— Что за причуда — из-за дурацкого медового пирога скакать в это змеиное гнездо! Наверное, вы совсем сошли с ума! Будто на вашей кухне нет сладких блюд! — проворчал мой спутник-богатырь и добавил что-то на своем языке. Его лошадь беспокойно мотала головой, и хлопья пены разлетались во все стороны, когда Ганс с силой натягивал узду.

Разве я обязана отчитываться перед этим мужиком?

— Эмилия любит такой пирог. Господи, помилуй, я рада, что она вообще хоть что-то ест… но ты — ты совсем не думаешь и ничего не соображаешь своим варварским черепом!

Мои последние слова прозвучали злым укором, и я с гневом взглянула на него. Лицо его не выдавало волнения, а глаза были как ледяные озера. Злость холодным душем окатила меня с головы до ног.

— Не нужно считать меня дураком, фройляйн.

— Тогда держи язык за зубами, варвар!

Мне с трудом удавалось держать в узде свою лошадь. Пресвятая Дева Мария, зачем я затеяла с ним эту словесную перепалку? Страх перед мужчиной, который, несмотря на все наши совместные прогулки, так и оставался для меня чужим, с новой силой поднялся во мне, но я сумела взять себя в руки. Только не показывать свою слабость.

— И вообще ты не имеешь права говорить такое…

Конь, нервничая, приплясывал, пытаясь встать на дыбы, и Гансу приходилось с силой натягивать уздечку, чтобы заставить животное стоять спокойно.

— Почему я не имею права? — агрессивно спросил он.

Я вскинула голову.

— Тебе вообще не должно быть никакого дела до того, что и почему я делаю. Ты обречен на беспрекословное повиновение…

Его пальцы цепко обхватили мою руку.

— Повиноваться вам? — Он чуть не поперхнулся от возмущения. — Повиноваться вам, графиня, если честно, позвольте сказать, это самое тяжелое испытание в моей жизни! Kvennskrattinn pinn! Поклоняясь молоту всемогущего бога грома и плодородия Тора, мужчине пристало заниматься другими делами, а не быть придворным шутом для женщин, а именно для вас! — прошипел он и с силой пришпорил лошадь, которая галопом понеслась прочь.

— Черт бы побрал тебя и твои наглые, бессовестные речи! — прокричала я ему вдогонку и опять разозлилась, потому что не смогла дать достойный отпор его дерзости.

Ганс, очевидно, понимал, как много свободы дает мне его существование рядом в моей столь однообразной, не богатой событиями жизни. Его умение обращаться с лошадьми, ладить с ними, его сверхъестественное предчувствие надвигающейся опасности и непоколебимое спокойствие сделали его бессменным сопровождающим всех моих прогулок. И в то же время мне приходилось терпеть все учащающиеся с его стороны обидные, оскорбительные выходки. Он не скрывал, как ему претит его место конюха. И почему он был так уверен в том, что я его не выдам? Было невыносимо сознавать свою зависимость от него, тем более что мне так и не удалось ничего узнать о его происхождении. Ганс стоически молчал и не отвечал ни на один вопрос, а мой отец постепенно терял терпение. Если бы отец только узнал, какое неуважительное отношение выказывает раб его дочери, он не медля бросил бы Ганса в темницу, где тот погиб бы как собака. Порой я уже была почти готова открыть отцу правду. Но была ли эта свобода только моей свободой, от которой я так зависела? Его молчание вынуждало меня все время пытаться разговорить его, но все мои попытки натыкались на стену неприятия. Наряду с высокомерием и дерзостью, которые меня так злили, он излучал нечто такое, что я не могла выразить словами, и я смирилась и перестала с этим бороться. Тревога поселилась в моем сердце с тех самых пор, как Ганс появился рядом, и я не была уверена, следует ли исповедаться в этом патеру Арнольду. Черт с ним, раздосадованно думала я.

Он остановил свою лошадь на просеке и поджидал меня. Высокомерное выражение его лица вновь вызвало у меня злость.

— Как ты вообще осмелился обвинять меня? — в гневе выпалила я. — Кто должен был драться? Когда я узнала об этом, ни один человек не заметил, что люди из Зассенберга в Хаймбахе. Вместо того…

Ганс не дослушал до конца мою речь, а, с силой пришпорив свою лошадь, исчез за деревьями. Ветви, которые он обычно придерживал или срезал, били меня по лицу, в то время как я скакала вслед за ним. Колючки царапали мне руки, а конь противился моему желанию идти быстрее, так как не привык к прогулкам без рыжего мерина моего конюха. Я в бессилии отпустила поводья.

Лишь только вдали показался замок, Ганс вновь оказался на своей лошади рядом со мной. Когда рядом появлялись люди, он становился очень осторожен. Он совсем не хотел быть наказанным за небрежность.

Наши лошади шли шагом. Потихоньку, чтобы Ганс не видел, я отламывала по кусочку от причины нашего раздора — знаменитого медового пирога, испеченного пекарем Йозефом. Раньше он жил в одной из наших деревень, и Эмилия пристрастилась к его выпечке. Но однажды отцу перестал нравиться длинный нос пекаря, и он недолго думая прогнал беднягу из графства. Пекарь сбежал со своей семьей в Хаймбах под защиту нашего соседа и заклятого врага отца, графа Клеменса фон Хаймбаха. За последнее время отношения между графами ухудшились, и никто не соглашался поехать за пирогом для больной Эмилии. Мне пришлось под предлогом охотничьей прогулки поехать в лес и только там объясниться со своим провожатым об истинной цели поездки. Ганс был вне себя от возмущения. К счастью, большую часть его тирад я не понимала — насколько они лестны, красноречиво говорили его жесты, от которых шарахались даже лошади. Ему удалось основательно испортить всем нам этот весенний день.

Я мельком взглянула на него со стороны. Лицо его все еще было бледным и казалось непроницаемым. Быть может, его мысли, как и мои, были до сих пор заняты произошедшим?

По прибытии в Хаймбах я оставила Ганса с лошадьми в доме одного трактирщика, чтобы самой пойти за пирогом. Уже это вызвало его несогласие, он крепко ухватился за мою накидку и спросил, нежели я намерена отправиться туда в мужской одежде… Я просто вырвалась и ушла. Его плохое настроение действовало мне на нервы.

