Утром я пробудилась от птичьего гомона. Два скворца яростно наскакивали друг на друга, а вся стая внимательно наблюдала за поединком от хижины угольщика. Небо над нами нависло серой массой; вот-вот должен был пойти дождь. Проведя эту т неуютную ночь под открытым небом, я страшно замерзла и, натянув до самого носа грубое одеяло, попыталась вздремнуть еще немного.
Эрик все еще сидел, прислонясь к дереву и упершись подбородком в грудь. Разбуженный моим шорохом, он поднял голову. На лице его были тени, которых вчера не было, они выглядели так, будто кто-то посыпал лицо пеплом. Вокруг глаз образовались красные круги, а сами они лихорадочно блестели.
— Сегодня ночью вам приснился страшный сон, — пробормотал он.
Я наморщила лоб. Это замечание впервые напомнило мне, что я уже вторую ночь провела в лесу с едва знакомым мужчиной. Но разве теперь это имело какое-нибудь значение? Здесь, в куще деревьев, попытались выжить два человека, презрев происхождение и приличия. И совсем скоро им это удастся. Конечно, сплетен и разговоров в замке будет много, они определенно подумают, что раб похитил меня, чтобы отомстить графу, — жалкие, грязные разговоры. Никто никогда не поверит мне. Нет, сейчас, пока нас оберегает лес, я не хочу думать о доме.
— Вы так громко кричали, что мне едва удалось успокоить вас.
Глаза его снова закрылись. Я стала грызть большой палец. Он успокоил меня каким-то необычным образом, раз я даже не могу ничего вспомнить.
— Комета напугала вас, правда? — Рукавом рубахи он стер со лба капли пота. — Может быть, именно она стала причиной ваших страшных снов.
Я с удивлением вынула палец изо рта, почувствовав на себе его взгляд.
— Не бойтесь, графиня. Уже сегодня вечером вы будете в безопасности.
Я не смогла выдержать этого взгляда и, покраснев, повернулась на другой бок. Страшный сон — что же произошло сегодня ночью? И что, ради всего святого, сделала с нами комета? Постепенно мне стали припоминаться события вчерашнего дня. День, как сказочная паутина, зыбкая, нереальная. Сумеречный свет леса. Сверкающие росинки на паутине меж деревьев. Безжизненные глаза, преследующие нас на всем пути. Пещера, Грета, ребенок-тролль. Истории, рассказанные Эриком о его далеких божествах. Его слова перед тем, как я заснула, вселившие в меня неуверенность. Звучание его голоса, такое необычное, не как всегда, как теплое пуховое одеяло после всех ужасов и страхов. Во сне я видела его — пресвятая Дева Мария! Воспоминание о сне, словно молния, пронзило меня, всего один-единственный эпизод, светлый и ясный… Мне свился он, язычник, хоть и королевской крови, но все-таки язычник! Огненный дракон, словно заколдовав, овладел моими мыслями и ввел меня в искушение уже в который раз открыть свою душу этому неверующему… Предвестник беды, и я стала его первой жертвой. Разозлившись на саму себя, я забралась с головой под одеяло.
— Мир не рухнул в тартарары, вы это уже заметили, — прервал он мои мысли.
Я покрылась холодным потом в ожидании небесного Страшного суда, который должен был свершиться надо мной… Господь видит все, даже наши сны!
— О чем вы думаете? О своем отце? Вам страшно, не так ли? Боитесь предстать перед ним и сказать ему, где вы были и чем занимались? Боитесь своей участи, верно? — Я почувствовала, что он придвинулся ко мне. — Ну так что же, с вами произошло небольшое приключение, и вы с самого начала знали, что, как говорится, вол приведет в неволю, то есть за эту проделку придется расплачиваться, Элеонора. Но не беспокойтесь, граф не накажет вас. Он не осмелится, поверьте мне.
— Почему ты так думаешь? — Прошептала я, еще больше натянув на себя покрывало.
Отец. События последних дней оттеснили его на второй план. И вот именно Эрик напомнил мне о нем.
— Вы ему очень дороги. Нет, он за все отыграется на мне, чтобы произошедшее имело блестящий финал. Ведь вам и это известно, верно?
Я медленно села.
— Я не допущу этого. У нас договоренность.
— Я знаю. Одно лишь имя стоит всей моей жизни, ничего более. Если он узнает, кто я, то все равно убьет меня, мое имя для него не имеет абсолютно никакого значения. Короли Севера здесь никому не известны.
— Но он не может тебя так просто…
Эрик перебил меня и рассмеялся.
— Графиня, я возражал ему на пыточной доске, обругал его, когда его холоп держал в руке раскаленные щипцы. Он больше не будет терпеть моих выходок. И я поплачусь за это жизнью.
Я отвела взгляд. Он познакомился с моим отцом и понял его характер еще там, внизу, в темнице.
— Но одно вам следует знать, прежде чем вы вернетесь: я чувствую себя свободным. Хотя вы и лишили меня чести и заковали в цепи, сердце мое все равно свободно, словно птица. Свободно, слышите? И этого ничто не изменит, даже — он рынком задрал рубаху — клеймо нашего отца. И моему взгляду вновь открылась омерзительная кроваво-красного цвета хищная птица, когти которой вонзились в сосок Эрика. — Он выжег клеймо на моей плоти, но не в моей душе! Никогда не забывайте этого. Он может бить, унижать и оскорблять мое человеческое достоинство, сколько ему захочется, он может даже отнять у меня жизнь, но я никогда не стану его собственностью!
Лицо его покраснело, я почувствовала, как столь долго подавляемый гнев вырвался наружу. Кулак еще сжимал край рубахи, и орел приходил в движение при каждом вздохе Эрика…
— Эрик…
— И вы тоже не владеете мной, графиня! — Двумя пальцами он приподнял мой подбородок и заставил меня посмотреть ему в лицо. — Даже если вас и согревает мысль о том, что вы моя владелица! Для меня вы всего-навсего надсмотрщица, а ваш ключ мое проклятое слово чести! Но вы его мне вернете. И тогда уже меня никто не остановит. Никто.
Сказав это, он встал и удалился.
Я чувствовала себя просто избитой. Свободен как птица. Человек королевских кровей, порабощенный, с выжженным, как на скотине, клеймом, с окольцованной в железо шеей, которое отняло у него честь и навсегда лишило родины. «С вами произошло небольшое приключение…»
После всего, что произошло вчера, я совершенно не была готова выслушать такие обвинения, и чувство жгучего стыда удушливой волной поднялось во мне. Я закрыла лицо руками. Надсмотрщица. Ни один человек, ни сам Господь Бог не могли освободить меня от этой вины, прощения за это не может быть… Понимание своего проступка острым ножом пронзало мое сознание. Я хотела бы никогда больше не смотреть в глаза Эрика, в глаза, о которых мечтала прошедшей ночью…
Его рука осторожно опустилась на мое плечо. Я обратила на него свой вымученный взгляд.
— Я чуть не обжег пальцы о вашу кожу… — С мрачным выражением лица он присел передо мной на корточки и выставил вперед ладони рук, темно-красные, покрытые волдырями. — Будьте так любезны, перевяжите их.
Его рука дрожала при этом или моя собственная? Его столь близкое физическое присутствие рядом сразу стало для меня невыносимым.
— Элеонора… — Он запнулся. Последний узел на перевязке был завязан, и он поспешно поднялся, — вот-вот начнется дождь. Давайте тронемся в путь, — сказал он и начал собирать наши пожитки.
