Мы скакали до самых сумерек. Наконец Эрик придержал свою лошадь и подъехал ко мне. Хлопья пены падали на землю.

— Сделаем привал. Это земля вашего отца.

В его голосе звучал холод, и он избегал моего взгляда. Между деревьями виднелась кривая хижина, а рядом на просеке лежали остатки угольной кучи. Пахло горелой древесиной.

За хижиной журчал ручей. Эрик спешился, лег на траву и опустил руки в воду. Вода! Мне вдруг очень захотелось пить. Я тоже спешилась и присела на корточки рядом с ним. Запах воды, свежий и прохладный, казалось, лишь разжег огонь в моем пересохшем горле. Дрожа, я опустилась на колени и попыталась, так же как и Эрик, зачерпнуть воду прямо руками, но это мне не удалось. Они были такими затекшими и бессильными, что не могли удержать воду, и она струями лилась сквозь пальцы на мою одежду Я пыталась набрать воды снова и снова, но казалось, что мой рот набит песком, а язык прилип к нёбу. Вода блестела и сверкала передо мной благородной влагой, я вдыхала ее запах…

— Пейте, Элеонора!

Он протянул мне пригоршню, и я все пила и пила из его ладоней, ощущая, как бесценная влага орошает мое горло… В какой-то миг я поперхнулась, а когда откашлялась, его уже не было. Но теперь я чувствовала себя намного лучше и поднялась с колен.

Эрик осматривал хижину угольщика. Она была заброшенной, и, когда он отворил дребезжащую дверь, крыша с грохотом провалилась. Он отбежал подальше, чтобы облако пыли не накрыло его.

— Придется нам спать в лесу, — произнес он, снимая с лошадей седла и поклажу.

Я взяла покрывала и стала искать между деревьями место, где можно было расположиться на ночлег. Мне было очень холодно, страх этого ужасного дня все еще не отпускал меня, он пронзал меня насквозь. Слова Греты, каждое в отдельности, казалось, врезались в мое сознание, я могла собрать их воедино, как мои опаленные волосы, до которых не осмеливалась дотронуться из-за боязни, что обнаружу на голове лишь жалкие прутики. Поеживаясь, я закуталась в одно из покрывал. Этой ночью, возможно, и не замерзнем. Но как мне победить холод у себя внутри, в моей душе, каким одеялом накрыть ее, чтобы она оттаяла?

Держа в руке связку хвороста, Эрик с грохотом и треском предстал передо мной. С искаженным от боли лицом он примостился на корне дерева.

— Ваш кремень.

Не понимая, я смотрела на него. Потом схватила узелок и молча принялась рыться в нем.

Потрескивал сухой хворост, дым и запах от огня щекотали мне ноздри. Невольно впав в состояние оцепенения, я затаила дыхание. Огонь…

И вдруг я получила сильный удар в щеку. Я испуганно вскрикнула и, защищаясь, прикрыла лицо руками, будто огонь запылал. Боже, как он полыхнул…

— Возьмите себя в руки, женщина! — Он с силой схватил мою руку и заставил взглянуть на него. Глаза его грозно сверкали. — Вы ведете себя как малое дитя. Этот огонь ничего вам не сделает, не глупите. Ложитесь сюда и спите!

Его слова вернули меня к жизни.

— Мои волосы… Запах… — рыдала я, содрогаясь всем телом. — Он сжег их, Бог мой, этот запах…

Вне себя от горя я обхватила голову руками.

— Почему вы не завязываете волосы в пучок, как другие женщины? Тогда бы такого не произошло, — недовольно пробурчал он. — Вы сами виноваты.

— Я потеряла в пещере свои ленты, — проскулила я.

Эрик спустился ко мне и осмотрел волосы.

— Черт подери… это можно лишь отрезать. Больше вы ничего не сможете сделать.

Суровый голос и грубая интонация вновь вызвали у меня слезы. Я всегда очень гордилась своими длинными волосами, хотя цвет их мне и не нравился. А теперь я буду выглядеть как остриженная наголо кающаяся, не говоря уже о моем лице… Почему он не оставлял меня в покое? Я хочу дать волю слезам — наплакаться всласть в одиночестве.

Он недолго слушал мои всхлипывания, при этом шевеля палочкой в костре так, что поднимались искры. Всякий раз я вздрагивала.

— Eigi medalfifla, — наконец огорченно пробурчал он и отбросил палку. — Я понимаю ваши проблемы! Но ведь мы почти что достигли цели, а вы печалитесь и стенаете о потере нескольких сгоревших волос! Прекратите сейчас же свой вой. Разденьтесь-ка лучше, чтобы я смог осмотреть вас.

С опущенной головой, как нашкодивший ребенок, я послушно задрала рукав в том месте, где была резаная рана. Он осторожно промыл ее водой и обмотал льняной тряпкой.

— А теперь показывайте спину. Вы должны снять все. Не смущайтесь же так, я не собираюсь на вас нападать… — приказал он.

— Отвернись, — попросила я робко. Покраснев от смущения, быстро сняла рубаху и прижала ее к груди. Любая дама благородных кровей скорее истечет кровью, чем разденется перед мужчиной, независимо от того, насколько серьезна рана. Значит, я не благородная дама.

Спина моя буквально горела, когда Эрик обтирал ее мокрым платком. Я терпела из последних сил.

— Теперь немного ближе, и тогда вы будете состоять из двух частей, — заметил он. — Вам невероятно повезло, вы знаете об этом?

Ладонью я вытерла с лица несколько слезинок, когда он обследовал ожоги на спине. Эрик разорвал мою старую рубаху на полосы и ловкими движениями стал проворно накладывать неплотную повязку на мои плечи и спину. Руки его были так же нежны и умелы, как у лекаря Нафтали… Я закрыла глаза и хотела забыть, где нахожусь.

— Одевайтесь, графиня. Не то вы замерзнете, — наконец произнес он.

