Москва, 1971 год

В этот кабинет приходили в трех случаях.

Во-первых, по рабочей, а вернее, по служебной надобности: сообщить, подписать, шепнуть. Правда, последнее время грань стала стираться: с тех пор как многие бывшие палачи вдруг оказались писателями и переводчиками. Обычных «стукачей» вытесняли старые опытные работники сталинских органов.

Во-вторых, здесь решались проблемы. Нужно встать в очередь на кооператив, достать редкие лекарства, финскую сантехнику, автомобиль без очереди? Человек, занимавший кабинет, с радостью употребит свое влияние, и ваше дело в шляпе.

Ну и в-третьих… В-третьих, сюда вызывали.

– Садитесь, Аркадий Натанович.

Виктор Николаевич Ильин, которого публика Центрального Дома литераторов шепотом, за глаза, называла «генералом КГБ», не вставая, сделал приглашающий жест рукой.

Стругацкий опустился в кресло напротив стола секретаря московской организации Союза писателей. Хозяин кабинета, как обычно, скалился своими фарфоровыми зубами, растянув губы полукругом.

Поправив огромные очки на носу, он вперился змеиными глазками в собеседника:

– Как ваше здоровье? Как братец? Как матушка? Все ли в порядке, нет ли в чем нужды?

Аркадий насторожился. Спросил, чуть прищурившись:

– Что стряслось? Что-то с моими родными?

Собеседник вяло махнул длинной костлявой рукой.

– Да пока ничего, не переживайте. Пока ничего, – повторил он с напором и замолчал.

Аркадий понимал, куда попал, и потому, имея представление о стиле ведения беседы с подобными людьми, был внешне спокоен.

«Хочешь в молчанку поиграть? Давай поиграем вместе».

Так они сидели минут пять и таращились друг на друга. Затем зазвонил телефон. Ильин взял трубку, не отрывая взгляда от Стругацкого, продолжая изображать улыбку.

Выслушав собеседника, сказал: «Хорошо». Положив трубку, причмокнул губами:

– Да, дело дрянь. Ну попробуем помочь.

Ильин наклонился, открыл ящик. Достал оттуда пухлую папку. Аккуратно положив на стол, вкрадчиво поинтересовался:

– Аркадий Натанович, аббревиатура НТС вам знакома?

Тот пожал плечами:

– Конечно. Машинно-тракторная станция.

Лицо Ильина мгновенно налилось кровью, и он, вскочив со стула, гаркнул:

– Дурачка строишь? Не МТС, а НТС. Народно-Трудовой Союз. Слыхал о таком?

Аркадий отрицательно покачал головой. Рот Виктора Николаевича вновь расплылся в лошадиной улыбке. Усевшись обратно, открыл папку. Вынул какой-то журнал, протянул Стругацкому.

– Вот, полюбуйтесь, – зловеще прошипел он, внимательно наблюдая за реакцией писателя.

Мягкая обложка, почти карманный вариант. Крупным черным, жирным шрифтом в верхнем левом углу – «Грани». Журнал, о котором предпочитали говорить только при включенном радиоприемнике и только с давно проверенными людьми.

Зачем он тут?

– С тридцать восьмой, – усмехаясь, подсказал Ильин.

Пролистав до нужной страницы, Аркадий с ужасом увидел знакомый текст. «Сказка о тройке».

– Понимаете, чем грозит подобная публикация? Я даже не говорю сейчас о статусе члена Союза писателей. Тут посерьезней дело будет. И касается оно, кстати, не только вас, но и вашего брата в равной степени. А возможно, – зловеще заметил Ильин, вперив узкие зрачки в глаза оторопевшего Стругацкого, – а возможно, и не только его.

Аркадий подавленно пробормотал:

– Не… неужели вы… то есть ну, у вас… в общем, то есть ну неужели никто не разобрался? Как же так? Никто из нас даже не думал… И не передавал никому ничего. Я не меньше вашего поражен…

– А я, представьте, не удивился совершенно, – перебил его Ильин, – последнее время некие братья Стругацкие в книгах чуть ли не в открытую хают советскую действительность.

Помолчав, вдруг снова перешел на крик:

– Вот этот самый пасквиль, – он ткнул пальцем в сторону журнала, – с чьего голоса писали? Отвечай! На чью мельницу воду льете? А теперь еще и удивляться вздумал?!

Ильин встал из-за стола, грубо вырвал из рук Аркадия серую книжицу и аккуратно убрал в папку. Вернувшись в кресло, не глядя на посетителя, углубился в бумаги, заметив сквозь зубы:

– Пока вы свободны, гражданин Стругацкий. На вашем месте во избежание последствий я немедленно бы отправился к брату и совместно дал публичную отповедь подобной мерзости. В противном случае последуют соответствующие выводы.

Москва, 1947 год

Генерал-полковник второго ранга Виктор Семенович Абакумов сидел в своем кабинете на Лубянке у маленького золотистого камина и грел ноги. Эту привычку он перенял у Хозяина.

Впрочем, и во многом другом старался походить на него.

Зазвонил внутренний телефон, который Абакумов предусмотрительно подтянул ближе к себе, на стоящий рядом длинный стол, покрытый зеленым сукном.

– Виктор Семенович, доставили.

– Давайте, заводите.

Сейчас ему здесь все казалось чужим. Он помнил еще старую Лубянку, но с тех пор прошло почти десять лет. Да и не был он уже майором госбезопасности.

– Еремеев? Выглядите, честно говоря, не очень. Я ожидал большего от профессионала вашего класса.

Абакумов стал натягивать сапоги.

– Слушайте меня внимательно. Очень внимательно. Первое, что хочу сказать. Архив теперь у нас. И еще. Вот это. На память о Коле Ежове. Возьмите.

Министр вынул из кармана фотографию, которую покойному наркому передал незадолго до расстрела Деканозов. Снимок молодой Суламифи с характерной сталинской рукописной «С» поверху. Аккуратно положил его перед Еремеевым на стол.

Тот вздрогнул и поправил драное краповое пальтишко:

– Если бы ваши люди принесли с собой эту фотографию, не пришлось бы никого убивать.

– На задании были те, кого и так хотели пустить в расход. Чего я зря руки-то марать стану? К тому же стоило проверить, в какой вы форме. Из десятерых двое все же уцелели. Подзабылись, видать, навыки-то, а?

– Я был безоружен, – шмыгнул разбитым носом Еремеев.

– Разведчик, – наставительно заметил Абакумов, поднимаясь, – или побеждает, или погибает.

– Погибают дураки. Умные идут на любые сделки. Собственные похороны в мои планы не входят.

– Именно поэтому вас позвали. Да и не только вас, вся старая ежовская команда «Первомай» сидит в этом здании. В принципе, думали еще в Отечественную выдернуть, но потом решили приберечь для более серьезных дел. Вот, читайте.

Министр госбезопасности кинул на стол папку с делом.

Еще даже не прикоснувшись к бумагам, Еремеев ощутил знакомую дрожь в пальцах. Работа с секретной документацией была его второй страстью после оружия.

Он вытер о пальто окровавленные руки и раскрыл ее. Привычно, хоть и обладал фотографической памятью и текст впитывал в себя страницами, педантично прошелся по каждой запятой.

Сейчас он с удивлением читал о старом чекисте, который уже не первый год пребывал во внутренней тюрьме Лубянки.

– Не понимаю. Это же крестничек Берии. Простите, министр, возможно, я не в курсе всех нынешних закулисных перипетий, но какой интерес этот Ильин представляет для вас?

Абакумов вздохнул.

– Министры приходят и уходят, Система остается. Внимательно изучили материалы?

– Могу дословно повторить каждую фразу.

– Прекрасно. Значит, обсудим суть дела. Если быть кратким – вам предстоит стать этим человеком.

По паркету скрипели лакированные сапоги. Совершенно обезображенного мужчину волокли по тюремному коридору, и с его свисающего к полу лица постоянно капала кровь. Двое чекистов под руки доставляли груз к месту хранения.

Дверь камеры распахнулась, тело буквально закинули внутрь.

Когда загремел замок, узник приподнялся, улыбнувшись. Стер бутафорскую кровь, ощупал на лице почти сошедшие после пластической операции шрамы, после чего стал устраиваться на кровати.

Уже засыпая, Еремеев продолжал прокручивать в голове жизнь этого Ильина, лицо которого он получил от высококлассных немецких хирургов, учеников доктора Менгеле.

Сидя в специально оборудованной комнате, он неделю наблюдал за настоящим Виктором Николаевичем через стену-зеркало, изучая каждую деталь поведения. Стойкий мужчина, даже по-своему жалко было его убивать, хороший биологический материал.

Еремеев не понимал всего замысла Абакумова и Системы, но никто никогда и не требовал от него этого. Главное, команда снова в сборе, предстоят новые дела, а уж о большой политике пусть голова болит у начальства.

Наше дело – нажимать на курок и верно служить.

Новосибирск, 1973 год

Четыре лестницы. Четыре лестницы с блестящими дырчатыми ступенями, сходящиеся в одной точке.

Время на них кажется бесконечным. Спускаешься час за часом, год за годом, век за веком. А через мгновение ты уже на месте.

В нигде.

Вокруг дьюаров клубится легкий туман. Будто высеченные из серебра статуи поблескивают тысячами лиц.

