Иринушка! Сегодня получил письмо от мамы. Пишет, что очень рада нашей переписке и хочет с тобой познакомиться. Пишет, что в этом году буйное цветение яблонь, слив, вишен — видно, будет хороший урожай. У нас большой сад, и мы с тобой обязательно съездим в Малаховку и наварим варенья на всю зиму.
Иринушка! У меня есть хорошая новость. На днях слушал танцевальные мелодии, и у меня невольно стал зарождаться план танца для детей. Это было совсем неожиданно и необычно — ведь я столько лет не думал ни о каких танцах и вообще решил, что с этим покончено навсегда. В танце будет показан памятник войны — горя, страдания — и светлое счастливое детство разных народов. Пока созрел общий план, теперь буду разрабатывать детали. Работа большая: нужно подобрать мелодии к танцам, движения, рисунки, характер с учетом специфики детского возраста. Думаю взять танцы народов: кубинский, индийский, что-нибудь из Африки, чешский. Есть у меня ковбойский танец, я давно его ставил. И, конечно, наш, русский. Трудно будет с первой частью — мыслей много и вроде хорошо, но для детей сложно. А хочется сделать так, чтоб «мороз по коже».
Время — три часа ночи…»
«На память приходят прошлые годы, когда работал в детских домах. Были радости, переживания, огорчения.
В одном детском доме, где я работал, была воспитанница Зина. Было ей лет десять-одиннадцать, и все звали ее «дикой». Была она нелюдимая, грубая, ни с кем не дружила. Но я заметил, с каким вниманием она смотрела на меня и мои руки, когда я играл на пианино. Меня это заинтересовало. Выбрал удобный момент и поговорил с ней. Разговор был нелегкий. Мы стали заниматься музыкой втайне от всех. Конечно, какой из меня мог выйти преподаватель музыки? Все, что когда-то сам проходил, стремился передать ей.
Занятия шли трудно, но, видя ее упорство, желание, я продолжал с ней заниматься. Вкратце объяснил ей нотную грамоту, и сразу же стали разучивать французскую песенку Чайковского. Мне очень хотелось, чтобы Зина выступила на новогоднем утреннике, а до праздника оставалось три месяца. И вот он наступил. Когда объявили ее номер, все были удивлены. Она вышла, села за инструмент, бледная, застенчивая, какая-то беззащитная, и начала дрожащими пальцами играть. Играла она неважно, но это было чудо — Зина «дикая» играет на пианино, да еще Чайковского! Ребята и воспитатели были словно загипнотизированы ее исполнением.
Когда Зина кончила играть, раздался взрыв аплодисментов. И здесь произошло невероятное. Она разрыдалась, убежала в спальню, упала на кровать, вздрагивая от рыданий всем своим щупленьким тельцем. Пришлось вызвать врача: у нее была страшная истерика. Праздник был испорчен. Зина оказалась впечатлительной, нервной девочкой, и такой успех, внимание к ней подействовали на нее болезненно. После всего пережитого она стала тихой, задумчивой, к пианино не подходила. Я очень переживал — так хотелось узнать, что творится в этой маленькой душе. Но узнать было невозможно. Я считаю себя виноватым в этой истории.
Вспоминаю еще одного воспитанника — Володю Крылова. Это было в малаховском детском доме. Мальчик лет двенадцати был самым трудным ребенком. Для него не существовало никаких авторитетов. Курил, был связан с местными хулиганами, неоднократно задерживался милицией. На педсовете ставили вопрос о его переводе в специальный детский дом. Но была у него одна страсть — голуби. Он построил голубятню, приобрел нескольких голубей.
Много пришлось мне с ним повозиться, но положительных результатов я так и не достиг. И как-то случайно я заметил его у голубятни. Он кормил голубей, ласково с ними разговаривал, аккуратно вычищал мусор. Это был совершенно другой человек. Меня он не видел. Я долго за ним наблюдал и понял, что можно сделать из него хорошего парня, а голуби в этом помогут. Решил серьезно поговорить с директором о Володе. Но текущие дела заставляли все откладывать разговор. И моя медлительность обернулась бедой.
