Не спрашивайте меня, как я провела последние дни. Я не осмеливалась без приглашения Нафтали прийти в темницу из-за страха подвергнуть опасности сокровище, которое там скрывалось. Как в беспамятстве, я бегала, изо всех сил стараясь сосредоточиться на выполнении повседневных дел. Все время воскрешая в памяти его лицо и слова, я щипала себя, чтобы очнуться от своих фантазий. Он поцеловал меня — не каждый же мог это видеть? Наверное, это отражалось на моем лице, оно светилось, сияло, и слезы, словно жемчуг блестели на моих ресницах. Я чувствовала, что за мной наблюдают. Майя, мой отец, патер Арнольд — все они смотрели на меня подозрительно и настороженно и, казалось, читали по моим глазам о счастье, которое переполняло меня, и о грехе, который завладел мною…

Лишь в ночные часы, когда без сна лежала я в кровати, прислушиваясь к спокойному дыханию спящих, я позволяла себе без стыда думать о человеке в темнице, облик которого в мечтах являлся мне каждую ночь, по которому я так скучала, желая увидеть его.

Между тем было время епитимьи, для меня среди благоухающих блюд и дымящихся горшочков стояли лишь хлеб и вода. Но вид яств нисколько не волновал меня. В глубине души я ощущала голод другого свойства, много греховнее. Что касается епитимьи, то я была убеждена в правомерности моего наказания и готова была испытать его сполна. Если бы Всевышний смилостивился и простил бы все содеянное нами над сыном короля!

Патер Арнольд педантично отсчитывал листы с псалмами, которые я должна была читать до самой свадьбы, — их было свыше тысячи. Тысяча псалмов! Мои колени болели от жесткой деревянной скамейки у молельного места, где я проводила многие часы епитимьи, видя перед собой богато отделанный крест Спасителя и в сердце надеясь на спасение. Власяница немилосердно натирала кожу и в душе я проклинала ее. Утром патер пришел с каким-то железным поясом, и я обещала ему во время молитвы надеть его на мою израненную талию. Он жал и натирал мне тело, отвлекая от чтения псалмов.

Мысли мои путались. Я размышляла о том, что церковь позволяла верующим легкое раскаяние. Сначала обрекают тебя на епитимью на целую вечность, что разрушает личность, а потом дают возможность довольно просто откупиться. Немного самобичевания, здесь золотая чаша, там пожертвование церкви или небольшой надел плодородной земли — подходило все. Насколько мне известно, отец уже оплатил монастырю мое искупление грехов. Господь должен был меня покарать, но получалось, что представители Вседержителя на земле неплохо наживались на отпущении грехов. Тот, кто висел на кресте и страдал за людей, бросил на меня уничтожающий взгляд. Стыдись, казалось, говорил он, своих богохульных мыслей, не подобающих женщине, разве ты этого еще не знаешь? Я заметил, что у тебя плохое окружение…. Я широко раскрыла глаза. Уж не подмигнул ли он мне? Нет, он, как и прежде, висел на кресте. И не было ли это знаком для меня усилить свои старания? Я вновь овладела собой и снова сложила руки для молитвы.

Моя младшая сестра, казалось, была единственной, кто чувствовал, что со мной происходит. Мы сидели у окна под лучами послеполуденного солнца, и я вычесывала колтуны из ее волос. Она же заботливо гладила мою коротко стриженную голову.

— Элеонора, ты ведь опечалена тем, что белокурый мужчина умер, правда? Но ты же сделала все, чтобы спасти его. Поверь мне, всемилостивый Господь знает об этом.

Ее серые, излучавшие тепло глаза смотрели на меня с грустью. Я не открыла своей сестре правду. Как и все вокруг, она считала Эрика умершим. Еврей напугал меня, сказан, что в приступе лихорадки она может, сама того не желая, выдать нашу тайну. Больная девочка очень переживала потерю своего друга, который часто веселил ее своими рассказами.

— И Ганс знает об этом. Оттуда, где он сейчас, он, конечно, может видеть все, что происходит на земле, так же, как и наша мама. Он рассказывал мне, что то место, где живут его божества и куда попадает после смерти воин, называется Валхалл. Дочери самого главного бога приходят за ним на восьминогом коне. Только представь себе — конь о восьми ногах! Как же быстро он может скакать! А потом он встречается со всеми другими воинами, и они празднуют эту встречу целый день. И они едят жаркое из свинины, свинью доставляют им прямо туда, где они находятся, и они сами забивают ее, только представь себе!

Она мечтательно накручивала на палец прядь волос. Восьминогий конь, свинья-привидение. Это было очень похоже на него — рассказывать ребенку такие богохульные истории.

— Ты же знаешь, что все это глупости, Эмилия. Ганс был язычником и…

— Ах, если бы он не умер! Он так хорошо относился ко мне! — Слезы заблестели в ее глазах, и она тут же плутовато ухмыльнулась. — А тебе он всегда дерзил, помнишь? Элеонора, я думаю, что ты ему нравилась. Он часто смотрел на тебя во время ваших споров, как будто сожалел о ваших разногласиях. — Она поцеловала меня в щеку. — Думаю, вы стали бы чудесной парой, — печально прошептала она.

Я крепко сжала губы и опять взяла в руку расческу. Какая пара? Здесь сидела будущая супруга господина Кухенгейма в ожидании своей помолвки, а тот, кому принадлежало ее сердце, скрывался в темнице, готовый в скором времени покинуть ее. Вот и все, что ждало меня впереди. Я пригладила Эмилии волосы и, поцеловав ее, пошла к себе.

В воскресенье, через две недели после Пасхи, произошло наконец то, чего я ждала днем и ночью: мастер Нафтали позвал меня в темницу. Майя взглянула на меня с подозрением, когда Герман передал, что я должна спуститься в подземелье, так как лекарь составил для Эмилии новое лекарство и он должен дать мне свои рекомендации. С внутренней дрожью от ожидания скорого свидания вечером в назначенное время я вошла в подземелье. На мой громкий стук открыл сам Нафтали в лабораторной шапочке, держа кельму с порошком.

— Добрый вечер, дитя, — произнес он и приветливо улыбнулся. — Ты очень пунктуальна. Не хочешь ли помочь мне сворачивать пилюли?

От удивления у меня вытянулось лицо, а взгляд уперся в ковер на полу. Как мог он думать о сворачивании пилюль?

— Подожди немного, они еще не совсем готовы. Это недолго.

— А для чего они?

— Он хочет сделать для тебя сюрприз, потерпи немного. Пошли, лучше помоги мне.

С этими словами он вновь повернулся к своим блестящим аптекарским весам и отсыпал на чашу еще чуть-чуть порошка.

— Вот этот ты можешь взять для своей сестры. Принимая его по вечерам, она, возможно, не будет так температурить ночами.

Он обеспокоенно заходил вокруг большого лабораторного стола. На кафедре в необычном беспорядке громоздились книги и фолианты, свеча прогорела до половины. С благоговением перелистывала я страницу за страницей. Ловкая рука делала на них пометки. В другом фолианте я увидела плоды и листья, в третьем — звездное небо.

— Любопытный человек этот Юнглинг, — сдержанно произнес Нафтали. — Целый день он листает мои книги, я почти уверен, что он ознакомился со всеми изданиями моего мэтра и наставника Авиценны! Для него я достал из сундука книгу Альфануса фон Залерно — мое скрытое от посторонних глаз сокровище, чтобы он смог рассмотреть иллюстрации. Он даже разыскал мои записи к каббале — религиозно-мистическому толкованию Ветхого Завета, несмотря на то, что они хорошо спрятаны на полке. — Улыбаясь, он покачал головой. — Видишь? Но невзирая на то что он надоел мне своими вопросами с раннего утра, я — если бы он остался — не желал бы себе лучшего ученика.

Тут раздался скрип весов. Я погладила рукой пергаментную страницу и представила, как Эрик с любопытством склонился над книгами, чтобы до мелочей изучить строение человеческого тела, понять и принять эту информацию — так же, как с любопытством он проскакал на лошади всю Западную Европу, постигая многообразие мира Господнего.

Из пещеры доносилось бормотание. Как бы случайно я прокралась к двери и стала осторожно подсматривать через образовавшееся между притолокой и дверью отверстие.

— Проклятье! Повнимательнее, неотесанный мужлан.

Голос его был неузнаваем.