Как можно быстрее я через голову напялила рубаху. Он накинул мне на плечи покрывало и сел возле огня. Он долго смотрел на пламя, не говоря ни слова. Я терла свое распухшее лицо. Великий Боже, как же я выглядела. «Ты отвратительна», — сказал даже сын ведьмы. Я огорченно вздохнула.

Эрик протянул мне платок.

— Охладитесь этим, — сказал он.

Я прижала мокрую тряпку к лицу, судорожно размышляя, что мне следует сказать. Я даже не осмеливалась спросить, надо ли мне осмотреть его рану.

— Эта gryla нагнала страху верно? — совершенно неожиданно спросил он в тишине, не поднимая головы. Я с удивлением взглянула на него.

— О небо… конечно же! А на тебя разве нет?

Новой палочкой он опять пошуровал в костре.

— Гмм…

Разговор иссяк, даже не начавшись. Покорная судьбе, я схватила свой узелок и извлекла на свет ломоть хлеба, который возила с собой. У меня немилосердно бурчало в животе… Хлеб стал безвкусным и сырым, но теперь я не обращала на это внимание. Я разломила его надвое и протянула большую часть ему. Он молча взял и мой кусок и насадил хлеб на палочку, чтобы поджарить на огне.

— Эрик?

— Гмм.

Я глубоко вздохнула.

— Эрик, почему она подумала, что несчастьем усеян твой путь? Это всего лишь глупая болтовня или нет?

Он обернулся, взглянув на меня.

— Нет, это не так.

Я сделала большие глаза.

— А если она действительно ясновидящая, тогда она все знает. Ей известно даже, каким образом я умру.

Пальцами он провел по пропотевшим волосам и вздохнул.

— Эрик. — Я вцепилась в его рукав. — Эрик, мастер Нафтали сказал мне, что ты будешь жить.

Он поднял глаза.

— Он так сказал?

Я кивнула. Потеряв мысль, он играл своей серебряной подвеской.

— Вы его об этом спрашивали?

Я снова кивнула. И тут по его лицу скользнула улыбка, которая сразу исчезла, едва его пальцы коснулись серебряной пластины.

— Я родился под несчастливой звездой… — пробормотал он.

Наконец он спрятал подвеску под рубаху и подпер подбородок рукой.

Я не отваживалась спросить, что за украшение на нем, под рубахой на голом теле, которое он мне еще не показывал. В своих мыслях Эрик был далеко. Он мрачно смотрел в окно. Под несчастливой звездой. Как в сказке, маленькому принцу, сыну короля, прочитали судьбу по звездам и увидели в ней недобрые события… Я недоверчиво взглянула на него со стороны. Как протекала его жизнь до сих пор — была ли у него там печальная история? Кровь и жестокость — вот и все, что было мне известно о нормандцах! Сожженные сокровища церквей, ограбленные святыни, кровавые следы, тянувшиеся за ними от города к городу. Страшные, опустошительные набеги викингов на Рейнскую область в прошедшем столетии, о которых мне много рассказывали длинными зимними вечерами. Мы благодарили Господа за то, что эти тяжелые времена прошли.

Я ничего не знала о нем. А ведь он был одним из них. По моей спине пробежала дрожь. Лишь небольшое действие с его стороны вернуло меня в настоящее: когда хлеб был поджарен, он протянул мне свою долю.

— Ведь вы испытываете страх передо мной, не так ли?

Он не отрывал взгляда от пламени. Я неподвижно сидела рядом, и, казалось, он и не ждал от меня ответа. Хлеб был горячим, я вертела и крутила его, чтобы он хоть чуть-чуть остыл.

Страх. Конечно, я боялась его с самого начала. Его неистовость и дикость, его справедливая ненависть к моему отцу, который осмелился поднять руку на сына короля… И слова Греты. Ты будешь сеять кровь и слезы. Да, он родился под несчастливой звездой. Травница так была напугана им… даже ребенку известно, что несчастье может переходить от одного человека к другому. Не ощущая вкуса, я запихнула хлеб в рот. Кровь и слезы. Но при этом он не был даже христианином, который, читая молитву про себя, вымаливал милость Божью и возможное смягчение проклятия, когда уже ничего нельзя было изменить.

Что будет со мной? Не навредит ли проклятие и мне, ведь я сижу рядом с ним здесь, в лесу? Не накажет ли меня Господь? Женщине подобает молиться и подавать милостыню, а не мчаться в бешеном галопе вместе с язычником. Задумавшись, я стала грызть ногти. Следует ли вымаливать у Бога прощения для проклятого, если сам он сделать этого не может да и не хочет? От патера Арнольда я многое узнала о великом милосердии Господа. Распространяется ли это милосердие на Эрика? Мне вспомнился деревянный идол, который побывал в моих руках…

— О чем раздумываете?

Я поплотнее завернулась в одеяло. Мой желудок все еще недовольно урчал.

— Расскажи мне об этом Одине, — попросила я.

— Об Одине? — Он перестал есть и с удивлением посмотрел на меня. — А что вы хотите знать об Одине?

— Почему у него всего один глаз?

— И это вам известно?

Я кивнула.

— Он был таким… отвратительным.

Некоторое время Эрик всматривался в мое недоуменное лицо.

— Один — самый почитаемый и самый старший из всех богов. Он руководит всеми остальными богами, как отец своими детьми. Никто не был так мудр, как он, — начал он свой рассказ. — Однажды он пил воду из источника мудрости. Мимир-мудрец охранял этот источник, и за воду Один должен был поплатиться своим глазом. Эта вода из источника придала ему огромные силы, а его единственный глаз стал всеведущим. Каждый день Один посылает по свету двух воронов по имени Хуггин и Муннин, чтобы те приносили новости.

— Вороны — чертовы твари, — прошептала я, ужаснувшись.

— Вороны — самые умные птицы, — возразил он. — Они будто созданы для умнейшего из всех богов. Он обольстил великаншу Гуннледу и похитил у нее медовый напиток скальдов — древнескандинавских поэтов и певцов, — ведь тот, кто выпьет лишь один глоток этого напитка, навсегда будет наделен поэтическим даром. А повесился Один на ветвях Иггдрасиля.

