29 октября 1949 г.

Розето-Вальфорторе, Италия

Шелковая занавеска вздувалась внутрь спальни палаццо, как юбка бального платья в разгар танца. Ники крест-накрест зашнуровал рабочие ботинки, крепко завязал вверху двойным узелком, встал и прошелся по комнате. Ботинки сидели отлично, не слишком плотно, – этой премудрости со шнурками, как и многим другим, он научился в армии, и она не раз сослужила ему добрую службу.

Он подошел к занавескам и закрепил их, заправив за крюк. Застекленные двери вели на балкон, Ники открыл их и вышел. Солнце взмывало над горой на востоке. Он представил кобальтовую синь Адриатики за горой и улыбнулся. Как же отличается эта поездка от той, первой, сразу после войны. Есть в мирном времени некая элегантность, обходительность, учтивость, что способен оценить только солдат, побывавший на полях жестоких сражений. Чайная ложка меда на горячем хлебе была золотом. Ледяная вода из родника, не замутненного ни серой, ни шрапнелью, – эликсиром. Чистейший воздух, шелестевший точно шелк, ласкающий женскую кожу, был наслаждением.

Италия изменила Ники Кастоне в лучшую сторону.

Он потянулся и вдохнул полной грудью. Если война выстроила мускулатуру его ног, то укладывание камней в Розето-Вальфорторе вылепило его руки. Епитимья придала ему сил, только подлинное раскаяние способно на такое. Грешник отбрасывает эгоистические побуждения, и тогда проявляется истинная цель.

Ники облокотился на чугунные перила террасы. Его бицепсы обрели точеный рельеф микеланджеловских статуй. Плечи раздались, талия сузилась, а сознание прояснилось. Работа над дорогой почти завершилась, а значит, скоро пора возвращаться домой. Нельзя сказать, что ему не терпелось покинуть Италию, но он был полон решимости взять все, чему он здесь научился, и изменить свою жизнь.

Урожай плодов со смоковниц на склонах холмов вокруг Розето-Вальфорторе был уже почти весь собран. Осень в Апулии – пора лихорадочных приготовлений к зиме: розетанцы засаливают и вялят мясо, варят твердые сыры, которые будут храниться долгие месяцы бесплодных холодов. Тем утром народ с корзинами наперевес рассыпался по холмам, снимая последние фиги с почти пустых ветвей. Часть будет порезана и съедена сейчас же. Ники довелось полакомиться фигами со свежей зеленью, лимонным соком и солью. Из нескольких бушелей в каждом семействе варили джем, а остальное высушивали, резали колечками и хранили в марлевых мешочках, чтобы потом испечь печенье с инжиром или подать с вяленым мясом, когда небеса разразятся снегами.

В дверь тихонько постучали. Ники откликнулся.

– Finalmente!

В дверях стоял посол. Счастье пополам с грустью сквозило в его взгляде, если такое вообще возможно.

– Пройдемся сегодня по новой дороге? – спросил его Ники, помогая себе жестами и мимикой. – Andiamo Spadone!

– Si. – Карло помаршировал на месте, показывая, что пройдет каждый шаг.

Карло Гуардинфанте и Ники Кастоне повстречались при крайне странных обстоятельствах, но их сближало какое-то необъяснимое родство. Может быть, оба втайне тосковали по нерожденному брату, а встретившись, признали друг друга. Как бы то ни было, их дружба выросла и окрепла за эти месяцы так, что они сами удивлялись.

Жители итальянского Розето считали их встречу чудом. Gemelli! Близнецы, давным-давно разлученные, воссоединились, преодолев океан. Для итальянцев это было явное подтверждение Божьего промысла на земле.

С точки зрения американской стороны это было жульничество. Ники разыграл роль в водевиле, а появился настоящий посол – и полиция тут как тут. Забавно? Не тут-то было. Вот если бы он довел дело до конца и сбежал из города, тогда – да, это было бы жуть как забавно. Это было бы по-американски.

А для Ники и Карло это было нечто большее. Ники не продвинулся в итальянском, а Карло не выучил английский, так что общались они, как общаются дети, копируя поведение, подавая и принимая сигналы, жестами, звуками, покатываясь со смеху. Взаимная эмпатия стала их общим языком. И не было ни малейших сомнений в их дружбе, когда они вместе шли по дороге во время la passeggiata. Жители Розето провожали их восхищенными взглядами. Преданность – глубокая река симпатии, чьи воды текут в русле осознания, что один брат всегда готов жизнь отдать за другого, – была первоосновой любой итальянской семьи. В этом смысле Карло и Ники были братьями.

Для похода вниз по новой дороге посол обул рабочие ботинки, надел замшевую рубашку и шерстяные штаны. Ники подхватил с набалдашника на спинке стула соломенную шляпу с обвязанной платком тульей и дал понять, что готов следовать за Карло.

Под горой на краю площади, там, где начинался въезд на дорогу к Розето-Вальфорторе, бригада рабочих из пенсильванского Розето торопливо завершала работы. Они трудились бок о бок с местными мужчинами, чтобы построить в Италии дорогу, как в Америке. Их умения и навыки пересекли Атлантику. Руководил ими Рокко Тутолола, он был их лидером.

Все-таки не зря Рокко Тутололу избрали бургомистром подавляющим большинством голосов. Он умел общаться с людьми, знал их нужды (водопроводы, парковки, дороги), он умел планировать, умел доводить работу до конца, умел окрылять, побуждая людей использовать свои таланты для достижения цели. Но у этого хорошего человека была слабость – охота к перемене мест, которую могли утолить лишь долгие часы общения с женщинами в баре «Каменный краб» в Ист-Страудсберге, штат Пенсильвания. Однако после нескольких месяцев разлуки с Чачей, жарясь на раскаленном солнце, ворочая камни грязными заскорузлыми руками, он принял решение вдохнуть новую жизнь в отношения с женой, о чем и писал ей страстные письма, которые она неделями читала и перечитывала в слезах, поднимаясь по крутому склону Гарибальди-авеню. Она ходила вверх и вниз по улице, развивая свои чувства, вчитываясь в мысли мужа, пылко выписанные темно-синими чернилами на папиросной бумаге.