Я протиснулась сквозь расщелину, чтобы увидеть, что происходит там, внутри, и просто остолбенела. Эрик стоял на коленях на подушке перед жаровней, раздетый по пояс, застыв в странной позе. Тассиа скручивал перевязочный материал. Ловкими пальцами он сооружал из корпий мешочек и начинял его целебными травами, а потом прятал в деревянный ящичек. Но не он привлек мое внимание, а Герман, который, сидя возле Эрика на корточках, пытался сделать что-то на его шее. А потом все же увидела: маленьким напильником он Бог знает уже как долго спиливал железный рабский ошейник, этот страшный символ подавления личности, который надели на Эрика в тот самый день, когда он должен был присягнуть мне на верность. Я тяжело вздохнула.

— Если ты меня еще хоть раз уколешь, парень…

— Простите, господин! Но вы не сидите без движения!

— Чертов горшок — я совсем не двигаюсь! Это ты неловкий!

Его страстное, до дрожи по всему телу, желание наконец-то освободиться от ненавистного кольца-ошейника, казалось, физически ощущалось в комнате, оно передалось мне, и во мне тоже все задрожало.

— О! Проклятье! Какой же ты все же остолоп, бестолочь несчастная! — Эрик злобно отпихнул от себя Германа, проводя рукой по раненой шее. — Ты специально это делаешь!

— Одна сторона распилена, вторую буду пилить осторожнее…

— Оставь меня! — озлобленно прорычал Эрик. — Исчезни! Остальное я доделаю сам. Убирайся с глаз моих.

Герман, придя в себя, не скрывал обиды, подобрал свой напильник. Потом взглянул на Эрика, вцепившегося пальцами в ошейник и напрягшегося всем телом.

— Вы… вы чертов хвастун, понятно вам? — внезапно произнес он и, словно кошка, зажмурил глаза. — Я не терплю вас. И рад, что вы наконец покинете нас.

В течение секунды они таращились друг на друга. Я прикусила губы. О великий Боже; как он отважился сказать такое? Эрик выглядел так, будто только что свалил ударом на землю тощего слугу этого сына крепостного, который уклонялся даже от его взгляда. И тут лицо Эрика преобразилось, и на нем появилась широкая ухмылка.

— Хвастун, говоришь? Ну-ну. Быть может, ты даже и прав, деревенский олух. А сейчас я тебе кое-что покажу.

С этими словами он поднялся, медленно и сосредоточенно, во весь рост. Жар жаровни и приглушенный свет масляной лампы оставляли на его оголенной спине красноватые блики. Рубцы, которые остались после святотатства отца и которые, как борозды, можно было прощупать пальцами, были лишь темными тенями на белой коже. Мною овладел трепет от восторга. Какой воин… Он стоял, широко расставив ноги, сжав кулаками концы распиленного кольца. «Ему ни за что не удастся разжать их», — испуганно подумала я, прикусив большой палец. Эрик сделал глубокий вздох, напрягая одну за другой все мышцы. Как зачарованная наблюдала я в полумраке их тонкую игру. Он стоял, словно статуя, как памятник античной красоты, окруженный дыханием вечности, силы, воплощенной в камне; а потом стал растягивать в разные стороны железные концы — плечи его набухли, казалось, что он стал выше ростом, казалось, он вот-вот заполнит эту пещеру своей безудержной силой и скрежетом зубов. Я вспомнила о своем сне, том сне, который так напугал меня в первую ночь, — не о человеке, который затмил солнце. «Раб разрывает оковы своих мучителей, — пронеслось в моей голове. — Он разорвет их, а потом придет время мести!» Эрик дрожал от напряжения, он опустился на колени, продолжая растягивать кольцо. Оно начало разжиматься все больше, больше… Вскрикнув, он наконец разжал его настолько, что смог снять с шеи. Я смотрела на металл с острыми краями, темный и отвратительный, как железная пасть, и мне вспомнился тот эпизод в кузнице, когда горячее железо обжигало его шею, когда кузнец с силой прижимал кольцо и с силой вгонял штыри в отверстие. Те удары еще долго звучали во мне.

Эрик, казалось, преодолел в себе воспоминания о том дне. С пунцовым от стыда лицом я уставилась на кольцо, будто не в состоянии понять, что он держит в руке.

— Никогда, — внезапно прошипел он сквозь зубы, — никогда я не забуду этого, до самых последних своих мгновений, и боги будут свидетелями тому! Никогда!

Как от назойливого насекомого, освободился он от куска железа и забросил его в темноту, не заметив меня. Тассиа прошмыгнул мимо меня, Герман следовал за ним с медицинским саквояжем.

— Будет лучше, если вы сейчас не пойдете к нему, — шепнул мне Герман.

Казалось, что в пещере никого не было. Жаровня и масляная лампа представлялись мне вещами нереальными, такими, как и все, что я только что наблюдала. Словно влекомая невидимой силой, я наступила на кольцо, руки мои схватили почти с жадностью ржавый металл, доставивший тому, кто носил его, столько мук. Неожиданный шум страшно напугал меня. Я взяла масляную лампу и пошла в глубь пещеры. Эрик лежал на полу, у стены скалы, закрыв голову руками, и плакал. Никогда до этой минуты я не видела его плачущим. Громкие рыдания вперемежку с нечленораздельным бормотанием и злыми вскриками, а потом — удары по скале и разбитые в кровь кулаки. В растерянности я склонилась над ним. На белой повязке появилось темное быстро увеличивавшееся пятно. Судя по всему, вновь разошелся шов на его только что перебинтованной ране. Лампа немилосердно освещала его шею, рубцы и кровоточащие шрамы, оставшиеся после кольца. Клеймо раба на всю жизнь!

Ощутив боль, он перевернулся и, уткнувшись носом в грязь, задыхаясь, бормотал на языке своих палачей: «Боги, помогите мне не забыть… Помогите мне!»

Я закрыла лицо руками и побежала прочь.

***

В середине недели меня известили, что мне необходимо прийти в темницу: наконец-то приготовлено новое лекарство. Майя пробурчала что-то про «еврейские порошочки» и «колдовство», протягивая мне шаль. На этот раз я спускалась по скользкой лестнице со страхом и тоскливыми, печальными мыслями. Кольцо я спрятала в женской половине замка, в моей светлице, за выдвижным камнем в стене, а по ночам, после возвращения, вынимала его и, крепко держа в руках, проливала горькие слезы. Ненависть, звучавшая в голосе Эрика, напугала меня. Любил ли он меня? А может, я все это себе нафантазировала?

Широко шагая, спеша, Эрик подошел и схватил меня за плечи.

— Ты убежала от меня! Никогда так не делай, любимая, никогда больше…

И, взглянув на меня, внутренне напрягся. Страх и горечь стеною разделяли нас, но он устранил их одним-единственным движением, заключив меня в свои объятия.

— Мне так не хватало тебя. — Я тихо стояла, пытаясь задержать эти мгновения…

— Пойдем, я покажу тебе, что я сделал. — Быстрее, чем мне хотелось, он отпустил меня и потащил за собой в заднюю часть пещеры, где на выступе скалы мерцала свеча. — Взгляни-ка туда, на стену.

На стене видны были черные линии, которые стали четче, когда Эрик подошел ближе и посветил на них. Линии извивались и, соединяясь при более пристальном рассматривании, превращались в животное, громадного дракона с открытой пастью и заостренными клыками типичное мифическое животное Севера, изображенное на его руках и при освещении наполнявшееся жизнью. Я в страхе отшатнулась.

Он схватил меня за руку и притянул ближе к себе.

— Эх, графиня, я написал тебе письмо, а ты убегаешь!

— Письмо?

Ничего не понимая, я уставилась на животное.

— Письмо, о котором должна знать только ты, так как сейчас я зачитаю его вслух. Слушай внимательно.

Он медленно провел пальцем вдоль изгибов тела дракона, и я узнала те литерные знаки, о которых он рассказал мне в лесу. Руны, литерные знаки Севера, подаренные одноглазым богом, девять дней провисевшим на ясене, чтобы обрести жизнь вечную. Óдин. И Иггдрасиль. Я вспомнила истории и ночь, в которую он мне их рассказывал.

— Этот камень Эрик расписал для Элеоноры, которая завоевала его сердце и навеки овладела им. Она отважно сражалась и пошла с ним в пылающий огонь. Сестра, подруга, возлюбленная — он никогда не забудет ее.

Я с волнением обернулась.

