Киносценарий

Поле в конце марта. Еще лежит снег, ослепительно отражая лучи солнца, но кое-где на гребнях пашни видны пятна земли. Под снегом, где-то внутри, журчит тонкий ручеек, выбившийся на поверхность у самой дороги.

Поле широкое-широкое. Уже почерневшая зимняя дорога уходит к горизонту. На дороге первые вестники весны — грачи. Вдали на белом фоне чернеют лесные полосы.

По дороге идет девушка. Зимнее пальто на ней распахнулось, шарф на плечах, в руках чемоданчик. Она остановилась, окинула взглядом поле, глубоко вздохнула, улыбнулась:

— Здравствуйте, грачи!

Ветерок слегка шевелит волосы девушки. Лицо у нее веселое и беззаботное. Увидев близ дороги малюсенький ручеек, присела на чемоданчик.

Показалась подвода. Девушка встала. Шустрая лошаденка, запряженная в сани, бежит мимо.

— Товарищ! — кричит девушка.

Ездовой останавливается. Он развалился в санях. Треух сдвинут набок, добротный полушубок расстегнут. Это Григорий Хватов — Гришка Хват.

— Ну, чего там? — высокомерно спрашивает он.

— Вы — не в колхоз «Новая жизнь»?

— Туда. А что?

— Подвезите, пожалуйста…

— А чего тебе там делать?

— Я из института. На практику.

— Хы! — ухмыляется Хват. — Практиканша. Тебя как зовут?

— Тося.

— Хы! Тося! Антиресно! Значит, если ты Тося, то я тебя вези за так? Хы! — Он стегает коня. — Четвертной гони — подвезу!

Тося опять одна. На глазах у нее слезы.

Вскоре снова показывается лошадь. В санках Евсеич и агроном Петр Кузьмич Шуров. У Шурова на коленях пухлая полевая сумка. Едут шагом.

— Смотри, Кузьмич, девушка вроде бы идет?

Петр Кузьмич смотрит, приподнявшись.

— А ну, догоним, Евсеич.

Тот помахал кнутом и натянул вожжи.

— Тпр-ру-у! Ишь ты, какой горячий… Здрасте вам! — кланяется Евсеич. — Садитесь, девушка, подвезем!

Тося в нерешительности мнется.

— Садитесь, — приглашает Шуров.

— А сколько вы с меня возьмете?

— Какие там деньги! — говорит Евсеич.

Шуров внимательно смотрит на Тосю. Она садится в сани.

— Вам далеко? — спрашивает Евсеич.

— В колхоз «Новая жизнь».

— Это по какому делу? Иль родичи есть? — допытывается он.

— Я на практику.

— На какую практику? — спрашивает Шуров.

— В колхоз. Я кончаю сельхозинститут. Меня прикрепили к агроному Шурову Петру Кузьмичу.

— Ага, понятно… Молодая агрономша, значит, — говорит Евсеич.

— Еду вот и не знаю, к кому еду, — говорит Тося. — Один колхозник спросил с меня двадцать пять рублей, чтобы подвезти.

— Не может того быть! — восклицает Евсеич. — Какой он из себя?

— Такой: треух на боку, губы — так, нос — так… — Тося очень похоже изображает Хвата.

— Гришка Хват! — говорит Евсеич, качая головой. — А ты не сокрушайся, девушка, — успокаивает он. — Как тебя зовут-то?

— Тося.

— Я тебе скажу, Тосенька, так: во всяком чину по сукину сыну. Есть и у нас в колхозе тихие хлюсты. Есть, девушка.

— Но таких единицы, — поправляет Шуров.

— Ясно дело, вроде чирья на неудобном месте: и прыщ-то небольшой, а беспокоит.

— Нам, агрономам, приходится заниматься и этими нарывами.

— Вы агроном? — удивленно спрашивает Тося.

— Агроном.

— Так вы небось знаете и Шурова Петра Кузьмича?

— Я и есть Шуров Петр Кузьмич.

Тося от неожиданности рывком привстает в санях. Евсеич кричит «тпру-ру-у» — и сани останавливаются.

— Что же мне делать? — растерянно спрашивает Тося.