Здесь – знаменитый поэт. Там – великий полководец. А вот ученый, придумавший лекарство, которое спасло человечество от гибели.

Они живые и неживые. Спят до времени в своих саркофагах. И лишь единицам среди смертных дозволено появляться среди молчаливых холодных памятников прошлого.

Памятников прошлого. И – надежды на будущее.

Пес кивнул головой, и Жанна безропотно стала спускаться за ним. С тех пор как она увидела его впервые в Кенгире, в те страшные дни кровавого восстания, прошли годы. Сейчас ее уважение к этому существу было огромным.

– Коллега, – поинтересовался киноид по-русски, – как успехи в ваших экспериментах? Столько дел, признаться, не успеваю читать все отчеты.

– Половинчато, экселенц. Полевые опыты дают интересные результаты, а вот контакты с homo пока весьма неудачны, скорее даже забавны, но не продуктивны, к моему сожалению.

Собака остановилась и, оглянувшись, почесала лапой ухо.

– Не сочтите за труд, составьте краткую справку по вашему «снежному человеку». Я, знаете ли, хотел поделиться этим знанием со своим народом.

– Конечно, экселенц, сделаю в ближайшие дни.

Двинувшись дальше, пес заворчал:

– Герион последнее время перестал хвалить вас. И это любимую-то ученицу! Да и я чувствую странные запахи. Безразличие, апатия, как здесь говорят, «самоедство», в нашем языке аналогов такому слову нет. Что случилось?

Жанна опустила голову:

– Ничего, экселенц.

Словно настоящая собака, тот развернулся в прыжке и пролаял:

– Не ври мне, женщина!

И, будто бы застеснявшись своей вспышки, чуть опустив свою лобастую голову, уже спокойней добавил:

– Запомни, твои проблемы – это наши проблемы.

Он сердито дернул спиной и, спрыгнув с последней ступеньки, потрусил прочь в туман между дьюарами. Жанна пошла за ним.

Сейчас Абрасакс напоминал древнего ваятеля. По правую руку от него был «верстак» с инструментами, сам же он трудился над очередной высокотехнологичной капсулой.

В запорошенном серебряной пылью фартуке и защитных очках, вершитель судеб тихонько постукивал молоточком по долоту.

– А, доченька, – заметил тот Жанну, – погоди, остались буквально последние штрихи.

Пес улегся у ног Абрасакса, а женщина деликатно осталась стоять чуть в стороне.

– Знаешь, эффективность деятельности экспедиции за последний месяц снизилась аж на десять процентов. Именно поэтому пришлось притащить тебя из Кабарды в Новосибирск. Но надеюсь, что смогу исправить ситуацию.

– Она думает, что мы не в курсе, – зевнул киноид.

Протерев тряпкой свой очередной шедевр, Абрасакс поманил Жанну пальцем.

Та подошла ближе и обомлела. Перед ней был дьюар с телом ее коллеги и во многом наставника – Бориса Поршнева, который скончался совсем недавно.

– А я корила себя, что, заработавшись, упустила болезнь и не успела спасти жизнь БорФеду, – прошептала она.

– Как видишь, мы обо всем позаботились сами. И впредь не забивай себе голову такими вещами. Уж за кем-за кем, а за своими Хранилище всегда приглядывает. К тому же его и так планировали отправить сюда. Ладно, – хлопнул Абрасакс в ладоши, – к делу. Как часто ты в горах встречаешь Стража?

– Последнее время очень редко. Он приходил месяца три назад за продуктами, выглядел очень больным, вялым, каким-то тусклым, я бы сказала.

Собака что-то защелкала.

– Повтори по-русски, от Жанны у нас нет секретов, – сказал Абрасакс, – тем более все равно она скоро узнает.

– К тому же, экселенц, я немного разобралась в вашем языке, – вставила Жанна, – вы сказали что-то вроде «сгораю сам, но растворяюсь вокруг».

– Это древняя пословица голованов. Если перевести, то звучит как «у каждого пса свое пламя в душе, но в чужих глазах одно на всех». Он имел в виду, что время старого Стража заканчивается, и у всех нас опять начинаются огромные неприятности. Сейчас пусть ребята из экспедиции возьмут опеку над «снежным человеком», а ты сосредоточь внимание на Страже. Опекай, не докучая. У него должны быть всегда и еда, и лекарства. С нами он общаться не станет, а люди, так сказать, его подопечные – авось не прогонит. Отчетность еженедельная. Но, доченька! Ни в коем случае не вмешиваться.

– Даже если он будет умирать?

– Особенно когда он будет умирать. Ты не представляешь, что такое смерть Стража. Предыдущий умер в тридцать девятом, и потом еще шесть лет трясло всю планету, а за мной шла бесконечная охота.

Ленинград, 1941 год

Было темно, шел мелкий дождь, и это вселяло надежду в горстку бойцов, переплывавших сейчас Неву. Немецкие снайперы могли проглядеть их лодку в суматохе постоянной перестрелки с укрепившимися на другом берегу ополченцами.

Натан Стругацкий зябко кутался в свою потертую шинель и думал, что именно сейчас предстоит момент, который случается у человека всего лишь раз в жизни.

Вчера в штабе его неожиданно окликнул командир:

– Залманыч? А ну-ка забеги, твою туда, ко мне на пошептаться.

«На пошептаться» было любимой присказкой и значило, что предстоит серьезное задание. Многие поглядывали на командира косо из-за странного чувства юмора, но Натану он нравился: всегда говорит то, что думает, не воткнет нож в спину.

– Слушай внимательно, морда жидовская. Тут такая каша заварилась, – сказал он, закручивая папиросу, – что я даже не знаю, куда и что. Садись давай.

Они сели, командир пыхтел, словно паровоз:

– Хочешь, я тебе сломаю ногу?

– Не понял, – переспросил Стругацкий.

– Ну ногу или руку, один куль в мешке. Всяко лучше, чем лежать внутри.

Натан Залманович с недоумением смотрел на него.

– Чего вылупился? Тебя на «невский пятачок» посылают, слыхал небось о таком?

Небольшой участок у Невы, где удалось оттеснить немцев, пользовался, мягко говоря, дурной славой. Обычно живыми оттуда не возвращались.

Командир наклонился и, дыхнув луком, прошептал:

– Корпеть налево, Залманыч, соображай! Лучше полежишь в больнице, скажешь – поскользнулся. У тебя же два шкета мелких и жена! И жид ты – правильный, наш. Нет у меня никакого настроения на убой посылать грамотного командира. Кто этими долбоклюями командовать будет? Бабушка моя? А так с гипсом походишь и бойцов натаскаешь. Ты же не сопля на брюхе, Гражданскую прошел.

Стругацкий снял очки, упер кулак себе в лоб и сипнул:

– Опять стуканули. Опять. Кто на этот раз?

Откинувшись на стуле, командир захохотал от души:

– Думаешь, стуканули? Нет, братец, все намного веселее, в колено тебе пень. Вот слухай сюды. Вызывает утром меня не кто-нибудь, а сам Жданов. Я чуть, прости, в штаны не наделал, решил, уж не пойти ли в церковь перед смертью исповедаться. Как говорится, прилетает мошка к кошке, а та ей: мол, так и так, есть у тебя такой комроты Стругацкий? Ждет его вместе с группой смертников старый друг по Сталинграду на «невском пятачке» и обещает закончить давно начатую беседу. Ну, думаю, Залманычу каюк. Как тебе эдакая загогулина?

Улыбнувшись, Натан сказал:

– Это лучшая новость, которую я слышал за последнее время.

Подплыв к берегу, лодка тихо ткнулась кормой в песчаную отмель. Чекисты один за другим, пригибаясь, десантировались.

Ползком двинулись в сторону от видневшихся неподалеку брустверов, возведенных из человеческих тел. Направление указывал периодически мигавший фонарик.

Наконец, первый из разведчиков достиг цели и подал рукой сигнал, что все чисто. Заняв периметр обороны, пропустили внутрь Натана Залмановича.

В маленьком пролеске стояла, хитро упрятанная под огромными корягами, землянка. Подходя к ней, Стругацкий услышал, как знакомый голос пытается перекричать канонаду:

– Берлога, я Туман, Берлога, я Туман, как слышите? Кукушка поет соловьем, деревья не пилить! Деревья не пилить… Принял тебя, Берлога, отбой.

Внутри за рацией сидел в маскировочном халате Кнопмус. Увидев вошедшего, улыбнулся, кивнул на топчан рядом с собой.

– Извини, Натан, вставать не буду, низковато. Садись сюда, уже второй день тебя дожидаюсь.

Пригибаясь, гость подошел и пожал протянутую руку Юрию Альфредовичу, затем устроился поудобней рядом.

Кнопмус взял со стола огромный нож, ловко вскрыл пару консервных банок, стоявших на столе.

Протянув одну из них гостю, плеснул в жестяные кружки что-то из фляжки.

В нос ударил терпкий запах спирта.

– Давай, за встречу.

Они выпили, и Стругацкий набросился на тушенку. Подцепив кусок вилкой, прожевал и с удивлением стал разглядывать банку в тусклом свете лучины.

– Трофейная, – пояснил Кнопмус, – вчера немного вперед продвинулись и пополнили, так сказать, свои запасы продовольствия. Не бойся, не из человечины, ешь спокойно.

Он прислушался к происходящему снаружи.