Я укрылась в кустах, справила все свои нужды и поменяла наконец окровавленные повязки. Кровотечение так же внезапно прекратилось, как и началось. Господь Бог повелел моим телесным сокам засохнуть, наказание уже началось. Я чувствовала себя жалкой и убогой, все болело. С каким удовольствием скрылась бы я в каком-нибудь глубоком логове! Молча мы оседлали лошадей.
— Ну вот… до среды доедем, — проговорил Эрик.
Я осмелилась взглянуть ему в лицо, и внезапно меня охватил жуткий страх из-за того, что он может просто умереть и оставит меня одну наедине с моими муками совести… При дневном свете я поняла, насколько близко были мы от замка отца. Мы молча продирались сквозь лесные чащи, и в тайне я молила Бога о том, чтобы он дал Эрику силы физически вынести все испытания. Небо становилось все темнее. Вдали уже раздавались громовые раскаты, и вскоре первые капли упали на землю, сначала медленно, потом чаще, и вот уже дождь обрушился с неба потоком, забарабанил по листве деревьев и вымочил нас до нитки. Понурив головы, лошади тяжело шагали дальше. И тут я услышала звук церковного колокола!
Святой Леонард…
Я вздохнула с облегчением и повернулась в седле. К моему огромному удивлению, Эрик спешился и подошел ко мне.
— Остаток пути вы проделаете одна, Элеонора. Я прошу вас освободить меня от моих обязательств.
— Что?
Он подошел на шаг ближе и схватил моего коня за уздечку.
— Вы почти уже дома и в безопасности. Я выполнил свою клятву. Дай мне возможность уйти. Отпусти меня, Элеонора.
Мое сердце бешено забилось. Когда он это задумал? Накануне? В последнюю ночь? Он хотел уйти?
— Нет, как это… Ты сошел с ума…
Он сжал мое запястье.
— Пожалуйста, отпустите меня…
— Нет! — разразилась я криком и вырвала у него свою руку. — Ты поедешь со мной в монастырь, там есть человек, сведущий в медицине, он вылечит тебя!
Ведь я еще не искупила своей вины, только не теперь… Все мои планы отпустить его домой здоровым, хорошо вооруженным и на лошади, чтобы хоть чуть-чуть успокоить мою совесть, — их нельзя разбивать вдребезги. Только не сейчас…
Его лицо заметно помрачнело.
— Сочтите за счастье, что вы не услышали моих воспоминаний о пребывании там, графиня. Ваш монастырь — это обитель зла, и ноги моей не будет там больше!
— Ах, что за ерунду ты несешь!
Он сверкнул взглядом и сжал кулаки.
— Разве сегодня утром я не объяснил вам все? Жизнь моя предрешена, и не все ли равно, где это случится — в замке или в монастыре. Неужели вам это непонятно?
Лошадь беспокойно мотнула головой. Он просто прижал ее голову книзу и попытался поймать мой взгляд.
— Вы больше не нуждаетесь в моей опеке — ваш конюх мертв! Так почему же вы не отпускаете меня? Почему? Вам доставляет удовольствие играть со мной, графиня? Это может вам дорого стоить! — Голос его прозвучал угрожающе. Мысли его были о мести, и ни о чем больше. — Так дайте же мне свободу.
На мгновение мной овладел гнев, как это обычно бывало, когда он обижал меня, я злилась на его голос, вызывающе-требовательную манеру поведения…
— Я хочу, чтобы ты поехал со мной…
— Вы хотите? Я все время только и делал то, что вы хотите!
— Какой же ты глупец!
— А у вас нет сердца, kurteisis-kona! Mer kehnir heiptar um pik, — прошипел он.
У меня перехватило горло. Я дернула за узду лошадь, топтавшуюся на размягченной земле в опасной близости от его ног, но казалось, это ему это нисколько не мешало. Его глаза, как две иглы, пронзали меня.
— И ты осмеливаешься называть меня бессердечной? Проклятый язычник, имя которого не принимает всерьез ни один христианин… ну что же, уходи! Уйди и сдохни в дерьме, как зверь, чтобы воронам было чем поживиться, если они не побрезгают твоей воняющей плотью… Уходи, и черт с тобой!
Вне себя от гнева ладонью я ударила коня по крупу так, что тот в испуге взвился под облака. Темным пятном на горизонте виднелся монастырь посреди раскинувшихся вокруг полей и лугов, через которые я гнала свою лошадь. Я наклонилась в седле и сосредоточила внимание на раскисшей от дождя дороге, а дождь нещадно лупил мне прямо в лицо. Капли его были солеными…
Наконец я оказалась совсем рядом с огороженной территорией монастыря. Я погнала лошадь через мокрые от дождя пастбища и выгоны прямо к воротам. Месиво вздымалось из-под копыт, несколько комков, холодных и мокрых, попали мне за ворот. Моя тоска по теплу, сухости росла с каждым шагом. У ворот я спешилась и принялась колотить в обитую железом дверь. Она, конечно, была закрыта, в такое опасное время необходима осторожность. Никто не вышел, Я забарабанила в дверь обоими кулаками. Тишина. Издалека доносились шум и крики. Боже мой, наверное, то были отголоски ожесточенного боя у нашего замка, и чувствовалось, что битва была ни на жизнь, а на смерть. А это — повод как можно быстрее проникнуть в замок, пока меня не опередили рыцари-мародеры и не перерезали мне горло.
— Открывайте же! — в испуге закричала я.
И тут распахнулось зарешеченное окно, а в нем показалось круглое лицо.
— Кто так жаждет проникнуть в монастырь? — раздался гортанный голос.
— Быстро открывайте, я одна и промокла до нитки!
— Да кто же ты? Подумай, ведь идет война и каждый мог бы…
О Боже, да знал ли он меня вообще?
— Вы откроете мне ворота сейчас же, приказываю вам! Я дочь графа Зассенбергского. Позовите аббата! Я закричу, если ворота не откроются сей же миг!
Он недоверчиво, с подозрением взглянул на меня. Да уж, я выглядела совсем не как графская дочь…
— Я должен сперва спросить брата привратника. Подожди здесь.
Решетка на окне с лязгом закрылась, и воцарилась ‘тишина. И только дождь лупил не переставая, он барабанил по лицу, струями заливал рукава, каплями скатываясь с рук… Никто не появлялся, волосы свисали мне на глаза и, казалось, просто прилипли к лицу. Как вкопанная, стояла рядом лошадь, покорная судьбе, мокрая и продрогшая. Внезапно я почувствовала себя одинокой как никогда раньше. Измотанная и обессиленная, я сползла, прислонясь к воротам, на землю, прямо в середину большой лужи. На какое-то мгновение я вспомнила о том, насколько безопасно чувствовала я себя, когда рядом был Эрик… проклятый малый! Привкус дождя становился все солонее, плакала земля и я вместе с ней. Громкие рыдания вырвались из моего горла, я сжала кулаки и принялась бить ногами прямо в вязкую грязь, один, два раза, вновь и вновь, будто это могло прогнать, рассеять разочарование, которое опутало мою душу. Но ничто не помогло, и я продолжала стирать с лица водяные струи…
— Вы можете хотя бы обратить внимание на мое имя.
Сердце мое на мгновение замерло. Но это был действительно он. Он подъехал на лошади незаметно и устало стал спешиваться.
Две руки были протянуты навстречу.
— Вам не следует сидеть в воде, Элеонора.
Я подняла голову. Водяные струи стекали с него, но он все же подарил мне едва заметную улыбку, а глаза его были такими сказочно голубыми, что я на какой-то момент лишилась дара речи.
— Вставайте, Элеонора. Вам не хотят открывать?
