Москва, 1966 год

В дверь позвонили.

– А вот и он, – радостно воскликнула Людмила и побежала открывать.

Сидевшие за столом притихли. В коридоре раздалось:

– Ну что ж ты так поздно, Володя?

– Как обычно, как обычно, вообще еле смог вырваться, – загромыхал известный всей стране голос, звучавший из магнитофонов и проигрывателей. – Ну ты обещала сюрприз, давай, радуй усталого Галилея.

В комнату вошел Высоцкий и оглядел собравшихся за столом в этот поздний вечер. Расцвел своей знаменитой улыбкой, увидев статного высокого мужчину, в очках и клетчатой рубашке.

– Привет честной компании, – воскликнул он, – простите, что задержался, после спектакля сложно уйти сразу.

Хозяин дома Юрий Манин, встречавший высокого гостя в дверях, пожал Владимиру руку, тот в ответ обнял его и похлопал по плечу.

– Спасибо за приглашение, профессор. Всегда приятно посидеть с интересными людьми. Но я выжат как лимон, так что для начала налей-ка штрафную.

Высоцкий уселся на заботливо пододвинутый женой Людмилой стул, одна из женщин за столом уже накладывала ему на тарелку закуски, черноволосый мужчина в клетчатой рубашке протянул руку с бутылкой водки, наполнил рюмки присутствующим.

Манин, взяв свой бокал, сказал:

– Сегодня, как говорится, к физикам пришли и лирики. Наш извечный спор, надеюсь, всем доставит удовольствие. Давайте выпьем за двух замечательных людей, которых мы, к сожалению, столь редко видим: за артиста, поэта, барда Володю и за писателя Аркадия.

Дружно закричав «Гип-гип, ура!», все чокнулись.

Высоцкий попросил:

– Не держите двери, а ну-ка, сразу по второй. У меня тоже есть тост.

Аркадий вновь разлил водку крепкой рукой. Высоцкий поднялся со стула и сказал:

– Юра, не думай, что пародирую твою речь. Но! Сегодня один из самых прекрасных дней в моей жизни. Спасибо всем гостям этого дома, спасибо хозяину и, конечно, моей жене Люде. Я рад познакомиться с любимым писателем Аркадием Стругацким, поэтому, если гости не обидятся и если он не против, то хотел бы выпить с ним вдвоем, на брудершафт.

Аркадий смущенно встал, поправив очки на носу, подошел к Высоцкому и сказал тихо:

– Почту за честь, Владимир Семенович.

– Просто Володя.

– Для друзей я – Арк.

– Надеюсь стать твоим другом, Арк.

Они выпили, троекратно расцеловались, все присутствовавшие засмеялись и зааплодировали. За столом спало напряжение, вновь возникла оживленная беседа. А Высоцкий, слегка хлопнув по спине Стругацкого, предложил:

– Пойдем на балкон, перекурим. Есть у меня к тебе одно дело.

Стоя на балконе, Аркадий украдкой поглядывал на Высоцкого и внутренне не переставал восхищаться. Сочетание врожденного аристократизма и в то же время абсолютной, прямо-таки деревенской мужицкой простоты становилось тем магнитом, что неумолимо притягивал к нему людей.

Стругацкий, затянувшись сигаретой, спросил:

– Так о чем ты хотел поговорить?

Высоцкий пристально посмотрел ему в глаза:

– Я читал все ваши с братом книги. Не просто читал, еще и перечитываю постоянно, а это редко со мной бывает. Скажи… ты ведь встречался с ним?

– С кем именно? – недоуменно переспросил Аркадий.

– Сам понимаешь, кого я имею в виду, по глазам вижу – понимаешь.

Но Аркадий выглядел озадаченным:

– Володь, правда не понимаю…

Высоцкий отвернулся и выдохнул струю дыма в ночное небо города:

– Ладно, слушай. Одиннадцать лет назад я поступил в МИСИ. На механический. Так вот, когда однажды рядом с институтом мирно закусывал вечером в одном маленьком ресторанчике, ко мне подсел мужчина. Наголо бритый. Глазки маленькие такие, но очень пронзительные. И, главное, скулы, знаешь, длинные, как у китайцев. Представился Юрием.

Аркадий вздрогнул.

– Ага, вижу, что узнал, – усмехнулся Владимир, оглянувшись на собеседника. – Ну так вот, он мне и посоветовал бросить учебу, дал наставления, чем стоит заниматься. Не поверить ему было невозможно. Думаю, и у тебя похожая история была, старина, сразу догадался, как только прочел «Страну багровых туч». Потом убедился в этом окончательно, читая новые и новые ваши вещи. Ладно, сам понял уже, что я не трепло. Рассказывай о своей встрече.

Ленинград, 1956 год

В купе поезда Москва – Ленинград по счастливой случайности оказалось лишь двое пассажиров. Хотя в канун новогодних праздников билеты достать всегда было сложно, но тут, видать, небесные светила благоволили, посему они на пару распивали уже вторую бутылку.

– Юрка, слушай, я нахлобучился знатно, но вот ведь что меня мучает: ощущение, будто бы где-то видел тебя. Дежавю, слыхал про такого зверя?

– Арк, ну хватит уже, в который раз об этом спрашиваешь. Наливай.

Аркадий волнообразно провел рукой и вновь наполнил граненые стаканы из-под чая «сорокоградусной», сумев при этом не пролить ни капли на столик.

– Лучше расскажи, чем теперь-то заниматься будешь.

– Да ну, глупости, засмеешь.

Кнопмус хлопнул рукой, состроив суровую гримасу.

– А ну, давай рассказывай. Как коммунист – коммунисту!

Оба рассмеялись.

– Ладно, сейчас. – Аркадий отпил из стакана, хрустнул маленьким зеленым огурчиком и выдохнул. – Пишем мы с братом книгу.

– И что же тут смешного? – огладил свои недавно отращенные, длинные, свисающие к подбородку усы Кнопмус, невольно вспомнил про себя Сталина: «Поганая привычка, сбрею завтра же. Не хватало только еще трубку курить начать».

– Дело полезное, не все тебе в армии лямку-то тянуть.

– Да чушь, ну детский сад, право слово. Уже который год этой ерундистикой занимаемся, а все никак не допишем. Еду вот и думаю, зайду к брату и врежу прям с порога: «Боб, забудь, бумаги в топку и иди Ленке купи шампанского».

Кнопмус недоуменно посмотрел на собеседника. Аркадий пьяно махнул рукой.

– Да мы еще два года назад с моей женой, Лена ее зовут, поспорили с братом, мол, напишем и опубликуем книгу. Е-рун-да. Какие из нас, к черту, писатели? Бред какой-то получается, профукали ей две бутылки шампанского.

– А книга-то о чем?

– О, – Аркадий замахал руками, – ну там, значит, наши доблестные покорители космоса летят на Венеру и находят залежи полезных ископаемых, которые позволят коммунистическому обществу – бах, и убедить всех, что СССР – лучшая страна в мире.

Кнопмус открыл фибровый чемоданчик, лежавший рядом на сиденье, вытащил оттуда палку зернистой салями.

– Ты не шуми, Арк, а дай почитать. Наверняка ведь рукопись с собой везешь.

– Бить будешь? – спросил тот, наклоняясь под сиденье, чтобы достать свой чемодан.

– Не дождетесь.

Аркадий засмеялся и вынул черновики. Придвинул свой стакан, отрезал на закуску кусок колбасы, заметив:

– Все, дружище. На сегодня норму свою выработал. А тебе так скажу: не понравится – спусти в унитаз, в обиде не буду. Мне же голову надо преклонить, мочи уже нет, глаза слипаются.

Пока он спал, Кнопмус внимательно проглядывал рукопись. «Вот ведь парадокс, люди не хотят верить в параллельные вселенные. А мальчишки, все как было описали, кроме фамилий и дат».

Взглянув на звезды из окна купе, он пожалел, что не может заглянуть за край вселенной и увидеть родной мир…

Утром на Московском вокзале в Ленинграде Юрий Альфредович, выходя из вагона, заметил сонному Стругацкому:

– А ты ведь редкостный дурак.

Тот поправил сползавшую на глаза зимнюю меховую шапку и мутно посмотрел на него:

– Чего такое?

– Да ничего. Попробуй только не закончить повесть! Найду тебя, хоть в Австралии, и лично в землю закопаю.

– Хочешь сказать – понравилось?

Кнопмус перекинул свой чемоданчик в другую руку и смахнул снежинки с пальто Аркадия.

– «Понравилось» – неправильное слово. Сыровато, конечно. Но, Арк, это замечательно. Нельзя останавливаться. Жаль, финала не увидел.

Тот махнул рукой и повернулся в сторону вокзала.

– А, Борька-раздолбай мой все обещает написать.

– Ну так и давай, требуй, чтобы писал. Поверь мне, эта вещь переживет века.

Квартира давно стала коммуналкой, но каждый раз, приезжая сюда, вспоминал стылые голодные годы блокады, мертвую бабушку, отца, котят, которых они освежевывали в ванне…

И, как всегда, хотелось хлеба.

По неписаному правилу вначале шел в магазин и накупал кучу продуктов. Все, что можно было достать.

Вот и сейчас брат, вышедший в прихожую его встречать, получил сразу в руки полную разной снеди авоську.

– Давай, Боб, разгружай.

– Арк? Какими судьбами? Чего телеграмму-то не отбил, что приедешь? Я бы встретил, да и мать не знает.

– Где, кстати, мамочка? – трепетно спросил Аркадий.