– Не стреляют больше. Отлично. Теперь, если кто захочет нанести нам нежданный визит, мы сразу об этом узнаем.

– Ночные стрельбы ради дорогого гостя были? – поинтересовался Стругацкий.

– А ты как думал! Прием по высшему разряду. Ладно. Запоминай наглухо, второй раз повторять не стану. Уже скоро мы снова встретимся, и тогда вернешь должок за тридцать седьмой год. Но для этого необходимо выбраться из города. По дороге перехвачу, здесь слишком пристальное внимание к моей скромной персоне.

Натан Залманович не торопясь, с наслаждением прожевал кусок тушенки и спросил:

– Каким образом мы эвакуируемся с семьей?

– Не с семьей, – поправил тот, – возьмешь с собой только Аркадия, он поможет в трудный момент.

Стругацкий замотал головой и поставил банку на стол.

– Нет. Простите, но так дело не пойдет. Или едут все, или не едет никто.

– Ты меня не дослушал. С женой и Бобкой все будет в порядке, я позабочусь об этом. Проблема в другом. Тебе предстоит сыграть самый сложный спектакль в своей жизни. Будешь предпринимать все усилия, чтобы вывезти всех, но безуспешно. Горе должно быть убедительным даже для супруги и детей. Иначе – сам знаешь. Сталинград ведь еще не забыл? Тогда было, конечно, проще. Теперь пришлось пойти ва-банк и задействовать местных чиновников. За тобой будут наблюдать сотни внимательных глаз. Малейший прокол, и я не поставлю за жизнь твоей семьи ломаного гроша. Следующее не менее важное…

Вдруг Кнопмус замолчал. Натану Залмановичу показалось, будто маленькие, глубоко посаженные глаза таинственного собеседника на мгновение затопила чернильная тьма.

– Ложись! – закричал он внезапно и, столкнув на земляной пол Стругацкого, сам бросился сверху.

Рядом громыхнуло так, что на какое-то мгновение мир словно исчез. Затем Натан Залманович почувствовал, как на спину сыплются комья земли, а рядом падают горящие остатки деревянных балок землянки.

На месте, где еще недавно стоял стол с рацией, зиял край большой воронки.

Кнопмус протянул руку.

– Бегом отсюда. Меня выследили. Уходим к лодке.

Стругацкий вскочил. На удивление, не было не то что контузии, даже на руках не осталось ни единой царапины, хотя снаряд разорвался в двух шагах от него.

Отряхнув с шинели землю, он услышал вновь начавшуюся перестрелку и канонаду.

– Уходи сам, я должен забрать своих людей, – ответил Натан и кинулся без промедления к охранявшему их оцеплению.

– Как же мне надоели эти блаженные, спасу от них нет, – проворчал себе под нос Кнопмус и аккуратно двинулся следом, постоянно внимательно оглядываясь.

С пригорка в сторону мирно покачивавшейся у берега лодки спешил маленький отряд, позади которого, поминутно отстреливаясь от наступавших немцев, бежали Стругацкий и Кнопмус.

– Погоди, – закричал Юрий Альфредович, – так нам не уйти. Стой на месте, не шевелись. Придется играть не по правилам.

Приученный к дисциплине, Натан Залманович мгновенно застыл, будто статуя, радостно глядя, как его ребята уже подбегают к лодке, и приготовился к смерти.

Но неожиданно за спиной словно повеял легкий ветерок, выстрелы резко оборвались. Он с удивлением обернулся и понял, что никаких немцев там нет.

– Все, дуй к своим, я буду уходить другим путем. Да, главное чуть не забыл, вот, возьми, – сказал Кнопмус и, порывшись в складках плащ-палатки, вытащил какой-то конверт. – Здесь все необходимые тебе документы. Через несколько месяцев встретимся, тогда и объяснимся.

– Не знаю, кто вы такой на самом деле, но удачи вам, Юрий Альфредович.

Стругацкий споро спустился к берегу. Вот уже исчезла лодка за дождевой завесой, а Кнопмус все стоял на пригорке и смотрел на осажденный город.

К нему неторопливо подошел лобастый пес.

– Проследи за ним, старый друг. За ним и за Аркадием. Встретимся в Вологде.

Тот кивнул, спрыгнул вниз, вошел в темную воду и бесшумно поплыл следом.

Москва, 1985 год

У выхода из оружейной комнаты его уже ждали двое ребят из «девятки».

– Разрешите доложить, товарищ генерал, вас срочно просят прибыть на пункт связи.

Они сели на такую же, как и внизу, дрезину – модель была специально сконструирована для правительственного метро. Буквально через две минуты подъехали к платформе, на которой суетились между громоздкими приборами десятки людей.

Кто-то, завидев Зайцева, замахал руками:

– Сюда, товарищ генерал!

Подойдя к связисту, Геннадий Николаевич вопросительно кивнул.

– На проводе Институт и Кремль, – пояснил тот, – с кем будете первым говорить?

– Давай Институт, – хмуро буркнул генерал.

В трубке раздался знакомый голос:

– Батя, это Глобус. Что за фигня творится?

– Доложи обстановку.

– Так точно. Короче, утром все началось, после твоего звонка. Ты уже вниз спустился, и я с тех пор сижу на телефоне, караулю. Приезжает из Бункера смена в полном составе. У всех здесь глаза, как чайные блюдца, будто призрак отца Гамлета им явился. Тут они нам вываливают: Директор приказал перерубить все линии связи и покинуть объект до особых указаний.

– Стоп. По порядку. Общались ребята с кем?

– Ясное дело, со Спикером.

– Так, может, он пьяный был? Водится за ним такой грешок.

– Трезвый как стекло, Батя. Смена Ястреба была, а ты сам знаешь, он на дух спиртное не переносит, лучше любого гаишника за километр чует запах.

– Поехали дальше. Сам Директор присутствовал или просто Спикер на словах передал Ястребу указания?

– Еще хлеще. Сначала Спикер оповестил все посты: срочно прибыть на КП. Ну ребята явились, выстроились в караулке. Приходят Директор со Спикером, Ястреб доклад начинает. Но вдруг, неожиданно для всех, Директор обнимает Ястреба и говорит: «Прости меня». Затем оглядывает бойцов и командует: всем немедленно отправляться в Институт и до особого распоряжения в Бункере не появляться. А теперь представь мое состояние. Бача и его команда в воздухе, летят в Москву, ты под землей, связи нет. А тут еще генсек, зараза, названивать начал…

– Глобус, язык придержи, это правительственная связь…

– Да мне уже все фиолетово. Ты еще главного не слышал. Пять минут назад прибыл фельдъегерь от Михал, едрить его, Сергеича. Я как старший принял почту. Знаешь, что в письме? Сигнал «АТОМ». Готовность три часа.

– Распоряжения дал?

– Так точно, не первый день служу. Тут только я и охрана со связистом остались.

– Слушай сюда. Панику не разводить. Ждать моего разговора с Верховным.

В трубке весело хрюкнули:

– Мы люди военные, команды «паника» никто не давал.

– Вот и молодцы. Зная твою тостомордую привычку зажимать детали… уточни, в письме не было указания, что это учения?

– К сожалению, нет. Только код эвакуации и время, ну все по инструкции, сам знаешь.

Зайцев чертыхнулся:

– Не отходи никуда от аппарата. Я перезвоню.

При этих словах радист понятливо кивнул и, пробормотав пару слов в мембрану, протянул генералу другую трубку.

– Геннадий Николаевич, – без лишних предисловий начал Горбачев, – час назад я разговаривал с президентом США. Ракеты нацелены на Новосибирск и Ямантау, моим приказом ядерные щиты выключены. Что у вас?

– Пока порадовать ничем не могу. Одно могу сказать точно – это Система.

– Доказательства?

– Есть. Прямо-таки автограф от Абрасакса, «я здесь был».

На том конце провода помолчали.

– Мне изначально не нравилась вся эта авантюра. Скажи честно, генерал, как на духу, оно того стоит? На кону миллионы жизней.

– Следуем плану, товарищ Верховный главнокомандующий, – сухо ответил тот. – Доверьтесь нам.

Москва, 1940 год

Не любил он это место. Никогда не любил, просто раньше не признавался в этом даже себе.

Потому что признать – значит смириться с тем, что оно взяло над ним вверх. Одержало победу над вершителем судеб, не покорилось самому Хозяину.

По его приказу, раз за разом перестраивая, ломали стены. Но казалось, это стены ломают его, и, испугавшись этого, пошел на компромисс. Обжил одну комнату, кабинет, только в них и чувствовал себя безопасно.

В силу своего характера, позже, не удержался от мелочной мести. Сам архитектор пошел по 58-й, жена его сгинула в лагерях.

А он попытался и пытался еще.

У дачи вырос второй этаж. Но новые комнаты и коридоры встречали презрением и холодом, даже в летний день, – и отступил, оставив мертвыми все окна, кроме одного.

Особенно тягостно тут становилось зимой. Всегда чудились какие-то тени. Выкрашенные в зеленый стены дома в сумерках казались цвета морской пучины, манящие на самое темное дно болезненный разум вождя народов.

Сняв сапоги, вытянул ноги к обогревателю; каминов боялся – закроют задвижку, и привет.

В дверь кабинета постучали, вяло ответил:

– Войдите.