Я смущенно утерла нос. Руки его все еще были протянуты, готовые помочь мне, и в конце концов я ухватилась за них. Он вытянул меня из вязкой грязи, крепко обняв и продержав чуть больше положенного в своих объятиях, что хоть чуть-чуть согрело меня и утешило на ледяном холоде.
— Почему же они не пускают вас, Элеонора? — принялся выпытывать он.
— Не знаю. — Голос мой звучал так слабо, а глаза горели. — Он должен пойти спросить…
— Да он хотел, верно, получить за это золотой, — презрительно фыркнул Эрик.
Он отпустил меня и вцепился в монастырские ворота.
— Перестань… ничего не говори…
Я вновь была на грани нервного срыва. Закрытые ворота, дождь — мне было так холодно; страшная битва там, в замке, — и вдруг он вот так запросто появляется здесь, будто ничего и не произошло… Неожиданно он протянул руку вперед и коснулся моей руки.
— Вы всего этого не заслужили, meyja, — пробормотал он так тихо, что я едва услышала это. Сразу же после этого он стал содрогаться в угрожающем кашле. Я вновь застучала в дверь.
— Откройте… будьте вы прокляты!
— Ваши ругательства здесь не помогут, графиня. Попытайтесь все же найти убежище. — Эрик убрал с лица мокрые волосы. — На все воля Божия. Господа белого Христа обязаны принимать всех, ищущих приюта…
Я с удивлением взглянула на него. Приют, конечно же! История о рыцаре, который целый год жил на градском кладбище, чтобы скрыться от своих преследователей, пришла мне на ум. Аббат просто не имеет права отказать ему! Но почему это известно язычнику?
— Ради любви к Господу он впустит нас и даст нам кров над головой! Нас преследовали, и мы ранены! Приют, Боже правый… — воскликнула я и с еще большей силой забарабанила в дверь.
— Если это не убедит тех, в монастыре, то пустите в ход ваш несомненный талант драматической актрисы!
Он устало прислонился к воротам и попытался улыбнуться.
И чудо наконец свершилось. В замке заскрежетал ключ, и дверь тотчас же со скрипом отворилась. Монах в накидке от дождя с широко расставленными ногами вырос в дверном проеме и задумчиво рассматривал нас с неприветливым взором. В этот самый момент Эрик потерял равновесие и упал прямо в грязь. Я опустилась рядом и приподняла его голову из лужи, но он уже потерял сознание. Его лихорадило, он весь горел. В испуге я стала трясти его и громко назвала по имени. Монах рассматривал нашу оборванную одежду и свою собственную забрызганную грязью накидку. Над ним мелькал блик на небе, а из-под ног стекали, пенясь, потоки дождя.
— Первое — это накормить бедных…
— Мы не попрошайки! Сколько нам еще ждать, неужели вы не видите, что он умирает? — в отчаянии воскликнула я сквозь оглушительные раскаты грома, пытаясь за плечи притянуть Эрика к себе на колени.
И тут монах на удивление быстро — при его полноте — начал активные действия, и уже через некоторое время появились два других брата с носилками. Они затащили Эрика во двор. Кто-то увел лошадей и закрыл за нами монастырские ворота. Не очень-то осторожно положили носильщики моего спутника на деревянные подмостки, не сводя с меня любопытных глаз… Неужели они не узнали меня? Замерзая, я плотнее прижалась к монастырской стене, чтобы укрыться от падающего с небес дождя. Во дворе монастыря уже образовались большие лужи. Несколько тощих фигур монастырских крепостных, подгоняемые монахами, мучались, подкладывая под колеса солому, пытались завезти карету в сарай, чтобы спасти от дождя.
— Элеонора, дитя мое! Слава Всевышнему, вы живы!
Аббат Фулко спеша, в развевающихся одеждах, с черным платком на голове, пересекал двор, и из-под ног его летели комья грязи.
— Бог мой, дитя, как вы выглядите, вам срочно нужно тепло, иначе вы просто умрете… Как мы о вас молились!
Он накрыл меня плотным покрывалом и попытался увести из трапезной, но я начала упираться.
Монахи с носилками стояли под дождем и выглядели растерянными и беспомощными.
— Благочестивый отец, мой слуга нуждается в неотложной помощи, он тяжело ранен, прошу вас…
Аббат Фулко нехотя бросил взгляд в сторону несчастного и лишь тогда узнал, кто оказался перед ним. Рот его скривился в гримасе.
— Отнесите его в сарай, там он хотя бы умрет в сухости.
Я встала, пораженная громом.
— Но, аббат… он не умрет! Ему нужен лекарь, — воскликнула я.
— Думай, что говоришь, девочка! — с негодованием выкрикнул аббат. — И не искушай Господа, который без возражений принимает твои решения! Этот человек уже почти умер, вы же видите это сами. Да и кто вообще проявляет заботу о каком-то язычнике?
— Он мой слуга… я беспокоюсь о том, что с ним будет!
— Не глупите, дитя мое. Ваш отец может подарить вам нового слугу. Этому уже ничем не поможешь. Забудьте о нем.
Слезы брызнули у меня из моих глаз из-за его неожиданного жестокосердия. А чего я, собственно, ожидала? Какая же я была идиотка!.. Монахи уже наклонились, чтобы поднять носилки, но прежде чем они успели схватиться за ручки, я села на край деревянных подмостков и обеими руками крепко ухватилась за шесты. Капли дождя с моего подбородка стекали прямо на лицо Эрика. Хотя это и было бессмысленным, я попыталась стирать их. Другую руку я положила на щеку и склонилась над ним.
— Он не разместит тебя в сарае, я не позволю…
— Ты выглядишь комично, Элеонора. — Голос его был резким, острым, как боевой нож.
— Унесите его. Сбросьте его в канаву у ворот — прочь из моего аббатства, сейчас же! — В руках у привратника, в его мясистых пальцах вновь оказались ключи.
— Аббат, вы не сделаете этого…
Я с отвращением взглянула на одетую во все черное фигуру.
— О бог грома и плодородия Тор, позовите мне этого еврея или какого-нибудь другого лекаря… — вдруг прохрипел Эрик.
Аббат с удивлением посмотрел вниз. Глаза его превратились в щелки.
— Да ты жив еще! Не провидение ли Господне вновь привело тебя в мой монастырь, проклятый язычник? Так вот. Пока ты еще не умер, я заставлю тебя поклоняться кресту…
— Prifisk pu aldri, монах, я не хочу молиться твоему Богу!
— Неверующий… — Аббат мастерски сумел придать лицу нормальное выражение, и только его дрожащий голос выдавал его ненависть, — Лишь глупые побеждают силой. Я сломаю тебя, потому что ты здесь, разобью твою языческую душу, плохую и черную, словно ночь, размельчу, сотру ее в порошок и брошу на землю.
Голос его стал еще более хриплым, и я содрогнулась от страха. Может, это комета прошлой ночью лишила его рассудка?
— Тебе не сломить меня, монах! — прошипел Эрик. — Eitrormr! Fjándi! Чтобы справиться с воином, не хватит сил одного верующего с деревянным крестом! Нужна по меньшей мере сотня таких, как ты. Выполни лучше свой проклятый долг и дай мне убежище! Позови лекаря…
Он дрожал от холода и боли и беспомощным жестом стягивал с груди порванную рубаху. Инстинктивно я сорвала с плеч покрывало, которое дал мне аббат Фулко, и накрыла им Эрика. А монахи так и продолжали стоять под дождем. Аббат вырвал у привратника из рук ключи и сделал шаг к воротам.
— Да сделайте же в конце концов то, о чем я прошу, или мне придется заняться этим самому… Его надо задержать, задержать!