После очередного Володиного нарушения (меня в это время в детском доме не было) директор самолично разломал голубятню и отдал голубей в другой детский дом. Был бы я в то время на месте, не допустил бы этого. Володя убежал из детского дома. Я поехал на розыски. Только на третьи сутки удалось найти его в соседнем колхозе. Детский дом закрыли. Детей развезли в разные детские дома. Мне пришлось отвозить Володю в специальный детский дом. Когда приехали, я оформил документы и стал прощаться с Володей. И здесь он не выдержал, заплакал, уткнувшись лицом в мою грудь. Сквозь слезы шептал: «Спасибо, Петр Михайлович, вам за все». Честно говоря, я сам еле сдерживался. Это была самая высокая награда за мою работу с ним…»
«…Что случилось? Прошли все сроки, а от тебя нет писем. Волнуюсь, в голову лезет всякая ерунда. Жду каждый день почту, и все напрасно…
Но раскисать нельзя, повседневная жизнь требует полной отдачи. Держусь в надежде, что все будет хорошо и волнения напрасны.
Прости, писать больше не могу. Не знаю, что с тобой…»
«…Сегодня получил от тебя сразу два письма — какое счастье! Все время думаю о тебе. Появился интерес к жизни, к окружающим людям, а главное — к себе. Просыпаюсь утром, и так радостно начинать новый день. Жизнь вокруг кипит, и ты в этой жизни не лишний. Такого чувства я не испытывал по меньшей мере лет пятнадцать. Спасибо тебе за второе рождение…»
Я тоже жила теперь письмами. И для меня любовь Петра означала возрождение. Я лихорадочно работала и ждала сентября.
Однажды услышала звонок в дверь, поднялась, открыла и впустила незнакомую женщину с букетом роз. Это была медицинская сестра больницы, где работал Петр. Он дал деньги, поручил ей купить и принести мне цветы. Неудержимая нежность захлестнула мое сердце. Мне хотелось обнять весь мир.
«…Как мне хочется облегчить твои боли и как трудно сознавать свою беспомощность! Милая моя! Я рядом с тобой и разделяю все твои страдания.
Ира! Давай разрешим вопрос, к которому ты отнесешься разумно (знаю твою щепетильность). Я тебе, родная, буду немножко помогать материально. Такая возможность у меня есть. Очень прошу тебя понять, что наши отношения выше всех предрассудков. Помощь же и внимание — основа нашей с тобой жизни.
Да, дорогая, теперь я не «утону». У меня появилась уверенность (а может быть, я ошибаюсь?) в том, что мы должны жить друг для друга. Я понимаю, как все это сложно.
Знаю, мы будем скучать друг по другу при длительных разлуках, но это пока неизбежно. За месяц в Москве мы о многом поговорим и дополним теплоту к нашим отношениям. Я очень тебя люблю. Как хочется, чтобы и ты испытала ко мне такое же счастливое чувство. Мне даже как-то неловко перед тобой за свое счастье.
Очень тебя прошу не отказываться от небольшой помощи. Не обижай меня. Мы вправе помогать друг другу. Уверяю, ты бы сделала то же самое, да ты и делала…»
От материальной помощи я категорически отказалась.
«…Меня очень трогает твоя забота о маме, а обо мне и говорить не приходится — я не привык к такой заботе. Нахожусь в каком-то волшебном сне и так боюсь пробуждения!
Родная моя! Я хочу назвать тебя своей женой. Поэтому посылаю тебе колечко. В связи с этим внесу в некоторые вопросы ясность.
Пока никакой регистрации нашего брака не нужно. Ты спросишь: почему? Отвечу: мы любим друг друга, и нельзя омрачать нашу любовь всякими домыслами (а они будут, я в этом уверен). Не всем понять нашу любовь. Поэтому повременим, поживем пока так.
Прописываться в Москве у тебя я не собираюсь (по тем же соображениям). Пропишусь через год в Малаховке, у меня есть такая договоренность в милиции.
Дорогая моя жена! Ты должна готовить себя к моим отъездам, будем считать «командировкам». Я обязан заботиться о семье (а мы с тобой — это уже семья) и помогать маме. Ты будешь у меня хозяйкой, будешь вести «бухгалтерию» (я в таких делах непрактичен), а мое дело — зарабатывать. С работой почти решено: по совместительству беру самодеятельность. Это хороший приработок и то, о чем я мечтал долгие годы. На базе этих самодеятельностей мечтаю создать детскую школу фигурного катания. Меня уже поддерживают многие, но я стараюсь как можно меньше использовать эти поддержки. Документы об окончании хореографического училища у меня есть. В Москве возьму справки, где я работал.