Зашел адъютант и доложил:

– К вам Лаврентий Павлович, товарищ Сталин.

Он вздохнул и махнул рукой. Адъютант выскочил, через минуту появился Берия.

– Ну что, батоно? Какие вести старику привез?

Сталин сидел в кресле спиной к двери и даже не подумал повернуться. Берия недоуменно уставился на затылок вождя.

«А ведь не отбери у меня сейчас охрана оружие…» – пронеслось в голове за мгновение.

– Знаю, знаю, о чем ты думаешь. И не надейся. Думаешь, товарищ Сталин – старый глупец? Нет, мэгобари, я еще из ума не выжил. Давай докладывай.

– Деканози с нашим пьяницей поболтал. Нужные сведения тот дал. Ну а мы его уже, собственно, списали в расход.

– И как все прошло? – заинтересовался вождь, наконец повернувшись к соратнику. Кивнул в сторону. – Вон кресло, садись, рассказывай.

Берия аккуратно, будто ввинчиваясь седалищем, уселся и снял пенсне. Повертев его в ладонях, спросил:

– Коба, что случилось?

– Ты меня спрашиваешь, что случилось? – переспросил Сталин. – Ты меня спрашиваешь? Кто у нас наркомвнудел? Цоли твоя?

Лаврентий Павлович давно догадался: что-то не так. Сталин позволял себе говорить по-грузински, будучи лишь в сильном гневе, всегда и перед всеми выставляя себя первым из русофилов.

– Коба, я правда не понимаю.

– Ой, не надо, Лаврентий, все знаешь и понимаешь. Давай, дорогой, ты же чекист, – Сталин раскурил трубку, усмехаясь, – покажи навыки сыска, изложи свою версию.

Берия собрал волю в кулак, чтобы ответить. Нервно завертел в руках свое пенсне:

– У тебя был Кнопмус?

– Да, мэгобари, представь себе. И, тихо булькая от смеха, извинился, что передал неверный пароль. Этот архив – пустышка. Можешь раздать его своим мясникам на самокрутки. Теперь объясни, почему ты, нарком внутренних дел, не в курсе ситуации?

– Ладно, я не хотел говорить, но… – он почесал кончик носа, – видишь ли, тобой недовольны.

Сталин зло зашевелил прокуренными усами:

– Да? И кто же? Господь Бог?

– Если бы, Коба. С ним-то еще можно договориться – покаешься, и добро пожаловать в рай. Система недовольна. А с ней переговоров не ведут, ей подчиняются.

Пыхнув дымом, вождь поинтересовался:

– И какое отношение это имеет к архиву?

– Самое прямое. Когда ты отказался начать с Англией войну против Гитлера, они потеряли большие средства на этом, но главное – доверие к тебе. Уверен, что архив не пропал бесследно, есть поверенный в дела Ежова, и сейчас Система ищет его с верным паролем. Иначе они так любезно не дали бы его угрохать.

Натягивая сапоги, Иосиф Виссарионович пробурчал:

– Журнал посещений в тюрьме смотрел? Охрану допрашивал? Возможно, нет никакого поверенного, а кто-то пришел и получил нужную информацию.

– Допрашивать некого, его охраняли наши люди. А тот, кто мог прийти с верным паролем, в журнал записываться не стал бы.

– Кнопмус, – утвердительно прокряхтел Сталин, вставая с кресла, – кто еще у нас умеет такие фокусы вытворять. Но считаю, тут дело намного сложнее. Я уже третий час сижу, думаю, и вот что мне вспомнилось. Был некий парнишка, не помню фамилии, личный педераст Ежова и профессиональный убийца. Выясни, кто он, где он, найди хоть из-под земли, понял? Сориентируй всех на поиски, скажи, что ловим опасного террориста, убившего Кирова. Он, кстати, действительно его убил, это тебе не дурачок Николаев, а мастер своего дела. Если мне не изменяет память, он же пытал Тухачевского с компанией, убил Серго и Чкалова, там много чего на нем не придуманного, а реального. Такую фигуру нельзя оставлять за спиной. Слишком много знает.

По лицу Берии было видно, что его раздирают противоречивые чувства.

– Послушай, Коба. Не лез бы ты сейчас на рожон. Было, – нарком перешел на шепот, – заседание глав Системы. Тебе дали год на то, чтобы вступить в войну. Или… сам понимаешь. – Он выразительно провел ладонью по горлу. –  Идти против них сейчас неразумно, черт с этим архивом.

Подойдя к окну, Сталин отодвинул штору и устремил взгляд поверх деревьев.

– Делай, как я сказал. А знаешь, когда-то, еще в начале пути, меня тоже приглашали на заседание глав. Скажи, Лаврентий, кто лежит на алтаре? Инесса Арманд?

– Нет, – осклабившись ответил тот, – теперь на алтаре та, которая подала неверный знак. Суламифь.

Москва – Ленинград, 1971 год

Бывает так, что возникает ощущение дежавю.

Скажем, ходит многие годы человек на одну и ту же работу, по одной и той же дороге и однажды вздрагивает, понимая – а ведь было это уже день назад.

Вот точно так же сидит на скамейке старичок и читает книжку в потрепанном красном переплете, а вон и голубь справа от него. Сейчас сзади подбежит пудель.

И верно, выскакивает пес, вслед за которым с криками бежит вприпрыжку маленькая девочка.

По телу человека пробегает дрожь, и он, тряхнув головой, побледневший, спешит себе дальше на службу, стараясь не глядеть по сторонам.

…Аркадий никогда не был мистиком, не верил ни в бога, ни в дьявола. Но сегодня дежавю настигло и его.

Будучи человеком прагматичным и рациональным, Стругацкий стал анализировать: с чего бы вдруг?

Наблюдение первое.

Абсолютно пустое купе.

Наблюдение второе.

Несмотря на конец марта, неожиданно повалил снег, и за окном теперь вьются снежинки. Как той самой зимой, которую заставил его вспомнить однажды Высоцкий. Значит, надо ждать гостей.

А вернее, гостя.

Он уже успел задремать, когда на станции Бологое дверь купе наконец открылась, и вошел скуластый мужчина с маленькими темными глазами под тяжелыми бровями. Отряхивая от снега синее кашемировое пальто, заметил Аркадия:

– Полагаю, представления излишни? Ты, видимо, заждался? Увы, раньше никак не мог, слишком уж много дел сейчас.

Стругацкий совершенно спокойно, даже с иронией, глянул на гостя:

– Правильно полагаете. Кстати, как к вам лучше обращаться? Юрий Альфредович? Товарищ Кнопмус?

– Да вроде, когда виделись в последний раз, договорились обо всем. Я для тебя Юра, а ты для меня Арк, и мы давно перешли на «ты».

– Как-то неловко называть того, чьи возможности фактически безграничны, Юрой, – заметил Аркадий.

– Я присяду? – спросил Кнопмус и уселся за столик. Достал из внутреннего кармана фляжку, две металлические рюмки и разлил коньяк.

– Давай за встречу. Будешь?

– Яд, мудрецом тебе предложенный, возьми; из рук же дурака не принимай бальзама, – пробормотал Стругацкий, стопку взял и, отсалютовав собеседнику, выпил. – Ну а теперь, друг Юра, расскажи, зачем вам понадобился Аркадий Стругацкий?

– Собственно, мне показалось, что нужен сейчас как раз я тебе, а не наоборот. Наслышан о возникших проблемах.

– Подозреваю, что ты их мне и создал. И, видимо, хочешь сделать какое-то заманчивое предложение. Ну где надо кровью расписаться?

– Не стану ни подтверждать, ни опровергать подобное суждение. При твоем уме неудивительно, что эта история выстроилась в некую теорию заговора. Однако, поверь, все намного проще, чем ты думаешь. Все настолько банально, что даже скучно рассказывать об этом. Все проще, Арк, все проще.

– Куда уж проще. Янтарные дворцы в московском метро, генералы КГБ на заклание, путешествие в неведомые страны, если не миры… И во главе подобной чертовщины мой старый друг Юра, – саркастически заметил писатель, – только не заводи ту же шарманку, что Зафаэль, пожалуйста, хватит этих полунамеков и недоговоренностей.

Кнопмус вздохнул:

– Да никаких намеков, Арк. Все лежит на поверхности, только ты почему-то не хочешь сложить два и два. Еще во время прошлой встречи, кстати, сам сказал, что не поверишь ни одному слову. Ладно. Выдвигай свои версии.

– Стоп. Ты хочешь сказать, что Зафаэль и ты – один и тот же человек?

– Нет. Один и тот же Разум. Тела разные. Но тот, кто когда-то был Зафаэлем, при необходимости обладает свободой воли и может быть самим собой. Взамен на право пользования его телом и разумом он получил вечную жизнь. Когда вы путешествовали много лет назад вместе, это был он, в прошлый раз – частично он, частично я.

– Допустим. А теперь начнем с самого начала. Как тебя зовут на самом деле?

Кнопмус налил и себе, и Стругацкому, выпил.

Аркадий сидел, вертя в пальцах серебристую рюмку, отделанную искусной гравировкой.

– Эмиль. Эмиль Фар-Але.

Кабардино-Балкарская АССР, Чегемский район, 1973 год

В потертом, застиранном до дыр халате неясной теперь уже расцветки на циновке сидел пожилой мужчина и пил горячий чай из огромной пиалы.

