Майя с нетерпением ждала меня у входа в женскую башню.

— Куда вы подевались, госпожа? Почтенный господин фон Кухенгейм напрасно прождал вас и ушел спать. Гизелла обыскала все углы и закоулки замка! — с упреком сказала она и закрыла за мной дверь. — Столь дерзкое поведение лишь вредит вам, как вы не понимаете?

— Ах, Майя, — рассеянно ответила я.

Она взяла меня под руку и повела по ступеням наверх.

— Любимое дитя мое, вы расстроены. Идите и еще раз поешьте досыта.

Я опустилась на скамью и придвинула к себе поднос, уставленный мисками и горшочками.

— Кушайте, дорогая моя. Тогда вы хорошо поспите и сможете посвятить завтрашний день вашему господину и повелителю.

Ожидая, пока я наемся, она притулилась на скамейке рядом. Я избегала ее взгляда, уставившись в миску с супом. Глаза Эрика не выходили у меня из головы.

Обиженная на меня, Майя проводила меня взглядом, не проронив ни звука.

Конечно, я не смогла заснуть и беспокойно ворочалась в темноте с боку на бок. Сквозь оконную щель, которую весной мы не завешивали коврами, пробивался бледный свет луны, рисуя причудливые тени на стене. Я села на кровати. Какая-то кошка орала в ночи. Из соседней комнаты раздавался оглушительный храп — Гизелла опять выпила лишнего.

Вздыхая, я подтянула колени к подбородку и плотнее закуталась в мех. Может, и отец не спит? Я поняла, насколько безумным и диким было испытание водой, к которому меня приговорили. Чем больше я об этом размышляла, тем меньше я понимала что-либо. Как мог допустить Бог, чтобы они меня осудили? Смятение и тревога не давали мне покоя, и я выскользнула из кровати. Тихо, чтобы не разбудить никого, я закуталась в шерстяную накидку, зажгла огарок свечи и поднялась на крышу женской башни. Отсюда я могла наслаждаться луной и моими любимыми созвездиями — далекими отображениями вечности, при виде которых все земные печали казались такими незначительными. Я вздохнула. Но почему, почему бы им просто не поверить мне на слово? Почему священники обрушили свой гнев на меня? Ощутив озноб, я сильнее закуталась в накидку. Как мог аббат присвоить себе право решать, кого казнить, а кого миловать, а при этом проповедовать любовь к Господу и ко всему миру? Как мог человек, замаравший руки в крови, не бояться кары Господней? Да еще называть меня колдуньей!

Слезы потоком полились из моих глаз.

Где заканчивается невиновность? И только ли в теле дело? А как же быть с мыслями? Мастер Нафтали имел обыкновение повторять, что все — и хорошее, и плохое зарождается в голове человека. С тех пор как я покинула подземелье, мысли мои были только об Эрике — его голосе, взгляде, о том, как бьется его сердце, и о его руках, которые поддерживали меня. Могла ли тогда я вообще быть невиновной перед всевидящим оком Господним, если изводила себя нецеломудренной тоской? Да, тело мое оставалось неприкосновенным, но в мыслях я согрешила уже тысячи раз. Церковь сравнивала язычников со злыми зверями, коварными и опасными, и буквально каждый был творением сатаны. Я страстно желала одного из них — значит, суд Божий уже давно должен быть уготован мне?

Я захлюпала носом, уткнувшись в рукав рубахи. Что будет со мной, если меня признают виновной? В мыслях я уже видела себя в темнице кельнского архиепископа, замученной до смерти и желающей только одного — своей смерти… Облако позора нависло бы и над нашей семьей, над моим отцом…

Я до крови прикусила губу. Эрик ни о чем не должен узнать, ни о чем. Ничто не должно его удерживать от возвращения на родину. Его свобода будет искуплением нашей вины перед ним. И тогда, я верила в это, он простит меня.

Я долго сидела на скамье, над самым замком, и предавалась размышлениям, задавая себе вопрос, что за игру затеял со мной Всевышний: сначала огнем опалив мое сердце, а потом направив в воду. Никакой воде в мире не под силу погасить этот пожар! Я запрокинула голову, и мне показалось, что звезды стали ближе. Небосвод больше не внушал страха, наоборот, он был мирным, а моя любовь покоилась в своей бесконечности.

«Твои пути-дороги — твоя тайна, — наконец подумала я. — Тебе одному дано определить, что произойдет, на тебя полагаюсь, Господи». Я опустилась на колени на каменный настил, поросший мхом, и стала молить Господа о заступничестве. Наверное, он услышал меня, потому что вскоре страх мой исчез, и я задремала на скамейке.

Майя отыскала меня и опять начала бранить. С удивлением я узнала от Майи, о чем говорят в Берге. Оказывается, ночью в женской башне видели таинственный красный, словно кровь, мерцающий свет…

— Конюхи узнали в мусорщике сожженного язычника, который будет бесчинствовать до самого дня Божьего суда. И лишь тогда пепел растворится в воде, а Зассенберг освободится от этого сатаны, — прошипела Майя и погнала меня вниз по лестнице в мою комнату. — Вам запрещается покидать вашу комнату, даже на богослужение, священник будет при вас днем и ночью, чтобы защитить вас от нечисти. Так распорядился его высокопреосвященство из Кельна сегодня утром. А сейчас вам нужно поспешить к патеру, он ждет вас.

С этими словами она через голову стащила с меня простую рубаху, достаточно грубо и быстро, без обычной тщательности, привела в порядок мои волосы и отвела в комнату, где меня уже поджидал духовный отец.

Он благословил меня и потом сопроводил в часовню замка, где провел утреннюю мессу. В воздухе физически ощущалось напряжение всех присутствующих, их взгляды, злобные, любопытные, сверлили мою спину — виновна или невиновна? Неужели она и впрямь отдалась варвару, дикарю? Никогда еще в этом небольшом замке не вершился суд Божий! Я бы с радостью возвратилась к себе в башню, где лишь патер ожидал меня, который избегал даже смотреть мне в глаза.

Дни моего затворничества превратились для меня в длинную череду молитв, псалмов и церковных песнопений. Уже на третий день я совсем отказалась от пищи и только пила воду. Патер Арнольд одобрительно кивал. В последний вечер он после продолжительной подробной исповеди отпустил мне все грехи, и во время этой исповеди я окончательно лишилась остатков рассудка, выдав свою тайну. Неимоверным усилием воли я внушила себе, что Эрик за эти три дня должен быть изгнан из моих мыслей, чтобы Господь смог направить меня на путь истинный, и все-таки это последнее испытание совести опять приковало его ко мне, будто он только и ждал этого момента за занавесом.

— Пейте, фройляйн. — Мой духовный отец протянул мне бокал, благословив его содержимое. — Да придаст вам силы дух Господень. — Он моргнул в смущении. — Пусть простой люд болтает о духах и сатане, а я уверен в вашей невинности. Господь услышит ваши мольбы.

Я уставилась на него. Неужели он искренне говорит это? Но едва патер удалился, как на меня одно за другим вновь обрушились сомнения. А я-то думала, что они навсегда покинули меня… Какой невинности требовал Всевышний от меня? Все грехи, в которых я не исповедалась, и та вина, которую я не могла признать за собой, потому что она лежала на отце, выросли передо мной в виде мрачной горы и затмили свет, который я еще надеялась увидеть.