— Тебе не нравится? — разочарованно спросил он. — На моей родине люди расписывают такие камни на память, они лежат на земле повсюду. А этот будет единственным в Германии, в долине Рейна. И посвященным тебе — единственным. — Он приблизился вплотную, взял меня за плечо и увидел следы от слез на моих щеках. — Ты плачешь? Прости, что я не написал нежного письма о любви к тебе, я не умею. — Нежными прикосновениями пальцев он вытер мое лицо. — Был бы я аквийским бардом, я бы осыпал тебя словами о своей любви. Но, любимая, я не таков. В странах Севера воспевают благородных героев и славные сражения, а не любовь к женщинам. — И он беспомощно воздел руки к небесам.

Я не сказала ни слова, чтобы объяснить, чем вызваны мои слезы. Скупые литерные знаки, смысл которых он перевел мне, и были самым настоящим письмом о любви, какое он только мог написать. Оно потрясло меня, но именно теперь я уже больше не сомневалась в том, что это письмо было прощальным.

— Забудь неловкие слова. — Он погасил свечу и потянул меня за собой наружу. — Пойдем наслаждаться солнцем!

Тассиа загодя разложил на циновке ковры и подушки, а теперь и сам вышел из каморки со свежеиспеченным ароматным хлебом. Эрик хитро ухмыльнулся.

— Еврей запретил мне нарушать твой пост. Но мы оба кое-что придумали.

Губы Тассиа чуть тронула улыбка, из-за его спины возник чайник, от содержимого которого исходил чарующий запах.

— Мы просто заварили мятную приправу, которой он обычно посыпает еду, водой. Элеонора, этот горячий напиток имеет необыкновенно приятный вкус!

Эрик поспешил помочь Тассиа поделить на куски хлеб и наполнить напитком бокалы. Я смотрела на него, и мне хотелось плакать.

Черная рука дотронулась до моего лица. Тассиа смотрел на меня, пытаясь что-то объяснить жестами, а потом, отходя, улыбнулся вновь.

— Любовь всегда выбирает каменистые тропы, — перевел Эрик эти жесты и уселся рядом. — Тассиа тоже пришлось однажды пройти той же тропой. И он посоветовал тебе радоваться каждому отрезку пути, на котором нет камней. — Взгляд его излучал радость. — Этот черный тролль с руками женщины очень хорошо к тебе относится. А теперь давай примемся за еду.

Так мы трапезничали, запивая тминный хлеб напитком из мяты, что, по разумению Эрика, были не чем иным, как простыми водой и хлебом, — и я без сожаления и раскаяния наслаждалась этой едой, так как она была действительно вкусной, потому что Эрик был со мной, и я гнала от себя прочь все мысли…

— Гмм… вот так должен начинаться каждый день.

Мы стряхнули тмин с хлебными крошками в воду и, лежа на спине, любовались облаками, проплывающими по голубому небу.

— А знаешь, что летом на Севере не бывает ночи? Бывают дни, когда солнце совсем не заходит, тогда веселятся и пляшут всю ночь. А небо в это время намного голубее, облака же белые, как снег, воздух…

— Ты опять рассказываешь мне сказки, Эрик?

Я повернулась на живот.

— Нет, что ты! Ведь на Севере в зимнее время солнце не светит совсем. Поэтому зимой такая темнота, что можно подумать, будто боги забыли нас. И люди, страшно тоскуя, ждут света и наступления лета… Вообще-то мне кажется странным такое явление с солнцем. Хотел бы я знать, почему так происходит.

— Когда… когда ты думаешь возвратиться туда?

— Когда разрешит еврей. Рана заживает очень хорошо. — Эрик сел, скрестив ноги, и серьезно посмотрел на меня. — Элеонора, ты ведь знаешь, я не могу остаться.

Я кивнула, стараясь избежать его взгляда.

— Ведь скоро твоя свадьба, и ты покинешь этот замок, последовав за своим супругом…

— Никто меня не спрашивал! — выпалила я и ударила кулаком об пол.

Как мог он так легкомысленно отнестись к моим чувствам, точно это семена одуванчика, раздуваемые по ветру?

Он взял меня за руку и улыбнулся мне. В глазах его стояли слезы.

— Я спросил бы тебя… Если бы было другое время и другая жизнь. Если бы ты была какой-нибудь принцессой, а я каким-нибудь королем и мир принадлежал нам, не интересуясь нашими именами, — я спросил бы тебя, Элеонора…

— И я сказала бы «да», — задыхаясь, прошептала я.

Глубоко вздохнув, он поцеловал мою руку. Я почувствовала, насколько тяжело ему было сдерживать себя.

— Я должен прекратить эти фантазии. Элеонора, ты заслуживаешь много большего, чем бывшего раба, поверь мне. Тебе нужен мужчина, способный обеспечить тебе достойную жизнь и доброе имя детям, которое подарят тебе боги. Мир должен лежать у твоих ног…

— Мне он не нужен, Эрик, — пробормотала я, вытирая слезы. — Почему ты не спрашиваешь меня…

— Позволь мне договорить, Элеонора. Дай мне сказать обо всем так, как это на самом деле. Меня лишили всего — имени, чести, я гол как сокол. Единственное, что у меня есть, — это моя жизнь. А это не так уж много.

— Ты рассказывал о своей матери, — обратилась я к нему. — Что с ней?

— Элеонора, если в моей стране кого-то, как меня, лишают чести, то он может возвратиться туда только после попытки восстановить свою честь и доброе имя.

— И… и ты не можешь сделать это?

— Мы называем это кровной местью, — тихо произнес он, будто освободившись от тяжелого груза. — Я должен убить твоего отца, понимаешь? Заплатить его кровью за мою честь. — Он бросил на меня уничтожающий взгляд, от которого у меня перехватило дыхание. — Но я могу попытаться попросить у короля пощады. Может быть, он и пойдет на это. Я не знаю. Я вообще не представляю своего возвращения домой.

Он глубоко вздохнул и замолчал. Кровью моего отца — за его честь? Мне стало холодно.

Эрик опять лег на спину и задышал спокойно и ровно. Руки его теребили травинку…

— Расскажи мне о твоем доме, — тихо попросила я.

— Мой дом? Девочка, многие годы прошли с тех пор, как я покинул его!

— Ну расскажи, как ты жил там раньше. — Я положила голову ему на грудь и провела пальцем по его губам. — Расскажи мне хоть что-нибудь. Большим ли был замок, в котором ты жил? Сколько слуг у вас было? Просто расскажи…

Пусть будет о чем помечтать, когда тебя не будет рядом.

— Рассказывать — значит будить тоску по родине, Элеонора. — Он принялся рассматривать деревья. — У нас… у нас был большой дом в Уппсале, — просто начал он и притянул меня к себе. — На Севере нет замков, которые ты имеешь в виду. Люди живут в деревянных длинных, больших домах, и богатые убирают их изнутри коврами, дорогостоящими мехами. Когда отец умер, у нас был новый дом на другом конце города, довольно далеко от храма и рощи богов. Чтобы ты знала, моя мать была очень набожной. Она была первой женщиной в Уппсале, у которой при доме была собственная церковь. И как только в нашем доме появился священник, я стал то и дело с ним спорить. — В задумчивости он начал рассматривать свои руки. — Семья решила направить меня к Вильгельму. И все эти годы я испытывал страшную тоску по дому моей матери… по огромным лесам и лугам, на которых пасся скот. Там повсюду небольшие ручьи, впадающие в реку Фюри. И есть озерко, в котором ребенком я научился плавать. Когда мне было двенадцать лет, отец подарил мне вороную лошадь, и мы вместе с ним скакали на север охотиться на дичь. У меня был замечательный лук из древесины ясеня и стрелы с разноцветными перьями, которые мне вырезал сам отец. Иногда мы бывали на озере Мэлар — таком огромном, что не видно было ни конца, ни края. Зимой по его льду можно было ходить и кататься. На берегу у нас был небольшой домик, и когда отцу приходилось уходить на войну, мать с нами перебиралась туда. На озере было бесчисленное множество островов, и каждый день мы могли находить для игры новый, а потом, вечерами, мы ели рыбный паштет и пирог с ягодами, который пекла наша мать. Этот пирог очень любила моя старшая сестра. — Он немного помолчал, что-то обдумывая или вспоминая. — Как, интересно, выглядит сейчас Зигрун? Наверняка у нее уже много детей… Знаешь, моя семья — одна из самых богатых и уважаемых во всей стране. Юнглинги владели ею с древних времен, а сейчас нас осталось не так уж и много. Я являюсь последним потомком по мужской линии, и если у меня не будет детей, то моей обязанностью будет закопать в землю меч семьи. Но я уверен, что этого не случится. — Он улыбнулся. — Очень важно иметь могущественную семью. Клан определяет твою жизнь, каждый шаг, который ты совершаешь, так как знает, что для тебя благо, а что нет. Он как пристанище, которое всякий раз принимает тебя, если ты придерживаешься его правил. Быть может…

Он мечтательно смотрел перед собой, поглаживая змей на своих руках.

