6

Гортензия наклонила голову и рычажком выстукивала морзянку, принимая телеграмму. Потом повернулась к пишущей машинке, напечатала сообщение и взглянула на Ники:

– На тебе та же одежда, что и вчера.

– Вечер выдался неудачный.

– Нечего гулять допоздна перед утренней сменой.

– Не хотел бы я, чтобы такой вечер повторился.

– Тогда сделай себе одолжение и отставь выпивку. Хуже пьяницы только игрок. Тогда ты и пьяный, и нищий.

Она оторвала кусок «вестерн-юнионской» ленты и приклеила к листу бумаги.

– Съездишь в Розето, здесь, в Пенсильвании?

Прежде чем Ники успел ответить, они услышали грохот шагов по металлической лестнице. Тетя Джо и дядя Дом, а следом Доминик, Джио и Нино набились в диспетчерскую.

– Беда, Ники, – пропыхтел дядя Дом.

– Сюда мчится Ал Де Пино, чтобы тебя убить! – объявил Джио.

Тетя Джо взяла Ники за плечи:

– Ты порвал с Пичи?

– Вчера вечером.

– Тебе еще повезло, что старик не заявился ночью и не зарезал тебя во сне. – Джио подошел к окну и окинул окрестности цепким взглядом бывшего разведчика.

– Я не спал.

– Ему без разницы, – сказал дядя Дом. – Он достанет тебя живым или мертвым.

– Тебе надо спрятаться, – взмолилась тетя Джо.

– Доброе утро, – сказала только что вошедшая Калла Борелли, держа в руках коробку со сдобой. – Я принесла вам небольшой подарок в благодарность за помощь в сборах. Мы получили прибыль от спектакля благодаря вам.

– Только не сейчас, – загремел Дом.

– У нас тут вопрос жизни и смерти, – добавил Джио, но выпечку взял.

– Я могу зайти потом. – Калла собралась уходить.

– Останься, – взмолился Ники.

Вошла Мэйбл в банном халате, задыхаясь.

– Ники, тебе надо свалить. Ты имеешь дело со взрывоопасными людьми. У меня есть кузен с польской стороны…

– Я думал, ты ирландка, – сказал Нино, изумившись.

– Одна из моих бабушек полька. Поэтому я умею печь. Так вот. Мой кузен как-то перешел дорогу Алу Де Пино, и больше его никто не видел.

– Мы получили телеграмму, и ее надо доставить в Розето, у нас в Пенсильвании. Кто ее отвезет? – нетерпеливо спросила Гортензия.

– Вы не слишком беспокоитесь о Ники? – повернулась тетя Джо к Гортензии.

– Ужасно беспокоюсь. У меня все нутро дрожит и дергается, но кто-то же здесь должен быть в трезвом уме? – сказала Гортензия ровным голосом.

– А что там в телеграмме? – спросил Джио.

– Я не имею права тебе рассказывать. Но так уж и быть, расскажу. Гость юбилея заболел и не может приехать.

– Это парень, на которого ты похож! – Джио ущипнул Ники за руку. – Парень с плаката!

– Я похож на того парня, который не сможет приехать. – Ники посмотрел на Каллу: – У меня есть близнец.

– У меня долг перед «Вестерн Юнион», я обязана доставить бургомистру телеграмму с известием, что гость не будет на их юбилее. Так кто доставит телеграмму?

– Миссис Муни, забудьте о телеграмме. Нам надо спрятать Ники, – закричала тетя Джо.

– Засунем его в багажник и отправим в Нью-Джерси. У наших кузенов Спатуцца там ферма, – предложил Джио.

– Отличная мысль, я как раз такое видел в кино у Ван Джонсона, – отозвался Дом.

– И я. Не сам же я это придумал. – Джио копался в коробке с пирожными, ища канноли.

– Я не могу в багажник. У меня легкая клаустрофобия.

– Но и в гробу лежать не большое удовольствие, если мы не поспешим. А ведь там постоянное местожительство. – Дядя Дом забарабанил пальцами по стене.

– Отвези телеграмму в Розето, – сказал Джио, – или не вези.

Глаза Ники прыгали, как шарики в пинболе, пока он обдумывал интригу.

– Я возьму телеграмму, но не доставлю по адресу. Я доставлю себя. Я превращусь в посла. Сыграю его роль, спрячусь у всех на виду. Деревня получит свадебного генерала, почетного гостя, а я сыграю лучшую в жизни роль и сохраню все, что останется от нее. К тому времени, как я вернусь, Ал Де Пино успокоится и поймет, что не хочет такого зятя, и жизнь пойдет своим чередом, как это всегда бывает.

– Ужасная затея. В сценарии дыр больше, чем в «Цимбелине». Не делай этого, – взмолилась Калла.

– Но что-то надо делать.

– И кто-то должен доставить телеграмму, – добавила Гортензия.

– Переведи дыхание, успокойся. Обдумай.

– Предложи мне выбор, Калла.

– Вернись к Пичи. Скажи ей, что совершил ошибку. Моли о прощении. Купи ей украшение в знак раскаяния. Скажи, что любишь ее, и свадьба состоится.

– Спасибо. Так и я думаю! – одобрила тетя Джо. – Она милая девушка.

– Я на ней не женюсь. Я вообще ни на ком не женюсь. – Ники развернул телеграмму. – Отныне я «посол Карло Гуардинфанте из Розето-Вальфорторе, Италия». Я буду гарцевать на параде, поцелую пару младенцев. Неужели это трудно?

– Ты играл только в одной пьесе, – напомнила Калла.

– Но это была правильная пьеса. Комедия ошибок, – сказал Ники, воодушевленный своим талантом.

– Он отлично там сыграл, – заметил Дом.

– Правда же?

– Актеры полны или высокомерия, или отвращения к себе, среднего не дано. Ники. Слушай меня. Ты играл в пьесе со словами и сюжетом. В твоем чокнутом плане нет сценария!

– Я сымпровизирую.

– Ты крадешь чужую жизнь, – напомнила ему Калла.

– Судя по телеграмме, он недолго пробудет на этом свете. И сделает мне одолжение на пути в мир иной, – рассудил Ники. – Своей смертью он спасет мне жизнь.

– Но ты не посол. Ты ни одного посла даже в глаза ни разу не видел.

– Однажды я вез вице-мэра Филадельфии.

– Но ты не итальянец из Италии, как ни крути.

– Я могу изобразить акцент. Просто буду говорить, как наша бабушка.

– Мы животики надрывали на праздничных обедах, – подтвердил Дом.

Ники продемонстрировал:

– «Я счастливица жить в Америка». Видите, я могу. Это уникальная роль, такой шанс выпадает раз в жизни. И в ней три ипостаси – «Два веронца», «Комедия ошибок» и «Как вам это понравится». Я видел все постановки твоего отца, Калла. И знаю их наизусть. Я знаю, как надо играть близнеца. И я буду занят в спектакле на выходной.

– У тебя слишком мало опыта, чтобы все это провернуть.

– Все дело во времени. И у меня его нет. Мне надо выбраться отсюда. Ал Де Пино, может, и неповоротлив, но машина у него быстрая.

– А пули летят со скоростью звука, – добавил Дом.

– Ты со мной или против меня?

– Против! – Калла скрестила руки на груди.

– Тогда можешь оставаться. Миссис Муни, поедете со мной сыграть медсестру?

– Я ничего не понимаю в медицине.

– Тогда будете служанкой. У Шекспира их полно.

– Ну почему цветная дама всегда играет служанку?

– Тогда будьте атташе, – расщедрился Ники.

– Это портфель такой? – уточнил Джио.

– Нет, атташе – это помощница посла. Она сопровождает меня как представитель правительства Соединенных Штатов. Миссис Муни работала на… Элеонору Рузвельт.

Общий вздох вознесся из диспетчерской в небеса. Упоминание Франклина Делано Рузвельта в рабочем семействе демократов «Нового курса» сразу сменило общий настрой, и все отдали голоса в поддержку программы Ники, – все, кроме Дома.

– Он ничего хорошего не сделал для итальянцев, – пожаловался Дом.

– Но постарался для ирландцев, – возразила Мэйбл.

– А мне нравится предложение Ники. Миссис Рузвельт симпатизирует негритянской расе. Продолжай. – Гортензия округлила руки, как гавайская танцовщица, словно пыталась добыть побольше информации из воздуха. – Что мне играть?

Калла обернулась к ней:

– Вы должны придать официальности визиту посла.

– О, теперь и от тебя есть польза. – Ники нежно ткнул пальцем в руку Каллы.

– Без режиссера ты ничего не можешь.

– Сказал режиссер, – хмыкнул Ники.

– Ты можешь взять седан, – предложил Дом.

– У вас сохранились те итальянские флажки с Дня Колумба и американские с Четвертого июля? – обратилась Калла к Джио.

– Они в кладовке внизу.

– Достань их. Это придаст седану официальности, – сказала Калла, смиряясь с предстоящим лицедейством.

Ники улыбнулся ей.

– Что? Во время войны к нам на спектакль приезжал посол Америки в Гуаме. Я помню флаги.

– Мне понадобится выходной костюм, – сказала Гортензия. – Мой воскресный костюм.

– Поехали, – сказал Доминик. – Я отвезу миссис Муни домой. Ники, подхватишь ее на пути из города.

Гортензия заскользила по лестнице, словно танцовщица, пока Доминик открывал пассажирскую дверь такси.

– Давайте, Гортензия! – распорядился Дом, уже стоявший рядом с Домиником.

Дом никогда не называл Гортензию по имени. Она бросила на него выразительный взгляд, потом пригнулась и уселась в машину. Доминик завел мотор и вынесся из гаража.

– Заводи седан, Джио! – заорал Дом.

– Мне нужна одежда, – крикнул Ники.

– Я принесу костюм! – И Мэйбл загрохотала по ступенькам.

– Не забудь мои лучшие носки, Мэйбл! И бритву! – выкрикнул Ники. – И мне нужен мундир. Парадный. Парень на плакате был в мундире.

– У меня есть тот, что мы надевали на принца Хэла в «Генрихе IV». Он в кладовке в костюмерной.

– Тридцать четвертого размера?

– Ты влезешь.

Ники сунул телеграмму в карман.

– Что вы собираетесь делать с Алом Де Пино?

– Мы позаботимся о нем, – кротко сказал Дом.

– Вы его не убьете, надеюсь?

– Конечно, нет! – Дядя Дом хрустнул пальцами.

Ники и Калла сбежали по ступенькам и уже сели в седан, когда в гараж влетела Мэйбл с костюмом, ботинками и набором для бритья. Она закинула все это на заднее сиденье так, словно вещи были охвачены огнем, отступила и погладила свой беременный живот. Дом полез в карман и протянул Нику пачку денег.

– Держись подальше от Филли, пока я не дам знать.

– Спасибо, дядя Дом. Не плачьте, тетя Джо.

– Если с тобой что-то случится, я этого не перенесу.

– Если со мной ничего не случится, то этого не перенесу я.

Ники чмокнул тетю Джо и стремительно выехал из гаража.

Калла держалась за ручку дверцы, пока Ники мчал по улицам.

– Что ты имел в виду, когда сказал «если со мной ничего не случится»?

– То, что ты слышала. Если со мной ничего не случится, то я зря прожигаю жизнь.

– Что не так с твоей жизнью?

– Всё. – Ники поправил зеркало заднего обзора.

– Почему ты порвал с Пичи?

– Я ее не люблю.

– Разворачивай машину.

– Что?

– Ты так не думаешь. Иди к ней. Скажи, что ошибся.

– Но я не ошибся.

– Она прекрасная девушка. Она подходит твоей большой семье. Она смотрит на тебя так, словно ты Марк Антоний и только что пришвартовал баркас в ее порту. Любовь к тебе превратила ее в Клеопатру.

– Я не хочу жениться.

– Конечно, хочешь.

– Откуда ты знаешь?

– Ты струсил, у тебя от страха даже ноги похолодели. А она может их согреть. Она же загорается, как мигающая лампочка на этом дереве, когда ты рядом с ней.

– Я буду послом. – Ники вцепился в руль. – И ты меня не остановишь.

– Ты не посол.

– Что плохого в том, чтобы дать людям то, чего они хотят? Зачем портить совершенно чудесный юбилей?

– Ты обманываешь людей.

– Чем это отличается от исполнения роли Себастьяна?

– Тебя потянуло к искусству, и теперь ты думаешь, что найдешь в нем все ответы. Театр – твоя религия, и если ты встречаешь иноверца, то он должен уйти с дороги. Но это ошибка! Когда сияние потускнеет, ты поймешь, что Пичи – твоя судьба. У тебя хорошая работа. Ты из семьи, где тебя любят. У тебя был план. Ты был воодушевлен новым домом и парковкой перед ним, и свадьбой, и миндальным драже. Все это затевалось из любви и ради любви. И что у тебя осталось в итоге?

Ники так резко свернул в переулок за театром, что Каллу отбросило вбок. Он повернулся к ней:

– Все хорошо?

Она кивнула.

Он выскочил из машины и крикнул:

– Скорей!

Они пронеслись стрелой через служебную дверь, по коридорам, слетели со ступенек и ворвались в костюмерную. Калла отперла кладовки с костюмами, включила свет и начала расправляться с вешалками, перебирая мужскую одежду.

– Быстрее, Калла, быстрее.

– Вот. – Калла держала в руках ярко-синий мундир с золотыми эполетами и брюки с белыми лампасами.

– Немного безвкусно, но сойдет.

– Ты не примеришь?

– Нет времени.

Ники прихватил широкий пояс из белого атласа с какого-то вечернего платья.

– Спасибо, Калла.

И выскочил из костюмерной.

Калла вышла в коридор и прокричала вдогонку:

– Ты мог бы всего этого избежать, если бы помирился с невестой.

– Все кончено, – завопил он в ответ.

– Это ошибка!

Калла услышала, как хлопнула служебная дверь.

Ники бросил мундир на заднее сиденье машины и вырулил на Честнат-стрит, которая должна была переулками вывести его к дому 103 на Шарлот-стрит.

Он никогда не чувствовал себя таким живым с той минуты, когда появился на сцене в «Двенадцатой ночи». Он отчаянно желал рискнуть, впервые в своей жизни, наполненной чужими решениями. Он отправится в Розето, займет место умирающего и представит его жизнь как свою. А почему бы и нет? У него была причина, мужество и костюм! Ники определенно решил стать драматургом своего будущего, запустить в действие последовательность событий, основанных на риске, а не на осторожности. Он горел желанием создать другой персонаж и сыграть его, зная, что если преуспеет, то сможет сотворить человека, которым хотел быть.

Ники Кастоне собирался прервать цикл ожиданий, навязанный каждому молодому американцу итальянского происхождения в Саут-Филли. Превратившись в Карло, он не будет определяться стандартами успеха здешнего общества: регулярной зарплатой, венчальной мессой, домом на две семьи – и целью существования, приводящей его в ужас: смертью в собственной постели в конце жизни, прожитой, чтобы ублажать других, с прощальным подарком любимым – предоплаченными похоронами. Сыграв итальянца из Италии, Ники обретет свободу.

Юбилей Розето – это первый шаг в широкий мир, вне безопасности Монтроуз-стрит. Слова Сэма Борелли, обращенные к актерам на давних репетициях, звучали эхом в голове Ники: «Живите настоящим. Если сумеете, оно поведет вас вперед».

Гортензия в черном костюме ждала на крыльце, словно стойкий солдатик. Шляпа и туфли были подобраны в тон. Ники уже нравилось, как его атташе исполняет свою роль.

Ники подкатил поближе, выскочил из машины и поспешил открыть ей дверь. Она заняла свое место, отправляясь в приключение, не имевшее маршрута, а имевшее только место назначения.

Когда они отъезжали, ее соседка, школьная учительница Джин Уильямс, подглядывала за ними из-за занавески и качала головой:

– Гортензия Муни. Черный костюм. Черная машина. Черный день.

Фрэнк Арриго стоял под люстрой в фойе театра Борелли и ждал, пока инженер спустится с бельэтажа. Он постукивал ногой по бетонно-мозаичному полу, удивляясь, как театру десятилетиями удавалось выстоять. Фрэнк ценил качество, но полагал, что стандарты строительства изменились. Больше нет нужды выкладывать пол на века, раз существует современный стиль. Он был открыт новым веяниям – дешевле, быстрее, лучше.

– Это древняя красота.

– О да, – согласился Фрэнк Арриго.

Эд Шонесси спустился по ступенькам и присоединился к нему.

– Тут потребуются серьезные переделки. Течет в туалетах на верхних этажах. Нешуточные проблемы с водопроводом. Сам театр в неплохом состоянии, но бельэтаж надо перестроить. До 1916 года не было единых стандартов, так что никто не знает, какая там допустимая нагрузка. Я, например, не в курсе. Крыша в порядке. А вот подземные галереи там, где гримерные, тоже не отвечают нынешним требованиям.

– И сколько это будет стоить?

– Дешевле все снести и построить заново. Но если, конечно, кого-то заботит история этого здания и улицы, тогда надо искать реставратора.

– Мы сейчас работаем над новым квартирным комплексом на Пирс-стрит. Еще не закончили, но уже сдали все ветеранам. А постройка жилых домов на Брод увеличила бы доход вдвое. Прекрасное место. Погрузочную площадку позади здания можно переделать в отличную стоянку.

– Мне понятен ход вашей мысли. Можете все снести и оставить фасад. – предложил Шонесси.

– Зачем он мне?

– История.

– На истории денег не заработаешь, Эд.

– Да, но люди привязаны к этим древним сараям.

– Ага. Но вы удивитесь. Стоит построить что-то новое, и никто не вспомнит, что здесь стояло.

Фрэнк открыл записную книжечку, черкнул пару замечаний.

– Я буду вам благодарен, если это останется между нами. Калла чересчур чувствительна, когда дело касается этого здания, и потребуется немного искусной дипломатии, чтобы она осознала собственную выгоду.

– Я понимаю. И слово не вылетит.

Пичи Де Пино протиснулась через стеклянные двери в вестибюль. На ней была пышная хлопчатобумажная юбка с широкими красными и белыми полосками, короткая алая блузка и шляпка в стиле венецианских гондольеров. Все это завершалось очками от солнца.

– Добрый день. – Она выдавила улыбку.

– Пичи, верно?

– Да. А вы Фрэнк. Где Калла?

– Она внизу, в костюмерной. Познакомьтесь с Эдом Шонесси, инженером отдела коммунальных услуг города.

– Приятно познакомиться.

– Он инспектирует здание.

– Я чуть не провалилась через пол в женском туалете, когда была на спектакле. Может, вы сможете что-нибудь с этим сделать. Извините, мне пора.

Пичи напряженно улыбнулась и ушла.

– Если это не аргумент в пользу сноса, то я не знаю, что это, – фыркнул Эд.

Пичи ворвалась в костюмерную. Калла сидела скрестив ноги на столе для выкроек и перебирала куски тканей.

– Калла, я думаю, нам надо поговорить.

– Ты в порядке, Пичи?

– Нет. Не в порядке.

– Что случилось?

– Почему у меня навязчивое чувство, что ты уже в курсе дела?

– Какого дела?

– Где мой жених?

– Я не знаю. А дело-то в чем?

– Он порвал со мной вчера вечером.

– Он идиот.

Пичи оторопела, услышав реакцию Каллы. Она удивилась так сильно, что рухнула на табурет, сорвала шляпку и очки, уронила голову на стол и разрыдалась.

– Он идиот, потому что порвал с тобой. Ты замечательная девушка, Пичи. Я видела тебя с семьей Палаццини. Единственное, что я могу сказать, – наверное, у него нервный срыв.

Пичи выхватила носовой платок из-под бретельки бюстгальтера и вытерла слезы.

– Может, у него опухоль мозга? Запущенный рак. Такое было у моего дяди Джерри. Однажды он проснулся и свободно заговорил по-французски.

– Ники дурак.

– Я все правильно делала. Сидела как мышка. Не давила на него. Ждала. Ходила вокруг него на цыпочках, лишь бы ему было хорошо. И он меня бросил.

– Глупый, глупый парень.

– Я знаю. Да все они, ты же понимаешь. – Пичи высморкалась.

– Мы их не изменим.

– Папа убьет его.

– В самом деле?

Пичи кивнула.

– Папа с самого начала его невзлюбил. Он чувствует, что тоже пожертвовал семью годами. Хочет свернуть Нику шею голыми руками.

– Жестокость не заставит болвана думать.

– Верно. Но папе станет гораздо легче.

Бегущие поля за Филадельфией открывали вид на долы Поконо, густо засаженные лавровыми деревьями, а в разрывах – розовыми пионами и дикими оранжевыми тигровыми лилиями. Вдали вершины и гребни Голубых гор заполняли горизонт полосками густого пурпура.

Воздух этим утром благоухал дымным ароматом елей. Ники быстро ехал по направлению к Розето. Если бы Гортензия так не нервничала, она могла бы насладиться пейзажами Северо-Восточной Пенсильвании в начале лета. Но она скукожилась на сиденье, стараясь не шевелиться.

– Я не люблю ездить на заднем сиденье.

– Если пересядете, то привлечете ненужное внимание.

– Этот посол – что ты о нем знаешь? – спросила Гортензия, листая юбилейный буклет.

– Только то, что там написано.

– Он вроде зажиточный. – Гортензия взглянула на костюм, лежавший рядом с ней. – Ты думаешь, что этот мундир обманет тамошних людей?

– Должен.

– Что значит «Банкет с “кадиллаком”»?

– Они собирают деньги для города. Потом разыграют «кадиллак».

– Прелестно.

– Я должен буду танцевать с дамами. Тогда и надену мундир.

– Господи, помоги. А мне что делать, пока ты будешь танцевать и выдавать автомобиль?

– Стоять там с официальным видом.

– Хорошо. Это я могу. Но имей в виду, в городишках не очень приветствуют цветных. И мы не жалуем места, где нас могут загнать в угол.

– Вы произведете на них впечатление. Не будет никаких углов.

– Это ты так думаешь. Раньше я еще надеялась на такое, но потом перестала. Стоит им обнаружить, что ты не горничная, начинается ад.

– Держитесь поближе ко мне, и никто вас пальцем не тронет.

– Угу, – хмыкнула Гортензия.

– Я серьезно.

– Ники, я была цветной всю свою жизнь и знаю одно: сюрпризов не бывает. И это истинная правда. Я всегда знаю, на что иду, – хихикнула Гортензия. – Ну, не всегда. Однажды меня застали врасплох. Знаешь, старик Ротундо, владелец парка грузовиков, хотел меня переманить во время войны.

– Шутите?

– Ротундо прослышал, что у Палаццини диспетчер дела ведет по первому классу. Он позвонил в офис и спросил, сколько я хочу. Я сказала. Он ответил: «Нет проблем. Зайдите ко мне». Когда я пришла, его лицо побагровело, а потом побледнело. Но это не сразу, потому что он с юга Италии и сам-то не шибко белее меня. Короче, он бросил на меня взгляд и сказал, что место уже занято. То самое, которое он предложил мне по телефону. Честное слово. А деньги мне бы не помешали. У меня уже были две девочки, и нам нужна была новая печь. Так что я вернулась на Монтроуз-стрит, пошла прямиком к твоему дяде и рассказала о Ротундо и о его предложении и заявила, что мне надо повысить зарплату. Он сопротивлялся, но я стояла насмерть и получила что хотела. Я не особо нажилась, но печь купила.

– Что бы вы предпочли – богатство или уважение?

– И то и другое.

– А если одно из двух?

– Уважение, конечно, ценнее.

– Мне на деньги наплевать, – сказал Ники, и вполне искренне.

– Наплевать?

– Да. Только то, что нужно для выживания, и мне достаточно. Пичи купила государственные облигации во время войны и еще акции и накопила деньги. Она накопительница. Когда она об этом говорит, я умираю со скуки.

– Очень ответственная юная леди.

– Ей тридцать четыре!

– Очень ответственная леди.

– Можно и так взглянуть. Или представьте, что вот мы поженились и она караулит у дверей каждую пятницу с банкой, чтобы я высыпал туда чаевые.

– Если бы ты женился на ней, она, может быть, изменилась бы.

– Вполне возможно. К худшему.

– Тогда ты правильно поступил.

– Вы думаете, ее отец меня укокошит?

– Если каждый отец укокошит по парню, который обидел его дочь, то не за кого будет выходить замуж. Ал Де Пино может тебя поколотить. Выбьет пару зубов. Руку вывихнет и сломает нос. Но ты выживешь.

Ники сглотнул.

– Ну спасибо.

– Я старею с каждым днем и за всю свою жизнь еще не видела, чтобы пары расходились полюбовно, обоюдно желая этого. Это всегда кто-то один. Так что всегда один человек зол на другого в финале любовной связи. Почему? Просто уйди и живи себе. На земном шаре уйма людей, а ты жалуешься, что не найдешь того, кто заставит крутиться твои колеса? Никогда не понимала такого.

– Мне следовало попросить вас поговорить с Пичи.

– И я бы все упростила. У меня такое чувство, что ты слишком долго миндальничал. Не стоит ходить вокруг да около, когда решил что-то завершить. Надо прямо все выложить.

– Она не хотела с этим смириться.

– Что ж, и так тоже бывает.

– Она все спланировала. Будущее было расписано по пунктам.

– Какая жалость. В жизни нужно иметь пространство для маневра, потому что никогда не знаешь, что попадется на пути.

– Вот как мои родители.

– Правильно. Они умерли молодыми, а это значит, что они отправились на небеса раньше, чем брак стал для них адом.

– Или были счастливы, – возразил Ники.

– Конечно, были.

– Вы это говорите, чтобы поднять мне настроение.

– А почему бы не верить в сказки, Ники? Красивые картинки вызывают красивые мысли.

Они больше не говорили, пока Ники петлял по узкой дороге вдоль берегов реки Делавэр. Но потом он спросил:

– Почему вы согласились поехать со мной в Розето, миссис Муни?

– Ой, даже не знаю. Небольшое приключение не повредит.

– Я рад, что вы со мной. Спасибо вам.

– Пожалуйста. Я проработала в гараже двадцать три года. И видела то, что вполне сойдет за итальянскую оперу. Сражения. Диалоги. Ледяное молчание, которое разбивается от звона бутылки, запущенной в цементный пол, а потом крики и ругательства. Дивертисмент. Полет гаечного ключа, несущегося по воздуху, как птица. Кульминация. Удар в челюсть с последующими сожалениями и прощением. Борелли – не единственный театр в Саут-Филли. Представления вовсю идут и в гараже. Наверное, это похоже на жизнь на вершине Везувия. Не знаешь, когда все взорвется. Но итальянцы – хорошие люди. Я точно знаю.

– А как вы получили работу у дяди Дома?

– Я работала у обоих твоих дядей. И оба мне нравятся. Я закончила Чейни с дипломом учительницы. Когда я туда поступала, давно, в 1905 году, он назывался Институтом для цветной молодежи. Я закончила его и хотела работать в бизнесе. Школы мне надоели, но пришлось поработать учительницей еще пару лет. Я искала чего-то нового. Твои дяди объявили о найме через городское бюро. Там раньше висели доски с вакансиями. Я пошла на собеседование и получила работу.

– Должно быть, она вам нравится.

– Я бы не сказала.

– Но вы же не уволились?

– Мистер Муни сначала работал как проклятый, а потом спрос на него упал. Моя работа как раз заполнила эту дыру в наших доходах. Ну, не совсем так, я немного преувеличиваю. Что мне понравилось – это когда появился еще и телеграф. Что-то новенькое, вроде испытания.

– Я рад, что вы готовы к испытаниям. Неизвестно, что нас ждет.

Ники поправил зеркало заднего вида так, чтобы смотреть Гортензии в глаза.

– Миссис Муни, я многому научился у Борелли, но вот самое важное. Вы должны посвятить себя роли. Вы сейчас введены в пьесу. Это значит, что вы согласились играть, то есть работу надо выполнить и оставаться на сцене, пока не упадет занавес. Тут уже не увернешься. Надо держаться сценария. И не паниковать.

– Если кто-то собирается увертываться и паниковать, то это не я. Случалось мне бывать под светом рампы. Я умею очаровывать.

– Отлично. Просто следуйте моим репликам.