Был ярмарочный день, и в город пришло много народа, местные и чужие, купцы, крестьяне… Попрошайки, фокусники, жонглеры толклись у ярмарочных рядов. Несколько прокаженных топтались у церкви в надежде на богатые подаяния. Но большинство лишь наблюдали за ними со смешанным чувством отвращения, страха и сострадания. С прилавков то с одной, то с другой стороны в тряпичные мешки падали то кусок хлеба, то яблоко, и прокаженные благодарили за милостыню, бормоча молитву, прежде чем поковылять дальше. Меня охватило любопытство, и я заглянула под лохмотья. Говорили, что у них гниют и даже отваливаются конечности и другие части тела, потому что они много грешили. Рассказывали о провалившихся носах и страшных дырах на лице, через которые виден мозг несчастного. Когда они проходили мимо меня по порталу, я достала масляный крендель, купленный в одном из торговых рядов, и протянула его больному человеку высокого роста, подволакивающему ногу. Но тут из порванной в клочья одежды высунулась рука, обмотанная грязным тряпьем, из которого виднелись лишь три пальца, и схватила крендель, умудрившись даже не коснуться меня. Пока другие проходили, громыхая при ходьбе и распевая псалмы, высокий человек остановился и поднял голову. Лохмотья его капюшона позволяли увидеть лишь его правый глаз. Голубой и незамутненный, словно небо, он, казалось, испытывал триумф, несмотря на грязь и болезнь.

— Благослови вас Господь, dame chiere, и пусть он дарует вам жизнь долгую…

В моей руке оказалась маргаритка, и только запах гниющей человеческой плоти и экскрементов напомнил мне о том, кто стоял передо мною. Фигуры в лохмотьях затерялись в пыли городских улиц.

Ветер доносил слова нищенствующего монаха, который, встав на неотесанный камень, читал толпе проповедь: «Одному из этих моих ничтожнейших братьев…» Я вытерла лицо рукой и поправила на голове капюшон. Покачав головой, я заткнула цветок за пояс и покинула церковный портал.

Ярко разодетые проститутки за хижинами каменотесов предлагали свою продажную любовь. Дам из свиты Клеменса проносили по торговым рядам в паланкинах. На мою одежду, кроме прокаженных, никто внимания не обратил.

Мастер Йозеф был очень рад увидеть меня и просил передать моей сестре пожелания быстрейшего выздоровления и покровительства Господа Бога. Я любила этого дружелюбного пожилого человека и пробыла в его пекарне чуть больше обычного, чтобы попробовать медовый напиток, который мастерски варила его сморщенная от немилосердных лет супруга. Их ужас — увидеть меня в возмутительно не подобающем для девушки одеянии без чьего-либо сопровождения — исчез вконец, когда я, съев весь паштет из пастернака до последней крошки, похвалила его. Лицо пожилой женщины просияло от удовольствия, и она собрала для меня еще один пакет.

С пирогом и паштетами я поплелась обратно, на ярмарку, чтобы посмотреть предлагаемые товары и платья, в которые одеты женщины. Рассматривая красивые вещи, я почти забыла о своем слуге. И тут я услышала шум драки, доносившийся со стороны гостиницы.

Как выяснилось, Ганс после выпитой кружки пива в трактире затеял спор. Возможно, его обругал один из выпивох или ему не позволили занять место, что, собственно, и вынудило моего слугу пустить в ход кулаки. Посетители трактира, казалось, только этого и ждали. Многие волтузят друг друга, в большинстве случаев понятия не имея, из-за чего все началось. Лошади у решетки пугались, разбитые табуретки и осколки посуды, описывая большую дугу, вылетали в окно, из трактира доносился крик, слышались глухие удары… Мне стало не по себе от того, насколько дерзким мог быть мой провожатый. Я быстро запихнула пакеты в сумку, пристегнутую к седлу, и отвязала поводья от решетки, чтобы было легче бежать, когда первые участники потасовки стали вылетать на улицу. Вокруг гостиницы образовался круг из зевак, и вдалеке уже слышались сигналы городской охраны. И тут из трактира буквально вырвался Ганс, как разъяренный бык, расталкивая всех, кто попадался на его пути, в разные стороны, растрепанный и в крови, в разорванной одежде. Он бросился ко мне, выхватил из моих рук поводья, одной рукой закинул меня на лошадь и с такой силой ударил ее по крупу, что животное поднялось на дыбы и, как ужаленное, галопом понеслось прочь. Люди разбегались в разные стороны от несущихся сквозь толпу лошадей. Мы промчались прямо по ярмарке, минуя торговые ряды; яблоки, овощи и одежда, ленты, тесьма и миски — все вокруг падало и катилось по земле, куры с кудахтаньем выскакивали из своих клетушек.

Охрана бросилась за нами вдогонку, и я испытала страх за собственную жизнь. О благословенное небо, если они схватят меня здесь, дочь врага!..

Ганс бешено гнал наших лошадей из города в лес, и я вновь поразилась тому, как хорошо он ориентировался на местности, совершенно для него незнакомой. Мы скакали зигзагами, словно зайцы, чтобы запутать преследователей. Сама я уже перестала ориентироваться и боялась, что мы угодим в трясину. И когда я уже едва держалась в седле от усталости, Ганс подал знак остановиться. Лошади дрожали от быстрой скачки, их шерсть блестела от пота. Тяжело дыша, я хотела спешиться, лечь на землю и ни за что не вставать…

— Оставайтесь в седле, фройляйн, — услышала я слова Ганса, — если вы сейчас окажетесь на земле, то не доберетесь до дома.

Он схватил меня за плечи и вновь усадил в седло. В его глазах проскользнуло нечто похожее на похвалу. Или мне это только показалось?

Уже стемнело, когда мы подъехали к замку; в предместье наступило вечернее затишье. Два батрака устало шагали через болото; они даже не заметили, что моя лошадь задела их хвостом. Мимо, хрюкая, промчалась бесхозная свинья. Из хижин доносился запах скисшего навоза и ячменной каши. И лишь теперь я поняла, как голодна. В овраге, через который мы проезжали, на полпути к центральным воротам замка, было уже так темно, что с трудом можно было увидеть руку, поднесенную к глазам. Ворота стояли открытыми, из них выскочил охранник с зажженным факелом.

— Это госпожа! Слава Богу, с вами ничего не случилось… Все уже страшно беспокоились! Где же вы, Боже правый, были?