— Прошу вас, благочестивый отец, имейте сострадание, ему действительно нужна помощь, пока еще не поздно!
Я опустилась перед ним на колени, крепко держа его при этом за рясу, чтобы не дать ему возможности двигаться дальше. Сильный порыв ветра подхватил его одежды и надул их, будто паруса. Он напоминал хищную птицу, когда, подняв руки, повернулся ко мне. Брат привратник хотел оттащить меня от аббата, но тут Фулко схватил меня за руку и заставил подняться с колен. Он всматривался в мое мокрое от дождя и слез лицо, измученные глаза, рубец, который разделил мое лицо надвое, а потом в окоченевшего от холода грязного человека у наших ног.
— Ну хорошо, воля ваша. Кровопускание не повредит, — холодно сказал он, вытянув подбородок. — Тащите его в госпиталь и позовите брата Ансельма. Никто не сможет попенять мне за то, что я не выполняю своего христианского долга…
Монахи, подняв носилки, устремились по потокам грязи, в некоторых местах доходившей им по щиколотку, через монастырский двор. Не раздумывая, я побежала за ними.
— Подождите, Элеонора! Пойдемте в гостиницу — крикнул мне вслед аббат, но я его не слушала.
Перед небольшим каменным домом носильщики опустили свою ношу на землю, чтобы открыть дверь. Один из них зажег факел и воткнул его в настенный держатель у входа; теперь через зарешеченные оконца в помещение с улицы пробивался скудный свет. У стены стояли деревянные лежаки с наброшенной на них соломой и шерстяными покрывалами. На один такой лежак они и сгрузили Эрика прямо в его мокрой одежде. Один из послушников попытался развести в камине огонь, что в такой дождь было делом непростым. Дымило и чадило, и бедный брат чуть было не задохнулся, пока наконец в камине не заплясали маленькие языки пламени.
Я устремилась к лежаку. Лицо Эрика было бледным, губы посинели от холода.
— Я не допущу, чтобы ты умер! Эрик…
— Элеонора, вы должны знать… — Он запнулся. — Vandi er mer — мне очень тяжело принимать вашу помощь.
— Принимай ее со спокойной совестью. Я ничего не требую взамен.
— Ничего?
Он положил руку на грудь, готовясь к очередному приступу кашля. Что думал он обо мне, что должен был думать? Что я не хотела отпускать конюха на волю и по привычке продолжала держать возле себя?.. О пресвятая Дева Мария! Он разразился жутким кашлем, и я с тревогой замечала, как все сильнее и сильнее краснеет его лицо. Не болезнь ли это легких?
Дверь заскрипела, и с порывом ветра, с дождем в дом вошел маленький полноватый монах с сумкой в виде мешка. Он высвободился из-под своей накидки, стряхнув с нее воду.
— Я брат Ансельм, аптекарь, — обратился он к Эрику — Благочестивый отец приказал мне оказать тебе помощь. А вас, фройляйн, он ждет в гостинице, где уже приготовлена сухая одежда и трапеза.
Я (намеревалась) остаться сидеть возле Эрика и уйти лишь тогда, когда они сделают все необходимое.
— Ступайте, Элеонора. Обещаю вам оставаться здесь, — сказал Эрик.
Рука на моем плече была горячей. Я покачала головой — у Эрика опять был жар.
В это время брат Ансельм кряхтя опустился на колени и стал рыться в своей сумке. Послушник, оставшийся в госпитале по его требованию, принес плоскую миску с водой и поставил ее возле лежака.
Ансельм вопросительно поглядел на меня. Я поняла его просьбу уйти. Мое присутствие в таком месте было делом неслыханным и то, что перед моими глазами будут раздевать мужчину, — тоже.
— Начинайте свою работу, — тихо сказала я и опустила взгляд, чтобы дать возможность утихнуть негодованию монаха.
Он схватил наконец своими мясистыми руками рубаху и рынком порвал ее на две части. Послушник помог Эрику освободиться от лохмотьев и снял пропитанную влагой и гноем перевязку. На какой-то миг брат Ансельм оторопел, увидев большой шрам от ожога на груди Эрика. Потом он осмотрел рану от копья под реберной дугой. Боже правый! Она была такой серой и опасной, как перед тем, как попасть в геенну огненную. Тягучий, желтоватого цвета гной вытекал из отверстия и издавал зловоние.
— Взгляни-ка, какая огромная рана… но она еще не почернела. Считай, тебе повезло в этой жизни еще раз. Да и нагноение такое, какое положено.
Я глядела на монаха, ничего не понимая, на то, как он, тихо бормоча себе под нос молитву, вынимал из сумки тампоны для обработки раны. Мне была известна смесь, состоящая из корней болиголова, клена, галеги и спаржи, и я знала, что послушники готовили для аптеки эту смесь. Ансельм присыпал рану этой смесью и намеревался проложить ее смоченным тряпьем. Я смотрела на его жирные грязные руки и грязь под длинными ногтями. Из рукава монаха выскочила вошь и по руке перебралась на живот раненого. И я увидела расширенные от ужаса глаза Эрика. Мастер Нафтали привык работать немного по-другому.
— У вас не… нет чистого полотна? — осторожно поинтересовалась я.
— А для чего? — дружески улыбнулся монах, продолжая запихивать в рану грязные лохмотья. — Главное, чтобы вся гадость вышла из поврежденного места. Можно, конечно, отказаться от тампонирования, но это будет уж слишком большим свинством. Положитесь на меня, я в этом деле знаю толк. Я изучал искусство врачевания, когда тебя и на свете не было, милое дитя.
Он, конечно, был прав. Брат Ансельм был хорошим лекарем, я знала его замечательную монастырскую аптеку со множеством ящичков-отделений и глиняных горшочков, в которой пахло медом и перечной мятой и в которой мы детьми с благоговением следили за тем, как развешивали лекарственные растения. Знала я и его небольшой огород, где он выращивал целебные травы, и помню, с какой гордостью он демонстрировал нам свои новые растения, которые выращивались в определенный срок, высушивались и заботливо хранились в одном из многочисленных ящичков, пока не потребуются для исцеления какого-либо недуга. Без сомнения, как аптекарь-гомеопат Ансельм был выдающимся ученым. Но в перевязочном деле, по моему мнению, он ничего не смыслил.
— Но чай… лечебный чай для него у вас имеется, правда? — осведомилась я, после услышанного замечания став осторожней.
— Если вы настаиваете на этом, то только ради вас на ночь он получит фенхель и шандру, заваренные на меду.
Он порвал еще одно льняное полотно. Послушник притащил емкость с углем, на котором Ансельм подогрел разнообразные восковые шарики и жидкость с резким запахом.
Эрик поискал мою руку.
— Sótt leiđir mik til grafar… Помните песню, которую я читал вам вчера? — спросил он и притянул меня к себе поближе. — Если она понравилась вам, то я хочу прочитать вам еще один отрывок.
Знаю шестое —
Коль недруг корнями
вздумал вредить мне,
немедля врага,
разбудившего гнев мой,
несчастье постигнет.
Шепот его стал более хриплым, а голос дрожал всякий раз, когда аптекарь глубже заталкивал в рану лоскутный тампон.
— Pat kann ek et niunda, ef mik naudr um stendr…
— Что за языческую чепуху ты бормочешь? — Брат Ансельм наморщил лоб. — Имей в виду, аббат может сразу выставить тебя за это за дверь!
— Prifisk…
— У него сильные боли, патер, — прервала я его и чуть отодвинулась от лежака.