Гортензия выглянула в окно и пробормотала:

– Любой дурак может это сделать.

– Что вы сказали?

– Я сказала, что могу это сделать.

Вскоре Ники проехал Истон и, следуя знакам, свернул на север, к Розето. В конце концов они добрались до города, спустились по склону и повернули на Гарибальди-авеню.

Гортензия надела на голову черную соломенную шляпу с широкими полями, тулью украшали лента в рубчик и большой плоский бант. Она прикрепила шляпу к прическе заколкой, натянула белые перчатки для официальных приемов с фестонами на крагах и поправила воротник черного саржевого костюма, своего лучшего, выходного. На лацкане красовалась тканевая брошка в виде флага, которую она получила, когда сделала пожертвование в Фонд помощи неграм-ветеранам. Можно было надеяться, что брошка выглядит достаточно внушительно для всего, что бы Ники ни задумал, заставив Гортензию изображать представительницу правительства Соединенных Штатов.

Гортензия полезла в сумку и достала серебряный флакончик французских духов, слегка окропила шею, вернула флакон в сумку, а потом защелкнула замочек.

– Чудесный аромат, – отреагировал Ники.

– «Парижский вечер». Миссис Рузвельт подарила мне их на Рождество. – Гортензия сложила руки в перчатках на коленях. – У нее отличный вкус.

Ники ухмыльнулся. Похоже, миссис Муни вполне готова к юбилею.

Ники собирался ехать прямиком к дому номер 125 на Трумэн-стрит, где проживал бургомистр Рокко Тутолола, но на Гарибальди-авеню седан встречали сотни местных жителей, собравшихся поприветствовать амбашьяторе.

– А это что такое? – Гортензия ошеломленно взирала на лозунги и плакаты на фасадах домов, на ликующих горожан. – Этого в буклете не было.

– Не знаю.

– Мы на параде?

– Нет, парад завтра.

– Увези меня обратно, Ники, я не могу в этом участвовать. – Гортензия почувствовала, что угодила в ловушку.

– Всего-то один уик-энд. Все у вас получится.

– Я не шучу, выпусти меня из машины.

– Может, не надо?

– Я хочу позвонить твоему дяде – пусть приедет и заберет меня отсюда.

Гортензия надвинула шляпу на самый нос. Ники притормозил. Жители Розето обступили машину со всех сторон. Ники повернулся к Гортензии:

– Ну пожалуйста, миссис Муни.

Гортензия не поднимала головы. А за окнами седана колыхалось море итальянских американцев, и Гортензия быстро смекнула, что даже если ей удастся выбраться из машины, то вряд ли ей дадут добраться до телефона. Она признала, что увязла по самые уши.

– Что ж, придется нам это пережить. Но в воскресенье утром уберемся отсюда. Пообещай мне, – прошептала она.

– Обещаю.

Седан Ники медленно тронулся по Гарибальди-авеню. Горожане отпрянули и выстроились за бровкой по обе стороны улицы. Когда Ники улыбался и махал им, толпа оживлялась, раздавались хлопки и радостные крики, радушные приветствия.

Ники подкатил к дому 125 по Трумэн-стрит, преследуемый толпой, запрудившей всю улицу от края до края. Не успел Ники выбраться из седана, как из дома появился бургомистр Рокко в костюме с перевязью поперек груди. У него были жесткие каштановые волосы ежиком, суровые черные глаза, острый нос и теплая улыбка.

Гортензия выглянула из-под шляпы.

– Они идут за нами, – прошептала она. – Да тут весь город набежал.

– Соберитесь, миссис Муни.

Ники вышел из машины поздороваться с бургомистром.

– Земляки мои! Друзья мои! – произнес фальшивый посол с итальянским акцентом, комбинируя говор дедушки своего приятеля Бена Тартальи, который работал в мясной лавке на Уортон-стрит, и интонации собственной бабушки.

– Ambasciatore Guardinfante, come sta!

– Не итальяно. Я учить английски. Мы говорим английски, пожалуйста, этот ви-и-изит.

– Очень хорошо. Но мы подготовились, одна наша леди свободно говорит по-итальянски. Мы условились, что она будет сопровождать вас во время вашего визита. Большинство жителей Розето владеет диалектом вашей провинции.

– Нет необходимость. Я должен… эээ… практиковать мой английски. Так что я говорить английски для вас.

– Браво!

Ники погрозил пальцем:

– Запомните, никакой италиано!

– Хорошо, никакого итальянского. Я…

– О! Рокко Тутолола! – Ники крепко обнял принимающую сторону, совершенно ее обезоружив.

– Да. Вы получили мое письмо? – поинтересовался Рокко.

– Не получил.

– Я вам писал. К письму приложил ваше расписание и маршрут.

– Наверное, он потерялось. Океан-то большой, да? Но теперь я здесь! Мы все юбилей!

Ники повернулся к толпе и помахал обеими руками. Народ возликовал в ответ.

– Да-да, юбилей, – согласился Рокко.

Толпа воодушевленно подалась вперед. От мысли, что его сейчас разоблачат, Ники прошиб пот. Радушное многолюдье может легко превратиться в разъяренную ораву. Он пожалел, что не предусмотрел возможность поспешного бегства и не заправился в Истоне.

– Как вы сюда добрались? Вы же должны были приехать нью-йоркским поездом, и я собирался через час встречать вас на станции в Истоне.

– Планы изменились. Я хотел смотреть Филадельфия, родина свободы. Я надеялся… эээ… вы понимаете. Capisce? Мой первый визит в Америка, повод для восторга! И независимости. Так что я повел… эээ… машину сам из Нью-Йорка в Филли ради юбилея! Приключение! Впечатления! «Такси Палаццини» из Филадельфии бесплатно предоставили мне седан.

– Неужели?

– Да, все оплачено. И бензин! – Ники усмехнулся, хлопнув Рокко по спине. – Петроль! У нас в Розето-Вальфорторе мы называем бензин «петроль»!

– Что ж, надо будет выразить им благодарность. А как пересекли океан, с комфортом?

– Аэроплан был очень быстро. Уууу-ууууу. – Ники нашарил в своей котомке плохого итальянского образ Луи Примы.

– Какой аэроплан? Вы уверены, что не хотите перейти на итальянский? Нам надо поработать над вашим английским.

– Рассекли океан?

– Пересекли. Переплыли. На корабле. – Рокко выговорил с расстановкой: – Океанский лайнер.

– О, да-да! Это было magnifico!

Ники сложил пальцы щепоткой и поцеловал их. Толпа возликовала.

– «Вулкания» – лучший корабль на маршруте из Неаполя.

– Лучши! – подтвердил Ники с восторгом. – Лучши всех!

Сетчатая дверь позади бургомистра распахнулась, и на пороге появилась его супруга.

Рокко повернулся к Ники:

– Моя жена. Первая леди Розето, штат Пенсильвания, миссис Тутолола.

Чача Тутолола, дама за пятьдесят, сложением напоминала буксир, и сходство усиливало платье в широкую черную, красную и синюю полоску. Волосы были выкрашены в радикально черный цвет, на губах лежала алая помада, а два розовых треугольника румян на щеках создавали видимость впадин. Она протянула Ники руку:

– Ambasciatore, per favore…

– Не по-итальянски, Чача, – сказал ее муж с укоризной.

– Почему? Я месяцами тренировалась, – простонала Чача. – Я могу уже экскурсии водить для Объединенных Наций.

– Я учить… эээ… английски для вас. Bellissima, signora. Bellissima. – И под одобрительный гул толпы Ники поцеловал ей руку.

– Ну а я выучила итальянский для вас, Ambasciatore.

Чача заглянула в синие глаза посла, а затем впилась в него взглядом и вобрала в себя всего с головы до пят – его рост, густые волосы, красивое лицо и сияющую улыбку. Суммировав все достоинства, она рассудила, что таких ощущений не испытывала с тех пор, как однажды в Дорни-парке ее настигла внезапная буря и небольшая молния угодила прямо в металлическую защитную дугу ее авто.

– Вы намного красивее, чем на фотографии.

– А вы намного… эээ… как это сказать… ошеломительнее, чем на официальном фото в юбилейном проспекте.

– Черно-белая фотография не может передать мои истинные краски.

– О да, я вижу.

– Я ведь Белоснежка. Вся на контрасте. – Она понизила голос и подмигнула: – Это преимущество brunetta.

За спиной у них еще раз хлопнула дверь.

– А это наша дочь Розальба, – объявил Рокко. – Мое единственное дитя. Цветок моих чресел.

Девочка-подросток прокралась на крыльцо, не отрывая от Ники взгляда голодной лисы, подбородок отвис, карие глаза впились в добычу. Пышная ситцевая юбка в полосочку была так туго затянута на талии, что высокая сдобная грудь поднималась и опускалась при каждом вдохе-выдохе, а пуговичные петельки натянулись до предела. Розальба протянула руку Ники.

– Видно, что она унаследовала красоту от матери.

– Она смущена, – прошептала Чача.

– Господин бургомистр… – начал было Ники.

– Зовите меня Рокко, прошу вас.

– Рокко, mio figlio. – Можно я буду звать вас mio figlio?

– Конечно-конечно! – Рокко был явно польщен.

– Правительство… эээ… Соединенных Штатов любезно предоставило мне сопровождающую для этой поездки. Она… эээ… из вышних кругов…

– Наверное, вы хотели сказать «высших»?

– Si, si, высших государственных кругов. И я хотел бы… эээ… представлять ее вам.

Ники открыл дверцу седана и засунул голову внутрь. Толпа разразилась аплодисментами. У Гортензии был вид наэлектризованной кошки.

– Если это не сработает, – прошептала она, – я убью тебя до того, как до тебя доберется Ал Де Пино.

– Сработает, – шепотом ответил Ники.

Нога Гортензии в черной лодочке на низком каблуке ступила на асфальт. Она вышла на свет.

При ее появлении аплодисменты оборвались, послышался тихий и дружный удивленный вздох. Недоуменный гул прокатился по толпе, удивление сменилось заинтересованностью, нестройным ропотом, а потом и вовсе тишиной. Было так тихо, что Гортензия могла поклясться, что слышит, как мясник нарезает салями в лавке на Гарибальди, в квартале отсюда.

Замешательство нарушил Ники:

– Позвольте представить вам миссис Гортензию Муни, атташе миссис Элеоноры Рузвельт.

Бургомистр и его жена пожали руку Гортензии.

– Счастливы познакомиться с вами, добро пожаловать в Розето!

– Очень приятно познакомиться с вами обоими. Миссис Рузвельт много раз бывала в Пенсильвании. Посетила колокол Свободы и могилу Бена Франклина.

– Миссис Муни, простите, но мы не ожидали вашего приезда. – Чача тревожно посмотрела на мужа. – У нас нет гостиниц. Ближайшая за много миль отсюда. Посол остановится в нашей гостевой комнате, но она у нас одна.

– То есть у вас нет для меня жилья?

– Нет.

– Тогда я просто вернусь в Филадельфию, приятно было познакомиться. Господин посол, если мы выедем немедленно, вы сможете посадить меня на поезд на станции и вернуться к ужину. Всем пока!

– Нет-нет, не может быть, чтобы вы не нашли где поселить такую важную представительницу американского правительства, – не сдавался Ники.

– У миссис Вильоне есть квартирка над гаражом, – вспомнила Розальба. – Ее жильцы как раз съехали.

– А ты-то откуда знаешь? – подозрительно поинтересовалась Чача.

– Они из Скрантона были, Ма. Расписывали нашу церковь, помнишь?

– Да, эти украинцы хорошо знают свое дело, – пожал плечами Рокко.

– О, ну тогда я звоню миссис Вильоне.

– Мы запланировали поездку на блузочную фабрику «Капри». А потом, мы думаем, вы сможете отдохнуть.

– Я бы хоть сейчас, – пробурчала Гортензия себе под нос.

– А вечером у нас банкет с «кадиллаком».

– Очень… эээ… впечатлительно. Я жду не дожидаюсь! – воскликнул Ники.

– Я понесу ваш багаж, – вызвался Рокко.

– Нет-нет, я носить сам. У нас в Италии все сами носить свой багаж.

– Почему? – поинтересовалась Чача.

– С войны.

– О! – понимающе кивнула Чача.

Рокко повернулся к толпе:

– Друзья мои! Спасибо, что пришли встретить наших гостей. Теперь позвольте нам устроить их и продолжить мероприятия, запланированные нами на сегодня, увидимся на банкете с «кадиллаком».

Толпа радостно загудела. Ники и Гортензия поспешно вернулись в машину.

– Неразумно останавливаться в частном доме. Они тебя раскусят, – тихо сказала Гортензия.

– Вы в безопасности.

– Зато ты в опасности. – Гортензия бросила взгляд на крыльцо, где Розальба взгромоздилась на перила, как голодный канюк, выслеживающий добычу.

«Капри» была одной из тридцати швейных фабрик, разбросанных по всему Розето прямо между жилыми домами. Фабричные фасады были выкрашены в те же тона, что и домики, – молочно-белый, бледно-голубой и коралловый. Вывески над входом смотрелись скорее изысканно, чем индустриально. Одни фабрики носили имена владельцев – «Фасоны Кэрол», «Спортивная одежда Кэй Энн», «Мануфактура Йоланды», «Корпорация “Фабрики Кашиоли”» – или комбинацию имен, например, «МайкРо», которой владели и руководили Майкл и Розмари Филинго. Другие описывали конечную продукцию, как, например, «Превосходная сорочка».

Ники стоял рядом с Рокко у входа на фабрику «Капри».

– Ваш город… эээ… процветает.

– После войны у нас просто бум.

– Вы приносите felicita в Розето. Наверное, вы… эээ… populare.

– Я выиграл выборы, если вы об этом. Но моя победа весьма условна. У успеха много отцов, а поражение смердит. Я и это пережил. Зажимаешь нос и идешь дальше.

Рокко открыл двери, и Ники прошел следом за ним внутрь. Фабрика была наполнена мощным стрекотанием пятидесяти швейных машин, работающих на огромной скорости. Ворсинки ткани плавали в мареве фабричного воздуха. Толстенные, как пенька, электрические кабели переплетались высоко под потолком, неся энергию к машинкам, разделенным центральным проходом.

За каждой швейной машиной сидела швея-мотористка, которая проворно и умело сшивала детали изделия, выполняя определенную часть общей работы. Окончив, она передавала блузку сидящей рядом швее, которая проделывала следующую операцию, пока готовая блузка не отправлялась в контейнер в конце каждого ряда.

Подносчик связывал блузки лентой дюжинами и увозил на тележке по главному проходу в дальний конец огромного зала, где они проходили заключительную отделку. Клубы белого пара окружали гладильщиц, отпаривающих блузки.

– Видали хоть что-то подобное в Италии?

Ники покачал головой.

– В мире множество женщин, и все они нуждаются в нарядах, – практично заметил Рокко.

Ники наблюдал за швеями, которые сосредоточенно делали свое дело.

– Чем быстрее они работают, тем больше зарабатывают. Дело мастера боится, – сказал Рокко.

Как было не восхититься мастерством работниц! Женщины обгоняли время, трудясь в бешеном темпе, и процесс завораживал. Ники радовался возможности наблюдать, вместо того чтобы самому тяжко работать, коверкать язык, изображая акцент. Он был полностью поглощен процессом.

И тут в дальнем конце зала появилась женщина. Ей было, пожалуй, столько же лет, сколько и Ники, или чуть меньше. Темно-русые волосы, аккуратно завитые на концах, лежали на плечах, но прядки выбились из-под заколки и упали на лицо, когда она наклонилась проверить содержимое контейнера. В руках у нее был планшет, с которым она сверялась на ходу. Гости были довольно далеко и не могли слышать, что она говорит, но зато могли видеть, что ведет себя она как руководитель, давая указания мотористкам, а те кивали в знак согласия, не поднимая глаз от работы. Она двигалась по залу, останавливалась, давала инструкции или подбадривала, будто была дирижером опытного оркестра.

Ники наблюдал за этой картиной, и жужжание машин стало музыкой. Эта женщина сама была мелодией, но не менуэтом, не ритурнелем, а оперой во всем блеске – накатившая волна увертюры, пронзительная ария, оживленное интермеццо и эмоциональный финал. Она будто шла по саду, ее платье из какой-то мягкой ткани в крошечных розовых розочках, с пуговками от подола до воротника, стянутое поясом на тонкой талии, облегало ее классическую фигуру, как одеяние мифической Елены или любимой голливудской актрисы Ники – Ланы Тёрнер. На фабрике было жарко, и несколько верхних пуговок остались расстегнутыми.

У нее было лицо женщин со скалистых берегов Средиземноморья, морских портов вроде Санта-Маргариты или Сестри-Леванти, об этих дальних краях бабушка рассказывала Ники, когда он был маленьким. Ее волосы напоминали цветом песчаные пляжи, море плескалось в зеленых глазах. Они никогда не встречались, но он ее узнал.

– Кто она? – спросил Ники у Рокко, и голос его невольно дрогнул.

– Наш мастер, Мэйми Конфалоне. – Рокко жестом подозвал ее. – Это посол Карло Гуардинфанте из Розето в Италии. Представляете себе? Он все-таки приехал.

Мэйми протянула руку Ники.

– Вы… эээ… заведуете factoria? – спросил Ники, применив свой лучший итальянский акцент.

– Только цехом.

– Мэйми свободно владеет итальянским. Она собиралась вас сопровождать во время вашего визита в Розето. Мэйми, все отменяется. Посол пожелал общаться на английском.

– Ну… жаль. Плакал мой итальянский.

– Может, тогда вы могли бы помочь мне с английским?

– Вы не нуждаетесь в помощи. Я никогда не слышала, чтобы так говорили по-английски.

– Ну вот видите, мне нужна… эээ… ваше помогание. Чтобы я использовал любой шанс для, come se dice, практиковаться, мисс Конфалоне.

– Миссис Конфалоне, – поправила его Мэйми с улыбкой и вернулась к работе.

– Пойдемте, господин посол. Я покажу вам закройный цех.

Ники шел по фабрике следом за Рокко, но его не интересовал ни закройный цех, ни цех отделки. Не увлекла его и работа упаковщиков, складывающих новые блузки в картонные коробки, которые потом штабелями на грузовиках отправят в Нью-Йорк. Ники хотелось найти угол, забиться в него и там в одиночестве лелеять свое горе. За столько лет он впервые встретил женщину, у которой было все, что он так долго искал, она пришла к нему, увитая розами. Но он опоздал. Миссис Мэйми Конфалоне уже принадлежала другому.

– Надеюсь, миссис Муни, вы найдете это жилье достойным, – нервно произнесла Чача.

– Здесь очень мило. Благодарю вас, – ответила Гортензия, снимая перчатки.

В квартирке над гаражом позади дома миссис Вильоне, что на Гарибальди-авеню, имелся альков с тремя отдельными кроватями, застеленными белыми хлопковыми покрывалами, и круглый стол с четырьмя стульями у широкого полукруглого окна. Дверь вела в маленькую ванную, выложенную белым кафелем. В кухонном закутке уместились раковина и печь-тостер.

– Кухня крошечная, но вас обеспечат питанием, так что в ней нет нужды. Миссис Вильоне живет одна в доме. Если вам что-то понадобится, то у нее есть телефон.

– Хорошо. А в Розето живут какие-нибудь негры?

Чача покачала головой.

– Ни одного?

– Ни одного, насколько я помню. Кроме итальянцев мы позволили здесь поселиться только грекам, да и то одной-единственной семье, потому что они делают конфеты.

– Куда же без конфет.

– Я прослежу, чтобы вам их доставили.

– То есть я первая цветная, которую вы видели в своей жизни.

Чача кивнула.

– Ну и каково ваше мнение?

– Вы очень интеллигентны, миссис Муни. Но вы ведь работаете на миссис Рузвельт, а она путешествует по всему миру.

– Она меня не на континенте нашла. Я из Филадельфии, это около часа езды чуть южнее отсюда. Вы бывали в Филадельфии?

– В зоопарке. Вот ключи. За вами приедут около шести и отвезут на банкет.

– Я буду сидеть рядом со своей хозяйкой?

– Миссис Вильоне? Нет. Она никогда не выходит из дому.

– Никогда?

Чача наклонилась поближе и понизила голос:

– Много лет уже. Она выходит в сад и сидит на крыльце, но не более.

– Она больна?

– Не телом. – Чача постучала пальцем по голове.

Гортензия повесила свой парадно-выходной костюм на вешалку, осмотрела туфли, убедилась, что они по-прежнему блестят черной полировкой и только чуточку поношены, затем облачилась в простое хлопковое повседневное платье и обула сандалии.

Она написала записку, оставила ее в дверях и, закрыв дверь на ключ, прошла через сад к дому миссис Вильоне. Дорожку обрамляли неровные куски сланца приглушенных голубых и сиреневых тонов. Судя по всему, хозяйка была отменным садоводом. Она использовала для растений каждый дюйм, оставив совсем немного места на дорожку и декоративные детали.

Но нельзя сказать, что сад был начисто лишен украшений. Гортензия шла под шпалерами, сплетенными из березовых веток, которые от времени приобрели серо-бело-розовый оттенок, похожий на тусклый ситец. Нежные бледно-зеленые листочки, которые станут укрытием для винограда в летнюю жару, пробивались сквозь березовое плетение, и Гортензия сразу подумала о шляпе в этих тонах.

Гортензия постучала в дверь черного хода, позади которой сквозь сетчатый верх виднелась еще одна массивная деревянная дверь. Сначала Гортензия стучала легонько, а потом приложила некоторые усилия.

Наконец миссис Вильоне отворила.

– Миссис Вильоне. Я остановилась в гостевых апартаментах над вашим гаражом.

– Что-то протекает?

– Вовсе нет. На самом деле там очень уютно.

– Спасибо.

– Мне захотелось представиться вам лично. Я Гортензия Муни, работаю на Соединенные Штаты.

– А разве не все мы работаем на Соединенные Штаты?

– Правительство. Я представляю правительство Соединенных Штатов.

– Чача сказала, что вы работаете с миссис Рузвельт?

– Да.

– Я четырежды голосовала за ее мужа.

– Я ей передам.

– Как ей живется-то вдовой?

– По-разному. То так, то этак, понимаете?

– Понимаю. Я ненавижу это. Вдоветь всегда страшно и больно. Вы замужем?

– Много лет.

– Хорошо.

– Надеюсь. Ну, я только поздороваться пришла и познакомиться. – Гортензия повернулась, чтобы уйти.

– Не хотите ли войти?

Гортензия улыбнулась:

– Благодарю вас, буду рада.

Минна Вильоне открыла дверь. Она была невысокой и щуплой, белые волосы, заплетенные в две простые косицы, собраны на затылке в низкий пучок. Ей было под восемьдесят, но энергия била в ней через край, это было очевидно при первом же взгляде на ее образцовый сад и ухоженный дом. Простое платье в серо-белую клетку с глубокими карманами, на молнии спереди; домашний наряд завершали серые рабочие ботинки и чулки.

Гортензия вошла в идеально чистую кухню, оглядела стены, отделанные белым мрамором, и пол, выложенный гладким нежно-голубым камнем. На изысканной керамической поверхности круглого кухонного стола была искусно изображена старинная карта.

– Чудесная у вас кухня.

– Я тут провожу большую часть дня.

– Будь у меня такая кухня, я бы и сама не прочь. Где вы нашли такой стол?

– Его прислали из Италии. Мы с мужем ездили навещать родных на медовый месяц, я увидела его там, и мне так захотелось его купить. Это мой самый любимый предмет обстановки во всем доме.

– И я понимаю почему.

Гортензия провела рукой по гладким плиткам.

– Прошу, присаживайтесь, – пригласила Гортензию миссис Вильоне. – Вы голодны?

– С самого завтрака ничего не ела.

– А теперь уже почти ужинать пора. Вы дожидаетесь сегодняшнего банкета?

– Я не пойду туда.

– Разве вы не должны сопровождать посла?

– Я уже достаточно сделала для него сегодня.

Миссис Вильоне рассмеялась.

– Трудно с ним?

– У него свои причуды.

– Они все не без причуд, правда?

– Он же мужчина, наконец, – хихикнула Гортензия. – А вы? Пойдете на банкет?

– Нет-нет. А вы не хотите ли отужинать со мной, здесь?

– С удовольствием!

– Но вы пропустите все развлечения, – предупредила ее Минна.

– Думаю, на сегодня с меня хватит развлечений, – уверила ее Гортензия.

Ники разглядывал себя в зеркале комнаты для гостей семейства Тутолола, и у него было такое ощущение, будто его окунули в банку с женским кольдкремом. Вязаный полог над кроватью с четырьмя столбами по углам. Покрывало из розовой оборчатой органзы. Белый ковер, антикварный розовый туалетный столик, лампа под абажуром, похожим на пачку балерины. Все поверхности застланы кружевными салфеточками.

Он откинул покрывало, стараясь не смять оборки, затем сбросил штаны и повесил их на вешалку в маленьком шкафу, забитом коробками с елочными украшениями. Он как раз пристраивал пиджак на ту же вешалку, когда раздался стук в дверь.

Приоткрыв дверь на щелку, Ники выглянул в коридор.

– Я погладила ваш мундир для званого ужина. – Чача высунулась из-за отутюженного наряда, держа его высоко над головой, потому что тот был вдвое длиннее ее роста.

– Grazie, signora.

Ники протянул руку в щель, чтобы взять вешалку, но Чача толкнула дверь свободной рукой.

– Я не одет!

– О боже, – сконфузилась Чача, пытаясь заглянуть внутрь. – Я хотела показать вам, где шкаф.

– Я… эээ… уже нашел. Grazie.

– Может, вам еще что-нибудь нужно?

Ники стоял достаточно близко к лицу Чачи, чтобы разглядеть сквозь дверную щель, что она подмазала черным брови, прихватив редкие белесые волосинки. Она заметила его взгляд и потерла левую бровь.

– Мы стукнем вам в дверь вечером, когда будем готовы ехать.

– Я пока отдохну.

– Отдохните.

Ники протиснул мундир сквозь щель и быстро закрыл дверь перед носом у Чачи, зная, что любое промедление будет расценено как поощрение. На двери не было замка, но и ладно. Кто же захочет оказаться взаперти в этом женском логове?

Он перебросил мундир на дверцу шкафа и прилег на кровать, которая под его весом просела чуть ли не до самого пола. Ноги Ники взлетели на край кровати, а голова утонула между двух подушек. Все на этой кровати оказалось излишне мягким.

Ники хотел было встать и закурить сигарету, но побоялся, что если чиркнет спичкой в этой комнате, то взорвет всю Трумэн-стрит. Вместо этого он заложил руки за голову, закрыл глаза и легко, без малейших усилий отправил свои мысли витать вокруг изысканной красоты Мэйми Конфалоне. Представил, как она плывет по фабричному проходу прямо к нему, и томительно возжелал ее. Мэйми подошла к нему, потянула к себе и поцеловала, и он тут же провалился в сон.

Минна стояла у окна своей кухни, глядя на квартиру над гаражом.

– Что-нибудь видите? – прошептала Гортензия из-за кухонной двери.

– Чачу и Эдди Даванцо.

– А кто это?

– Местный коп. Подойдите, сами посмотрите. Они вас отсюда не заметят.

Гортензия выглянула из-за кухонной занавески:

– А он красавчик.

– И холостяк.

– Какая жалость.

– Не понимаю, куда смотрят наши молодые девицы. Но мне кажется, он сохнет по одной определенной девушке и не может ее получить, потому и не пристроен до сих пор.

– Безответная любовь. Больно одному, а прибыль – никому. – Гортензия довольно хихикнула: – Читают мою записку.

– А что в ней?

– Что я не приду на банкет сегодня вечером. Слишком устала, чтобы быть на виду.

– Понимаю. У нас тут могут таким холодом окатить, если ты не один из них.

– Ну, замерзнуть я сегодня не замерзла, но они так на меня уставились, будто никогда не видели чернокожих. И мне стало не по себе.

– Мне не по себе с тех самых пор, как я сюда переехала.

– Вы не местная?

– Я вышла замуж за местного.

– Ну, не родная, так двоюродная. Вы не итальянка?