— Что означает Игг… Иггдрасиль?

Эрик на мгновение задумался.

— Из-под ясеня Иггдрасиль в трех направлениях расходятся корни. Под одним корнем живет Хель, под другим Хримтхуррзены, а под третьим — люди. — Он закашлялся. — Так рассказывала мне моя кормилица. Смерть, боги и люди. Корни Иггдрасиля соединяют их и держат вместе.

Стараясь подавить урчание в животе, я наблюдала за его руками, которые он скрестил во время своего повествования, изображая корни, которые поддерживают мир.

— И ветви стелются по всему свету, они возвышаются над небом. Говорят, что Иггдрасиль — самое главное и лучшее из всех деревьев на земле. Оно полно жизни, на нем находится место и орлу и ястребу, и Нидхеггу — дракону смерти, который обгладывает корни Иггдрасиля. И белочка, Рататоск, мелькает меж ветвей и разносит их злые разговоры по близлежащим местам. Об оленях и о змеях я тоже слышал… И рядом с источником Мимира находится красивый зал, из которого появляются три девушки — их зовут Урд, Скульд и Верданди. — Он посмотрел мне в лицо. — Они называются норнами — богинями человеческой судьбы. Они определяют жизнь людей — некоторые думают, что они сидят за ткацким станком, держа в руках нити жизни. Они приходят к каждому ребенку, чтобы определить его жизнь. В этом зале много и других ткачих. Добрые норны благородного происхождения даруют хорошую судьбу. Но есть и недобрые, злые норны…

Я заметила, как он рукой схватил цепочку.

— Безбожные истории, — тихо сказала я и наморщила лоб.

— Ну, не совсем безбожные, meyja, если вы все-таки внимательно слушаете меня. — Он лукаво подмигнул мне. — Ваш духовник никогда не узнает об этом. Ему незачем знать о том, что норны окропляют дерево водой и глиной, чтобы оно не засохло. И то, что роса, ниспадающая с ветвей Иггдрасиля, называется медовой росой, так как ею питаются пчелы…

— Но где оно? Его можно увидеть?

Я изучающе осматривала деревья на просеке, где мы расположились, — не было ли среди них ясеня с незнакомым названием?

Эрик проследил за моим взглядом.

— Нет. Его нельзя увидеть.

— Тогда как можно на нем повеситься, если оно невидимо?

Он тихо рассмеялся.

— Вы задаете слишком много вопросов, графиня. Просто поверьте мне. Один повесился на ветвях Иггдрасиля и висел девять дней и девять ночей. А под конец он сам вонзил себе в тело нож…

— Он… он сам убил себя?

— Да. — Эрик, скрестив ноги, уселся поудобнее. — Да, он сделал это. Но Один не умер. Много больше дали ему за это руны, в том числе и магическую силу. Вы видите, мы многим обязаны ему: от Одина люди получили слово… и поэзию.

— Поэзию? — не веря, произнесла я. — У варваров есть поэзия?

Он улыбнулся.

— И даже очень хорошая.

Прекрасная поэзия варваров. Мною овладело странное чувство; ноги мои задрожали бы, если бы я ступила на запрещенную землю. Запрещенную землю…

— Знакомы ли вы с этой поэзией? — Глубоко задумавшись, он смотрел на меня. — Вы на самом деле хотите что-нибудь услышать?

Я кивнула. Он взял палочку и провел рукой по коре.

— Тогда вам следует послушать руническую песню Одина.

Голос его затих. По моей спине пробежали мурашки.

Был ли то его голос, который прозвучал сейчас? Бог, повешенный на дереве, как жертва, да-да, как Иисус Христос, распятый на кресте — нет, что за еретическая мысль!

Было слышно, как потрескивал огонь. В сумерках лес, окружавший нас, выглядел еще более призрачным, чем днем, вокруг все похрустывало и шумело, ломались маленькие веточки, шелестела листва… Таинственные ночные существа наблюдают за нами уже давно и с ужасом услышали истории, рассказанные Эриком. Чу — не блеснула ли за покосившейся избушкой пара глаз? И там — еще одна? Может быть, то был дух угольщика, возможно, он все это время наблюдал за нами, бедные голодные глаза, черные лица, лихорадочные голоса его детей, которые совсем недавно смогли сделать свой последний вздох? Тень проскользнула меж деревьями по просеке, коснулась свисающих ветвей косой, которая висела за ее плечами — человек со стены замка все еще преследовал нас. И кто же засел здесь в темноте и наблюдал за нами? Медведи, волки, чудища? Я мужественно пыталась поглубже загнать свой страх. Порыв ветра прошел по дереву за избушкой угольщика, и показалось, будто тело, вялое и черное, свисало с ветвей этого дерева и тихо качалось на ночном ветру. «Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей». Поэзия! Как можно называть эту выдумку поэзией? И все же как спокойно его голос излагал эти строки…

— Ты и дальше знаешь?

Он удивленно обернулся.

— Вы хотите послушать еще?

Я поспешно кивнула. Он изменился в лице. Тени, которые гнездились возле глаз и в уголках губ, почти разгладились и исчезли без следа… Мне хотелось слушать подольше, тайком наблюдал за ним, и слышать его голос, который один мог изгнать лесных духов.

Заклинанья я знаю —

не знает никто их,

даже конунгов жены;

помощь — такое

первому имя —

помогает в печалях,

в заботах и горестях.

Знаю второе —

оно врачеванью

пользу приносит.

Знаю и третье, —

оно защитит

в битве с врагами,

клинки их туплю,

их мечи и дубины

в бою бесполезны.

Четвертое знаю, —

Коль свяжут мне члены

Оковами крепкими,

так я спою, что мигом спадут

узы с запястий и с ног кандалы.

Клубы дыма над огнем рисовали причудливые фигуры, беззвучно, как картинки из сна, исчезали в ночном небе. Эрик сидел неподвижно. Дрожа от холода, я обхватила руками колени.