Последнюю ночь я провела в страхе и сильных сомнениях, металась по комнате и чуть ли не рвала на голове волосы. И никто не помог бы мне, так что же, что же я должна была сделать? С каждым часом неотвратимо приближался суд Божий, а вместе с ним мой конец. В полном отчаянии я сползла по стене на пол. Как он спросил тогда? Он спросил, известно ли мне, что значит посмотреть в глаза собственной смерти. И это не имея никакой надежды на спасение. Да, Эрик, теперь это мне известно. Тоска по нему буквально душила меня, и я закрыла мокрое от слез лицо руками. Почему… почему… почему же?..

И тут мне почудилось, что я слышу его голос и те невероятные вещи, о которых он поведал мне в саду. «Единственное, на что стоит полагаться, — говорил Эрик, — это мои силы…» Я сидела не шелохнувшись. А что, если он прав? Он говорил о том, что следует сосредоточиться, о спокойствии и еще о том, что все будет зависеть только от меня самой. Я с такой силой тряхнула головой, что меня даже затошнило — еретические мысли, надо изгнать их! Обхватив голову руками, я попыталась освободиться от них, прочь, пошли прочь…

Вся надежда единственно и только на твои силы. Он так часто оказывался прав, почти каждый раз, когда я думала, что за такие слова его должна пронзить молния. А вдруг он и на этот раз сказал правду? Я в растерянности рассматривала руку, которая касалась его груди, и сразу почувствовала, как все во мне затрепетало — может быть, это бешено стучало мое сердце? Стучало в голове, руках, животе, сильно, постоянно обнадеживающе. Я устроилась на корточках на полу и стала прислушиваться к звуку, раздававшемуся во мне. И страх исчез, поджав хвост, как зверь, улетучившись в окно. Может, Господь Бог еще не нашел меня?

Несколько часов кряду сидела я у окна, глубоко вдыхая холодный ночной воздух. Неизведанное ощущение счастья переполняло меня так, будто Божье дыхание коснулось меня, и сразу ушла боль, ушел весь страх, и я почувствовала себя легко, словно птица.

Плот, над которым плотник ревностно трудился целый день, стоял во дворе замка. На нем должны были расположиться на воде мои судьи. Отец лично контролировал завершение его постройки, и его озабоченное выражение лица не выходило у меня из головы. Может, он тоже сомневался во мне? Пасхальные украшения и цветы на двери часовни поблекли и уняли. Пасха уже прошла, не оставив мне никаких воспоминаний. Но, несмотря ни на что, я чувствовала, что Бог рядом, что Он мне обязательно поможет, что Он простит мне любовь, спрятанную в самом потаенном уголке моего сердца. Даже если она и безнадежна, все равно сможет согреть меня в эти часы и изгнать злых духов — видения и предсказания смерти и несчастья.

После бессонной ночи я с нетерпением ожидала наступления утра. Я знала, верила: все будет хорошо.

Пришла Майя, чтобы остричь мне волосы по приказанию архидьякона. Не двигаясь, наблюдала я за тем, как прядь за прядью падала на пол, как в свете утреннего солнца они отсвечивали красным цветом, — может, и правда, в волосах кроятся магические силы? Мне бы не хотелось верить в это.

— Ах, девушка, как все-таки жаль чудесные косы! Ваша матушка на небесах будет о вас плакать, — вздохнула Майя и смела в кучу блестящие на солнце локоны. — Только взгляните.

Я отвернулась. Это было невозможно. Выполняй правила и доказывай свою невиновность — плакать по волосам будешь после! Я спокойно повязала платком голову и была готова.

— Пойдем же, Майя.

Часовня была полна народу — яблоку негде было упасть. Суд Божий походил на народный праздник. Рыцари и мальчишки-подростки, женщины и девушки — все с любопытством обернулись, когда патер Арнольд ввел меня в церковь. «Глядите, вот идет она, грешница», — читала я в их взглядах. Отец не удостоил меня даже взглядом. Я заняла предназначенное мне место и попыталась сосредоточиться на мессе, которую служил патер Арнольд вместе с аббатом бенедиктинского монастыря. Гервиг из Кёльна восседал на почетном месте, не спуская с меня глаз.

А я… Я не могла усомниться в величии и добродетели Всевышнего. Но я была уверена в том, что невиновна и Он поднимет надо мною свою спасительную руку.

— Встаньте, дитя мое.

Мой духовный отец, взявший на себя обязанности жреца на суде Божьем, появился передо мною с крестом в руке.

— У тебя есть возможность подтвердить под присягой свою невиновность или признать свои грехи, исповедавшись. Я спрашиваю тебя, Элеонора, дочь Альберта Зассенбергского: предавалась ли ты разврату с Гансом, рабом-чужеземцем, который теперь мертв и более не может нести ответственность за содеянное? Подумай, наш Господь, всесильный Боже, владыка жизни и смерти, видящий каждый грех, услышит слова твои!

Патер Арнольд стоял передо мной с просфорой в руке, демонстрируя свое смирение; облачение священника из тончайшего полотна складками ниспадало вниз. В церкви горело множество свечей, заставляя чудесным образом сверкать золотое шитье на епитрахили священника. Я в благоговении склонила голову и закрыла глаза.

— Клянусь пред Богом, что я невиновна, что тело мое чисто так же, как и подобает девице, а все предъявляемые мне обвинения ложны, — произнесла я громко, чтобы смог услышать каждый. — Невиновна. Невиновна, если именно это хочется вам услышать. — По толпе прокатился ропот. Все были возбуждены и взволнованны; наверняка многие ожидали покаянной исповеди с подробностями. В последние дни страсти в народе были раскалены.

Арнольд протянул мне просфору.

— Corpus Domini Nostri Jesu Christi fiat hodie ad probationem! — пропел он.

Мне показалось, будто святая сила пронизала меня. Я знала, что Господь обязательно заступится за меня.

После мессы праздничной колонной все направились в деревню, где берег озера уже был убран коврами и хоругвями. Священнослужители окружили меня, так что я оказалась в центре, и под пение покаянных псалмов мы покинули замок. Вся эта пышность обряда оглушила меня. Каждой клеточкой своего существа я чувствовала величие Божие. По каменистой дороге, ведущей в деревню, ноги мои ступали как по облаку.

В небольшом озере купалось солнце, хоругви трепетали на ветру. Зрители расположились на берегу: впереди — знатная публика, за ней — прочий люд. В толпе раздавался перезвон сотен маленьких колокольчиков — мужчинам пришили их к штанам, чтобы защититься в этот знаменательный день от всех злых духов. Плот до самого того места, где я должна была стоять, выложили коврами.

Какой-то низший церковный служитель размахивал своим кадилом над собравшимися и над озером. Патер Арнольд воздел руки к небу и начал читать молитву об изгнании беса, чтобы и от себя отогнать злых духов:

— Exorciso te creatura aquae in nomine Dei patris omnipotentis, et in nomine Jesu Christi filii ejus Domini nostril, ut fias aqua exorcizata ad efugandam omnem potestatem inimici, et omne phantasma diaboli, ut, hic homo…

Его молитва поднималась в воздух, парила над нами и приводила меня в дрожь. Собравшиеся взволнованно говорили в один голос:

— Аминь! Аминь!