— Я и на самом деле скучаю по дому, — вздохнув, произнес он. — Хоть и прошло уже столько времени…

Когда он сел, глаза его потемнели. Тихо журчал ручей, и над нами в вершинах деревьев стучал своим длинным клювом дятел. Я лежала совсем тихо. Эрик нарисовал картину, в которой я не должна была упустить ни малейшей подробности, чтобы ничего не забыть, когда он покинет замок. Неведомая северная страна с огромными озерами и неизвестными богами…

— А как дела у Эмилии? — Неожиданно спросил он.

— Она все слабеет, а по ночам страдает от высокой температуры. Мастер Нафтали считает, что Господь скоро заберет ее на небо.

Эрик озабоченно молчал.

— Она очень жалеет тебя. Ведь я сообщила ей, что ты умер. Теперь она все время рассказывает о восьминогих лошадях, которые привезли тебя в большое помещение.

— Валхалл.

— А есть ли жизнь после смерти?

Он покрутил головой.

— У нас говорят, что мир поделен на две части. Одна часть называется Утгард, ее населяют великаны. Другая часть названа Асгардом, это обиталище богов. И Асгард находится в середине Миргарда, мира людей. — Он быстро изобразил на песке круг и палочкой указал на каждую часть в отдельности. — Иггдрасиль, дерево мира, соединяющее и держащее все это вместе. Вот примерно так. — Он нацарапал гравием дерево со взъерошенной кроной. — Если ты погибнешь в бою, то попадешь в Валхалл, крепость Одина из золота и солнечных лучей, которая находится в середине, в Асгарде. Сестры Одина доставят тебя сюда. Они исцеляют раненых, а потом воины будут отмечать торжество вместе с богами. Правда это или нет, во всяком случае, эта история лучше истории о христианском небе, где только сидят и поют.

Он криво ухмыльнулся и, прежде чем я успела возразить, продолжил:

— Умер ты от проклятия или в кровати — тебя ожидает подземное царство мертвых, там, внизу, в Асгарде, твоя судьба. Подземное царство наполовину черное, наполовину телесного цвета, и страна называется Нифлхейм. Ни один луч света не проникает туда. Говорят, что там построен дворец из голода и бед, болезней и человеческих слабостей.

— И нельзя никак оттуда спастись? — в ужасе спросила я. — Как безнадежно!

Эрик покачал головой.

— Нет. В последний день, который в рассказах называется Рагнарек, герои Валхалла вместе с богами сражаются с мертвыми подземного царства и великанами из Утгарда. Все погибают в бою. Тогда мир катится вниз и землю покрывает страшная длинная зима со льдом и снегом, чтобы задушить всякую жизнь. Рассказывают, что только двоим удастся выжить. Их зовут Лив и Ливтраз, они обязаны основать лучший мир. Но умершие не воскресают. Так всегда говорит в своем предсказании всевидящая Вельва.

— Страшно даже представить…

Я содрогнулась. Все это звучало так чуждо и зловеще — дух преследования, посланница смерти снова вспомнилась мне. Язычники жили в столь безутешном мире.

Эрик нежно гладил мои руки.

— Я тоже так думаю. От христиан я слышал о жизни после смерти и о суде в конце существования земли, где плохие отделяются от хороших, и мне, должен признаться, это нравится. У нас важным считается, что ты представляешь собой в жизни и как умер: мужественно и открыто и лучше всего смеясь.

— Смеясь!

— Да, хорошее дело. Ты не имеешь права позволить смерти одержать над собой верх, когда должен уйти из жизни. Потом ты продолжаешь жить лишь в памяти своих потомков. Ты помнишь об истории Гизли Сурсонского? Гизли пал смертью храбрых в бою, и поэтому потомки не забыли его. От вас, христиан, я узнал, что есть жизнь и после смерти. — Он задумчиво теребил кайму своей тужурки. — Быть может, все это лишь сказки и ничто не соответствует действительности. А если все же… Необходимо найти какой-нибудь средний путь, который связал бы оба, ты не находишь? Тогда бы все обрело некий смысл, жизнь и смерть…

Я всматривалась в его красивое, серьезное лицо. От его голоса у меня по спине бежали мурашки. Он ничего не оставил без внимания. Как ребенок, крушил древние фасады, своими сомнениями разрушал стены и смеялся над пылью, которая поднималась из руин. Я живо представила себе, как у моего духовного отца при таких мыслях волосы встали бы дыбом! И как бы он был разгневан, почувствовав мой скрытый интерес к рассказам Севера и мрачной вере Эрика. Рагнарек, Иггдрасиль — словно губка, я впитывала в себя чужеземные имена и дикие истории, которые за ними стояли; все они создавали в моей голове архаический беспорядок. С ужасом и любопытством одновременно я хотела поближе узнать их, потому что в каждом из них была часть Эрика…

И тут мне опять пришли на ум его слова. Никакого спасения! Я осторожно коснулась креста на своей груди. До конца своих дней буду молиться и жертвовать свечи в надежде на то, что всемогущий Бог к нему, неверующему, на Страшном суде проявит свою милость и снисхождение. Если бы принял Господь этот мой малый посильный вклад!

Потеряв нить разговора, Эрик теребил руками свою цепь. Я взяла ее из его рук и стала рассматривать.

— А что же она означает?

— Она волшебница моей жизни.

Я рассмеялась.

— Выходит, ты суеверен! Какая-то цепь…

Эрик взглянул на меня.

— У нас при рождении сына зовут мудрую женщину, — начал он объяснять мне. — Она раскидывает камни-руны и по ним считывает будущее. Она, царапая, переносит все на деревянную дощечку, которая потом и служит талисманом. Мои родители перенесли эти руны на серебряную пластину. Она защищает меня от бед и управляет каждым моим шагом. Все, что происходит со мной, записано здесь словами богов. Это — часть моей жизни.

С видимой нежностью он провел рукой по выпуклости на пластине, на которой только и могли быть знаки и переплетающиеся орнаменты. Волшебница жизни. Патер в своих ежедневных проповедях мечет гром и молнии в отношении колдунов и колдовских заклинаний. Ведь все они богохульные.

— Ты можешь прочесть это?

— Нет. Руны мудрых женщин читать не может никто. И в этом есть свой смысл. Не у всех хватило бы мужества…

— Обо мне тоже есть что-то в выцарапанных на пластине знаках?

— Конечно. Вот эта точка это ты, — произнес он очень серьезно.

— Что, всего лишь точка? Это для меня слишком мало. Должна быть, по крайней мере, черта.

Эрик положил серебряную пластину в рубах горячо убеждая меня в том, что я заслуживаю пяти черточек.

Небольшой сад Нафтали среди лугов по сравнению с шумными окрестностями замка казался мне настоящим раем. Тесно прижавшись друг к другу, мы наблюдали за молодым зайцем, бегавшим в зарослях папоротника.

— Изловчившись, его можно поймать руками, — прошептал Эрик. Он протянул руки, готовясь поймать животное длинными растопыренными пальцами. — Надо лишь подкрасться и схватить его!

Произнеся это, он схватил меня за запястье и стал трясти, как свою добычу. Заяц уже давно скрылся из виду.

— Наверное, ты долго учился тому, как правильно охотиться? — с насмешкой сказала я, тщетно пытаясь разогнуть его пальцы на моем запястье.

— Да, при дворе Вильгельма учили и этому.

— Ловить зайцев?

— И зайцев тоже. Но еще чаще девушек.

— Да, но в этом-то ты, я вижу, не очень преуспел, иначе не сидел бы здесь.

Эрик поднял брови.

— Просто они сами бежали за мной следом. Я едва спасался от их преследований.

— Я не верю тебе, — сухо произнесла я, хотя и знала, что он был прав: сердца девушек при его взгляде на них начинали, как и у меня, учащенно биться.

— Возможно, — улыбнулся он, — возможно, раньше я и был добычей.

— Разве они не боялись тебя? — полюбопытствовала я.

— Конечно! Ведь я был дикарем с Севера, язычником, и, когда я за столом снимал свои перчатки, они все вскрикивали от страха. Это было восхитительно…

Он со смехом рассматривал свои разрисованные руки.

— Почему у тебя на руке изображена эта рептилия? — спросил я, осторожно проведя пальцем по всей линии, обозначавшей тело змеи.

Эрик долго молчал, и я даже подумала, что задала нелепый вопрос.