Рокко вернется к прелестной девушке, на которой женился когда-то. Чача обрела свою прежнюю фигуру и нрав, но теперь у нее было еще преимущество опыта, умение затягивать гайки, когда нужно. Она знала, как сделать Рокко счастливым. А его письма убеждали Чачу в том, что он готов сделать то же самое для нее.

– Эй, Фунци! – позвал Рокко, идя вниз по дороге.

Он проверил водостоки, вырытые по обе стороны сверху донизу, для того чтобы уберечь дорогу от грядущих разливов реки Форторе. Много времени понадобилось, чтобы соорудить эти дренажные каналы, им пришлось задержаться еще на два месяца, зато теперь американцы были уверены, что дорога в полной безопасности.

Фунци поднялся, вынул из кармана платок, вытер руки и поглядел на творение этих самых рук. Он подошел к Рокко, встал рядом с ним и указал на ровнехонький перекресток:

– Ну что? Неплохо для уборщика, да?

Рокко глянул и улыбнулся.

– Как думаешь, что посол скажет?

– А что он может сказать? Дело сделано.

Фунци установил знак у въезда и среди прочего местного булыжника выложил камни, на которых вручную были высечены буквы. РОЗЕТОПА – гласила надпись от бровки до бровки.

Рокко свистнул остальным рабочим бригады из восьми американцев, и те спустились к ним по новой дороге. Все поглядели наверх и увидели Ники и посла, которые были на полпути к ним. Рокко широко улыбнулся. Он был счастлив, что работа окончена, и был доволен ее качеством. Все было сделано согласно общей философии Розето, итальянского и американского, – каждый внес свою лепту сколько мог: немного наличных от Ники Кастоне, чуть больше – от лотереи на банкете с «кадиллаком», итальянцы подсобрали своих лир, и все таскали камни, кто сколько мог поднять и нести, – и вскоре дорогу построили.

– Славная работа, ребята! – восхитился Рокко.

– Иногда приходится закатать рукава, – сказал Фунци, стоя позади него и обозревая дорогу, которая оплетала склоны холма, врезаясь в его изгибы и рельефы, словно шнуровка корсета.

– Соскучился по дому?

– Пожалуй, да, – признался Фунци.

– Но ведь и это дом. Все мы вышли отсюда, – напомнил Рокко.

– Дом моих родителей. И я думаю, что место, где они жили, когда я был ребенком, родное и для меня. Но дайте мне Розето в штате Пенсильвания, верните мне мое крыльцо на Честнат-стрит. Я скучаю по субботним карточным играм в клубе Маркони. Мне по душе Гари Трумэн, и мне нравятся «Доджеры». Летом мы ездим на побережье в Джерси, а зимой в Поконо. Что еще-то нужно человеку для счастья?

Италия, отчизна, была для этих людей лишь далеким пейзажем мечты. Теперь их домом была Америка, но едва ли розетанцы смогут забыть эту мечту.

Ники и Карло воссоединились с рабочими у подножия горы. Они оглянулись с благоговением на пройденный путь, озирая великолепие пурпурной ленты из природного камня, змеившейся от основания горы до самого ее верха, словно королевская перевязь. Ники машинально сдернул шляпу, посол тоже обнажил голову, словно они стояли в храме, выражая почтение и трепет.

Американцы сделали все, что обещали: расширили мостовую на поворотах, укрепили основание дополнительными слоями щебня и песка, чтобы вода быстрее просачивалась в дождливую погоду, обрамили края современными дренажными канавами, чтобы новую дорогу снова не смыло при очередном разливе реки Форторе.

Но Карло больше всего впечатляла искусная диагональ пурпурных камней. А что за чудесный въезд на площадь! Итальянская красота в сочетании с американским мастерством, которые вместе сохранятся на веки вечные.

– Какое сегодня число? – спросил Ники.

– Двадцать девятое октября.

– День моей свадьбы.

– Поздравляем, – забубнили работяги.

– Dove й la tua bella sposa? – поинтересовался Карло.

– В Филадельфии, – ответил Ники.

– Может, вернувшись домой, все уладишь? Попросишь прощения, – предложил Рокко.

– А то оставайся в Италии, живи холостяком, глядишь, и прибавишь себе лет двадцать жизни, – проскрипел Фунци.

– Ни так ни этак, парни, – заверил их Ники.

Слуга Карло вывел на новую дорогу деревенский грузовичок без бортов.

– Полезайте в кузов. Поедем есть-пить и праздновать, – сказал Ники. Бригада устроилась в кузове, и Ники прибавил: – А потом мы поедем домой.

Карло сел рядом с водителем в кабине. Американцы сидели позади него, их ноги болтались и стучали о край платформы, когда грузовик делал разворот, чтобы отправиться на гору.

– А гладко ехать, – заметил Фунци.

Ники сидел, опираясь сзади на руки. Они ехали в гору, и дорога под ними разворачивалась длинной лентой. Каждый камень, уложенный тяжким трудом их рук, приближал Ники к его правде. Не место ему было в Италии, хотя он испытывал родственные чувства к местным жителям и ему нравилась природа итальянской глубинки. Не место ему было и в Розето, что в штате Пенсильвания, где все напоминало бы о его глупости, раскаянии и искуплении, хотя без них не было бы дня сегодняшнего. Он не мог вернуться на улицы Саут-Филли, водить «четверку» и жить в подвале на Монтроуз-стрит, как будто всего этого не происходило. Он вырос из своих ботинок. Его старая жизнь осталась с парнем, носившим «Флоршеймы».