— Последнюю песню ты не знаешь, правда? «Так я спою, что мигом спадут узы с запястий и с ног кандалы».

— Нет, — сказал он все так же тихо. — Я желал бы осуществить это.

И палочкой снова стал ворошить угли. Что-то сжалось в моем сердце, я инстинктивно протянула руку чтобы дотронуться до него. Но потом отдернула ее, тут же спрятав под покрывало, чтобы он не заметил. Мигом спадут узы с запястий и с ног кандалы! О Боже! Боже, даруй мне возможность когда-нибудь освободить его от оков. Помоги мне, прости меня, прости…

— Есть также истории о смелых мужчинах. — Он запнулся и взглянул на меня. — Хотите послушать одну?

Я вновь кивнула, радуясь, что могу отвлечься от мрачных мыслей.

— Эта история произошла на одном острове, далеко на Севере, где снег в горах лежит круглый год. Мы называем этот остров Исландией, страной льда. И еще рассказывают, что там на горизонте можно увидеть край земли. Когда я был ребенком, при дворе нас был скальд из Туле. И он рассказывал о Гизли Сурссоне, скальде из Западного Йордена. Он был смелым человеком и знал много песен. Летом он взял в жены Аудру, сестру Фестайнна, его лучшего друга. Они жили очень счастливо, но в одну из ночей Фестайнн был убит, и Гизли поклялся отомстить за друга. Он выяснил, что убийцей Фестайнна был муж его сестры, и тогда Гизли убил его. Сестра предала брата выдав его тем, кто хотел отомстить за смерть ее мужа, и Гизли на народном собрании объявили вне закона. А это значило, что каждый мог лишить его жизни. Гизли переехал со своей женой в Западный Йорд и жил там замкнуто, в опале и изгнании. Он скрывался в ямах и в кустарнике, и мстители не смогли обнаружить его, потому что существовали люди, которые охраняли и защищали его, подвергая опасности собственные жизни. Однажды он чуть не угодил в лапы преследователей, когда рыбачил на море с хозяином дома, в который был приглашен. Когда лодка с врагами подплыла ближе, Гизли прикинулся слабоумным сыном Ингьянда. По своему якобы недоумию Гизли чуть не перемахнул за борт лодки, и преследователи не заметили эту уловку. Сестре его Аудруе даже предложили деньги за то, чтобы она предала брата, но в столь сложной ситуации она была на его стороне. Таким образом он десять лет дурачил своих преследователей.

— Отвратительная, мерзкая история.

Я связала узлом концы покрывала, чтобы было теплее. Эрик наблюдал за мной.

— А мне всегда нравилась сага о Гизле Сурссоне. Посмотрите, человек бессилен перед своей судьбой, и в то же время насколько мужественным и справедливым он может быть. Если ему предначертано умереть молодым, то он должен пройти весь предопределенный для него жизненный путь так, как он хочет. Главное, как он пройдет этот путь, как проживет свою жизнь. Ведь она у него лишь одна, и другой уже не будет никогда…

— Неправда! — сурово прервала его я. — Патер Арнольд говорит, что истинная жизнь наступает только после смерти, и к этому надо себя подготавливать, молясь и каясь…

— Но ведь вы живете сейчас, Элеонора. Вы оплакиваете свои отрезанные локоны, тоскуете по нарядам и желаете горячей пищи — здесь и сейчас! Я еще вижу слезы в ваших глазах, так что не рассказывайте мне о вечной потусторонней жизни до тех пор, пока настоящая жизнь важнее! Голод, печаль, одиночество — все это постоянная борьба. И только от вас зависит, как вы с ней справитесь.

— Прекрати! — Я попыталась встать. — Перестань сейчас же говорить об этом — черт изъясняется сейчас твоими словами, несчастный!

Он замолчал прежде, чем я вскочила, и огонь разделил нас. Я нерешительно переступила с ноги на ногу.

— Простите меня, графиня, — сказал он. — Я забыл, с кем говорю…

Я вновь медленно опустилась на землю. Языки пламени плясали перед моими глазами, будто радуясь, что я больше не могу на него смотреть. Я следила за тем, как устремлялись в небо искры, бесследно исчезая там. Мои возмущение и негодование улетучивались вместе с ними.

— Кто научил тебя так думать? — Япросила я наконец.

— Жизнь, Элеонора. Жизнь научила меня бороться, поэтому я имею представление о том, в чем заключается истина. — Он опять поворошил палкой золу. Искры рассекли темноту ночи. — Быть может, и вам эта истина станет ближе, если вы подумаете… — Его голос был едва слышен из-за треска огня. — Извините, если я нарушил ваш душевный покой. Я просто хотел рассказать вам историю о мужестве и смелости. О верности и мире и о взаимоотношениях между людьми.

— Десять лет вне закона, в изгнании и опале… — с недоверием прошептала я.

— Трагедия. Самое страшное, что может случиться с человеком. Он потерял все, кроме собственной жизни. Но если при этом человек может общаться с другими людьми, то это уже много. Он долго смотрел на огонь. — Каждый из нас может испытать подобное.

Я отодвинулась подальше от огня, так, чтобы получше видеть его. В его глазах отражались языки пламени, и, когда он посмотрел мне в лицо, я смутно почувствовала, что он знал, о чем говорил. В смущении я кусала губы и смотрела мимо него. В темноте меня оставило чувство времени. Сколько мы сидели здесь? Наверно, прошел уже час вечерней молитвы. Мысль о Боге и молитвах породила во мне отклик на услышанное: другие имена дерзко оттесняли те, которые я знала раньше…

— Что такое руна?

— Руны. — Он сделал глубокий вздох. — Вы очень любознательны, графиня.

Он провел по земле рукой, разравнивая ее, и взял палочку, чтобы с ее помощью начать чертить. Я подсела поближе. На земле возникли зажатые двумя прямыми линиями странные знаки — черточки и точки, строгие и суровые, как воины, готовые к бою.