Церковный служитель вновь стал размахивать кадилом. Бриз донес до моего лица священный аромат, сознание мое затуманилось.

— Adiuro te aqua in nomine Dei patris omnipotentis, qui te in principio creavit, quique te segregavit ab aquis superioribus et iussit deservire, — продолжал изгонять злых духов из воды патер Арнольд. Я ни о чем не думала, и на душе у меня было хорошо. Когда он закончил, мужчины за моей спиной задвигались. Господин Герхард, наш оружейных дел мастер, помог мне перебраться на шаткий плот. За мною последовали отец, аббат, патер Арнольд с церковным служителем и кадилом, господин фон Кухенгейм и архидьякон со своим секретарем. Габриэль должен был управлять плотом с помощью длинного шеста. Он передал господину Герхарду канат и оттолкнул плот от берега. Я едва успела заметить, как Габриэль подмигнул мне карим глазом. Мой друг не забыл, что я не выдала его отцу.

Наш плот продвигался к середине озера. Я ощутила запах воды, отдающей землей и водорослями. Озеро и я, мы доверяли друг другу еще ребенком с деревенскими ребятишками я училась здесь плавать, что приводило мою мать в ужас…

Габриэль остановил плот и сбросил якорь, чтобы он больше не мог перемещаться по воде. Патер Арнольд возложил мне на руку обе свои руки и продолжил заклинания:

— Adiuro te homo et contestor per patrem et filium et spiritum sanctum et individuam frinitatem, et per omnes angelos et archangelos, et per omnes praincipatus et potestatos, dominations quoque et virtutes…

Я закрыла глаза. «Не оставь меня, о Боже», — думала я. Сердце мое сразу забилось сильнее, я прикусила губы.

— … quod si diabolo suadente celare disposuerts, et culpabilis exinde es, evanescat…

С пронзительным криком с неба на наш плот опустилась утка и, сделав резкий поворот, упорхнула в сторону берега.

— …quia Deus noster iudex est, cuius potestas in saecula saeculorum. Amen.

Патер Арнольд убрал с моей головы руки. Вперед вышел наш оружейных дел мастер с канатом в руке.

— Теперь я должен связать вас, госпожа. Снимите одежду… — попросил он, опустив глаза.

Под любопытными взглядами окружающих я через голову сняла власяницу и бросила ее на пол. Вслед за ней упал и платок с моей головы. Я поспешно попыталась закрыться от взглядов мужчин. Меня рассматривал, похотливо блуждая взглядом с ног до головы, прежде всего мой жених, но и священники не особенно спешили отводить взгляды от моей наготы, их ничуть не смущало, что я не могла защитить себя.

— Госпожа, пожалуйста, опустите руки вдоль тела, мне не хотелось бы причинить вам боль, — прошептал Габриэль.

Может быть, и он не совсем верил в мою невиновность?

Я опустила руки, вся дрожа, закрыла глаза и почувствовала, как он, словно змеей, стал обвивать меня канатом. Сначала завязал узел на середине тела, потом на груди, а потом аккуратно обмотал ноги. Я сжала зубы с такой силой, что щелкнул подбородок, и проглотила слезы. Такой униженной я не чувствовала себя никогда. Чем больше мотков каната я на себе ощущала, тем тяжелее становилось мне дышать. И вдруг я почувствовала, что не могу вздохнуть, подземный дух весом в тонну на валился на мою грудь. Я не могла вздохнуть. Легкие болели, их кололо и жало, и холодным мокрым зверем во мне стала медленно подниматься паника, восходя из глубины живота, через узкий пищевод, забираясь в каждый изгиб, она росла, и увеличивалась, и давила на трахею. Из желудка накатывало омерзительное кислое жжение, доходя до рта и вызывая волнообразные приступы тошноты. Я смогла опереться на Габриэля, когда меня вырвало зеленой желчью прямо в озеро. Он заботливо вытер мне рот, крепко удерживая. Пальцы мои так впились в нежную кожу бедра, что даже сломался ноготь.

Где же Господь? Где же он? Или он бросил меня на произвол судьбы? Я уставилась на темную воду. И тут меня охватил такой примитивный животный страх, что захотелось кричать… где же Бог? Чья-то рука успокаивающе легла на мои плечи. Я нервно, второпях обернулась и прямо перед собой увидела лицо своего отца. Он был одним из моих обвинителей, усомнившись в моей невинности, он не поспешил мне на помощь, когда я так в нем нуждалась. Нет, он не мог избавить меня от страха. Патер Арнольд все еще бормотал молитвы на латинском языке, от запаха ладана у меня перехватывало дыхание. Меня вновь затошнило, а язык будто обложило мехом. Я задыхалась. Только не паниковать! Вспомни, что говорил тебе Эрик. Следует дышать спокойно и сосредоточенно. Откуда взялся здесь этот голос, который я больше не хотела слышать? Я дико озиралась вокруг, но видела лишь лица мужчин, потом попыталась разорвать канат, змеей опутывавший меня. Не бойся.

— Поди прочь, — испуганно пробормотала я. — Исчезни из моих мыслей, уйди.

— Спокойно, госпожа. Я уже готов.

Оружейных дел мастер посмотрел наверх. Я закрыла глаза, попытавшись набрать в легкие воздуха. Уходи, оставь меня в покое. Сосредоточьтесь. Оставь меня, язычник, мой Бог найдет меня! Я покачнулась. Габриэль крепко держал меня, руки его были утешительно теплыми. Казалось, канат душит меня все сильнее, Боже, почему никто не приходит мне на помощь?

И тут я услышала биение чьего-то сердца. Спокойное и четкое, без начала и без конца. Бесконечное, как небо надо мной. Каждый час, каждую минуту, каждую секунду оно билось только для меня. Я содрогнулась от ужаса. Нет… нет. Господь Бог нашел меня, вот что должно означать это. Господь был здесь, поддерживал меня…

Герхард завязал узел, по которому должны были определить, насколько глубоко мне следовало погрузиться, и, показан его обвинителям, выполнил наконец свое задание. Он схватил меня за руку и подвел к краю плота.

Патер Арнольд запел псалом. Где Ты, Господи?.. Казалось, сердце бьется у меня в глотке, и пальцы рук судорожно сцепились под канатом, крепко охватившим меня.

— Я опускаю вас под воду госпожа, да поможет вам Бог, — услышала я за своей спиной.

Я закусила губу и почувствовала его руку на своем плече…

«Глубоко вздохни — набери воздуха в легкие!» — прокричало что-то во мне. Я стала прислушиваться к внутреннему голосу, но в тот же момент получила легкий толчок сзади и стала падать. Открыв рот в беззвучном крике, я устремилась в глубину озера, испытан шок от соприкосновения с холодной водой; ее масса стеною сомкнулась над моей головой и повлекла на глубину; описать мое состояние было невозможно. Ничего не соображая, я вцепилась руками в канат, пытаясь освободить руки и ноги, чтобы они смогли двигаться, но это было выше моих сил — ну, давай же, разматывайся, разматывайся! Но канат крепко-накрепко охватил меня всю, мои легкие вот-вот лопнут, в панике я открыла рот — воздух, воздух!.. Я почувствовала, как после падения меня потянуло вверх, и открыла глаза. Сквозь водную поверхность я увидела солнце и канат, на котором висела. Я и моя судьба. Да, только собственные силы помогут мне. В отчаянии я стала сучить ногами. Только мои силы… Издав клокочущий звук, я сглотнула, расходуя бесценный воздух. Воздух… воде абсолютно все равно, насколько невиновна жертва.