Познакомился в письмах с твоими родственниками и друзьями. А не буду ли я со своим прошлым выглядеть среди них белой вороной? К этому ты тоже должна себя подготовить. Я много об этом размышляю. И самое страшное, что некоторые могут подумать, будто мне что-то нужно. А мне нужна только ты! С каким бы удовольствием я тебя увез!
За месяц я должен зарядиться на долгое время до следующей встречи.
Родная моя, милая жена! Когда же я смогу тебя обнять?!
Прости за откровенность…»
Из дневника:
«Он назвал меня женой. Малахит на колечке — цвет надежды. Яркость чувств, будто нет возраста и всех моих потерь. Жара, а я снова в «каменном мешке». Но он приедет и увезет меня в свою избушку, в сосны. Золотая осень будет наша. Он будет рядом целый месяц. И защитит от боли. В мой дом вопреки всему войдет чудо радости. И невозможное станет возможным. А за встречей придет разлука. Долгая и томительная. Потому что так надо. И снова я стану ждать — верно и неистово».
«…Прочитал две твои книги, сначала не отрываясь, а потом перечитывал, вникая в каждую строчку. Они потрясли меня. Ведь это — «академия жизни». Их нужно обязательно читать в колониях, в школах, в армии. Устраивать диспуты. Эти книги помогли бы многим правильно найти жизненный путь.
Старшая медсестра тоже прочла их. Пришла ко мне заплаканная: «Не могу успокоиться. Неужели есть такие сильные люди?»
Смотрю на тебя, в твои глаза. Они как магнит притягивают к себе. Так хочется, чтобы они заглянули в мою душу, убедились бы в моей верности…»
«Дорогая Иринушка! Я начал заниматься самообразованием. Вроде много читаю, какой-то прошлый запас знаний есть, но все-таки этого мало. Особенно я почувствовал это сейчас. Определенной программы пока нет. Начал с учебника «Основы философских знаний» — доступен. А вот учебник «Основы марксистско-ленинской философии» труден. Но отступать не собираюсь. День загружен до предела, выкраиваю для учебы ночные часы. Конспектирую — так легче разобраться.
Вот я и доплыл до того берега, на котором ты и мама. Теперь я с вами, и со мной ничего не может случиться.
В Малаховке мне предстоит много работы по ремонту дома и в саду. Сделаю тебе удобное место, чтобы ты все время была со мной рядом. Ты вся вошла в меня, а как мужчина я несу ответственность за нас двоих…»
«…Передают сейчас, что в Москве тридцать градусов. Дружок мой, ну как-нибудь потерпи до осени. Не могу сосредоточиться — ты у меня перед глазами лежишь в этой духоте. Да плюс еще этот злополучный капитальный ремонт. Допишу письмо позже, что-то вышел немножко из равновесия…»
«…Думаю о том, как мы начнем новую жизнь. Ведь в нашем возрасте можно все начинать сначала. Конечно, нам предстоят испытания, но в трудностях мы с тобой закалены. Я не избалован вниманием и заботой. И мне так приятно, что ты помнишь день моего рождения…»
«…Постепенно собираю народные средства для твоего лечения — я очень верю в них. Сообщи диагноз, я поеду с ним на консультацию в новосибирский академгородок…»
«…Мне больно было читать твой ответ на письмо, где я назвал тебя женой. Меня не страшит твоя болезнь, ты для меня здоровый человек, твоя душа выше болезни. Я пишу тебе каждый раз так, словно иду на свидание. И вот на таком свидании, то есть в письме, я и сделал тебе предложение. Я понял, что, приняв колечко, ты дала свое согласие…»
Из дневника:
«Мои друзья вывезли меня на целый день за город. И вновь я ощутила прилив сил от этой непосильной красоты. Вижу солнце, небо, зелень. Люди! Знаете ли вы, что это такое?! Волшебство, созданное природой и воображением обездоленного человека. Взгляд фиксирует каждую травинку, обоняние — все запахи, слух — увы, птицы для меня молчат. Я только воображаю их щебетание. Как научилась воображать многое, чего мне не хватает. Мой покойный учитель сказал мне: «Память и воображение работают спаренной бригадой — так делается литература». Я не анализирую процесс своей работы, но сейчас почувствовала: да, воображение мое распоряжается не только тем, что пишется, но и жизнью по своей державной воле. Вот почему я богата. И ничего из этого богатства нельзя отнять».
«…Устроим вечер. Он должен быть замечательным — ведь это начало нашей жизни. Пусть друзья почувствуют, как мы счастливы. А потом будет у нас свадебное путешествие в… Малаховку».