– Итальянка. Но не из их провинции родом и не здешняя. Они любят все свое. Вот так. А я венецианка, а значит – чужачка.

– Когда свои отвергают своих… От этого наверняка так и веет холодом.

– Вы любите всех негров?

– По большей части.

– Уверена, в вашем сообществе вас очень уважают за такую успешную карьеру. Многие ли могут сказать, что работают на Элеонору Рузвельт?

– Меня не за эту работу уважают. А за мой статус в приходской церкви.

– Это тоже важно. Но не всякой женщине выпадает такая должность, как ваша. Миссис Рузвельт что-то в вас разглядела.

– Она провидица, таких – одна на миллион. Они с Франклином… ох… я не могу говорить о них без эмоций. Пусть он покоится с миром.

– Лучший президент из всех, что у нас были.

– И я так считаю. За исключением разве что Авраама Линкольна.

– Да, он тоже был молодец.

– Особенно для моего народа. – Гортензия прижала руку к сердцу.

– Вы любите стряпать?

– Мое любимое занятие по дому.

– И мое.

– Но я еще люблю возиться в саду. И у вас сад просто замечательный.

– Я его обожаю. Выращиваю собственные помидоры. И латук. Огурчики. А вы?

– И я тоже. Еще я сажаю окру, цикорий. Мы их в готовке используем.

– А с помидорами что делаете?

– Тушу. Готовили когда-нибудь тушеные томаты?

– Ни разу.

– Меня мама научила. Берем штук восемь крупных спелых красных помидоров, – начала Гортензия, – режем треугольными дольками, разогреваем в сотейнике сливочное масло, две чайные ложки сахара, шинкуем лук, припускаем до прозрачности. Посыпаем помидоры четвертью чайной ложки гвоздики, и пусть все кипит до готовности. Не забывайте помешивать. Если хотите подать как отдельное блюдо, поломайте кусочками хлеб и перемешайте. Ничего вкуснее вы не пробовали.

– Я сегодня собираюсь приготовить макароны. Вы же не против?

– Если только подадите к ним плод виноградной лозы, – подмигнула Гортензия.

– У меня найдется бутылочка или две.

– Ну, тогда я славно устроилась. Аллилуйя! Немножечко домашней выпивки, и я позабуду все свои печали.

– Ничего плохого в том не вижу.

– Господи, спасибо! – Гортензия села у рабочего стола, где Минна готовила еду. – Я всегда мечтала научиться готовить подливку.

– Наверное, вы знакомы с итальянцами. Вы называете подливку подливкой, а не соусом.

– Итальянцы сплошь и рядом трудились в обслуге Рузвельтов.

– Я покажу вам, как готовить подливку по-венециански. В этом городе готовят подливку по-розетански, она вкусная, но моя лучше, – прошептала Минна.

– Верю. А что входит в розетанскую подливку?

Минна помолчала минутку.

– Она готовится так: оливковое масло на сковородку, шинкуем лук, крошим чеснок, жарим до прозрачности, как говорится. Отставляем. Затем готовим томаты. Зимой – из банки, летом – свежие. Один помидор на порцию. Так что на четверых – четыре. Если помидоры свежие, большинство хозяек предпочитают обдать их крутым кипяточком, чтобы снять шкурку, а уж потом положить в соус. Через сито перетираем помидоры в сковородку, так что там ни семечек, ни кожицы в подливке, однородная масса. Добавляем петрушку, базилик и дробленый красный перец. Солим, перчим, припускаем на медленном огне. Поливаем подливкой макароны и посыпаем тертым сыром.

– И все?

– Это розетанская маринара. Конечно, когда готовят большой горшок подливки, то добавляют мясное. Фрикадельки, колбаски, свинину, курятину – что есть. И помидоров двойную порцию, если для большого горшка. И потом вся семья неделю это ест.

– Понятно.

– Может, хотите помочь мне приготовить подливку по-венециански?

– Еще бы.

Гортензия наблюдала, как Минна методично собирает горшочки и прочую кухонную утварь – ножи, сито, деревянные ложки, разделочную доску из сланца и глубокую кастрюлю для варки макарон. Повязав полотенце вокруг талии, Минна вымыла руки, налила воды в кастрюлю и поставила ее на огонь, добавив в воду соли. Из холодильника она достала морковь и пучок сельдерея. Из ведерка рядом с холодильником вынула несколько луковиц. Нарвала пучок базилика на своей плантации на подоконнике. Из керамической миски выбрала три зубчика чеснока покрепче. Затем достала с полки самую большую сковороду с ручкой, поставила ее на плиту, налила оливкового масла на дно. И протянула Гортензии нож:

– Покрошите для меня чеснок. А я луком займусь. Не могу же я заставить гостью плакать.

Минна положила лук и чеснок в сковороду, убавив огонь. Потушила лук и чеснок, тщательно перемешивая их с оливковым маслом.

– Поскоблите морковку и нарежьте тоненькими кружочками, пожалуйста.

Пока Гортензия занималась морковью, Минна отрезала внешние стебли сельдерея, добралась до сердцевины, а потом нашинковала ее на доске.

– А почему вы используете только сердцевинки? – спросила Гортензия.

– Ну, так мне захотелось. Наружные стебли горчат, и соус горчит. Как на мой вкус.

Минна высыпала морковь и нарезанный сельдерей на сковороду и перемешала.

– Пахнет божественно, – прокомментировала Гортензия.

Минна припустила овощи до мягкости, то и дело помешивая. Затем она взобралась на табурет-стремянку, открыла буфет, где на полке красовались стеклянные банки с томатами в собственном соку – с кожицей, семенами и прочим, выбрала банку и передала ее гостье. Потом добавила в сковороду полкварты томатов и перемешала с прочими овощами. После чего поместила сито на миску из нержавейки, вылила смесь в сито и методично перетерла деревянной ложкой, отжимая мякоть и сок, чтобы кожица, семена и овощные волокна остались в сите. Убедившись, что самая лучшая и ароматная мякоть перетерта в миску, Минна переложила ее обратно в сковороду, убавила огонь и накрыла крышкой.

– А теперь по бокальчику вина.

– Наливайте, миссис Вильоне!

– Но, прежде чем мы начнем, я прошу вас отвернуться.

– Я никому не скажу, что вы пьете, если вы не скажете, что я пью.

– Не поэтому. Мне необходимо добавить в соус секретный ингредиент.

– Вы же только что показали мне все приготовление.

– Один ингредиент я не положила.

– Почему?

– Рецепт хранился в нашей семье, и я поклялась никому не говорить.

– Вы не откроете мне свой секретный ингредиент? Но как же я смогу приготовить подливку по вашему рецепту?

– Вы получите его после моей смерти, – сказала Минна, поглядев на Гортензию так, что у той улетучились всякие сомнения, и она отвернулось.

Гортензия слышала, как Минна снова взобралась на стремянку, слышала щелчок дверцы буфета, стук крышки жестяной банки, звяканье ложки. Она услышала, как хозяйка дома подняла крышку сковородки на плите и опустила обратно. Потом, судя по звукам, секретный ингредиент убрали назад тем же путем.

– Можете повернуться, – сказала Минна.

– Не люблю секретов.

– Как же вы тогда можете работать на правительство?

– И то правда. Они отягощают мою христианскую совесть. Но не так сильно, как кулинарный секрет теперь довлеет над моей негритянской совестью.

– Обещаю, вы узнаете секрет, когда я умру.

– Мы с вами знакомы так недолго, но одна мысль об этом нагоняет грусть.

– Я знаю. До чего чудноґ порой возникает дружба, правда?

Минна взяла кувшин с вином из буфета, налила по бокалу Гортензии и себе.

– За миссис Рузвельт! – Минна подняла бокал.

– За миссис Рузвельт!

Гортензия пригубила. Глоток густого пурпурного домашнего вина наполнил ее теплом итальянского полуденного солнца в безоблачный день. Она подержала вино во рту, посмаковала, зажмурив глаза, и проглотила. Впервые за свою долгую и насыщенную жизнь Гортензия испытала поистине восхитительное мгновение.

7

Полумесяц над Розето сломанной пуговицей торчал сквозь прорезь в серебряных шифоновых облаках. Огромный белый шатер, место ежегодного банкета с «кадиллаком», ослеплял темное пространство, а музыка в исполнении живого оркестра уносилась в ночь.

Совершенно новый сизый «кадиллак» с откидным черным верхом стоял на помосте под сиянием прожекторов. Главный приз вечерней лотереи сверкал огромным золотым бантом, как будто такой великолепный предмет нуждался в дополнительном украшении. И каждый из присутствующих надеялся уехать на нем домой.

Отовсюду на банкет стекались гости – кто на машинах, кто пешком. Быстрый перестук каблуков выходной обуви раздавался на дорожках, когда их обладатели спешили ко входу в шатер.

Женщины нарядились в вечерние платья из атласа, кружев и тюля весенних оттенков розового, желтого и мятно-зеленого, испещренные бисером, стеклярусом и мелким жемчугом. Выстроившись в очередь за настольными карточками, дамы казались текучей цветочной гирляндой. Мужчины были в смокингах и тесной, натирающей ноги праздничной обуви и, отдавая дань вечернему официозу, сменили сигареты на сигары.

Юбилейный комитет постановил разукрасить шатер изнутри в цвета итальянского флага – красный, белый и зеленый. К счастью, городские рождественские украшения оказались той же расцветки, так что праздничные гирлянды лампочек, висевшие на Гарибальди-стрит в декабре, теперь исполняли дополнительную обязанность в шатре в июне.

Столы застелили красными скатертями, на них поставили белый приходской фарфор. Главным украшением стола являлись пьедесталы с подносами печенья, завернутыми в целлофан и декорированными букетиками красных гвоздик, перевязанными ленточками. Домовитые хозяйки из Розето испекли к празднику бискотти, кокосовое печенье с глазурью, инжирные полоски, ореховые шарики, звездочки с джемом, пиццелле и кренделя с шоколадом в количестве неизмеримом. Ароматы миндального драже, анисового ликера и ванили наполнили шатер, соревнуясь с запахом лучших духов – «Табу», «Шарль из Рица» и «Упоение».

Пятьдесят столов на десять персон каждый. Это был самый большой банкет с «кадиллаком» в истории, и явно потому, что посол Розето-Вальфорторе посетил его в качестве почетного гостя. За несколько мимолетных часов Карло Гуардинфанте стал самой популярной личностью в городе. Он снискал расположение розетанцев своим превосходным английским и благодушным нравом.

Все непрестанно обсуждали детали его итальянского происхождения (которое переплеталось с их собственным), его внешность (власть и красота – прекрасное сочетание), его рост (редкая удача для итальянца) и его теплое к ним отношение (ведь он один из них). Будь сейчас время выборов, посол легко победил бы Рокко в борьбе за пост бургомистра, а ведь Рокко Тутололу любили все.

В центре шатра настелили паркетную танцевальную площадку. По одну сторону от нее возвышался помост, на котором сидели посол и городские чиновники, а по другую расположился оркестр. По оставшимся двум сторонам площадку обрамляли столы.

Ники наблюдал празднество со стула на помосте. Карточки с указанием мест были напечатаны золотом, кроме одной, рядом с ним, где от руки значилось: «Миссис Муни. Атташе миссис Рузвельт». Ники положил руку на спинку пустого стула Гортензии.

Он посмотрел на часы. Где же миссис Муни? В животе заурчало. Ничто не вызывает в человеке такого чувства голода, как необходимость быть учтивым. Так что Ники умирал с голоду. Дожидаясь Гортензию, он принялся выуживать кокосовое печенье из-под целлофана.

Ники как раз глодал печенье, когда Эдди Даванцо протянул ему конверт.

Дорогой посол, сожалею, что пропустила ужин, но я скорее покончу с собой, чем там появлюсь. Наслаждайтесь.

Ваша миссис Муни

– Надеюсь, с ней все в порядке, – сказал Эдди. – Миссис Тутолола и я постучали несколько раз, но она не ответила.

– У нее подагра разыгралась. Наверное, сидит в горячей ванне. – Посол засунул записку в карман куртки, а Рокко отправился встречать новоприбывших гостей. – Или нашла попутчиков до бара гостиницы в Бангоре и сейчас через три «Розовые белки» забудет собственное имя, – пробормотал Ники себе под нос.

Ники загнали позировать для серии групповых фотографий с важными общественными организациями и религиозными клубами Розето – сначала с Юбилейным комитетом, потом с общиной Пресвятой Богоматери Кармельской, Пожарным обществом Колумбии, постом Марточчи Капобьянко Американского легиона, Рыцарями Колумба, Голубой армией Девы Марии Фатимской, Пресвитерианцами Розето (долго объяснять), потомками отцов-основателей города: семействами Розато, Фальконе и Поличелли, хором старшеклассников имени Пия Х, победителями научного конкурса школы Пресвятой Богоматери Кармельской, драматическим кружком школы имени Колумба, духовым оркестром Розето под управлением Луи Анджелини, чиновниками и членами местного отделения Международного женского профсоюза швей и, уже под самый конец, с дирекцией и членами дискуссионного клуба имени Маркони.

Когда все групповые съемки закончились, каждый из пятисот гостей был запечатлен по крайней мере на одной фотографии. Между съемками гости ухитрялись вернуться на свои места, чтобы доесть говядину «Веллингтон» с тертым миндалем, зеленой фасолью и салатом, а потом, когда подали кофе, наброситься на сладости. Джаз-бэнд «Ночные колпаки» уже был готов тряхнуть стариной.

Ники пробрался к помосту и чуть слюной не захлебнулся при мысли о горячей еде. Когда он в изнеможении опустился на стул, было уже поздно. Его тарелку убрали, а Тутололы совместно разорили поднос с печеньем. Все, что осталось рядом с его именной карточкой, – это стакан воды со льдом и лимонная долька. Что бы только не отдал Ники за одно печенье с инжиром! При том что он его на дух не переносил!

На хлебной тарелке отсутствующей Гортензии скучала одинокая булочка. Ники схватил ее, намазал маслом и проглотил всю целиком. Булочка плюхнулась в желудок, как теннисный мяч. Быть знаменитым означает, что времени на еду не остается. «Стать бы невидимым», – подумал Ники, касаясь пальцем кончика языка и собирая крошки сдобы с подноса, вкушая намек на несбывшиеся сладости.

Гортензия стояла у плиты, а Минна демонстрировала завершающий шаг в приготовлении венецианской подливки.

– Вы видите, теперь соус загустел и большая часть жидкости выкипела, – сказала Минна, помешивая густой ароматный томатный соус. – Я делаю углубление в середине, добавляю пятьдесят граммов масла и мешаю, пока масло не растворится полностью.

Минна подала Гортензии ложку.

– Никогда не промывайте макароны, – наставляла она, слегка потряхивая дуршлаг, и отставила его в сторону.

Сняв сковородку с плиты, она налила немного соуса в миску, выложила туда макароны, добавила оставшийся соус и все смешала. Потом натерла свежий пармезан, посыпала им блюдо и взяла миску с макаронами с кухонного стола.

– Возьмите, пожалуйста, поднос, – попросила она Гортензию.

Ее гостья подхватила поднос, где расположились хрустящий хлеб, сливочное масло, салат из одуванчиков, маслин и сладкого лука в оливковом масле и уксусе и графин домашнего вина, и последовала за Минной к столику в саду.

– Так вот как это делают в Италии! – восхитилась Гортензия.

– Al fresco. Попробуйте macaroni.

Гортензия отведала и прикрыла глаза.

– Я никогда не ела ничего подобного. Наверное, все дело в секретном ингредиенте.

– Не в нем одном. Как вы думаете, сможете приготовить подливку сами?

– Я все это запишу.

– Непременно.

– С удовольствием приготовлю ваши макароны для следующего церковного ужина.

– Думаете, им понравится?

– Не знаю. Единственный красный соус, который мы использовали до сих пор, это соус барбекю. Возможно, не понравится.

– Если вы любите готовить, то и людям всегда нравится то, что вы им предлагаете.

– Это правда. Моей семье нравится моя стряпня, – признала Гортензия.

– Но вы ведь работаете в офисе?

– Да. Оплачиваю счета.

– Миссис Рузвельт, должно быть, делает вашу работу интересной.

– Так и есть. Не дает расслабиться. У вас есть дети, Минна?

– Сын. Он живет в Олбани, штат Нью-Йорк.

– Так далеко?

– У его тестя там дело.

– Ваш сын не хочет жить здесь?

– Его жена не хочет.

– Сыновья от нас уходят, так ведь?

– Как всегда. У вас есть сыновья?

– Две дочери. Уже взрослые. И сын был. Родился 5 ноября 1916 года. Он умер на следующий день. Я назвала его Малахия.

– Очень жаль. – Минна положила ладонь на руку Гортензии.

– Но я знакома с поведением мальчиков. На работе их много. И я мать каждому, можно сказать.

– Мы все матери мужчинам. Я работала у мужа.

– Чем он занимался?

– У него была блузочная фабрика. У всех тут швейные фабрики.

– Когда он покинул нас?

– Шесть лет тому.

– Тяжело такое пережить.

– Мне все еще трудно с этим смириться. Я пошла на поминальную службу, потом на кладбище. Вернулась домой и никогда больше не выходила.

– Что вы имеете в виду?

– Я не выхожу из дома. Только в сад и к самшитовой изгороди.

Гортензия пригубила вино. Наверное, это и есть психическое расстройство, на которое намекала Чача.

– А как же вы справляетесь?

– У меня добрые соседи. Они покупают мне все, что нужно, а священник приносит причастие. Люди обо мне заботятся.

– Вы когда-нибудь пытались выйти из дома?

– Не могу. Я пробовала. Даже купила билет на сегодняшний банкет. Когда я покупала его, то действительно верила, что пойду. Я даже спланировала, что надену. Если вы подниметесь в мою комнату, то увидите там голубое шифоновое платье, висящее на двери. Выходные туфли на коробке, чулки на комоде. Но чем ближе подходило время идти, тем сильнее я тревожилась. А потом, под вечер, вы постучали в дверь и сняли с меня эту тяжесть. Теперь мне не надо идти, потому что вы пришли ко мне.

– Можно, я открою вам секрет? Мне тоже не хочется идти туда.

– Вы, думаю, часто появляетесь на публике.

– Это становится утомительным. Если бы мне удалось навсегда избежать публичности, я была бы счастлива.

– Конечно, это зависит от миссис Рузвельт. Гортензия, если бы вы смогли прожить жизнь сначала, что бы вы сделали иначе?

– Все.

Минна засмеялась.

– Нет, серьезно. В жизни было немало хорошего. Но я бы пошла другой дорогой.

– Что это значит? – Минна подлила гостье вина.

– Я бы нашла истинную цель моей жизни.

– Вы полагаете, что у вас ее нет?

– Думаю, что нет.

– Это интересно.

– А какая ваша, Минна?

– Я старше вас на добрые лет двадцать. И я сказала бы, что больше не ищу. Моя цель теперь – заслужить мирный конец. Это ведь тоже цель, не так ли?

– Поэтому мы и проводим время в церкви. Просто пытаемся заслужить спасение своих душ.

– Мирный конец важен, но его надо спланировать. Дни и ночи, ведущие к концу, должны быть наполнены мыслями о прощении. Нельзя сидеть и размышлять о том, чего ты недополучил в жизни, кто чем тебе обязан, завидуя тем, у кого есть то, чего ты сам желаешь, злясь на супруга, потому что он не дал тебе того, чего желал ты. Хотите верьте, хотите нет, но некоторые так и умирают, злясь на родителей, не давших им то, что они, по их мнению, заслужили.

– Бедняги. – Гортензия выпила еще глоток вина.

– Не избыв страданий, не обретешь благодати.

– Если вы выйдете отсюда, то увидите много страданий, – уверила ее Гортензия.

– Я не поэтому не выхожу.

– А как вы поняли почему?

– Это началось после смерти мужа и становилось хуже с каждым днем. Я пыталась стряхнуть все это с себя. Старалась оправиться, но страх овладел мною и не позволял выйти. Мой близкий друг послал ко мне ведьму. Я жгла травы, купалась в белом уксусе, покрасила стену в бирюзово-синий цвет и таращилась на нее по пятнадцать минут утром и вечером – ничего не помогло. Уже и мессы пробовали, и четки, и новенны. Ничто не снимает заклятие. Потом я все обдумала. И сказала себе: раз случился день, когда я в это вляпалась, значит, однажды наступит день, когда я открою дверь и выйду. Все пройдет.

– Плохие времена рано или поздно проходят, это так.

– Да-да. Но сейчас я готовлюсь. Ем только свое, из сада. Выращиваю цветы. А когда посчастливится, у меня появляется новый друг.

Ники раздумывал, как улизнуть с помоста и прибрать к рукам поднос с печеньем со стола, стоявшего рядом с танцевальной площадкой, когда услышал за спиной голос.

– Эй.

Он обернулся и увидел Мэйми Конфалоне в коротком коктейльном платьице, повязанном кухонным фартуком. Мэйми протягивала ему полную еды тарелку, и он не знал, что выглядит аппетитнее – блюдо или сама Мэйми.

– Вы ангел!

– Нет, я отвечаю за обслуживание столов на помосте, и не хотелось, чтобы ваша еда остыла.

– Никогда не был так голоден.

– Вы чуть не упали в обморок, когда позировали с клубом Маркони. Ешьте, – приказала Мэйми и, лавируя в толпе, направилась к походной кухне, расположенной неподалеку.

Ники наблюдал за ней, за тем, как покачиваются ее бедра, обтянутые платьем, и это отвлекло его внимание, но не настолько, чтобы бросить еду и побежать за ней. Он до того проголодался, что забыл о замужестве Мэйми. Он отделил кусок картофеля, мяса и поджаристой корочки от говядины «Веллингтон» и засунул в рот, когда оркестр заиграл что-то разгульное. Тут-то на танцплощадке и появился Рокко Тутолола, а два человека прикатили огромный красный стальной барабан для лотереи и установили его в центре.

Луч прожектора выхватил Ники из темноты, как раз когда он вгрызался в другой кусок говядины. Его пригласили выйти на танцплощадку и вынуть билет с номером победителя в розыгрыше «кадиллака». Луч следовал за Ники до самого барабана, в который он и засунул руку.

Толпа вопила:

– ТЯНИ!

– ШУРУЙ!

– ГЛУБЖЕ!

– Это значит, не хватайте билет сверху, – тихо подсказал Рокко.

Ники засунул руку вглубь барабана, словно это была пасть льва, а он укротитель. Рука его проникла так глубоко, что могла отвалиться, если бы металлическая дверца барабана вдруг защелкнулась. Он достал билетик со дна и протянул его Рокко. Рокко подошел к оркестру и вытащил микрофон из стойки.

– «Кадиллак» выиграл Уэйн Рутледж.

– Кто? Что? – прокатилось по толпе.

– Уэйн Рутледж из Флоренции, штат Алабама.

– Америкашка? – выкрикнул один из гостей.

– Где эта Алабама?

– Какая разница? Ясно, что не в Пенсильвании!

– Это издевательство!

– Наверное, ошибка!

– Да, получается, что америкашка выиграл «кадиллак», – подтвердил Рокко. – Америкашка из Алабамы.

– Кто ему продал билет?

Майк Муццоло встал из-за стола у помоста.

– Я продал. Я покупал шины для своей мастерской и попросил тамошнего продавца распространить немного билетов. Они торгуют шинами к востоку от Миссисипи. У него есть клиент в Алабаме, тот продал билет Уэйну Рутледжу, который заполняет ему налоговые декларации. Вот он и выиграл.

– Бухгалтеришка выиграл? – взвизгнула какая-то женщина.

– Налоговый инспектор? У-у-у! – заорал кто-то у дальнего стола.

Местная жительница встала, потрясая кулаками:

– Выиграть должен житель нашего города.

– Это дурно пахнет!

– Разыграть еще раз!

– Безобразие, – возмутился кто-то в толпе.

– Ребята, успокойтесь, – сказал Рокко. – Это лотерея. То есть игра на счастье, и выигрывает только один. Вы видели, как посол сунул руку в барабан, словно извлекал шрапнель из легкого.

– Надо было устроить аукцион, – фыркнула еще одна женщина.

– Но америкашка наверняка и тут бы выиграл, – добавил еще один соискатель, затягиваясь сигарой.

Рокко не сдавался.

– Мы продаем билеты где можем и кому можем, потому что деньги идут на модернизацию нашего города. Ваша щедрость принесла Розето семьдесят пять тысяч долларов. Получается, что мы сможем соорудить фонтан в городском парке и еще останется на украшение города. Мы с радостью сообщим мистеру Рутледжу, что он выиграл «кадиллак». И что розетанцы за него рады.

Он вернул микрофон на подставку и поторопил оркестр к действию.

– Лотерея есть лотерея – Рокко успокоил Ники: – Никто ни у кого не украл эту машину.

– Люди очень в расстройстве, – нервно сказал Ники. Он чувствовал, что черные глаза населения Розето так и прожигают его насквозь.

– Они не любят жульничества.

– А какое тут жульничество? Это была лотерея, самая что ни на есть. – Ники так устал, что заговорил без акцента.

– У вас прекрасный английский, самый что ни на есть.

– Я услышал это выражение сегодня на factoria.

– Ну да. Вы поели?

– Да, чуток.

Рокко сверился с часами и взял печенье со стола рядом с танцплощадкой.

– Извините, господин посол. Сейчас начнутся танцы. Вам понадобятся силы.

Он протянул печенье Ники, Ники проглотил его и потянулся к целлофану за следующим. Чача подошла к Ники.

– Готовы к румбе? – Она покачала бедрами.

– Si, si, La Bamba. Первый танец с женой бургомистра. Она же хозяйка.

Ники постучал по груди, чтобы печенье проскочило быстрее.

– Развлекайтесь. – Рокко похлопал Ники по спине и удалился.

Ники обвил приземистую Чачу руками. Двигаться с ней в танце было все равно что, сгорбившись, толкать по залитому битумом гравию тачку с песком.

– Муж сказал, что вам сегодня понравилось на фабрике.

– Очень. Миссис Тутолола, я должен спросить вас, потому что схожесть поразительна. Мэйми Конфалоне ваша figlia?

Чача с гордостью выпятила грудь, упершись ею в живот Ники.

– Вы думаете, она могла бы быть моей сестрой?

– О, но вы так похожи.

– Я вас понимаю. Носы похожи. Нет, мы не родня.

– А чья она родня?

– Она из семьи Мугаверо. Красивейшие девушки в городе, если хотите знать мое мнение. Как сложены! Ей повезло. Она вышла за Аугусто Конфалоне. Печальная история. Погиб на войне.

– Она вдова?

– Да.

– Больше замуж не выходила?

– Нет. Более того, и не хочет. Конечно, у нее ведь есть сын. Пяти лет, и он – вся ее жизнь. Как и должно быть.

– Да, да! – Ники хотелось выкинуть Чачу из шатра, найти Мэйми и убежать с ней из города, но спешить не стоило.

– У женщины с маленьким ребенком нет времени для дурачеств, – авторитетно хмыкнула Чача. – Ребенка нужно растить. Для матери это самое главное.

– Да, матери – это Божьи очи и уши на земле.

– Ах, как прелестно сказано.

Чача, танцуя, вжималась в Ники. Ее треп о материнстве и одновременное толчение в его тело огромным бюстом и перетянутым животом вызвали у него диспепсию. А может, причиной тому была недопереваренная говядина? Ники не был уверен.

– Когда дети вырастают, ситуация меняется. Женщина снова может стать женственной. И у нее появляется больше времени для развлечений, она может выходить по вечерам, путешествовать. Танцевать с послом, который носит иностранный мундир.

– Вы надо посетить наше Розето-Вальфорторе, Чача.

– Это приглашение? – Чача вкручивалась в Ники, как наконечник бура.

– Когда человек приглашать человека навестить себя – это приглашение. Нет?

Ники почувствовал, как жесткий край корсета Чачи уперся ему в бедро.

– Si. Si. Si, – замурлыкала она.

Ники ощутил низкий звук желания, раздавшийся в ее теле.

– Вам понравится Италия. И муж сможет… эээ… насладиться ею. Другой медовый месяц для двух любящих. Нет?