— О Бенедикт, я сама во всем виновата. Мы охотились за оленем, за такой трофей отец был бы мне весьма благодарен, а потом сбились с пути. Если бы не Ганс, я не нашла бы дороги домой…

Перед конюшней я наконец спешилась. Ганс вырвал из моих рук поводья и что-то грозно пробормотал. Я стала искать паштет из пастернака.

— Вот он, — сказала я с нотками примирения в голосе. — Время трапез уже прошло, бери и ешь. Кухарка должна дать тебе еще большую кружку пива, передай ей мое распоряжение.

Ганс уставился на пакет. Быстро осмотревшись по сторонам, он сделал большой шаг в мою сторону и вырвал пакет из моих рук.

— Идите к черту графиня! — прошипел он.

С этими словами он бросил пакет мне под ноги. Рука его, как это часто случалось, дергала кольцо, которое, будто когтями, охватило его шею и в свете факела угрожающе блестело.

Мы посмотрели друг на друга как два боевых петуха.

— Тогда сдохни с голоду! Ты не тот человек, о котором я думаю непрестанно, — закричала я, выведенная из себя, и вскинула голову.

— Мне наплевать на то, о чем и о ком вы думаете, графиня, — зло проговорил он.

После этих слов я повернулась на каблуках и побежала к женской башне, где меня, соскучившись, ждала Эмилия. Она лежала под горой теплых покрывал и меховых шкур и, несмотря на это, дрожала от холода. В последние дни у нее вновь повысилась температура и возобновилось кровохарканье.

— Элеонора, наконец-то! Я так тебя ждала… И ты принесла с собой пирог!

Она села в кровати и начала, хрустя, есть пирог. Я подложила полено в затухающее пламя камина и пошевелила угасающие угли. Гизеллы, в обязанность которой входило поддерживать огонь, не было. Наверняка она опять тайком пошла к лучнику предаваться утехам любви. Сердце мое никак не могло успокоиться, храня гнев на словесную перепалку, произошедшую только что во дворе. Что он о себе возомнил? Пусть голодает и подохнет, скуля, как собака, ленивый стервец, оставленный Господом Богом…

— Иди, ляг со мной, ты выглядишь совсем уставшей. И расскажи, что с тобой приключилось.

Эмилия чуть сдвинула верхние одеяла, а одно и вовсе отбросила в сторону. Большая кровать нашей матери манила меня мягкими одеялами и чудесными матрасами из гусиного пуха. После смерти матери я должна была делить это ложе с Майей и Гизеллой. Отец спал в мужских покоях рядом с залом. Я расплела свои косы и расческой вычесала из волос пыль. Вскоре, раздетая, я лежала в кровати рядом с Эмилией, и мы согревали друг друга, наслаждаясь пирогом. Я разглядывала балдахин из голубого шелка над кроватью, о котором мечтала, когда была маленькой; он был полон ангелов, охранявших наш сон. Огромное количество звезд сияло на дорогой ткани. Сколько раз мы пытались сосчитать их, засыпая при этом… И сейчас они действовали на меня успокаивающе, события минувшего дня, казалось, немного отступили на задний план.

— Расскажи, было очень опасно? Что вы делали в городе? Ганс хорошо защищал тебя? — забрасывала меня вопросами Эмилия.

В свои восемь лет она настолько была ослаблена болезнью, что еще ни разу в жизни не покидала этого замка. Но наперекор судьбе она жадно хотела жить, горячо интересуясь всем, что происходило вокруг. В иные минуты я просто не могла представить себе, что она обречена на смерть, в чем уверял меня Нафтали.

И несмотря на то что страшно устала, я рассказала ей при свете свечи, горевшей на свечном сале, о нашем приключении, вспомнила пестрый, шумный город, описала людей, которых видела. Показала и цветочек, подаренный мне прокаженным, уже, к сожалению, увядший.

— Может, тот, кого ты видела, был самим Господом Богом, Элеонора, — прошептала она и нежно погладила поникшие листочки цветка. — Возможно, ты дала свой крендель Иисусу Христу?..

— И у него тоже были голубые глаза, как у моего конюха, — добавила я. — Все может быть, произнесла я и вновь воткнула цветок в сумку на поясе.

— Тогда Господь благословил тебя, Элеонора.

— Он защищал меня от преследователей.

И я поведала ей о драке и о нашем сумасшедшем бегстве от погони. Иногда Эмилия даже смеялась. Наконец она заснула. Я осторожно выбралась из кровати. Из резного дубового ларца вытащила верхнюю одежду и натянула ее на шерстяную рубаху.

Из большого зала раздавались крики. Отец ужинал со своей дружиной, что всегда сопровождалось страшным шумом. Перед входом в зал я немного помедлила, так как не испытывала удовольствия от того, что окажусь в их обществе. Все опять сведется к моим ответам на их любопытствующие вопросы и глупым шуткам относительно моего сопровождающего. Это же давно не злило меня. Пока отцу в голову не пришла идея сделать из меня девушку с хорошими манерами — и это меня вполне устраивало. Дама с хорошими манерами никогда не будет скакать через лес или босая искать в ручье блестящие камни… Мне стало смешно. Этот конюх тоже был в дурном расположении духа — выезды за пределы замка мне нравились. Холодный ветер свистал над двором и кидал мне в лицо выбившиеся волосы, и я пожалела о том, что вышла на улицу без накидки. Я опустила руки и побрела на кухню. Одна из кухарок вынесла для меня поднос из зала. Лучше бы я сегодня просто поела в кровати, и, может, тогда, глядя на меня, за компанию со мной поела бы и сестра. Есть в постели — неслыханное дело. Но я не стала бы исповедаться в этом патеру…

Мысль окрылила меня, и я поспешила прочь. Во дворе не было видно ни зги. Черной горой возвышался донжон и указывал мне дорогу. Но, похоже, Господь не покровительствовал мне в этот день, так как сразу за колодцем я по щиколотку провалилась в навозную кучу, которую какой-то лентяй не удосужился убрать. Я выкрикнула громкие ругательства в адрес отца, который приказал на ночь гасить факелы, и вдруг за спиной услышала шум. Моя нога прочно увязла в застывшем навозе.

— Фройляйн!

Кто увидел меня здесь в тот самый момент, когда я вляпалась в навоз? Я начала злиться.

— Подождите, фройляйн.

За моей спиной раздались шаги. Навоз издал сочный чмокающий звук, когда я вытаскивала из кучи ногу чтобы повернуться. Вот проклятье!

— Подождите, пожалуйста.