Внешности он был весьма колоритной. На маленькой, сморщенной, как изюм, голове громоздилась кипа огненно-рыжих волос. Нос также впечатлял – размерами и цветом он напоминал огромный баклажан. При всей этой красоте глаза – абсолютно тусклые, почти бесцветные и неживые, а губы – тонкие, пепельно-серые.

Почесав сухой ладошкой выпирающий из-под халата животик, старичок отхлебнул чай и поморщился. Отставив в сторону чашку, он недовольно уставился на входную дверь, как взрослый на докучливого глупого ребенка.

Через минуту постучали.

Старик молчал, но дверь все-таки отворилась. Гостья прекрасно знала как и привычки хозяина дома, так и его отношение к окружающим.

– Приветствую вас, Великий Страж, – поклонилась Жанна в пояс.

Тот указал рукой на циновку напротив себя, и женщина, вновь поклонившись в благодарность за разрешение, присела.

– Ну что там твой Эмиль? – пробурчал будто бы себе под нос старик.

– Простите, кто? – переспросила Жанна.

– Ну как там он у вас называется… Кнопмус, Абрасакс, так кажется, еще какие-то у него имена и тела были, не помню и помнить не хочу. Так ты не ответила, какие от него новости?

– Великий. Как и приказали, я разыграла спектакль. Не мне судить насколько успешно он прошел, но пока все идет согласно плану. Поршнев проник в Хранилище. Абрасакс считает, что вы при смерти. Даже голован, кажется, ничего не заподозрил.

– Еще бы, – опять забухтел недовольно Страж, – я такие иллюзии насылаю на него, как бы псина рассудком не двинулась. А Эмиль в тебя не вглядывался, я проверял. Чай будешь?

– Благодарю за честь, Великий, но сегодня нужно торопиться. Знаю, что вы этого не любите, еще раз простите, но нам придется совершить небольшую прогулку. Я, кажется, нашла новый временной разрыв, и, возможно, это именно то, что мы искали.

Было темно, светили лишь звезды, которые в горах кажутся огромными: протяни руку – и достанешь. Двое спускались по каменному склону, направляясь в сторону шумящего ручья.

Несмотря на то что Жанне Кофман перевалило за пятьдесят, она легко перепрыгивала с камня на камень в своих специальных горных ботинках. Следовавший за ней Страж картинно кряхтел, скользил старыми шлепанцами по мху и затейливо ругался, но при этом не отставал.

– Видите? – вдруг крикнула женщина.

Под большим валуном у самой воды сияла полоска яркого света.

– Отойди подальше, – сказал Страж, – как закончу– позову. Помнишь технику, которой я учил? Свобода от всех мыслей. Справишься или еще разок, на всякий случай, потренируемся?

– Я ее постоянно практикую и в Хранилище, и когда голован приходит. Раз все еще жива, то, значит, и сейчас справлюсь, – твердо ответила она.

Страж махнул рукавом халата вверх, и Жанна проворно стала забираться обратно. А он подошел к небольшой расщелине, откуда светило дневное солнце, и стал внимательно вглядываться.

Через полчаса, поднявшись наверх, Страж подошел к медитирующей женщине и положил ей руку на плечо.

– Можешь возвращаться, – сказал старик.

Жанна открыла глаза, вопросительно посмотрела на него.

– Не то, – ответил он на немой вопрос, – но информацию мы получили крайне важную. Оказывается, у нас есть весьма высокопоставленный союзник.

– Кто же это?

– Председатель КГБ, Юрий Андропов.

Москва, 1971 год

Подобного задания не мог припомнить никто даже из старожилов Лубянки.

Предписывалось: четырем группам на грузовых машинах находиться в определенных точках, каждый оперативник должен был сосредоточенно, не отвлекаясь ни на что… читать книгу. По команде, данной в виде специфического гудка, автомобили выдвигаются и перекрывают дорогу.

Все.

Ни больше ни меньше.

Оружие табельное, применять только в крайнем случае. Никаких средств связи. Дорогу перекрыли, а дальше – не ваша забота.

Люди служивые, лишь переглянулись и отправились исполнять приказ.

Юрий Альфредович не любил этот способ перемещения, но следовал правилам политеса. Брежнев настоял на тяжеловесном бронированном черном монстре, «ЗИЛ-114», и просил приезжать в Кремль только на нем.

Проскочили Битцевский лесопарк. С двух сторон от дороги возводили новые, жутко уродливые, но многоквартирные дома.

Внезапно водитель ударил по тормозам: раздался резкий гудок, и со стройки, перегораживая дорогу, выкатился военный грузовик. Не останавливаясь ни на секунду, шофер уже повернул на встречку, увидел, что и там дорогу закрыл второй «Урал-375Д», на рефлексах дал задний ход, но и этот путь был теперь недоступен.

За рулем сидел профессионал высшего класса, совмещавший должность шофера и охранника. Оглядевшись по сторонам, понял, что вокруг лишь бетонные блоки, которые лимузин преодолеть не сможет. Быстро вытащив из-под переднего сиденья укороченный автомат, передернул затвор.

Сзади на плечо легла рука.

– Спокойно, Сережа. Сиди и не высовывайся. С нами просто хотят поговорить, иначе бы уже давно свинцом нашпиговали.

Выйдя наружу, Кнопмус ступил в зимнюю грязь, перемешанную с бетонной пылью, летевшей со строек.

За спиной послышался стук закрываемой двери легкового автомобиля, из-за грузовика показалась чуть сутулая высокая фигура мужчины в зимнем пальто, шляпе и в очках.

– Браво, браво, Юрий Владимирович, – искренне зааплодировал Кнопмус, – блистательно сработано. Вы первый, кому удался со мной подобный фокус.

Андропов подошел к нему и, не пожимая руки, хмуро спросил:

– Знаете, что случилось сегодня в приемной Верховного Совета?

– Обижаете, я был в курсе того, что произойдет, еще дня три назад, а вчера вечером уже имел на руках и полный список участников.

– Значит, не ошибся.

Сняв кожаные перчатки, Юрий Владимирович зябко подул на руки, заметив:

– Тогда считайте, что их жизни будут на вашей совести.

– Э, нет, голуба, – покачал головой Кнопмус, – такого приказа никто не даст. Пока Комитет тут цирк устраивает в духе американских боевиков, Щелоков уже сидит на приеме у Брежнева. А тот в преддверии разрядки не станет устраивать бойню. С недавним захватом самолета проблем хватило. Обошли вас, Юрий Владимирович. Знаете почему?

Кнопмус подошел ближе и, будто змей, зашипел на ухо:

– Один ты привык играть, Андропов. Не командный игрок – волчара. И не станешь никогда генсеком, если дурить продолжишь. Поезжай на прием к Суслову, скажи, что согласен на коалицию. Думал остаться чистеньким, не входя официально в Систему? Открою тебе тайну, ты и так ее часть, хоть и не давал присяги главам. Помни об этом каждую минуту и делай верные выводы.

Отстранившись, Юрий Альфредович развернулся и двинулся к своей машине.

– Постойте, Абрасакс.

Тот словно налетел на стену. Медленно обернулся и покачал головой.

В легком распахнутом пальто, под которым трепыхались на ветру фалды серого костюма индивидуального покроя, на фоне дорогого лимузина, да еще и со своей азиатской внешностью он был похож сейчас на главаря легендарной «Якудзы». Залез в карман, достал серебряный портсигар, покрытый тончайшей гравировкой каких-то формул, вынул папиросу и зажигалку, закурил.

Помолчал, пуская колечки дыма. Вдруг одним невидимым движением оказался около Андропова и посмотрел ему в глаза. Председатель КГБ хотел отпрянуть, да взгляд держал на железной привязи.

Наконец, Абрасакс его отпустил.

Тот чуть не упал на грязный асфальт, но удержался, ухватившись рукой за плечо собеседника.

– Экий вы, батенька, крепкий, – заметил Кнопмус, – иные не то что в обморок падают, а мочатся под себя. Ладно, слушайте и запоминайте. Повторять не стану. Имя Абрасакс вы забудете навсегда. Для вас я Юрий Альфредович Кнопмус. Это понятно?

Андропов едва заметно кивнул.

– Далее. Мне нужен Берия, в миниатюрном варианте. Вы вполне подойдете на эту роль. Для чего именно, уж простите, объяснять не стану. Просто примите как данность. Но и награда будет соразмерной.

Дернув плечом, Юрий Владимирович скривил губы:

– Я не уличная девка.

– А я не сутенер в публичном доме. Предлагаю ни много ни мало – пост генсека. Сами прекрасно знаете: мое слово – закон.

– Брежнева предавать и подставлять не стану.

– Никто и не просит. Наш любимый Леонид Ильич человек немолодой, вскорости своим ходом отправится в мир иной. Простой вопрос – кто сядет на трон после него? Суслов нужен на своем месте, да и со здоровьем у него… А вы – идеальный претендент. Кровь Системы застоялась, растет давление. И новый лидер устроит небольшое кровопускание. Мы отдадим весьма крупные фигуры на съеденье в обмен на некоторую помощь. Именно поэтому вы с радостью станете мне помогать, Юрий Владимирович.

– Уверены?

– А сами-то уверены в том, что многое от вас нужно? Да и вообще, что в принципе нам так уж и необходимы? Сейчас, может быть, да, пока нет более подходящего кандидата. А завтра уже нет. Решайте сами.