И тут я увидела перед собой его, услышала его голос. Сердце вновь забилось, глухо и угрожающе, как барабан, отдаваясь в кончиках пальцев. Я открыла рот и выпустила воздух, потом еще немного, и еще раз, медленно и равномерно. Подплыл карп и с любопытством стал глазеть на меня. Чем глубже погружалась я, тем темней становилось вокруг. Воздуха в моих легких уже не было, но голос все еще звучал. В груди моей колоколом звучало биение вечности. Канат исчез, ничто более не связывало и не сдерживало меня. Я больше не испытывала страха.

***

— Вы в своем уме? Нельзя так долго держать ее под водой! Ведь она чуть не захлебнулась! — бранился кто-то прямо над моим ухом.

Вокруг меня грохотало и шумело, мне было до смерти холодно. Я открыла глаза и сразу же увидела озабоченное лицо Герхарда. Надо мною, залитый краской гнева, склонился отец. Рядом с ним стоял господин фон Кухенгейм, все еще держа в руке канат.

— Я хочу знать совершенно точно, вы не должны обижаться, — говорил он, пожимая плечами. Он присел рядом со мной на корточки и взял меня за руку. — Вы в порядке, фройляйн? — Как будто случайно рука его оказалась на моих плечах и соскользнула к груди, которая все еще была обвита канатом.

— Фройляйн наверняка знобит.

С этими словами Габриэль набросил на меня свою накидку и достал нож, чтобы перерезать канат. Господин Гуго поспешно убрал руки, испугавшись решительных движений моего Габриэля. Я кашляла, отплевывалась и одновременно смеялась, а слезы облегчения покатились по моим щекам, когда я обнаружила, что вновь могу двигать руками.

— Твой жених о чем-то спрашивает тебя, — шепнул мне отец. — Ответь ему. Ты в порядке?

Я вновь закашлялась — вкус воды в озере был отвратителен — и взглянула на Габриэля.

— Если бы благородный господин не спас меня, вытянув канат, то другой опустил бы меня на самую глубину! — произнесла я с убийственно серьезным выражением лица.

Габриэль закусил губу. Кто-то сзади, испугавшись, затаил дыхание.

— Она не ведает, что говорит, — прошептал Герхард.

— Это все вода… — более хрипло прозвучал голос секретаря.

— Сатана в озере? — Церковный служитель находился в Том юношеском возрасте, когда происходит ломка голоса, и от страха он дал петуха. — В этом озере действительно сатана?

— Чепуха.

Патер Арнольд отобрал у него кадило и на всякий случай помахал еще немного над водной поверхностью.

— Но что-то меня все-таки вытянуло, — упорствовала я.

Кухенгейм с беспокойством смотрел то на меня, то на священника.

— Ты видела его?

Габриэль широко раскрыл глаза, хотя ему с трудом удавалось оставаться серьезным.

— Была непроглядная тьма, там, внизу, но…

— Глупые бабьи сплетни — ну конечно же, сатаны в озере нет! Может быть, вы сами разыскали его для церковного обряда? — Церковник из Кельна рассерженно всплеснул руками. — Мы видели, как она погрузилась и как несильно был натянут канат. Значит, именем Всевышнего, она невиновна!

Отец довольно строго наблюдал за мной.

— А теперь помолчи-ка, — пробурчал он, накрывая меня своей меховой накидкой.

Плот ударился о берег. Церковник из Кельна, выйдя к собравшимся, сообщил, что девица, подвергшаяся пытке, была погружена в воду на две длины каната и таким образом доказала наблюдателям свою невинность. Предстоящей свадьбе с господином фон Кухенгеймом уже ничто не могло помешать. Последнее, что я увидела, прежде чем усталость окончательно овладела мной, был мой духовный отец, который, улучив момент, побрызгал святой водой над озером, сопровождая свои действия бормотанием псалма.

Чьи-то руки подхватили меня и уложили на принесенные носилки. Кто-то накрыл меня покрывалом, подбитым мехом. Все, кто был на берегу, сгрудились вокруг, пытаясь дотронуться до меня, той, что удостоилась милости Божьей. Я падала с ног от усталости. И уже не помнила, как оказалась у замка, как Майя, сняв мокрые покрывала, завернула меня в теплые одеяла. Эмилия лежала где-то рядом и все гладила, гладила меня.

А в зале, как я узнала позже, снова наступило праздничное оживление. После того как моя невиновность была доказана, мой отец и жених сговаривались относительно приданого и утреннего дара подарка молодого мужа новобрачной в утро после свадьбы, а также о расходах на свадебные празднества.

Я проспала весь день и всю последующую ночь глубоким сном, и мне ничего не снилось. Все закончилось, закончилось, я выдержала испытание! И больше мне не хотелось думать ни о страхе, ни об унижении. Забыть, все забыть…

Первым делом я решила пойти в темницу к Нафтали.

Все еще спали. Листья и цветы покрывала роса, жемчужинами сверкали ее тяжелые капли в лучах раннего утреннего солнца. И было слышно только фырканье и сопенье лошадей в стойлах, когда я пробиралась через двор к центральной башне. В караульном помещении вповалку лежали, храпя после вчерашнего празднования, лучники. Пахло рвотой и пивом. Я осторожно переступила через одного, валявшегося в луже прямо перед спуском в подземелье, и стала двигаться на ощупь, дотрагиваясь до сводов. Стражник, прислонившись к стене, спал с открытым ртом, громко храпя. Из камер ничего не было слышно. Я подумала, что следовало бы бросить заключенным через открытые заслонки хлеб, но это показалось мне делом рискованным, а я после всего, что случилось, должна быть осмотрительной.

Нафтали уже проснулся. Я удивлялась: а спит ли он вообще?

— Старому человеку чтобы выспаться, хватает всего лишь нескольких часов, — только и сказал он, с любовью погладив меня по голове. — Они отобрали у тебя твои волосы, верно? Но вот увидишь, они отрастут снова и будут еще красивее, чем прежде.

— Вы и правда так думаете?

Я сдернула с головы накидку. Сейчас, когда все уже было позади, мне действительно стало очень жаль своих волос.

— Так или иначе, я рад видеть тебя такой бодрой. Господь услышал мои молитвы.

Я с благодарностью приняла из рук Тассиа большую чашу с молоком и пряностями и села в кресло Нафтали. За минувшие недели я полюбила эту лабораторию с редкими ароматами и тайными опытами. Здесь, в темнице, отступали страхи. В камине потрескивал огонь, из горшка струился приятный запах супа, который готовил Тассиа. Улыбаясь, немой протянул миску.

— Мне это позволено? — сомневаясь, спросила я еврея. — Ведь на меня наложена епитимья.

Запах, исходивший от блюда, рисовал в моем воображении жирное жаркое с сочным соусом, и мой отвыкший от вкусной пищи желудок заурчал так, что мне стало больно.

— Ешь, дитя. Господь не будет к тебе столь строг. Ты должна набраться сил.

С улыбкой он смотрел, как я лихо уничтожаю суп.