Ники решил поехать в Нью-Йорк и воплотить свою мечту стать актером. Там он будет жить, и там он будет играть на сцене. Только это делало его жизнь наполненной, волнующей, внушало ему тревоги и опасения, только это заставляло его чувствовать себя живым. Своими сожалениями Ники вымостил дорогу на Розето-Вальфорторе. Он искупил свои прегрешения, когда таскал мешки с песком, выравнивал щебенку и укладывал булыжники. Теперь он был готов строить новую дорогу – ту, что приведет его в новую жизнь.

Ники стоял в подвальной кухне на Монтроуз-стрит, 810, вдыхая аромат свежей вермишели, длинными полосками сушившейся на деревянных перекладинах. Ему будет не хватать женских звуков этого дома, их возни во время приготовления макарон, их болтовни, шушуканья и смеха.

Он будет скучать по голосу тети Джо, подпевающей песням по радио во время вечерней передачи «Филли в эфире». Он надеялся, что никогда не забудет рабочий стол, на котором готовились макароны, и тетю Джо, которая точно знала, сколько горстей муки нужно, чтобы сделать вулканчик, который Ники потом низвергал ложкой. Когда в центре вулкана был готов кратер, тетя Джо разбивала туда яйцо и позволяла Ники мешать желтки и муку, пока не получалась клейкая масса, которую она потом сама вымешивала руками.

Под этим окном оставалась в прошлом его мама, озаренная светом. Вся она мерцала и переливалась. Мерцали мамины золотые серьги, мерцала брошка на платье, мерцала заколка в ее волосах, монетка, которую она давала Ники положить в свинку-копилку. Ники грустно было оставлять в прошлом эту комнату – святилище его воспоминаний. Он затворил деревянную дверь между кухней и своей спальней.

Ники положил последний предмет одежды в чемодан. Униформу и фуражку компании «Вестерн Юнион» он повесил в шкаф, на случай, если они понадобятся его сменщику.

– Ты хоть знаешь, куда едешь? – спросила Эльза.

– Я нашел жилье, – солгал Ники.

– Ты в самом деле нас бросишь? – вздохнула Эльза и присела на краешек его кровати.

Ники будет скучать по голосу Эльзы, по ее грациозным движениям. Она была его любимой невесткой. И оба они это знали.

– Эльза, я думаю, что пришло мое время. Семье нужно больше места, а мне нужно двигаться вперед.

Мэйбл и Лина вместе вошли в комнату.

– Что это за внезапные переезды? – спросила Лина.

– Я же просто так дразнила тебя насчет твоей комнаты, – сказала Мэйбл. – У нас наверху куча места!

– Просто пришло время мне повзрослеть и найти свой путь. Я хочу быть актером, хочу участвовать в пробах на роли, играть в самых разных пьесах, поэтому я должен перебраться в Нью-Йорк.

– Тебе вовсе не нужно покидать этот дом. – Тетя Джо принесла Ники стопку отглаженных носовых платков и положила их в чемодан.

– Я знаю, тетя Джо, и очень признателен вам. Если бы я только мог упаковать вас всех и забрать с собой, я бы так и сделал.

– Мой брат жил с мамой до самой своей смерти, – сказала тетя Джо, теребя подол фартука.

– Ма, это неудачный пример. – В комнату вошел Доминик с сыном на руках. Он передал мальчика Эльзе и сел в кресло-качалку. – Дядя Джимми упал с крыши и приземлился на голову, когда ему было пятнадцать. И с тех пор был не в себе. Он просто не мог покинуть родительский дом. Как можно его сравнивать с Ники?

– Я просто привела пример, когда человек не уехал из дому, вот и все, – парировала тетя Джо.

– Ничего тут обидного! – заверил ее Ники. – Ни для меня, ни для дяди Джимми.

В людную комнату просочился Джио.

– Когда ты к нам вернешься, а ты вернешься, не вздумай притащить сюда нью-йоркскую куколку.

– Да, пожалуйста, не привози! – подхватила Мэйбл. – Слишком уж они востры.

– Ни за что! Только девушки из Филли, девушки из Джерси и польские девушки, – пообещал Ники. – И не забудем ирландских девушек. С ними никто не сравнится.

– А чем плохи девушки из Нью-Йорка? У меня кузины в Бруклине, – заартачилась Лина.

– Не обижайся, они не имели в виду твоих кузин. – Нино сел рядом с женой на кровать. – У тебя вообще все семейство святое.

– А я-то голову ломаю, куда вы все запропастились? – сказал дядя Дом, семеня в комнату. Тихо похрустывало его больное колено. Доминик-младший встал, уступив отцу кресло-качалку.

– Это потому, что вы никогда не спускаетесь в подвал. Тут мы стряпаем, папа. Закрываем помидоры и замачиваем персики в вине, – фыркнула Мэйбл.

– Я знаю, где что делается в этом доме.

– А кто это все делает, знаешь? – пошутила Джо.

– Да, Джоанна, между прочим, знаю.

– Мог бы хоть иногда выразить свое одобрение.

– Что тебе еще надо? Я и так на тебя пашу как проклятый.

– Ну вот, пошло-поехало, – сказал Джио себе под нос.

– У тебя самые лучшие кухонные прибамбасы. Лучшая техника.

Дом потряс руками.

– Они сами не делают работу, Доминик.

– Я веду отличное дело, чтобы твои сынки и их семьи были при тебе.

– Это правда.

– Я для тебя этот телеграф обустроил!

– Тоже мне подарок.

– Я бы предпочла какое-то украшение, – хмыкнула Мэйбл.

Девушки засмеялись.

– Нет, это был лучший подарок, который сделал мне муж за всю нашу совместную жизнь. Я не хотела, чтобы кто-то чужой постучал в дверь и сообщил мне, что мой сын погиб на войне. А «Вестерн Юнион» принес нам удачу. Вы все вернулись домой.