Кнопмус вновь развернулся, двинувшись к автомобилю.

– Чего вы хотите? – буркнул Андропов.

Абрасакс остановился, затушил носком ботинка окурок, ответил не оборачиваясь:

– Только одного. Выполняйте все до единой директивы Брежнева. Нужны репрессии против интеллигенции. Кстати, больше не пытайтесь повторить маневр с задержанием, подобные фокусы срабатывают лишь раз. До свидания, – сказал он и стал садиться в лимузин.

– Погодите, – крикнул Юрий Владимирович, – а что делать с этими евреями?

– Выпускайте в Израиль, – ответил тот, – герои заслужили свободу.

Москва, 1941 год

Берия стоял у окна в своем особняке на Малой Никитской и вглядывался в ночную Москву. Пустынные улицы, сходившиеся перед окнами в перекресток, казались ему сейчас тупиком.

Стоял, задумчиво покусывал костяшки пальцев, слегка покачивая головой.

– Как вы это себе представляете? – тихо спросил он.

Ни единой включенной лампы, под вечер комната тонула во мраке, свет от уличных фонарей едва проникал за подоконник, и даже тень не выдавала собеседника.

– Никак, Лаврентий. У тебя лишь один шанс из миллиона. Сумеешь его использовать – получишь все. Нет – на кону жизнь. Мы вступаться не станем, – прокаркал хрипло голос из темноты.

– Даже после стольких лет совместной работы?

Тень за его спиной зашипела с легкой угрозой в голосе:

– Не стоит на нас давить. Не стоит с нами торговаться. Да, долгие годы мы сотрудничали. Но кому в первую очередь это было нужно? Тебе.

– Кажется, я ни разу вас не подводил. Да и Хранилище получало все, что хотело.

Невидимый посетитель хмыкнул.

– А ты нет?

Маршал прошептал:

– Вы знаете, что мне действительно нужно. Но теперь время упущено.

Он вздохнул, вновь стал покачивать головой в такт словам.

– Уберем Сталина – начнется анархия, и Гитлер дойдет не до Урала, а до самого Владивостока за пару месяцев. Если же оставить его и выиграть войну, диктатор будет идолом для поколения без всякого чекистского пистолета у виска. Любой заговор станет бессмысленным.

Рядом из тьмы возник Зафаэль. Положив руку на плечо Лаврентию Павловичу, глядя вместе с ним в московский сумрак, сказал:

– Кто в свое время отказался поддержать Тухачевского, тот теперь лишь пожинает плоды собственной глупости. Придется еще лет десять тебе подождать. Сейчас же просто посмотри туда. За окном – мирный спящий город, редкие прохожие спешат домой отоспаться после работы, едут машины. Где-то рядом в своих квартирах люди ругаются, любят друг друга, сочиняют музыку или готовят нехитрый ужин. Но вскоре этой идиллии не станет. Москва-то сильно не пострадает, но многие города превратятся в руины, погибнут миллионы в ошибочных действиях ваших бездарных военачальников. Правда, и Гитлеру, так или иначе, победить не суждено. Но ты сделал все, что мог, – предупредил командиров о грядущей катастрофе. Это зачтется. А насчет Сталина – не волнуйся. Сегодня он лишился поддержки Абрасакса. Теперь все зависит только от тебя.

Просматривая докладную записку, Сталин никак не мог понять, чего от него хочет Жданов.

Как обычно, прочитав первый раз, он принялся читать заново, медленно делая легкие отчерки под важными пассажами в тексте желтоватым ногтем правой руки – привычка, оставшаяся со времен тюремного заключения.

Дойдя второй раз до конца документа, поднял свои рысьи глаза на сидевшего напротив Председателя Верховного Совета РСФСР и хмуро поинтересовался:

– Почему я получаю эту информацию от вас, Андрей Александрович, а не от Лаврентия Павловича?

Жданов знал, что идет ва-банк, и, взяв себя в руки, твердо посмотрел на Хозяина:

– У меня нет пока точных данных, Иосиф Виссарионович, но возможно, что и товарищ Берия косвенно причастен к готовящейся акции.

Тяжело поднявшись из-за стола, Сталин подошел к наркому и присел перед ним на корточки:

– Конспираторы. Провокаторы чертовы. Ведь десять раз я им говорил – войны не будет, – глядя на Жданова снизу вверх, яростно начал тыкать рукой в пол. – Вот здесь, неделю назад, Берия валялся у меня в ногах, умолял хотя бы провести военные сборы. Я ему что сказал? Не дразни Гитлера. А они, значит, стягивают войска к границе, пока товарищ Сталин и товарищ Молотов заняты дипломатией? Андрей Александрович, завтра у нас что? Суббота?

– Так точно, товарищ Сталин.

Вождь резко встал и направил сухой, прокуренный указательный палец на посетителя:

– Вы как член Комитета обороны от моего имени составьте приказ: всем частям и соединениям, кроме занятых на боевом дежурстве, объявить выходной. Пусть выметаются в увольнение, девок тискают и водку жрут. Постарайтесь не допустить, чтобы директива заговорщиков о подготовке к нападению немцев распространилась среди командиров.

У Сталина злобно топорщились усы. Он с раздражением грохнулся на свой стул и начал яростно чиркать спичками. Прикурив с третьего раза и пыхнув дымом, немного успокоился. Все же не стоит показывать эмоций перед подчиненными.

– Нам с тобой, главное, время протянуть до понедельника, – доверительно наклонился он через стол к Жданову, – а дальше уже – победителей не судят. Не случится ничего в воскресенье, так командиры первые против безумных наркомов повернут оружие. Не дай бог, кто-то особо ретивый сочтет эту писульку, – потряс он бумагами в руке, – руководством к прямому действию. Идите, товарищ Жданов.

Тот поднялся и вытянулся во фрунт перед вождем. Сталин также встал, вновь подошел к нему и похлопал по плечу.

– Идите, – повторил вождь. – Я никогда и ничего не забываю. Вы сделали самый главный и самый верный выбор в своей жизни.

Когда тот ушел, Иосиф Виссарионович стал медленно ходить из угла в угол, посасывая трубку.

«Ну вот и пришло время смены караула. Молодые волки подрастают, пора им дать немного порулить. Надо выдвигать того парнишку, Суслова, давно его уже приметил. Будет предан вечно: взращен мной и живет мной. Даже если умру, не колеблясь продолжит начатое. Далее. В армии все в порядке, ни один приказ, не подписанный лично мною, вояки выполнять не станут, тут они просчитались. Новый генералитет смотрит в рот и ловит каждое слово, аки божественную истину. То, что Лаврентий мог предать – это вряд ли. Наверное, терпение глав лопнуло, и ему дали четкий и недвусмысленный приказ. Кругом люди Берии, а значит, и Системы, даже тут. Им ничего не стоит отравить меня в любой момент. И концы в воду».

Он подошел к столу, нажал кнопку вызова. Через тридцать секунд перед ним стоял статный охранник в форме НКВД, подобострастно взирая на вождя.

– Вот что, – сказал тот, – соскучился я по собственной стряпне. Прикажите, пусть сообразят мне небольшую плитку, ну и все прилагающееся: посуду, вилки-ложки.

– Так точно, товарищ Сталин. Когда прикажете доставить?

– Думаю, до завтра ваши люди подберут необходимое. Пусть установят в смежной комнате, пока я днем буду работать.

– Разрешите выполнять?

Сталин кивнул, и охранник, словно на параде, строевым шагом вышел. Хмыкнув в усы, вождь уселся за стол, чтобы еще раз перечитать докладную Жданова.

Но вместо нее увидел стопку чистых листов, поверх которых лежала записка на тонкой рисовой бумаге, заполненная крупным, каллиграфическим почерком.

«Коба!

За последний год мы не единожды просили вступить в войну с Германией, но ты отмахивался от тех, кому присягал когда-то. Посему передаем коллегиальное решение: считаем невозможным сотрудничество лично с тобой. Однако мы поддержим сопротивление германской агрессии всеми доступными способами, не противоречащими нашим принципам. Контакты во время войны, которая начнется в воскресенье, будут осуществляться через тех здравомыслящих командиров, которых ты успел окрестить «заговорщиками». Ответственность за твою жизнь, здоровье и безопасность отныне мы с себя снимаем. Ты полностью предоставлен своей судьбе.

Система».

Когда Сталин дочитал записку до конца, она рассыпалась у него в руках. Хлопья пепла полетели на пол и он, хищно, по-звериному раздул ноздри, учуяв знакомый запах.

Наклонившись, аккуратно подцепил черный, словно тлеющий квадратик подушечкой пальца. Поднеся его к носу убедился – тот пах духами Суламифь.

Ленинград, 1971 год

На Московском вокзале, стоя за столиком кафе, Кнопмус сказал Стругацкому:

– Обрати внимание, второй раз мы встречаемся в поезде и расстаемся здесь. Не менее интересно и другое: сейчас ты поедешь на Финляндский вокзал, откуда начал свой путь в большой мир. – Он помолчал. –  Так что? Передашь брату мое предложение или все-таки решил попробовать действовать самостоятельно?

Аркадий равнодушно пожал плечами:

– Разве у меня есть выбор?