— Что это?

— Это мое имя. Эрикр инн Гамлессон. Er-rikr. Это я. Инн Гамлессон — сын старшего хозяина, Эмунда Гамле — Эмунд Старший — так величали моего отца. У нас каждый сын и каждая дочь носит имя отца. После смерти моего брата я стал наследником…

— У тебя был брат?

На какой-то миг я даже затаила дыхание — ведь его прошлое потихоньку стало выходить из мрака таинственности. Никогда до сих пор он даже не упоминал о своей семье. Я постаралась скрыть свое любопытство, не выдать его своим слишком заинтересованным взглядом.

Лицо его помрачнело.

— Он был отравлен в одном из военных походов.

И ни слова больше я не услышала от него. Он чертил письменные знаки своего имени с тупой настойчивостью, снова и снова, как формулу молитвы, нажимая настолько сильно, что сломалась палочка, и знаки уже различались с трудом. Эрикр Гамлессон. Брат отравленного, сын короля.

— А мое имя? Ты можешь изобразить его?

Кивнув, он опять нагнулся над своими знаками и стер их.

— Аli… Гмм. Алина? Или… или, мда, или Алика. Смотрите-ка, очень милое имя.

— Алика? Но ведь это не мое имя, — возразила я.

— Алика. Лика означает «нравиться». Likar mer vel viđ đik. — Он насмешливо улыбнулся. — Но вам не дано знать этого.

Я вопросительно взглянула на Эрика, но его вниманием полностью завладела палочка, которой он чертил на земле.

— Нет, на Севере вас бы называли Алинурой — именно так, Алинура. Алинура.

Как бы в шутку он выговаривал это слово с рычанием на последних звуках. Да и начерченные человечки этого словесного творения выглядели не многим убедительнее. Уж не разыгрывал ли он меня? Невольно я покачала головой. И тут палочка вновь нацарапала что-то на земле, и опять возник знак.

— Каждая руна имеет свое собственное значение, если их не используют в качестве письменных знаков. Вот это, например, называется wynja, счастье. А вот эта — naudr, беда, нищета. Эта руна означает смерть, видите? Iss, смерть.

В свете огня палочка буквально скакала по земле, чтобы почетче нацарапать чужеземные знаки. Знаки были нарисованы четко, глядели на меня, глубоко врезаясь в сознание. Беда. Смерть.

— Некоторые… некоторые люди верят, что руны способствуют развитию волшебных сил, когда их используют в качестве заклинаний. — Он посмотрел на меня. — Верите ли вы в нечто подобное?

— Я… я не знаю, — промямлила я.

Глаза его заблестели.

— Каждый может сделать это. Каждый. Проклинать других, думаю я, — прошептал он. — Если я трижды начерчу apurs, то это принесет несчастье и позор… — медленно, почти с наслаждением двигалась по земле палочка, один, два раза… — тем, чьи имена я произношу.

— Нет, пожалуйста, Эрик… — От волнения я поперхнулась, закашлялась, захрипела. — Пожалуйста, не делай этого, пожалуйста.

Он накрыл моей ладонью свои пальцы. Палочка замерла где-то на середине третьей руны. Эрик взглянул на меня с иронической улыбкой.

— Снова боитесь, графиня? Но ведь я могу наколдовать для вас и счастье с помощью этой руны, fe. Трижды начертанная fе подарит вам…

Палочка вновь задвигалась под моей рукой, так легко и свободно, будто смеялась над моей попыткой препятствовать ее движению.

— Хорошо, оставь это, — прервала его я. — Пожалуйста.

Языческие знаки, казалось, скалили зубы и словно бросались мне в лицо, даже огонь беспокойно мерцал, хотя не было никакого ветра. Я пальцами ощупала узел покрывала. Эрик рассматривал палочку.

— Может быть, вам понравится вот эта руна. Она называется Eh и является знаком лошади Одина по кличке Слейпнир. У нее восемь ног, на ней Один может быстро добраться в любое место земли.

Злые знаки исчезли, а на их месте уже красовалась большая буква М. В огне палочка буквально сгорела дотла. Эрик держал свои ладони над языками пламени и молчал.

— Почему… почему вы не пишете так, как мы? — Спросила я, чтобы хоть что-нибудь спросить.

— А разве нам нужно писать именно так, как это делаете вы? — Возразил он, даже не шевельнувшись. — Мы получили руны в подарок, помните? Почему мы должны от них отказываться? Они ничем не хуже письма южан. И кроме того — божественного происхождения.

— Ты и на самом деле веришь в это? В этого… этого одноглазого?

— Конечно. А почему нет? — удивленно спросил он.

Я пожала плечами.

— Это звучит так неправдоподобно…

— Не более неправдоподобно, чем история о hinn kross̉ festi, Белом Христе, распятом врагами на кресте, ничего не предпринявшем и не оборонявшемся. И не получившем ничего за это.

Я пришла в бешенство.

— Он таким образом спас нас, язычник! Он взял на себя все наши грехи… как только можешь ты утверждать такое? Бог любит людей.

— Любовь… — Эрик презрительно рассмеялся, схватившись за свое кольцо-ошейник. — Мне никогда не понять вас, христиан. Человека приколачивают гвоздями к кресту так, что он умирает в страшных мучениях, а вы называете это любовью. И этой любви я обязан своей судьбой, да?

Фыркнув, я отвернулась. Ну что мог знать варвар о смерти Христа и его воскресении? Какое-то время мы молча глодали свой хлеб.

— Мне отрезать ваши сожженные волосы? — неожиданно спросил он.

— Прямо здесь, в лесу?

— А почему бы и нет? Я смогу сделать это с помощью вашего кинжала, который достаточно остр.

Играючи его пальцы коснулись лезвия. Металл заблестел в отсвете пламени, а на конце клинка я заметила темное пятно крови. Человеческой крови. Сегодня мы лишили жизни двух человек. И руки мои в их крови…

— Нет!