По голосу я узнала Ганса. Он встретился мне на пути, и тень его, как стена, возвышалась надо мной. Мой деревянный башмак утонул в навозе. Ну как мне его теперь вынимать?

— Фройляйн, я должен поговорить с вами. Срочно!

Голос его звучал настойчиво. Я разозлилась еще больше.

— У меня сейчас нет времени! Убирайся ко всем чертям!

Стоя на одной ноге, я пыталась согреть другую, оставшуюся без обуви, потирая ее рукой. Я опустила приподнятый край юбки, а то ткань была бы погублена. Тем более это была моя любимая юбка…

— Пойдемте со мной на конюшню, — сказал Ганс.

— На конюшню? Исчезни, придурок!

Еще один порыв ветра, и я потеряла бы равновесие и всем телом плюхнулась бы в вязкую грязь. Но почему он до сих пор не ушел? Дьявольщина, разве это так важно, что он не может ждать?

— Графиня, по вашей манере ругаться я узнал бы вас даже в темноте. Кто вас этому научил? — Он тихо рассмеялся. — Пойдемте на конюшню. Вы слишком легко одеты и можете простудиться.

С этими словами он развернулся и пошел прочь. Я вздохнула. Нельзя же все время ругаться. Свой башмак мне все равно не найти в темноте. Кроме того, у меня не было никакой охоты копаться в навозе. Итак, мне ничего не оставалось, как на цыпочках идти за Гансом. О Пресвятая Дева Мария, какой же холодной была земля! Много позже до меня донесся шум с той стороны, куда он пошел, — осмелится ли он посмеяться надо мной?

— Вы ходите зимой босиком? — спросил он. В темноте ночи его было практически не видно, но я знала, что у Ганса глаза кошки.

— Я потеряла башмак, — ответила я, изо всех сил стараясь произнести это с достоинством, и еще выше приподняла края своей юбки.

— Я знаю, где, — сказал он, бесцеремонно схватил меня в охапку и пронес последние несколько шагов до конюшни. Кровь ударила мне в лицо, но, к счастью было так темно, что он не заметил моего смущения. Я будто одеревенела в его руках, онемев, как послушница в неловкой ситуации… Придя в помещение, где хранились седла и прочее снаряжение для лошадей, он поставил меня на пол и зажег лучину, прежде укрепив ее специальным держателем на стене. Мерцающий свет отражал наши тени на стене, зловеще искажая их.

— Что за тайна, ради которой ты притащил меня в конюшню? Придумай причину поуважительней, иначе…

— Иначе что? — дружелюбно поинтересовался он.

Я подавленно молчала. И мне стало не по себе от страха. Среди ночи сидеть с мужчиной в конюшне было неслыханным легкомыслием и, кроме того, небезопасно, я ведь вовсе не знала, что у него на уме. Пав духом, я потирала локти. Если бы отец узнал об этом, то избил бы меня до полусмерти. Во все щели в комнате задувал ветер. От моей испачканной в навозе ноги дурно пахло. Мне очень хотелось вернуться в свою постель. Ганс покопался в своем углу и вытащил какое-то тряпье.

— Вот. Оботрите ногу.

Чуть помедлив, я взяла протянутую им тряпку и терла пальцы стопы. Наклонив голову, Ганс наблюдал за мной.

— Элеонора. Милое имя. Кто вас так назвал?

— Меня нарекла им мать, — поведала я, с чувством омерзения оттирая от навоза пальцы. — Она родом из Нормандии.

Он, прислонившись к стене, сполз на корточки и наклонился вперед.

— Нормандка? Ваша мать — нормандка?

Я кивнула, не удостоив его взглядом.

— Она из рода Монтгомери, если это о чем-то тебе скажет.

Он неожиданно улыбнулся.

— Монтгомери. Конечно, это кое о чем говорит мне. Знатная, аристократическая фамилия. Благороднейшая кровь Нормандии. Но ваше имя англосаксонского происхождения, правда?

Небрежно прислонившись к стене, он стал разглядывать меня сквозь прикрытые веки.

— Как можно было назвать такую женщину, как вы, таким именем? — вызывающе произнес он.

Возмущенная его тоном, я разозлилась.

— Что ты хочешь этим сказать?

Он чуть смутился.

— Только то, что ваше имя более подходит скромной девушке, а не той, которая по ночам бродит во тьме и ругается, словно конюх, не прикрывая платком неприбранную голову, — дерзко бросил он мне. — Это имя совершенно вам не подходит, будь вы трижды из рода Монтгомери!

— Ты обнаглел окончательно! — прошипела я. — Ненавижу тебя!

Глаза его засверкали.

— Вот и хорошо, — сказал он, — хорошо, Элеонора фон Зассенберг. Очень хорошо. Кто ненавидит меня, того и я не уважаю.

Голос его был удивительно спокоен. В воздухе же чувствовалась пугающая агрессия, острая, как меч. Мне больше невыносимо было видеть выражение его лица, я вскочила, споткнулась, потеряв второй башмак. Слишком уж далеко зашел он в своем хамстве, это может стоить ему головы! И как уже не раз, я пробежала мимо него, чтобы больше не видеть его лица. Я хотела идти к отцу и наконец просить его забрать этого человека, наказать, убить…

Едва я оказалась у дверного проема, он крикнул:

— Подождите же!

Я остановилась и услышала его глубокий вздох.

— Фройляйн, подождите, пожалуйста. Я хотел бы с вами поговорить. Почему вы всегда находите причину поссориться?

Задыхаясь, я схватилась за косяк двери.

— Фройляйн. — Он снова вздохнул. — Фройляйн, поверьте, мне известен вкус ненависти. Она разъедает меня день и ночь и превращает мое существование в муку. Но я научился жить с этим. И потому хочу сказать вам то, что касается всех нас, и прошу вас выслушать меня, прежде чем вы уйдете. Всего лишь раз.

Я медленно обернулась. Он стоял передо мной, вытянув руку, как бы выступая с мирным предложением. «Мне известен вкус ненависти». Мы долго смотрели друг на друга. Потом с непроницаемым выражением лица я села на кучу соломы. Его стройная фигура в черном приковывала к себе. Тень не давала мне поймать взгляд на его лице, и в какой-то миг я и вновь поверила, что предо мною тролль, таящий беду — существо, обладающее неизвестной мне силой, разрисованное завораживающими символами, со стальным сердцем и взглядом, любящий строить рожи, гримасничать, который глубокой ночью набросил на меня сеть, парализовав мою волю. Боже, будь проклят тот день, когда язычник появился в нашем замке!