– Нет. Да. Звучит здорово. Рокко не любит путешествовать. У него морская болезнь.

– Как жаль.

– Но она вроде не беспокоит его, когда он с другом катается на моторке по Делавэру.

– Вы, наверное, рады, что у него есть хобби.

– Я была бы еще больше рада, если бы этот друг был не его подруга.

– Мне жаль.

– Эти политики. Вы же понимаете. Власть притягивает. Женщины вожделеют Рокко, как шоколад. Но я желаю его comare пожить с ним хоть с неделю и посмотреть, надолго ли ее хватит. Мне приходилось делать для Рокко такое, на что и опытный доктор не решился бы. Хотела бы увидеть его подружку с пинцетом, лупой и вазелином и посмотреть, как быстро она сбежит. Уж поверьте. Сбежит.

В порыве отвращения Ники бросил Чачу у десертного стола и плавной походкой отправился к очереди женщин, жаждущих потанцевать с ним.

Розальба выскочила из очереди и схватила Ники, чтобы потанцевать под попурри из Перри Комо. На втором такте «Volare» она приклеилась к нему как банный лист.

– Вы танцуете, как ваша мама, – сказал Ники, беспокоясь, что шерсть на взятом взаймы костюме сотрется до катышков.

– Я училась танцевать в «Пчелином улье» в Бангоре.

– Замечательное умение.

– Спасибо. Как вам нравится Розето? – От ее горячего дыхания у Ники зачесалось ухо.

– Милый villaggio.

– А ваша комната? – Она куснула его за мочку уха.

– Прекрасная. – Ники отдернул голову и уставился на Розальбу.

– Мы соседи. Моя спальня – через стенку.

– Вот не знал.

– Теперь знаете. Становится жарко.

– Где?

– В комнате для гостей. Моя мама забила ее хламом.

– Я не заметил.

– Не открывайте кладовку.

– Я не посмею. – Ники забыл об акценте, но ему уже было наплевать.

– Мою продувает ветерок. Если вам станет жарко.

– Мне не бывает жарко.

– Даже в шерстяном мундире?

– Особенно не в этом шерстяном мундире.

– А когда вы его снимаете?

– Я сплю в мундире на случай вторжения среди ночи.

– Это можно устроить.

С него было достаточно. Ники стянул девчонку с танцплощадки.

– Сколько вам лет, Розальба?

– Восемнадцать.

– Когда?

– Через полтора года, считая от будущего марта.

– Значит, вам шестнадцать.

– Скоро будет восемнадцать.

– А есть у вас ухажер?

– Пара. Даже три, если считать механика, которого я подцепила в Пен-Арджиле.

– Три ухажера? Неужто этого мало для такой юной леди? Зачем вам я-то?

– Мне скучно.

– Запишитесь в библиотеку.

– Меня тошнит от чтения.

– Обзаведитесь хобби.

– Я думаю, что уже обзавелась одним.

Розальба прижала его к себе, когда фальшивый Перри Комо изобразил что-то похожее на песню «Один волшебный вечер». Ники попытался чуточку отступить, Розальба сбилась с ноги, ведя, и втащила Ники обратно на танцплощадку.

– Я женат!

– Не считается, когда ты за границей.

– Где же вы набрались таких правил? Разве вы не католичка?

– Я делаю что хочу, а потом иду на исповедь.

– Но исповедь не для этого. Вы там обещаете больше не грешить.

– Как я могу такое пообещать?

– Понятия не имею. Я же не ваш исповедник!

Раздраженный Ники оставил Розальбу возле оркестра. Он предположил, что в оркестре в полном составе, включая деревянные духовые инструменты и медь, а также группу струнных, она наверняка найдет какого-нибудь трубача или валторниста, чтобы развлечься.

Он посмотрел на длинную очередь местных дам у стены, ждущих, чтобы сплясать с ним линди-хоп, и наскоро произвел вычисления в уме. Оценив количество дам в группе и время одного круга с каждой, он заключил, что можно исполнить свой долг и смыться с танцплощадки уже через сорок минут. И сосредоточился на цели, как олимпийский атлет.

Ники принялся выдергивать дам из очереди, начав с первой, делал с ней круг и возвращал на место, чтобы заняться следующей. Он так сильно вспотел, что все зудело под мундиром, но не останавливался даже почесаться, чувствуя себя участником танцевального марафона времен Великой депрессии, только этот не обещал денежного приза.

Каждая партнерша обладала крупицей информации и делилась ею, так что после танцевального рондо Ники узнал историю города, несколько грешков видных граждан и, самое важное, историю Мэйми Конфалоне.

Ники вернул последнюю даму, его последнее обязательство на этот вечер, в объятия ее заждавшегося мужа. Он отвесил низкий поклон и направился к выходу, который бдительно стерег Эдди Даванцо в своей полицейской форме.

– Дамы вас утомили. Как вам это только удалось?

– Che bella. Они прелестны. Быстроноги. Которая ваша мама?

– Та, от которой пахло цинковой мазью. Она трудилась весь день в саду и получила аллергию на ядовитый плющ.

– Я хорошо ее помню.

– Спина, наверное, болит, – хихикнул Эдди. – Они же все от горшка два вершка.

– Ну, была еще дама из Вест-Бангора – шесть футов два дюйма, не меньше.

– Высоченная, – ухмыльнулся Эдди.

– Помогло размять шею.

– Тоже не помешало. Господин посол, если не возражаете, то я кое-что скажу: вам удается не выглядеть нелепо в таком мундире только потому, что вы иностранец.

– Это парадная форма моей провинции.

– Смахивает на униформу духового оркестра Университета Пенсильвании.

Ники обомлел. А ведь Борелли действительно принимали пожертвования для костюмерной. Он справился с собой.

– Я привез его из Италл-лии, – уверил он Эдди.

– Да кто сомневается. Просто забавно. Посол одной страны в другой выглядит тамбурмажором.

Ники кивнул и выскользнул из шатра. Он вобрал в себя ночной воздух, словно провел вечер под водой в клетке, ограждающей от акул, сдерживая дыхание, в страхе быть съеденным заживо. Было приятно остаться одному. Он поддернул брюки, растянувшиеся от влаги и вращений, и подумал, что потерял фунтов десять жидкости, всю ее впитала костюмная шерсть. Никогда он так не уставал, даже в армии, пройдя семнадцать миль в зоне боевых действий в Германии под дождем в мокрых ботинках и в шерстяных носках с дыркой на пальце. В изнеможении даже мысль о старом матрасе в душной комнате для гостей с ее мучительными запахами увядшей гардении, штукатурки и нафталина была привлекательна.

Ники закурил, тащась по холму к Трумэн-стрит.

– Господин посол? – донесся из мрака женский голос.

Ники не остановился.

– Вам нужен ключ. – Чача потрясла сумочкой в воздухе, как колокольчиком. Она трусила вприпрыжку, чтобы догнать его, а потом пустилась рысью рядом, чтобы поспевать за его шагами. Вскоре она начала пыхтеть. Когда они достигли дома, Чача уже задыхалась. Она схватилась за перила крыльца, стараясь перевести дух, перед тем как подняться по лестнице.

– Мадам, доброй ночи. – Ники низко поклонился, отпер дверь и, оказавшись внутри, помчался, перепрыгивая через две ступеньки.

Он радовался тому, что сообразил, как отделаться от Чачи: все, что надо было сделать, – это обогнать ее на подъеме.

Ники вошел в комнату для гостей и закрыл дверь. Он сдирал с себя мундир и промокшую рубашку, когда услышал, как скрипнула дверь. Навалившись на нее, он стал ждать и отошел только чуть погодя. Затем наклонил голову, чтобы лучше слышать, подкрался к двери и выглянул в коридор. Кошка в серых и белых полосках принюхивалась под дверью. Ники облегченно выдохнул, стал вешать мундир в шкаф, и с верхней полки на него упала елочная верхушка в виде Вифлеемской звезды и едва не проткнула ему голову. Выругавшись, Ники поднял ее, засунул обратно и бухнулся в постель. Поясница и ягодицы утонули в матрасе, а ноги вытянулись, как зубочистки, там, где матрас еще сохранял какую-то твердость. Ему хотелось плакать, но в теле не осталось влаги, он всю оставил на танцплощадке во время банкета с «кадиллаком»!

Гортензия лежала на средней из трех кроватей, стоявших в алькове квартирки над гаражом. Окно в сад было открыто, и успокаивающие ароматы фрезий, гардений и ночного жасмина наполняли комнату. Температура была что надо, прохладно, но не холодно. Матрас был плотный, подушки пухлые, и постель застлана по ее вкусу – хлопковыми наволочками и простынями.

Лжеатташе Элеоноры Рузвельт чувствовала себя божественно. Вино подняло ей настроение, а макароны с подливкой по-венециански с секретным ингредиентом легко и непринужденно устроились у нее в желудке. Гортензия уже много лет не была так довольна. Она уснула спокойно, не шевельнувшись ни разу, и уплыла в края своих грез, словно синий, как небо, воздушный шар, который парит высоко-высоко и сливается с небесами воедино.

А на другом конце городка Ники страдал от жары, голода и беспокойства. Он попытался открыть окно злополучной гостевой комнаты, но рамы оказались то ли закрашены, то ли забиты наглухо, как в тюрьме. Он дошел уже до такой точки изнеможения, что ему стало все равно. Ники рухнул на кровать и попытался повернуться на бок, но это привело лишь к судороге в мышце, и ему пришлось вскочить, чтобы размяться. Он оставил попытки и смирился с оригинальной позой «зад ниже головы», как в гамаке. И уже почти уснул, как что-то начало его душить.

– Ни слова, – прошептала Розальба.

Дочка бургомистра взгромоздилась на него, зажав ему рот одной липкой лапкой, а другой опираясь на шею. Ники не мог ни дохнуть, ни охнуть. Он сбросил с себя Розальбу, но та кошкой вспрыгнула обратно.

– Выйдите из моей комнаты! – сдавленно заорал он и попытался выбраться из-под нее, но матрас засасывал его в свои зыбучие пески из органзы.

– Я быстро, – сказала она.

– Не сомневаюсь.

Ники напрягся, перебросил ноги через край кровати и катапультировался с нее, использовав силу рук, словно из бочки с огурцами вылетел, вскочил на ноги. Он был в одних трусах в присутствии юной леди, но ему уже было не до политеса. Ники побывал на войне и знал, как себя вести, когда враг наступает, загоняя тебя в ловушку. Не имели значения ни форма, ни оружие, ни боеприпасы. Движение было его единственной защитой.

– А я говорила, что в этой комнате жарко, – подмигнула Розальба.

– Окна не открываются.

– Потому что они намертво забиты. Папочка забил, когда узнал, что я удираю из дому по ночам.

– Зря он это сделал, лучше бы позволил вам уйти, – сказал Ники, потирая шею.

– Я ему так и сказала.

– Бедняга.

Ники внезапно испытал искреннее сочувствие к Рокко.

– Некоторым людям необходима свобода. Пойдем из этой парилки. В моей комнате прохладно. Развлечемся.

Розальба встряхнула волосами. Но выглядело это движение вовсе не соблазнительно, скорее похоже на взмах веревочной швабры, сметающей паутину с потолка.

Ники распахнул дверь настежь.

– Уходите, или я позову вашего отца.

Розальба сползла с постели и оправила ночную сорочку.

– Вы – самый гадкий послишка из всех, что побывали в нашем городе.

Ники закрыл за ней дверь, рухнул на пол и забаррикадировал вход собственным телом. Глиняный арлекин сорвался с полки и стукнул его по макушке. Статуэтка уцелела, но Ники захотелось разбить ее вдребезги. Он дотянулся до сигарет на тумбочке. Если придется, он всю ночь пролежит здесь, охраняя дверь своей спальни от посягательств Розальбы.

Он взял с нижней полки стеллажа тоненькую книжицу «История Розето, штат Пенсильвания», написанную Ральфом Бассо, открыл и принялся читать. По мере того как разворачивалась история городка, Ники начинал все лучше понимать его жителей. Он так и уснул на полу, и женщины Розето без устали отплясывали в его сновидениях.

Фрэнк поставил машину в зарослях неподалеку от Эвергрин-уэй в Харфорде, пригороде на магистральном шоссе. Именно здешние покатые зеленые холмы и лошадиные пастбища вдохновили создателя фрески в Театре Борелли. Теперь бывшие тучные луга стали просто лужайками, верховые тропы – подъездными дорожками, а фермерские домики – роскошными особняками, пышностью не уступающими европейским.

– Ты уверен, что здесь можно парковаться?

– Я хочу тебе кое-что показать.

Фрэнк взял Каллу за руку, когда они переходили через центральный бульвар, а потом подвел к заграждению, обсаженному деревьями.

– Нет, это не самая лучшая точка, – сказал он недовольно и повел ее за поворот улицы, к другому месту возле ограды, – вот здесь.

Калла во все глаза смотрела на Хейверкрест – восхитительный особняк в елизаветинском стиле, ярко сиявший огнями на фоне синего ночного неба. Музыка разливалась над поляной, плыла меж деревьев. Мерцала медь оркестра, расположенного на веранде. Элегантные авто высаживали гостей у каменных ворот, обрамленных двумя фонтанами, которые выбрасывали бриллиантовые струи воды высоко в небо, обрушивая их после в сланцевые бассейны.

– Кто здесь живет? – спросила Калла.

– Семейство, которое производит кетчуп.

Фрэнк облокотился на ограду.

– Как ты нашел это место?

– Я строил водопад у них в бассейне.

– На что это похоже?

– Ты такого никогда не видела. Представляешь, выходишь утром из дому и прыгаешь в свой собственный бассейн прямо под свой собственный водопад?

– Не представляю!

– Никто из американских итальянцев еще не селился здесь.

– Никто-никто?

– Но однажды я буду здесь жить, – заверил ее Фрэнк. – Я хочу стать мэром. Хочу помогать людям и жить именно так.

– Не знаю, как ты добьешься и того, и другого, и третьего, но если кто и сможет, то только ты.

Калла любовалась вечеринкой, словно произведением искусства или театральным действом, упивалась игрой света на сцене, тем, как плавно двигаются под музыку люди в саду.

– Однажды я построю тебе такой дом.

Фрэнк сгреб Каллу в охапку, оторвал от земли и поцеловал.

– Я не стану тебе мешать, – улыбнулась Калла. – А бассейн у меня будет?

– Все, что только пожелаешь!

Ники и Гортензия пешком совершали круги почета по территории юбилейной ярмарки, учтиво кивая направо и налево жителям Розето. Организаторы снабдили обоих широкими лентами через всю грудь с надписью «Почетный гость» – на случай, если это не всякому очевидно.

– Так, еще один круг по ярмарке, и я возвращаюсь к Минне, – сказала Гортензия сквозь зубы, продолжая натянуто улыбаться.

– Жаль, что мне некуда сбежать, нет у меня уютного местечка для ночлега.

– А что не так с бургомистром?

– С ним-то все нормально. Но вот его жена и дочь…

– Уверена, у них к завтраку подают свежие пончики.

– Не знаю, я не ем их пищи. Воды почти не касаюсь. Обтираюсь губкой. Зубы чищу, словно я в джунглях. Не хочу быть им ничем обязанным, иначе придется дорого расплачиваться. Слишком дорого. Честное слово, я не буду скучать по Трумэн-стрит.

– Давай тогда сегодня вечером уедем.

– Я завтра должен речь толкать.

– Ты же знаешь, что все это понарошку. И на самом деле ты – не тот человек из буклета. Мы просто смоемся. Исчезнем в тумане обмана под покровом тьмы, немедленно, испаримся – и все.

– Это все равно что уйти в антракте.

– Люди так часто поступают.

– Только не участники пьесы.

– Ники, это никакая не пьеса, и мы не на сцене. А Уильям Шекспир умер задолго до того, как его именем стали называть кемпинги в Нью-Джерси.

Ники не слышал Гортензию. Его внимание было приковано к прилавку церковной общины, где готовилась pizza fritta, прямо между стендом с колбасками и перцем и столом со свежими орехами и нугой.

– Гортензия, вы есть хотите?

– Самую малость, – призналась Гортензия.

Ники подошел к прилавку, где дамы из общины жарили pizza fritta, местную версию пончиков zeppole. Аромат ванили, облака сахарной пудры и золотистые воздушные пончики привлекали толпы народу к стенду pizza fritta, он был самым популярным среди посетителей ярмарки.

Под балдахином, увешанным гирляндой мигающих белых лампочек, Мэйми Конфалоне обжаривала пончики во фритюрнице. Она аккуратно вынимала из растительного масла пушистые облачка и складывала их на решетку, где еще одна добровольная повариха обсыпала лакомство сахаром, заворачивала в бумажные кулечки и подавала покупателям. Ники обошел прилавок сбоку.

– Миссис Конфалоне.

– Господин посол? А где же ваш мундир?

– Пришлось его проветрить.

– Слишком много танцевали?

– Ну, если хотите, называйте это так.

– А как бы вы это назвали? – Она старалась не смеяться.

– Я бы это назвал марафоном.

– Вы показали чудеса выносливости.

– А дамы поведали мне все о жителях Розето.

– Кто бы сомневался.

– Сколько я здесь, еще ни разу не видел вас без фартука.

– Приезжайте, когда у нас не будет юбилея.

– Это приглашение?

– Нет, – улыбнулась она.

– Я как кот: стоит однажды дать ему молока, и он зачастит. А вчера вечером вы принесли мне ужин. Я не забываю доброту.

– Мне было вас жаль.

– Можно вечером проводить вас домой?

– Нельзя.

– Говорят, вы вдова. Может, вам пригодится провожатый?

– Мне нужно вернуться домой к сыну.

Маленький мальчуган подбежал к прилавку, неся плюшевого жирафа.

– Мамочка! Дедуля бросал кольца, и смотри, что мне выиграл.

Ауги Конфалоне-младшему было лет пять – черноволосый кареглазый крепыш.

– Вот здорово! – восхитилась Мэйми.

– Можно его оставить?

– Конечно!

– Мэйми, мы заберем его к себе.

– Хорошо, Ма.

– Мы с жирафом будем ночевать на кушетке в комнате у дедули и бабули.

Мэйми перегнулась через прилавок и поцеловала сынишку:

– Будь паинькой, Ауги.

Она взяла щипцы и шлепнула кусок теста во фритюрницу.

– Подъезжайте сюда через полчаса, – сказала она Ники.

Ники отдал свои пончики Гортензии.

– Пойдемте, я провожу вас до Минны.

– Что за спешка? – Гортензия слегка озадаченно откусила от пончика. – А мне нравится, как готовят в этом городишке. Попробовать бы еще колбасок с перцем.

– Они и завтра здесь будут.

– А мне они могут понадобиться сегодня вечером. Люблю остренькое после сладкого.

– Остренькое на ночь вредно для желудка. Вас замучает изжога. Нет-нет, ешьте пончик. Это называется «десерт».

– Пожалуй, ты прав. С каких пор ты стал экспертом в области медицины?

– С тех самых пор, как Мэйми Конфалоне разрешила мне проводить ее домой.

Ники оставил Гортензию возле дома Минны, развернулся и помчался на Гарибальди-авеню. Он так торопился обратно на ярмарку, словно в штанах у него были раскаленные угли. Он влился в толпу и стал пробиваться к прилавку с pizza fritta. Жители окликали его, кричали вслед: «Амбашьяторе!» Он махал, но не останавливался. Добравшись до прилавка, Ники огляделся, ища глазами Мэйми. И не нашел.

Он подождал, решив, что она отлучилась по делу. Минуты бежали, он забеспокоился. Следом за одной из напарниц Мэйми Ники прошел к палатке, где женщины держали тесто. Поискал ее там, но впустую. Вскоре до него дошло, что Мэйми его просто отшила. Ники чувствовал себя полным чурбаном и даже не пытался скрыть, насколько опустошен. Выйдя из палатки, он старался держаться подальше от толпы и проскользнул за прилавки, где не было фонариков.

Ники дошел до конца поляны и бросил прощальный взгляд на ярмарку. Чертово колесо вращалось в небе, испещренном розовыми и фиолетовыми полосами. Слышно было, как восторженно смеются детишки, кружась на карусели в машинках, разрисованных, как планеты Солнечной системы. Парочки облокачивались о прилавки, парни играли в игры «на удачу», мечтая добыть приз для своей подруги и увидеть восторг в ее глазах. Семейные пары постарше собирались у столов со снедью, жевали бутерброды с колбасками и перцем, беседовали.

Перед ним разворачивалась целая вселенная сопричастности, в которой ему не было места, и неважно, фальшивый он посол или настоящий. Ни на Монтроуз-стрит, ни на Гарибальди-авеню не было места за столом для Ники Кастоне.

Ники всегда был лишним мальчиком, сидел на скамейке запасных, заполняя прореху, когда не явился другой ребенок – заболел или просто прогулял. Он был заменой – послушной, неунывающей, надежной. Если он справлялся, ему разрешали остаться. Может, именно потому он с такой готовностью взялся пожить недолго чужой жизнью, стать Карло Гуардинфанте. Быть Ники Кастоне ему не так уж нравилось.

– Эй, вы! – прошептал женский голос.

«Господи, – промелькнуло в голове у Ники, – неужто Чача Тутолола еженощно караулит в зарослях?» На самом деле ему вовсе не хотелось в этом убеждаться, поэтому он не сбавлял шага. Вспомнив, что где-то рыщет и Розальба, он припустил еще быстрее.

– Эй, не заставляйте меня гнаться за вами!

Ники обернулся. Мэйми вышла из тени, а потом снова спряталась. Он подбежал к ней.

– Вы на машине? – спросила она.

– Да! Si. Si.

– Подберите меня через квартал отсюда. За приходским флигелем.

– Dove есть «флигель»?

Мэйми показала рукой.

– За церковью? – уточнил Ники.

Мэйми кивнула.

– Обещаете мне быть там?

Ему была невыносима сама мысль о гусиных бегах, в конце которых гусю светит лищь быть ощипанным и зажаренным.

– Обещаю, – улыбнулась Мэйми, и эта улыбка опьянила Ники. Он испытал такое желание, какое не посещало его ни разу с тех пор, как ему начали нравиться девушки.

Он совершил рывок спринтера, бросившись к седану, припаркованному на площадке перед домом Мугаверо на Трумэн-стрит. После всего пережитого, после всех этих бегов ни за чем у него наконец-то была цель: Мэйми Конфалоне, ждавшая его за приходским флигелем. Казалось, она встала на цыпочки и вручила Ники Кастоне вон тот серебряный осколок луны.

Мэйми устроилась поудобнее на переднем сиденье седана. От избытка восторга Ники с трудом держал руль: его фантазии сбылись, и он не знал, по плечу ли ему они.

– Почему вы заставили меня подобрать вас за флигелем?

– Потому что отец Леоне – единственный, кто не сплетничает в этом городе.

– Вам не все равно, что думают люди?

– Вы явно выросли не в маленьком городе. Здесь налево.

– Куда мы едем?

Ники в кромешной темноте ехал по какой-то проселочной дороге.

– Вы голодны?

– Как волк.

– И я. Хватит уже изображать акцент.

– Я так говорю.

– Нет, не говорите. L’uomo che si dа fuoco viene bruciato. Вот что я сейчас сказала?

– Ваш итальянски ужасен. Ни один настоящий Italiano вас не сможет capisce.

Мэйми рассмеялась.

– Вы не говорите по-итальянски.

– В Америке… эээ… я говорю английски.

– Давайте-ка я переведу вам, амбашьяторе. Не шути с огнем – обожжешься. У вас такое плохое произношение, что вы не смогли бы сойти даже за официанта в итальянском ресторане.

– Ей-богу, смог бы! – сказал Ники совсем без акцента.

– Так мне гораздо больше нравится.

– Правда?

– С вашим фальшивым акцентом вы были похожи на прожженного светского хлыща.

– То-то Чача и Розальба все норовили в меня вцепиться.

– А может, они просто цеплючие. Я еще на фабрике поняла, что вы ненастоящий посол.

– И в чем же я прокололся?

– Ни один итальянец не обует «Флоршейм».

– На обуви!

– Обувь «Флоршейм» шьют в Висконсине.

– Вот как. Я не большой дока в костюмах. А вам не кажется, что мой мундир смотрится как форма духового оркестра Университета Пенсильвании?

– Чуть-чуть, – засмеялась Мэйми. – Где вы ее раздобыли?

– В костюмерной театра. Но на штанах есть бирка с надписью «Вудвинд».

– Но дело тут даже не в одежде. У вас нет ничего общего с настоящим послом.

– Как вы узнали?

– Я переводила его письма для городского совета.

– И каков же настоящий посол?

– Он пишет в очень строгом стиле. Человек он по-настоящему жесткий.

– Вы все это узнали из его писем?

– Из писем можно узнать все. По словам, которые люди предпочитают, можно определить, в каких красках они видят мир.

– Как поэтично. Если бы вы научили меня, как сказать это по-итальянски, я бы включил это в свою завтрашнюю речь.

– У меня нет времени обучать вас итальянскому.

– Не похоже, чтобы они возражали против моего английского.

– Это потому что мы в восторге от любого, кого считаем важной персоной. И обожаем всякого, кого считаем знаменитостью. А вы сейчас как раз и одно, и другое.

– Вчера вечером я перетанцевал с пятьюдесятью двумя женщинами. Я искупил свой обман.

– Вы собираетесь продолжить?

– Завтра к полудню все закончится.

– Зачем вы это делаете?

– Поначалу я это делал из жалости.

– С чего бы вам жалеть этот город? Все друг друга знают, у нас есть работа. И нет преступности.

– Я так чувствую.

– Нам здесь замечательно живется.

– Потому-то вы и не любите чужаков. Не хотите ничем делиться.

– Не то чтобы мы их не любили, просто мы им не доверяем.

– А вы сами?

– Я осмотрительна.

– Вы собираетесь меня выдать?

– Я же не доносчица.

– А я так и не думал.

– Как ваше имя?

– Ники Кастоне.

– Итальянец.

– Вы удивлены?

– Я не была уверена.

– Мамина родня из Абруццо, а отцовская – из Эрколано.

– Чем вы зарабатываете на жизнь?

– Вожу такси и доставляю телеграммы для «Вестерн Юнион». Я привез сюда телеграмму из Филадельфии. Она там, в бардачке.

Мэйми открыла бардачок и при свете приборной доски прочла телеграмму, аккуратно сложила ее и спрятала обратно в конверт.

– Отчего же вы ее не доставили?

– Я в бегах. Посол в нью-йоркской больнице, я похож на него, а за мной гонится папаша моей бывшей невесты, чтобы убить голыми руками плюс еще двумя-тремя видами оружия. Так что я вскочил в машину и приехал сюда, чтобы спрятаться от него. Вам нужен был посол, а мне нужно было стать кем-то другим на ближайшие выходные. И вот мы здесь.

– А та цветная леди?

– Миссис Муни – очень хороший человек.

– Как вам удалось уговорить ее сыграть роль в вашей пьесе?

– Хорошо, что вы воспринимаете это как театральное действо. Я и сам так смотрю на все это, чтобы себя не возненавидеть.

– Миссис Муни – актриса?

– Она диспетчер в таксопарке, где я работаю. Она что угодно для меня сделает.

– Здесь направо. Приехали.

Ники подъехал к «Стейкам Перелли» – небольшому зданию из шлакоблоков с простеньким окошком для выдачи и вывеской над ним. На крыше висели итальянский и американский флаги.

– Вы привезли сюда филадельфийского парня, чтобы угостить сэндвичами со стейком?

– Это вы меня привезли. И это лучшие в мире сэндвичи со стейком.

– Это мы сейчас проверим.

– Так проверяйте. Вы же посол.

– С чем вы любите сэндвичи?

– Стейк, моцарелла, перцы.

– Сделайте два, – сказал Ники мужчине в окошке. – Выберите хороший столик, – попросил он Мэйми.

Все столики были свободны.

Ники принес к столику два сэндвича и две бутылки газировки на травах.

– Вы не спросили, женат ли я.

– Вы не женаты.

– Откуда вы знаете?

– Ни один женатый мужчина не станет танцевать с пятьюдесятью партнершами подряд в шерстяном мундире в душной палатке.

– Вы так это определяете?

– Да и не выглядите вы женатым человеком.