— А потом ты сможешь навестить своего друга, он уже проснулся.

Я отложила ложку.

— Я… Сегодня лучше не надо…

Нафтали изучающе посмотрел на меня.

— Но, мне кажется, он ждет тебя.

— Завтра. — Бог мой, я не смогу смотреть ему в лицо! — Я приду завтра. Обязательно приду.

Нафтали налил в колбу какую-то желтую жидкость, послышалось громкое шипение. Я зажмурилась. На поверхности жидкости появились блестящие пузыри.

— Его, к твоему сведению, лихорадило, — бросил мне старик лекарь. Нафтали добавил несколько прозрачных кристаллов, жидкость в колбе окрасилась в красный цвет. Он опустил небольшой кусочек металла, недолго понаблюдал за ним и досадливо ударил кулаком о стол.

— Опять ничего не вышло. Этот опыт никак у меня не выходит. Может быть, я должен сначала серу положить… — Что-то бормоча, оп ходил вокруг стола и рылся в сундуке.

Я вцепилась пальцами в ручки кресла.

— Был жар, почему?

Молоко мое покрылось пенкой. Пальцем я брезгливо отогнала ее к краю стакана и осторожно сделала глоток с другой стороны.

— Он отказывался от еды, поэтому поднялся жар. — Нафтали хлопнул рукой по столу. — Ты просто обязана побывать у него сегодня.

Молочная пенка отделилась от края и, словно островок, оказалась на самой середине.

— Если вы так считаете… — проговорила я, глядя вверх.

Водянистые глаза Нафтали были серьезны и печальны.

— Я поручился, что приведу тебя к нему, — тихо сказал он.

Тут он отодвинул сундук и отворил потайную дверь.

Эрик стоял в темном углу своей каменной тюрьмы, возле стены, и очертания его фигуры были расплывчаты, как тень. И лишь когда глаза мои привыкли к полутьме, я заметила, что он, положив руки на скалу, несильно бился головой о камень. «Он лишился рассудка, — пронеслось в моей голове, — он сошел с ума!» Вздохнув, он обернулся и с закрытыми глазами прислонился спиной к стене. Я быстро оглянулась, но именно в этот момент дверь со скрипом закрылась. Нафтали заставил меня остаться здесь.

— Т-ты уже лучше себя чувствуешь? — сдавленным голосом спросила я.

В темноте мне показалось, что он шевельнулся, но нет, я ошиблась, он стоял неподвижно.

— Нет.

Молчание. Я почувствовала, как во мне внезапно стала подниматься волна гнева.

— О, тогда…

«Я ненавижу тебя, — подумала я. — Когда ты наконец исчезнешь из моей жизни?..»

Я вновь посмотрела наверх, он стоял передо мной с красным от злости лицом.

— Что вы, собственно, себе вообразили, уважаемая графиня? — напустился он на меня. — Мне известно, что произошло, что вас оболгали! Это была расправа, вас подозревали в колдовстве…

— Перестань! — воскликнула я. — Я больше ничего не хочу слышать об этом!

— Мне все известно! Еврей должен был рассказать мне обо всем в мельчайших подробностях! — Глаза его метали молнии. — Я знаю об упреках и о том, чей злой язык был всему виной! Skalli, eitrormi, prifisk han aldri! — Он сплюнул и приблизился ко мне на один шаг. — Я даже знаю, кому вы обязаны судом Божьим — этому высокомерному, дерзкому глупцу с вечно задранным носом, расфуфыренному как павлин. Хорош, нечего сказать, коли отдает такие распоряжения! И вы осмеливаетесь утверждать, что ничего не случилось?

Его слова разозлили меня.

— Ты не должен знать всего.

И я уже намерилась уйти, но он стал удерживать меня.

— Кто-нибудь догадывается, что я жив?

Я высвободила свою руку. Эрик заходил по пещере. Мне хотелось выть от отчаяния.

— Благородство! Я бы показал им, что такое истинное благородство, и они не осмелились бы опускать невинную девицу в воду! Эх ты, я ведь единственный, кто может под присягой подтвердить твою невинность! Но тебе, глупой, все необходимо делать самой. И что из этого получается? Это чуть не стоило тебе жизни, а я тем временем, сидя в этой дыре, чуть не лишился рассудка…

— С каких это пор ты начал за меня так волноваться? — С издевкой спросила я и поправила на голове платок.

Эрик стоял в полутьме и молчал.

— Я беспокоился. — Он подошел ближе. Голос его изменился. — От страха чуть ли не на стену полез.

Когда на его лицо упал свет, я заметила, что он улыбался.

— Спроси еврея, он подтвердит. — Улыбка его стала шире, и он глубоко вздохнул. — Я и не думал, что это чувство когда-нибудь завладеет мной, но я люблю тебя, Элеонора. О божество Тор, люблю тебя. И разве я не имею права волноваться о тебе?

Я точно онемела, не в силах сказать ни слова.

— Ты не веришь мне? — смущенно спросил он.

Руки его были влажными и слегка дрожали, когда он положил их на мою руку.

— Останься, выслушай меня! Пожалуйста, пойдем в сад, здесь мне не хватает воздуха. Прошу, пойди со мной и послушай меня, Элеонора. Хотя бы ненадолго.

Я отвернулась, не желая его видеть, но ничего не смогла с собой поделать, его незащищенность, искренность в голосе сломили меня, колени мои задрожали.

— Веди.

Он отпустил меня.

— Подарите мне мгновение вашего бесценного времени, а потом вам уже не нужно будет приходить сюда. Обещаю вам… обещаю вам… все что захотите. Всего лишь несколько минут, графиня.

Я видела, как нелегко ему дается спокойствие, читала в его взгляде боязливый вопрос, последую ли я за ним. Он ждал меня в расщелине скалы, помог мне пробраться через нее и привел в сад. Сердце мое бешено забилось, когда он опустился рядом на рогожу, расстеленную у пруда.

— Я глупец… — Он покачал головой и немного беспомощно улыбнулся мне. — Едва нахожу слова — у меня помутилось сознание.

— Не играй со мной, — пробормотала я и сцепила пальцы рук.

— Я не играю… — Я почувствовала, как он смотрит на меня долгим неподвижным взглядом и успокаивается. — Я не играю, повторил он.

Утренний ветер зашумел в деревьях, и можно было услышать движение каждого листа.

— Несчетное число раз я проклинал себя, — тихо начал он наконец. — Каждый день. Каждый божий день. По утрам я просыпался оттого, что вы снились мне, а вечерами не мог заснуть, потому что думал о вас, Элеонора, я люблю тебя с тех самых пор, как увидел впервые. В тот день в сыром логове крысы уже собирались сожрать меня… Я уже не мог сопротивляться им, потому что конец мой был близок. Твой отец знает толк в том, как унижать людей, чтобы, обессилив, измотав их, ослабить сопротивление. Он одержал надо мной победу, я уже не мог больше сопротивляться и хотел лишь одного — умереть. — Он взъерошил волосы, переполненный воспоминаниями. — Когда ты возникла передо мной, я поверил в то, что Асгард услышал мои мольбы. Я подумал, что сестры Одина пришли за мной. Но твой плащ, он был таким настоящим, как и ты сама, существо из плоти и крови, дорогой мех таким же мягким, как и твоя кожа, до которой мне удалось едва дотронуться один-единственный раз, — полночи я гладил этот мех, Элеонора, и уже тогда почувствовал в себе желание жить, возвращение сил. Всякий раз, когда еврей потчевал меня своими лекарствами, я представлял себе, как буду разыскивать и найду тебя. Но после, когда Нафтали поведал о том, что граф намеревался сделать со мной, я дал себе клятву убить всех членов этой семьи. Я жил лишь мыслью о мести, именно она давала мне силы. А потом… потом в тот проклятый всеми богами день пришла ты, ты, Элеонора, ты… дочь этого… этого… — Голос его срывался. — Он навсегда разрушил мою жизнь — сколько раз я брал в руки нож, чтобы убить его, но не смог. Не смог сделать этого! О, как же я презирал себя за это!