– Да на занятиях своих. Ты ж как снег на голову свалился. Подарочек с погонами, – засмеялся он. – Чего только похмельный такой? Она увидит – огорчится.

Братья прошли в комнату, где жил Боря. Здесь мало что изменилось. Разве только телескопов, которые делал в детстве Аркадий, стало меньше, и книг значительно прибавилось на полках.

Единственным серьезным новшеством была могучая печатная машинка, занимавшая половину стола у дивана, и огромная кипа бумаги, лежащая рядом с ней.

– Понимаешь, с интересным человеком в поезде познакомился. И, кстати, очень полезным. Не поверишь, за ночь прочел рукопись и утром, когда мы уже на вокзале были, дал целый ряд дельных советов. Ну ладно, я потом добавлю то, что он рекомендовал.

Аркадий достал из чемодана книгу Степанова «Порт-Артур», которую купил по дороге к брату, и растянулся с ней на диване.

– А вот ты, Бобка, садись работать. Вон машинка, вон бумага, пиши давай третью часть. А я читать буду. Я – в отпуске.

Новосибирск – Москва, 1985 год

Выскочив из штаба, Бача запрыгнул на водительское сиденье припаркованного у входа фургона и резко стартовал с места. На территории заброшенной воинской части принципиально не работал ни один вид связи, даже проводной.

На скорости под сто километров он подлетел к воротам, и только отъехав примерно на километр, резко затормозил, достав из кармана рацию.

– Очкарик, слышишь меня?

– На связи, – зашипело в динамике.

– Ты далеко?

В окно машины деликатно постучали. Бача опустил стекло и уставился выпученными глазами на худощавого парнишку, похожего на школьника-ботаника, который кушает по утрам манную кашу, а дворовым играм предпочитает домашние задания. Но принимать за задохлика было роковой ошибкой для тех, кто встречал его на своем пути.

Матерый разведчик, участвовавший помимо Афгана еще в целом ряде спецопераций на территории стран-саттелитов, владевший невероятными техническими навыками, мастер ряда восточных единоборств, гений маскировки…

– Твою налево, как ты здесь?

– Каком кверху. Я у КПП сидел, увидел, как ты рванул, и на крыше с тобой аккуратненько прокатился.

– Мастер-фломастер. Лезь в салон, мне срочно нужна связь с Москвой.

Бача перевалился с водительского кресла, а Очкарик открыл боковую дверь, достал из-под кресла чемодан и приладил пару проводов к внешней антенне фургона.

– Кому звоним?

– Горбачеву. Стоп. Отставить. – Он почесал подбородок. –  Нет, не будем наводить панику. Звони Зайцеву, нужно немедленно проверить Бункер. Если там пусто, то пусть знает: Абрасакс похитил Директора.

Очкарик резко обернулся.

– Да брат, такие дела. И еще. Пусть готовят наш борт, собираем ребят и вылетаем в столицу.

…Этот самолет существовал в единственном экземпляре и вышел из цеха в обстановке строжайшей секретности. У него не было серийного и бортового номеров.

Те, для кого он предназначался, именовали его «борт А» или просто «наш борт».

Наличие компьютеризированного и – на случай попадания в зону ядерного взрыва – механического управления, встроенных винтов для вертикальных взлета и посадки, грузоподъемность, позволяющая нести либо несколько единиц бронетехники, даже тяжелый танк или легкий вертолет, делали эту машину универсальной для целей, ради которых ее создали.

Пассажирская часть комфортно вмещала до пятидесяти человек.

В носовой части разместился целый мини-комплекс, обслуживавший нужды «Альфы». Помимо зоны для питания, спальни на шесть коек и душевой здесь располагался узел спецсвязи, артиллеристская комната, откуда двое стрелков управляли установленными на фюзеляже и крыльях крупнокалиберными пулеметами, наблюдая на дисплеях картинку в реальном времени, а также самая современная лаборатория на все случаи жизни.

И еще «борт А» обладал целым рядом сюрпризов, способных неприятно удивить противника.

Когда три тонированных автобуса с воем сирен выскочили на взлетную полосу, у трапа их уже ждал один из бойцов с пакетом из коричневой бумаги в руках.

Первыми вышли Бача с Очкариком, за ними Черный Полковник и его подопечный. Остальные, увидев вестового, остались в машинах.

Меньше знаешь – крепче спишь.

А приказ командиры и так доведут.

Как старшему по званию спецназовец вручил пакет Баче. Тот молча вскрыл, перечитал содержимое и, насупившись, обернулся к присутствующим:

– Это от Зайцева. Он только что прибыл в Бункер.

…Советские противоядерные бункеры внешне мало чем отличались друг от друга. Заходишь в маскировочный домик. Спускаешься по бетонной лестнице, стены вдоль которой отделаны кафелем.

Перед тобой ДЗ – многотонная защитная дверь.

Снимаешь телефонную трубку и называешь пароль часовому. Оказываешься в следующем помещении. Снова дверь – ДЗГ. Защитно-герметическая. Снова в руках трубка аппарата связи.

Затем новые и новые шлюзовые камеры, с гидрантами, пультами, проводами, трубами, и только потом попадаешь на сам объект. Бесконечные коридоры, множество приборов в разных помещениях, всюду бдительная охрана.

Но этот бункер был необычен уже тем, что понять, где он находится, не представлялось возможным.

Возведенный в штреке второй очереди правительственного метро примерно на глубине четырехсот метров, был способен выдержать прямое попадание термоядерного заряда.

С карт его расположение стерлось сразу после окончания строительства, а те метростроевцы, которые в обстановке секретности работали над объектом, как-то быстро покинули мир живых: кто от несчастного случая, кто по внезапной болезни, а кто и руки на себя наложил…

Знали об этом месте всего несколько человек в правительстве, и со времен Брежнева объект именовали «Бункер». В случае любого ЧП туда можно было переместиться через сеть подземных коммуникаций, ветки старого правительственного метро, построенного при Сталине, и нового, которое начали возводить при Хрущеве, уже с учетом современных реалий безопасности.

Зайцев не любил это мрачное место, но за последний год, к его сожалению, именно тут приходилось бывать чаще всего.

Пройдя все обычные посты охраны и проверки, генерал направился к небольшому закутку, который именовался среди внутренней охраны «оружейной комнатой».

Здесь действительно выдавали караульным спецоружие, защитные костюмы и бронекомплекты во время учений, поэтому никаких подозрений место не вызывало, да находилось, считай, что на виду: врезанная в тюбинг тоннеля комнатка за плотной решеткой и бронированным стеклом.

Была, правда, одна особенность – у комнатки этой имелся индивидуальный гермозатвор.

И сейчас, когда Зайцев подошел к «оружейке», он увидел, что гермозатвор наполовину опущен, а свет внутри не горит.

Имея свой ключ и пароли от всех кодовых замков, через пару минут генерал уже щелкал внутри выключателями.

Такого быть просто не могло.

Внутри никого не было.

В первом пропускном пункте в Бункер дежурство полагалось нести как минимум четырем тяжеловооруженным бойцам.

Никого.

Ни людей, ни следов борьбы.

Он дернул дверь в лифтовую шахту: кабина была на месте. По кнопке внутреннего вызова диспетчер снизу также не отвечал. Генерал нажал на спуск, и моторы тихо загудели. Через несколько минут внизу открылась та же картина: ни души.

И это уже был перебор, ведь если наверху дежурили ребята из «девятки», то здесь полагалось быть его людям.

Никого.

Вагонетка стояла у самой платформы, Зайцев в нее запрыгнул и врубил автопилот. Дрезина с легким шипением тронулась и тихо зазвенела по укрытым в настилы шпалам. В голове крутилось только одно слово: «Опоздал».

Генералу чудился смрад многочисленных мертвых тел, сваленных в темную кучу где-то здесь, возможно, за ближайшим поворотом. И виделись толпы крыс, медленно, настороженно вылезающих из своих нор, поводящих в стороны тонкими серыми усиками в предвкушении большого пира.

Но до штрека он добрался без приключений, лишь тяжело выдыхая, проезжая три поста – без постовых – у тоннельных гермодверей. Никого и на главном посту.

Лишь молча взирали со стены стволы пулеметов и зеркала видеокамер.

Дверь внутрь была распахнута настежь.

На пороге лежала какая-то фотография. Зайцев наклонился и поднял явно довоенный, уже сильно выцветший снимок какой-то очень красивой женщины. Поверх изображения кто-то с усилием вывел большую красную «С».

Московская область, 1940 год

«Кто, как не я, был ему предан?» – думал Ежов, шагая из угла в угол крошечной кельи.

По иронии судьбы, еще будучи у руля, сам планировал этот чертов монастырь в Свято-Екатерининской пустыни сделать элитной тюрьмой для членов партии. Но Лаврентий привычно обошел на повороте.

«Столько лет, как верный пес, я служил Хозяину и Системе. И что получил в итоге? Шиш с маслом. Вышвырнули, как старую рухлядь, на помойку истории. Почему? За что?»

Ежов взглянул на трясущиеся руки. Каждая клеточка тела стонала от ужаса перед тем, что предстояло.

Нет.

Не хочу.

Жить.

Просто жить.

Это единственное, о чем думал беспрерывно. Призрачную надежду поддерживал лишь факт, что сидит в тюрьме уже почти год.

«Долго просто так не держат, – рассуждал бывший нарком, – может быть, отделаюсь лагерями. А там… Еремеев и его группа в полной безопасности. Выйду – раздам все долги, до единого. Не выйду – они за меня отплатят. Да так, что каждый трижды кровушкой умоется».