– Выбор есть всегда, – серьезно заметил Кнопмус, – просто весь вопрос в том, к каким последствиям он приводит.

– Наша с братом главная цель в жизни – продолжать писать книги. Совершенствоваться. Это все, чего мы хотим. Думаю, он согласится. Даже если бы не было этой чудовищной ситуации, предложение интересное, и глупо было бы отказываться.

– Ладно, – хлопнул Юрий Альфредович его по плечу, – иди уже.

Тот кивнул и направился в сторону метро, а к столику подошел, почесывая пузо, рыжеволосый грязный старик в засаленном халате.

Лишь последний глупец стал бы вести откровенный разговор в номерах дома творчества писателей «Комарово». Все знали, что комнаты оборудованы подслушивающими устройствами. Поэтому, когда была необходима откровенная беседа, уходили куда-нибудь подальше в парк.

Именно здесь медленно прогуливались по тропинке, бегущей вперед между высокими тонкоствольными деревьями, Аркадий и Борис Стругацкие, дымя сигаретами и настороженно поглядывая вокруг.

– Не обижайся, Боб, но даже тебе всего я рассказать не могу. Дело не в недоверии. Как говорится, многие знания – многие печали. Но ведь тут и малые знания – огромные опасности.

– Собственно, основное ты мне и так рассказал. Остальное уже детали. Раз это такая стррррашная тайна – держи ее при себе. Ну и что же Кнопмус хочет в обмен на годы нашего прозябания на свободе?

– Не ерничай. В деньгах, может поприжмемся, но где наша не пропадала? – махнул огромной рукой Аркадий и выкинул куда-то вдаль тлеющую сигарету. – Главное ведь – работать нам дадут. Писать сможем. А заработок найдем какой-то, не переживай.

– Все-все. Ты меня уел. Каюсь, – шутливо склонил голову Борис, – давай наконец о главном.

– А главное, как и все, у них весьма запутано. Через пару лет нам при странных обстоятельствах попадет некая рукопись. Задача – привести ее в божеский вид, литературы добавить и убрать потом фрагменты, на которые сам Кнопмус укажет, когда будет читать. Еще он просит оставить название, придуманное таинственным автором: «За миллиард лет до конца света».

– Ладно, – Борис втоптал ботинком окурок в мерзлую землю, – скажи мне только одно: для чего ему все эти сложности? Можно ведь было просто предложить сотрудничество, мы бы не раздумывая согласились.

– Мне кажется, он просто морочит нам голову.

– Чаю возьми мне, – грубо сказал рыжеволосый.

Кнопмус безропотно направился к буфетной стойке, шепнул пару слов продавщице и сунул пятирублевую купюру. Через несколько минут перед стариком дымился в подстаканнике ароматный напиток.

Отхлебнув, рыжеволосый огорченно заметил:

– Все-таки пить чай из кружки, пусть он даже листовой и правильно заваренный, – это извращение. Не те ощущения. Поэтому давай поскорее покончим с делами, и открой мне дорогу домой.

– Вы ужасный привереда, Страж. Я не помню за всю историю столь сварливого и желчного субъекта на этой должности.

Тот отмахнулся:

– Оставь свою лапшу для дурачков из Кремля. Пусть они твои лживые бредни слушают. Всегда мы были и будем, как ты выразился, сварливыми и желчными. Сам прекрасно знаешь, кто может стать Стражем и почему.

– Знаю, Великий, знаю. Но вы просили – к делу, так давайте к делу.

Вновь приложившись к кружке, старик сказал:

– Арк будет помнить только то, что касается его проблем. А суть разговора вспомнит в нужный момент.

Кнопмус слегка поклонился:

– Вы очень любезны. Могу ли я чем-либо отблагодарить Стража, кроме прохода к дому и чая?

– Нет, – рявкнул тот, – я только выполняю договор, – добавил он уже абсолютно спокойно, – мне от тебя ничего не надо. Разве что ты откроешь проход к первому Стражу, заключившему сделку с тобой, чтобы я открутил этому идиоту голову.

– Знаете, не было еще ни одного Стража, который не высказывал бы подобного желания. На редкость стойкая тенденция.

– Потому что ты отвлекаешь от работы. Все, вези меня, олень, в мою страну оленью, некогда мне тут с тобой разговоры разговаривать.

Оглянувшись вокруг, Кнопмус показал левой рукой на чуть мерцающий воздух:

– Здесь, Великий. Как вы любите, прямо к порогу дома.

Страж отхлебнул еще чая и, хмуро глянув на Юрия Альфредовича, не попрощавшись, шагнул в воздушную линзу.

Когда тот исчез, Кнопмус облегченно вздохнул.

– Бывало и хуже, – пробурчал он себе под нос.

Челябинск-40, 1957 год

Это была не самая лучшая идея – проводить совещание в закрытом городе, напоминающем радиоактивную свалку, но необходимость заставила.

Предстояло убедиться, как движется атомный проект, лично, а не на бумаге. В патоке патриотического пароксизма терялся обычно весь смысл.

Директора «Маяка» отправили в Москву, чтобы не мешался под ногами. Его заместитель лично водил по лабораториям, все показывал и отвечал на самые неудобные вопросы.

Вчера вечером позвонил сам министр и приказал приготовиться к внезапной проверке. Прибывших было пятеро, на вид обычные канцелярские крысы из министерства. Походили, покивали с умным видом головами и попросили разрешение провести совещание в кабинете директора.

Заместителя ждали дела, поэтому он сплавил эту компанию и выбросил их из головы. К своему счастью, он так никогда и не узнал, кто в тот день посетил «Маяк», равно как и никогда об этой встрече вспомнить бы и не смог.

– Итак, подводя итоги, можно сказать, что пока все идет не так уж плохо, – пропыхтел полноватый, чем-то похожий на Уинстона Черчилля, князь Запада. Дым его огромной сигары окутывал шарообразную лысую голову, второй рукой он тихо постукивал по полу серебристой изящной тросточкой.

– Это у тебя неплохо, – недовольно заметил князь Востока, его плоское рыбье лицо выражало уныние – всю кровушку выпил из нас, буржуй, а сам на акциях сколько поднял? – Он достал платок и чихнул. – Прошу простить, у меня аллергия на этот ужасный воздух.

– Господа, господа, – прервал их Абрасакс, – князь Запада по общей договоренности внес свою долю как в дело, так и в бюджет организации. Чем больше зарабатывает он – тем больше зарабатываем мы все. И, конечно, князь Востока получит как личную, так и региональную компенсацию за нанесенный его вотчине ущерб. Я выступаю гарантом.

Они сидели в полутьме кабинета уже более получаса и обсуждали результаты ревизии. Абрасакс расположился за столом директора, совещательные же столы прислуга сдвинула полукругом так, чтобы у каждого из четверых глав Системы имелся свой собственный, сервированный в соответствии с личными предпочтениями.

Теперь старцы перешли к той части, которую так ненавидел Абрасакс: выяснение отношений и обсуждение финансовых вопросов.

– Иск инче дзер карцикы, парон Харав? – язвительно поинтересовался князь Севера. – Что-то вы на редкость сегодня молчаливы. Сидите, пьете вино, кушаете фрукты и только согласно киваете. Уж не сговорились ли вы? Вас, мой Абрасакс, я ни в коей мере не подозреваю, а вот эта троица вечно против меня интриги плетет. Кто перехватил атомный проект? Князь Востока. Кто заработал? «Запад» и «Юг». А мы, пардон муа, в филейной части тела, на общей марже копейки считаем.

Седовласый князь Юга яростно стрельнул горящими черными глазами на сухопарую фигуру «Севера», мусолившего в руках хрустальную запотевшую стопку с водкой.

– Что я заработал, а? Гроши, гроши я заработал! – закричал он, брызгая слюной. – Мой дед только на Баку зарабатывал столько, что всю Систему один кормил. А сейчас? Слезы, одни слезы.

– Помню вашего деда, – хмыкнул спокойно князь Севера, – я как раз только стал главой, и мы с ним успели лет пять поработать. Душа-человек. В отместку ему я устроил руками Сталина, под шумок во время войны, депортации целых народов Кавказа: так он успел достать меня. Это не угроза, князь, это предостережение. Мы, русские, долго запрягаем, но быстро едем. Причем обычно на чужом горбу, учтите. Так я не услышал ответа на свой вопрос.

– Вон у евр… у «Запада» спрашивай… те, – буркнул князь Юга, – он у нас мозг Системы. Я свою долю честно внес.

– Так, – стукнул по столу кулаком Абрасакс, – мне надоело это слушать. С прискорбием констатирую, что эпоха дурно влияет на вас. Тут какой-то сходняк уголовных авторитетов, а не совещание людей, правящих Империей. Посему вынужден огорчить присутствующих: пришло время получить очередную порцию внушения.

Он кивнул головой, и лица присутствующих на мгновение поникли и побелели. Затем глаза всех четверых одновременно открылись. В них был такой ужас, будто они только что вернулись из самых глубин ада.

– …не понимаю, зачем ты возишься с этими напыщенными жадными индюками?

– Я ведь не спрашиваю тебя, зачем ты делаешь свое дело. Делаешь – и делай. Главное – выполняй наши договоренности.

– Наши договоренности… наши договоренности, – задумчиво пробормотал Страж, вертя в руках истертые костяные четки.