Эрик закрыл глаза, хватая губами воздух.
— Боли? Ну—ну. — На секунду его взгляд остановился на бледном лице. — А я всегда думал, что варвары — железные люди. Потому-то никак не удается истребить их. Но вот этот, возможно, небольшое исключение.
При этом он достал из горшочка клейкую массу и стал раскатывать ее в своих больших руках, пока та не приняла необходимую, по его разумению, консистенцию. По его кивку другой монах держал наготове полотенце. Ансельм размазал массу по животу Эрика и так крепко обмотал его длинным полотенцем, что тот едва мог дышать.
— Вытяжной пластырь останется на ране два дня и одну ночь. Да благословит меня Всевышний за этот милосердный поступок. — Взгляд его с подозрением остановился па Эрике, который осторожно прощупывал тряпку. — Убери руку, язычник! В рану не должен проникать воздух. Теперь осталось пустить кровь.
В мгновение ока в руке его появился нож. Послушник схватил правую руну Эрика, но тут же выпустил ее.
— Матерь Божия… — пробормотал он и трижды осенил себя крестом, прежде чем заставить себя вновь взять руку.
Медная чаша для кровопускания стояла рядом, чтобы кровь стекала прямо в нее. Эрик все сильнее раскрывал глаза, которые становились темнее и темнее, когда он начинал злиться. Брат Ансельм взялся за нож.
Но как только клинок коснулся его кожи, Эрик с силой выбросил вперед руку и ухватил того за рясу.
— Оставь это, skalli, — прохрипел Эрик. — Я и так потерял много крови, ты хочешь убить меня.
— Но кровопускание снизит температуру, дурья твоя башка…
— Спрячь нож, skitkarl!
— Эрик, он прав! После кровопускания ты будешь чувствовать себя лучше…
— Оставьтее вы все меня в покое!
Голос Эрика прозвучал так угрожающе, вовсе не обещая ничего хорошего, что брат Ансельм, покачивая головой, тут же отступился от него. Встревоженная, я не знала, что делать дальше. Коль недруг корнями вздумал вредить мне!.. Возможно, идея укрыться в монастыре была не такой уж хорошей.
Монах повернулся ко мне.
— А теперь идите, фройляйн. Здесь вам совсем не место. Там уже ждут вас, да и трапеза наверняка готова. Вам не следует больше ни о чем тревожиться, у нас вы в полной безопасности.
Сказан это, он мягко, но настойчиво подтолкнул меня к двери.
Я проследила за руками Эрика, нервно блуждающими по перевязке, шарящими по одеялу, буквально ощутила его волнение, затравленный взгляд, которым он оценивающе, как заключенный, осматривал окна и двери своей новой камеры, уже прикидывая, как ему лучше сбежать отсюда. Внутренне он сопротивлялся тому, чтобы остаться здесь одному, и пытался передать свое сопротивление мне.
— Вы должны подумать о себе, фройляйн.
Ансельм все подталкивал меня к выходу, вперед.
Нет! Остаться здесь. Я обязана остаться здесь…
Все еще бушевала непогода. Послушник указал на дом рядом с церковью и удалился. Я видела, как он убегал, сверкая пятками, без разбора ступая по лужам и лужицам — такой же промокший, как и я…
Аббат Бенедиктинский ожидал меня у дверей гостиницы.
— Ах, вот и вы, дитя мое. Заходите скорее, наверное, вы совсем продрогли. В комнате вы найдете воду, чтобы помыться, и кое-что из одежды, а я прикажу сейчас принести теплую еду.
Своей унизанной кольцами рукой он показал мне на дверь комнатки-спальни. Там я нашла чашу с водой и полотенца. Я смыла холодной водой грязь и немного пригладила свалявшиеся волосы. Моя служанка Майя радовалась бы, если бы ей сейчас пришлось меня расчесывать… На кровати лежали длинная рубаха и женская туника из черной шерсти; я быстро надела ее, перевязав на талии пояском. Вуаль как дополнение к тунике я набросила на плечи и села на кровать.
Я смертельно устала. И еще я переживала за Эрика. Как грубо обращался с ним брат Ансельм! Будут ли о нем действительно заботиться, давать ему еду? Его волнение передалось и мне… Как же хотелось наконец оказаться в нашем замке и вверить себя мудрым и опытным рукам мастера Нафтали! Шрамы, полученные мною в бою, саднили ужасно, и я знала, что еврей нашел бы средства залечить мои раны. Но между ним и нами лежала целая война, время окончания которой никому неизвестно…
Было слышно, как в соседнем помещении расставляли на столе посуду. Я заставила себя встать и выйти из комнаты. Аббат уже сидел за столом, облаченный в роскошную черную шелковую мантию, с бокалом вина в руке. Прислуживал молодой слуга с мокрыми волосами, он как раз подавал разрезанного на куски карпа.
— Садитесь, дитя. Давайте помолимся.
Аббат встал, накинул вуаль мне на волосы и препроводил меня к моему месту. Вот он остановился возле стола и красивым движением воздел руки.
— О Боже праведный, благодарим тебя за то, что ты возвратил дочь свою домой, которую мы уже считали пропавшей!..
Я не могла сосредоточиться на том, что пели два монаха на латинском языке. Аромат теплой еды затуманил мне голову, равно как и усталость… Почему они просто не оставят меня в покое? Я то и дело ловила на себе любопытные взгляды монахов.
Пища была хорошей, я без труда справилась с целым карпом. Фулко благосклонно наблюдал за мной.
— Вижу, вам нравится еда, это меня радует.
— А моему слуге тоже отнесли еду? — Осторожно осведомилась я.
— Это находится в ведении брата Ансельма. Вам не нужно больше думать о нем, вы же уже дома, Элеонора. Все страхи позади. Забудьте, забудьте весь этот кошмар.
Я хотела возразить, но он не дал мне на это времени и, нагнувшись над столом, буквально впился в меня своими черными глазами.
— Не хотели бы вы исповедаться, дитя мое? — Какой необычный вопрос… Я уставилась на него. Он понизил голос. — Для вас, в порядке исключения, я прослушаю исповедь прямо здесь. Вы же знаете, что мне можно доверять, Элеонора. Ведь вы много дней провели в лесах, и я хорошо представляю, как вам было там страшно. Доверьтесь мне, и я отпущу ваши грехи…
Я отложила кусок хлеба, который только что откусила.
— Мой слуга вел себя корректно, если вы это имеете в виду. Он выполнял свои обязанности так, как когда-то поклялся в этом моему отцу.
Фулко зажмурил глаза.
— Он к вам не приближался? Не приставал ли к вам как к женщине? Элеонора, вы действительно можете мне доверять. Снимите грех с души, и вам станет легче. Бог милостив к таким невинным детям, как вы. Скажите мне…
В глазах его читалось любопытство. Он подкрадывался ко мне, будто змея, убаюкивающая, усыпляющая свою жертву. Это ему я должна выложить свою душу, ему, который совершил нечто, он, чья белая рука в темнице моего отца вырезала кровавые кресты на теле человека благородной крови, и тем самым навсегда заклеймил его? От такой еретической мысли меня охватила дрожь. Чей… чей грех тяжелее? Богу известны твои мысли, Элеонора, молчи!
— Он нанес вам увечья? Бил по лицу, обезобразив ваши милые черты лица — какое варварство! Только бестия могла…
— Он не делал этого! Он… он ничего такого не делал, он защищал меня, хотя сам был ранен, поверьте же мне, наконец! Просто поверьте мне, благочестивый отец.
Фулко затаился за бокалом вина. Он не доверял мне, желал направить разговор в нужное ему русло. Я почувствовала это и стала осторожней и осмотрительней.