За дверью раздалось привычное:

– Пост по охране врага народа сдал.

– Пост по охране врага народа принял.

«Мало их стрелял, ох, мало. Говорил же мне, дураку, Хозяин: всех чекистов старой закваски надо к стенке ставить. А я миндальничал. Теперь вот сам, значит, враг народа? Не дождались вы своего часа, дорогие мои. Ну ничего, ничего. Коба отходчивый, может, простит, и тогда вы себе свои поганые слова в глотку запихнете, дайте срок».

Ежов сел на маленькую, прикрученную к полу табуретку у железного стола. Уставился на полоску света на нем, пробивавшуюся из узенького окошка.

Вспомнилось, как, работая портным, сидел в мастерской у окна и, когда хозяина мастерской не было, ловил иголкой солнечные лучи. Тогда тоже за окном стояла зима. Правда, кормят тут лучше, и работать не надо.

И все же, все же…

…Пенсне изъяли еще при аресте и выдавали теперь лишь у следователя, когда нужно было писать признательные показания или подписывать протоколы. Тем не менее он ошеломленно смотрел подслеповатыми глазами на своего посетителя.

Рот то открывался, то закрывался, не в силах вымолвить ни звука.

Перед ним стоял он сам.

Вслед за этим в камеру вошел человек, которого он мельком видел несколько раз на приемах в доме Ежова. Имени его не знал, но помнил эти блеклые глаза, восточный тип лица, тонкие губы, бледную кожу.

– Исаак Эммануилович, собирайтесь.

Тот – в шоке от происходящего, но по старой одесской привычке не удержался:

– Что же мне тут собирать? Остатки с параши?

– Ну раз находите силы для шуток, то все будет замечательно. Не надо так таращиться: да, это – ваш двойник. Вы приговорены к расстрелу, и эта копия взойдет на эшафот.

Бабель судорожно схватился рукой за шею и зарычал, брызгая слюной из разбитых на допросах губ:

– Хотите последнее отнять? Сделать меня таким же животным, как вы сами? Накось, выкуси! Лучше сам сдохну.

– Да успокойтесь, это не человек. Ну, не совсем, конечно, не человек, но не в том понимании, к которому вы привыкли. Как бы объяснить, чтобы понятней было? Это искусственная модель, идентичная вам внешне. Сталин, да и Ежов, жаждут отомстить за Суламифь, а мы жаждем спасти великого писателя.

Словно в момент иссякнув, Бабель рухнул на шконку. Днем сидеть запрещалось, но сейчас, он чувствовал, это уже не играло никакой роли.

– Да кто вы такой? Помню, виделись уже, но имени не знаю, простите…

– Зовите меня Зафаэль.

Громыхнула железная дверь, в камеру вошел посетитель.

– Деканози? Какого лешего ты тут делаешь?

Ближайший соратник Берии, поскрипывая лакированными сапогами, подошел к Ежову и, глядя сверху вниз, спросил тихо, но грозно:

– Еще не пришел в чувство, алкаш?

С размаху отвесил оплеуху бывшему наркому.

– Эй, чего, чего? – сжался в комок Ежов, прикрывая руками лицо. – Я просто не ожидал увидеть, не твоя ведь вотчина.

Владимир Георгиевич удивленно дернул щекой:

– Нет, ты точно все мозги пропил. Ну, давай, соображай.

– Лаврентий прислал? Не Хозяин же.

– Хозяин забыл фамилию Ежов, как и вся страна. Не было такого на свете. А вот у Лаврентия Павловича имеется предложение. Оно тебе очень понравится.

– Ну, излагай. Мне многое предлагали за последнее время. Может, ты что новое скажешь.

Деканозов пригладил короткий ежик волос на голове и посмотрел в окошко. Обзор был невелик, виднелся лишь кусочек неба. Тогда подошел к стене, постучал. Стены старые, крепкие, промерзшие.

– Тут рядом «крестничек» сидит твой. Буквально в паре шагов.

– Ты о ком?

– Да о том, кто жену твою трахал последние годы.

Ежов взъярился:

– Ты мне не того, этого, не надо! Я, понял, я ее только трахал. Я! – заорал он.

– Вот как дураком был, так дураком и помрешь. Не понял еще, о ком речь веду?

Ежов опустился на стул:

– Жидок этот поганый? Писака всратый?

– Он, милый, он. Так вот что Лаврентий Павлович предлагает. Скажи, где спецархив агентуры, а мы тебе маленькую житейскую радость доставим. На Бабеля уже расстрельный приказ имеется. Ну вот и дадим «наган» с полной обоймой. Отведи душу. Вспомни старое. Только карту нарисуй, где искать и как, мальчики умаялись за эти месяцы, все твои квартиры с дачами уже по винтикам разобрали.

Николай Иванович хмуро взглянул на Деканозова:

– Ну и на кой хрен это Лаврентию надо?

– А вот это уже не твоего ума дело, Коля. Хочешь напоследок повеселиться – план начеркай, и вперед, Бабель весь твой.

– Что значит напоследок? – вскинулся Ежов.

– Да то и значит, Коля, то и значит. Решай сам. Вот тебе перо, вот бумаги.

Он аккуратно выложил все на стол и, ухмыляясь, посмотрел Ежову в глаза:

– Подумай, может, это будет последняя радость в печальном финале жизни. Кстати, товарищ Берия тебе открыточку прощальную от вождя народов просил передать, прости, совсем забыл.

Из кармана кителя он вытащил снимок и бросил на столик перед бывшим наркомом.

Это была фотография Суламифь из их семейного альбома, снятая в тот день, когда они познакомились в Сочи. Лицо жены пересекала выведенная рукой Хозяина красным грифелем буква «С».

«Значит – Сталин, не Система», – понял он и принялся чертить план, сухо объясняя Деканозову, что и как.

«Система знает, где настоящий, бесценный архив. Забирайте гнилые кости, шакалы, здесь только расходный материал. Забирайте и радуйтесь. Теперь я абсолютно уверен, за меня отомстят».

А еще он вспомнил встречу с Хозяином, решившую его судьбу.

И вспомнил дело Николаева.

Москва, 1934 год

На своей новой даче в Кунцеве Сталин ужинал в узком кругу.

Стоял теплый летний вечер, солнце клонилось к закату. От шашлыка, приготовленного поварами Берии, мегрелами, специально к встрече доставленными сюда на самолете, остался лишь манящий запах сочного мяса.

Иосиф Виссарионович с Лаврентием Павловичем смаковали бархатное «Киндзмараули», и только Ежов подливал себе водки, когда Хозяин отворачивался.

– Николай Иванович, – задумчиво сказал вождь, раскуривая трубку, – я думаю, вы не в обиде на меня. На последнем Съезде, как и обещал, ввел в состав ЦК, не так ли? Знаю, знаю, – махнул он рукой на подобострастно вскинувшегося Ежова, – давайте все эти славословия оставим для высоких трибун. Мы уже почти четыре года дружим, и вот сейчас появилась возможность на деле доказать эту самую дружбу товарищу Сталину.

Ежов вытер салфеткой жирный рот, перевел дыхание и спросил:

– Чем кроме благодарности за все я могу ответить своему любимому учителю, Иосиф Виссарионович? Каждое ваше слово – закон для меня.

Берия с другой стороны стола чуть наклонился к Ежову:

– Видите ли, в чем дело. Товарища Сталина заботит вопрос безопасности его лучшего друга, Сергея Мироновича Кирова. Тут вот какая штука. – Лаврентий Павлович откинулся, глотнул вина из хрустального бокала. Поставив его обратно на стол, достал из кармана платок. Сняв с носа пенсне, начал протирать его и повторил: – Вот какая штука, Николай Иванович. Судя по всему, Ягода не вполне справляется со своими обязанностями. И есть мнение – выдвинуть вас в ближайшее время на руководство наркомвнудел. Но мы хотели бы убедиться, насколько компетентны будете, насколько точно сможете понимать те задачи, которые ставит партия. Подозреваем, что Генрих их понимать перестал.

Ежов знал: Берия сам только на последнем Съезде был введен в состав ЦК, и удивился, что тот вдруг стал говорить от имени самого Сталина, да и к тому же с такой фамильярностью выражаться о главе НКВД.

– Лаврентий Павлович, при всем моем уважении, вы сейчас выражаете общую точку зрения или частную?

Сталин слушал этот разговор, посмеиваясь, дымя трубкой. Огладив усы, произнес:

– Не стоит, товарищ Ежов, отделять мнение членов Центрального Комитета от мнения членов всей партии.

У Ежова на лбу выступил пот.

Трясущейся рукой налил рюмку водки и, уже не скрываясь, залпом выпил. За мгновение в его голове выстроилась схема затеянной комбинации.

Он вспомнил слухи, ходившие в кулуарах, о том, что во время выборов на Съезде Сталин набрал меньше голосов, чем Киров, а выборная комиссия попросту уничтожила мешавшие правильному результату бюллетени.

Хозяин, глядя, как судорожно дергается кадык пьющего Ежова, подумал про себя: «Ай да Лаврентий, молодец. Этот алкоголик нам будет сейчас крайне полезен, теперь сомнений нет», – но вслух произнес:

– Не волнуйтесь так. Это будет работа по вашей части, по части партийных кадров. Товарищ Берия все объяснит, а мне нужно пока отойти к аппарату. Мы засиделись. Боюсь, как бы наши коллеги не уснули в Кремле.