— Одна мудрая женщина нарисовала мне на руке руны. Вот здесь, видишь? Это колдовское заклинание. Чтобы я не забывал своей родины.

Он вздохнул.

— А… а рептилии?

Его палец скользнул по голове змеи, обрамлявшей руны. Губы его скривились в ухмылке.

— Змей я начертил сам, на корабле, который доставил меня во Францию. Я был вне себя от гнева на то, что меня отправили туда, и ненавидел всех, кто занимался моим воспитанием. Нервничая, я вертел ножом и стал наносить рисунки, было много крови, и я запачкал свою одежду черной краской. Думаю, что они у меня получились. Они должны выглядеть угрожающе, чтобы люди боялись меня. Я был воином с Севера, и они должны были испытывать передо мной страх — на женщин это действовало, — рассмеялся он.

— И они не обладают никакими магическими силами? — не веря, спросила я.

Он покачал головой.

— Нет. Или все же немного? Но до сих пор я этого не замечал. — С этими словами он обнял меня. — Может быть, именно они привели меня к тебе? Кто знает?

Возможно, я была единственным человеком, который знал, что они время от времени могут просыпаться, одна из них тихо шевелилась за моим ухом, пугая меня. А может статься, это были губы Эрика, касающиеся моей щеки в поисках рта. Наконец он снова сел, выпрямившись, и стащил с моей головы платок.

— О бог мой Тор, кто это сделал? — И с нежностью он погладил мою бритую голову. — Им мало того, что они меня побрили?

Я закусила губы.

— Это сделано для суда Божьего, Эрик. Вера и невиновность — вот все, что разрешено брать с собой. Сила, которой обладают волосы, может повлиять на неверное решение суда.

— Какая чепуха! Кто тебе наговорил такое?

— Так говорят священники. И об этом знает каждый.

— Священники ненавидят женщин. Они вас ненавидят. И боятся: вашей красоты, вашего благоухания и даже ваших волос. Для священника ты всегда останешься женщиной с яблоком из сада Эдема, Элеонора. — И он зло рассмеялся. — Но и священник ведь тоже мужчина с присущими ему желаниями и страстями. Ночами он истязает себя, чтобы подавить в себе зов плоти; бьет, например, себя в кровь по спине плеткой, разве ты не знаешь этого?

— Эрик, ты бредишь, — прошептала я в ужасе и попыталась закрыть его рот рукой.

Неужели он понятия не имеет об уважительном отношении к другим?

— Я знаю, о чем говорю, — произнес он твердым голосом и поймал мою руку. — И еще как себя хлещет! И как зверь, бросается на насельников монастыря, совращая их.

В отчаянии я попыталась высвободиться из его объятий.

— Стой и внимательно выслушай меня! Я сам видел это при дворе Вильгельма ночью. Они стонали от боли, в воздухе раздавался свист плеток, и послушники плакали в своих кельях; девочка, священники боялись своих желаний и страстей, как чертей. — Он обхватил ладонями мою стриженую голову и посмотрел в глаза. — Вот поэтому и должны быть острижены твои локоны. Но эта жертва была на самом деле напрасной; сила, которая помогла тебе пройти через эту пытку живет в твоем сердце. А сердце скрутить в бараний рог нельзя, я знаю это.

Я вырвалась и помчалась к ручью, вся в слезах от его слов. Фривольные выражения, злые мысли… Я хотела избавиться от них, но не могла. Они застряли в моей голове, как репейники в собачьей шерсти. Священники боялись своих желаний и страстей… Я намочила зареванное лицо водой, упала в траву и закрыла голову руками.

— Разумно ли тратить наше бесценное время на рыдания? — тихо спросил он, слегка касаясь моих горячих щек. — И уж вовсе жаль расходовать его на споры о священниках, верно?

Не дождавшись ответа, он сел на корточки рядом со мной и, положив на меня руку, прижался лицом к моей шее. Прислушиваясь к его дыханию, я стала успокаиваться. Наше время было дороже золота кайзера…

***

Когда солнце уже почти зашло, мы пошли обратно в пещеру. Эрик хотел придержать ручку лаборатории, чтобы она не хлопнула. По характерному скрежету мы поняли, что кто-то поспешно поворачивал ларь к стене. С другой стороны двери раздавались топот и громкие голоса. Слышно было, как на пол со звоном упало стекло.

Эрик затащил меня в угол у двери и прикрыл мой рот рукой. В другой его руке, как по мановению волшебной палочки, появился серебряный кинжал. Я застыла в ужасе. Они обыскивали лабораторию Нафтали!

— Ты скажешь мне, где она! Ты заколдовал ее? — раздался голос моего отца сквозь шум и ругань. — Новая медицина… Но я-то не слепой!

Вновь что-то стеклянное упало на пол. За звоном трудно было расслышать спокойный голос лекаря.

— Нас предали охранники, — хрипло прошептала я сквозь пальцы Эрика, зажимающие мне рот. — Охранники или моя горничная! Она не хотела отпускать меня!

Рука его перестала закрывать мне рот и обхватила мои плечи. Если бы они нашли за ковром потайную дверь, то все было бы кончено и его уже ничто не могло бы спасти, разве что оставалась возможность бежать через сад, но даже в этом случае шансы на успех были слишком малы. Может, мне следует выйти, чтобы принять весь удар на себя, и тем самым дать Эрику возможность убежать? Мысли путались в моей голове. С другой стороны двери я услышала, как отец наконец сказал: «Твое счастье, еврей, что ее здесь нет! Будь поосторожней со своими богохульными исследованиями, если однажды не хочешь сгореть на костре инквизиции. Око Церкви не выпускает тебя из вида. Предупреждаю, берегись. И даже пальцем не дотрагивайся до моей дочери!»

Дверь хлопнула, и стало тихо.

Эрик вздохнул с облегчением и обеими руками крепко прижал меня к себе. Прислонившись спиной к скале, он что-то взволнованно бормотал себе под нос. Через мокрую от пота рубаху я слышала, как бешено бьется его сердце. Глаза мои наполнились слезами, как только я представила себе, что стало бы с нами, если бы они обнаружили нас. Через некоторое время у двери послышалось шарканье, и перед нами предстал Нафтали. Лицо его было серым и очень постаревшим.

— Они искали тебя, девочка. Думаю, что это охранник выдал нас, твой отец думает, что здесь, внизу, я занимаюсь с тобой черной магией. Ты должна уйти немедленно. Он был вне себя от ярости, — печально сказал лекарь. — Герман тайно выведет тебя на поверхность. И не приходи больше.

У меня перехватило горло, и я уткнулась лицом в плечо Эрика. Его руки скользили по моим плечам.

— Все против нас… Будь мужественной, воительница, мужественной за нас двоих, — и он с отчаянием поспешно поцеловал меня.

Никогда больше не приходить, никогда… А потом он передал меня в руки Нафтали. Я еще раз оглянулась и увидела Эрика стоящим у скалы с ножом, все еще зажатым в кулаке. За ним в свете свечи вспыхивала серебром голова дракона, его глаз мрачно взирал на меня — иди, женщина, он наш! Исчезни!

— Ступай, девочка, и смотри, чтобы тебя никто не увидел. Наша жизнь теперь в твоих руках. Быстро! — нетерпеливо предостерег меня лекарь.

— Береги себя, — хрипло произнес Эрик и быстро отвернулся.

Герман тайными тропами провел меня в сад, из которого я незамеченной пробралась в женскую башню. Эмилия спала, и остаток дня я, плача, провела на крыше. Майя пыталась, как могла, успокоить меня, но видя, что все ее усилия напрасны, оставила меня в покое.

Вечером в наши женские покои, бранясь, пришел отец и вызвал меня на разговор. Я настаивала на том, что была в купальне, — и хотя у меня не было никаких доказательств, ни Майя, ни Гизелла не осмелились возразить. Я упрямо повторяла, что охранник ошибся, ведь большую часть дня он провалился пьяным в своей каморке. Отец закричал, что не мое дело обсуждать охранников. В ответ я заявила, что каждый знает, какой пьяница этот лысый, который, ко всему прочему, еще и лапает моих служанок. Отец бранил меня, называл бесстыжей, бессовестной, говорил, что рад в скором времени сбыть меня с рук. Эмилия попыталась прийти мне на помощь, по ее слабый голосок совсем затерялся в шуме брани. А потом отец достал из кармана ключи от башни и заявил, что две недели я буду находиться взаперти: сидеть за прялкой и собирать приданое — и что моя бедная мать, упокой Господи ее душу, перевернулась бы в гробу, узнав, какой упрямицей выросла ее дочь.