— Могу я сегодня увидеть своего слугу еще раз?
— Само собой разумеется. Позже. — Долгий, загадочный, необъяснимый взгляд. — Ну, если вы не хотите мне довериться… Не забывайте, милость Господа не бесконечна, и я всегда готов внимательно вас выслушать. — Он неторопливо отпил немного вина и как бы между прочим спросил: — А вам известно, что на родине вашего раба совершаются приношения людей в жертву богам?
Я зажмурила глаза.
— Они перерезают невинным детям рода человеческого глотки и развешивают их на деревьях Их кровь они собирают в золотые чаши и потом заполняют ею деревянные изваяния божеств. Вы, наверное, тоже видели страшное божество, которое мы нашли в замке. Говорят, что от крови они становятся благосклонны к людям… — Он пытливо взглянул на меня. — Вы должны радоваться, Элеонора, что остались живы. Он варвар, его занятие — убивать, не забывайте. Вы ведь знаете истории об убийцах-поджигателях с Севера, которые самым изуверским способом опустошали нашу страну. Они истребляли детей, жестоко обращались с женщинами и поджигали церкви. Он один из них! Страшный человек, боги которого призывают к войне и уничтожению; человек без чести и совести, отнимающий жизнь, не думая и не жалея об этом! Народ его погряз в грехе, позоре и многоженстве! Я знаю это, один собрат видел их. В своей распущенности они буквально валятся друг на друга, они предательски убивают из-за угла не моргнув глазом, они богохульствуют и плюют на крест Христов! Собрат видел, как весь их род в кровавых распрях истреблял друг друга и как выжившие потом плясали на трупах… — Фулко быстро обошел стол и шептал мне в ухо: — Исповедуйся, девочка! Там, где захочешь, исповедуйся, и я отпущу тебе грехи. Спаси свою юную душу, дитя, умоляю тебя…
Оставшись одна, я почувствовала себя оглушенной. Меня будто накрыло толстостенным колоколом, и я не слышала ничего, кроме бешеного стука своего сердца. Приношение людей в жертву богам, многоженство, грех. Рыба вызывала отрыжку. Я закрыла голову руками и попыталась успокоиться. Эрик убийца? В это невозможно поверить. Нет. Я сама спрошу его, и он должен будет ответить! Жертвоприношения…
Когда уже стемнело на улице и немного утих дождь, в дверь гостиницы постучали. Я с неимоверным трудом, на негнущихся, словно деревянных, ногах подошла к двери и распахнула ее. Передо мною стоял аббат с высокомерным выражением
— Вам хотелось видеть своего раба, Элеонора. Но я не надеюсь, что он доживет до утра, его сильно лихорадит. Впрочем, убедитесь в этом сами.
Я набросила на плечи накидку и последовала за ним в серую и холодную непогоду. Великолепный дог с белоснежной шерстью сопровождал нас.
— Вы еще узнаете моего доброго Гектора. Подарок из питомника его преосвященства, архиепископа. Сегодня ночью собака составит компанию вашему слуге, — бросил аббат, ускорив шаги.
Они одели Эрика в белую полотняную блузу, но выглядел он совсем не так уж и плохо, как живописал мне аббат. Он дремал, однако я была напугана его измученным лицом.
— Хорошо ли устроилась фройляйн? Она хоть поела?
Вопросы его были заданы с вызовом.
Аббат зажмурил глаза.
— А я и не знал, что тебе есть до этого дело, язычник! И вообще считаю нужным сказать, что в моем монастыре всегда гостеприимны к тому, кто этого заслуживает. О фройляйн позаботились самым лучшим образом.
Я вновь ощутила зло, которое никак не могла постичь, понять и которым была отравлена вся атмосфера госпиталя. Они противостояли друг другу — холодный, как лед, и надменный аббат в своей черной монашеской рясе и Эрик, в котором все бурлило от подавленной ненависти, беспомощный на своем лежаке. Я встала между ними, не зная, в какую сторону смотреть. Рассказанное аббатом занимало все мои мысли, мне так хотелось спросить Эрика о многом, но я не произнесла ни звука. Взгляд Эрика изучающе скользнул с моих судорожно сжатых рук к лицу. Они истязали детей, издевались над женщинами… убийца!
Будто почувствовав мой немой крик, глаза его на мгновение понимающе сверкнули — или я это придумала? Дог улегся подле лежака. Эрик потрепал его по голове, не сводя с меня глаз.
— Сегодня ночью Гектор составит тебе компанию. Чуть позже, во время богослужения, мы помолимся за тебя. — И, высоко подняв брови, Фулко повернулся, чтобы уйти. — Господь милостив к тебе, недостойному. Пойдемте, дорогая моя.
Я прикусила губу. Во мне все возрастало ощущение, будто из рук моих забирают нити, забирают бразды моей жизни, Я не хотела уходить, мне хотелось остаться с Эриком и задать ему вопросы, которые уже полдня не давали мне покоя, жгли язык. Человеческие жертвоприношения…
И тут он подбадривающе подмигнул мне.
— Идите, графиня, — прошептал Эрик.
Еще более растревоженная, я пошла за аббатом.
— Нет, ему не пережить эту ночь, — утверждал Фулко. — Пойдемте на святую мессу и помолимся о его душе, если желаете. Вы слышите звон колоколов, призывающий па службу? — И добавил немного дружелюбнее — Дела в крепости вашего отца не так уж и плохи. Уже видели, как горели осадные сторожевые вышки. Совсем скоро вы сможете вернуться домой, дитя мое. — И, склонив голову в поклоне, он удалился.
Я задумчиво посмотрела ему вслед и пошла по направлению к госпиталю. Я осторожно вошла в помещение. Монахи ушли. Гектор подбежал и тщательно меня обнюхал. Я чуть-чуть потрепала его по длинным мягким ушам. Эрик полулежал на боку и, казалось, спал. Я тихонько присела на корточки чуть поодаль лежака и стала всматриваться в изможденные черты его лица. Под смеженными веками лежали тени, придавая лицу еще более изнуренное выражение. О сын короля, ты справишься с недугом, выздоровеешь и вернешься домой! Или закончишь свои дни в рабстве? О Боже мой, помоги мне. Помоги мне, пусть он выздоровеет и снимет с меня тяжкую вину…
— У вас преданное сердце, графиня.
Он открыл глаза и пораженно смотрел на меня. Собака облизывала меня своим огромным языком и требовательно положила лапу мне на руку.
— Он любит вас. Меня он, пожалуй, разорвал бы на части, попытайся я встать. — Гектор чесался и следил за Эриком. — Мой новый надсмотрщик… С высунутым языком и пастью, полной отливающих устрашающим блеском клыков.
— Эрик, это не тюрьма… они называют это госпиталем, местом, где ухаживают за больными…
— Одно не исключает другого, графиня. Не думаю, что мне хочется здесь долго…
Тревога вновь появилась в его глазах и сразу передалась мне.
Ледяной ветер свистел, задувая в окна-бойницы. Дрожа от холода, Эрик до плеч натянул на себя тонкую простыню, Я сняла одеяло с соседнего лежака и накрыла Эрика.
— Они приносили тебе еду?
Он покачал головой.
— Обещали после мессы, когда будут кормить прислугу.
Я промолчала на это, сознавая свою вину. На каминном карнизе стояла кружка с водой. Я налила немного воды в цинковый стакан и поставила его у лежака.
— Идите, Элеонора. Когда аббат услышит, что вы были здесь одна, он запрет вас. Уходите же немедля.