— Госпожа, я кое-что слышал в Хаймбахе.

С этими словами он подошел поближе ко мне. Лицо его больше не закрывала тень, оно было бледным и серьезным. Пальцы мои, будто ища помощи, глубже погрузились в солому.

— А я думала, ты только дрался.

— Госпожа, в Хаймбахе что-то происходит. В кузнице я видел гору заготовок для мечей и бойцов, проверяющих оружие. Один человек рассказал мне, что граф забрал у населения всех лошадей; определяются пайки на все съестные запасы в замке. И если вам интересно, то я сделал свой вывод — граф готовится к войне против кого-то.

— Клеменс вооружается, готовясь к войне? — Я наморщила лоб. — Но против кого?

Его пальцы вертели в руках соломинку.

— Я не узнал. Когда я спросил об этом хозяина, тот что-то заподозрил и хотел выставить меня за дверь, но тут один из его гостей затеял драку…

— Ты уверен? — прервала я его. — Ведь это могло бы…

— Графиня, я говорю то, что слышал, — засопел он, заметно злясь. Он повернулся ко мне спиной и занялся ремонтом уздечек. Довольно долго мы молчали.

— Необходимо еще раз поехать туда и попробовать разузнать подробности, — проговорил он.

— Я поняла, что ты хочешь побывать в Хаймбахе еще раз? Ганс, после того что произошло, тебя узнает даже слепой, — с издевкой рассмеялась я.

— Если хорошо замаскироваться… — Он медленно обернулся. — Ваш отец должен узнать, чего я на самом деле стою. Но… но тогда вам нужно будет сказать, где мы были сегодня. — Лучина замерцала от порыва ветра. — Вы понимаете? Ваш отец будет спрашивать, откуда у меня такие сведения. И вам придется сказать ему. Не исключено, что он запретит наши совместные поездки и сделает со мной то, что уже давно собирается. В этом вся опасность.

Он присел на корточки рядом с кучей соломы и замолчал на некоторое время.

Я пыталась осмыслить сказанное им.

— Знаете, это чувствуется, надвигающаяся беда будто уже бродит вокруг. Война. И кажется, что запах гари уже висит в воздухе. — Ногтем он разрезал соломинку и аккуратно разгладил ее своими длинными пальцами. — Планы женитьбы вашего отца, в общем-то, известны всем. Со стратегической точки зрения, это неплохая идея — начать войну этой весной, когда в Зассенберге все заняты приготовлениями к свадьбе. — Он взглянул на меня. — Элеонора, решайтесь же.

Война. Осада. Огонь. Кричащие люди, плачущие дети, одинокая смерть на стенах горящего замка. Война. Все остальное стало неважным. Война. Как запах гари…

— Я пойду к нему, — тихо сказала я. — Клеменс — сильный противник, отец должен выступить первым. — Ганс молчал. — И позабочусь о том, чтобы он оставил тебя в покое.

— Вы на самом деле верите, что я боюсь вашего отца? — начал он. — У меня нет страха перед ним, а уж перед хорошей битвой тем более!

Темнота ночи скрыла мою улыбку. Смотри же, воин без шлема! Верно, уже многие годы ждал он своего дракона и принцессу, которую ему предстояло освободить из его когтистых лап…

— Почему ты до сих пор не убежал? — с детской непосредственностью поинтересовалась я.

Ганс встал и посмотрел на меня долгим взглядом.

— Убежать… — Он тихо фыркнул. — По ряду причин я до сих пор здесь… Рядом со мной лошадь, боевое оружие и вы…

— Вот меня-то ты мог бы исключить.

Вряд ли замечание понравилось ему. Он задумчиво взглянул на меня, прежде чем отвернуться. Я чувствовала, что он подыскивал слова.

— Дорогая фройляйн, я должен вам об этом напомнить, — наконец произнес он сдавленным голосом. — Я должен напомнить вам о том, что поклялся вам в верности. — Часто задышав, я отвернулась. — Вы снова забыли! Я дал слово чести, пусть даже по принуждению, но я дал его. А слово чести я не нарушу. — Он подошел ближе, мрачный, неприступный и высокомерный. — И вы, дорогая фройляйн, вы сами, настанет день, освободите меня от обязательств этой клятвы, чтобы я мог уйти. Так подсказывает мне сердце.

Он молча отошел и снова прислонился спиной к стене. На его лицо опять легла тень. На некоторое время воцарилась таинственная тишина.

Слово чести.

Ганс был благородным человеком из знатного рода, хорошо воспитанным, чего никак не скроешь. Почему я обратила на это внимание лишь сейчас? Я тайно наблюдала за тем, как он старался не терять самообладания. Какая судьба ожидает его, пленника моего отца? Чувствуя вину, я хотела встать и уйти.

— Что вы будете делать теперь? — нарушил он тишину и даже не пошевельнулся.

— Я… Право, не знаю.

— Вы должны принять решение быстро. До того как ваш отец, напившись, свалится под стол. — Голос его звучал сурово. — Утром он будет не способен принять разумного решения.

— Хм. По сути ты прав. Я пойду к нему сейчас же. — Меня вдруг охватила жажда приключений. Лучше уж я сама…

— Вот этого я и ждал! Поистине, фройляйн фон Зассенберг, вы относитесь к типу женщин, которых следует днем и ночью держать подле ткацкого станка, чтобы они не наделали глупостей.

По его лицу ничего нельзя было заметить в темноте, но я могла поклясться, что он криво ухмылялся.

— Вы мне так и не сказали, как дочь лотарингского графа получила имя британского происхождения.

Это прозвучало даже дружески, но опять вспыхнуло в моей душе подозрение. Имя мое и в самом деле было необычным для Рейнской области. И я гордилась тем, что с моим имянаречением связана необычная история. Моя мать еще девочкой смогла настоять на том, чтобы со своей лучшей подругой сопровождать группу паломников от двора отца в Испанию к гробу апостола. Паломничество было делом небезопасным, и многие не вернулись обратно. Мать часто рассказывала нам, детям, о том путешествии, о людях, носящих яркую разноцветную одежду, о жаре… Зачарованные, мы ловили каждое ее слово. Элеонора де Рохан на обратном пути умерла от турецкой лихорадки в Пау, и мать поклялась назвать свою первую дочь именем любимой подруги. Это привело в ужас семью отца, и целый год тетя, живущая в нашем замке, отказывалась произносить это иностранное имя. Лукавая улыбка матери во время рассказа этой истории часто заставляла нас ликовать, радостно вскрикивать… Но посвящать чужестранца в семейные предания такого рода я не считала нужным.