– У меня холостяцкий вид?

– Вы не похожи на женатого мужчину в поисках приключений.

– Вы мужчин видите насквозь.

– Что вы имеете в виду?

– Знаете, о чем они думают, что ими движет, заранее знаете, как они поступят.

– Только как поступите вы.

– Меня так легко прочесть?

– Абсолютно.

– А вы очень придирчивы, правда?

– Вы что-то слышали обо мне прошлым вечером?

– Музыка играла очень громко. Женщины были бодры. Когда они не дышали мне в ухо, то наступали на ноги.

– Бедняга.

– Хотите знать все, что они мне рассказали?

– Все.

– Я знаю, что вы вдова. Как давно?

– Пять лет.

– И что у вас есть сын по имени Ауги. Милый малыш.

– Очень. Вы видели его сегодня у прилавка.

– Видел. Резвый парнишка.

– Очень.

– Я знаю, что вы живете одна с сыном в доме 45 на Гарибальди-авеню. Дом вы купили вместе с мужем, перед тем как он ушел на войну. Одна дама считает, что вы заплатили за него пять тысяч долларов и страшно переплатили, а другая сказала – три тысячи пятьсот и оторвали за бесценок. Знаю, что вы произносили выпускную речь и что как-то раз вы сказали миссионерскому священнику, собиравшему пожертвования, что он не должен просить денег для помощи бедным Европы, потому что сначала следует помочь бедным Истона в самой Пенсильвании. Что вы однажды после мессы оттаскали за ухо мальчишку, который наврал своим корешам из бейсбольной команды, что вы его поцеловали. На фабрике вы – уважаемый мастер, строгая, но справедливая. Еще одна дама сказала, что не удивится, если в один прекрасный день вы обзаведетесь собственной фабрикой. Насчет вашего сердца царит всеобщее согласие. Некоторые считают, что вы еще не оправились от потери мужа, а есть и такие, которые думают, что никогда не оправитесь.

– Сведений больше чем достаточно.

– Информация о недвижимости поступила от Чачи Тутололы.

– Она как газета «Стелла ди Розето», только получаешь новости, не испачкав руки в типографской краске.

– Хотите кое-что узнать обо мне?

– Лучше бы мне не углубляться в подробности. Тогда, если спросят, не придется лгать.

– По-моему, вам ничего не грозит.

– Не доставить телеграмму адресату – федеральное преступление.

– Кто сказал, что я не собираюсь ее доставить? Завтра на обратном пути я брошу ее в почтовый ящик Тутололы.

– Какой скандал!

– Да, это может встряхнуть.

– Как минимум. Так расскажите же мне о себе. – Мэйми сделала глоток газировки.

– Мама умерла, когда я был маленьким, а отец – вскоре после Великой войны. У меня нет ни братьев, ни сестер. Я живу у дяди и тети в подвале, они забрали меня к себе, когда мне было пять. Они владеют службой такси – это их седан. Еще я работаю в Театре Борелли. Суфлером. Это человек, который подсказывает актерам слова, когда те их забывают. Я взял заказ в Эмблере, и у меня в такси умер пассажир. Я до сих пор еще не оправился от этого. Я был обручен с Терезой Де Пино, все зовут ее Пичи. И недавно разорвал помолвку, потому что считаю, что она меня не любит. А я хочу любить и быть любим.

– Наверное, затем вы и прикинулись важной шишкой.

– Я не падок на подхалимаж.

– Если нет, то почему вы не выдали себя за каменщика?

– Потому что каменщик не был приглашен на юбилей, а меня не попросили доставить телеграмму в Союз каменщиков Розето. Своей работы я не стыжусь. Я – таксист. И не сноб.

– Пичи знала, кем вы были на самом деле?

– Нет.

– То есть вам не за что злиться на нее.

– Это она на меня злится. Думаю, она с удовольствием стерла бы меня в порошок.

Мэйми расхохоталась, запрокинув голову. Она давно уже не смеялась так громко и так искренне, с тех самых пор, как Ауги ушел на войну. Ники Кастоне, такой серьезный Ники, невзначай задел веселую струнку в ее душе.

– Вы смеетесь надо мной?

– Нет, я смеюсь, потому что вы на самом деле считаете, будто она должна убить вас за то, что вы ее бросили.

– Ей тридцать четыре года. Она малость в отчаянии. Хотя она утверждала, что ей двадцать восемь, и, в общем-то, это ее право.

– Безусловно.

– А сколько вам? – поинтересовался Ники.

– Двадцать семь. Но когда ты в печали, тебе сто лет, и ни на день меньше.

Ники отвез Мэйми к ее дому. По пути от «Перелли» они почти не разговаривали, но это было приятное молчание.

– Это ваш дом?

– Да.

Он присвистнул.

– И всего за пять тысяч долларов?

– Мы заплатили две с половиной тысячи.

– Вообще не деньги.

– Меньше слушайте сплетни.

– Спокойной ночи, Мэйми, – улыбнулся Ники. Он положил руку на дверцу машины, чтобы ее открыть, но вместо этого оказался к ней лицом к лицу. – Я хотел попытаться вас поцеловать. Думал об этом всю дорогу.

– Неужели?

– Но я никогда вас не поцелую. Я не должен обнимать вас. Не должен оставаться с вами ни одной минуты дольше, потому что вы и так подарили мне свое время, позволив вас подвезти. Вы смеялись моим шуткам, вы были добры и прекрасны и не осуждали меня. Так вот, для меня вы – совершенство, это был превосходный вечер, и у меня останется чудесное воспоминание о нем.

Ники вышел из машины, открыл для Мэйми дверь и протянул ей руку. Она вложила свою в его ладонь и вышла из машины без всяких усилий, как грациозная танцовщица, услышавшая музыкальную фразу и преисполненная желания двигаться в такт.

Мэйми стояла и смотрела на Ники, раздумывая, чего она на самом деле хочет от этой потрясающей ночи. Ники ясно дал ей понять, чем стал для него этот вечер, а теперь и она узнала, чего хочет. Мэйми обхватила ладонями лицо Ники, притянула его к себе и поцеловала.

8

На своем веку Ники доставил достаточно телеграмм в такое множество домов, чтобы заметить: у каждого дома и, соответственно, у каждой семьи есть собственный запах. Один дом пахнет мокрой шерстью, другой – сладкой кукурузой, а третий – лимонным маслом.

Дом Мэйми Конфалоне пропах анисом и ванилью, незамысловатыми коржиками в форме полумесяца, без которых не обходился ни один праздничный поднос с печеньем и которые неизменно лежали на кофейном блюдце, выдавая себя за дополнительную ручку к чашечке эспрессо. Ники хотел поделиться этим наблюдением с Мэйми, но не нашел слов. Не было возможности для слов между торопливыми поцелуями, которыми они обменивались в темноте у подножия лестницы, да и мыслей в его голове тоже не было. Мэйми выскользнула из своих туфель с тонкими каблучками, бантами и ремешками. Ники пытался вспомнить, как же они называются, – точно не «Мэри-Лу», но что-то вроде того. Мысли его путались; он не мог поверить, что Мэйми Конфалоне пригласила его к себе. Тело его вполне поспевало за эмоциями, но умом он все еще пребывал в состоянии неверия – неужели хотение его сердца стало реальностью и вот-вот случится нечто прекрасное, желанное с той самой минуты, как он впервые увидел Мэйми Конфалоне?

Мэйми взяла его за руку и повела по ступенькам. Юбка покачивалась в ритме ее шагов. Юбка в цветочек, как и почти вся ее одежда, но сейчас это было буйство цветов, листьев и лоз на чем-то прозрачном поверх подкладки – может, атласной, раз так все сияло, будто сшитое из настоящих лепестков.

Когда они достигли вершины лестницы, над ними медленно вращался вентилятор, не от электричества, а от ночного сквозняка. Ники расстегнул корсаж платья Мэйми, и тот легко опал, как вуаль.

Она переступила платье, волнами стекшее на пол. Потом повела его в спальню и там, прильнув к нему, повлекла к кровати.

Луны не было, но свет с улицы за окном помог Ники разглядеть Мэйми. Он никогда еще так не видел женщину, всегда мешали драпировки, но обнаженная Мэйми была произведением искусства, с нежными изгибами, будто высеченными из лучшего мрамора, и кожей нежной, как тончайший шелк от Труссарди.

Пока она снимала с него обувь, он оглядел комнату, прелестную, простую, не загроможденную: высокий потолок – казалось, до небес, а то и выше; открытые настежь окна с трех сторон, порхающие на ветру прозрачные занавески; кровать, застланная обычным пикейным покрывалом, прохладным на ощупь и нежным, как сама Мэйми.

Она засмеялась, когда носок на ноге Ники вдруг заупрямился, и Ники засмеялся, когда, наконец содрав его, она бросила носок через плечо с такой силой, что тот вылетел в окно.

Сейчас они были как давние любовники, которые опять встретились. За ними стояла история любви, но она им еще не надоела. Они любили друг друга, не открывая друг друга, но, скорее, узнавая заново, с той сноровкой, что приходит со временем, из которого они так мало разделили, не упустив, однако, ни единого мгновения.

Впервые за долгое время Мэйми снова была юной.

Ники вбирал в себя ее тепло и нежность и больше не боялся, что будет всегда одинок. Она целовала его в губы, касаясь волосами его лица, целовала его шею и руки, а потом откинулась на подушку. Ники прижал ее к себе.

– Можно, я не вернусь к Тутололам?

– Ты же гость. Это невежливо.

– Нигде так плохо не принимают гостей.

– Так уж и плохо?

– Я там чуть не помер. То едва не задохнулся, то рождественская звезда чуть не раскроила мне башку, то Розальба впилась когтями, как кошка, и собиралась высосать из меня дух. Я уже упоминал статуэтки Каподимонте? Все в той комнате имеет глаза.

– Завтра последний день юбилея. Потом тебе ничего не будет грозить.

– Но мне надо произнести речь.

– А потом домой в Филадельфию.

– Или в Италию.

– Мнимую.

– Это правда.

– А ты там был когда-нибудь?

– Останавливался на пути домой с войны и не хотел уезжать, но заскучал по Филадельфии.

– В каких войсках ты служил?

– В пехоте. Воевал четыре года.

– И где?

– Во Франции и Германии.

– Мой муж тоже был в армии. Он воевал в Польше, когда его убили. Я пыталась не злиться на него за то, что он умер и оставил меня. Ауги был таким упрямым. Но упрямство идет рука об руку с верностью – одно не может без другого.

– Что с ним случилось?

– Мне сообщили, что они освобождали деревню. Мужа и еще троих его сослуживцев послали в дом, чтобы сообщить семье, которая там жила, что им нечего бояться. Война закончилась. Но в доме была засада. Там прятались немецкие солдаты. Аугусто вошел первым, сообразил, что к чему, заорал другим, те спрятались, а мужа убили. Он должен был отправиться домой на следующий день. Три года он оставался невредим, а в самом конце они его настигли.

– Видимо, он был замечательным человеком.

– Не без недостатков, святым он не был. Но для меня он был всем.

– А сына он успел повидать?

– Я послала ему письмо, когда узнала, что в положении, но оно опоздало.

– Ты назвала сына в честь мужа.

– Традиция. И мальчик на него похож. Сыну его так не хватает, у меня сердце разрывается. Сын без отца. Я ведь не могу его заменить.

– Не заменишь. Но он хороший мальчик.

– Я пытаюсь. Ауги знает, как погиб его отец, насколько я могу объяснить, но он все еще играет в войну, а это ведь не игра.

– Все мальчики так делают.

– Я знаю. Когда его спрашивают, кем он хочет быть, когда вырастет, он отвечает, что солдатом, как его отец. Но я этого не допущу.

– Надеюсь, что получится.

– Потерять обоих – это уж слишком.

– Как ты вообще все это выдержала?

– Не знаю. Я вернулась на фабрику, и это помогло. Каждый день все лучше получалось сосредоточиться на работе. Приходилось быть внимательной. Каждая блузка должна быть без изъяна, каждый шов ровным, каждый воротник прилажен одинаково, карманы не должны пузыриться, проймы, рукава, манжеты соответствовать выкройке лифа, и чтобы не морщил шов на спине, пуговицы и петли находились на своих местах, вся эта нудятина и спасла меня от тоски. Ничто не помогло бы лучше.

– Получается, что работа не просто средство к существованию.

– Работа может быть спасением. Я знаю, что меня она спасла.

Ники снова откинулся на подушку.

– Ни один сырный сэндвич со стейком в вашем Филли не сравнится с сэндвичами с говядиной от Перелли. И это мое последнее слово на эту тему, – сказала Мэйми.

– Ты с ума сошла.

Мэйми поцеловала его:

– Спокойной ночи.

Она свернулась клубком и сразу заснула. Ники никогда не видел, чтобы люди так мгновенно засыпали. Ну – кошки, да и собаки. Даже золотые рыбки, плавающие с открытыми глазами в аквариуме. Только кузен Джио мог так быстро отключиться, но тот никогда не спал спокойно.

Ники лежал на спине, обнимая Мэйми. Он поглядел на циферблат. Часы летели, как минуты, и все-таки тянулись бесконечно. Все, что произошло между ними этой ночью, произошло само по себе. Он не ощущал ни грана вины или усталости, и не нужно было идти на компромисс с совестью.

Когда Ники вручил Пичи помолвочное кольцо, она предложила ему себя с определенными оговорками (так она и выразилась), к которым ее жених должен был прислушаться. У Пичи был свой моральный кодекс, своя «азбука Морзе», как у миссис Муни. Его невеста изобрела список правил – что она может делать с Ники в физиологическом смысле, а чего она делать не может. Список этот оказался состряпан из предрассудков ее религиозного воспитания, страхов ее матери и каких-то романтических подсказок, полученных из журнала «Современный экран».

Пичи знала, как избавить Ники от сексуального напряжения, чтобы потом не упоминать этого на исповеди, но это не было похоже на романтические интерлюдии, которые Ники видел во сне или воображал наяву. Когда его бывшая невеста запускала руку ему в штаны, чтобы освободить жениха от страданий, у нее было такое выражение лица, будто она выуживала мелочь со дна сумки, чтобы заплатить за проезд. Она бывала сосредоточена, но мысли ее блуждали в другом месте. Они не делили наслаждение, а бездумно упражнялись в акте трения только для того, чтобы Ники получил то, что предлагала ее рука в перчатке. Саму Пичи это действие не оскорбляло, но и не возбуждало. Все происходило стремительно, уверенно и без отклонений от ограниченного набора ее навыков. Одежды она не снимала, разве что шляпку, и всегда действовала в перчатке.

Ники соскользнул с постели Мэйми. Он осторожно прикрыл ее одеялом, оделся в темноте и спустился на первый этаж. На кухне он открыл холодильник и обнаружил много снеди, оставшейся после ужина. Он выбрал куриную ножку, тарелку с картофельным пюре, горбушку хлеба и бутылку пива и расположился за столом с серым пластиковым покрытием, вокруг которого выстроились такого же цвета стулья. На спинке каждого стула была пришита по центру красная кожаная пуговица.

На стуле рядом с собой Ники увидел стопку детских книг. Он поднял пачку, начал перебирать книги и улыбнулся, приметив «Слишком много рукавичек», – такую же он подарил Эльзе и Доминику, когда у них родился сын. Он пролистал «Пиноккио», пробежал «Меч в камне» и, выбрав «Сказки братьев Гримм» с иллюстрациями, раскрыл книгу на столе.

Эти красочные картинки из книги разбудили в памяти его прошлое. Ники не помнил, читал ли эту книгу раньше. Надо подумать об этом. Детали детства вспоминались все тяжелее.

Закончив с перекусом, Ники сложил посуду в раковину. Он все вымыл и расставил на сушилке. Ему нравилось, как Мэйми содержит дом, – аккуратно, чисто и без лишнего хлама. И думалось ему в этом доме ясно. Он не мог представить себя рядом с такой женой, как Чача, застилавшей каждую поверхность в доме салфеточками с изображениями святых.

Ники вошел в гостиную. На глаза ему попался диван с обивкой из коленкора – розовые розы на желто-коричневом фоне. У Мэйми Конфалоне явная слабость к цветам.

У нее нашелся и проигрыватель – «Виктор», с откидной крышкой, обитой коричневой кожей, и затянутой золотой сеткой звуковой панелью впереди. Стоял проигрыватель на четырех алюминиевых ножках. Ники осторожно поднял крышку.

Теперь понятно, кто скупает все новые пластинки с сорок пятой скоростью, – вдова с Гарибальди-авеню в городке Розето. Он пробежал глазами названия. «Пуговицы и Банты» Дины Шор, «Ты разбиваешь мне сердце» Вика Дамоне, «Мона Лиза» Нэта Кинга Коула, несколько синглов Розмари Клуни (еще одно общее увлечение), Братья Миллс, Тонни Беннет, Глен Миллер, Перри Комо, Фрэнки Лэйн, Сэмми Кэй, Арти Шоу и Эдит Пиаф, ее хит La Vie en Rose. Эта пластинка не удивила Ники – в названии упоминался цветок.

– Не спится? – спросила Мэйми. На ней была голубая ночнушка с желтыми маргаритками, собранная у горловины свободной атласной ленточкой. Она была босиком.

– Да, все никак не мог уснуть.

– Тебе пора.

– Не хочется.

– Но ты одет.

– Ну да.

– Значит, наверняка хочешь уйти.

– Должен.

– Завтра же речь.

– Еще бы.

– Носок, по всей видимости, в кустах.

– Я найду по дороге к машине.

Ники уже подходил к двери, но подумал и решил еще раз попрощаться, однако Мэйми уже стояла рядом.

– У тебя все в цветах. Почему?

– Мне они нравятся.

– Очень нравятся, как я погляжу.

– Мое имя – Роза.

– Почему тебя зовут Мэйми?

– Мэри Роза. Мой день рождения пятнадцатого августа.

– Праздник Успения.

Ники обнял Мэйми и поцеловал. У него было странное чувство, что следующий поцелуй случится не скоро.

– Спасибо тебе, Ник, – сказала она.

– За что ты меня благодаришь?

– Со временем поймешь.

Ники вышел из дома Мэйми, обув левый ботинок на босу ногу. Он спустился с крыльца и обошел дом, где и нашел потерянный носок, флагом свисавший с куста самшита, и засунул его в карман.

Он забрался в седан, но не отъехал. Все тело его как будто находилось в движении. Это была не дрожь, а какое-то неведомое ощущение.

Закрыв глаза, Ники подумал: может ли человек его возраста получить инфаркт? Так это происходит? Неужели его обнаружат мертвым внутри драгоценного седана Палаццини, прямо посреди города, где он притворялся сановником из другой страны? Неужто вот так и закончится его приключение?

Неожиданно для себя он стал нашаривать в бардачке стаканчик с мелочью. Тот оказался полон монет. Ники завел машину и медленно поехал по Гарибальди, пока не нашел единственную телефонную будку на всей авеню.

– Девушка, Белла-Виста 8-5746. Будьте любезны.

Калла спала как убитая, когда в холле внизу, вдали от спальни, зазвонил телефон. Она села на кровати. Потом вскочила и помчалась по ступенькам в надежде добраться до телефона до того, как он разбудит отца.

– Это Ники.

– Ты в порядке?

– Ага.

– Ты чего звонишь?

– Мне надо поговорить с кем-нибудь. С тобой. Мне нужен друг.

Калла прижала трубку одной рукой, а другой подперла голову, села на ступеньки.

– Что случилось?

– Я встретил женщину.

– Ники, это может подождать.

– Нет, нет, это ждать не может. Я не понимаю, что сейчас случилось, и мне плохо, и я должен тебе все рассказать.

Калла услышала скрип половиц за спиной, подняла глаза и увидела отца в халате. Она махнула ему, чтобы возвращался в постель.

– Продолжай, – сказала она в трубку.

– Она вдова. У нее малыш. И я у нее остался.

Калла встала и посмотрела на часы в углу гостиной. Время приближалось к четырем.

– Остался?

– Ну, ты понимаешь.

– И что?

– И мне не по себе из-за этого.

– Потому что ты любишь Пичи.

– Зачем ты это повторяешь? Ты словно отбойный молоток, которым долбят землю, когда рельсы прокладывают.

– Я повешу трубку.

– Не вешай! – Ники уже был в отчаянии. – Я не удержался, потому что ты так говоришь, словно это правда. Но такого со мной никогда не было. И уж точно не с Пичи. Ни с какой другой женщиной. У меня не было любви.

– Ники, – Калла уже потеряла терпение, – у тебя же она только что случилась.

– Но ненадолго. Или я просто боюсь, что ненадолго.

– Тебе пора взрослеть, – начала Калла. Сэм пристроился рядом на ступеньках. – Ты ведешь себя так, словно можешь делать все, что хочешь, не обращая внимания на женские чувства – Пичи или этой твоей леди. Что ты за человек такой?

– На это я не могу ответить.

– А пора бы уже определиться. А теперь я вешаю трубку, потому что не хочу на тебя орать.

– Прости меня, Калла.

– Мне тебя не за что прощать.

– За то, что позвонил. Что разбудил твоего отца.

– Ладно, я ему передам.

Калла бросила трубку.

– Кто это был?

– Сумасшедший Ники Кастоне.

– Они догадались, кто он такой, и выгнали из города?

– Нет. Он очаровал женщину.

– Один из плюсов кочующего театра.

– Единственный, чего уж там.

– А почему он позвонил сюда?

– Ему нужен друг. Он так сказал.

– Ты у него единственный друг?

– Может, это единственный номер в Саут-Филли, который он помнит.

– Сомнительно. Но он хороший парень. И мне очень нравится.

– Нравится?

– Он честный.

– Но не сейчас. Он дурачит целый город.

– Может, им надо попридержать свое недоверие на минутку. Может, у них есть на то причины. Людям полезно время от времени кому-то верить, даже если он и не тот, кто на афишах.

– Папа, обо мне-то можешь не беспокоиться. У меня есть здравый смысл. И я выйду замуж за Фрэнка Арриго.

– В самом деле?

– Я бы не вышла за человека, которого не люблю.

– И это твой ответ?

– Мне разрешено сомневаться?

– А не должна бы.

– Я хочу надежности. И Фрэнк мне ее обеспечит.

– Вот насчет надежности, это все хорошо и замечательно, если человек, который дает тебе такое чувство защищенности, и тот, кого ты любишь, – одно и то же лицо. Все деньги мира не дадут тебе безопасности, но вся любовь в мире – может. Удивительно, как это происходит. Ты хочешь строить свою жизнь именно с ним?

– Я хочу с ним построить театр. Он хочет модернизировать Театр Борелли и превратить его в достопримечательность, какой он был в твоем детстве.

– Дай ему Бог здоровья. Он молод. Полон энергии. – Сэм оперся на перила и встал. Взбираясь по ступенькам, он продекламировал:

– Не может быть, папа? «Цимбелин»?

– Единственное, что я помню. Бери что дают. Спокойной ночи, Калла.

– И тебе, папа.

Калла залезла в постель. Она завернулась в одеяла и простыни и вжалась в подушки. Она уже жалела, что сказала отцу о своем намерении выйти за Фрэнка. Идея, как ей показалось, не слишком его вдохновила. А может, все дело в том, что в четыре часа утра мало кто вообще проявляет энтузиазм? Может, когда подготовятся чертежи, отец будет более расположен к вероятности, что Фрэнк станет частью их семьи?

Минна стояла в гостиной рядом с Гортензией. Она смотрела в окно сквозь тяжелые кружевные шторы.

– Славно, что под конец выпал солнечный денек.

– Посол скажет речь, и мы вас покинем. – Гортензия посмотрела на свою хозяйку. – Минна, я никогда так крепко не спала, как в квартире над вашим гаражом.

– Я рада.

– И еда, которую вы приготовили, восхитительна. Макарони. Фриттата на завтрак. И десерт, я не знаю, как это называется, в керамической тарелочке…

– Панна котта.

– Мне придется расставить пояс на юбке, когда доберусь до дома, – Гортензия показала на талию, – я точно знаю.

– Мы так хорошо пообщались.

– И я вам благодарна за рецепт подливки.

– Будете ее готовить и вспоминать обо мне.

– О, конечно, буду.

– Угостите ею как можно больше людей.

– У нас в церкви двести семьдесят восемь прихожан.

– Не только в церкви.

– Иногда у нас бывают экуменические собрания. Из трех штатов. Мы путешествуем на автобусе. Я могу подать это блюдо на межцерковных трапезах.

– И более того.

– Я вас не понимаю, Минна.

– Я думаю, что вы нашли свою цель.

– Но я не собираюсь открывать итальянский ресторан.

– И не нужно.

– О чем вы говорите? Если вы знаете, чего я хочу в жизни, то почему не скажете?

– Я этого не знаю. Вы сами поймете. Все, что вам нужно, – это узнать свою цель в лицо, когда она перед вами появится.

Минна надела на шею Гортензии нитку бирюзовых, зеленых и желтых бус:

– Это вам.

– Совсем не обязательно делать мне подарки.

– Я хочу, чтобы вы помнили этот визит. И на вас они смотрятся великолепно.

– Сплошь мои цвета.

– А это – моя цель, – призналась Минна.

– Да что вы говорите?

– Я делаю украшения из венецианских стеклянных бусин. Получаю их из Мурано, это рядом с Венецией.

– Буду носить их каждый день.

– Когда-нибудь поезжайте в Италию. Вы должны ее сами повидать. Голубизна стекла напоминает мне тамошнее небо. И золото, архитекторы крыли им свои палаццо. Ты видишь, как оно мерцает на солнце и отражается в воде каналов, и тогда понимаешь, что нет ничего невозможного.

– Когда я рядом с вами, я знаю, что все возможно. Минна, пойдете со мной на трибуну сегодня?

– Я не могу.

– Нельзя ли сделать исключение?

– Если бы я и покинула дом, то только из уважения к вам. И конечно, в честь миссис Рузвельт.

– Я знаю.

Гортензия взяла чемодан и шляпную коробку и вышла из дома Минны туда, где ее уже ждал Ники в седане на обочине. Он выскочил из машины, чтобы помочь Гортензии с багажом. Гортензия обернулась, чтобы махнуть рукой Минне в последний раз, но входная дверь уже захлопнулась, шторы занавешивали окна, и Минны нигде не было.

Ники и Гортензия сидели на трибуне, установленной на самой верхушке Гарибальди-авеню, а духовой оркестр школы имени Пия Х играл «Господи, благослови Америку». С высоты городок Розето смотрелся как первая сцена красочного мюзикла. Цвета взрывались на флагах, транспарантах и воздушных шарах, а в садах маргаритки, китайские розы и пионы буйствовали розовым и алым великолепием. Солнце слепило, словно прожектор, в чистых голубых небесах, отражаясь от крыш голубого и серого шифера, который всегда был под стать небу, невзирая на настроение или погоду.

Весь город Розето приготовился к финалу праздника, чтобы присутствовать на прощальной речи посла, благословении города отцом Леоне и завершающем параде.

Платформы с декорациями выстроились на Дивижн-стрит. Там присутствовали: гигантский розовый пирог, сделанный из гофрированной бумаги общиной Святого Роха из Мартинс-Крика, стайка малышей, выряженных с ног до головы в красное, белое и зеленое, чтобы потом, на демонстрации, перевоплотиться в итальянский флаг, и громадная модель швейной машинки на колесах в честь фабричных работниц. Когда все это планировалось, люди немного поворчали, но все же почувствовали себя обязанными явиться, ведь посол принес такую жертву, проделав весь этот путь из Италии, чтобы быть с ними.

Ники облачился в мундир с перевязью, а Гортензия надела воскресный костюм и памятную ленту, не забыв свои венецианские бусы. Все сановники вместе с собранием мэров из соседних городов, а также городской совет – все как один с лентами через плечо – присоединились к ним на трибуне.

Рокко взял микрофон и поприветствовал собравшихся.

– Посол Карло Гуардинфанте почтил нас своим присутствием на юбилее, отмечающем побратимство наших городов. Посол живет в Розето-Вальфорторе, городе в провинции Апулия, откуда пришли наши предки, и это делает нас семьей. У него имеется супруга, Элизабетта, и в следующий раз он пообещал привезти ее сюда, в наше поселение, недавно получившее статус города – единственного полностью итальянского города в Америке. Итак, леди и джентльмены, поприветствуем нашего посла!