Человеческие жертвоприношения. Спроси его, Элеонора, спроси его сейчас! Он должен ответить тебе.
— Эрик…
Он теребил одеяло, избегая смотреть на меня. Лоб его вновь покрылся испариной. А если он все-таки умрет?.. Мне нужно в церковь, сейчас же. Я нервно сжимала пальцы его руки.
— Эрик, я… я желаю лишь одного, чтобы ты выздоровел.
Когда я уже стояла у двери, то услышала, как он тихо произнес:
— Помолитесь за меня вашему Богу, meyja. Вас он послушает.
И только теперь я смогла вздохнуть полной грудью. Когда-нибудь спрошу его. Когда перенесет здесь все, что ему предначертано судьбой, когда вновь будет здоровым… Я огляделась по сторонам. Дождь перестал, но небо все еще обещало ненастье. Так много воды кругом — монастырский двор напоминал теперь наш деревенский пруд. Я осторожно, вдоль стен домов, пробиралась к конюшням. До начала мессы оставалось еще немного времени, мне совершенно не хотелось возвращаться в гостиницу. Куда же исчез аббат? Необузданное любопытство — самый большой порок грешной женщины — подвигнул меня направить свои стопы по направлению к его дому. Я прошла мимо конюшен, погладила морды стоявших в загонах лошадей. Наконец я оказалась перед каменным домом, в котором жил аббат и где он принимал высоких гостей. Какая-то неведомая сила непреодолимо тянула меня в дом. Никто не следил за мной — нещадно лупил дождь, и монахи предпочитали сидеть дома, в тепле. Что ты хочешь от благочестивого отца, девушка? — казалось, спрашивал меня темный силуэт церкви. С бьющимся сердцем я пробралась вдоль стены дома к узким окнам. С внутренней стороны они были закрыты толстыми коврами. О великий Боже, что мне здесь понадобилось?.. Я уже хотела было бежать прочь, но мои пальцы сами по себе стали осторожно отодвигать в сторону ковер.
Аббат стоял на коленях перед небольшим домашним алтарем, погруженный в молитву. Сначала я по думала, что он служит missa speciale в своей личной часовне, возможно, о содействии Господа моему отцу. Я уже собралась уходить, но в это время клирик, подняв руку громко застонал. От испуга я съежилась. И узнала то, что стояло на алтаре: маленькая отвратительная фигурка божества, о котором только что говорил Фулко! Она была обмотана пряжей и стояла в чаше со святой водой, чтобы демон не смог оттуда выскочить. Рядом я увидела что-то, отсвечивающее золотом, может быть, украшение? Словно удары, вырывались из его уст слова, смысл которых я не понимала.
— О Всемогущий Господь! Cum invocarem exandivit me. Deus justitae meae, intribulatione dilasti mihi. Miserere mei, et exandi orationem meam… Ты прислал мне его на краю смерти, верно? Хочешь испытать меня? Господь всемогущий, я не знаю, смогу ли я на этот раз повиноваться… Око за око и зуб за зуб — твои святые слова, не так ли? Господи, позволь мне последовать твоим словам, только этот, один-единственный раз! Я хочу воздать этому язычнику сполна, сделать с ним то, что они тогда сделали с нами. Statue servo tuo eloquinum tuum in tiomore tuo…
Он с распростертыми руками упал на пол и затих. Я прижалась к стене. Не потерял ли он рассудок? Он вдруг напомнил мне василиска, вьющегося по полу и разбрызгивающего свой яд, уничтожая все на своем пути… Порыв ветра пронизал меня ледяным холодом до костей. Пролившаяся с крыши вода изрядно вымочила меня, и я побежала к гостинице, чтобы взять сухую накидку. На обратном пути — колокола на звоннице церкви уже вовсю звонили — я прошла мимо монастырской трапезной. Портал был наполовину открыт, сильно пахло луком и ячменем. Я подкралась ближе. В трапезном зале были слышны голоса монахов. Я осторожно заглянула в дверную щель и узнала брата Ансельма, который ставил на поднос скромный ужин. За его спиной стоял другой монах с накинутым на голову капюшоном. Он наливал из графина вино в глиняный бокал. С любопытством я наблюдала за тем, как тайком он насыпал туда неизвестный порошок и поставил бокал на поднос Ансельму.
— В виде исключения ему нужно давать вино, потому что болезнь терзает его. Отнеси ему это сразу после мессы. Пусть никто не сможет упрекнуть меня в том, что я не все сделал для этого больного язычника…
То был голос аббата! Я отпрянула от двери и пошла запрещенным путем через огород с лечебными травами, взволнованная тем, что видела только что.
Когда аббат вошел в церковь, я уже сидела на скамье для прихожан, пытаясь изобразить на лице благоговение. Это никак не получалось, перед моими глазами стояли события последних минут. Монахи друг за другом входили в помещение для хора и занимали свои места. Они торжественно исполнили хорал, звуки которого отражались в высоких стенах. Аббат поднялся со своего места и начал новый псалом. Его голос напомнил мне сцену в трапезной. Что же было такого, чего я не заметила — или у меня разыгралась фантазия?
Тысячи свечей освещали великолепный каменный алтарь. Он был, как и полагалось во время поста, декорирован шалями из черного бархата. О небо! Через несколько дней наступит Пасха, а я не дома! Я никак не могла сосредоточиться, мысли мои обращались то к Мадонне с Младенцем, которой моя мать всегда приносила пожертвования; как бы играя, они двигались по кругу, носились меж свечей и вновь и вновь возвращались к Эрику в госпиталь. Поднос с едой. У раба обязательно должно быть вино, так как его терзает болезнь. Вино для язычника…
Я и не заметила, как закончилась служба. Надвинув на лица капюшоны, монахи друг за другом брели из церкви в крытую галерею вокруг монастырского двора, чтобы после непродолжительных непонятных мне действ спокойно отойти ко сну. Тишина в храме вернула меня к действительности. Аббат исчез, и брат Ансельм тоже.
Сколько времени я просидела здесь? Ноги мои будто сами понесли меня через монастырский двор к госпиталю. Ветер обдал меня каплями дождя, капюшон соскользнул с головы, и потому волосы мои вымокли и облепили шею. Быстрее в госпиталь, куда уже отнесли ужин… Сквозь маленькие окна пробивался скудный свет, дверь была притворена. Прямо передо мной стоял брат Ансельм, держа в руке пустой поднос. Меня охватили волнение и беспокойство. Я попыталась разглядеть, что же происходит в госпитале.
Послушник возился с камином. Эрик, выпрямившись, сидел на лежаке, держа в правой руке бокал, и намеревался выпить то, что в нем было. В это самое мгновение голову мою словно накрыло горячей волной. Око за око, зуб за зуб — отозвалось резким эхом. Око за око — яд.
Я закричала, оттолкнула смущенного монаха в сторону и ворвалась в помещение. Одним прыжком я оказалась у лежака Эрика и выбила из его руки бокал.
Эрик схватил меня за ворот, высоко поднял и влепил мне рукой по щеке такую оплеуху, что я завизжала от боли.
— Ты совсем лишилась ума, женщина, — взревел он и тряхнул меня, как мокрую кошку. — Я целую вечность ждал этой проклятой еды, а ты не нашла ничего лучшего, чем разбросать все это!
— Вино! — зарыдала я. — Я только хотела…
— Когда вы все хоть ненадолго оставите меня в такое? Сколько еще будете мучить меня?