— Ты задаешь слишком много вопросов, Ганс.

Сильный порыв ветра ворвался в конюшню через щели в стенах, и я невольно съежилась от холода. Ганс нагнулся. Я слышала, как он что-то перебирал в своем углу и вытащил оттуда что-то, связанное в узел. Я схватила его и, к своему огромному удивлению, узнала подбитую беличьим мехом накидку Майи, которую она везде искала — такую же накидку, которой я в Рождество накрыла в подземелье посиневшего от холода узника…

— Моя накидка! Она еще у тебя!

Быстрым движением он взял ее из моих рук и заботливо накинул мне на плечи.

— Она всегда была здесь, со мной, все время. Никто не хватился ее, и я использовал накидку как прекрасную подушку. — Он поискал пряжку, чтобы застегнуть ее, но пряжку в тот раз я унесла с собой. — Графиня, я не вор…

Его руки задержались на моих плечах чуть дольче, чем следовало, на что я удивленно повернула голову. И опять эти черные змеи, которые обвивали его мускулистые руки. В полутьме, казалось, они жили и были теплыми, как руки, на которых их нарисовали… Как зачарованная, я смотрела на них.

Руки его задвигались, и змеи тут же забились в нервном танце. Сердце мое билось учащенно. Я широко раскрыла глаза. Казалось, спертый воздух в конюшне накалился от возбуждения. Дрожь прошла по моему телу, как жемчужная теплая вода, от плеч до живота и спины, до самых подколенных ямок. Его руки жгли через ткань одежды, оставляя на коже клеймо в виде змеи.

Бог все видит, Элеонора! Я испуганно сжалась. Он тотчас же убрал руки с моих плеч.

— Здесь, как на улице, ужасно холодно. Вам нужно вернуться в свои покои.

Когда он отвернулся, голос его прозвучал более хрипло. Я медленно пошла к нему, страстно желая прервать молчание, в которое он опять окунулся. Боже правый, что со мною происходит?

— Сохрани ее. — Как мрачный траурный занавес, накидка упала между нами. — Возьми. Здесь действительно очень холодно. Я…

Он посмотрел на меня. Было тихо, слышно только, как бьется мое сердце. Наши взгляды встретились.

Ступай, Элеонора! Исчезни, быстро…

Я опрометью помчалась прочь из каморки. Возвратясь в женскую башню, даже не переводя дыхания, я начала искать в сундуке новую пару башмаков. Но мысли мои были об одном и том же. Ради всего святого, как ему удалось так все во мне перевернуть? Его глаза в полутьме и эти руки… Может, сам Господь Бог предостерег от греха, заставив меня быстро уйти? В смятении я прислонилась к холодной стене. Эти глаза не только смотрят, они умеют говорить, но их языка я не поняла. Господи, не оставь своею милостью, они внушают мне страх. Язычник из мира тьмы, почему именно он должен был стать моим слугой? Бог накажет нас за это, и не помогут все молитвы мира. Он умышленно дотрагивался до меня — о всемогущий Боже! Я чувствовала его руки на своем теле… Боже, будь милостив ко мне…

— Уйди из моих мыслей, — пробормотала я смущенно, — прочь от меня!

Замерзая, я потерла руки и перекрестилась несколько раз. Он похитил мой покой… Следует ли мне пойти в часовню и попытаться с помощью молитвы освободить свою душу из этой невидимой сети? Domine ad adiuvandum me festina — помоги мне, Всемогущий… Услышит ли меня Господь Бог? В моем сундуке лежала одна большая восковая свеча, которую я хотела пожертвовать Богу только на святую Пасху. Свеча стоила нескольких талеров и пахла сладко, как мед. Если я уже сегодня вечером отнесу ее в часовню, будет ли Господь милосерден ко мне и дарует ли душевный покой? Domine…

По двору, дурачась, бежали две служанки. Я глубоко вздохнула, быстро заплела волосы в косу и покрыла голову платком. По пути в зал я попыталась думать о том, какие представления о войне у варваров, а не о том, как он в последний раз смотрел на меня. Я сжала кулаки: Клеменс планировал нападение. Нападение на мой родной дом. Какая разница, как он посмотрел на меня и что произошло — опасениям Ганса следовало доверять. И я хотела приложить все усилия, чтобы убедить в этом моего подвыпившего отца.

И точно: отец, как почти каждый вечер, наслаждался пивом, жареньями и предавался удовольствиям. Большой зал был полон народа, и служанки проносили подносы с кушаньями. В воздухе стоял запах пищи. Циновки на полу, обновленные всего лишь несколько дней назад, вновь были покрыты мусором и отбросами; собаки дрались из-за костей и объедков и, скуля, отскакивали в сторону, если кто-то наступал им на лапы. Вообще-то в мои обязанности входило следить за порядком на кухне, так как случалось, что кухарка уже в самом начале вечера могла напиться и валяться под столом. Но даже и тогда, когда она лежала под столом, я ничего не могла изменить. Вот и теперь мне приходилось прокладывать себе путь через пахнущие потом тела наверх, к хорам, где сидел со своими гостями граф. Справа от него я увидела бенедиктинского аббата субтильного телосложения, рядом сидел один из наших вассалов, Хуго фон Кухенхайм, на другой стороне склонился над своей лепешкой дядя Рихард и довольно хихикал.

Слуга уже отчаялся навести на столе хотя бы мало-мальский порядок, при каждой удачной шутке кулаки гостей, выражая одобрение, с силой ударяли по столешнице, чаши с вином опрокидывались, недоеденная солонина падала с тарелок, капая соком, а овощи раскатывались по образовавшимся из вина лужам. На месте, где обычно сидела я, еда стояла нетронутой. Один слуга пробежал мимо с тазиком воды для мытья рук. Мыть перед едой руки было нововведением моей матери. Полотенце можно было назвать лишь относительно чистым — нужно будет серьезно поговорить с прачками, приказав заменить их другими. Помыв руки, я села, поприветствовав собравшееся за столом общество. Все уже были остаточно пьяны, и потому я решила не делать из своего намерения тайны. Чем больше свидетелей, тем меньше воли отец будет давать своему гневу.