Джо поцеловала Дома в макушку.

– Действительно, вернулись, – сказал Джио, задумавшись о причудах фортуны.

– Я живу для тебя, Джо. Посмотри на меня. Подарок, а не муж. Сплошное удовольствие. И в постели я так же хорош, как в медовый месяц.

Сыновья издали дружный стон отвращения. Огорошенная Мэйбл уставилась в пространство стеклянным взглядом. Лина старательно разглядывала свои ногти, а Эльза покачала головой.

– И это тоже истинная правда, – признала тетя Джо.

– Дядя Дом, я счастлив за вас; тетя Джо, сочувствую. – Ники положил бумажник в карман. – Но, несмотря на все, что вы для меня сделали, вы не можете удержать своего Ники возле себя.

– Я пытался, – сказал Дом.

– Да. Дядя предложил мне все рейсы в аэропорт, какие осилю. Это было очень заманчиво.

Ники захлопнул чемодан.

– Как же ты можешь уехать от нас? – удивился Нино. – Мы же так славно жили вместе все это время.

– Я буду вас навещать. Нью-Йорк близко. Надеюсь, вы приедете на мою первую пьесу?

– Сообщи мне дату, время и место, я подниму в ружье АФТ-КПП Нью-Йорка, и мы забьем тебе зал до отказа.

– Спасибо, дядя Дом.

– Если тебе что-то понадобится, ты же нам сообщишь? – Голос у Эльзы дрогнул. С самого ее появления на Монтроуз-стрит, 810 именно Ники помогал ей чувствовать себя здесь как дома. Эльза больше всех будет скучать по нему.

– Ты можешь кое-что для меня сделать.

– Ну конечно! – обрадовалась Эльза.

– Ты такая молодчина. Ты ходишь на мессу каждое воскресенье, а потом раздаешь там пончики. Ты гладишь алтарные покровы и облачение священника и плетешь венки из роз на каждый Майский праздник.

– А как она украшает цветами алтарь, – прибавила тетя Джо с благодарностью.

– Наверное, люди считают тебя католичкой, – сказал Ники.

Эльза вспыхнула.

– Но как же твои традиции, как быть с верой, в которой ты воспитывалась и жила?

– Эльза любит наши праздники, скажи, Эльза? – спросила Мэйбл.

Эльза кивнула.

– Куда ты клонишь-то, Ники? – нетерпеливо спросил Доминик.

– Эльза, я хочу сказать: то, откуда ты и кто ты, так же важно, как то, откуда мы и кто мы. Это очень много значит. Я остался сиротой, и дядя Дом и тетя Джо заменили мне родителей. Их сыновья для меня как родные братья. И все, что я делал, я делал не потому что мне этого хотелось, а потому что мне было необходимо угодить хорошим людям, которые были так добры ко мне и позволили мне остаться у них. Я был так благодарен им, что совершенно не думал о том, чего же хочу я сам. И я так боготворил Доминика, Джио и Нино, что хотел быть точно таким, как они, и прятал свою истинную душу. Но, оказывается, сколько ни скрывай свою суть, она все равно проявится. И правда, запрятанная глубоко-глубоко, сыграет с тобой коварную шутку, своим нежданным явлением ранит тех, кто тебе дорог. Так что простите меня за это. Но не за признание правды. Я понял, что нет смысла что-то скрывать. Ты такая, какая есть, и мы тебя любим за это. Здесь ты можешь быть собой. Ведь в этом суть настоящей семьи. Здесь ты в безопасности. Так вот, прежде чем уехать, я просто хочу сказать, пусть все узнают, кто ты. Ты этого заслуживаешь. Будь еврейкой.

– Эльза и так еврейка. Доминик привез ее из лагеря, – мягко возразила тетя Джо.

– Не надо вспоминать о лагере, тетя Джо, – попросил Ники. – Ей больно это слышать, разве вы не видите?

– Тебе больно? – спросила Эльзу тетя Джо.

– Когда вы вспоминаете лагерь, словно это место, откуда я родом, да – мне больно. Я не из лагеря. Я из Ланцкороны – местечка на юге Польши, под Краковом.

– Краков – большой город, – заметила Мэйбл.

– А наше местечко небольшое. Мой отец работал учителем. Его звали Бен. Мы жили по адресу Грис, 15 в доме цвета медового пряника со светло-зеленой отделкой. В саду у нас был родник и росли четыре груши.

– Прямо как картинка из книжки, – сказала Лина.

– Так и было. У меня были две сестры. Ада и Эдит. Ада была красавица, а Эдит – забавница и шутница. Маму звали Анна. Она учила игре на скрипке. Я никогда скрипки в руки не брала, потому что нерадивые ученики заставили меня возненавидеть эти звуки. У меня была не жизнь, а сказка, но постепенно все изменилось. Медленно, не сразу, как дырка в крыше, оставленная без внимания. Сначала она разрушает одну комнату, а со временем – и весь дом. Крохотные перемены, незаметные сдвиги, не вызывающие тревоги. Ты не замечаешь их, ведь они не кажутся важными. Нас было очень мало в Ланцкороне, и на праздники мы ездили в Броды, потому что там была синагога. Дома мы соблюдали Шаббат и все наши традиции, возносили наши молитвы. Отец получал государственные предписания и послушно исполнял все, что от него требовали, – и опять без малейшей оглядки. Он продолжал преподавать и не замечал никаких странностей до тех пор, пока однажды его не уволили с должности, где он проработал двадцать семь лет, выгнали без всякого повода. Внезапно мы перестали получать письма и газеты, нам пришлось самим забирать их на почте. Мама заказывала к праздничному столу определенные продукты, но однажды мясник не продал ей говядину, а булочник отказался испечь нам халы. Мы были уверены, что совершили что-то плохое, оскорбили чем-то наших друзей. Мы не знали, что такое происходит повсюду. А может, и подозревали, но отказывались в это верить.