«…Ты мне написала, что ходишь считанные минуты, больше лежишь. Милая моя! Как ты не можешь понять, что ходишь ли, лежишь, — ты это ты. А ты для меня все: радость, счастье, жизнь».
«Я теперь начинаю понимать, что природа одарила нас высокими, святыми чувствами. Это не каждому дано. Ты совершила чудо: не можешь даже себе представить, какие во мне произошли изменения и чего я добился. Я себя полностью посвятил тебе — я тебе отец, брат, муж…
Мама плохо себя чувствует. Родная! Звони ей, у меня легче на душе, когда ты ей звонишь.
Уже два часа ночи. Спи спокойно…»
Из дневника:
«Он подарил мне колечко. И духи. И еще много подарков. И не понимает, что на склоне лет подарил мне юность. Ярче светит солнце, и не так болят раны. И неистово хочется любить, работать, жить. И лишь на утраты свои не могу смотреть светло. Но он подарил мне юность и, значит, силы бороться с горем. Он подарил мне юность и, значит… Что же значит юность?!»
«…Все думаю, как мы встретимся, какие будут первые минуты, первые слова. До встречи остается все меньше и меньше…»
«…Когда у нас двадцать часов, я думаю о тебе: вот ты сейчас просыпаешься, открываешь свои чудесные глаза и о чем-то думаешь. Как я люблю твои глаза!..»
«…Стать снова хореографом — моя мечта. В Москве увижусь со своими педагогами-наставниками, которые в свое время оказывали мне поддержку и доверяли ответственную работу. У меня были интересные планы создания национального цыганского ансамбля. Прошло двадцать восемь лет, но мечта не угасла. Цыгане очень музыкальный, красочный народ. Это самородок, который требует хорошей окантовки. Работать с ними тяжело. Но у них богатый колорит танца, песни. Где-то глубоко-глубоко в душе затлел огонек надежды…»
«…Я чувствую, что ты будешь моим вдохновителем и помощником в осуществлении скромных начинаний на моем любимом поприще. Если я добился второй молодости, то добьюсь осуществления и этой моей мечты. Мы с тобой еще не один танец поставим. Мне нужно много учиться, работать, я долгие годы был оторван от искусства. И только ты, именно ты, поможешь мне. За одно то, что ты будешь рядом, я готов преодолеть все трудности, а их будет ох как много. Дорогой мой дружочек! Поставим с тобой танец, назовем его «Счастье». Подберем с тобой музыку, а ты напишешь небольшое либретто…»
«Иринушка! Мне нужен твой совет. Мама страшно по мне скучает и ждет с большим нетерпением. Приеду, будет приятная встреча, но я не смогу долго прожить в Малаховке — буду рваться к тебе. Мама ничего не скажет, но в душе будет переживать. Любая мать ревниво относится к сыновьям. Я знаю, она тебя полюбит и станет нашей с тобой мамой. А пока — как лучше сделать? Может быть, приехать сначала к тебе, а потом в Малаховку, как будто из Томска? Может быть, этот обман оправдан? Побережем ее!..»
«…Такой разговор будет последним. Знаю, в каком ты положении, и знаю не первый год. Я не молодой человек, у которого возник порыв чувств и потом бы остыл. Я прожил большую жизнь. Были взлеты, почет, головокружительные успехи. И был ад, страшный ад. Не каждому удавалось пройти через кошмарное чистилище прошлой жизни. Я все прошел, а какой ценой! На мне был поставлен крест — «неисправимый». Да я и сам понимал, что человек конченый. Твое имя дало мне первый толчок к жизни. С твоим именем связано досрочное освобождение. А сколько мытарств было после него! Сколько пришлось пережить! Только твое имя давало мне силы бороться и выстоять. Началась переписка с тобой, и за эти пять месяцев я добился таких успехов, на что другим и пяти лет не хватило бы. Заслуга в этом полностью твоя. Потому что я люблю тебя…»
«…Когда будем жить постоянно вместе, нам и домработница будет не нужна. Завтрак, обед и ужин всегда будут вкусными. Все будем решать вдвоем. Будем принимать гостей, выезжать сами. И, конечно, творчески работать.
Выкинь из головы все сомнения и запомни — у тебя есть муж!..»
«…Не знаю, как тебя благодарить за подарок, — я столько мечтал о такой книге! Люблю живопись. Эта книга так много открыла мне нового, интересного. Все наши врачи, сестры восхищены ею.
Спасибо и за портрет — я влюбился заново. Видно, для любви пределов нет! И что будет, когда мы встретимся?!»