На лицо его нашла тень, очертив морщины и складки, показав его постаревшим прежде времени.

— Конюх провинциального рыцаря влюбляется в дочь своего заклятого врага — что за финал для последнего отпрыска Юнглинга!

— Перестань!

Губы мои дрожали. Почему он все еще так обижает меня, почему?

— Дай мне закончить, Элеонора, позволь высказаться до конца. Ты была хранительницей моего плена, хозяйкой моего подземелья, а твое лицо… — дрожа всем телом, он коснулся моего лица… Твое лицо было моими оковами, путами. Я ни на шаг не отходил бы от тебя, если бы ты не прогоняла меня. Клятву, которую я тебе дал, я написал своей кровью, ты помнишь? И писал ее каждый новый день, когда только видел тебя, несмотря на ненависть, пожиравшую меня, ненависть к своему бессилию, к твоему отцу, к его произволу — и к тебе и твоим людям, которые меня, как кусок дерьма…

Я закрыла глаза. Воспоминания терзали меня, будто стрелы лучников, пронзали мою плоть.

Эрик нагнулся вперед.

— А потом в ту гостиницу пришла ты, вот так просто, в самый разгар войны, и помешала всем моим устремлениям. Когда ты дотрагивалась до меня, мне хотелось жить вечно, Элеонора…

В глазах его заблестели слезы. Они вывели меня из оцепенения. Я подняла руку, чтобы вытереть их. Он поймал ее, отвел в сторону и сжал так крепко, что мне стало больно.

— Я знаю, чувство вины не дает тебе покоя. И если ты хочешь вытереть мои слезы только поэтому, дорогая, то я все равно буду любить тебя. Твой Бог подарит тебе прощение, которого ты ищешь. Я же давно простил тебя.

Он встал передо мной на колени и положил уже в сотый раз руку на тот рубец, что хранил нашу историю. Бог мой, неужели я была так слепа?

— Фрея, будь ко мне милостива, — улыбнулся он, — ты не сбежишь просто так, ведь у тебя сердце воина, Элеонора Зассенбергская. Если понадобится, я пойду за тобою в ад.

— Мы уже побывали там, Эрик…

Наши пальцы соприкоснулись. Я думала, что разрыдаюсь, когда он поцеловал меня. Лицо мое было мокрым от слез, внутри же у меня будто началось извержение вулкана, который с невероятной силой выплеснул сверкающую горячую лаву в каждый уголок моего тела — мучающий огонь во мне был потушен и тут же разгорелся вновь. Мы обняли друг друга так сильно, как два тонущих человека, выброшенные морским приливом на берег, с трудом переводя дыхание, почти задыхаясь, готовые вверить волне жизнь, только бы она не разжала наших объятий, — чтобы никогда больше не остаться друг без друга, никогда больше. Ни одного вздоха врозь, ни единого удара сердца, ни дня, ни ночи и так — целую вечность.

Будто новый человек проснулся во мне, поднял голову и подставил свое лицо солнцу. Солнцу, которое могло согреть его и в самом глубоком подземелье, и холоде…

— Открой глаза, любимая.

Вино играло в бокале, брызгало в лицо, и на лицах наших тоже играли пурпурные капельки.

— Посмотри на меня.

Я медлила. Может быть, все это лишь грезы, обыкновенная фантазия? На мой лоб опять что-то капнуло, потом на нос, на веки, и наконец губы его коснулись моих дрогнувших губ.

— Ты должна смотреть на меня.

Глаза его излучали такое тепло, которое я никогда и не мечтала увидеть. У меня закружилась голова, и земля стала уходить из-под ног…

— Я хочу есть, а ты?

— Почему… почему ты ничего не ел?

— Как я могу есть, когда ты должна соблюдать строжайший пост, почти голодать? — обезоруживающе заявил он. — Я хотел быть с тобой хотя бы в мыслях. Когда еврей рассказал мне, что на самом деле ожидает тебя там, наверху, я почти обезумел. Я никогда бы не допустил…

— Знаю. — Я нежно погладила головку змеи, изображенной на его руке. — И это было не просто, так преуменьшить серьезность произошедшего, чтобы ты поверил в рассказ.

— И это ты называешь преуменьшить серьезность, умалить значение? — Он схватил меня за уши. — Всякий раз твой рассказ выглядел недостаточно убедительным. А сейчас я хочу есть.

Я перевернулась на живот и посмотрела ему вслед, наблюдая за тем, как он скрылся в проеме скалы. Теплой волной накрыло все мое тело, до самых кончиков пальцев. Солнце выглядывало из-за горы, освещая небольшой пруд. Несколько рыб плескались в воде и, сверкнув чешуей на поверхности водоема, исчезали в глубине. Я медленно перевернулась на спину и стала смотреть в блестящий на солнце воздух. Как всего лишь за мгновение может измениться мир… Я еще чувствовала его близость, ощущала прикосновение его рук к своей коже, я была уверена в том, что каждый вздох имеет свой смысл лишь рядом с ним. Я хотела быть с ним. Как волны прибоя, накатили на меня воспоминания о суде Божьем, о похотливых взглядах мужчин и о черной воде, жадно ожидавшей момента, когда она наконец сможет поглотить меня. Я хотела быть с ним. Боже, голос, который я слышала под водой, чьим он был на самом деле?

Я поспешно уткнулась лицом в подушку. Забыть, забыть, забыть…

— Еврей рассказал мне, что сегодня ты у него съела все. — Эрик с подносом в руках опустился рядом. — В этом ты должна исповедаться священнику.

— Ему не обязательно знать обо всем, — пробурчала я в подушку.

Эрик перевернул меня и положил мою голову на свои колени. Глаза его заблестели в темноте.

— А теперь согреши со мной, любимая.

Заставляя откусывать по кусочку от целого ломтя, он накормил меня чудесным, мягким и ароматным хлебом, который испек немой человек из Каира. Он сам молол муку на ручной мельнице, а тесто доводил до полной готовности в особых глиняных горшках.

— Гм, этот мавр просто мастер! Такой хлеб последний раз я ел при дворе Вильгельма, давным-давно, — вспомнил Эрик и положил мне в рот последний кусок, обмакнув его сначала в кашу с корицей.

Я прикусывала его пальцы зубами, и ему приходилось высвобождать их с силой. А потом мы лежали рядом на рогоже и наблюдали, как рыбы состязаются в ловкости, плавая вокруг брошенных нами в пруд хлебных крошек

— Кто этот Вильгельм, о котором ты говорил?

Я украсила розовый куст, накинув на него свой платок, и взглянула на Эрика, опершись на локти.