Мэйбл протянула к ней руку:

– Что случилось с твоей семьей?

– Нас разлучили в Дахау. Я молилась только о том, чтобы они остались вместе. Доминик выяснил, что с ними стало.

– Они остались вместе, – тихо произнес Доминик.

– Доминик нашел меня в рабочем лагере.

– Из всей семьи пощадили только Эльзу.

– Мне очень жаль тебя, Доминик, – сказала Эльза мужу.

– Почему?

– Ты должен был жениться на хорошей американской девушке. Милой девушке из Филли. Ты заслуживал любви счастливой девушки, а встретил безнадежную.

– Мне не нужны были местные девчонки. Мне нужна была только ты. Ничего бы не изменилось, если бы мы встретились на набережной в Атлантик-Сити или если бы я нашел тебя с блокнотом для танцев в руках и цветком в волосах на балу «Рыцарей Колумба».

– Маловероятно. Еврейские девушки не ходят к ним на балы, – заметил дядя Дом.

– Ладно. Где бы это ни случилось, при каких бы обстоятельствах я тебя ни встретил, я все равно влюбился бы в тебя. Ты моя жена. Ты мать моего сына.

– Я хочу ходить в синагогу, – тихо попросила Эльза.

Все примолкли. И все внезапно почувствовали, что в комнате очень жарко. Нино дотянулся до окна и распахнул его.

– Хорошо. И я пойду с тобой. И малыша возьмем, – пообещал Доминик.

В комнате стояла тишина, слышно было только, как поскрипывает кресло-качалка под дядей Домом. Наконец тетя Джо сказала:

– А как же Рождество?

– А что Рождество, Ма?

– Это семейный праздник.

– Так давайте праздновать с Эльзой и ее праздники тоже, тетя Джо.

– Нельзя быть и тем и этим – католичкой и еврейкой одновременно. Тебе надо выбрать. И мальчишку с толку нельзя сбивать. – Дядя Дом стукнул кулаком по подлокотнику для пущей убедительности.

– Тетя Джо истинно верующая. А вы, дядя Дом, ни разу не были в церкви. Вашим мальчишкам не пришлось выбирать, быть им католиками или последовать вашему примеру. Почему же ваш внук должен делать выбор? – спросил Ники.

– А почему нельзя быть и тем и другим? – спросила Лина.

– Когда католики женятся на ком-то из другой конфессии, их отлучают от церкви. Моя кузина вышла замуж за разведенного пресвитерианина, так это было похлеще, чем связаться с бандитом, – сказала Мэйбл встревоженно.

– Я полагаю, после того, что Эльза вынесла, она имеет право выбора, – сказал Ники.

– Будем праздновать весь год без остановки, – нахохлился дядя Дом.

– Так и что? У вас теперь есть лишняя комната, чтобы готовить креплах, – улыбнулся Ники. – Вот эта.

– А что скажет отец Мариани? – поинтересовалась Мэйбл. – Он может быть таким занудой и педантом. Не позволил моей кузине Нудди Финелли венчаться в платье с прозрачными рукавами, заявил, что оно слишком откровенное. Сказал, что это оскорбит Иисуса. А что он скажет о двух религиях в одной семье?

– Мы с Домом навестим его с бутылочкой граппы и все объясним. Он согласится с нашей… ситуацией…

– Новой традицией, – подсказал Ники.

– А если не согласится, папочка построит ему новый приходской флигель. Правда, Дом?

– Все в итоге сводится к пожертвованиям. Никогда не забывайте об этом. Все сводится к этой тарелке. Дашь матери-церкви палец – она всю руку отхватит, – подтвердил дядя Дом.

– Ну, теперь, когда вы нам разъяснили, как мы зарабатываем вечное спасение, запишусь-ка я на новенну, – сказала Мэйбл.

– Запишись. И помолись за меня там. Потому что я за тебя молюсь. Может, я и не хожу в церковь, но она у меня вот здесь. – Дом стукнул себя кулаком в грудь.

– Ну, мне пора двигаться, так что вы можете тут поспорить, кому достанется моя комната. И кроме того, если я сейчас же не уберусь отсюда, кое-кто родит еще одного ребенка, и тогда прощание затянется до бесконечности.

Ники обнял всех кузенов по очереди. Мэйбл, которая, как все полагали, была сделана из чего-то покрепче стали корпорации «Бетлехейм-стил», вдруг ударилась в слезы и не могла успокоиться. Джио крепко прижал к себе жену.

– Спасибо, – прошептала Эльза Ники на ухо.

– Они хорошо это приняли.

– Как ты подгадал время?

– Волшебное средство было у тебя уже давно.

– Правда? – Глаза Эльзы расширились от удивления.

Ники посмотрел на дядю Дома, державшего на руках своего первого внука, крошку Дома, пока Доминик-младший пестовал малыша.

– Маленький урок итальянского для польской девушки: мать принца – навсегда королева.

Ники обнял Эльзу и подхватил свой чемодан.

Тетя Джо окликнула его:

– Погоди! У нас есть для тебя подарок.

Джио появился в дверях, неся в руках большую коробку, перевязанную бантом. Кузены и их жены захлопали в ладоши, пока Ники развязывал бант. Он поднял крышку – в коробке оказался полный обеденный сервиз на двенадцать персон. Белый фаянс, окантованный венчиками из маргариток.

– Хотели подарить тебе его на свадьбу, да свадьба – тю-тю! – брякнула Мэйбл.

– Спасибо, тетя Джо!

– Ты не ее благодари. Скажи спасибо Первому национальному банку Филадельфии.

Ники медленно взбирался по лестнице с коробкой в одной руке и чемоданом в другой. Родня гуськом шла за ним следом, пока они не выбрались все вместе на верхнюю кухню – на белый свет.