— Продолжать практику. Мы уже ее начали, — говорит Петр Кузьмич.

— Ельникова Тося! — Она в смущении подает ему руку.

— Евсеич — сторож зернохранилища колхоза «Новая жизнь», — весьма официально представляется Евсеич и тоже протягивает руку. — Эй, ты, орел! — обращается он к Ершу. — А ну, давай рыси!

Сани въезжают в село. На обочине вывеска — «Колхоз „Новая жизнь“». Здесь на солнцепеке капает капель с крыши, кричат грачи, бежит ручеек, поет петух. Сани проезжают мимо школы, клуба, электростанции и въезжают в центр села. Здесь оживление. Уже прибыл тракторный отряд. Трактористы опробуют тракторы, хлопочут у тракторных сеялок и плугов. Около гаража ремонтируют автомашины. Колхозники везут сено в колхозный двор. Из двора вывозят навоз.

Около зернохранилища триеруют зерно. Приближение весны ощущается в озабоченности, хлопотах людей, в ручейках и проталинах. Слышится первая трель жаворонка.

— Тпр-ру-у! Слышь, Кузьмич, жаворонок! — говорит Евсеич.

Все трое смотрят вверх, остановившись почти рядом с тракторной сеялкой. Около сеялки стоят Терентий Петрович с гаечным ключом в руках и тракторист Костя Клюев. Они тоже подняли вверх головы в поисках первого жаворонка.

— Во-он! Видишь? — показал Терентий Петрович пальцем в небо.

— Во-он! — подтверждает Костя. — И птица же! Кроха, а не птица!

Небо. Просторное, глубокое, голубое-голубое, с белыми облачками-барашками. Много света, много солнца.

— Ни один человек не обидит такую птичку. Ласковая птичка, веселая! Точно, Костя! Такая птичка незаменимая в сельском хозяйстве. И поет-то она только днем, когда человек работает.

— Весна, — говорит Шуров.

Терентий Петрович поворачивается к нему.

— Петру Кузьмичу! Заждались. Где вы там запропали?

— Совещание было, Терентий Петрович. Три дня совещались.

— И это в самые горячие дни?

— Ничего не поделаешь.

— Да-а-а, — задумчиво произносит Терентий Петрович. — Разве ж мыслимо — три дня! Точно говорю, немыслимо.

— У вас что-то случилось?

Терентий Петрович достает из ящика шестеренку от сеялки.

— Вот, старую, бракованную поставили. А потом скажут: прицепщик Терентий Петрович виноват — плохо посеял.

— Безобразие! — возмущается Шуров.

— Вот и я говорю — безобразие! А Самоваров и в ус не дует.

— Надо сейчас же послать верхового в МТС и заменить деталь. — Шуров что-то записывает в книжку. К нему подходит Настя Бокова.

— Петр Кузьмич! Второй день мучаемся: триер много гонит во второй сорт.

— Чего же не остановите?

— Самоваров запретил: «все в одну точку», говорит. Вот и гоним все зерно «в одну точку».

— Пошли, — говорит Шуров и шагает с Настей через площадь.

— Петр Кузьмич! — кричит бригадир Катков.

Шуров остановился.

— Привет, Митрофан Андреевич! Что случилось?

— Да то случилось, что план сева, который мы с вами составили по бригаде, Самоваров переделал.

— Как переделал?

— Негоден, говорит.

— Тьфу! — плюет Шуров и идет дальше вместе с Катковым и Настей.

Около саней, на том же месте, где они остановились, стоят Тося и Евсеич. Тося загрустила: Шуров забыл о ней. Она смотрит ему вслед и говорит:

— А куда же мне?

— А ты за ним, девушка, — говорит добродушно Евсеич, — куда он, туда и ты. Вот и будешь присматриваться, прислушиваться, подучаться. Ей-бо! Он ведь теперь до ночи пошел. Три дня не побудет в колхозе, так они его окруженяют теперь: тому то, тому это, там не так, там не эдак.

— Он же сам пошел, — нерешительно возражает Тося.

— То-то вот и сам… Ни ухождать за ним некому, ни приголубить.