Неторопливо выйдя из-за стола, Сталин направился в сторону деревянного дома, выстроенного специально для него, а Берия, побарабанив пальцами по столу, продолжил беседу:

– Попробую объяснить, в чем состоит задача. Мы знаем, что у товарища Кирова есть, скажем так, некоторое пристрастие к женскому полу. И знаем, сколь часто Сергей Миронович пренебрегает вопросами безопасности. Усилить охрану ленинградского главы – обязанность наркома, это понятно. Но в ваших силах, человека, работающего в кадрах, просматривать и выбирать кандидатуры тех, кто имеет доступ к товарищу Кирову. Я ясно выражаюсь?

– Например, чтобы не было у них ревнивых мужей под боком? – растянул губы в ядовитой ухмылке Ежов.

Берия с изумлением посмотрел на собеседника. Помолчав, сказал:

– Вы, оказывается, очень умный человек, Николай Иванович. Действительно, ревнивый муж – крайне опасная история. А может быть, он еще и на советскую власть обижен? Только представьте себе, недавно уволенный со службы мелкий партийный чиновник с неуравновешенной психикой, да еще и ревнивец. Это ведь трагедией может закончиться, ваша правда. И вот еще что, будет правильно не напрямую, через своих людей, предупредить о готовящейся беде старого друга Мироныча – Орджоникидзе.

Когда Ежов уехал, Берия сказал Сталину:

– Этот гамаклибули, на удивление, сразу понял, что должен сделать. Ты был прав, надо продвигать пьяницу выше, его руками мы расчистим дорогу.

Иосиф Виссарионович повернул свое рябое лицо к соратнику, на нем явственно читалось презрение:

– Научись уже говорить по-русски, кацо. Есть простое русское слово – «дурак». Брось свои грызунские выражения.

– Прости, Коба.

Лаврентий Павлович смутился и, чтобы скрыть это, отпил еще из бокала вина.

– Но главное, представь, с ходу нарисовал план, который мне в голову не приходил. И такой немаловажный момент. У него на примете имеются подходящие кандидатуры как в организаторы, так и в исполнители. А ведь стоило только заикнуться! Ежов – настоящий подонок, прирожденный интриган, без намеков на мораль или совесть. Поэтому, как только отыграет роль, то должен будет сразу сыграть в ящик, – пошутил Берия.

Сталин задумчиво пыхал трубкой, молчал. Затем предложил:

– Не будем торопиться. Давай пока постановим, что вопрос с Миронычем, условно говоря, решен. По большому счету вообще не вижу тут сложностей. Р-раз! – и дело сделано. В молодости, когда мы ходили на эксы, такие вещи нас и задумываться о себе не заставляли.

Он вынул трубку, положил рядом с фужером.

– Давай о главном. – Поднявшись из-за стола, взмахнув сухощавой рукой, заметил: – Меня беспокоит ситуация с Хранилищем. Не кажется ли тебе, что этот чертов Абрасакс стал забываться? Чем дальше, тем его требования становятся все наглее и наглее. Мало ему было смертников себе в лабораторию забирать, так теперь, говорят, за государственный счет отгрохал в Новосибирске такую военную базу, что даже немцы бы плакали от умиления, попади они туда. Русский народ пока не настолько богат, чтобы разбрасываться средствами попусту.

Берия встал и, подойдя близко к вождю, зашелестел:

– Не стоит так громко, Коба, у него везде уши. А ситуация на данный момент такова. К нам приехал, так сказать, ревизор. Некто Юрий Альфредович Кнопмус. В прошлом, по нашим данным, кадровый чекист, засекреченный настолько, что его из ныне живых не знает никто; вроде как он с ФЭДом работал напрямую. Но не это главное. В качестве подтверждения своих полномочий он привез заказанный тобой образец. Я, как ты и говорил, посылку не вскрывал, что там внутри, не знаю. Ее уже отправили в Кремль, охрана кабинета утроена.

Сталин потянулся, вдохнул полной грудью свежий летний воздух, ощутив щекочущий запах дыма мангалов. Затем как-то озорно поднял еловую шишку, валявшуюся под ногами, резко зашвырнул куда-то вдаль, в сторону кордона дачи.

Улыбнулся:

– Ну а теперь, господа оппозиционеры, мы с вами станцуем последний танец. – И, повернувшись к Берии, почти пропел: – Слушай сюда, батоно, надо будет сделать Абрасаксу новый заказ. Передашь Кнопмусу лично.

…После того как Хозяин уснул под утро, уставший Берия, сидевший на веранде, сделал знак рукой.

Мгновенно появился верный человек из охраны. Молча поклонившись, он встал перед Лаврентием Павловичем на одно колено. Тот что-то жарко прошептал ему в ухо. Чекист поднялся.

Затем, снова поклонившись, вышел.

– Возможно, Иосиф Виссарионович, вы совершили сегодня самую большую ошибку в жизни, – по-грузински тихо пробормотал Берия под нос.

Москва, 1966 год

Когда Аркадий поднялся по первому эскалатору на «Таганской кольцевой» и собирался переходить на второй, к нему подошел милиционер. Козырнув, вежливо попросил:

– Позвольте ваши документы.

Недоуменный Стругацкий вытащил из внутреннего кармана паспорт и протянул блюстителю порядка. Тот пролистал книжицу, вернул владельцу и, еще раз козырнув, сообщил:

– Все верно. Аркадий Натанович, с вами хотят побеседовать если позволите, то займу буквально час вашего времени. Как мне сообщили, встреча с Владимиром Семеновичем состоится примерно через полтора часа, он задерживается по не зависящим от него причинам, так что можете не переживать.

Он указал рукой на спускающийся вниз эскалатор, и оба с дежурными улыбками на лицах вернулись на платформу. Милиционер направился в сторону служебного помещения, уходящего в глубь тоннеля, и Аркадий, не скрывая интереса, последовал за ним.

Бывать за пределами пассажирского муравейника ему еще не приходилось.

Они шли по каким-то техническим переходам, зачастую сырым, с потеками на бетонных стенах, но чаще всего отделанных кафелем. То поднимались, то спускались по лестницам, сопровождающий открывал какие-то двери на кодовых замках, иногда показывал пропуск охранникам. Через десять минут Аркадий полностью потерялся в пространстве и уже вряд ли смог бы сам вернуться обратно.

Наконец, у одной из дверей, которую охраняли двое тяжеловооруженных людей без знаков различия на военной форме, милиционер сказал:

– Я подожду вас здесь и потом отведу обратно. Код восемьдесят пять, – повернув голову, обратился он к стражникам.

Один из автоматчиков снял трубку с настенного аппарата и что-то тихо пробурчал. Зашипела гидравлика, проход был открыт.

– Проходите, – махнул он рукой.

Внутри было странно.

Ощущение возникло такое, будто попал в Третьяковскую галерею. В арочных залах всюду висели картины, стояли скульптуры, а сами стены были причудливо отделаны необычным материалом, словно золотистый янтарь, издававшим естественное освещение в помещении.

Ни в одну, ни в другую сторону галереям было не видно конца.

А у входа стоял старый знакомый по Петропавловску-Камчатскому.

– Ну привет, старлей. Давно не виделись, – сказал он Аркадию.

В Кремле, в небольшой уютной комнатке, где не было той помпезности и тяжеловесности, свойственной остальным залам и кабинетам, в огромных кожаных креслах сидели двое мужчин, столь разнящихся между собой, что сложно было представить их за дружеской беседой.

Тем не менее они оживленно и добродушно переговаривались, периодически подливая друг другу «Зубровки».

Изящный хрустальный лафитник стоял на невысоком длинном столике, расставлены аппетитнейшие закуски: и сочные чебуреки из баранины со свининой, и нарезанное тонкими ломтями мясо косули, и, конечно, вазочка с «баялдой» из баклажанов и помидор, круглогодично выращиваемых в теплицах закрытого партийного совхоза, охранявшегося почище, чем шахты с ядерными ракетами.

Гость был одет небрежно: стильные джинсы, цветастая, расстегнутая в вороте рубашка и модный вельветовый пиджак. Длинные прямые седые волосы, массивные восточные скулы и маленькие, глубоко посаженные глаза под густыми серыми бровями. Он напоминал тибетского монаха, решившего посетить танцплощадку.

Его собеседник, напротив, был в строгом, но дорогом костюме. И хотя уже успел снять галстук и расстегнуть верхнюю пуговицу, в образе все равно ощущалась какая-то монументальность. Темные, с легкой проседью волосы, крупное лицо и веселые глаза, смотрящие на собеседника из-под тяжелых век.

Такого хочется ваять в граните.

– Ну, Леонид Ильич, спасибо вам, дорогой. Давно столь душевно не отдыхал, – заметил Кнопмус, – но давайте, как это ни грустно, перейдем к делам.

– Вечно ты, Юрик, спешишь испортить праздник. Думаешь, мне часто удается так вот, как говорится, у камелька, посидеть с приятным человеком и поговорить о пустяках? А хочешь, нам и горячего сейчас приготовят, шашлычку или «рыжика» даже? Такого борща, как наш «рыжик», ты уж точно нигде не пробовал.

Кнопмус, притворно округлив глаза, замахал руками.

Брежнев вздохнул, поставив на стол рюмку:

– Ладно уж. Валяй. Знаю я тебя, прилипчив как банный лист, все равно не отвяжешься. Выкладывай, с чем пришел.

– Да вопросов много. Космос, восточные кризисы, экономика, политика. В основном, конечно, меня сейчас беспокоят два вопроса: Китай и Семичастный, менять его пора.

Леонид Ильич теперь уже сам замахал на него руками:

– Нет, нет и нет. Никакой политики. Давай завтра приходи, вот тогда поговорим обо всем этом. Не хочу портить себе настроение. Излагай, что тебе лично нужно.