— Вильгельм, герцог Нормандии. Я жил там несколько лет.

— Мне никогда не хватало мужества спросить, откуда ты родом, — созналась я.

Он усмехнулся.

— А ты бы и не услышала в ответ ни слова. План твоего отца был слишком понятным, а ты не совсем ловка в попытках разговорить меня. — Его рука погладила мою голову. — Вот теперь ты выглядишь так же, как в тот день, когда мы вновь увиделись в зале.

— Я не знаю, как я выгляжу. Зеркало я завесила.

Камешек, брошенный в воду, потревожил водную гладь, и по ней побежали круги — один, второй, третий, потом я увидела свое отображение. Эрик, лежа на спине, смотрел на меня.

— Твое лицо для меня словно солнце, ему не нужны волосы. Золотоволосых красавиц при дворе Вильгельма было предостаточно. — Он улыбнулся. — И ни одной из них не удавалось завладеть моим сердцем.

Я прижалась к нему и положила голову ему на грудь. Просунула руку под его рубаху и выше повязки нащупала орла.

— Знаешь, что у тебя муравьи в животе? Такие большие-большие. Мастер Нафтали скреплял ими швы твоей раны, чтобы они срослись.

— Иногда они щекочут меня, — прошептал он. — Как только увижу тебя, они начинают щекотать сильнее.

Щекотали они и меня. Или то были его руки?

— Рассказать тебе одну историю? — Он сел и дотянулся до бокала.

— О великанах? И о коровах, и об одноглазых…

— У тебя хорошая память. — Эрик с любовью улыбнулся. — Нет, никаких больше историй про великанов. Я хочу рассказать тебе о том, о чем, кроме Нафтали, не знает никто. — Он взял мою руку. — Хочу рассказать тебе о моем происхождении и о том, откуда я родом.

Я медленно выпрямилась. Он поверяет мне самое сокровенное, в надежде на то, что я сохраню это в тайне. Я закусила губы. Покарай меня, Господи, если я изменю ему…

— Мой отец, король Эмунд Гамлессон, умер, когда мне исполнилось четырнадцать лет. — Он говорил тихо, и я придвинулась ближе, чтобы лучше было слышно. — На тинге, нашем народном собрании, новым королем был избран муж моей сестры Стенкил Рагнвальдсон. Меня же семья вскоре направила во дворец герцога Нормандии. Может быть, они боялись, что я свергну Стенкила? — Он скривил лицо. — Кто знает. Я темпераментный человек. Факт его избрания разозлил меня, я этого совсем не хотел. Он был таким неторопливым, услужливым. Таким рассудительным и осмотрительным. Никогда не совершал никаких необдуманных поступков. Настоящий докука на троне свеара. Да, я почти уверен в том, что семья хотела удалить меня из своего окружения. Вот так они и отослали меня ко двору герцога Нормандии, при котором имелась школа молодых воинов и где из меня должны были сделать достойного рыцаря.

Весь поглощенный воспоминаниями, он сровнял с землей холмик из травы.

— То были на самом деле нелегкие годы в моей жизни. Нас муштровали с утра до вечера, и все давали мне почувствовать свое презрение — ко мне, язычнику с Севера, ежедневно и ежечасно. Но я вынес все это. Тем самым я заслужил любовь Вильгельма, И когда закончились пять лет учебы и я хорошо показал себя в боях, выдержал все испытания, он подарил мне коня с воинским снаряжением и оружием, как доброму другу чем неприятно удивил заносчивых придворных…

— Ты знаешь семью моей матери? — тихо спросила я.

Он кивнул.

— Твоя мать была, наверное, красивой женщиной. Однажды я слышал, как люди говорили о ней. Какой она была образованной и умной и каким смелым и решительным был ее поступок, когда она решилась покинуть родину и последовать за чужестранцем в его страну. Удивительная, необычная женщина. — Он потрогал рукой мою щеку. — А ты ее дочь.

Я вновь увидела перед собой мать, высокую и стройную, ее снисходительную улыбку, когда отец неистовствовал, и то движение руки, которым она устраняла все проблемы. Что она бы сказала, если смогла увидеть свою дочь у ног воина-язычника, с сердцем, переполненным счастьем?..

— И вот я, вооруженный, обученный военному искусству, стоял у дворца герцога, не испытывая ни малейшего желания ехать домой. При дворе рассказывали о многом, и все это мне хотелось увидеть самому. У моих ног лежала Западная Европа, мир ждал моих подвигов — где уж было думать о возвращении домой? — Он до краев наполнил наши бокалы. — Итак, я решил проскакать всю страну. Побывать в Париже, где состязаются в спорах великие ученые и строятся большие соборы. Проехать через Аквитанию на юг к благоухающему морскому побережью. Там я увидел такие древние города, как Арлекс и Аикс, где тысячи лет тому назад жили римляне. Я был в Вецелау, где христиане почитают ученицу Белого Христа, Марию Магдалину. В одном гроте есть череп, лежащий на бархате в окружении тысяч свечей и людей, которые молятся и поют…

— И там был ты? — ошеломленно спросила я.

Язычник в местах паломничества — пресвятая дева Мария!

— А почему бы и нет? Думаешь, что Белый Христос что-то имел бы против? Было очень впечатляюще. Христиане умеют праздновать со свечами и мерцающим золотом так, что сердце замирает. Я был даже в Риме. Там видел того, кто именует себя понтификом Максимусом. — Сердце мое забилось бешено: он видел папу! — Они называют его наместником Господа Бога на земле. Если ваш Бог хоть чуть-чуть напоминает его, то он мне не очень симпатичен…

Я хотела возразить, но он прикрыл мне рукой рот.

— Позволь мне продолжать, дорогая. Этот понтифик большой, сильный человек с резкими чертами лица, и я не нашел в нем ничего, что знаю о Белом Христе. Ровным счетом ничего. Человеку, как он, не нужен мир. И город его ужасно грязный. Сами руины, о которых люди слагают легенды, мусор, отбросы, нечистоты в переулках и повсюду крысы, и среди всего этого безобразия ученые, рассказывающие голодающим о вечной жизни… А между тем в Италии я просто потерял счет времени, любуясь окружавшей меня красотой. Гордые города и крепости, необыкновенной красоты женщины, церкви и благоухание диких трав в горах… — Он прервался при взгляде на мое лицо. — Ты не веришь мне.

— Нет, только…

Я не могла найти нужных слов.

— Думаешь, я рассказываю тебе сказки, так как принято считать мой народ жестокими, кровожадными викингами, так? Ты веришь в то, что наговорил тебе этот лысый с разыгравшейся фантазией, да? Элеонора, моя мать — крещеная христианка, и мы живем не в логовищах и берлогах, как некоторым хочется думать. Взять хотя бы герцога Вильгельма. В его государстве строят великолепные здания христианского стиля, церкви такой высоты, что, когда смотришь на них снизу вверх, захватывает дыхание, и вообще он потомок фон Ролло, норвежца. Дома у нас даже был христианский священник, научивший нас, детей, читать и писать.

Я не отважилась возразить. Клещом впилось в мою память рассказанное аббатом. Они приносили в жертву людей…

— К сожалению, ему не удалось убедить моего отца в благословениях Белого Христа. Напротив, он имел глупость организовать с противником отца заговор. — Орех, который он вертел в руках, укатился в траву. Эрик задумчиво проводил его взглядом. — Отец приказал убить его.