«…Что ты со мной делаешь? Такие подарки, такое внимание — мне просто не верится, что все это мне…»
«…Тебя тоже ждет много подарков, я хочу, чтобы ты была у меня принцессой.
Иринушка! У меня книга (энциклопедия о балете) не выходит из головы. Я уже слышал по радио о выходе этой книги, но не смел о ней мечтать. Там, наверное, пишут о Фокине, Павловой, Вагановой, Гусеве, Захарове и т. д. Интересно почитать — какая ты у меня умница!..»
«…Встретился с несправедливостью. У нас есть медсестра, которая работала в лагерях. Очень грубый человек. Ко мне относится с недоверием и пренебрежением. Ее злит, что я дружу с врачами. Наша с тобой переписка приводит ее в бешенство. В пятницу она уходила в отпуск и в последний день решила всю ненависть обрушить на меня. Я был на грани срыва, но был тронут тем, как дружно весь коллектив встал на мою защиту…»
«…Дел у меня в Москве будет много, но ты же умница, будем все вопросы решать вместе…»
«…Так тяжелы последние дни в ожидании нашей встречи. У нас сегодня холодно, идет дождь, наступает осень — моя любимая пора.
Не простудись, береги себя — я так боюсь за тебя…»
«…На работе предложили должность зама главного врача по хозяйственной части. За два года работы убедились в моей добросовестности и честности. Но я для такой должности не гожусь…»
«…Выезжаю четырнадцатого сентября. В Москву прибываю шестнадцатого в одиннадцать сорок. Сделаю все, чтобы наша встреча была красивой…»
Из дневника:
«Боль сжигает меня, нет возможности подняться. А завтра приезжает мой принц. Верю, ночью подойдет ко мне волшебница, наденет хрустальные туфельки, снимет взмахом палочки боль и отправит меня навстречу ему. Этой волшебницей, я знаю, будет мама. Она сделает свое доброе дело и снова исчезнет навсегда перед тем, как мне проснуться. И я пойду, пойду за ним далеко, далеко… Мы будем идти долго — всю мою непройденную жизнь. И тогда придем в царство-государство, где нет зла, горя и слез, где слышатся только песни и смех. И мы тоже станем петь и смеяться. Смеяться над нашими загубленными жизнями, потому что зло вернее всего победить смехом».
«Ты думаешь, что едешь навстречу радости. В действительности — навстречу беде. Лихой. Кромешной. Моей. Я свалилась замертво с очередным обострением, не дождавшись тебя. Не стану объяснять, какая во мне боль — она стала соленой от слез.
Дружок мой хороший! Видит бог, я не хотела ни в чем проверять тебя. Я верю тебе, как самой себе. Но что же делать, если жизнь сама уготовила тебе испытание. Испытание бедой. Лихой. Кромешной. Моей. Кто знает, пройдешь ли ты его. Быть может, мне самой следует отказаться от тебя. Ведь беда-то разложится на двоих. Беда лихая. Кромешная. Моя. У тебя самого было слишком много бед. Зачем тебе еще и моя? Лихая. Кромешная…»
Никаких первых слов не было. Я с трудом поднялась, открыла дверь и сразу же крепко прижалась к его груди, застыла в его объятиях, словно вверила свою судьбу в его руки. Мы стояли, обнимая друг друга, и не могли оторваться… Петр разделся, присел ко мне на кровать, однако слова пришли позже. Мы молча изучали друг друга…
Все было так, как мечталось: тусклым светом ночника освещалась комната, во всех вазах стояли цветы, мы пили шампанское и ели домашний пирог.
Всего было три дня и три ночи. Было блаженство… И были беседы, беседы, беседы… Впрочем, скорее был его бесконечный монолог. А я лишь изредка задавала вопросы, какие боялась, щадя Петра, задавать в письмах.
Отчего же он пошел на самое первое преступление? И как случилось, что оно было не последним?
— Успех вскружил мне голову. Появились деньги, женщины, вино, карты. Проиграв крупную сумму, пошел на кражу. Все происходило в пьяном угаре. Мне дали срок. Когда я освободился и возвратился домой, почувствовал, что бывшие мои товарищи, коллеги, от меня отвернулись. Я оказался выброшенным за борт. А ведь в колонии я быстро завоевал уважение заключенных и как бы стал вожаком. Понимаешь, настоящий вор по-своему честен и там уважаем…
Я вздрогнула, но промолчала. А он, ничего не заметив, продолжал:
— Мне не страшно было вернуться к «своим». Я снова прокутил деньги — теперь уже спокойно пошел на грабеж. Снова получил срок. Что было дальше, ты знаешь: еще и еще срок.