— А вот и солнце нашего замка — скажи мне, где ты так долго была? — приветствовал меня отец, поднимая чашу с вином. — Говорю вам, друзья, нормандки — настоящие женщины, просто класс!

Все одобрительно зашумели, хотя я точно знала, что они придерживались другого мнения. Моя мать тоже не соответствовала расхожему мнению об идеале женской красоты, но стала графиней, а я была ее дочерью, для которой еще не нашли мужа. Один из претендентов на мое сердце, нерешительный, сидел рядом. Неотесанный, неуклюжий, но всегда безупречно одетый, Хуго фон Кухенхайм с давних пор посещал смотр невест и, учитывая материальное состояние моего отца, не считал мой высокий рост существенным недостатком. Он доверительно наклонился к моему подлокотнику, пытаясь заглянуть в вырез моего платья. Рука, густо покрытая волосами, легла на мое колено и стала продвигаться дальше. Его дыхание с примесью алкоголя и сопение, когда он нашел то, чего хотел, побудили меня без лишних церемоний налить вина туда, откуда распространялось его сладострастное желание. Ошарашенный, он смотрел на свои мокрые колени. Рихард и отец заорали от удовольствия.

— Альберт, эту маленькую ведьму ты никогда не выдашь замуж, она выцарапает глаза каждому, кто захочет лечь к ней в кровать, — захохотал дядя Рихард.

— О, вот такая маленькая колючка тоже имеет свою привлекательность, ее следует лишь приручить с умом, как молодую лошадку, прежде чем оседлать, — криво ухмыльнувшись, произнес рыцарь, наблюдавший эту сцену.

Отец окинул меня взглядом с головы до ног, будто увидел впервые. Его шишковатый бугорчатый нос принял голубоватый оттенок и торчал между щеками ярко-красного цвета.

— А верно, дочь, твой дядя прав. Где твои женские добродетели, которыми могла очаровывать твоя мать? Как мужчина может взять тебя в жены, если ты на каждом срываешь зло, прежде чем он пытается до тебя дотронуться?

Хохот сопроводил его слова. И в этом не было ничего нового: замужество старшей дочери являлось излюбленной темой моего отца.

— Отец, мне нужно с тобой поговорить, — попыталась я перекричать шум и гогот.

Аббат Фулко заинтересованно наклонил голову.

— Господа, дайте фройляйн сказать, — крикнул он. Его черные глаза заблестели.

Я еще раз убедилась, что терпеть не могу аббата. Его лесть и то, как он умел склонить отца на свою сторону, не нравилось еще моей матери и внушало мне всякого рода подозрения. Но ему нечего было предъявить в качестве обвинения, и он со знанием дела следовал своей цели. Для монаха, давшего клятву нестяжания, он жил на редкость роскошно. Любил изящную одежду, украшения, хорошую еду и окружил себя таким количеством слуг, какого не было даже у отца. Власть и богатство маленького аббатства заставляли считаться с аббатом, и его часто приглашали знатные люди. На человека с натурой вояки, каким был мой отец, производили впечатление интеллигентность и хитрость его двоюродного брата, поэтому совет Фулко, если он не касался землевладения, всегда охотно выслушивался.

— Ну хорошо, дочь, поведай нам, что у тебя на сердце, — приказал отец, и за столом установилась тишина.

Я стала рассказывать о том, где была сегодня, и что Ганс подслушал в трактире. И высказала свое предположение о том, что Клеменс, готовясь к войне, вооружался. Отец побледнел. Я догадалась, что в настоящее время в Хаймбахе у него не было шпиона. Услышав о готовящемся нападении, он был совершенно ошеломлен. Но, казалось, об этой небрежности никто из присутствующих понятия не имел, все они, как завороженные вслушивались в каждое мое слово. Война? В воздухе опять запахло войной, и это было им по вкусу. Ведь слишком затянувшееся мирное время могло и наскучить…

— Поистине, Альберт, твоя дочь храбра, как рыцарь, она скачет в логово врага с миссией лазутчика! — с воодушевлением крикнул Рихард и ударил кулаком по столу. Я хладнокровно удержала свой кубок с вином, чтобы тот не опрокинулся. Отец справился с первым страхом и вскочил со своего места.

— Где этот сукин сын, твой раб, я прикажу повесить его за кишки! — гневно взревел он.

— Нет, ты этого не сделаешь! Без него ты никогда бы ничего не узнал! — выкрикнула я. — Кроме того, он действовал так по твоему требованию!

— Ты подвергалась опасности, и ты моя дочь! Он не выполнил своей обязанности! Я знал, что когда-нибудь именно так и произойдет! — Отец с такой поспешностью сделал шаг назад, что опрокинул стул. — В конце концов, он еще соблазнит тебя где-нибудь в лесу, и я останусь с носом!

— Приди в себя, отец! Ганс хотел доставить меня домой, так как находиться там стало слишком опасно. Я же хотела скакать дальше и…

— Он был с тобой в лесу, уже одно это говорит о многом!

— Разве не ты подарил его, заставив быть моим конюхом? Это была простая прогулка, не более того, поверь же мне, наконец! А цель поездки была моей идеей!

Аббат Фулко перегнулся через стол.

— Господь с тобой, Альберт, я думаю, что у вашей дочери просто новая игрушка. Оставьте ее. Не отнимайте у нее эту игрушку — может быть, она еще пригодится…

Его голос мне не понравился. Но я больше не обращала на него внимания, оно всецело было переключено на отца. Он успокоился и был погружен в раздумья. Он сидел в своем кресле, как мокрый мешок, его жилет топорщился над переполненным животом, а рука расположилась там, где всегда, — обычно у него после возлияний всегда болел желчный пузырь. Он громко рыгал, уставившись в одну точку. Но причиной тому был не болевший желчный пузырь, который заставил его на время замолчать. Фулко невольно подсказал ему одну идею. Когда он вновь поднял глаза, я почувствовала опасность. Поднявшись с кресла, он отодвинул столовые приборы в сторону.

— Слушайте мое решение. Пусть старый Клеменс со своими тремя колченогими лучниками спокойно приходит. И на этот раз я расквашу ему нос у стен замка Зассенберг! С сегодняшнего дня мы начнем вооружаться для борьбы. И его осада, сколько бы дней она ни длилась, не должна волновать жителей Зассенберга. — Отец наклонился вперед, чтобы увидеть меня. — Так. А твой конюх, который хорошо ориентируется в Хаймбахе, и еще несколько человек поскачут туда снова и попытаются разведать еще какие-либо военные тайны.