— Вы убили священника? — не веря своим ушам, спросила я.

— Этот поступок не более варварский, чем то, что твой отец сделал со мной, — поспешно возразил он. — Жестокость не присуща язычникам, дорогая моя, хотя ваши летописцы все время хотят убедить вас в обратном. Именем вашего Бога, которого они также называют Богом любви, вершатся многие кровавые дела…

— Как только ты можешь говорить такое.

Он обхватил мою шею руками, тепло и нежно, и притянул к себе.

— Я не хочу спорить с тобой об этом, Элеонора. Кто хоть раз начнет спорить о правой вере, может подвергнуть свой мир разрушению. Давай сохранять мир и дружбу. Оставь себе своего Бога и позволь мне оставить себе свои божества. Обещай мне это.

Глаза его при этих словах были очень серьезным. Я нутром почувствовала, что он знал, о чем говорил, и скрепила поцелуем свое обещание.

— На чем я остановился? На Италии, да. Я с трудом мог расстаться с этой страной. Настала зима, когда я отправился через Лотарингию на Север, в ваши леса Эйфелевых гор. Банда разбойников напала на группу путников, к которой я присоединился. Они отобрали все, что у нас было, убили всех мужчин — повезло лишь мне, я один смог сбежать. Целыми днями я шатался по лесу, без коня, оружия, боясь вновь попасть в руки разбойников. Мне не у кого было попросить помощи, я не владел языком, на котором говорят в вашей стране, а крестьяне не говорят по-латыни, — правда, боги в те дни наверняка прокляли меня. Вот тогда меня и поймали люди твоего отца, застав меня за сдиранием шкуры с зайца. Они избили меня так, что я на время перестал видеть и слышать.

Страшная картина вновь возникла у меня перед глазами: кровавая куча тряпья вместе с убитыми животными.

— Браконьерство карается строго. Я видела тебя во дворе и подумала, что ты мертв.

Некоторое время он мрачно смотрел перед собой. О Всемогущий Боже, вскоре он преодолеет жажду мести…

— Они бросили меня в ту темницу, где я и узнал твоего отца. Однажды появился монах с деревянным крестом. Заметив кольцо на моем пальце, он быстро забыл про молитву. Он забрал его с собой и удалился. А позднее твой отец сорвал с моей шеи цепочку.

— Что это было за кольцо? — спросила я.

Мой перстень с печаткой. Широкое золотое кольцо с гербом нашей семьи.

Меня осенило дурное предположение. Я вспомнила о сверкающем украшении, которое видела в аббатстве. Не этим ли объясняется загадочный интерес аббата к чужестранцу, интерес, который в конце концов привел к сговору с целью совершения убийства?

— Я все еще спрашиваю себя, не хотел ли твой отец потребовать за меня выкуп. Но по тому, как я выглядел, никто не смог бы узнать, кто я.

Я удержалась от замечания, что сдержанность в его поведении выдавала его благородное происхождение. Каждый чувствовал тайну, окружавшую его, неделями во всех уголках замка только и разговоров было, что о чужестранце. Мужчины обсуждали его невероятную силу, когда вступали с ним в драку, а женщины судачили по поводу того, как он хорош собой, золотокудрый, с сильными руками! Когда я слышала это, то всякий раз испытывала чувство гордости оттого, что он был моим конюхом… И все же мы мучили его, обесчестили, и совершал это мой отец, а я не препятствовала этому, просто извлекала из этого свою выгоду. Меня мучило сознание того, что мы взяли на себя смертный грех и когда-нибудь обязательно придется за все расплачиваться. Я отвернулась, пытаясь сдержать слезы.

— Yfirboetr liggr til alls… — Он с силой положил мне руки на плечи. — Я не хочу, чтобы ты упрекала себя, слышишь? Посмотри на меня.

Он заставил меня повернуться к нему лицом.

— Прекрасная девушка в слезах, я люблю тебя — тебя, вынужденную по моей милости молчать, и обманывать, и терпеть унижение. Мне продолжать?

— Нет, — прошептала я, — не говори сейчас больше ничего.

Только рыбы были свидетелями нашего красноречивого молчания, а еще — и мастер Нафтали, внезапно появившийся перед нами.

— Элеонора, тебе лучше сейчас уйти. Ранняя месса закончилась, и твоя горничная наверняка уже ищет тебя. Герман проводит тебя наверх, — предостерег старик.

Эрик медлил отпускать меня. Он снял с розового куста платок и накинул на меня.

— Чтобы они тебя узнали.

Я встала, поправляя одежду.

— Ты придешь еще, дорогая?

Я осторожно кивнула. Он положил на живот руку.

— Муравьи опять закопошились.

— Прыгни в пруд, мальчик мой, они и успокоятся, — поддразнил его еврей и взял меня за руку

Подойдя к увитому растениями входу в скалу, я еще раз обернулась и, бросив взгляд в его сторону, заметила, как он неподвижно и мечтательно смотрит на сверкающую водную гладь, будто не может поверить в то, что случилось.

Нафтали провел меня через пещеру мимо своего лабораторного стола к двери. Там он остановился и посмотрел на меня.

— Что я сделал, старый дурак, — пробурчал он себе под нос. — Вы… вы не можете… ты девочка, ты должна быть осторожной. Опять придешь только тогда, когда я тебя позову.

— Но как…

— Я уверен, что за тобой установили слежку. Появляясь здесь, ты подвергаешь его жизнь неимоверной опасности. А теперь ступай, быстро. — Он отворил тяжелую дверь. — Я скоро позову тебя.

На дрожащих ногах я поднялась на поверхность земли, назад, к своей прежней жизни, оставив свое сердце в темнице.

После столь насыщенных событиями дней непросто было освоиться в однообразии повседневности. Неужели было время, когда такая моя жизнь казалась мне нормальной? Жизнь, в которой не было этих голубых глаз и от мысли о поцелуе не бежали по спине мурашки… Я старалась ничего не упустить из поля зрения. Проветривались сундуки для хранения одежды, складские помещения содержались в чистоте. Но я не замечала проеденных молью дырок на нарядах, а мешки с зерном мне приходилось пересчитывать вновь и вновь.

Патер Арнольд объяснял мою явную рассеянность пережитым на озере. Он наставлял меня, объяснял, как умерщвлять свою плоть, чтобы получить прощение. И выдал мне власяницу, чтобы я носила ее вместо нижнего белья, а так как я все еще считала себя виновной, то носила ее до тех пор, пока она не натерла кожу до красноты. Когда мы сидели в часовне и читали псалмы, он спрашивал иногда о пережитом в лесу. Маленький патер, казалось, придавал не такое уж большое значение моему испытанию на озере. Рассказ о черте в деревенском пруду благодаря церковному служителю привлек всеобщее внимание, и, конечно, тут же нашли дохлую рыбу, хотя все, кто хорошо разбирался в этом, заверяли, что не видели тогда на водной поверхности ни сажи, ни копоти. Патер Арнольд, напротив, надеялся на исповедь, которая внесла бы ясность в представление о состоянии моей души. Я исповедовалась ему в тишине нашей часовни кое в чем, но страх за Эрика запечатывал мои губы, едва речь заходила о варваре…