Ники сунул руку в карман мундира, чтобы достать речь, стоя у микрофона. Но когда он уже открыл рот, то сложил речь пополам и сунул обратно в карман. Толпа была ошеломлена.

Мэйми проскользнула в толпу и приготовилась слушать.

– Я очень счастливый человек. Fortunato! Я приехал в Розето, в Пенсильванию, как это вы говорите, в клочья. Но у меня есть секретное оружио. Миссис Муни, атташе миссис Элеоноры Рузвельт, populare первой леди.

Толпа вежливо похлопала. Гортензия поклонилась.

– Миссис Муни напомнила мне, что я привез вам нечто, в чем вы нуждались. Я привез вам Розето-Вальфорторе, место, которое ваши предки называли домом. Я не мог упаковать в чемодан всю деревушку, но я могу принести вам историю. Порой, достигнув процветания, мы забываем о борьбе, о жертве и даже о том, откуда мы пришли. Видите ли, те, кто слишком молод, чтобы помнить, или те, кто забыл, знайте: Розето-Вальфорторе – городок невероятной красоты, как и ваш. Он расположен на вершине холма в Апулии между Roma и Napoli. Место на карте поставило нас в рискованное положение на многие века. Каждая армия со времен греков прошла через этот холм. Нас завоевывали, атаковали, грабили мародеры. Но мы выжили. Вот из чего вы сделаны. Вот что привело вас в Америку, и вот почему вы нашли безопасность, преуспеяние и просто хорошую жизнь. Вы – розетанцы!

Толпа зааплодировала, задудела в трубы и засвистела.

– Давай поскорее, – прошептала Гортензия. – У меня дурное предчувствие.

– Сядьте, миссис Муни. – Осмелевший Ники замахал радостной толпе.

Темно-зеленый «студебеккер», а следом «двойка» из таксопарка Палаццини уперлись в полицейское ограждение. Пичи Де Пино выскочила из «студебеккера», следом неслись ее нервная мать и разгневанный отец.

– Ники Кастоне! – выкрикнула Пичи. – Нам надо поговорить!

Люди в толпе застонали. По толпе понеслось имя Кастоне.

Пичи взобралась по ступенькам на помост.

– Ты совсем сдурел? Ты почему в наряде оркестра Пенсильванского университета?

– Я так и знал, – покачал головой Эдди Даванцо.

– Кто это? – озадачилась Чача.

– Это Ники Кастоне. Из Филадельфии, – провозгласила Пичи.

– Что тут происходит? – вмешался Рокко.

– Она… она тоже не та, за кого себя выдает. – Пичи указала на Гортензию. – Она диспетчер, цветная.

– Они и сами могут сообразить, что цветная, – хмыкнула Гортензия.

– Как ты мог так обойтись со мной, Ник? Ты оставил мою фотографию в ящике со штопкой и бельем. Неужели все, чем мы были друг для друга, так мало для тебя значит, что ты бросил меня в ящик с грязными и дырявыми трусами?

– Я удушу тебя голыми руками! – Ал Де Пино всей шестифутовой тушей ринулся на Ники.

Кончетта утерла слезы.

– Ники, вернись домой и женись на Пичи, и мы забудем весь этот ужасный кошмар, этот жестокий эпизод, весь этот сумасшедший дом. – Она стряхнула пылинку с лацкана на мундире Ники. – Вспомни любовь. Я молю тебя, вспомни любовь.

– Я убью этого сукина сына…

Ал замахнулся на Ники, Эдди Даванцо схватил его за руки.

– Вот уже и полиция подоспела, Ал, ты болван! – заорала Кончетта.

Дом и Джо поспешили на сцену.

– Не смей его трогать, – закричала Джо.

– Вы кто такие? – спросил Рокко.

– Семья, – рявкнул Дом.

– Может, перенесем дискуссию в другое место. В другой город, – тихо сказала Гортензия. – Поехали отсюда.

Пичи показала пальцем на Ники:

– Я хочу, чтобы весь мир знал, что он со мной сделал.

– А что он сделал? – оживилась Чача.

– Он разорвал помолвку после семи лет.

– Между ними была физическая близость, – проорал мистер Де Пино, когда ему застегнули наручники.

– Моя дочь непорочна, – настаивала миссис Де Пино, обращаясь к толпе.

– Но физическая близость-то была? – поинтересовалась Чача.

– Он волк! – выкрикнула Розальба.

– Он прижимал меня к себе, когда мы танцевали прошлым вечером, – не отставала Чача. – Он терся об меня. Но я подумала, эти итальянцы из-за моря, они малость возбудимы. Это в них есть.

– Пожалуйста, Чача. – Рокко возмущенно взглянул на жену.

– Вы видите, что происходит? Самозванец явился в город, закрутил с нашими женщинами и воспользовался их слабостью! – заорал мужчина в толпе.

– Так же он поступил с моей дочерью! – рявкнул Ал Де Пино, провоцируя толпу.

– Он отдал «кадиллак» америкашке из Алабамы! – заорал кто-то.

Толпа начала бушевать.

– Я ничего не знаю про «кадиллак», но он не воспользовался моей слабостью, папа. Остановись. Я не хочу, чтобы ты убил его из-за этого. – Пичи вытерла лоб носовым платком.

– А может, самозванец явился сюда, чтобы укрась наши деньги? Проверьте-ка выручку у лотков с колбасками и перцем, – завопила какая-то женщина.

– Где деньги? – Мужчина из толпы указал пальцем на Ники.

Толпа заворчала. Озлобление нагнеталось. Некоторые уже штурмовали помост и требовали от Рокко действий.

– Проверьте кассу! Он наверняка уже прибрал деньги!

– Да он животное! – вступила еще одна женщина.

– Стоп! – Ники разъярился. – Я в жизни никого не надул. Я же просто хотел помочь.

– А я ведь тебе говорила: только протяни руку помощи, и кто-то ее откусит. – Гортензия обмахивалась ладонью. – А кто без греха, пусть первый бросит камень. Ой, только камней не хватало. Мы должны уехать немедленно.

Ники нахмурился и обернулся к Пичи:

– И чего ты хотела добиться, заявившись сюда? Ты думаешь, я изменю свое решение?

– А ты думаешь, что я так просто тебя отпущу? Я так хорошо к тебе относилась семь лет. Ты с ума сошел? Я – итальянская девушка. Италия создана не в виде матраса. И я не собираюсь лечь и смириться. Италия создана сапогом. И я пришла сюда пнуть тебя в…

Женщины в толпе зааплодировали.

Рокко повернулся к Эдди:

– Забери его, пока тут не начался мятеж.

– Арестовать их?

– Обоих.

– За что?

– За то, что представились важными людьми.

– Вы не можете нас арестовать, – твердо сказал Ники. – Все, что я сделал, – это потанцевал с вашими женщинами. Если по-честному, вам следовало бы выдать мне протезы и пожизненное обеспечение слабительным.

– Когда мы узнаем, почему вы это сделали и что украли, то молитесь, чтобы мы не сделали вам чего похуже, – сказал Рокко. – А пока, Эдди, смотри, его машина припаркована в неположенном месте. Арестуй их обоих за нарушение дорожных правил – и за решетку, да поскорее. Прежде чем начнется восстание. Женщины уже мобилизованы. Трепещи!

Ники и Гортензия покинули помост вместе с Эдди Даванцо. Толпа ликовала, видя, как самозванцев уводит полицейский.

Эдди усадил Гортензию и Ники в полицейскую машину.

– Мы позвоним адвокату, – уверил их Дом через окно.

– И самому лучшему, – добавила Джо. – Не его кузену Флавио, который только деньгу зашибает.

– Как они нас нашли? – спросил Ники тетку, уже сидя в машине.

Джо смяла носовой платок.

– Прости меня, Ники. Пичи ворвалась в дом, как дикая кошка, бросилась в подвал и все перевернула в твоей комнате. Она перерыла все ящики, даже матрас перевернула и нашла рекламу юбилея в мусорной корзине. Она совсем обезумела. А потом нагрянули Ал с Конни, и Ал сказал, что убьет тебя, и они уехали уже на взводе, ну а мы за ними.

Под хор завываний в толпе Эдди дал задний ход, развернул машину и поехал по Гарибальди в полицейский участок Розето.

– Простите меня, миссис Муни.

– Поздно извиняться. Меня уже заковали в наручники. – Гортензия подняла руки.

– Я думал, получится, – устало сказал Ники.

– Я тоже думала, что у тебя получится. Я думала, ты можешь все. Но теперь мы оба знаем, что даже ты не всесилен.

Эдди Даванцо принес Гортензии картонный стаканчик с водой в комнату ожидания в полицейском участке. Гортензия отхлебнула, стоя у окна и наблюдая, как по Гарибальди-авеню проходит юбилейный парад. Ники сидел в углу, уронив голову на руки.

– Есть какие новости? – спросила Эдди Гортензия. – Мне домой пора.

– Собрался городской совет. Это займет какое-то время.

– Слышали что-нибудь?

– Они пререкаются. Но это обычное дело.

– Спасибо, что не заперли нас в обезьянник.

– Еще не нашли состава преступления, – улыбнулся Эдди, подбадривая Гортензию.

– Потому что его нет, – тихо сказал Ники.

– Пусть совет решит, есть или нет, – Эдди закрыл дверь, оставив Ники и Гортензию одних.

– А ведь были на секунду от того, чтобы смыться.

– Я возмещу вам, миссис Муни.

– Я хочу шляпу от Лили Даше. Красную, с большим бантом. – Гортензия покосилась на окно. – Ники, подойди сюда.

Ники присоединился к ней, чтобы увидеть посла Карло Гуардинфанте, выходящего из черного седана.

– Это, видимо, и есть настоящий гость, – заметила Гортензия.

– Должно быть. Экий подтянутый.

– Это все, что ты заметил?

– Медали, что ли?

– Нет.

– Нам-то от него какая польза?

– Он здесь. Поэтому они захотят, чтобы ты исчез.

– В самом деле?

– Ты итальянец. И он – из ваших. Ты попросишь его нас отпустить.

– Он тоже, наверное, захочет меня убить.

– Пусть. Но сначала дай мне сбежать.

– Я не могу. Я устал. – Ники плюхнулся на стул.

– Ты устал? Ты? Николас Кастоне? А ну сядь прямо. У тебя нет права на усталость, когда три дня ты всего-то и делал, что плясал да увивался за женщинами. Усталость – это когда ты спускаешься в шахту. Усталость – это прокладывать трубы в городской канализации. Усталость – это когда убираешь дом от подвала до чердака и стираешь белье с хлоркой в машине с ручным отжимом и развешиваешь его на морозе, пока кожа на пальцах не начинает шелушиться, и тогда ты уходишь в дом и все это еще и гладишь чугунным утюгом. Усталость – это когда выталкиваешь из себя десятифунтового ребенка после двенадцати часов схваток. Усталость – это когда укладываешь шпалы.

– Я понял, я понял. Но я слабак.

– Нет, ты не слабак. Но лучше встряхнись. Одно дело – самому попасть в беду, другое – втянуть меня в трясину и бросить, когда весь план провалился. А он провалился. Так что найди выход, потому что я хочу домой. У меня дела. Жизнь, наконец. – Гортензия провела рукой по венецианским бусам. – И я хочу снова увидеть моих девочек.

Эдди просунул голову в дверь:

– Тут к вам пришли. – Он открыл дверь и занял позицию охранника.

Вошла Мэйми Конфалоне в сопровождении посла Карло Гуардинфанте. Ауги вбежал в комнату. Он посмотрел на Карло, а потом на Ники и воскликнул:

– Близнецы!

– Похожи, правда? – тихо сказала Мэйми сыну.

– Я заберу Ауги. – Эдди предупредил просьбу Мэйми.

– Можно посмотреть пожарную машину? – спросил его Ауги.

– Конечно, малыш, пошли. – Эдди взял его за руку и вывел из комнаты.

Ники встал и сказал:

– Господин посол. Простите меня.

– Тебе не надо вдаваться в подробности, я уже все объяснила. По-итальянски. Настоящим итальянским языком, на котором еще Цезарь разговаривал, – сказала Мэйми. – Я ему все рассказала.

– Все?

– Ту часть, где ты выдавал себя за него.

– Я хочу возместить ему ущерб. – Ники посмотрел на Карло.

Мэйми перевела, Карло кивнул. Мэйми предложила Карло, Ники и Гортензии занять места за столом для совещаний.

– Мне ужасно стыдно, – сказал Ники послу, перегнувшись через стол.

Карло сложил руки.

– Sono venuto qui per celebrare il Giubileo, si, ma anche per incontrare il mio cugino. Ho un cugino, Alberto Funziani.

– Фунци, – подтвердила Мэйми. – У него здесь двоюродный брат. Мы его знаем.

– Й il presidente della banca, — гордо заявил Карло.

– Нет, – возразила Мэйми. – Он думает, что наш Фунци – президент банка.

– Нет? – Карло смешался.

– Й il bidello presso la banca. – Мэйми теперь обращалась к Гортензии и Ники: – Фунци – уборщик, а не президент.

Карло схватился за голову.

– Неужели в обоих Розето все ведут двойную жизнь? – громко поинтересовалась Гортензия. – Хоть кто-нибудь является тем, за кого себя выдает?

– Это неважно, миссис Муни.

Ники обратился к Карло:

– Что вам нужно? Может, я могу помочь?

Посол объяснил, зачем приехал в Пенсильванию.

– Una strada. Una strada che va dalla cima della collina verso il fondo, una strada di tre miglia per collegare la mia cittа al resto del paese. In questo momento, siamo abbandonati.

Мэйми перевела. Гортензия затрясла головой, откинулась на спинку стула и закрыла глаза.

– Сейчас не время дремать, – пошутил Ники.

– Я просто даю отдохнуть глазам, – огрызнулась Гортензия. – И тогда моя голова не оторвется от плеч и не окажется в Олбани.

– Мэйми, ты можешь пригласить сюда Рокко?

– У них собрание, они решают, что с тобой делать.

– Я думаю, что когда поговорю с Рокко, то мы сможем уладить дело, – уверил ее Ники.

Мэйми вышла и вскоре вернулась с Рокко и Эдди.

– Рокко, у меня есть предложение, – начал Ники.

– И у меня. Вам дорога в тюрьму. Вы самозванец. Вы позер. Вы вор. Ну кто еще позарится на форму музыканта оркестра Университета Пенсильвании?

– Я ее одолжил.

– И решили, что можете заявиться в фабричный городок и дурачить тружеников? Пока вы замышляли, как бы обогатиться, стать важным человеком и использовать наших женщин ради своих извращенных удовольствий, мы платили за все это. Понимаете, какую реакцию вы вызываете у рабочих людей? Они вот-вот взбунтуются. Вы сделали из меня дурака, унизили мое положение. Вы устроили посмешище из самого себя в этом диком мундире. Я распахнул для вас мой дом. И вы отплатили мне тем, что попрыгали на танцевальной площадке с моей женой. Чача не без недостатков, но она добрая женщина, и она со мной больше лет, чем прошло с тех пор, как вы начали бриться. Никаких переговоров. Нам не о чем говорить.

– Я понимаю, что это выглядит так, будто я сделал все это ради собственной выгоды, и отчасти это правда. Я работаю в Театре Борелли в Филадельфии, и мне не терпелось сыграть чью-то жизнь. Я актер.

В голове Ники зазвенел колокольчик, небольшой, не колокол. Он признал факт, который раньше не принимал полностью, даже втайне.

– А у вас есть оправдание? – спросил Рокко Гортензию.

– Я – цветная. – Гортензия снова закрыла глаза и надвинула на них шляпу.

– Я хочу искупить свою вину и перед вами, и перед Розето. У посла есть определенная нужда, и он приехал сюда в надежде получить помощь, а человек, которого он надеялся попросить, некий Фунци, – не тот, кем посол его считал.

– Еще один! – Рокко воздел руки.

– Розето-Вальфорторе необходима дорога длиной в три мили, с вершины холма до его подножия. Это дорога, по которой шли ваши предки, когда уезжали в Америку. Это дорога, по которой розетанцы едут торговать в Рим или в Неаполь на работу. Это самая важная дорога в провинции.

– И что?

– С вашей помощью, я думаю, мы можем проложить эту дорогу. Вы слышали, что я собирался жениться на Пичи Де Пино…

– Той тощей?

– Тощей как жердь, – пробормотала Гортензия.

– Я разорвал нашу помолвку по причинам, которые, я надеялся, останутся делом личным. Семь лет я копил средства на дом и вложил деньги в участок, который мне больше не нужен, посему я отдаю эти деньги послу на его дорогу. Ему понадобятся рабочие и инженер-дорожник и, может быть, еще деньги, но я думаю, что он приехал куда надо. Вы здесь заботитесь друг о друге, а у них там жизнь не мед. Вы же разрешите мне внести эту компенсацию? Я хочу, чтобы все было правильно. И я все сделаю правильно.

Через решетку окна повеял ветерок. В комнате висело молчание. Рокко обдумывал в тишине предложение, пока Гортензия не начала храпеть, заснув на стуле. Еще до того как Мэйми дотянулась до нее, чтобы разбудить, Гортензия всхрапнула особенно громко, проснулась от собственного храпа и принялась тревожно озираться.

– Извините. Мне нездоровится.

Ники, Рокко и посол укрылись в отдельном отсеке клуба Маркони на Гарибальди, наслаждаясь второй порцией чистого шотландского виски в тесном кругу, ни дать ни взять – три дружка в лодке на рыбалке без единой поклевки. Разговоры да выпивон.

– А ну, изобрази нам акцент, – подначивал Рокко Ники.

– Я… эээ… наносить вам этот ви-из-зит.

– Terribile! – захохотал Карло.

– Нам в голову не приходило, какой у него ужасный итальянский, пока не появились вы, – сказал Рокко, оплачивая счет.

– Рокко, ну так что с нашим договором? – спросил Ники.

– Каким договором?

– Что вы пошлете бригаду в Италию, чтобы построить там дорогу.

– Ах, об этом.

– Ну же…

– А вы-то чем займетесь? – прищурился Рокко. – Мне бы следовало вас отправить в Италию ворочать камни.

– Я затеял это дело. И я остаюсь без гроша.

– Хорошо-хорошо, – согласился Рокко. – Мы приедем и построим вашу дорогу, господин посол. А этот слюнтяй все оплатит.

Рокко пожал послу руку. Ники положил сверху свою, скрепляя договор.

Гортензия ждала позади клуба Маркони на Гарибальди-авеню. Когда мужчины вышли из клуба, она подошла к Рокко.

– Можно нам теперь уехать? Прошу вас! – взмолилась она.

– Да, вы можете ехать.

– Благодарю вас, сэр.

Рокко и посол пошли пешком по Гарибальди к Трумэн-стрит. Тетя Джо и дядя Дом подкатили на таксомоторе.

– Сваливаем из этой дыры, – пробурчал Дом.

– Как ты, Ники? – спросила тетя Джо.

– Я на мели, – сообщил Ники. – Но все хорошо.

– Ты жив, руки-ноги целы, и ты в своем уме. Считай, что дешево отделался, – заметила Гортензия, поправляя шляпку.

Ники услышал знакомый стук каблучков Пичи, а следом трещотку нарядных туфель Конни и грохот ботинок Ала. Ритм-секция Де Пино.

– Они приближаются, – сказала Гортензия и вздохнула. – Говорила я вам, что эта вылазка в бар – плохая идея.

Подбоченясь, Пичи подошла к своему бывшему жениху.

– Ники, я собираюсь дать тебе еще один шанс.

– Пичи, мне не нужен еще один шанс. И когда ты помолишься об этом и поразмыслишь хорошенько, то еще скажешь спасибо, что я не дал тебе никаких шансов. Ты хорошая девушка. Ты меня не любишь. Ты просто хочешь выйти замуж.

– Для меня это и есть любовь, Ники.

– А для меня – нет. Это только на бумаге.

– Это священный обряд.

– Записанный на бумаге. Я не хочу жениться. – Он повернулся к чете Де Пино: – И я ничего ей не должен.

– Не должен, Ал, – согласился Дом.

Ники продолжил:

– И вам я тоже ничего не должен, мистер Де Пино. Или вам, миссис Де Пино. Я мыл вашу машину каждое субботнее утро с тех пор, как вернулся с войны. Я чистил ваши водостоки каждую осень. Я устанавливал вам зимние рамы, вырезал линолеум и постелил его у вас на кухне, забетонировал вам площадку под навесом для машины. Я старался быть хорошим парнем для вашей любимой дочки. Я не был ее достоин, но она никогда мне не давала этого понять. Я был почтителен и вежлив. Простите, что я слишком долго не осознавал правды. И я сожалею, что мне понадобилось все это время, чтобы принять решение, но это не значит, что я не должен был его принять. И неверным я его не считаю.

Ал Де Пино крякнул.

– Мы внесли аванс за банкетный зал.

– Я возмещу.

– Не нужны мне твои грязные деньги.

– Тогда что вы тут устраиваете, мистер Де Пино? – Гортензия теряла терпение. – То вы хотите вернуть ваши деньги, то не хотите. Определитесь, наконец!

– Я хочу, чтобы он понял, во что это нам обходится.

– Знаете, что я вам скажу? – предложила Гортензия. – Возьмите и устройте себе в этом зале… Миссис Де Пино, как долго вы замужем?

– Тридцать восемь лет.

– Вот и отпразднуйте там свою тридцать восьмую годовщину. Покажите всему миру, как это здорово. И правильно. И вы увидите, как быстро Пичи найдет себе своего собственного Ала Де Пино. «Вы отплатите добром, мир воздаст и вам потом». Я выиграла в лотерее нашей церкви вышивку крестиком с этим изречением. И это правда. Когда ты благодарен, жизнь раскрывается перед тобой и предлагает все, о чем мечтаешь. А сейчас у меня уже ноги отваливаются. Увидимся дома в Саут-Филли.

Ники и Гортензия пошли вверх по Гарибальди-авеню, чтобы забрать седан, который так и стоял у трибуны. Праздник завершился, трибуны опустели, улицы обезлюдели, ярмарочные фонарики потухли. Воздух был неподвижен, яркие флаги уныло обвисли в безветрии. Даже помост не казался таким впечатляющим, как утром, когда он был заполнен уважаемыми и важными персонами. Платформа с декорациями понесла тяжелые потери после парадной взбучки. По правде сказать, все они изрядно пострадали.

Ники и Гортензия слышали, как Де Пино и Палаццини препирались в отдалении, но это их не волновало. Ники открыл Гортензии дверцу, и она села в машину. Он занял водительское место, и вскоре они уже ехали вниз по Гарибальди. Де Пино и Палаццини в перепалке даже не заметили, как седан проехал мимо.

– Вы не будете против, если я заеду кое-куда? – спросил Ники у Гортензии, глядя на нее в зеркало заднего вида.

– Зачем ты спрашиваешь? Ты же за рулем.

– Я ненадолго. Или надолго.

Ники подъехал к дому Мэйми Конфалоне. Сквозь филенчатую дверь он увидел Ауги в пижаме, читающего книжку за кухонным столом. Мэйми мыла посуду. Ники тихонько поскребся в дверь. Мэйми обернулась, увидела Ники, поставила тарелку в сушилку и подошла к двери. Оглянувшись на сына, она выскользнула на крыльцо.

– Я хотел попрощаться. И поблагодарить тебя. Ты нас спасла.

– Ты бы для меня сделал то же самое. – Мэйми прятала руки в карманы передника.

– Я рад, что ты знаешь это, – улыбнулся Ники.

– Прошлой ночью… – начала она.

Он покраснел.

– Что мы можем сказать о прошлой ночи?

– Я не знаю, надо ли вообще говорить о ней, – мягко сказала Мэйми.

Ники не сразу уразумел, что она имеет в виду.

– Ты больше не хочешь меня видеть?

Мэйми улыбнулась:

– Я живу здесь. И буду жить здесь всегда.

– Мы могли бы… – начал размышлять Ники, – придумать что-то. Филли близко. Мы ведь могли бы встречаться?

Мэйми покачала головой:

– Лучше не надо.

– Почему?

– Потому что я была слаба. И ты тоже. Когда влюбляешься, Ники, это должно придавать тебе сил. Потому что, любя, ты должен что-то созидать, строить, а не просто прилепиться к кому-то, чтобы найти опору или спасение.

– Я могу быть сильным ради тебя, – не сдавался Ники.

– Ты будешь сильным. Как и та, которую ты встретишь однажды. Но я тебе благодарна. Прошлой ночью ты был прекрасен. Я считала, что для меня с романтикой покончено раз и навсегда. Я отгораживалась от всякой возможности любви и не думала, что когда-нибудь у меня будет что-то, хоть отдаленно напоминающее то, что испытали мы с тобой.

– Для меня это тоже очень много значило, Мэйми.

– Да, я знаю. Тогда давай заберем это с собой в будущее и сохраним, как сокровище.

Ники хотелось возразить, убедить ее, что они созданы друг для друга, доказать, что они прекрасная пара и должны быть вместе, но тут он начал понимать сказанное ею. Понимать значение ее слов и всю их важность. Нет, он не принимал их. Может, ей просто нужно время. Может, она еще не готова. Мэйми поцеловала его в щеку.

– Мама! – окликнул мать Ауги.

– Мне пора.

Мэйми погладила щеку, которую только что поцеловала, и ушла в дом.

Гортензия наблюдала всю сцену, но немедленно отвернулась, едва Ники направился к машине.

– Ну теперь мы наконец-то вернемся в Филадельфию? – простонала она.

– Да, мэм.

– Только мы вдвоем? – поинтересовалась Гортензия.

Ники не ответил. Он вырулил на улицу и увидел в зеркале заднего вида, как полицейская машина Эдди Даванцо подъехала к дому Мэйми с фасада. На мгновение он захотел вернуться, вдруг что-то случилось, но передумал и поехал своей дорогой.

– Теперь езжай прямиком, пока не увидишь «Хот-шоп» в Джермантауне. Больше никаких остановок.

– Это было важно.

– Почему?

– Потом поймете.

– Что пойму?

– О Мэйми Конфалоне.

– И?

– И обо мне.

Гортензия прыснула.

– Что тут смешного?

– Собираешься переехать в Розето?

– Нет.

– Она переедет в Филли?

– Возможно, кто знает.

– Ты ее спрашивал?

– Нет.

– А с ребенком ты виделся?

– Нет.

– А он как раз был дома, да?

– Да, был.

– Но она не представила тебя своему ребенку. Ники. Посмотри правде в глаза. Ты был для нее иллюзией.

– Чем?

– Иллюзией. Сладкой ватой, завернутой в сиюминутность, которая длится ровно столько, сколько положено, пока не растает.

– Я вам не верю.

– И не должен. В конце концов правда станет очевидной. Как те пьесы в театре, которые ты так обожаешь. Пока сидишь в зрительном зале – они имеют значение, а через пару часов они кончаются. Еще одна иллюзия. Правда в том, что и эти выходные – тоже иллюзия. Мы возвращаемся в настоящую жизнь. Костюм отправится в костюмерную, брошка – в ящик, акцент – долой, и снова за работу. Нельзя превратить поддельное в настоящее.

– У нас с Мэйми кое-что было. Настоящее.

– Что бы между вами ни произошло, оно состояло из сахара и воздуха. Сладкое на вкус, и вы его распробовали. Пока это было, оно было вашим, но больше ему вашим не бывать никогда.

Ники испытал облегчение, когда Гортензия задремала. Уснула буквально за несколько секунд. Всхрапнула разок-другой и засопела ровно и ритмично. Да что она знает о Мэйми? О них обоих? Миссис Муни – старая карга, где ей понять юную любовь. Жаль, что он вообще затронул эту тему. И о чем он только думал?

Ники ехал вдоль серебряной реки под розовеющим небом, ехал домой, но дорога казалась ему какой-то незнакомой. Раньше он чувствовал себя потерянным, а теперь был сломлен, искупая грех, – но какой? За что расплачивался? За то, что стал послом-самозванцем или что испытывал судьбу с такой прекрасной девушкой, как Мэйми, не зная, куда это заведет? Монтроуз-стрит и «четверка» теперь стали для него историей. Жизнь, какой он ее знал до юбилея в Розето, окончилась. И кто же теперь обманщик?