– Не знаю в данном случае, кто к кому и с чем пришел, – лукаво улыбнулся Кнопмус, – есть у меня одна интересная мысль, которую я хотел вам преподнести в качестве небольшого подарка. Знаете, действие равно противодействию. И ваш процесс над Даниэлем и Синявским прекрасно это показал.

– Еще бы не прекрасно, получили себе пикеты под стенами Кремля. Радости полные штаны.

Вспомнив всю эту шумиху, Брежнев даже нервно начал шарить по карманам в поисках сигарет.

– Да что вам до пикетов? И потом, это очень и очень хорошо, что такие пикеты есть. Надо бы этих пикетчиков сажать. Не строго, но сажать. Не понимаете?

Генсек покачал головой, с удивлением глядя на собеседника.

– Попробую объяснить. Почему, по-вашему, Иосиф Виссарионович заменил пламенных революционеров на бюрократов? Думаете, дело только в борьбе за власть с наркомвоенмором в пенсне? Нет, дело в том, что Система существует веками и научилась самовосстанавливаться. Не Сталин привел к власти аппарат, а аппарат его выдвинул как единственно возможного кандидата. Другое дело, что человек он был не вполне психически здоровый, но тогда все висело на волоске, а потом… Потом уже переправу проехали и кони сами понесли, не поменяешь.

– Не понимаю, к чему ты ведешь, Юра.

– Как говорили древние: дослушай, а потом казни, – усмехнулся Кнопмус. – Так вот, сейчас наступает время стабильности, с одной стороны, идеальное для Системы и, лукавить не будем, идеальное для вас. Есть только одна маленькая проблема, а маленькие проблемы обычно рождают большие неприятности.

Брежнев нахмурился:

– И что за проблема?

– Люди. Хрущев, конечно, пару раз щечки понадувал, слюной побрызгал да туфлей постучал. Но это так, мелочи. Расслабился народец. Забывать стал свое место. И не грех периодически ему напоминать, что вы – хозяин. Нет, боже упаси, никаких ГУЛАГов и прочего. Но всяким очкарикам-вольнодумцам надо периодически больно бить по рукам. Самое интересное в данном вопросе то, что именно подобное отношение чаще всего стимулирует науку и искусство, а не игры в либерализм.

– Хм. Ну, продолжай, уже интересно. И почему же?

Кнопмус артистично взмахнул рукой:

– Да потому, что когда мужик сыт, то думает о новом холодильнике или путевке в Болгарию. А когда мужика не порют на конюшне, так он вообще начинает чесать в грязном затылке: а с чего вдруг эти толстомордые упыри командуют – выращивать мне рожь или кукурузу? Я, может, не глупее их, сам разберусь, чем поле засеять. И ведь не глупее, не глупее, но наша-то задача – сделать так, чтобы подобные мысли его голову не обременяли. Поэтому структура, где все как бы разрешено, при этом как бы запрещено, карается сурово, но не строго – это идеальная схема, которая позволяет и рыбку съесть и…. ну вы поняли.

Брежнев грузно поднялся, достал сигарету, закурил. Встал за спинку своего кресла и, облокотившись, задумчиво сказал:

– Как бы разрешено и как бы запрещено – это ты ловко, шельма. Есть конкретные предложения?

– Леонид Ильич. Нужно немного усилить нажим на техническую и творческую интеллигенцию. Оттепель должна перейти в легкие заморозки.

Затянувшись, Брежнев спросил:

– Не понимаю одного, какой толк от этого тебе?

– Это отвечает интересам Системы и Хранилища. Не дать поколению погрязнуть в мещанстве, держать всегда на полуголодном пайке, стимулируя лучше учиться и работать, – вот задача номер раз. Отсюда уже и все вытекающие. И не стесняйтесь, улыбаясь, за спиной держать хворостину для холопов. Они другого языка не понимают, а мы вас поддержим.

– Скажи Суслову, пусть подготовит соответствующие документы. Об этих твоих усилениях и прочем. Я подмахну.

– Все уже готово, Леонид Ильич. И кстати, давайте-ка правда этот ваш «рыжик» закажем и вмажем еще по стопочке по такому поводу.

Брежнев наконец улыбнулся:

– Вот это другое дело. И вообще, Юрик, хватит с этими глупостями ходить ко мне. Пусть у Суслова голова болит. Я сейчас тебе лучше покажу пока охотничье ружье девятнадцатого века, прислали из одного областного парткома в подарок, закачаешься.

Ленинград, 1934 год

– Серго? – Киров подул в эбонитовую трубку телефона, слышимость была паршивая. – Чем обязан, дружище?

– Слушай внимательно, кобель ты чертов. Затевается с тобой какая-то кутерьма, я понять не могу. Знаешь такую – Мильду Драуле?

Сергей Миронович вздрогнул. Конечно, о его похождениях Серго был в курсе. Не раз он, будучи в гостях у Орджоникидзе, рассказывал о своих подругах из «Мариинки», да и о других девочках. Но почему вдруг всплыла эта дура Мильда? Про нее и не говорил даже, не того полета птичка.

– А что случилось?

Будучи человеком умным, Киров прекрасно понимал, что все разговоры записывают. Несмотря на заверения своего «товарища», возглавлявшего ленинградское НКВД, Медведя, в обратном, всегда был осторожен в телефонных беседах. Завтра же распечатка могла лечь на стол Кобе. Поэтому напрямую отвечать не стал.

– Мироныч, я не знаю пока сам, в чем дело. Надежный человек сегодня озвучил в одном ряду две ваши фамилии. То ли подставить тебя с ней хотят, а может, и похуже что. Держи руку на пульсе, понял меня?

– Спасибо, старик. Я не забуду этого. Отбой.

Он сидел у себя дома в кабинете и в задумчивости крутил в руках карандаш. Орджоникидзе не стал бы звонить просто так.

«Коба ведь наверняка прекрасно знает о моих бабах, о проблемах с женой, да обо всем, к гадалке не ходи. Но мы же старые друзья, не думаю, что он с бухты-барахты заварил кашу. Тогда в чем причина?»

И тут его словно током ударило. Вспомнил, как Серго подчеркнул – «а может, и похуже что».

Сергей Миронович снял трубку, соединился с гаражом:

– Машину мне, срочно.

Резко поднявшись из-за стола, собрал бумаги для сегодняшнего доклада на партхозактиве в папку, посмотрел на себя в большое зеркало в шкафу.

«Обрюзг немного, надо бы малость похудеть. Правда, женщинам нравятся крупные мужчины, а я и так далеко не толстяк, лицо вот только оплывшим каким-то стало. Ну ладно, Серж, соберись. Пора решать проблемы».

В коридоре накинул шинель и надел фуражку. Открыв дверь, вышел из квартиры. Внизу швейцар уже звонил по телефону, а у двери подъезда встречала охрана.

«Как же они мне все надоели. Иногда кажется, что Коба своей заботой о безопасности словно сослал в уютненький такой лагерь, для своих. Чушь ведь это все, паранойя. Спокойно хожу по улицам, да и с людьми встречаюсь. Не припомню, чтобы даже тухлым помидором хоть раз кинули. Коба, Коба, мудришь ты вечно».

Машины, конечно, еще не было, поэтому пошел пешком вдоль набережной.

Стоял морозный декабрьский день, но ему нравилась такая погода. Даже в родном Уржуме, после трудного, но счастливого дня, заполненного чтением книг в приюте, упрашивал зимой воспитателя позволить недолго постоять на крылечке, подышать воздухом. Не понимал даже сам, почему возникала такая потребность, тем не менее позже выработал у себя привычку постоянных пеших прогулок.

Будучи первым секретарем Ленинградского обкома, не чурался пройтись пешком до работы, да и побеседовать с простыми гражданами по дороге. Всегда ругал охрану: «Какого черта вы оттесняете людей? Они имеют право донести до меня свои проблемы в любое время».

Внезапно поймал себя на мысли, что понял одну важную вещь.

«Коба что-то затеял, и потому Серго на баб все свел, не хотел подставляться, – думал он, медленно шагая по хрустящему голубоватому снегу. – Может, я зря паникую, и от меня именно этого ждут? Не стоит, наверное, ехать в Смольный и разбираться с этой чертовой латышкой, а надо спокойно вернуться домой, доделать доклад. Как будто ничего и не произошло».

Но в этот момент подбежал один из охранников и доложил:

– Сергей Миронович, машина ждет.

«Значит, судьба. Рвать – так по живому, чего вола тянуть?»

– Едем, – сказал Киров.

Он привычно поднимался по лестнице к себе на третий этаж, здороваясь со всеми сотрудниками. В тусклом свете лица сливались в одно целое, слишком уж был погружен в свои размышления.

Сзади подошел Борисов, последние четыре года занимавшийся охраной и личными вопросами Сергея Мироновича. Шепнул на ухо:

– Она ждет вас в кабинете.

– Хорошо, – ответил Киров, – будь где-нибудь поблизости, я позову, если что.

Идя по огромному стометровому коридору Смольного, проигрывал в голове те вопросы, которые надо будет задать своей бывшей любовнице.

Он не заметил маленького тщедушного человечка, стоявшего у стены. Уже отойдя метров на двадцать, услышал за спиной звук взводимого курка и машинально, как учила много раз охрана, упал на пол, уткнувшись лицом в истертый сотнями ног ковер.

Сухо щелкнуло, но выстрела не случилось.

Осечка.