Тося смотрит на Евсеича.

— Он одинок? — спрашивает она.

— Один. Отца убили на фронте. Мать померла… Не дождалась сына с войны.

Тень грусти легла на лицо Тоси. Она неожиданно для Евсеича быстро пошла к Шурову, к группе колхозников и трактористов, собравшихся вокруг него у зернохранилища. Евсеич один остается у саней.

— Добрая, видать, девушка. Их дело молодое. Ну, пущай… Поедем, Ерш, на конюшню, поедем!

Тося идет к зернохранилищу. Ее обгоняет на коне Алеша Пшеничкин. Он оглядывается на нее и круто осаживает коня вплотную около Тоси.

— О! Чья же это такая?

— Чужая, — отвечает Тося и задерживает наезжающего на нее коня под уздцы.

— У нас чужих нет, все свои! — парирует Пшеничкин.

Тося недоверчиво смотрит на него, так же, как на Хвата в поле.

— Жаворонок! — вдруг произносит Алеша, подняв голову.

— Жаворонок! — подтверждает Тося. — Я второй раз слышу.

— Весна пришла! — пытается продолжить Алеша неудачно начавшийся разговор.

— Весна… — говорит Тося. — И хорошо… и…

— Что «и»?..

— Не знаю.

Они подходят к зернохранилищу рядом, беспечно разговаривая. Шуров видит их и приветливо говорит:

— Что, уже познакомились?

Слышится дружный смех и голос Насти:

— Игнат опять отказался!

При этом возгласе Пшеничкин бросается к двери, у которой стоит Игнат Ушкин, опершись на деревянную лопату.

— Ты что, Игнат? Или и эта работа не по нраву?

— А ты попробуй сам выгребать зерно из закрома.

— Знаю, пробовал не меньше тебя.

— Вот и хорошо.

— Что хорошо?

— Не буду выгребать зерно, — невозмутимо говорит Игнат, — пылища там, как в аду: дых сперло. И рука развилась. Давай другую работу.

— Тьфу! — плюет Пшеничкин. — Не дам никакой работы!

— Ну и ладно. Пойду домой.

Под общий смех Игнат медленно и лениво пошел домой, волоча за собой лопату.

— Дых сперло, — повторил он. — Я тоже человек, а не противогаз.

— Игнат Прокофьевич! — окликнул его Шуров.

— Ну? — обернулся тот.

— А кто же будет работать за тебя? Зерно-то надо выгребать?

— Надо.

— Весна дружная — через недельку-другую сеять будем. Семена для прогрева приготовить надо?

— Надо.

— Кто же будет работать? Ты не хочешь пыли. Другой не захочет…

— Да, да… Плохо, плохо…

Шуров спокойно убеждает:

— Может, сегодня поработаешь, а на завтра подумаем? Весна. Сев. Понимаешь?

Игнат медленно-медленно возвращается, глядя под ноги. Он нагнулся на проталине, внимательно посмотрел и вдруг торжественно заявил, показывая в двух пальцах сорванную зеленую травинку:

— Травинка! Снег еще не сошел, а травинка!

Все улыбаются: Игнат умеет «заговаривать зубы». Он принялся за работу, но работает «шаляй-валяй». Тося, указывая на Игната, спрашивает Пшеничкина:

— Он в вашей бригаде?

— Горе мне с ним! Ни на одной работе не удержишь.

Игнат прислушивается к их разговору, лениво шевеля лопатой. К нему подходит Никишка Болтушок:

— Товарищ Ушкин! Поскольку ты приступил к работе, постольку ты должон работать, а не шевелить лопатой, как вол хвостом. Что есть лопата? Лопата есть орудие для рук человеческих, которая может и должна оказать помощь в подготовке к нашей дорогой посевной кампании.

Игнат делает блаженное лицо, изображая, что он слушает знаменитого оратора. Он чуть приоткрыл рот, снял шапку, облокотился на лопату. Весь он — сплошная молчаливая ирония по отношению к Болтушку.

— Дорогой посевной кампании, — повторяет он за Болтушком.

— Товарищи женщины! — обращается Болтушок к работающим женщинам и развертывает блокнот, видимо, с намерением говорить «речь».