Калла толкнула входную дверь бедром. Руки у нее были заняты коричневым бумажным кульком со свежими персиками – любимыми фруктами отца.

– Папа! – позвала она. – Я вернулась. Принесла тебе персиков. Два я уже съела.

Она заглянула в кухню и увидела на столе чашку с кофе. Войдя, она позвала отца еще раз. Потрогала чашку, та была теплой. Выглянула в окно, выходящее в сад.

Отец лежал на земле. Калла уронила кулек, персики раскатились по дощатому полу. Она ринулась в сад, споткнувшись о стремянку и задев стойку тента над дорожкой, идущей от заднего крыльца.

– Папа, что ты наделал?

Она добежала до отца. Над левым глазом у него была ссадина. Калла проверила пульс. Отец едва дышал. Она попыталась привести его в чувство. Лицо его медленно серело. Она ринулась в дом и вызвала «скорую».

Потом Калла вернулась во двор и не отходила от отца до приезда «скорой». Она встала на колени, сняла свой свитер и бережно подложила его отцу под голову. Калла прижалась ухом к его груди, пытаясь расслышать биение сердца. Она не представляла, сколько прошло времени, пока приехали врачи, – вероятно, не слишком много, но для нее это была вечность, потому что отец умирал, и она это знала. Время истекало, и она не могла его контролировать.

Калла хотела задержать отца, сделать все возможное, чтобы он остался с ней, но знала, уже когда его клали на носилки и поднимали в машину, что он сделал свой выбор. Миг, которого она так боялась, наступил, и она ничего не могла поделать. Она взяла отцовскую руку, сплела свои пальцы с его пальцами и держала, пока его устраивали в «скорой». Потом влезла следом, села с ним рядом, надеясь, что если она не отпустит его руку, то сможет вытащить его обратно.

«Скорая» мчала по улицам Саут-Филли, в окнах промелькнул Театр Борелли.

– Папа, мы только что проехали театр.

Отец не шевельнулся, и глаза Каллы наполнились слезами.

– Я помню каждую твою постановку. Мы можем их все возобновить. Мы поставим новый спектакль, из тех, что ты никогда не ставил. «Цимбелин», например. Я знаю, это не лучшая его пьеса, – заплакала Калла, – но если кто и может возродить ее и сделать самый лучший спектакль, то только ты. Не покидай меня, папа.

«Скорая» въехала на больничный двор. Дверцы моментально распахнулись, Сэма вытащили из машины и покатили в больницу, мимо медсестер и регистратуры, в комнатушку, набитую сестрами и врачами. Калла наблюдала за их совещанием, пока добрая нянечка не приобняла ее и за руку не вывела в коридор. Калла бросила прощальный взгляд на отца, на его раскрытые ладони, будто принимавшие неизбежное.

Ники стоял у седана, припаркованного в переулке позади Театра Борелли, и аккуратно расправлял на вешалке мундир, в котором недавно изображал посла Гуардинфанте. Насвистывая, он взбежал по ступенькам на крыльцо служебного входа, но дверь оказалась заперта. Раздосадованный Ники с костюмом в руках обогнул здание и вошел в фойе через главный вход. Роза Де Неро сидела на своем насесте в будке кассы, прихлебывая кофе и читая газету.

– Роза, как делишки? – бросил Ники на бегу, не ожидая ответа.

Роза вышла из будки и окликнула его:

– Ты разве не слышал?

– О чем не слышал?

– Сэм Борелли умер сегодня утром.

У Ники перехватило дыхание.

– Как это случилось?

– Калла нашла его на заднем дворике. Он пытался установить навес. Упал, наверное. Сказали, у него был инсульт. Калла отвезла его в больницу. – Роза окинула взглядом фойе. – Теперь театру конец. Все. Пока мистер Борелли был живой, у нас был шанс. А теперь нам не выкарабкаться.

– Роза, не каркайте!

Ники толкнул стеклянную дверь и вышел наружу. Старая, хорошо знакомая печаль начала расползаться по всему телу. У горя свои сосуды, свои вены и капилляры, проникнув в сердце, горе обязательно захватит организм целиком. А ведь он собирался навестить Сэма, пообщаться с ним, спросить совета, но вместо этого с головой окунулся в события, не имевшие никакого значения. Сэм Борелли имел значение, а теперь, как и все мудрецы в жизни Ники, он ушел навсегда.

Ники постучался в дверь дома Сэма Борелли на Эллсворт-стрит. Из распахнутых окон гостиной неожиданно грянул смех. Ники заглянул внутрь. Дом был до отказа набит участниками театральной труппы и какими-то незнакомыми людьми – вероятно, скорбящими родственниками покойного. Впрочем, скорбящими их было трудно назвать, они чествовали Сэма – едой, выпивкой и танцами. Таких поминок Ники еще не видывал.

Ники вошел в дом и немедленно угодил в объятия Тони Копполеллы.

– У Сэма я сыграл свой первый спектакль, получил свою первую роль! Гильденстерн в «Гамлете».

Ники похлопал Тони по спине и ободряюще улыбнулся. Актеры все события в своей жизни – влюбленность, женитьбу, смерть любимого человека или рождение ребенка – помечают ролями, сыгранными в то время. На жизнь они смотрят из-за кулис, выходя на сцену или уходя со сцены. Уход Сэма заставил Тони вспомнить свой первый выход.

Ники протискивался сквозь толпу. Кто-то из коллег доброжелательно похлопывал его по спине, кто-то выражал свою скорбь объятиями, но Ники хотел отыскать Каллу. Он прошел через кухню, выбрался на заднее крыльцо и во дворике наконец нашел ее в узком кругу друзей. Она беседовала с сестрами. Фрэнк Арриго разливал напитки, обслуживая собравшихся.

Ники тронул Каллу за плечо. Она обернулась, увидела его и расплакалась. Он обнял ее.

– Все наладится, – утешал он.

– Как?

– Наладится – и все. Поверь мне.

– Ладно.

– Что мне сделать для тебя?

– Просто останься.

– Остаюсь.

Ники решил быть полезным. Пошел в кухню и подогрел остывшую еду, потом расставил ее на подносах. Артисты вечно голодны, и как только подносы и подставки пустели, Ники уносил их и снова заполнял снедью. Он прошелся по комнатам, собрал пустые тарелки и бокалы. Потом вернулся в кухню, перекинул через плечо полотенце и вымыл посуду для новой партии гостей, пришедших выразить свое уважение семье Сэма Борелли.

Фрэнк Арриго пронес через кухню мешок со льдом.

– Спасибо за помощь.

– Не за что.

– Ты настоящий друг Каллы.

– Она необыкновенная.

– Я знаю, – усмехнулся Фрэнк.

– Позаботься о ней, Фрэнк.

– Я сегодня постоянно это слышу. Уже раз сорок за этот вечер.

– Актеры хоть и носят лосины, но могут и вздуть в темном переулке.

– Не сомневаюсь.

Фрэнк насыпал льда в чан для охлаждения напитков и вышел во дворик. Сестры Каллы, судя по всему, пришли в восторг, когда он принес им выпить холодненького. «Интересно, а Сэму Фрэнк нравился?» – подумал Ники.

– Ники.

Он отвлекся от окна. Джози Чилетти, одетая в кашемировый свитер с глубоким треугольным вырезом, крепко прижала его к груди.

– Я в полном раздрае, Ники.

– Сэм считал тебя талантливой, Джози.

– Он вызволил меня из утробы Кремон-стрит возле аэропорта и превратил в актрису. Я ему всем обязана, – рыдала она. Ники протянул ей носовой платок. – Без него театр перестанет существовать.

– Уверен, что не перестанет.

– Ты что-то знаешь? – Левая бровь Джози вопросительно изогнулась. – Слышал что-нибудь?

– Нет, я просто знаю Каллу. Она продолжит дело.

– Очень надеюсь. Я нуждаюсь в сцене, как макароны – в подливке.

– А как же сыр, Джози?

– Никак. Сыр хорош и отдельно.

Около полуночи Фрэнк отвез Хэмбона Мейсона домой – бедняга так наклюкался, что не смог вспомнить, где припарковал машину. Ники вытер последнюю тарелку, подмел на кухне пол.

– Здесь никогда не было так чисто. – Елена, старшая дочь Сэма, – кареглазая, с огненными волосами – с одобрением оглядела кухню. – Мы, кажется, еще не познакомились?

– Ники Кастоне.

– Он работал у папы в театре. – Порция, миниатюрная брюнетка, принесла со двора пустой поднос. – Так ведь?

– Да. Я забрел в театр несколько лет назад, и он предложил мне работу.

– Вот так папа всегда и нанимал себе работников. Он считал, что если ты явился в театр, то должен ему принадлежать, что театральная жизнь – это волшебное призвание, – покачала головой Елена.

– Так и есть, если ты хорош в своем деле, – сказала Калла, принеся поднос с бокалами из гостиной. – Извини, Ники. Ты не должен еще и это мыть.

– Да я с удовольствием.

– Пойду я наверх. Завтра у нас трудный день. – Елена многозначительно посмотрела на сестер. – Оставьте посуду в раковине. Я завтра утром помою.

– Ничего, не беспокойся. Порция, и ты иди отдыхать. Вы, наверное, обе измотаны. Мы тут все доделаем сами.

Порция и Елена пошли наверх, оставив Ники и Каллу наедине. Ники подошел к раковине, наполнил ее горячей водой с пеной и принялся мыть бокалы. Калла стала рядом с ним, держа полотенце наготове. Он полоскал, она вытирала и расставляла сверкающее стекло на полке над окном.

– Фрэнк повез домой Хэмбона, – сказала она. – Ему завтра в пять утра вставать на работу.

– Он сегодня уже не вернется?

– Он будет на похоронах. А ты боялся, что я останусь одна?

– Ну, это тебе не грозит. Зато я боялся, что пол провалится, так много народу пришло сегодня.

– Они любили папу.

– Хорошо, наверное, иметь отца, которого так любят. Он всю жизнь приносил людям радость. Услаждал их, развлекал. Это дорогого стоит.

– Правда?

– Конечно. Что может быть важнее, чем способность заставить людей испытывать сильные чувства? Возможно ли переоценить человеческий смех? Или слезы? Эти эмоции бесценны. Это и есть жизнь человека. И твой отец трудился над тем, чтобы пробуждать их в людях, расцвечивать их жизнь. Благороднейшая миссия.

Слова Ники проникли в самое сердце Каллы. Она села у стола и разрыдалась, утирая слезы кухонным полотенцем.

– Прости, я что-то разболтался не в меру. Давай я расскажу тебе смешную историю?

Она кивнула.

– Я был под арестом.

– Что? – Калла отняла полотенце от лица.

– Мне грозило небо в клеточку.

– За что?

– Нас разоблачили. Меня и миссис Муни. Как выяснилось, без режиссера я никчемный актер. И еще мундир этот твой затрапезный джаз-бэндовый тоже не очень помог.

Калла рассмеялась.

– Я забыла тебя предупредить.

– Да и не должна была. Мне и так рассказали. В пенсильванском Розето полно поклонников университетской футбольной команды и сопровождающего ее оркестра.

– Прости, прости, – хохотала Калла.

– Ну вот. Твой отец от души повеселился бы над моим наказанием. Будем считать это искуплением грехов.

– Что именно?

– Я отправляюсь в Италию строить дорогу до городка, где живет посол. Самозванство стоило мне всего – и денег, и времени.

– А ты умеешь строить дороги?

– Научусь. Надо попробовать. Я ведь играть тоже не умел, пока не начал. Там увидим. – Ники отобрал у Каллы полотенце. – Хватит, давай выйдем на воздух.

Когда они вышли на Эллсворт-стрит, Ники взял Каллу под руку. Потом они повернули на Брод-стрит.

– Я знаю всех на этой улице. Даже песню сочинил об этом.

– Значит, ты еще и поешь?

– Не то чтобы очень.

Он затянул свою «фамильно-уличную» арию:

И, добравшись до самой высокой ноты, пропел:

– Да заткнись уже! – Женщина лет пятидесяти с бигуди на голове и в ночнушке высунулась из окна второго этажа. – Ревешь, как раненый лось, никак не сдохнешь!

– Виноват, леди!

– Да уж конечно!

Женщина с грохотом захлопнула оконную створку.

– Эх… Не светит мне оперная карьера как пить дать.

– Ты только сейчас это понял? – поддразнила его Калла. – Хорошо, что папа завязал с музыкальным театром.

– Полегче, сестрица. Я ведь с тобой, что бы ни случилось, и я к тебе добр.

– Да.

– И я твой лучший друг.

– Лучший? Неужели? – Калла шутливо ткнула его локтем в бок. – Папа не хотел, чтобы мы слишком сближались с актерами.

– Почему?

– Боялся, что какая-нибудь из его дочек закрутит роман. Так что Порция вышла за банкира, Елена – за учителя.

– А ты переплюнешь их обеих, выйдя за строителя. Застройщика, который станет здесь королем. Обскачешь своих сестричек по всем статьям.

– Я вовсе к этому не стремлюсь.

– Дочки Лира тоже не стремились.

– Я и забыла про Лира.

– А не следовало бы! Любое затруднительное положение, в которое может попасть человек, уже разыграно в пьесах Уильяма Шекспира. Ни священник не нужен, ни врач – просто открой нужную страницу в нужном томе и прочти. Все ответы там. Я слышал, как твой отец говорил это на репетиции.

Калла остановилась, отвернулась от Ники и вдруг снова заплакала. Он обнял ее:

– Ты еще много чего сделаешь. Это я узнал не от Шекспира.

– Он был со мной, ждал меня дома, понимаешь. Я всегда могла к нему прийти, могла спросить о чем угодно!

– Поэтому ты справишься с чем угодно. И твой отец это предвидел. Никто не сможет этого у тебя отнять – ни в жизни, ни в работе. Ты самая сильная девушка из всех, кого я знаю, поверь мне – я ведь живу в доме, который кишит сильными женщинами. Тебе не нужен никто, чтобы указывать, что делать и как. Даже этот твой олух, твой дружок с крытым верхом не знает всего того, что знаешь ты.

– Я не скажу ему, как ты его назвал.

– Отлично, потому что у него преимущество фунтов в тридцать.

– И всё мускулы.

– Я не в обиде на твою подковырку, потому что у тебя горе.

– Я так боялась этого дня.

– Потому что ты заботилась об отце. Знаешь, как сильно он это ценил? Больше, чем ты можешь себе представить. Тебе будет грустно. Очень грустно. Просто надо через это пройти.

Ники и Калла долго еще бродили по улицам. Обошли все окрестности и всю Брод-стрит. Будь на то воля Каллы, они гуляли бы всю ночь напролет, так не хотелось ей возвращаться в дом, где в каждой комнате ее ждала печаль. Ее ужасала мысль о заупокойной мессе и погребении. Ни латынь, ни «Кирие элейсон», ни молитвы, ни гимны не принесут ей утешения.

– Теперь я тоже сирота.

Ники приобнял ее за плечи:

– Да, ты сирота. Сочувствую. Сиротой быть неважнецки. Я знаю толк в печалях. Мне их в жизни досталось с лихвой.

9

Голубая сойка опустилась на окно кухни Гортензии Муни и уставилась на нее. Гортензия отвлеклась от корзины ярко-красных помидоров, у которых она удаляла сердцевину, перед тем как опустить их в кипящую воду, и посмотрела птице в глаза.

– Боже, Боже, – пробормотала она. – Это дурное предвестие. Кто-то отойдет к Иисусу. – Она подняла глаза. – Удачной дороги.

Гортензия отложила разделочный нож, прикрыла глаза и прочла короткую молитву. Затем села за кухонный стол, открыла папку и аккуратно записала рецепт подливки Минны. В очередной раз.

Рецепт подливки Минны. Попытка № 17.

На пять чашек подливки:

6 ст. л. оливкового масла

2 дольки чеснока, очищенного и очень тонко нарезанного

2 луковки, тонко нарезанные

2 морковки средних размеров, порубить

2 сердцевинки сельдерея, порубить (из двух пучков)

5 фунтов свежих помидоров (ошпарить, очистить шкурку и протереть, как Минна)

5 веточек базилика, порубленного мелко, стебли удалить

50 г сливочного масла (подсоленного)

1/2 ч. л. хлопьев красного перца

соль по вкусу

секретный ингредиент, догадка № 17: 1/4 чашки сахара

Гортензия закрыла папку и пошла к плите. Она опустила помидор в большую кастрюлю с кипящей водой, а потом следующий и еще один. После возвращения из Розето она ошпарила уже столько помидоров, что накопленный опыт позволял помидору оказаться в воде без единой брызги.

На кухне появился Луи Муни. Он повесил шляпу на крючок, прибитый к кухонной двери, и положил на стол буханку свежего хлеба.

– Ты опять готовишь тот томатный соус?

– Да, Луи.

– Пустая трата времени.

– Мне твое суждение сейчас не так уж необходимо, – терпеливо ответила Гортензия, вылавливая помидоры из кипятка и отправляя в миску, чтобы снять с них кожуру. Она отодвинула миску и добавила еще помидоров в кастрюлю.

– Мы теперь только это и будем есть до самой смерти?

– Пока я правильно не приготовлю, – примирительно сказала она.

– Ну хоть что-то.

Луи ушел с кухни, Гортензия бросила еще один помидор в кипяток, но этот шлепнулся с брызгами, которые разлетелись во все стороны, словно пули. Она отпрянула и глубоко вдохнула, выпятив грудь и втянув живот, потом выдохнула. Подойдя к раковине, она взяла еще один помидор и опустила его в кастрюлю. В этот раз по воде даже рябь не пошла.

Кладбище Святой Марии де Пацци было прелестно настолько, насколько могут быть прелестными кладбища. Семьи ремесленников, каменщиков, плотников, строителей и сварщиков хоронили там своих любимых, а посему могильные камни, статуи и склепы были вытесаны и украшены так же искусно, как любое святилище в любом храме по всему миру. Здесь возвеличили кротких.

Свежая могила Сэма Борелли была укрыта черной землей вместе с беспорядочными останками цветов с заупокойной мессы. Белые гвоздики с поломанными стебельками, ветки желтых гладиолусов, розовые хризантемы и листья кипариса лежали друг на друге лоскутным одеялом горя, а рядом стояла Калла и плакала, ненавидя каждый цветок из церкви, и знала, что отец тоже бы их возненавидел. Калла держала в руках букет калл с длинными стеблями, их не было ни в одном букете из лавки флориста Фальконе. Она сама купила эти каллы на цветочном рынке.

Калла опустилась на колени у плиты на могиле матери, поцеловала кончики пальцев и коснулась камня. Потом встала и положила букет на надгробие.

– Надеюсь, я не помешала, – сказала Роза Де Неро за спиной у Каллы.

– Конечно, нет.

– Я не успела на похороны, но хочу принести мои соболезнования.

– Мы ценим это, Роза.

– Вы принесли цветы. Тут горы цветов из церкви, а вы купили еще, – заметила Роза.

– Это были не те цветы.

– Фальконе на все похороны поставляют одно и то же.

Калла сказала:

– Моя сестра ходила в школу с его дочкой, и та сейчас ведет дело.

– Везде приятельские отношения. Это проблема в Саут-Филли. Обращаются только к тем, кого знают. Никакой свежей крови. И все делают одно и то же, – вздохнула Роза. – Наверное, ваш отец любил каллы. И вас так же назвал.

– Так меня мама назвала. Она отступила от плана. Отец называл моих сестер именами шекспировских героинь. Я – младшая, и мне суждено было стать Оливией.

– Из «Двенадцатой ночи»!

– Ну да. Но мама сказала – нет. Она сказала – мы можем работать для театра, жить для него и пожертвовать всем для него, но за Шекспиром не останется последнее слово во всем, что мы делаем. Так что меня назвали в честь маминого любимого цветка. Это был единственный случай, когда мама взбунтовалась. Насколько я знаю.

– Она бы, наверное, одобрила продажу театра.

– Что?

– Вы же продаете театр.

– Где вы это слышали?

– Может, я ошиблась, – нервно сказала Роза.

– Мне бы очень хотелось узнать, где вы это слышали.

– Обычные сплетни. Касса пустует в последнее время. И теперь, когда ваш папа умер, зачем держать театр – такие ходят разговоры. Все обсуждают будущее.

– Что это значит?

– Фрэнк Арриго пригласил инженера осмотреть здание.

Калла догадывалась, что Роза – не самая сообразительная в театре, но определенно даже Роза знала, что Калла и Фрэнк встречаются.

– Про это я знаю. Фрэнк привел инженера оценить, сколько будет стоить отремонтировать театр. Это была моя идея. Я попросила Фрэнка помочь.

– Да уж, от души помог, как я погляжу. Он заказал стенобитный шар и бульдозер.

– Что вы хотите сказать?

– Фрэнк Арриго собирается снести театр и построить жилой комплекс. Инженер сказал, что отремонтировать театр слишком дорого. Фрэнк ответил, что это уже не имеет значения. Он сносит все строение.

– Он так сказал?

– Своими ушами слышала. И что вы с ним согласны. Я подумала, что он и вам так сказал. Все говорят, что вы за него замуж идете. Вот и славно. Это не мое дело, но думаю, что вам стоит покрепче за него держаться. Высокий мужчина в Саут-Филли – редкость.

Около креста Воскресения Господнего, на другом краю кладбища, стоял склеп семьи Палаццини. Сооружен он был из каррарского мрамора и открывался черными чугунными вратами изысканного литья, сделанными руками патриарха семейства Доменико Микеле – одного из двоих, лежащих в склепе. Рядом с ним покоились останки его внука, Ричарда, которого все знали как Рики, сына Нэнси и Майка, погибшего во время Второй мировой войны. Склеп был достаточно велик, чтобы вместить восьмерых членов семьи, в порядке убывания. Остаткам клана Палаццини предназначались места за склепом, а когда и они заполнятся – на участке за церковной стоянкой. Распоряжения были сделаны до того, как Дом и Майк разбежались. Они могли не разговаривать друг с другом в этом мире, но в мире ином им придется лежать рядом.

Джо Палаццини нарвала в саду большой букет, завернула его во влажную газету и отправилась на кладбище, чтобы украсить склеп. Ее летний сад уже начал свое буйное цветение. Лазоревые гортензии еще никогда не были такими пышными, а их лепестки – такими нежными.

Когда Джо шла по тропинке к могиле, она увидела Каллу Борелли и вспомнила, что надо бы послать открытку с соболезнованиями в дом покойного. Пусть они не слишком хорошо знакомы, но Калла – друг Ники, а это означало, что Джо она небезразлична.

Джо остановилась у колонки набрать воды в банку. В одной руке она несла букет, бережно, словно новорожденного, а банку – в другой. Завернув за угол, она увидела Нэнси Палаццини, сидящую на мраморной скамейке у склепа. Инстинкт подсказывал ей, что лучше развернуться и пойти домой, а цветы возложить потом, но Джо решила не откладывать это дело.

– Доброе утро, Нэнси, – поздоровалась Джо с женой своего деверя.

Нэнси глянула на нее, утирая слезы.

– Привет, Джо.

– Гортензии удались в этом году. Я послушалась Сола Спатуццу и удобрила землю кофейной гущей, когда растаял снег, и только погляди на этот цвет.

– Такой голубой.

– Как небо в сумерках.

Джо расправила цветы в вазе – металлическом конусе в центре железных врат – и подлила туда воды до самой кромки. Она отступила, потом снова подошла, переместила цветы по-другому и развернулась, чтобы уйти.

– Спасибо тебе, Джо. Сегодня шесть лет, как погиб Рики.

– Сегодня?

Нэнси кивнула. Джо села рядом с ней.

– Не могу даже представить.

– И не надо.

Годы отчужденности опустились на них, как тяжелый туман. Время никуда не ушло, не изменилось, не растворилось в воздухе. Женщины чувствовали бремя отчужденности каждый день, ежедневный груз вины.

Нэнси и Джо кое-что значили друг для друга, они были не просто женами двух братьев. Они вышли замуж почти одновременно и родили первенцев почти в одно время. Когда они шли рядом с колясками, шутки уже были наготове: «Девушки, вы чем таким сдабриваете свою подливку, что мужчины Палаццини делают только мальчиков?»

Нэнси и Джо поддерживали друг друга, когда малыши заболевали, и позднее, когда двое из их мальчиков в двенадцать лет решили угнать такси из парка родителей и катались, пока их не поймали полицейские в Куинз-Виллидже.

Женщины много думали о связи, которая прервалась, когда братья поссорились. Почему они не постарались все это уладить? Может, тогда у них было слишком много работы и они не могли взвалить на себя еще одну – восстановление мира? И глупо было утешать себя, что их дружба разрушилась по ничтожнейшим причинам, они все-таки отличались друг от друга и вели себя по-разному, а когда мужья ругались, они тоже находили причины питать гнев, а не смирять его.

Джо уже вскоре после разрыва пришла к заключению, что ссоры не стоят потери семьи, но продолжала хранить молчание.

Нэнси так не считала, пока Рики не убили на войне, да и тогда только потому, что хотела, чтобы каждый, кто знал и любил ее сына, помог ей запомнить каждый миг его жизни. Она провела последующие шесть лет, будто нанося на картину мазок за мазком акварелью, добавляя мельчайшие детали, то смутные, то отчетливые. Все они не могли воссоздать портрет Рики, разве что бледную копию оригинала, но и этого ей было достаточно. Нэнси была благодарна за каждое воспоминание о Рики.

– Я все время перечитываю твое письмо, – сказала Нэнси.

– Я постаралась вспомнить о нем все.

– У тебя получилось.

– Я же не писательница.

– Но получилось замечательно.

– Мне жаль, что Дом не пришел тогда поддержать Майка…

– И Майк бы к Доминику не пошел. – Нэнси не отрывала глаз от цветов.

– Как жалко.

– Всего жалко. Что такое семья, Джо?

– Группа людей, любящих друг друга и разделяющих общую историю, – ответила Джо просто.

– Хотелось бы, чтобы это было правдой.

– Любовь никуда не делась.

– Но не история. Мы потеряли шестнадцать лет. Никто с вашей стороны не разделил наше горе, когда Рики умер. Пока ты мне не написала. Поэтому твое письмо так много значит для меня. Ты не пожалела времени. Это и есть любовь, – кивнула Нэнси.

– Так поступают сестры. По крайней мере, я в это верю. – Джо встала, подошла к цветам и поправила стебли, устроив цветы в другом порядке. – Но этого недостаточно. Я не слишком сильно боролась за тебя. Наверное, я действительно мученица, как все говорят. Я позволила мужу продолжать вендетту, хотя мне следовало ее прекратить. И теперь мои мальчики заплатят за мою слабость. Я уже вижу трещины. Когда братья жестоки по отношению друг к другу и вырезают друг друга из своей жизни, это похоже на рецепт, передаваемый из рук в руки. Ингредиенты те же самые, следовательно, и блюдо не изменится. Однажды мои мальчики тоже перессорятся, потому что ничего другого не знают.

– Это ужасно.

– Одни семьи наследуют деньги, другие – плоскостопие, а мы с тобой получили двух упертых мужей, для которых чувство собственной правоты важнее мира в семье. Можно подумать, они знают, что такое «правильно».

Джо встала, собираясь уйти. Она коснулась рукой плеча Нэнси, а луч полуденного солнца осветил голубые гортензии.

– Это точно такой же голубой, которым я выкрасила комнату мальчиков, когда они были маленькие, – напомнила Джо.

– И я покрасила комнату моих мальчиков таким же, – улыбнулась Нэнси.

– И до сих пор та же краска? – спросила Джо.

– Да нет, и давно уже. А у тебя?

– И у меня тоже нет.

Джо шла за Нэнси по длинной, посыпанной гравием дорожке, ведущей к воротам кладбища. Когда они вышли на улицу, то перед расставанием обнялись. Одна ушла на восток, другая на запад, но в этот день каким-то образом они ушли в одном направлении.

Калла стояла на кухне родного дома. Все уехали – сестры, их мужья, прочие родственники, и первый раз со дня смерти отца она осталась в доме одна.