***

Дни в узких стенах комнаты в башне тянулись медленно, как серый шлейф. Монотонно ударялось о табурет веретено, ткацкий станок продолжал выстукивать свою тягучую песню, когда, натыкаясь на левую стойку, доставали челнок. По мере увеличения мотков шерстяной пряжи и полотна мы молчали, обмениваясь лишь несколькими словами. Горничные старались, как могли, облегчить мою однообразную, серую жизнь, но вскоре я уже не могла видеть их лица. То, что и в других замках под одной крышей живет много женщин, меня совсем не утешало. Еще никогда отец не осмеливался запирать меня!

На улице шел дождь, восточный ветер гнал по небу черные тучи, со свистом вихрем носился возле башни и ночью, как привидение, завывал по углам. Через щели в окнах, которые мы завешивали грубыми коврами, внутрь помещения проникал ледяной воздух. Зима со всем ее коварством вновь заявляла о себе. Кошки, свернувшись клубком, опять лежали у камина вместо того, чтобы ловить мышей. Эмилия тайно делилась с ними приносимым ей молоком, и в благодарность они приходили в ее кровать и согревали промерзшие ноги. Часами сидела я, закутанная в меховую накидку, за ненавистной прялкой, переплетая нити с мыслями и мечтами, сплетая в круг воспоминания и истории, не слушая болтовни горничных. Гизеле едва удавалось скрывать от нас свое пристрастие к алкоголю, большую часть времени она дремала за прялкой, пробуждаясь лишь тогда, когда Майя толкала ее в бок, приглашая поесть. Состояние моей сестры ухудшалось в холодную, сырую погоду. У нее случалось кровохарканье, и лицо ее бледнело день ото дня. Пришел мастер Нафтали со своим медицинским саквояжем, чтобы обследовать Эмилию. Когда он отошел от кровати, взгляд его был печальным.

— Она поправится? — спросила я в надежде.

За нашими спинами женщины взбалтывали настои и растворы, которые продлевали жизнь Эмилии, но не спасали.

— Она умрет, Элеонора. Я больше не могу ей помочь, мое искусство бессильно, — тихо, примирившись с неизбежностью, проговорил Нафтали.

Я сжала зубы, чтобы не разрыдаться. Не проронив более ни слова, лекарь повернулся, чтобы уйти. Я догнала его на лестнице и крепко схватила за рукав.

— Скажите же, как он? — прошептала я дрожащим голосом.

Вместо ответа он вложил мне в руку небольшой пакетик из ткани и подал знак слуге, чтобы тот закрыл за ним дверь. Сердце мое билось громко, как церковный колокол. Я поспешно спрятала пакетик в вырез платья. Его острые углы я ощущала на груди при каждом движении, он напоминал о себе, требовал, чтобы его рассмотрели. Вернувшись, я дрожащими пальцами схватила нить, которая тут же оборвалась. Я опустилась возле скамеечки и опрокинула бутыль с водкой. Одна из кошек высоко подскочила от испуга и зашипела на вытекающую жидкость. Майя оторвалась от своей работы. Ее взгляд изучающе скользнул по моему лицу, потом по всей моей фигуре, она увидела на моей шее отвратительные красные пятна, нагромождение узлов на моей прялке. Я сжала зубы так, что свело челюсть, призывая себя успокоиться. Ничего не случилось, абсолютно ничего…

Когда все наконец уснули, я тихо встала с постели и набросила на плечи накидку. Майя заворочалась во сне. Затаив дыхание и вытянувшись в струнку, я подождала, пока она затихнет. На цыпочках я прокралась к выступу к стене и взяла оттуда масляную лампу, которая всегда горела, чтобы в случае чего подойти к Эмилии. На ларце у окна было аккуратно разложено мое платье. Оглядываясь, словно вор, я нащупала маленький предмет, который я спрятала. Мои пальцы лихорадочно вертели в руках тряпичный пакетик. И вот наконец…

Я держала в руках какой-то предмет из дерева величиной с куриное яйцо. Не дыша, я поднесла его к чуть брезжившему свету: то была вырезанная из древесины роза с распустившимися, будто перья, лепестками. Роза, изготовленная диким воином, который не смог написать мне ни строчки.

С нежностью мой палец скользил по дереву. На отдельных участках оно было шершавым, шероховатым, с зазубринами — я затаила дыхание. Поднеся розу совсем близко к масляной лампе, я заметила оттиски нацарапанного шрифта, нанесенные на лепестки розы. Обозначения рун, как те, которые он нацарапал на скале и которые я не могла разобрать! На мгновение мне показалось, что я просто задохнусь от досады, ведь я не смогу прочесть их, о небо! О Эрик, какой же ты глупец! Мои пальцы судорожно сжимали розу. Вздохнув, я уставилась на облака, проплывающие в ночном небе. Издав резкий звук, совсем близко от окна пролетела летучая мышь. Нет, глупцом его никак нельзя было назвать. Эрик никогда не совершал бессмысленных и беспричинных поступков. И потом я знала, я чувствовала, что скоро увижу его, и он объяснит мне свое послание. Я глубоко вздохнула, доверив свои мысли ночи, в поисках слов, которые Эрик мог адресовать мне.

Порыв ветра загасил лампу. Я стала мерзнуть, однако душа моя была согрета. Во тьме и холоде, окружавших меня, ради меня билось сердце другого человека. Прижав розу к груди, я мирно задремала рядом с Эмилией.

Отец навещал нас каждый день. Шутя и принося небольшие подарки, он пытался развлечь Эмилию, терпеливо поил ее молоком и рассказывал о жеребятах в конюшне. Лицо его избороздили глубокие морщины. От когда-то многочисленного семейства у него остались только две дочери — тяжкая участь для отца. Дай Бог, чтобы его новая супруга подарила ему еще много детей. Тогда уже никто не будет считать свечи и золотые, которые он жертвует за то, чтобы молились за него.

Однажды вечером он пришел и ко мне. Сидя на подоконнике, я пыталась успокоить свой журчащий от голода желудок, жуя корку хлеба. Я очень серьезно относилась к соблюдению поста, но давалось мне это с трудом, тем более когда Эмилия пыталась тайком пихнуть мне что-нибудь из ее любимых лакомств. Тогда я представляла себе, как после снятия епитимьи буду есть жирное жаркое, и рыбу, и печеные яблоки с брусникой, оладьи и блинчики с медом, с целой чашей меда, и выпью большой графин лучшего вина из погребов отца, произведенного в Бургундии…

— Ну, девочка, скоро все будет позади, Господь наверняка заметил твои старания, — с улыбкой сказал отец.

Я что-то пробурчала в ответ. Зашуршал, натирая тело, пояс. С тех пор как меня заперли здесь, я носила его днем и ночью.

— Ты должна мне кое-что сказать. Мужчина, ты знаешь, о ком я говорю, умерший раб…

— Тебе же известно, что его нет в живых. Спроси еврея.

Я с безразличием смотрела из окна на улицу. При мысли об Эрике у меня начиналась дрожь в коленках.

— Да-да, я знаю. Но меня интересует все же, сказал ли он тебе все? Все, что ты хотела знать? О его происхождении?

«Ты запер меня здесь, — обиженно и мстительно думала я, — выдаешь замуж против воли. Нет, я ничего тебе не скажу, даже если встанешь на колени!»

— Ну? Я уверен, ты знаешь даже больше. Что за король? Один из северных, повелитель варваров? Ты ведь знаешь имя. Скажи, как его зовут?

Я посмотрела ему прямо в лицо. Во мне разгоралось непреодолимое желание оскорбить его за погубленную жизнь Эрика, да и за мою тоже.

— Он не сказал мне больше ничего, отец. У него не было поводов откровенничать со мной. Я ведь тебе говорила — он был сыном короля. Почему он должен был доверять мне?

Лицо отца побледнело. С одной стороны, он все еще гордился тем, что поймал чужестранца и в знак своей победы над ним выжег тавро на его теле. А с другой… Если бы только кайзер узнал, что его пленником стал сын короля, Боже правый, как бы его тогда принимали и угощали, одаривали вниманием при дворе!

Он молча отвернулся.

Я разглядывала в окно спустившиеся на землю сумерки и думала о том, что только что вновь солгала. Понял ли меня правильно Господь? Знал ли, какая буря чувств бушует во мне? Завтра я опять буду пить только воду, в надежде успокоиться хоть немного. Уже одним этим мой духовный отец должен быть доволен. С тех пор как я безропотно стала носить на себе пояс и власяницу, мне казалось, что между нами возникло некое родство душ, но мне с трудом удалось побороть в себе страх, когда вечером, увидев меня на подоконнике, он вытащил из-под рясы и вложил мне в руку маленькую плетку. Кожаная рукоять была гладкой от частого использования и нестерпимо пахла человеческим потом.