Затем Киров услышал звук удара, за которым последовал глухой стук падающего тела.

Сергей Миронович решил, что Борисов, как обычно, опекал его и пришел на помощь. Зазвучали приближающиеся неторопливые шаги. Он уже собирался подняться, но вдруг раздался выстрел, и мир исчез навсегда.

Москва, 1966 год

Холодная ярость Левитана, монументальное величие Леонардо да Винчи, объемный цвет Куинджи, безумие Дали… стены словно говорили языком красок. Аркадий спросил:

– Неужели подлинники?

– Все до единого. Правда, почти ни об одной из этих картин, кроме закрытых клубов ценителей живописи, не знает никто. Скупаю потихоньку на мировых аукционах, но больше у частных коллекционеров. Вот, взгляни.

Они подошли к холсту, на котором была изображена обнаженная женщина.

– Не узнаешь?

Аркадий Стругацкий вгляделся и ахнул:

– Да ведь это Инесса Арманд.

– Точно. Пьер Ренуар, так называемый «красный период». Написан по нашему индивидуальному заказу в единственном экземпляре.

– Нашему? Партии? Или ВЧК?

– Нашему, Аркадий, нашему… пойдем дальше.

Одетый с иголочки, по последней парижской моде, Зафаэль совсем не был похож на того капитана-рубаку, с которым десять лет назад они вместе пили спирт и косили из пулемета каких-то странных ребят на непонятной территории. Сейчас он больше походил на солидного японского бизнесмена, волею судеб оказавшегося в московском подземелье.

– Так чем же я обязан радости видеть тебя, Зафаэль? Прости за грубость, но у меня дела…

Вздохнув, тот перебил:

– Ну вот, не дал похвастаться коллекцией. Ладно. Знаю, у тебя встреча с Высоцким и Любимовым, ты спешишь, все, как всегда, на бегу делать приходится. Пойдем.

Он подошел к стене и надавил ладонью на неприметный камень. Беззвучно отъехала вверх невидимая ранее дверь, и открылась еще одна янтарная комната.

Зайдя внутрь, Аркадий ахнул.

В комнате висело три картины, и под каждой была установлена небольшая стеклянная витрина с подсветкой.

С первой сурово глядел его молодой отец. На коне, в красноармейской форме, Натан Залманович вел бойцов в атаку, яростно размахивая шашкой и что-то выкрикивая.

На второй был изображен Аркадий, с сигаретой в зубах, сидящий за печатной машинкой.

А на третьей был Борис. Этот портрет был самым странным. Брат сидел на огромном камне посреди черной пустоты, в позе роденовского мыслителя, а вокруг него роились какие-то странные сущности, нечто среднее между демонами и молекулярными моделями.

– Похож, согласись? – поинтересовался стоявший сзади Зафаэль. – Иероним Босх, не хухрымухры.

– А эти два кто писал?

– Натана Залмановича – сам Виктор Васнецов, еще когда отец твой в Гражданскую воевал, почти что с натуры. А тебя – Марк Шагал. Кстати, большой поклонник вашего творчества.

– Знаешь, дружище, у меня всего один ма-а-а-ааленький вопросик. Вот такой вот. – Аркадий выразительно показал крохотную щель между большим и указательным пальцами. – Не буду спрашивать, что за волшебная структура организовала тот памятный пикничок на Камчатке в неведомой стране. Не буду спрашивать, и откуда все это подземное великолепие. Ты все равно вряд ли ответишь, а даже если так, то уже не поверю я. Но вот какая интересная логическая цепочка выстраивается. Хоть я и не большой знаток живописи, но если мне не изменяет память, то Васнецов умер где-то в середине двадцатых годов.

– В двадцать шестом, – подсказал Зафаэль.

– Тебе виднее. Так, собственно, к чему я это веду все. Получается, что вы еще с тех времен следили за моим отцом, раз заказали подобный холст. А затем стали следить и за нами с братом? Чем же мы обязаны подобной чести? – иронически поинтересовался Стругацкий.

– Мне проще было бы рассказать и про организацию, и про «пикничок», как ты выразился. Кстати, из-за него я тебя и позвал. Но об этом чуть позже. Так вот. Начну немного издалека. Помнишь ваше знакомство с Высоцким? И беседу на балконе?

– Прослушку поставили?

– У нас более совершенные технологии. Дело не в этом. Просто та персона, которую вы тогда обсуждали, нашу контору и возглавляет, это если в двух словах объяснять. Юрий Альфредович в свое время помог твоему отцу избежать ареста, а затем и вам двоим выбраться из блокадного Ленинграда. Он же опекал негласно твоих брата и мать. Такой вот коленкор… Да и то, что пока хоть со скрипом, но книги братьев Стругацких еще издаются, тоже его заслуга. Но поскольку, – усмехнувшись, заметил Зафаэль, – ты сказал, что вряд ли поверишь сказанному мной, то не буду распространяться дальше на эту тему. Вернемся к нашей морской прогулке. За мной должок, ты нам помог тогда очень. Глянь на витрину под своим портретом. Узнаешь блокнотик?

Аркадий подошел ближе к картине.

Помимо рукописей книг, заметок и различных памятных тетрадок, которые он считал безнадежно утерянными, тут был и тот самый блокнот, в который он записывал после боя слова умирающего на неизвестном ему языке.

– А теперь у меня к тебе просьба как к офицеру. Прочти перевод и забудь навсегда.

Стругацкий взял несколько листов тонкой рисовой бумаги, появившихся будто из воздуха в руках капитана. Бегло пробежавшись по тексту, он с ужасом бросил взгляд на Зафаэля и перечитал второй раз, медленно.

– Ты мальчик умный, думаю, не надо объяснять, почему никогда и ни при каких обстоятельствах это не должно выйти из этой комнаты.

Положив руку на плечо потрясенного Стругацкого, подтолкнул того к выходу.

– С делами покончили, пойдем за наградой.

Вновь нажав на неприметный камень, Зафаэль открыл проход, но теперь уже в техническое помещение метрополитена, характерно пахнущее креозотом.

Перед ними стояла больничная каталка на колесиках, на которой лежал человек с лошадиным знакомым лицом.

– Не припоминаешь? Это Ильин, официально – секретарь по организационным вопросам в вашем Московском отделении Союза писателей. Думаешь, на Лубянке вам палки в колеса ставят? Нет, это его рук дело. Он копает под вас, и копает серьезно. Боюсь, что скоро обычные доносы перерастут в активные действия. Юрий Альфредович просил передать: судьба семьи Стругацких в твоих руках. Вот, возьми.

Он наклонился под кушетку и вытянул оттуда мачете.

– Это принадлежало Эрнесто Че Геваре. С ним он прошел Сьерра-Маэстра. Острый, как язык Фаины Раневской. Закончишь – поднимайся по лестнице наверх, здесь за тобой приберут. И учти, второго шанса уже не будет.

Вложив нож в руки удивленного писателя, Зафаэль вернулся в янтарную комнату и тихо закрыл за собой проход.

Повертев в руках мачете, Аркадий с недоумением вернул его на место и взглянул на спящего мужчину.

Конечно, они пересекались в коридорах Дома писателей. И, конечно, кем именно является Ильин, не раз и не два Аркадию шепотом говорили на ухо.

Но сейчас, в дикой этой ситуации, держа в руках чужую судьбу, а со слов Зафаэля, и судьбу своих близких, он понимал, что не сможет ударить.

Арк долго поднимался по узенькой лестнице. Наконец, наткнулся на маленькую дверь и с легкостью открыл ее.

Перед ним был Театр на Таганке.

Пошарив по карманам, вытащил сигареты и спички.

Закурил.

Затем, обернувшись, увидел, что никакой двери в стене дома, откуда только что вышел, нет.

Ленинград, 1934 год

Тяжелая низкая дверь отворилась, и в камеру для допросов вошел Сталин.

Он привычно огладил рукой усы и посмотрел на маленького человечка, сидевшего на стуле. Руки и ноги того были скованы наручниками, пухлые губы на нездоровом, мучнистого цвета лице слегка дрожали, а из-под тяжелых век с мольбой смотрели испуганные глазки.

– Здравствуйте, товарищ Николаев. Прокурор доложил, что вы хотели говорить со мной.

При слове «товарищ», услышанном от самого вождя народов, у Николаева екнуло сердце, и впервые за эти дни затеплилась надежда.

Иосиф Виссарионович неторопливо уселся на место следователя, достав из кармана френча трубку, пачку «Герцеговины Флор» и, не глядя на прикованного к стулу, закурил.

– Я слушаю вас, можете говорить.

Тот нервно сглотнул и судорожным голосом начал:

– Товарищ Сталин, кроме как вам, права рассказывать то, что знаю, не имел никому. Несколько месяцев назад меня вызвали в Смольный по какому-то якобы важному делу. Так вот, это, рассказываю дальше. Там я встретился с человеком, которого много, значит, раз видел рядом с это, с товарищем Кировым, но лично знаком с ним не был, чтоб его. Он представился Борисовым, Михаилом Васильевичем, и предъявил документы, согласно которым являлся оперативным комиссаром 4-го отдела местного НКВД.