— Но Эрик, я… яд… я…
— Уйди, оставь меня наедине с самим собой! Nu er eigi viđsæmanda! Как я устал везде сопровождать тебя! Я ненавижу вас всех, этот дом, этого святошу — а больше всего тебя, kvennskratti…
Он сплюнул и оттолкнул меня от лежака. Как только место возле лежака освободилось, к разбросанному на полу ужину прыжками устремился дог. С жадностью он поглощал мясо с ячменной кашей и даже вылизал винную лужу. Внезапно меня охватило жуткое чувство стыда. Как могла я поступить таким нелепым образом? Аббат, страхи последних дней — мои взбудораженные сверх меры нервы сыграли со мной злую шутку… Сразу же после произошедшего возле меня оказался брат Ансельм и помог подняться с пола.
— Вам нужно отдохнуть, фройляйн. Пойдемте со мной.
— Эрик… — Беспомощно всхлипнула я, но никто не отозвался. Эрик, сопя, пытался высвободиться из одеял, не отрывая взгляда от открытой двери.
— Я и так проторчал здесь уйму времени! — услышала я.
Ему, возможно, удалось бы добраться до двери, если бы послушник не набросился и не толкнул его обратно на лежак.
Озлобленно глядя друг на друга, они лежали среди одеял. Эрик схватил молодого послушника за горло и стал душить его, тот взвыл и попытался ткнуть соперника в глаз до того, как получит удар кулаком. Ансельм толкнул меня так, что я упала, вырвал из крепления железный прут, которым закрывали дверь госпиталя изнутри, и прыгнул к лежаку.
Вдвоем они повалили Эрика, прижав его прутом к полу. Он закашлялся, стал хватать ртом воздух, ища подмоги до тех пор, пока юноша не соскочил с лежака и стремительно не прижал их к полу.
— Если ты снова начнешь биться в приступе пляски святого Витта, тогда зови меня, — угрожающе прорычал брат Ансельм, глядя на Эрика. — В этом госпитале только я решаю, когда кому покидать его стены!
Эрик закашлялся от нехватки воздуха — они положили прут прямо на ошейник и едва не раздавили ему гортань — и стал рвать свои оковы.
Ансельм погладил меня по голове и помог подняться с пола.
— А когда ты успокоишься, язычник, я, может быть, еще раз распоряжусь принести тебе еду. — Он зажмурил глаза и защищающим жестом обнял меня своей толстой рукой. — До поры до времени ты будешь лежать здесь, по моему велению к тебе приказано относиться по-дружески…
— Побереги свою жратву, skalli, — прохрипел Эрик. — У меня прошло чувство голода…
Без лишних слов монахи стали подталкивать меня к двери. На улице Ансельм закрыл наружную дверь и аккуратно повесил ключ на скрытый от чужих глаз крючок.
Толстый аптекарь был любезен со мной. Он осторожно промокнул тампоном кровь на моем лице, вновь выступившую после оплеухи из шрамов, оставленных ударами хлыста. И прежде чем уложить меня в постель, Ансельм дал мне стакан теплого вина, в которое он накрошил листья зверобоя.
— Да подарит вам Господь сон, который вы заслуживаете, фройляйн. Вино поможет вам отдохнуть, на то воля Господня.
С этими словами он осенил меня крестным знамением и задул свечу. Я услышала, как хлопнула дверь, и стало тихо. Дождь монотонно барабанил по крыше, убаюкивая меня. Мысли, которые долго кружили мне голову, казалось, оставили меня, и вскоре я заснула.
Среди ночи я проснулась и села на кровати. Вокруг стояла тишина, лишь монотонно барабанил дождь и тихий шум вдалеке возвещал о приближающейся непогоде. Я боялась в грозу и бурю оставаться одна. Когда гремел гром, Эмилия и я сильно прижимались друг к другу и пытались отвлечься, вспоминая разные истории, а наши горничные при этом стояли на коленях и молились.
Что за глупость приснилась мне? Я протерла заспанные глаза и на ощупь нашла масляную лампу. Маленькое пламя в моей руке сделало все вокруг меня вовсе не тревожным. Я вновь откинулась на подушки, закрылась с головой одеялом и принялась размышлять над своим сном. Темный коридор полон омерзительных скользких зверей, извивающихся у моих ног… Я вспомнила, какой страх они мне внушали… ища защиты, я схватилась за большую руку моего отца, несущего коптящий факел. Как нелепо, что именно здесь мне приснился отец. От резкого движения масло из лампы выплеснулось на одеяло. Я осторожно поставила ее на табуретку и, взяв бокал, отпила немного вина.
Как там Эрик — злится ли еще на меня? Невольио рука моя коснулась шрама; еще больше, чем боль, меня напугала жестокость Эрика. И эта ненависть, безбрежная, всепоглощающая. Внезапно во мне пробудилось желание увидеть его, все объяснить и восстановить нарушенный мир. Сейчас я тосковала по одному из его редких дружеских взглядов, как ребенок — по запретному лакомству… Я совсем не задумывалась о том, как он меня встретит, возможно, снова побоями. Я натянула через голову мокрое платье, завязала пояс и накинула на плечи платок.
Монастырский двор был пустынен. Казалось, весь мир спит, кроме меня. Все мои чувства были обострены. Дождь почти прекратился, но чувствовалось приближение грозы, небо озарялось резкими и яркими белыми бликами. Как пауки на угловатых длинных ногах, они в спешке пробегали по небу, готовые обрушиться на землю и сотворить беду. Там, за мрачными облаками, уже грохотала гроза. Только не смотреть вверх. И вниз — тоже, пауки не найдут меня, нет, Господь не допустит этого… Полная доверия к Всевышнему, я обратила свой взор на колокольню. И, охваченная ужасом, угодила в вязкую грязь — на небе вновь была комета — яркая и с хвостом, посыльная несчастья из бесконечности, прямо над церковью!
— Ave Maria gracia plena, — бормотала я и сжимала руки.
Она преследовала нас и находила везде!
— Пошла прочь! Пошла от меня прочь, не хочу тебя! — закричала я ей.
Казалось, хвост кометы задрожал, вдалеке раздался адский хохот. И вскоре исчез, проглоченный чернотой ночного неба. А может быть, все это привиделось мне во сне?
— Господи, помоги и защити…
Лишь вздрагивающие в диком танце пауки пересекали небо в разных направлениях. Может, я лишилась рассудка? Беги, Элеонора, не оставайся тут!
Вздрогнув всем телом, я собралась с силами, промчалась мимо трапезной и направилась прямо в госпиталь. Фонарь — маленькая желтая точка — качался на ветру. Я подошла к небольшому дому. И тут услышала вот что. Кто-то с силой колотил в дверь изнутри, затем раздался неистовый крик, потом — стук, снова и снова. Кто-то буйствовал с такой силой, будто потерял рассудок. И снова начали биться в дверь. Древесина разлеталась в щепы.
Внезапно я вспомнила о брате Ансельме: ведь когда он выпроваживал меня отсюда, то закрыл дверь! Ключ! Где же был ключ? Я попыталась сосредоточиться и вспомнить, куда он дел ключ. Абсолютно точно, что на его связке этого ключа не было. Дверь задрожала от удара невероятной силы, опять полетели щепки, и на высоте головы стало видно что-то железное, вонзенное в древесину. Я с удвоенной энергией начала ощупывать пальцами оконную раму — ключ… он повесил его где-то здесь! Стоя на цыпочках, я нащупала металл. Вновь раздался скрежет возле меня, слетев с крючка, упал и разбился фонарь. Дрожащими руками искала я углубление для ключей. Тут ключ со скрипом повернулся, толчком я открыла тяжелую дверь и тут же вынуждена была броситься на пол, иначе бы железный кол, направленный, как копье, убил бы меня!