— Истязайте себя, фройляйн, — прошептал монах. — Мучайте себя изо всех сил, и Господь подарит вам прощение, поверьте мне!

Я ошеломленно рассматривала три кожаных ремня, ставших черными и жесткими, почти не гнувшимися от крови, сочившейся из ран. Истязайте себя. Интересно, часто ли он сам пользовался этой плеткой? Я тайком отвернулась, испытывая жуткое чувство отвращения, однако пообещав ему подумать над этим. В его тусклых глазах вспыхнул огонь.

— Вы на верном пути, фройляйн, и удивитесь, какое успокоение подарит вам это.

Он похвалил меня за старания перед отцом и перед аббатом Фулко, регулярно навещавшим нас.

— Всевышний всегда готов выслушать вас, Элеонора. — Фулко достал четки и сел, тщательно расправив свои одежды. — Не хотите ли вы облегчить свою душу? Мне кажется, у вас тяжело на сердце.

— Мне страшно за свою сестру, благочестивый отец. Прости ее, Господи.

— Мы влачим на земле жалкое существование, — с презрением произнес он и стал натирать до блеска свой ноготь бархатной накидкой. — Сестра ваша скоро станет сопричастна жизни вечной. Ведь она ведет богоугодную жизнь, вам это известно. Вы должны позаботиться о самой себе — ваша душа в опасности, Элеонора.

Он повернулся ко мне ближе, и я ощутила запах пряной гвоздики, которую он имел обыкновение жевать. Его тонкие белые пальцы коснулись моей руки.

— Ну, коли язычник мертв, то вам больше нечего бояться. Облегчите душу свою, девочка. Подумайте, какие радости ожидают вас! Узы святого супружества — вы должны прийти к ним с чистым сердцем, не так ли? Господь любит грешников…

— Он видит мою епитимью, верно? Каждый псалом приближает меня к Творцу, так говорил мне патер.

Я намотала вокруг руки шерстяную нить, больше всего желая, чтобы Фулко ушел побыстрей.

— И если вы несете такие наказания за содеянное, то Бог видит это, но видит он и то, что вы украшаете себя безделушкой. Думаете, вы сможете скрыть ее от Господа?

Голос его стал намного резче. Я оцепенела. Безделушка? Они ненавидят женщин. Я сорвала нить, разорвав ее пополам.

— Дайте мне деревянное украшение. Оно испортит вашу душу, Элеонора. Вы должны быть чистой, чистой безо всяких украшений для господина…

— Это не украшение, благочестивый отец.

Чуть помедлив, я вынула розу из своего мешочка для пожертвований и положила ее ему на ладонь.

— Мне дал ее мастер Нафтали. Он говорит, что она… что она из святой страны. — Я вскинула голову. — Из Иерусалима.

Его холодные глаза изучали меня.

— Так. Из Иерусалима. — Даже не посмотрев, он вернул мне розу и поднялся. — O Deus qui nullum peccatum impunitum dimittit… Вы потеряли себя, Элеонора. Уж и не знаю, какое колдовство помогло вам в воде, Но сами вы как смиренная отшельница больше не сможете спасти свою душу.

Я злобно посмотрела вслед человеку в черном. Он взял и объявил меня пропащей, хотя сам покушался на убийство. Я бросила веретено на пол и присела на скамейку возле окна. Какая же горничная рассказала аббату о деревянной розе?

***

Закончился последний вечер моего заточения. Я сидела у окна башни и ковыряла ногтем щербатую стенку. Заперта. Заперта! Временами мне казалось, что при взгляде на запертую дверь я теряю рассудок, и, чтобы не закричать, до боли сжимала пальцы.

***

Майя и Гизелла считали льняные полотенца, сотканные ими за эти дни. Мое веретено так и лежало разломанным на карнизе. Майя собрала разлетевшиеся части, бормоча себе под нос: «Следующее купит вам ваш милый супруг».

Мастер Нафтали отошел от постели Эмилии.

— Проводите меня до двери, Элеонора, я должен с вами поговорить, — сказал он, и лицо его застыло, словно маска.

Во рту у меня пересохло от волнения. Я поспешно последовала за лекарем вниз по лестнице. На полпути он обернулся и взглянул на меня.

— Сегодня ночью мой пациент покинет замок.

Ища, на что опереться, я прислонилась к холодной кладке стены.

Лицо его помрачнело.

— Вот уже несколько дней он сидит там, внизу, как бог мести, в ожидании часа расплаты, и я уже больше не в состоянии нести ответственность за его поступки, а должен отослать его отсюда, пока он еще не подверг опасности свою и нашу жизнь. — Он схватил мою руку — Пойми меня, Элеонора. Его наружные раны зажили — ему просто необходимо оставить пределы графства. Но прежде он должен сказать тебе слова благодарности с пожеланиями добра и благополучия. Я не хотел допускать этого, но он настоятельно просил меня привести тебя к нему. — Лекарь закашлялся. — И я не смог отказать ему в его последней просьбе.

В голове у меня зашумело. Нафтали встряхнул меня за плечи.

— Ты это знала, девочка, все время ты это знала. Ваши пути должны разойтись. О Яхве, приди мне на помощь, я проклинаю тот день, когда оставил вас наедине…

Он достал из кармана два предмета.

— Это снотворное, которое ты должна подмешать в питье на ночь женщинам и ему, — он кивком указал на стражника у двери. — Тогда тебя никто не услышит. Вот ключ от женской башни. Дождись полуночи и уходи. Стражник в темнице тоже будет спать. — В его взгляде отразилось сочувствие. — Знаешь, жизнь выбирает другие пути, совсем не те, которые нам хотелось бы. — Он нежно погладил мою руку. — Будь осмотрительна.

Дверь уже давно захлопнулась за ним, а я все стояла на лестнице, беззвучно плача и прижимая к груди ключ.

Все вышло очень просто. Я подмешала порошок в ночное питье служанкам и вместе с ними пошла спать. Гизелла затушила лампы, покашляла, как и каждый вечер, над чашей привидений и наконец улеглась. Это она следила за мной, заботясь лишь о том, чтобы чаша всегда была наполнена спиртным. Или Майя, которая уже храпела, лежа кровати. Ровно в полночь, когда колокол на часовне пробил двенадцать, я выбралась из кровати, набросила на себя одежду и накидку и босиком проскользнула вниз по лестнице. Ключ вошел в отверстие сразу, беззвучно повернулся в замке. Через секунду я уже, стояла на дворе. Дождь прекратился, холодный ветер проникал под тупику, ноги мои замерзли. Я остановилась. Скоро я увижу его в последний раз, его лицо с такими дорогими для меня чертами…

Ночное небо без звезд, безмолвные птицы в неподвижном воздухе. Мысль о том, что скоро ничего не буду знать о нем, душила меня, как петля палача, лишала меня воли к жизни — попрощаться с ним и упасть замертво, когда он скроется из вида… Печаль, мучение, физические истязания — ничего больше не чувствовать, никогда, никогда…

Бесконечные дни без смысла в жизни… Я бы привыкла к этому, я, супруга господина фон Кухенгейма, посреди сочных лугов и плодородных косогоров, разодетая в бархат, увешанная драгоценностями, живая и мертвая одновременно…

Я подобрала платье и в последний раз прошла двором к донжону. Все было так, как и говорил Нафтали. Двери были отворены, шарниры смазаны маслом, вахтенные в комнате охраны спали крепким сном, и даже толстый стражник в темнице что-то бурчал себе под нос над кружкой пива, стоящей на его коленях. На мой тихий стук дверь отворил Герман.

— Входите, госпожа.

Без лишних разговоров он повел меня через пещеру и ход.

У входа в палатку стояли двое, были слышны их голоса, один — возбужденный, гневный, другой — спокойный, благожелательный. Из палатки вышел Тассиа, он нес поднос с кубком вина, лицо его было, как всегда, неподвижным. Эрик шагал взад-вперед, и, казалось, земле передавался гнев его слов. Рядом стоял Нафтали.

— Мое решение непоколебимо даже не пытайся вступать со мной в переговоры, иначе все произойдет еще быстрее. — Еврей сделал шаг в его сторону и взял его за руку. — Усмири наконец свою месть, Юнглинг. И сделай это ради Элеоноры, если ты ее действительно любишь.