Николаева всего трясло, но Сталин не торопил, щурясь своими желтоватыми глазами и благодушно взирая на отечное лицо собеседника. Тот, собравшись, продолжил:

– Затем Борисов достал ряд фотоснимков, на которых товарищ Киров был запечатлен… ну, это… вы понимаете, с моей женой во время… – он запнулся, – во время интимной связи, значит. Я сказал, что картинки наверняка подделка, кто-то хочет очернить и товарища Кирова, и мою жену. Но тот предъявил мне бумаги, согласно которым квартира, полученная нашей семьей несколько лет назад, была дана не по разнарядке для семей партийных работников, а куплена товарищем Кировым лично и оформлена на нас. Я спросил: чего он хочет добиться, рассказывая мне все это, сам ведь работает с товарищем Кировым? Тогда Борисов сказал следующее: «О вас знают на самом верху, знают как старого большевика, преданного идеям великого Сталина. Мне поручено открыть вам не только эту горькую правду. Товарищ Киров готовит покушение на нашего любимого вождя. Но он стал в последнее время слишком популярен и среди низменных предателей в партии, и среди обманываемых им простых людей. Его нельзя просто взять и посадить. Наказать этого мерзавца должна карающая длань народа». Да, знаете, он так и сказал, «карающая длань», да, точно так.

– Вы не волнуйтесь, – улыбаясь в усы, ответил Иосиф Виссарионович, дымя трубкой, – не спешите, времени у нас с вами хватает. Можете продолжать.

– Да, товарищ Сталин, продолжаю, – попытался улыбнуться в ответ Николаев, но лицо его лишь свела уродливая гримаса, – так вот, он на словах объяснил, что Мироныча… простите…

– Ничего, я знаю, что в аппарате все его так называли, дальше.

– Да, так вот. Это. Он сказал, что Мироныча должен убрать простой человек, который выйдет на суд и возьмет на себя всю вину, а также откроет имена гнусных предателей, которых нельзя, к сожалению, пока напрямую ни в чем обвинить, но они, значит, являются закоренелыми троцкистами. Необходимо будет связать их с подготовкой покушения на Кирова. А меня, когда вскроется вся правда, отправят на лечение за это…за убийство в состоянии эффекта. Нет, аффекта… Простите, я нервничаю. Так вот. Борисов сказал, что операция уже подготовлена, нужно будет лишь выбрать удобный момент. А по завершении доложить я обо всем могу вам, и только вам лично.

Вождь поднялся со стула и прошелся по маленькому кабинету.

– Когда товарищ Сталин сидел на допросах в царской охранке, – начал он, – кабинеты у следователей были как-то интересней: несли отпечаток личности хозяина. А сегодня, – он огляделся, – ощущение, что наших сыскарей производят на одной фабрике и по одним лекалам. Шкаф, стол, два стула, лампа. И так везде.

Николаев смотрел на него с недоумением.

– Сыск – это в первую очередь искусство, – пояснил вождь. – Много ли пользы будет от таких же ученых, композиторов, писателей? А сыск-то не единицам, понимающим искусство, несет пользу. Сыск – это то, что определяет безопасность всех граждан нашей необъятной страны. Видимо, вы правильно сделали, товарищ Николаев, что держались эти дни на допросах. К сожалению, не всем из наших доблестных чекистов доступны некоторые вещи, иногда и товарищу Сталину приходится оставить управление страной, чтобы самому выполнить их работу.

На глазах изумленного подследственного выступили слезы.

– Спасибо, спасибо вам, дорогой…

– Не надо, не благодарите. Это я обязан благодарить за то, что честно и мужественно, как настоящий большевик, выполнили свой долг. Но придется потерпеть еще немного, нужно ради Родины и партии довести игру до конца, понимаете меня?

– Конечно, товарищ Сталин, все, что прикажете.

Иосиф Виссарионович подошел к столу, наклонился к Николаеву, шепча ему на ухо:

– Постараюсь максимально облегчить вам жизнь. Обеспечу питание. Без изысков, чтобы не вызывать подозрение у окружающих, но все же. Список, который вам давал Борисов, вы помните?

Николаев закивал головой.

– Мы поставим нашего надежного следователя, который будет знать о вас, доверьтесь ему.

Выпрямившись, он еще раз внимательно, с прищуром, посмотрел на Николаева и подошел к выходу.

– Сейчас в ваших руках судьба партии и всего народа. Не подведите меня.

Затем постучал в дверь. Когда открыли, еще раз взглянул на Николаева и вышел. В глазах скованного маленького человечка стояли слезы искренней любви.

Уже в кабинете у Кирова, который он временно занял для своих нужд, Сталин сказал Ежову:

– Ты хорошо поработал, молодец. Покормите этого несчастного пару дней курочками, дайте красного вина. Пусть ощутит нашу заботу. Он подпишет все, что нужно.

– Небольшая проблема возникла, Иосиф Виссарионович. Люди Ягоды роют землю и с нами работать не хотят.

– Теперь это твоя забота, Николай Иванович. Направь чекистов в нужное русло. Пусть ищут убийц среди троцкистов-зиновьевцев, других версий слышать не хочу. А с Генрихом я сейчас разберусь.

Он снял трубку коммутатора и потребовал соединить с Ягодой. Тот тоже был в Ленинграде, но находился не в Смольном, а в своей вотчине, в Большом Доме.

– Сталин у аппарата, – сказал вождь, – Генрих Григорьевич, не отвлекаю ли?

Ежов молча сидел на стуле, ждал предстоящего спектакля.

– Так вот. Ваши орлы больно сильно чудить стали, воспарили в небесах. Запомните, не партия для ЧК, а ЧК для партии, надеюсь это понятно?

Он выслушал ответ и закипающим от гнева голосом сказал:

– Слушайте внимательно. Дело Николаева берут под контроль сотрудники аппарата ЦК… Что? Да, ваши люди должны слушаться их во всем. А то смотрите, морду набьем… Я рад, что вы поняли меня, работайте пока, гражданин Ягода.

Сталин раздраженно кинул телефонную трубку. Повернувшись к Ежову, сказал тому резко:

– Будьте готовы занять место наркома в любой момент. Внедряйте своих людей, чтобы этот гадюшник наконец стал нашим и исключительно нашим. Похоже, чекисты забыли свое место в этом грешном мире.

Москва, 1966 год

Как всегда, сухой и подтянутый, Суслов вышел из своей черной «Волги», «ГАЗ-23». Округлыми формами автомобиль чем-то напоминал ему «Победу». Эти новые, словно топором вырубленные машины с резкими гранями кузова не любил.

Неожиданный звонок в Кремль заставил бросить все дела и приехать на встречу. Отказать даже не пришло в голову, хоть и отменил, с некоторым внутренним раздражением, три совещания. Ему не нравилось, что пусть и столь могущественная личность, как Кнопмус, может манипулировать им, словно марионеткой.

По дороге Суслов перечитывал документы, которые интересовали высокого покровителя. Не понимал, что же такого важного могло случиться.

Как правило, виделись не чаще нескольких раз в год, каждая встреча долго готовилась и проходила на нейтральной территории. Было ясно – просто так к себе на личную дачу Кнопмус не стал бы приглашать.

Но больше всего беспокоило чувство нереальности происходящего.

Сейчас Михаил Андреевич с удивлением взирал на обычный дачный домик, выкрашенный зеленой краской, за слегка покосившимся забором. Сначала подумал, что ошибся адресом.

Но тут огромный пес, гулявший по участку, издал странный звук, менее всего походивший на лай, и скрипуче приоткрылась входная дверь. На пороге стоял Кнопмус.

От его вида у Суслова отвисла челюсть. На Юрии Альфредовиче, помимо шлепанцев, были надеты ужасающие потрепанные спортивные штаны со вздувшимися коленками, майка-«алкоголичка» и сверху накинут халат, затасканный настолько, что цвет его определить было невозможно.

Хозяин дома махнул рукой, приглашая к себе, и, оставив открытой дверь, зашел внутрь. Суслов поежился, но вышел из машины и взялся за дверь калитки. Она была какой-то склизкой, вымокшей, и он, достав из кармана платок, брезгливо вытер пальцы.

Идя по скользкой тропинке, то и дело оглядывался на собаку, сидевшую под пожухлыми осенними яблонями. Ее огромная голова была повернута в его сторону так, словно пес с интересом разглядывал весьма забавную букашку своими мерцающими глазами.

Поднявшись по выцветшим ступенькам, он зашел в дом.

На застекленной веранде стоял старый, еще тридцатых годов, фанерный коричневый шкаф, с которого свешивались многочисленные удочки и спиннинги. Слева от шкафа была входная дверь, и Михаил Андреевич несмело взялся за ручку.

Театр абсурда продолжился. Справа от двери на обычной деревенской кухне за газовой плитой стоял Кнопмус. Судя по запаху и характерному бульканью, в маленькой алюминиевой кастрюльке варились сосиски.

Кнопмус, державший многие годы в страхе всю партийную элиту Союза, варил сосиски! Это было невозможно себе представить.

– Хотите перекусить, Михаил Андреевич? – поинтересовался тот.

– Спасибо, воздержусь, – ответил гость.

– Вы не на партсобрании, выражайтесь, как нормальный человек, – попросил Юрий Альфредович.

Оглядевшись, Суслов взял выкрашенную белой масляной краской табуретку и присел за стол. Повертев в руках жестяную кружку с остатками чая, поинтересовался:

– Правительство спонсирует столь роскошный пир или вы устраиваете его за свой счет?

Кнопмус слил в раковину закипевшую воду, достал из шкафчика тарелку, вывалил на нее содержимое и вытащил из ящичка вилку. Усевшись за стол, с небольшим замахом вонзил ее в сосиску, так, что кожица хрустнула, выпуская из нутра горячий сок. На секунду зажмурился, а потом стал уплетать, хитро поглядывая на собеседника. Разделавшись с едой, отодвинул посуду и сказал со вздохом:

– Вы приземленный донельзя человек, Михаил Андреевич, хоть и с чувством юмора. В этом есть свои плюсы и минусы. Плохо то, что не понимаете маленьких человеческих радостей. Хорошо то, что и не интересуетесь роскошью. Конечно, вы карьерист, но бессребреник. Последний из мастодонтов в Системе. Ладно. Не стану больше мучить, пойдемте.