— Но, отец, это же очень опасно! — В волнении я мяла в руках край скатерти. — Ведь они его обязательно узнают — ты не можешь так поступить!

Он медленно повернул голову и взглянул на меня. Глаза его превратились в узкие щелки.

— Моя дорогая, ты нашла занятие тому, кому мы дали приют под своей крышей. И ты же сама не стала придерживаться нашей договоренности.

— Я лишь попыталась, отец.

— В конце концов, раб принадлежит мне. Я могу сделать с ним все, что мне только заблагорассудится. И я больше не потерплю того, что он подвергает опасности жизнь моей дочери!

— Но ведь он…

Движением руки он сделал мне знак замолчать.

— Он заслужил того, чтобы его убили. Но, как оказалось, мы можем использовать его в своих целях еще раз. Я убежден, моя дорогая, что мужик должен теперь заслужить право на жизнь. Если он достойно выполнит поручение, может, я и сменю гнев на милость, а если не справится, тогда пусть его участью займется Всевышний. Все в его власти. Я нахожу это решение привлекательным. — Слуга пододвинул ему кресло. Отец с усмешкой триумфатора на лице медленно опустился в него. — Вот и посмотрим, действительно ли парень столь прилежен, как хочет убедить нас в этом моя дочь.

Я судорожно вцепилась в подлокотники моего стула, мою спину окатил холодный пот. В этих последних словах отец признался в своем предательстве. Он захотел наконец-то разделаться с чужеземцем. И возможность подвернулась — великолепная, так как неузнанным проскакать по Хаймбаху Гансу уж точно не удастся: слишком много людей его сегодня видели. Его поймают и в тот же день повесят как беглого раба.

То была злая игра с интригой в духе моего отца. Он хотел отобрать у меня моего слугу, преднамеренно послать его на верную смерть. Бог покарает его за этот поступок! Расстроенная, я пыталась отговорить отца от этой идеи, но он опять повернулся к своим гостям. По лицу аббата блуждала чуть заметная ухмылка, пропавшая сразу же, стоило ему заметить мой взгляд. Я почувствовала тревогу и напрочь забыла о еде.

Я сидела, отчаявшаяся и покорная судьбе, не в первый раз проклиная то, что родилась женщиной.

События развивались стремительно. Отец отдал распоряжение убрать зал, приказал привести к себе двух лучников и двух оруженосцев из охраны замка, а также конюха-язычника. Я лично знала каждого, знала, что они были молоды и ловки, способны незаметно, как тени, передвигаться в незнакомом городе. И лишь мой слуга со своим предательски высоким ростом мог сразу же быть замеченным.

Ганс, закутанный в одеяло, вошел в зал. Он даже не удостоил меня взглядом. Но по его выражению лица я ощутила все же его готовность к бою и неуемную энергию. То, что мне было известно о коварном плане моего отца, не давало мне покоя. По крайней мере, мне следовало сказать ему, чтобы он хотя бы иногда прислушивался к тому, что я говорю…

Граф громко возвестил о своем намерении. Одевшись попрошайками, все трое должны незаметно проникнуть в город, чтобы добыть как можно больше информации о предстоящем нападении.

Во дворе замка уже стояли оседланные лошади. В багаже всадников находились наспех собранные лохмотья, в которые им предстояло переодеться перед самым въездом в город. Мелкий моросящий дождь, начавшийся вечером, усилился, и моя шерстяная одежда промокла. Если мужчинам удастся справиться с заданием, без одежды они тоже будут выглядеть как бродяги, переправившиеся через болото…

Ганс с лошадью, которую ему выделили, дожидался возле стальной двери. Я воспользовалась моментом и, покашливая, попыталась обратить на себя внимание.

— Ганс, Ганс, послушай меня.

Он обернулся и наморщил лоб.

— Вы здесь? Тут не место женщинам, возвращайтесь в свою башню, фройляйн. — Он сильнее затянул ремень мундштука лошади.

— Ганс, я хочу… я только хочу предостеречь тебя. Будь осторожен…

Он объехал меня вокруг, глаза его неожиданно казались совсем рядом с моим лицом, они сверкали.

— Вы до сих пор считаете меня дураком, что ли? К черту, графиня! Eru sva bitar uppkommir i mer — я давно уже не ребенок! Dad er karla! Скройтесь с глаз моих, это мужское дело! Если бы я был вашим отцом, я знал бы, что с вами делать! — прошипел он.

Я отвернулась, чтобы он не мог видеть, как я разгневана.

— Да провались ты в тартарары! — бросила я ему лицо, уходя. — Дьявол с тобой!

— Но если я вашими молитвами найду там успокоение, то мне следует об этом подумать, графиня… — сказал он тихо, но так, чтобы мне было слышно.

Проклятый мужик! Энергично засунув руки в рукава одежды, я, охваченная безразличием, ушла со двора.

— Почему ты не в своей теплой башне, Элеонора? Ты же можешь простудиться.

Габриэль, один из лучников, которого я знала с детства, садился на лошадь рядом со мной. Я посмотрела, как Ганс, не торопясь, поправлял уздечку и потом оказался на вычищенной до блеска спине скакуна.

— Они же его сразу узнают, — бормотала я.

— Но разве это не в духе твоего отца? — тихо спросил Габриэль.

Я обреченно вздохнула.

— Не оставляй его. Я не хочу, чтобы он умер.

— Обещаю тебе, Элеонора. Он будет скакать рядом со мной… а мы все сделаем из него отличного попрошайку — успокаивая, накрыл мою руку Габриэль.

Раздался стук копыт, и подъемный мост вновь зарылся на ночное время. Оставшиеся разошлись. Усталая, я побрела к женской башне. Свет факела бросал искривленные тени на стену замка, на фигуры в женской одежде, на ребенка с длинным носом, какого-то мужчину. Он медленно шел вдоль стены, лицо было закрыто капюшоном, на плечах — узкая деревяшка с отогнутым концом. Коса… Я остановилась. Во дворе никого не было. Моя тень вздрогнула. Я повернулась и заметила, как факел на стене конюшни упал из держателя в лужу и погас. Стало темно. Зловеще свистел ветер и своими ледяными руками забирался мне под подол.

Человек на стене исчез.