Оказывается, борьба за Петра будет продолжаться…
Через три дня он уехал в Малаховку. Вернувшись, рассказал, что обеспокоен болезнью матери и состоянием дома. Крыша протекает, штукатурка в комнатах обвалилась, на стенах грязные потеки, сад запущен. Предстоит серьезный ремонт. Кроме того, нужно оформить наследство дома и собрать документы для будущей работы. И необходимо встретиться с людьми, которые помогут ему составить план для осуществления своей мечты и снова почувствовать мир искусства.
Мы договорились, что днем он будет заниматься делами, а вечером приезжать ко мне. Из-за обострения болезни вопрос о поездке в Малаховку отпал.
Он приехал не скоро. Я не обижалась. Понимала: дела прежде всего, от них зависит будущее.
Сосед по квартире рассказал Петру, что вчера мне было плохо и вызвали «скорую». Петр расстроился. Снова присел на мою кровать.
— Отчего ты скрыла, что вчера тебе было плохо?
— Ты бы ничем не помог.
— Но я был бы рядом! Ведь если бы ты позвонила, я через полтора часа был бы у тебя. Обещай: если тебе опять будет плохо, ты меня вызовешь.
Спустя несколько дней (он снова не приезжал) я позвонила ему. Он запинаясь ответил:
— Как же быть, я только что замесил раствор для ремонта, он пропадет?!
— Не приезжай. Я вызову врача и справлюсь, как всегда, одна.
Петр позвонил, справляясь о моем здоровье, лишь через пять дней. Я холодно ответила:
— Все в порядке.
— Понимаешь, я не мог никак выбраться. Завозился с документами.
— А позвонить?
— У нас не работал телефон.
— Но в Малаховке на почте есть переговорный пункт. Да и все конторы, пороги которых ты обиваешь, закрываются в шесть часов. В полвосьмого ты уже мог быть у меня.
Он отвечал виновато, взволнованно, тоскливо:
— Я завтра буду в Москве, в театре «Ромэн» и у тебя. Я все тебе объясню.
— А мне это уже не нужно.
Он не приехал ни завтра, ни совсем. Мой сосед, которому Петр оставил на всякий случай номер своего телефона, видел, как я страдаю, и решил втайне от меня позвонить. Ответил женский голос:
— А Петр вчера уехал.
Он даже не попрощался. А я так и не узнала причины его ухода. Решила, что просто в жизни все оказалось труднее, чем в письмах. Я снова потерпела крушение.
Петр пришел ко мне ровно через год. Это был совсем другой человек. Исхудавший и пожелтевший до неузнаваемости. Грязный. Небритый. С кое-как застегнутой рубашкой, пиджак забыл в поезде. Пьяный. Чужой и чуждый. Опустившийся до самого дна. И плюхнулся на диван.
— Ира, спаси меня!
Я молчала. И тогда заговорил он — сбивчиво, путаясь в мыслях и словах, торопливо, словно боясь, что я его прерву:
— Понимаешь, я уехал от тебя тогда в Малаховку, встретился с бывшими дружками, поддался своему пороку и снова запил. А пьяным не мог тебе показаться. Я не сделал никакого ремонта и не достал никаких документов. Уехал раньше срока, чтобы не видеть страдающую мать. В Томске сошелся с женщиной, и мы пили весь год вместе. Меня уволили с работы и выселили из города. Я пропил все, что у меня было. Женщина эта попала в психиатрическую больницу, а я приехал к тебе спасаться от самого себя. В Малаховку ехать не могу: мой вид и состояние убьют мать. Разреши мне остаться у тебя хотя бы на несколько дней.
Я молчала. Испытывала только омерзение к этому человеку и стыд за себя.
— Ира, а где мое колечко?
— Выбросила.
Он схватился за полысевшую голову и почти выкрикнул:
— Боже, дурак, какой же я дурак! Я все пропил: маму, тебя, себя, все свои мечты!
И снова мольба:
— Иринушка! Спаси меня, умоляю!
— Нет. Уходи.
Из дневника:
«Сказка не состоялась. Моя вторая юность ушла. Принц оказался подделкой. И никто не надел на мои ноги хрустальные туфельки. И некому было взмахнуть волшебной палочкой и сотворить чудо…»