— Почему нет? — Он с удивлением смотрел на меня. Проследив за моим полным ужаса взглядом, заметил запачканный кровью клинок и начал вытирать его о свои штаны. Он тер до тех пор, пока клинок не стал чистым, а пятно бесследно не исчезло. — Так лучше?

Я кусала большой палец руки. Нет. Я этого не хотела. Не хотела, чтобы волосы обрезал он, да еще этим ножом.

— Сейчас Страстная неделя, Эрик. Этого не следует делать.

— Но…

— На Страстной неделе запрещается стричь волосы. Это принесет несчастье!

— Тогда вы не избавитесь от запаха гари, Элеонора, — обернулся он ко мне и потрогал руками космы. — Да и отрезать-то придется совсем немного…

— Оставь меня в покое! — воскликнула я и, пытаясь оказать сопротивление, едва не потеряла равновесие. — Это принесет несчастье, — стояла я на своем, крепко держась за волосы. — Поди прочь с этим ножом…

— У нас это не приносит беды, когда оставляют одну прядь. Заплетают косу, и тогда она вновь отрастает очень быстро. Вот увидите.

Не спрашивал меня более, одну прядь он начал заплетать в косу. Я больше не сопротивлялась, полностью доверившись ему. Его лицо было чрезвычайно серьезным. Внезапно исчезла моя уверенность в том, что он насмехался надо мной. С другой стороны, все, что он говорил, звучало довольно убедительно и понятно. Коса была заплетена очень быстро. Он аккуратно откромсал ее и поднес прямо мне к глазам.

— Не заболею ли я, если волосы будут слишком коротки? — Осторожно осведомилась я. — Ведь всем известно, что именно в них кроется сила человека.

Немного подумав, Эрик ответил:

— Всегда носите вашу косу с собой, и тогда уж точно ничего не случится.

При этом он улыбнулся мне столь обезоруживающе, что мне не оставалось ничего другого, как кивнуть.

— Ну хорошо, — вздохнула я и села прямо. — Режь дальше.

Эрик моментально оказался за моей спиной, стянул с моих плеч покрывало и принялся отрезать моим длинным кинжалом сожженные пряди. За своей спиной я чувствовала его сосредоточенное дыхание, он чуть-чуть дергал меня за волосы, иногда я чувствовала на своем затылке прикосновение его пальцев… Когда работа была закончена, Эрик, довольный, принялся рассматривать то, что получилось. На его лице возникла мальчишеская задорная ухмылка.

— Гм. А я и не подозревал, что могу быть цирюльником. Ваш отец вас не узнает… А ваши шрамы, клянусь честью, даже делают вас похожей на бывалого вояку.

Проглотив это, я отвернулась. Не хотел ли он лишний раз напомнить мне, как я выгляжу? Шрамы. И один из них пересекает все лицо — за что мне такое? А когда появится новая хозяйка замка с шелковистыми волосами и прекрасными глазами, на меня больше никто даже и не взглянет. Ветер подул мне в затылок, и я поняла, как коротко остриг мне волосы Эрик! И еще раз намекнул на то, что сказал сын травницы и что думали все: ты отвратительна.

Подавленная и расстроенная, я закрыла свое ноющее от боли лицо руками, ощутив покрытый коркой засохшей крови рубец и проклиная все, что произошло. Струпья царапали ладони рук, как старый строительный раствор, и болезненно стягивали кожу лица, когда я до нее дотрагивалась.

Он нежно отвел мои руки от лица.

— Ему нужно благодарить Бога за то, что у него такая дочь, — тихо произнес Эрик.

В отблеске огня его глаза на мгновение показались мне бархатными и мягкими… Потом он собрал отрезанные локоны и бросил их в костер.

— Нет, — пробормотала я сдавленным голосом, — нет.

Он поднял брови.

— Как это нет? Не хотите ли вы отдать свою жизнь в жертву Белому Христу?

— Я… нет.

В смущении я отошла от него и свернулась калачиком на холодной лесной земле, как кошка. Что ему было известно? Что он знал о том, как важно было закопать остриженные волосы, вернув их силу земле, а не бросать их в огонь, превратив в дым. А те пряди, которые, не разглядев, он оставил на траве, подберут птицы и совьют из них гнезда. Я вздохнула. Да и откуда ему знать, что приносит болезнь и смерть?.. Резко запахло жженым волосом, я слышала треск пламени, которое он ворошил. Во мне поднималось отвращение к этому запаху, который преследовал меня. Я еще больше сжалась, уткнувшись носом в колени.

Не говоря ни слова, Эрик накрыл меня покрывалом, аккуратно расправив его. Меня охватил легкий озноб. Что же это за человек, руки которого могли быть нежными, как бабочки, и который теми же руками мог убивать, который носил рубахи, снятые с трупов, и терпел на своем теле их кровь — человек, который так кричал на меня, что я теряла зрение и слух, и вскоре после этого читал страдающим от тоски по родине голосом стихи..

Забудь это, Элеонора, забудь это.

От покрывала пахло лошадиным потом. Я натянула его до самого носа, и отвратительный запах гари исчез. В животе моем все еще урчало. Возможно, в монастыре найдется для меня еда? Что-нибудь горячее, суп, каша, все равно, лишь бы это было теплым. Я подумала о просторной монастырской кухне, в которой хозяйничал брат Фридхельм, и его разливательной ложке — намного большей по размеру, чем моя, и о его огромной сечке для мяса, которую он самоотверженно натирал до блеска, когда ему нечем было заняться. Брат Фридхельм был мечтателем, и такой же была пища, которую он готовил. Аббат говорил всегда…

Аббат… Я зажмурила глаза — Господи Боже, ведь Эрик даже ничего не знал о заговоре моего отца! Должна ли я рассказать ему об этом? Речь, в конце концов, шла о его жизни. Но я тут же подумала о том, в какую ярость мог впасть Эрик, а также о том, что в голову ему может прийти мысль на мне осуществить свою месть за все, что сделал с ним мой отец. Об этом я не переставала думать никогда.