Получив наказание, четверка глав мгновенно извинилась как перед Абрасаксом, так и перед друг другом. Закончив совещание не просто на конструктивной и деловой ноте, но и обменявшись в знак единства несколькими выгодными контрактами, они пару минут назад отбыли восвояси.

Сейчас в кабинете остался лишь Абрасакс, подчеркнуто деловой, похожий на японца с фондовой биржи, и Страж в своем неизменном засаленном халате.

– Договоренности, говоришь, – вновь задумчиво повторил он, – договоренности-то я выполнил, пилюлек прописал упырям. Но вот ведь в чем дело. Я абсолютно не обязан помогать и оберегать тебя или твоих подручных. Эмиль, знаешь что? Горите вы огнем.

Все вокруг начало мелко трястись. Абрасакс понял, что катастрофу уже не предотвратить, но можно минимализировать последствия. Тело в кресле перед Стражем обмякло. Обмякли все тела в мире, где тот хранил свой разум.

Сейчас он должен был стать единой, сконцентрированной силой.

Время замедлилось, фактически остановившись.

Разум увидел, как над одним из хранилищ ядерных отходов начинает взлетать крыша. Через несколько секунд могло случиться такое, что Хиросима показалась бы небольшим досадным происшествием.

Мгновенно просчитав ситуацию, всей своей силой вдавил многотонную плиту обратно и, как мог, погасил распространение радиоактивного загрязнения. Затем перенес кортеж глав сразу к пункту назначения и вернулся обратно.

Тело в кабинете директора открыло глаза-буравчики. Поднявшись, Абрасакс подошел к Стражу и поклонился:

– Я понял урок, Великий. Обещаю, такого больше не повторится с моей стороны. Никогда не стану вмешивать вас в дела Системы, если только это не будет соответствовать интересам человечества. Но и вы обещайте, что не будете больше столь радикальным способом выказывать свое неудовольствие.

– Ничего я тебе обещать не стану, – буркнул рыжеволосый, поднимаясь, – открывай портал, мне надо работать.

Вологда, 1940 год

Последнее время он часто приходил в эту привокзальную столовую. Ничего выдающегося здесь не было: стандартный набор весьма посредственного качества блюд, толстая повариха с большой сизой родинкой на левой щеке, заплеванный, усыпанный опилками пол и скудный интерьер.

И тем не менее народу обычно много – рядом вокзал, а тут недорого и быстро можно перекусить горячего. Вологда была крупным транспортным узлом, и именно в этой столовой узнавали самые свежие новости, которые не печатались на страницах газет и не освещались по радио.

Он процокал костылями к стойке, поставил на поднос тарелку суточных щей, взял стакан сметаны и заковылял к ближайшему столику.

За соседним уже устроилась необычная парочка, которую он приметил сразу и рассчитывал получить свежую информацию из Москвы. А то, что эти двое из столицы, видно было невооруженным глазом.

Мужчина походил на циркового артиста. Маленького роста, почти что карлик, с огромной непропорциональной сморщенной головой-картофелиной, одетый в умопомрачительный заграничный серебристый костюм-тройку, увенчанный черной бабочкой. Он что-то весело рассказывал, размахивая руками, и поедал многочисленные блюда, которыми был уставлен стол, не забывая прикладываться к кружке с пивом, коих на столе стояло аж пять штук, и три уже были пустые.

Напротив него сидела элегантная дама лет тридцати, которую невозможно было представить в подобном заведении, скорее – на светском рауте в Букингемском дворце. Антрацитово-черные волосы струились из-под крошечной шляпки-шлема по коктейльному платью красного цвета. В руке, обтянутой длинной перчаткой, дама манерно держала мундштук с сигаретой. Рядом с ней на столе стояли маленькая расшитая стеклярусом сумочка и фарфоровая чашечка с кофе, которую она периодически подносила к по-детски припухлым губкам.

И только стальные глаза выдавали ее. За всей этой дорогой мишурой сиял блеск кремлевских звезд.

Хотя в зале бравурными речами без умолку гремела тарелка радио, обладая прекрасным слухом, он, прислонив к столу костыли и удобно устроившись на скамейке со своей культей, принялся делать вид, что медленно и вдумчиво завтракает, впитывая каждое услышанное слово.

– Ну а что Берия? – лениво поинтересовалась дама у собеседника.

– У, – махнул карлик руками, – что ты, Маха, мировой скандал был, ты себе не представляешь! Как только он вернулся от Сталина, мгновенно вызвал к себе Деканозова. Крик стоял до самих Соловков. Видимо, скоро весь секретариат под нож пойдет, потому как все слышали слишком много такого, чего в нашей стране лучше не слышать вообще никому и никогда. Обложил Лаврентий бедного Деканози и по-русски, и по-грузински отборным трехэтажным матом. Можно было бы написать целый эротический роман для самых завзятых извращенцев. А что, собственно, Деканози-то? Чем он провинился? В данном случае просто как курьер выступил, что сказали передать Ежову – то и передал.

Услышав фамилию Ежова, одноногий чуть не подавился щами, но мгновенно сделал вид, будто косточка попала в горло, даже вынул что-то изо рта, демонстративно рассмотрел и бросил на пол.

Тем временем разговор продолжался.

– Лаврентий последнее время закусил удила, власть ударила в голову. Не думаю, что Зафаэлю стоит делать на него ставку. Такие люди, оказавшись на вершине, слетают с катушек, начиная бурную самодеятельность разводить, – заметила девушка, сделав новый глоток и снова оставив красный след на краю чашки.

– Брось, Зафаэль делает лишь то, что велит Кнопмус.

Теперь инвалид уже пожалел, что пришел в это утро в столовую. Он начал прикидывать, что из арсенала оружия имеется при себе и сколько есть денег, чтобы немедленно скрыться из города, двинувшись к ближайшему схрону.

Точно так же, как то, что Земля крутится вокруг Солнца, он знал – подобные встречи случайными не бывают.

Но деваться некуда. Если это ловушка, то столовая наверняка окружена. Лучше подыграть странной парочке, авось всплывет что-то еще. Принялся дальше возить ложкой по тарелке.

– Если бы Система считала, что весь потенциал Берии исчерпан, то он оказался бы в той же камере, что и покойный Ежов, через пять минут, – продолжал карлик, – вон посмотри, за соседним столом сидит инвалид и кушает щи. Его фамилия Еремеев, возлюбленный и правая рука Ежова. Но в отличие от своего учителя и покровителя Еремеев – человек Системы. Поэтому сейчас не загорает в крематории, а старательно делает вид, что не подслушивает нас. Еремеев, бросайте свою тухлятину и подсаживайтесь к нам! Есть разговор.

Тот нехотя поднялся, мгновенно окинув взглядом зал и прикидывая пути отхода. Когда он сел рядом с коротышкой, тот поинтересовался:

– Привязанная нога не сильно затекает?

– Нас и не такому учили, – хмуро ответил Еремеев. – Чем обязан?

Карлик вынул из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул ему.

Внутри была прядь рыжих волос.

Сигнал с того света: свои.

– А нельзя было обойтись без спектакля? Я ведь мог вас и убить, – заметил уже дружелюбно Еремеев.

– Это проблематично, юноша, – усмехнулся карлик и, взяв конверт, убрал его, – при всей вашей подготовке и невероятном желании выжить. Но к черту лирику. Давайте о главном. Во-первых, когда вы понадобитесь в следующий раз, верным будет нынешний пароль «тревога». И да, надеюсь, не надо объяснять, зачем мы здесь?

– Архив, – утвердительно сказал бывший майор госбезопасности.

– Именно. Сталин уже в курсе, что Ежову дали сигнал «опасность», и он навел их на фальшивку. Но его непредусмотрительно хлопнули, и сделать ничего теперь нельзя. За вами началась охота. Если группу скрыть еще можно, то вы, как ни маскируйтесь, не иголка в стоге сена. Кобе архив нужен позарез, и поверьте, сейчас вы враг номер один. Все органы сориентированы на поиски. Система поможет скрыться.

– В обмен на архив?

Маха перебила их:

– Ксафан, погоди. Он, кажется, не понимает.

Она закурила новую сигарету, пустила тонкую струйку дыма в лицо Еремееву и тихо сказала:

– Ты давал присягу главам Системы?

Тот кивнул.

– Тогда о каком обмене идет речь? – удивилась она. – Если я скажу – ты прыгнешь под поезд без разговоров.

– Под поезд как раз я прыгнул бы без вопросов, – ответил тот, – тем более после высшего сигнала доверия. Но архив слишком ценен. Я отдам его только главам и только всем четырем, таков был уговор.

Карлик дернул Еремеева за рукав.

– А ну, малец, ты у нас глазастый. Глянь-кось, кто сидит в дальнем углу.

На первый взгляд там, за столом, сидели четверо работяг, отдыхающих после ночной смены на заводе с законной пол-литрой. Но только на первый взгляд. Приглядевшись, за тщательно наведенным гримом он узнал глав Системы. Рефлекторно стал подниматься, чтобы подойти и выразить свое почтение, но Ксафан остановил его:

– Потом. Не здесь. Далеко нам ехать?

– Нет, – вздохнул Еремеев, усаживаясь обратно, – ехать недалеко. Простите, что…

– Пустое, – протянул коротышка, – главное, что ты сделал все верно. Никогда и никому не доверяй.