Керамическая лампа, ярусный хрустальный поднос и небольшие серебряные часы аккуратно расположились на кухонном столе, каждая вещь снабжена ярлычком: «Елена». На шкафу возвышались ровные стопки материнского праздничного сервиза фирмы «Роузвуд», подарок бабушки. Ярлычок гласил: «Порция». Калла засунула руки в карманы и вышла из комнаты, минуя коробки со скарбом и стены, заляпанные тенями прошлого там, где раньше висели картины или зеркала.

Теперь это была ее жизнь.

То, что раньше было прекрасным, что в ее понимании должно было остаться нетронутым, теперь будет разделено, разобрано на части и никогда не окажется крепким, как одно целое. Мамина лампа никогда не будет выглядеть такой же прелестной, какой она была на фоне окна, где рассеянный свет ее проливался на веранду, превращая посеревшее старое дерево в чистое серебро. Часы, убранные с отцовского рабочего стола, никогда уже не напомнят ему, что пора идти на репетицию. Ярусы хрустального подноса матери никогда больше не наполнятся ее бискотти, лучшими, чем в любой кондитерской Саут-Филли. Тонкий фарфор, с которого они ели по воскресеньям и по праздникам, фарфор, который всегда так бережно мыли и сушили, теперь уедет к сестре и в ее доме, Калла была уверена, будет спрятан в кладовку и забыт вместе со всеми воспоминаниями.

Калла поднялась в спальню. Она хотела забраться в постель и проспать столько дней, сколько необходимо, чтобы снова стать самой собой. Миновав последнюю ступеньку, она поймала себя на том, что идет не к себе в комнату, а дальше по коридору, в спальню родителей. По пути была спальня сестер, теперь ставшая гостевой комнатой для них. Калла просунула голову в дверь. Елена, по-прежнему аккуратная, стянула белье с кроватей, простыни лежали в корзине, ожидая стирки. С комодов исчезли фотографии в рамках, стоявшие там с тех времен, когда они были девочками. И хотя снимки принадлежали Елене и Порции, их отсутствие вызвало у Каллы чувство заброшенности: это означало, что сестры решили никогда сюда не возвращаться.

Калла открыла дверь родительской спальни. Она стояла там и вдыхала запах комнаты. Отец оставил окно открытым, и это была его многолетняя привычка, независимо от погоды. Сирень за окном, обвившая водосточную трубу, расцвела, наполняя комнату нежным запахом. Калла усмехнулась, вспомнив, что отец называл сирень «монашьими цветами», потому что жена его срезаґла сирень, заворачивала громадные охапки во влажные газеты и относила в монастырь, чтобы возложить к подножию статуи Богородицы.

Калла щелкнула выключателем. Она не помнила, как застилала постель, но, видно, застелила. Дверь в гардеробную была открыта. Она вошла, дернула цепочку-выключатель. Над головой зажглась лампочка. Все висело аккуратно, но одна вешалка пустовала – там раньше был костюм, в котором похоронили отца. Деревянные распорки, обычно засунутые в его парадные туфли, теперь лежали на полке. Похоронное бюро выдало список необходимых вещей – в точности то же самое, что отец надевал на премьеры: отглаженная рубашка, носовой платок, шелковый галстук, лучшие носки, нижнее белье, подвязки, парадная обувь, костюм. Они также запросили его щетку для волос и бритвенные принадлежности. Калла предоставила все.

За год Калла потеряла и мать, и отца. Когда она была девочкой, сестры обычно болтали ночью, думая, что младшая спит, но Калла прислушивалась. Елена и Порция обсуждали, кто умрет первым, мать или отец, и что им делать, если это случится. Они много сплетничали о мальчиках, о школе, но Калле особенно запомнились их жалобы на нехватку каких-то вещей. Они хотели то, что было у других девочек, а у них дома невозможно было получить, потому что стоило слишком дорого. Елена и Порция мечтали о модном семейном автомобиле, темно-бордовом «дюсенберге», как у семейства Фьорио, о шелковых платьях с витрины магазина одежды Харперов и о красных лакированных туфлях из «Уонамейкера».

Калла помнила, как Елена и Порция настояли, чтобы им сделали перманент в парикмахерской. Их подружка Китти Мартинелли сделала прическу, и они хотели выглядеть точно так же. Прихоть стоила немалых денег, но мама нашла возможность дать девочкам то, что они хотели. Они получили свою завивку и пришли домой в слезах: их густые волнистые волосы теперь стояли дыбом, как одуванчиковый пух. Сестры не подумали, что желанные блестящие кудряшки Китти могли и не быть результатом постоянной завивки.

Калла села в кресло, в котором отец обычно читал, и откинулась на спинку. Серовато-зеленый бархат, отделанный черным шнуром, износился на подлокотниках и сиденье. С подголовника свисала кружевная салфетка, и так всегда было со времен ее детства. Когда у отца в юности еще была грива черных волос, он пользовался макассаровым маслом, чтобы заглаживать ее назад, поэтому мать Каллы вешала салфетки на спинки кресел, предохраняя обивку от пятен.

Столик рядом с торшером был завален книгами. Большинство книг Сэма уже перекочевало в комнату Каллы – отец отдал их ей, когда она начала работать режиссером. Сэм был опытным учителем и знакомил Каллу с Шекспиром постепенно: сначала сонеты, потом комедии и, наконец, трагедии.

Риверсайдское издание Шекспира удерживалось от рассыпания широкой репсовой лентой: книга состарилась и износилась. Калла не осмелилась развязать ленту, зная, что отцовские заметки на полях снова разобьют ей сердце. Ей не нужны были подсказки, чтобы понимать отца, но они открывали пласты его размышлений. Неважно, сколько раз Сэм перечитывал пьесу, ставил ее или смотрел в другом театре. Он всегда находил что-то новое в тексте. Он так и называл чтение – «процесс открытия». Но Калла была слишком измотана, чтобы открывать новое сейчас.

Пачка писем от сестры Джин Клин, с обратным адресом колледжа Святой Марии в Саут-Бенде, штат Индиана. Сестра Джин была любимым американским шекспироведом Сэма, и они годами переписывались. Сэм познакомился с монахиней, когда приехал на гастроли в Индиану. Сестра Джин предлагала свое прочтение текста и рассказывала о постановках, которые видела по всему миру.

Калла взяла верхнюю книгу из высокой стопки, лежащей на тумбочке. «Жизнь в шекспировской Англии» была библией Сэма. Он регулярно обращался к ней, рекомендовал актерам и делил ее с Каллой. Сэм настолько часто цитировал Джона Довера Уилсона, словно тот сам был Шекспиром. Калла пробежала по тексту книги, останавливаясь на мыслях отца за несколько дней и часов до его смерти.

У Сэма была давняя привычка закладывать страницы спичками, обрывками газеты, старыми счетами и даже косточками для воротничков. Дочери дарили ему красивые закладки, но те так и лежали нетронутыми в верхнем ящике комода, рядом с праздничными запонками.

Книга Джона Довера Уилсона читалась так часто, что корешок пришел в негодность и раскрытый разворот ложился плоско, как карта. Сэм часто писал замечания по-итальянски и, следуя привычке ласково называть жену Bella, добавлял это прозвище и к именам дочерей. Калла нашла послание для себя самой на конверте от ежемесячного счета за электричество. Отец нарисовал монокль на фигурке Редди Киловатта, сопроводив его пометкой: «Калла Белла – стр. 288».

Каллу охватила дрожь, когда она листала страницы. Отец нарисовал стрелку, указывающую на абзац, и начертил вокруг него треугольные флажки вроде елизаветинских вымпелов.

Смерть

Название было уместно, но рядом Сэм написал Fine, и Калла мгновенно догадалась, что это было итальянское слово и в переводе означало «Конец». Она читала:

И тогда Смерть, и только Смерть может вдруг заставить человека познать самого себя. Она говорит гордым и высокомерным, что они всего лишь подлы, и посрамляет их во мгновение, заставляет их рыдать, жаловаться и каяться, о да! И даже ненавидеть былое блаженство. Она оценивает богатых и превращает их в нищих, нагих нищих, которых теперь заботит только щебень, забивающий им рты. Она держит зеркало перед глазами самых красивых и заставляет их видеть свое уродство и низость, и они признают это. О как красноречива и справедлива могучая Смерть! Каких ничтожных ты убедила, каких ничтожных ты прикончила и каких в мире ублажила тем, что исторгла из него и презрела. Ты собрала немыслимое величие, всю гордыню, жестокость, амбиции человеков и покрыла все это двумя краткими словами Hic jacet [94] .

Сэр Уолтер Рэли.

Под выдержкой из книги Сэм добавил примечание для Каллы: «Не бойся смерти. Я не боюсь. Она страшна, но только для тех, кто прожил, служа злу. А ты не станешь ему служить. Папа».

Калла закрыла старую книгу и положила ее рядом с собой. Она была благодарна отцу за все. И чувствовала благодарность к матери, которая так сильно любила отца, что пожертвовала всем для него и главного дела его жизни. Калла была благодарна и Елене, и Порции за то, что жизненные ценности сестер отличались от ее собственных и потому они оставили ей родительские вещи, которые она хотела больше всего, для них, по счастью, не представлявшие интереса.

Калле остались библиотека отца и коллекция суфлерских экземпляров пьес с его заметками на каждую постановку, которую он режиссировал за долгую свою театральную жизнь. Ей также достались материнская корзинка для шитья и флакон Trapиze de Corday с капелькой духов на дне янтарной бутылочки.

Еще Калла вовремя вспомнила, что нужно забрать ножик с красной ручкой из ящика кухонного стола. Нож был ее первым воспоминанием. Ей было четыре года, дело происходило на заднем дворике дома на Эллсворт-стрит. Мама налегала на этот ножик, деля спелый персик для дочерей летним полднем. Прелестные руки Винченцы Борелли летали с проворством, лезвие ножа орудовало над фруктом, погружаясь в золотисто-розовую мякоть.

Винченца дала каждой дочери по ломтику, подцепила косточку на кончик ножа и выбросила ее на клумбу. Калла помнила, как летела косточка и как упала вдалеке. «Посмотрим, что из нее вырастет», – сказала мама. Ночью Калле приснилось дерево в саду, раскрашенное дерево-декорация из папье-маше, с коричневыми бархатными ветками, листьями из золотой фольги и ягодами, сделанными из красных стеклянных бусин. Все полагали, что художник в семье – Сэм, но именно мать Каллы разбудила в ней воображение.

Елена настаивала на столовом серебре матери, а Порция – на свадебном хрустале с каемкой из настоящего золота. Еще были лампы из итальянского алебастра, покрытые шелковыми абажурами, и флорентийские кабинетные столики. Их сестры тоже хотели. Не чайная чашка или предмет обстановки нужны были Калле, чтобы помнить родителей. Ей оставались те инструменты, которыми они построили свои романтические мечтания. Винченца создала дом и сад, радовавшие Сэма, пока тот создавал театральные постановки, что воспевали любовь, жизнь и мужество и могли родиться только в сердце человека, живущего в любви.

Калла не ждала от сестер понимания ее чувств – они покинули этот старый дом, театр и Саут-Филли, не оглядываясь назад. Елена и Порция беспокоились, что Калла живет прошлым, как их отец, одержима Шекспиром и не вырвется из-под его тяжелой десницы до конца дней. А Калла надеялась, что так и будет. Она хотела походить на молодого Сэма, нашедшего смысл в театре и в нем же обретшего мудрость к концу своей жизни.

По крайней мере, Елена и Порция понимали, что эта красота побудила их родителей создавать красоту. И, как вкус спелого персика, поделенного между сестрами давним летним днем, сладость воспоминаний сможет снова порадовать их. И Каллу тоже, и она будет за это благодарна. Но поскольку Калла была еще и художником, то она принимала и все остальное, ту часть плода, которую никто не хотел, – вмятины на кожуре, листья, стебель, чтобы все осмыслить. И косточку, из которой что-то могло вырасти. Во всем был смысл, и работа художника – его найти.

Гарибальди-авеню смотрелась как красная атласная лента. Вся улица была украшена геранями, выбросившими ростки из подвешенных корзинок, и кустами роз, налившихся бордовыми и сиреневыми цветами. Летняя жара превратила главную улицу Розето в оранжерею в полном расцвете. Транспаранты, приветствовавшие посла, уже сняли, сняли вымпелы с шестов и флаги с ограждений, да и скандал почти забыли. Его сменил другой – диакон сбежал с секретаршей, прихватив пожертвования из церкви Святого Роха в Мартинс-Крике.

Мэйми Конфалоне шла по дорожке к дому Минны Вильоне, неся два объемных бумажных пакета. Она нажала на звонок и стала ждать.

Вскоре появилась Минна:

– Целых два пакета?

– Я буду на побережье всю неделю. Так что купила всего вдвойне.

– Ну да. Отпуск на фабрике.

– Ради него и живу. – Мэйми проследовала за Минной в дом и на кухню.

– Куда вы едете?

– В Оушн-Сити.

Минна всплеснула руками:

– Пляж.

– Родители сняли домик на берегу. И я жду не дождусь.

– Как я любила ездить к океану!

– Так добро пожаловать. Это недалеко. Мы можем взять вас с собой. Места хватит.

– Может, в следующем году. Я хочу снова увидеть океан. – Минна улыбнулась, а Мэйми начала разгружать пакеты. – Вам не нужно это делать. Я могу сама.

– Я ведь служба доставки. От лавки Руджиеро до вашего буфета. – Мэйми выглянула в окно. – Ваш сад великолепен. Кто натянул муслин?

Сад Минны был покрыт шатром белой ткани, чтобы уберечь растения от палящего солнца и отвадить птиц, налетавших на спелые грозди.

– Эдди Даванцо.

– Какой молодец.

– Он на все руки мастер. Добрый, и красавец какой.

– Да вы в него влюблены.

– Я слишком для него стара. А вот вы – нет.

– Вы думаете, мы бы с ним подошли друг другу? – Мэйми сложила руки и наклонилась над столом.

– Таких, как он, нынче не делают. Надежный.

– Он же полицейский.

– Речь не о его работе.

– Я понимаю, Минна, но я не думала о нем в этом смысле.

– Может, стоит подумать?

– Я очень долго не была готова к романтическим отношениям. Пять лет. И даже больше. И вот однажды ночью нагрянул шторм и вынес окна в моем доме. И я снова могу дышать полной грудью. Отчаяние унеслось. Скорбь еще остается, но я уже чувствую себя иначе, могу найти для нее место, управлять ею. Она уже не вся моя жизнь, а только часть ее. Я ощущаю не только печаль. Я чувствую и все остальное.

– Тогда я очень за вас рада.

Глаза Мэйми затуманились.

– Это начало.

– Вы даете и мне надежду, – признала Минна.

– Думаете, что когда-нибудь выйдете из дома?

– Каждое утро я думаю: вот и настал тот день – и поднимаюсь, полная решимости. Я работаю в саду, стираю, готовлю подливку – словом, делаю все, что делают люди для порядка в доме. И вот уже полдень давно прошел, я устала, и моей смелости как не бывало. Тогда я говорю себе: это случится завтра.

Мэйми была знакома эта инертность. То же самое некогда происходило и с ней, за исключением того, что у нее была цель: она поклялась, что поднимет Ауги, а потом заживет для себя.

– Но мы ничего не знаем о завтра, Минна. Нам кажется, что это мы всякий раз делаем важный выбор, но его делают за нас. Подумайте о побережье, пожалуйста.

– Я подумаю.

Мэйми быстро поцеловала Минну и ушла. Минна услышала, как захлопнулась дверь. Она подумала, не испечь ли пирог, но решила отложить на завтра. Сняв фартук, она пошла в гостиную, раздвинула шторы и поглядела в окно. Постояла у входной двери, открыла ее и вышла на веранду. Теплый воздух окутал Минну, словно кашемировая шаль.

Минна пошла по дорожке, ведущей к улице, но остановилась, не доходя до тротуара. Последняя голубая плитка сланца на дорожке была границей, отделявшей Минну от прочего мира. Стоя на ней, она могла поприветствовать соседа, забрать почту или встретить гостя. Но в это утро Минна не осталась за самшитовой изгородью, окаймлявшей клочки зеленой травы, а закрыла глаза и вышла на улицу, в первый раз за семь лет. Осторожно ступила на цементную плитку тротуара. В мыслях проносились видения: грязь, обутая в сандалию нога, ступившая в навоз. Она затрясла головой, чтобы избавиться от видений, потом открыла глаза и поглядела на ноги. Минна убедилась, что с ногами ничего не случилось, но неуверенность ее не покидала, и она крепко сжала кулаки, словно боролась с сильным беспокойством.

Минна стояла на одном месте, стояла так долго, сколько могла выдержать, несколько секунд. Вдохнула, выдохнула и попыталась справиться с приливом паники. Она слышала какофонию звуков, голоса каждого, кто говорил с ней от рождения, живых и мертвых, и все в одном громком хоре. Голова наполнилась липкими разговорами, и ее пугало, что все они старались перекричать друг друга, убеждая ее повернуться, возвратиться, спрятаться в доме. Она потрясла головой, снова уверившись, что вообразила себе эти голоса, и, значит, их можно не принимать во внимание.

Минна сделала первый шаг из своей тюрьмы. И не рухнула, а выстояла. Завтра, поклялась она, будет еще один шаг. И на следующий день, и снова, и снова, пока она не дойдет до Мэри Фарино, потом до Констанции Стампоне. Потом до почты, потом до кофейни, пока не приблизится к цели. У Минны была миссия, и более важная, чем просто сделать усилие и выйти из дома. Она верила, что исполнит ее.

Скоро, когда-нибудь она взберется на вершину Гарибальди-авеню и войдет в церковь Пресвятой Богоматери Кармельской. Там она сядет на скамью, окруженная святыми, и вдохнет аромат ладана и восковых свечей, и преклонит наконец колени пред алтарем Богоматери, помолится и излечится.

Когда Минна вернулась в дом, видение ее самой, сидящей в церкви, снова посетило ее, и на этот раз вполне отчетливо. Завтра она сделает еще один шаг к цели.

Из конторы Эда Шонесси Каллу направили к «Фонтану морских коней», где после долгих месяцев ремонта инженер старался возобновить работу гидротехнических сооружений. На Калле был милейший летний сарафан, доставшийся ей от старшей сестры Порции. Сарафанчик был пошит из нежно-голубого хлопка, пышная юбка, банты на плечах. Калла обулась в босоножки на плоской подошве и расчесала волосы так старательно, что те сияли, как мамин золотой браслет из Сорренто, болтавшийся у нее на запястье. Калла знала, как важно выбрать правильный костюм, если уж затеваешь представление.

– Мистер Шонесси! – помахала Калла инженеру, стоя на дорожке позади фонтана. – Я Калла Борелли, из театра.

Эд никогда не признал бы в сегодняшней девушке ту женщину в заляпанной краской спецовке, которую видел в Театре Борелли. Эта красотка в платьице была воистину лакомый кусочек.

– Вы снова оживили старину Бернини. – Калла подставила руку под прохладные водяные брызги.

– Что такое Филли без фонтанов?

– Сушь, – пошутила Калла. – Мой отец мечтал разбить рядом с театром небольшой сквер и обустроить в нем фонтан. Но теперь это так и останется несбыточной мечтой, полагаю. Фрэнк только что рассказал мне о своих планах насчет театра. А вы что о них думаете?

– Ненавижу, когда на моих глазах гибнет историческая часть города.

– Эд, насколько наш старый сарай соответствует запросам нынешней публики?

– Я не знаю. Не мне судить. Это вы – человек театра, а я работаю на город.

– Наверное, слишком дорого обошлись бы его реставрация и модернизация, как вы считаете? – осторожно спросила Калла.

– Но это возможно. Вы смогли бы сделать капитальный ремонт, если бы захотели. Конечно, обошлось бы это очень недешево. Чтобы подогнать здание под нынешние нормативы, нужна полная реставрация изнутри и снаружи.

– Фрэнк так и сказал.

– Он знает, что делает.

– Это замечательно. Даже не знаю, куда бы я без него. Он не любит обременять меня серьезными решениями.

– Так он мне и сказал.

– Мне нужно сохранять разум ясным для творческих аспектов моей работы.

– Что ж, можно понять.

– А что вы думаете о его планах на земельный участок?

Эд пожал плечами:

– Он считает, что на квартиры на Брод-стрит будет хороший спрос.

Калла с трудом сглотнула.

– А вы?

– Саут-Филли нуждается в жилье. Это прибыльное дело. Фрэнк знает, как использовать возможности, как получить выгоду. – Эд повернулся к воде, наполнявшей чаши фонтана. Капли сверкали на солнце россыпью сапфиров. – Но мне невыносимо было бы увидеть, как здание в стиле Belle Йpoque сровняют с землей ради банального жилого комплекса. Я люблю историческую архитектуру, – признался Эд.

– А нет ли возможности и театр сохранить, и квартиры построить? – спросила Калла.

– Не представляю как. Да и Фрэнк говорит, что это невозможно.

Худшие опасения Каллы подтверждались. Ей стало дурно.

– Спасибо, что уделили мне время, мистер Шонесси.

Эд Шонесси прыгнул в кабину своего грузовика и уехал, а Калла присела на скамейку у фонтана.

Скульптура Бернини сверкала на солнце, а ярко-голубые волны каскадами переливались через мраморные ярусы и обрушивались в каменную чашу, под копыта резных морских коней. И Калла увидела будущее. Она представила, что фонтан превратился в груду щебня, – лет через сто, а то и меньше его не станет. Рано или поздно каждый клочок земли в городе займут высотки, дороги, запруженные транспортом, тротуары, кишащие совершенно чужими друг другу людьми. Театру Борелли не место в таком мире, если только кто-то не увидит преимуществ в его существовании. К собственному удивлению, Калла улыбнулась, вместо того чтобы упасть духом от безысходности. Сверкающие творения Бернини изменили ее настроение. Искусство стоит того, чтобы за него бороться. Театр Борелли должен выжить, и кто, как не Борелли, в ответе за это?

Труппа Театра Борелли собралась на сцене, освещенной прожекторами. Некоторые актеры сидели на складных стульях, остальные – прямо на дощатом полу, рабочие сцены стояли. Все ждали своего директора.

Калла стремительно прошла по центральному проходу и взбежала по ступенькам на сцену.

– Спасибо, что пришли сегодня. Хочу поблагодарить вас: вы так меня поддержали, когда умер отец. Он всех вас любил, вы все очень много для него значили. Он был отличным наставником – вы знаете, что лучшего режиссера и директора быть не могло. А еще он ни разу не сказал вам ни слова неправды, и я тоже собираюсь сдержать свое обещание. Я надеюсь почтить его долгую театральную жизнь, особенно его неординарное, яркое артистическое мастерство. Не могу обещать, что буду так же хороша, но обещаю, что постараюсь изо всех сил. Вокруг витает множество слухов, но это просто сплетни. Я намерена не дать этому театру закрыться, пока это возможно. Мы продолжим ставить Шекспира, пока не станем слишком старыми, чтобы играть Лира. Итак, помните об этом и не теряйте надежды, а я верю, что смогу все уладить. Я планирую поставить следующий спектакль в ближайшие шесть недель и рассчитываю, что вы станете его частью.

Труппа взорвалась аплодисментами, сопровождаемыми бодрым топотом по сцене. Калла по очереди обняла каждого, поблагодарив за работу. Дойдя до конца шеренги, она заметила краем глаза Фрэнка Арриго, стоявшего в кулисах, и подошла к нему.

– Эй, детка, я заказал столик в «Палумбо».

– Я не пойду ужинать, Фрэнк.

– Ты занята?

– Нет. Между нами все кончено.

– В каком смысле? – Вид у Фрэнка был ошарашенный.

– В прямом. Я знаю все о твоих интригах. Не мои прелести тебя привлекали – тебя приворожил вот этот кусок земли в пол-акра на Брод-стрит с неограниченным воздушным пространством над ним.

Актеры и рабочие сцены собрались за холщовым задником, прислушиваясь.

– Не понимаю, о чем ты, – ответил Фрэнк с вызовом.

– О твоих планах купить это здание и построить на его месте жилой комплекс.

– Милая, я так говорю обо всех старых зданиях в городе.

– Но не об этом. Об этом забудь.

– Ладно, хорошо. Пусть остается театром. Делай что хочешь. – Фрэнк взял ее за руку. – Я думал, ты знаешь, что мне нужно на самом деле. У меня очень серьезные намерения на твой счет. Это здание – просто груда кирпичей. Гвозди и дерево. Мне оно безразлично. Оно для меня не значит ровным счетом ничего. Ты для меня – все.

– Будь это правдой, ты бы понял, что значит для меня этот театр. Это не просто груда кирпичей.

– Ты знаешь, о чем я. Послушай, ты столько перенесла, ты скорбишь об отце.

– Это так. Но я не выдумываю. Просто скажи мне правду. Ты хотел выкупить это здание?

– Ладно. Конечно, хотел.

– Если бы я продавала его.

– Вот именно.

– То есть ты хотел и меня, и это здание.

– А почему бы и нет? Ты моя девушка. И я могу построить тебе театр где угодно, в любом уголке Филли. Новый театр. С ультрасовременным освещением. Звук, кресла, вестибюль – все, что только пожелаешь. И просторная стоянка в придачу.

– Все, кроме истории.

– Тебе нужно новое здание. Современное оборудование. Что-то новое, поразительное, чтобы завлечь публику. Предоставь мне возможность дать тебе все, чего ты хочешь.

– У меня это уже есть. Каждый раз, когда я вхожу в эту дверь на сцену, я вижу отца. Когда я выглядываю в партер, я вижу маму, которая сидит тихонечко и подшивает подол костюма, пока идет репетиция. Я бросаю взгляд на бельэтаж и вижу сестер, маленьких девочек, которые носятся туда-сюда между креслами. Я помню каждую постановку – успешные или провальные, для меня они были одинаково зрелищными. Мое детство осталось в этом театре, и теперь этот театр – моя жизнь. Было бы так приятно разделить эту жизнь с тобой.

– Так давай, давай разделим.

– Но я больше этого не хочу, Фрэнк, – сказала Калла спокойно. – Ты провалил пробу на роль. Твоя игра была недостоверна.

Минуту Фрэнк обдумывал ее слова.

– Ты это серьезно?

– Абсолютно, – сказала она, и голос ее сорвался. Но печаль не поколебала ее решимости.

– Ты совершаешь ошибку.

– Возможно.

– Без меня ты не выживешь.

– А как я до сих пор выживала?

– Ты не справляешься, Калла.

– Возможно, по твоим меркам и нет. Но я каждый день встаю, иду на работу и занимаюсь делом, которое люблю. Каждую неделю я плачу жалованье семнадцати актерам, а во время крупной постановки доходит и до сорока. Мне кажется, я неплохо справляюсь.

Фрэнк Арриго вышел из театра. Похоже, все мужчины, которых Калла любила, покинули ее за последнее время. Впрочем, на этот раз все было иначе. На этот раз именно она указала джентльмену на дверь.

Калла вернулась на сцену, и оказалось, что все ждут ее. По выражениям лиц она поняла, что они слышали весь разговор. Будто дети, подслушавшие родительскую ссору через стенку, они знали правду. Калла была продюсером, режиссером и матерью для этой труппы талантливых полупрофессионалов, любивших Театр Борелли так же сильно, как и она. Она знала все их тайны, понимала их. А в ту самую минуту им нужна была ее поддержка.

Днем актер может водить грузовик с газировкой, помощник костюмера может стоять за паровым прессом на блузочной фабрике, актриса – нянчить шестерых детей и посменно трудиться в пышечной, но по вечерам они приходили в Театр Борелли, надевали костюмы, накладывали грим и становились труппой актеров, которая выходила на сцену, озаренная разноцветными лучами, и разыгрывала пьесы Уильяма Шекспира. Там, за бархатным занавесом, у них начиналась другая жизнь. Они ускользали из настоящего в другое место и время, чтобы разобраться в словах, написанных человеком давно умершим, но каким-то образом все понимавшим. Это был не просто театр, и процесс для них не был просто шоу-бизнесом или развлечением, это был их шанс приобщиться к поэзии, стать ее частью.