Нет, я не скажу ему об этом. Аббата Фулко и Эрика разделяла мрачная тайна, о значении которой я даже и не подозревала. Я не могла сказать ему, что намеревалась попросить помощи в монастыре. Он ни за что не вошел бы со мной. Тем более если бы дверь нам открыл сам аббат… Но я все же уповала на христианскую любовь к ближнему и ждала от аббата милосердия и сострадания. И если бы брат Анзельн, сведущий в медицине, оказал ему верную врачебную помощь. Всевышний подсказал бы нам, что делать дальше. Если только Он не забыл про нас…

На лес опустилась ночь. Наш костер почти догорал, слабо освещая поляну, пугая жуткими, зловещими видениями, которые, как казалось мне, я видела в отблесках догорающего огня. Я медленно перевернулась на спину. В просветах между макушками деревьев виднелись редкие звезды. В их слабом мерцании этой ночью наблюдалось нечто утешительное, что помогло мне в темноте преодолеть страх. Как бы я хотела знать об этих звездах немного больше! Интересно, если бы я появилась на свет мужчиной, вероятно, совсем по-иному проходила бы моя жизнь: меня бы обучали важным вещам, и в конце концов я сама решала бы, каким путем в жизни мне идти. Но я была всего лишь женщиной, существование которой ограничено прялкой и ткацким станком; женщиной, которой пытались внушить, что думать вредно и что ее жизненное предназначение — рождение наследников… Я, недовольная, захватила рукой пучок травы и с силой выдернула его из земли.

Эрик тоже лежал на спине, уставившись в небо. Я осторожно повернула голову. Два черных озера, полные печали, заполняли его лицо, слезы переполняли их поверхность, не вытекая. Думая, что я сплю, он дал волю своим чувствам, чего я до сих пор ни разу не видела. Тоска по Родине и близким наполняла эту ночь, парила над местом нашего ночлега, и вкус ее был так горек…

Его тоска по родине, навеянная образами историй, рассказанных мне, — тоска по стране на далеком Севере, где мужчины грубы и свирепы, а женщины прекрасны, и где поклоняются таинственным богам. Игг… Иггдрасиль. Мимир. Эрикр инн Гамлессон. Я медленно произносила незнакомые имена и поймала себя на том, что мой интерес к этой стране все возрастал. Может, когда-нибудь он расскажет мне о ней побольше, если я его об этом попрошу. Или о своем отравленном брате. И речь уже вовсе не шла о том, чтобы добыть интересующую моего отца информацию, это я знала точно. Я хотела о нем узнать хотя бы ради иллюзии того, что ничего не произошло: ни пленения, ни пыток, ни недостойной клятвы, хотела услышать его собственную историю жизни до всех этих печальных событий. Хотя я понимала, что прежняя жизнь уже была не его жизнью, теперь она давила на душу тяжестью воспоминаний.

Мой взгляд скользнул по его телу, вниз, туда, где рубаха скрывала рану от копья. Он прижал к ней свою руку будто пытаясь раздавить боль. Каким сильным ни казался он мне до сих пор — перед этим ударом судьбы должен был капитулировать даже он, и впервые я засомневалась в том, что действительно смогу помочь ему… Боже милостивый, со вчерашнего дня мир перевернулся, и я вместе с ним! Он, юноша благородной крови из королевского дома, — жертва низкого заговора, который замыслил мой собственный отец, одержимый властью и жаждой мести… Все это вихрем мучительно пронеслось у меня в голове.

— Что это там у Одина? — Он приподнялся на локтях, внимательно всматриваясь в небо. Но этого не может быть…

Эрик схватил меня за руку. Значит, я и на самом деле лежала с ним рядом и не спала.

— Посмотрите-ка там, вверху!

Я взглянула туда, куда был направлен его указательный палец. На небе возникло золотистое неясных очертаний световое пятно. Почти одновременно мы поднялись на ноги, будто хотели стать ближе к этому явлению. Пятно было размытым и не имело границ, оно металось в темноте из стороны в сторону, будто не зная, в какую сторону повернуть.

— Элеонора, это комета! — прошептал Эрик. — Мастер Нафтали описал ее мне — это должно быть кометой! Вы в своей жизни видели что-нибудь подобное? Взгляните, длинный хвост тянется за ней…

Я тоже увидела ее, овеянную легендами королеву звезд. Словно золотые клубы дыма, полыхала она на небе, и казалось, что тысяча тончайших, нежнейших рук из блестящего тумана с жадностью пытались схватиться за небосвод, чтобы набрать маленьких звезд и взять с собой.

— Только полюбуйтесь, как она светит!

Эрик в возбуждении положил мне на плечо руку, прижавшись к моей спине. Я бросила на его руку косой взгляд, это было уж слишком, но она была такой теплой и надежной, как и сам он, стоявший сзади и благоговейно наблюдавший за чудом природы. Комета неподвижно стояла на небосводе, и даже лес внезапно погрузился в глубокое безмолвие. Звезда Вифлеема, та, что появилась тысячу лет назад, чтобы принести людям радость обращения… меня охватила священная дрожь. Звезда рождения Христа вернулась и явилась нам! Господь не забыл нас — дал нам знак, что он с нами, что видел нас и обязательно приведет нас домой… Со сложенными для молитвы руками я опустилась на колени, мои губы сами шептали «Отче наш», а мои широко распахнутые глаза следили за посланницей Божьей. Знак Всевышнего…

— О какой беде может она сообщать? — задумчиво проговорил за моей спиной Эрик.

Беда? А не знак ли Божий, что все будет хорошо? Несчастье? Я быстро поднялась с колен.

— Что ты подразумеваешь под бедой? — нервничая, спросила я, ловя его взгляд. — Какая беда?

— Этого я тоже не знаю. Но для мудрецов появление кометы — предвестник плохих времен, знамение Божье, предупреждение для людей. Так говорил мне еврей. Кометы приносят вести о плохих событиях, войнах, голоде, эпидемии… — объяснял он, не сводя с кометы глаз.