– А знаешь, у него не такая уж плохая комната, – сказал дядя Дом тете Джо, карабкаясь следом за ней по лестнице. – Мы могли бы ее сдавать.

– Даже не мечтай!

– Может, устроим там любовное гнездышко? – Дом ущипнул жену за попку.

– Тогда уж лучше давай ее сдадим.

Семейство проводило Ники до самой двери. Проходя через столовую, Ники опустился на колено перед креслом бабушки, дремавшей под пледом.

– Бабушка, это я, Ники!

Бабушка открыла глаза.

– Я уезжаю. Собираюсь начать новую жизнь. Я еду в Нью-Йорк, чтобы стать актером.

– Будь хорошим, но никому не лижи задницу, – промолвила бабушка и снова провалилась в сон.

– Вот она, вековая мудрость, – сказал дядя Дом. – Всех вас касается.

Ники нес коробку с посудой на правом плече, а чемодан – на левом, стараясь сохранить равновесие. Спускаясь с крыльца на Монтроуз-стрит, он увидел, что на тротуаре его поджидает Гортензия.

– Ясненько! Улизнуть собрался?

– Нет. Я хотел заскочить.

– Не ври. Ты оставил ключи на крючке в конторе.

– Да, я собирался улизнуть, – признался Ники с глуповатым видом.

– Не хотел меня расстраивать, да? Представляешь, я и сама этого не люблю.

– Я не знаю, куда еду, и не вынесу всех этих расспросов еще раз.

– Ты едешь в Нью-Йорк, где найдешь друзей и занятие, которое сделает тебя счастливым.

– Хорошо бы.

– Ты обязан это сделать.

– Неужто обязан?

– Потому что ты все порушил в Филли, потому что нас выпустили на поруки из Розето, и другого выбора у тебя нет. Тебе больше нечего сжечь на Восточном побережье, так что остается сделаться человеком в Нью-Йорке.

– Теперь я чувствую себя еще ужаснее.

– Прекрати. Я верю в тебя, мистер Кастоне. И ты способен на великие дела.

– Уверен, что вы это говорите всем рабочим лошадкам, выходящим из нашего стойла.

– До сих пор никто его не покидал.

– Наверное, хорошая компания.

– Была. В иные времена лучше ее не было. Но теперь, как всегда, все когда-то новое уже поизносилось. Это жизнь. Таков белый свет. Так уж он устроен.

– Навестите меня на Манхэттене?

– А как же.

– Я серьезно.

– Я понимаю, что серьезно.

Подкатил Нино на «тройке»:

– Поехали, кузен.

Ники положил чемодан и коробку в багажник такси и сел рядом с Нино.

– Берегите себя, – напутствовала Гортензия обоих. – Движение у станции всегда немного чокнутое.

– Я знаю, миссис Муни.

Нино выехал на улицу. Ники оглянулся на Гортензию. Она все еще стояла на тротуаре, провожая их взглядом, когда Нино завернул на Девятую улицу.

– Нино, можем мы заскочить на Брод? Мне нужно забежать в Театр Борелли.

– Нет проблем.

– Вот здесь заверни.

Ники вышел из такси. Желтовато-бурые листья хрустели под ногами. Он взобрался по ступенькам к служебному входу. Засохшие ветки сирени скручивались у двери, такие же серые, как водосточные трубы. Ники подумал, что все тут выглядит таким ветхим, и опечалился.

На сцене работники раскрашивали декорации на стене. Ники осматривался, пока не заметил Каллу – она сидела скрестив ноги на столике для реквизита, погруженная в сценарий. И его пронзила острая боль сожалений.

– Извини, что я не заходил с тех пор, как вернулся из Италии.

Калла оторвалась от сценария. Сначала она обрадовалась, увидев его, потом ее настроение изменилось.

– Я знаю, ты был занят. Мы все заняты. Говорят, ты уезжаешь в Нью-Йорк.

– Ага.

– Когда?

Он посмотрел на часы:

– Поезд в четыре десять.

– Ты нечто, Ники Кастоне. И ты только собрался мне об этом сообщить?

– Ну вот же, я заехал попрощаться.

– Прощай, Ники.

Она вернулась к сценарию.

– Передай привет Фрэнку, – сказал он.

Калла отложила сценарий и взглянула на него:

– Сам передавай.

– Что это значит?

– Я с ним порвала несколько месяцев тому. Когда ты был в Италии.

– Но ты же собиралась за него замуж.

– Он попытался продать театр у меня за спиной. Решил все снести и построить жилой комплекс.

– Мне очень жаль.

Ники вдруг почувствовал себя беспомощным. И загнанным в ловушку. И, странным образом, ответственным за случившееся.

Калла по лицу прочла его чувства.

– Я уже пережила это.

– Но почему он хотел это сделать?

– А почему человек может причинить зло тому, кто ему якобы небезразличен?

– Я не знаю.

– Если узнаешь, сообщи и мне. Ответа я не нашла ни в одном из шекспировских томов. А я искала.

Ники чувствовал себя ужасно.

– Калла, я… – Его голос дрогнул.

Калла уже предчувствовала, как сейчас заведутся и раскрутятся оправдания, так что подняла руку, пока он не начал унижать себя и злить ее.

– Это самое худшее исполнение роли верного друга, которое я когда-либо видела. Придержи его для режиссеров Нью-Йорка, они доверят тебе нести всякую чушь.

Калла склонила голову и вернулась к сценарию.

Ники был взбешен. Он так спешил попрощаться со старым другом и наконец-то совершить хоть один правильный поступок в жизни, но вот что из этого вышло… Он пересек сцену, чтобы уйти. Слышно было, как Нино лупит по клаксону. Ники посмотрел на часы. Он уже почти опоздал. Но разъярился он вовсе не потому, что боялся пропустить поезд. Плевать он хотел, если теперь ему придется идти в Нью-Йорк пешком с сервизом на спине. Да как она смеет?