Поднявшись, Юрий Альфредович направился в большую комнату, и Суслов последовал за ним. Посреди комнаты они остановились.

– Сейчас я посвящу вас в одну из величайших тайн нашего времени. Ничему не удивляйтесь. Дышать старайтесь глубоко. Опасности для вас никакой нет, и ничего страшного не случится, – объяснял Кнопмус, наклонившись к полу и открывая люк в подпол.

Они спустились по ступенькам в довольно большой погреб. Пахло мышами, и было пусто. Лишь в углу на земляном полу нелепо высился старый холодильник.

– Прошу, – гостеприимно указал на него рукой Юрий Альфредович.

– Это… какой-то розыгрыш? – Кровь прилила к лицу, ноздри члена Политбюро раздувались от едва сдерживаемого негодования.

– Боитесь испачкаться? Здесь все стерильно. Полезайте внутрь, – со сталью в голосе приказал Кнопмус.

Это был старый «ЗИС-Москва», еще пятидесятых годов выпуска. Белая эмалированная дверь с вертикальной серебристой потертой ручкой. Суслов вновь достал платок и протер ее. Затем открыл и удивился.

Внутри виделось весьма обширное пространство, будто дно его уходило в землю. Когда он аккуратно забрался внутрь, Кнопмус подошел, прикрыл за ним дверь.

Оглядевшись, Суслов не увидел ничего примечательного. Светлая маленькая комната, напоминающая размерами деревенский нужник.

Внезапно заложило уши, закружилась голова. Но через секунду это прошло.

Ленинград, 1934 год

Как и Сталин, Кнопмус облюбовал один из кабинетов Смольного, но этажом ниже. Настоящий хозяин кабинета сейчас сидел, с огромным интересом изучая крошечное пятнышко на стене и не замечая ничего и никого вокруг.

Рядом со столом, с которого бесцеремонно были сброшены на пол все канцелярские принадлежности, необходимые любому бюрократу, стоял настоящий великан с удивительно добродушным лицом. У ног его лежал лобастый пес.

– Мой Абрасакс, не понимаю, зачем я понадобился? – поинтересовался гигант.

– Да вон его спроси, – кивнул Кнопмус на собаку. – Замучил уже Зафаэля вечными придирками, а теперь заявил, старый прохиндей, мол, кроме как с тобой или со мной, работать ни с кем не хочет. Говорит, если будет долгосрочный проект, то только под руководством Гериона, иначе он – пас. У меня на ближайшие годы иные планы, пришлось оторвать тебя от цветников со зверинцами, уж извини.

Пес недовольно дернул головой и выдал скорбную щелкающую тираду.

– И все равно будешь пока жить в Хранилище, не спорь, – хлопнул ладонью по столу Кнопмус, – если решил, что переберешься в зоопарк Гериона, то накось-выкусь, как теперь выражаются. Я помню тебя еще мохнатой псиной и знаю как облупленного. Хотел поработать? Работай. Но там, где нужно.

– Мой Абрасакс, – прогудел здоровяк, – вы не спросили моего мнения по этому поводу, равно как и не рассказали, к какому проекту хотите привлечь.

Собака сердито взглянула на Гериона, поднялась и с демонстративным презрением начала чесаться. Затем пару раз злобно цокнула и легла обратно.

– Понимаю, на твоем месте я бы тоже обиделся, – покивал головой Кнопмус, – но, блохастый, ты же знаешь Гериона, он у нас принципиальный. Как Кирова убивать – так это, конечно, ежовские террористы из «Первомая», но вот, если что-то надо сделать во имя всеобщего блага, тут он – первый, наш благодетель Герион. Спасибочки.

Встав из-за стола, Юрий Альфредович демонстративно поклонился здоровяку в ноги. Затем в задумчивости подошел к пускавшему слюни у стены хозяину кабинета.

– Вот смотрите, друзья мои. Перед вами – типичный представитель Системы. Чуть, может быть, выше по рангу своих соплеменников, но в принципе такой же, как все. Две комнаты в коммуналке, жена-стерва, сын курит тайком, начальство внесло в расстрельные списки, у самого – хронический геморрой и цирроз.

– Или возьмите мой разум под контроль, или объясните, что имеете в виду, не понимаю ни единого слова, – пробурчал здоровяк.

– А то и имею в виду. Хотите, разбужу сейчас его и задам один-единственный вопрос: «О чем мечтаешь, человече»? И знаете, что он ответит? Даже телепатом быть не надо: «Чтобы у соседа корова сдохла».

Герион недоуменно поинтересовался:

– Неужто в городе до сих пор крупный рогатый скот держат?

– Нет, все, засиделся ты в своих зверинцах, с юмором беда просто, – вздохнул Кнопмус, – да и вообще… выглядишь как какой-то толстовский крестьянин, в коридор выпусти – арестуют через пять минут. Блохастый, слышишь меня? Берешь шефство над ним. Считай это партийным заданием.

Пес зашелся кашлем, похожим на смех. Затем что-то вопросительно щелкнул.

– Даже не надейся. В ближайшие годы работаешь в Хранилище. Считай это своей последней прогулкой, и чтобы тебе было так же весело, как мне, Герион все это время будет самим собой.

Заседание проходило в закрытом режиме. Помимо самих судей, охраны и Николаева, присутствовали лишь тринадцать обвиняемых, которых тот выдал на следствии, как и обещал.

Председательствовавший Василий Ульрих монотонно читал приговор. Николаев с отсутствующим видом разглядывал его грузное лицо с маленькой щеточкой усов под носом.

Пока все шло нормально. Он сыграл отведенную ему роль и даже не вслушивался в то, что говорит председатель. Тот бубнил, перечисляя фамилии и должности осужденных, а Николаев не хуже его знал их: Борисов в свое время заставил выучить все наизусть.

Когда до него донеслись слова: «Приговариваются к расстрелу с конфискацией всего лично принадлежащего им имущества», – приготовился выслушать отдельное дополнение о том, что ему расстрел заменяется принудительным лечением, но этого не произошло.

Ноги подкосились.

– Приговор обжалованию не подлежит, высшая мера социальной защиты должна быть приведена в исполнение в течение часа.

Николаев чуть не упал, но конвойные крепко держали обмякшее тело. Он покрылся потом и зашептал, а затем и заорал:

– Обманул! Обманул! Обмануууууууууууул!

Когда приговоренных выводили из зала, Николаев окончательно тряпкой повис на руках конвоиров, и лишь слезы жалости – не к Кирову, не к тем, кого он оклеветал, а к самому себе – катились из его потухших глаз.

Новосибирск, 1966 год

Дверца отворилась. На пороге стоял Кнопмус, одетый на сей раз уже не в застиранный халат, а в черный строгий костюм и белую рубашку. На ногах сияли лакированные штиблеты.

– Извините за столь неудобную процедуру, Михаил Андреевич, но, к сожалению, с недавних пор мы ощущаем на себе слишком пристальное внимание некоторых разведслужб. Приходится устраивать такие вот представления. Давайте руку.

Он помог ему выбраться наружу и стряхнул с плеча гостя невидимую пылинку.

Суслов огляделся.

Никакого погреба с холодильником не было и в помине.

– Итак, добро пожаловать. Вы чуть ли не единственный советский политик, кто был допущен сюда при жизни, так сказать. – Кнопмус обвел вокруг себя руками. – Это то, что в верхах принято называть Хранилищем. Всего, конечно, не покажу, но мы побываем в одной интересной лаборатории, что убедит вас оказать нам безотлагательное содействие в важнейшем проекте.

Мужчины двинулись по открывшемуся темному каменистому коридору. У одной из дверей из черного дерева Кнопмус остановился и попросил отойти спутника в сторону. Через секунду та беззвучно открылась.

Переступив порог, Суслов замер с отпавшей челестью. Перед ним в зале стояли целые ряды огромных сосудов. На серебряных поверхностях первых же емкостей он увидел знакомые до боли лица, высеченные рукой гениального скульптора. Там были и Есенин, и Дзержинский, и Чкалов, и Тухачевский, и Бабель, и Вавилов…

– Они живы, Михаил Андреевич. Это золотой фонд советской державы, который мы многие годы спасали от смерти и продолжаем сохранять до дня икс.

Суслов вздрогнул:

– Дня икс?

– Возможной глобальной катастрофы. Нет смысла прятать в бункерах безмозглых подонков, которые первыми ринутся спасаться из кремлевских кабинетов. Мы видим одной из своих целей сохранение лучших представителей народа. Так вот. Для чего я вас срочно вызвал? Раньше были лишь подозрения, а теперь есть полная уверенность. Грядет буря. Неотвратимая. И это место уже – не секрет. Мы должны создать альтернативное убежище, и тут не обойтись без вашей незримой поддержки.

– Чем же я могу быть полезен?

– Нужно заменить нашими специалистами одну воинскую часть, которая сейчас ведет строительство в Уральских горах. Все должно выглядеть естественно, чтобы никто ничего не заподозрил. Абсолютно открыто. Одна часть переходит на новое место дислокации, другая занимает ее место. Только там будут не военные, а наши доверенные люди, переодетые в форму, конечно. Они и займутся подготовкой объекта.

– И что же это за место?

– Гора Ямантау.