Я затаила дыхание. Мастер Нафтали говорил об этом! В его видениях было много разрушений и смерти, я это очень ясно помнила. И еще на память мне пришли нравоучения и наставления патера Арнольда, которые должны были предостеречь его паству от Судного дня. Когда добропорядочные люди останутся по правую сторону, а недобропорядочные — по левую, откуда и попадут в ад, где их уже поджидают ужасные кровожадные бестии, готовые тут же наброситься на них, — от отвращения я прижала ко рту руку. Теперь я наконец осознала смысл слов и последствия всех наших поступков! Плохие — по левую сторону… Сколько мне еще осталось? О Дева Мария, смилуйся и спаси меня! Я должна отнести к подножию ее статуи в часовне все свои украшения и сбережения…

Эрик что-то тихо бормотал себе под нос. Взор его безотрывно был устремлен в небо, на котором черные тучи уже давно скрыли комету. Я немного отошла от него. Ведь он был язычником; на Судном дне он еще раньше, чем я, почувствует направляющую руку Господа. Он угодит прямо в огненное жерло ада, как нам описал это патер Арнольд. С какой легкостью забывают об этом! Я вновь опустилась на колени, чтобы продолжить свою молитву с того самого места, на котором меня прервали. Мои старания и усилия должен увидеть Бог. Неимоверное раскаяние и страх перед его карой за содеянное мной переполняло меня.

— Вам следует лечь и заснуть, Элеонора. У вас слипаются глаза. — Рука Эрика коснулась моей головы. — Будьте благоразумны. Надо немного поспать. Ведь завтра нам придется отправиться в путь. Идите.

Спать? Сейчас? Я ловко увернулась от его руки и отклонила голову в сторону. Нет, я буду читать молитву, пока меня не оставят силы. Буду просить у Бога милости и за него, пропащего, чтобы Всевышний пощадил его…

Он отошел от меня, но через некоторое время вернулся.

— Комета исчезла, Элеонора.

— Но когда случится беда — Страшный суд… Тебе же об этом ничего неизвестно, неверующий! — Вырвалось у меня.

На глаза мои вновь навернулись слезы, я почувствовала страх от того, что не успею покаяться.

— Я достаточно знаю об этом, — проникновенно произнес он.

— Ты ничего не знаешь о каре Божьей… — пробормотала я и прижала руку к колотящемуся сердцу. — А вдруг это произойдет сегодня ночью?

— Вы все равно ничего не сможете изменить. Но тогда в любом случае вы хотя бы дадите себе возможность хорошо отдохнуть.

Глаза его были дружелюбны и полны понимания. Может быть, у него вообще отсутствовало чувство страха… И такой жуткий страх перед Страшным судом присущ только нам, христианам… Почему он настолько уверен? Его рука, рука язычника, запятнанная кровью убийства, была протянута мне навстречу. Чуть помедлив, я взяла ее и последовала за Эриком к нашему костру, где он расстелил на земле покрывала для ночлега. Я очень устала. Он набросил на меня накидку из моей котомки и как, бывало, это делала моя мама, подоткнул ее со всех сторон, чтобы не поддувало.

— Спите, Элеонора, и забудьте о комете. Завтра вы вернетесь домой, и все будет хорошо.

Он накинул на плечи покрывало и медленно, неуклюже сел под дерево. Я слышала его сдержанные стоны. Корни деревьев впивались в тело, и я повернулась на другой бок. Эрик вытер со лба пот и заостренной палочкой принялся ворошить костер. Я, не отрываясь, смотрела на огонь. Языки пламени плясали, словно причудливые фигуры, как гномы из далекой северной страны…

— Эрик?

— Спите, графиня.

— Эрик, что случилось с тем, кто был объявлен вне закона, опальным человеком?

— Гизли умер, графиня. Сама не желая того, Аудра, его супруга, выдала преследователям место в скалах, где прятался Гизли. Ее длинная юбка волочилась по земле и оставила след до самого убежища. Рассказывают, что, прежде чем умереть на глазах Аудры, он храбро сражался с мстителями и многие полегли тогда, прежде чем погиб сам Гизли. Так заканчивается сага о Гизли Сурссоне.

Я плотнее закутала плечи накидкой. Лес гудел своими ночными тревогами. Мне уже и не верилось, что совсем недавно мы видели комету. Куда она исчезла? И вернется ли? Небо над нашими головами становилось все темнее. Нет, мне не хотелось смотреть в небеса… Вместо этого я попыталась прочитать еще одну молитву, но вспомнила лишь отрывки из Аvе Магiа вперемешку со сценками из историй, которые рассказывал мне Эрик. Огонь потрескивал, как у домашнего очага, и совсем рядом чувствовалось присутствие Эрика. Мне стало немного спокойнее. Нет, сегодняшней ночью Страшного суда не будет… и уже рано утром мы достигнем края леса, а вскоре будем дома. Какой-то зверь нарушил своим криком тишину ночи, летучие мыши трещали крыльями над поляной. Глаза мои сомкнулись. Упасть бы в мягкие подушки и проспать половину вечности…

— Знаете, Элеонора, — услышала я голос Эрика. — Ваш отец и понятия не имеет, что он натворил, заставив меня встать на колени. За такое унижение для меня единственной местью была только смерть… и вот рядом со мной в лесу лежит его дочь, и я рад тому, что она жива. Я никогда не думал, что эта клятва так далеко заведет меня…

Я лежала, не смея шелохнуться. Вдруг он тихо добавил:

— Kærra, по-другому я бы никогда не поступил. По своей воле.

Я лежала, боясь пошевелиться, а в горле у меня стоял комок. Уж не хотел ли он посмеяться надо мной? Он ведь и не догадывался о том, что вина моего отца отравила мою жизнь. Пальцы мои сжались в кулаки. И тут я почувствовала прикосновение его руки к моим коротким волосам.

— Спи, воительница. И да хранит тебя твой Бог…