Он повернулся и пошел к столику для реквизита, вырвал сценарий из рук Каллы и швырнул его на пол. Он хотел распрощаться с ней навсегда, но взглянул на нее и увидел, что глаза у нее мокрые, – наверное, из-за осенней пыльцы, кто знает? Но губы Каллы были сжаты, как у императрицы, готовой кликнуть палача. Ники злился на нее, потому что она была лучшей девушкой из всех, кого он знал, и у нее хватило духу считать, что он сам несет ответственность за свое поведение. Он подхватил ее со стола, обнял и поцеловал.

Ноги Каллы не касались пола, она витала у него в руках. Но когда он осторожно спустил ее на землю, она пришла в себя. Поцелуй был восхитителен, но она ненавидела Ники. Он не написал ей ни единого письма, не прислал ни одной завалящей открытки или телеграммы, даже не позвонил после возвращения из Италии. Изобразил трюк с исчезновением кролика в черной фетровой шляпе из детского набора фокусника. Он просто забавлялся с ней. Вся бескрайняя боль, которую она испытывала, разыгралась снова, и чувство покинутости снова терзало и мучило.

Ники видел, какую боль он ей причинил, но находил себе оправдание. Он же не знал, что Калла разошлась с этим дылдой Фрэнком, да и с каких это пор он несет ответственность за нее? Может, это и не было оправданием и не извиняло его как плохого друга той, что была к нему так добра. Но он мог думать лишь об одном: нельзя позволить ни ей, ни кому-то другому стоять на пути к той жизни, что развернулась теперь перед ним. Калла казалась ему ходячей головоломкой, с этим ее загибающимся театром и печалью, которая всегда была при ней, напоминая Ники о его собственной печали. Он больше не хотел, чтобы ему напоминали о ней. Он хотел, чтобы все в его жизни было легким! Новым! Не усложненным! Хотел начать все сначала, перевообразить свою жизнь и создать жизнь новую. И это было его право. Он не желал привязываться к девушке, которая цеплялась за ветхое здание и сама чистила туалеты, потому что не могла нанять уборщицу. Он хотел большего для себя, чем эта борьба. Решение пришло к нему не без труда. Немало мужества понадобилось, чтобы уйти с Монтроуз-стрит, но, вместо того чтобы одобрить его мужество, она начала ныть о каких-то письмах, которых она ждала, сидя тут. Калла Борелли, как это мелко! Ники развернулся и вышел в дверь за сценой, поклявшись не оглядываться.

Калла смотрела, как он уходит. Гордость пригвоздила ее к месту. Она не позвала его и не побежала за ним, понимая, что заслуживает большего, чем этот банальный водила, полагающий, что достаточно переехать в Нью-Йорк – и театральный мир склонится и примет его, а талант пробьет дорогу в кино и на телевидение или что там еще изобретут эти сумасшедшие. Даже мысль о том, что она никогда не увидит его, не заставила ее бежать за ним. Ники Кастоне опустошался и удалялся, но не знал еще, что Калла обошла его на голову.

Гортензия взобралась по ступенькам в диспетчерскую. Она села за стол и выглянула в окно, выходящее в гараж. «Четверка» печально стояла на своем месте.

На панели загорелся огонек. Она сняла трубку.

– «Такси Палаццини». Чем могу помочь? – сказала она сладким голосом.

– Это отец Леоне из церкви Пресвятой Богоматери Кармельской в Розето, Пенсильвания. Я ищу миссис Гортензию Муни.

– Это я. Что я могу сделать для вас, святой отец?

– У меня печальные новости.

– Что вы говорите, святой отец?

– Я сожалею, миссис Муни. Миссис Вильоне умерла.

– О нет. Бедная Минна!

– Но ушла мирно. В собственной постели. Меня позвали причастить ее вчера вечером, и она была готова.

– Слава Богу.

– Да, слава Богу. Минна попросила меня позвонить вам.

– Правда? – Гортензия полезла в карман за платком, которого там не оказалось, так что пришлось вытереть слезы рукой.

– Да, и она сказала, что вы поймете мое сообщение.

– Да, святой отец?

– Слова такие: пол чайной ложки мускатного ореха.

– Мускатного ореха?

– Мускатного ореха, пол чайной ложки.

– Вы уверены, святой отец?

– Абсолютно. Минна заставила меня повторить и даже записать слова.

– Ну тогда, получается, это она и имела в виду.

Гортензия положила трубку и поправила нитку венецианских бус на шее. У нее уже вошло в привычку носить бусы Минны на работу каждый день. Было приятно касаться холодных бусинок, очертаниями похожих на тянучки, и цвет их шел Гортензии, и длина нитки, не мешающая работать с телеграфом. Но для нее они были не только украшением. Как узелок на носовом платке, они напоминали, что нужно налегать сильнее и фокусироваться на достижении мечты. Раз Минна умерла, самой Гортензии придется выяснить, что это за мечта, и обрести ее.

Луч света в закоулке души Гортензии ослаб из-за потери Минны. Она больше не явится ей, чтобы воодушевить в дорогу. Гортензия теперь одна. Ей придется прокладывать путь самой, без поводыря, полагаясь, насколько возможно, на собственное умение. Ощущение это было ужасно, такое уже с ней случилось в первый день в колледже Чейни. На этот раз Гортензия поклялась себе, что процесс не займет целых пять лет. Все повторяется, но у нее уже не было роскоши времени, невинности юности и сил терпеть дураков и их глупые усилия остановить ее на пути к цели. На этот раз у Гортензии уже достаточно смекалки и имеется дар, который приносит возраст, – терпение. Она уже понимает, что жизненный опыт так же необходим, как секретный ингредиент, мускатный орех, подливке Минны, и тоже, если подумать о будущем, сгодится в любом блюде.