Я увидела, как Эрик, превозмогая себя, закрыл глаза и сжал руку Нафтали, будто пытаясь получить от лекаря силу, которая поможет ему сделать последний шаг и уйти с миром…

Нафтали отстранился от него и подошел ко мне.

— Девочка моя. — Он взял меня за руки. — Венера озарит сегодня ночью все вокруг. Я… — Он запнулся, поднял руку и нарисовал на моем лбу таинственный знак. — Да поможет вам обоим Бог…

Тенью проскользнув вслед за своим мастером, Тассиа исчез в пещере. Эрик и я остались одни.

— Благодарю тебя, любимая, что ты пришла, — тихо произнес он и протянул мне навстречу руку. — Я не перенес бы, уйти без… без тебя…

Я молча отстранилась от него. Мои страдания были безмерны. Эрик взял с подноса два бокала и один протянул мне.

— Выпьем на прощание, любимая.

Вино ударило мне в нос, я покачала головой. Если после долгих дней голодания я выпью хоть один глоток спиртного…

— Тассиа принес лучшее вино, которое смог найти, Элеонора. Выпей ради меня.

Как и следовало ожидать, вино тут же ударило мне в голову. Покачнувшись, я ухватилась за ковер у входа в палатку.

— Что с тобой? — испугался Эрик.

Я сделала второй глоток, потом третий, и еще один — и предалась бархатному опьянению рубиново-красного напитка, подействовавшего на меня после строгого поста, словно яд. У меня закружилаь голова. Бокал покатился в траву, вино вылилось мне на ноги. Эрик встал на колени, чтобы вытереть мои ноги.

— Не уходи.

Да мой ли это голос? Хриплый, незнакомый… Он напрягся, крепче обхватив меня.

— Не уходи.

Я крепче вцепилась в ковер.

— Элеонора, я… я не могу…

Он посмотрел вверх. А потом выпрямился. Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не начала сотрясаться земля. Кто налил масла в огонь? И когда? Пламя высоко взметнулось, разошлось вокруг нас по траве, я метнулась в него, забыв, кем была и откуда пришла сюда, забыв день и час, лишь считая мгновения, удерживаемая его глазами, которые обещали мне момент вечности. Боль была заглушена, похоронена неизведанным дотоле ощущением удовольствия, и когда она грозила возобновиться и побороть меня, я начинала кататься по пламени, думая, что смогу его погасить.

Эрик написал на моей коже свое имя, написал его своею кровью и слезами, его росчерк украшал каждую часть моего тела, как орел отца — его грудь. Любовь и ненависть, как две пашни, возделываемые одним плугом… Он резко повернул плуг и глубоко вонзился в пашню, а потом, вскрикнув, откинул голову. «Будь ты проклят, Альберт», — будто когтями, вцепился он в мои плечи, и то, что он передал от себя мне, жгло, как жидкий лед…

Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Пот стекал по моему лицу. Он растерянно качал головой, и я едва почувствовала, как он покинул меня, до глубины души поразившись своему всплеску чувств.

В свете луны он проскользнул к пруду, этот король эльфов с белой кожей. Плача навзрыд, я каталась по траве, обхватив голову руками, — око за око, он заставил меня почувствовать это, заплатить за это, и его стон выдал его ненависть… Униженная и оскорбленная стыдом и насилием, я доползла до входа в палатку, отыскала шелковое ложе, заботливо приготовленное Тассиа, и натянула на себя покрывала, все еще дрожа от стыда и не смея взглянуть на себя. Крохотный свет масляной лампы мерцал подбадривающе, будто знал о моих страданиях, которые щипцами, как грубый кузнец свое железо, так и сжимали меня. Я почувствовала приступ тошноты, меня вырвало вином в плевательницу; отодвинув ее подальше, я принялась горько плакать.

Ночи в палатке Тассиа, казалось, не будет конца. И все же я перенесла ее, как водяные волны, которым лишь смотрят вслед, не пытаясь их удержать. Ни одно слово не могло избавить меня от боли. Я зарылась лицом в подушки, мягкие и холодные, льнущие к моей голове, словно рука. Его рука…

Сколько времени он просидел передо мной на корточках, с растрепанными волосами и бледным лицом, положив руку на мою голову? Почувствовав его присутствие, я повернулась на другой бок. Он издал какие-то звуки на своем варварском языке — по всей видимости, просьбу о прощении, а может, то были лишь ругательства на виновника всех горестей, о которых я еще не знала. У меня не было сил убежать или прогнать его. Как это уже было однажды, время замедлило свой ход. Его глаза, красные от слез, неподвижно застывшие от выпитого вина, не отрываясь смотрели на меня.

— Невелико счастье связаться со мной…

Его голос, надрывный и дребезжащий, заставил меня вздрогнуть, и я вновь зарылась лицом в подушки, подавив в себе крик глубокой печали.

— Ты не сможешь вынести холодов, возлюбленная моя…

Голос приблизился и оборвался. Я высвободилась из холодных объятий шелковых покрывал, почти что страстно желая взглянуть в его глаза, и тут наши взгляды встретились, шум в моей голове прошел.

— Тебя знобит, любимая…

Эрик попытался залечить нежностью мои раны. Его преданность заставила меня забыть о том, чему свидетельницей была одна луна, — король Никто и Ничто разделил со мной брачное ложе, которое уже было обещано другому. И как только забрезжило утро, я нашла в себе силы сказать слова, которых ему пришлось так долго ждать.

— Я отпускаю тебя.

Лампа Тассиа погасла в тот самый момент, как только Эрик склонился надо мной, чтобы в последний раз коснуться моих губ.

— Самая любимая, ты… моя жизнь…

И бесшумно, как тень, как привидение, исчез в сумерках наступающего утра, вернув меня в царство Тассиа из шелка и розовой воды.

Я вздрогнула, почувствовав на своих плечах чье-то прикосновение. Надо мной склонился мастер Нафтали.

— Ты страдаешь от любовных терзаний, дитя мое. Пусть любовь исцелит твою душу и придаст тебе сил. А теперь тебе нужно вставать, начинается новый день. Пойду распоряжусь приготовить тебе все для купания, помойся, прежде чем уйдешь отсюда.

Он тихо удалился.

Я с трудом повернула голову. Место рядом со мной было холодным, будто там и вовсе никто никогда не лежал. Зато я обнаружила целое море цветов, которые источали аромат такой свежести, словно кто-то сорвал и принес их сюда только что. Его не было. Не веря самой себе, я терла глаза руками.

Мне показалось, что стенки палатки вот-вот обрушатся на меня, когда я осознала произошедшее. Одна. Я ощутила душевную боль почти физически, я окунулась в нее с головой, свернулась в клубок, съежилась и накрылась влажным одеялом. Одна! Я тихо раскачивалась из стороны в сторону. Рука скользила по матрасу в напрасном желании обнаружить его — и среди множества цветов нащупала какой-то предмет.

Я села, вытерла глаза и стала рассматривать то, что оказалось в моих руках: то была цепочка с серебряной подвеской. Руны, рассказывающие о судьбе. Серебро утешающе блестело в свете лампы. Он оставил мне свой амулет, полученный им при рождении. Мои слезы закапали прямо на отдающую блеском пластину, медленно, жемчужинами скатываясь вниз прямо на одеяло.

Слуга еврея приготовил мне благовония для купания, чтобы я по религиозному обряду очистилась от соков ночи. Вода была горячей и благоухала лимонной мелиссой и мятой, и мысли мои воспарили с водяными парами ввысь, так и не превратившись в слова. Тассиа в последний раз, потчуя меня молоком с пряностями, протянул наполненный бокал и ушел с печальной улыбкой.

Дорогу до замка я проделала как во сне. Храпящие стражники, спящие солдаты, чавкающие и что-то хрюкающие, бурчащие себе под нос, наевшиеся до отвала еще с вечера, они не заметили меня. Во дворе что-то промелькнуло за повозкой с сеном. Пыль поднялась столбом. Я испугалась. Кто подстерегает меня? Они наблюдают за мной? Трясущимися руками я спрятала амулет и проскользнула к себе в кровать.

То не было сном, дарованным Богом, но на бодрствование походило еще меньше. Я лежала в кровати в бесконечных метаниях между тем, что произошло, и действительностью в образе Майи. Она, как и каждую ночь, хрипела, точно умирающая.

Мне не удавалось представить его лицо. Я чувствовала пряди волос, которыми он щекотал мою грудь, его дыхание. Но его лицо, обезображенное и темное в тот момент, когда над нами совершали насилие и он кричал в ночи имя моего отца, требуя возмездия, — это лицо его навсегда осталось в моей памяти белым пятном.