Мэйми Конфалоне вела дам из общины Пресвятой Богоматери Кармельской по Гарибальди-авеню в дом Минны на поминки по ней. Вокруг талии она повязала огромным бантом белую дамастовую скатерть таким образом, чтобы нести в образовавшемся мешке тарелки и столовые приборы. Позади нее шли дамы с едой в кастрюльках, сковородках и закрытой керамической посуде. На дорожке к дому их встречали сын Минны и ее невестка.

– Спасибо, миссис Конфалоне.

– Мистер Вильоне, для нас честь приготовить обед для вас и вашей семьи.

Невестка Минны поблагодарила Мэйми и всех дам и предложила помочь накрыть на стол, но дамы отказались. Они проследовали за Мэйми на кухню, где разошлись во все стороны и заполнили каждую поверхность едой. Мэйми пошла в гостиную, развязала свой импровизированный передник и переложила посуду и столовые принадлежности на сервант. Потом аккуратно застелила скатертью стол и накрыла его на двенадцать персон.

– Помочь? – В комнату вошел Эдди Даванцо с букетиком роз и поставил его в центре стола. – Мария Пойдомани велела поставить точно по центру.

– Всегда следуйте указаниям Марии.

– Я хотел попросить вас об одолжении, – сказал Эдди.

– Конечно.

– Не могли бы вы научить меня итальянскому?

– В Нортхэмптонском колледже есть курсы итальянского.

– Я не очень хорошо учился в школе. Лучше с глазу на глаз.

Флирт Эдди заставил Мэйми положить разливную ложку на неправильное место. Эдди дотянулся до ложки и восстановил порядок.

– Что скажете?

– Я подумаю. – Мэйми отвернулась от Эдди, чтобы спрятать вспыхнувший румянец, но зеркало над сервантом выдало ее. Когда она подняла взгляд, их глаза встретились. – Разве труба вас не зовет?

– Я на перерыве.

– Мне повезло.

– Не могу отрицать.

В дверях, стоя с подносом бокалов, тощая блондинка Мария Каскарио обозревала парочку.

– Я ничем не помешала?

– Нет-нет, – пропели Эдди и Мэйми в унисон.

– Определенно так выглядит. Да и пора бы.

– Дайте мне, я позабочусь о бокалах. – Эдди взял поднос из рук Марии.

– Отлично. Потому что я там варю пенне.

Мария собралась уходить, но не без того, чтобы еще раз взглянуть на Мэйми с Эдди и покачать головой.

– Минна считала, что вы были бы мне подходящим кавалером, – сказала Мэйми, раскладывая салфетки.

– А вы что думаете?

– Мне нравится идея иметь поблизости мужчину, который может починить печь. Прошлой зимой я чуть не взорвала всю Честнат-стрит, когда зажгла фитиль.

– Другими словами, вам нужен мастер на все руки?

– А кому он не нужен?

– Я могу дать номер водопроводчика.

– Спасибо.

– Вы когда-нибудь думали обо мне? – спросил Эдди, расставляя бокалы на столе.

– Ровно столько же, сколько и вы обо мне.

– Значит, вы настроены серьезно, Мэйми. Я хотел бы пригласить вас и Ауги на храмовый праздник церкви Святого Роха.

– Нам бы это понравилось.

Дамы из общины столпились у двери.

– Можно начинать подавать еду? Вы же знаете, мы для этого пришли. – Мария Каскарио стояла, скрестив руки на груди. – У девочек все готово.

– Прекрасно. Зовите семью.

– На этот раз у нас есть дворецкий? – Мария повернула голову в направлении Эдди.

– Нет, я уже ухожу, леди, – Эдди помахал рукой на прощанье.

– Просто проверяю, – раздраженно откликнулась Мария.

Эдди вышел из гостиной и прошел в сад через кухню.

– Я думаю, что он самый красивый мужчина из всех, кого я видела, – сказала с тоской Грэйс Дельгроссо. Ей стукнуло семьдесят семь лет, но ее мускулистые ноги были по-прежнему способны нагнетать воздух в мехи органа церкви Пресвятой Богоматери Кармельской. – Будь мне снова двадцать пять, то я б поимела на него виды.

– Поимели бы? – улыбнулась Мэйми.

– Покаталась бы с ним на возу сена и уже никогда не слезла бы с того воза.

Когда семья Вильоне заполнила гостиную, дамы начали поминальный обед. Эту традицию их матери привезли из Розето-Вальфорторе, и она позволяла им чувствовать себя полезными, когда кто-то в общине терял близких. Подав на стол, они удалялись на кухню и по очереди приносили перемены. После десерта и кофе они выстраивались на кухне, а семья шла вдоль ряда и благодарила их за пиршество.

Потом, без лишней помпы, дамы собрали кастрюли, сковородки и керамическую посуду, чтобы отнеси все это домой. Бокалы вернулись в корзины немытые. Блюда на столе были сложены стопкой, ложки и вилки закатаны в салфетки. Мэйми сняла цветы с середины стола и сдернула скатерть, обмотала ее вокруг талии и снова завязала огромным бантом. Дамы помогли ей загрузить куль посудой и столовыми приборами.

Мария Каскарио поставила вазу со свежими розами в центр опустевшего стола и выключила люстру.

Все построились в ряд – с пустыми кастрюлями, так же как когда входили с полными. Ведомые Мэйми, они покинули дом Минны и, верные традиции, не потревожили обитателей дома мытьем посуды. Они все унесли с собой, чтобы семья могла отдохнуть перед похоронами, которые состоятся наутро.

На кухонном столе было не найти ни крошки, ни пятнышка соуса, ни одинокой оливки. Они оставили дом таким же, как нашли, уютным и чистым. Они оставили его таким, каким бы он понравился Минне, в ее честь и с уважением к ее памяти.