— Кто это? — спрашивает Тося.

— Никифор Пяткин, — отвечает Алеша.

— Никишка Болтушок, — поясняет Евсеич, появившийся снова невесть откуда. — Яйцо такое бывает бесполезное — болтушок.

— Товарищ Пяткин! — окликает Шуров, перебивая Болтушка.

— Некогда, — отвечает за Пяткина Игнат. — Сейчас «углублять» будет и «глянет внутрь».

Но Никишка услышал Шурова, оторвался от блокнота и произнес:

— Перервусь на несколько минут.

Никишка важно подходит к Шурову и другим:

— Агрономическому персоналу, борцам за семь-восемь миллиардов — пламенный привет! — говорит он серьезно, шмыгая конопатым, как перепелиное яичко, носом. — Какой вопрос будем дебатировать? — И бесцеремонно садится на штабель мешков, выше всех. Закуривает, сосредоточенно курит, сплевывая в сторону.

— Дело вот в чем, — говорит Шуров. — Забронированного к весне сена оказалось меньше, чем числится по сводкам. Вы были в комиссии по обмеру стогов. Не можете сказать мне данные обмера? Надо вновь подсчитать.

— Значит, дебатировать вопрос насчет сена. — Болтушок вздохнул, взялся двумя пальцами за подбородок, потупил взгляд в землю и продолжал: — Та-ак! Все эти вопросы мы с вами оследовать имеем полный цикл возможности, тем более, я, как член комиссии, имел присутствие при обмере и освещение вопроса могу произвести.

Тося и Пшеничкин, отвернувшись, фыркнули в ладони, глядя друг на друга. Евсеич, потряхивая кнутовищем, глядит то на кнут, то на Болтушка.

— Да не дебатировать нам надо, — говорит Шуров. — Есть ли у вас записи обмера?

— Как?..

— Записи обмера.

— Та-ак!.. Обмеры сдали в правление, а вопросительно качества — знаю, уточнить надо и согласовать надо… Надо на заседании правления — обсудить в корне…

— У меня дел много — некогда «дебатировать». Люди работают, а вы дебатировать собираетесь.

Болтушок обиделся. Морщинки на лбу прыгнули вниз. Игнат зашел позади штабеля, на котором сидит Болтушок.

— Не-ет! Пойдемте в правление, сядем честь по чести и продебатируем согласно формы. Что есть форма, товарищи!.. Не нами придумано — не нам и отдумывать назад. Мы должны со всей силой…

Но в этот момент Игнат вытащил мешок с противоположной стороны штабеля. Штабель развалился, и Болтушок, при последних словах, покатился вместе с мешками вниз.

— Да ты не падай! — «поддержал» его Игнат. — Разве ж можно на штабель садиться? Ай-яй-яй! Только начал «уточнять», и вот тебе раз: «всей силой» рюхнулся. Беда-то какая.

Он говорит невозмутимо, будто ничего не случилось, и начинает шевелить лопатой зерно.

Смеются в зернохранилище, смеются у триера, смеются Шуров и Пшеничкин. Тося смеется от души. Но Игнат не двинул и бровью. Болтушок отряхнулся, залез за шиворот пальцем, покрутил шеей.

— Ты что ржешь? — обратился он к Тосе. — Слыхал — агрономша. Ученый человек не должон уметь смеяться. А ты! За что мы вам и деньги платим?!

Тося смущена и обижена.

Болтушок важно уходит.

Шуров, Пшеничкин и Тося идут в правление. Тося в середине.

— Вы не обращайте внимания на Болтушка, — говорит Алеша.

— Нельзя не обращать внимания, — перебивает Шуров. — Надо проникнуть в самую суть человека.

Тося недоуменно смотрит на Шурова.

— А это что — входит в обязанности агронома?.. А Я думала так: главное — агротехника, урожай… Практика…

— Самая необходимая практика, Тося, — научиться узнавать людей. Будет вам и агротехника, и урожай. Все будет. А сейчас пока устроим вам квартиру, — говорит Шуров.

— Обратимся к Прохору семнадцатому, — загадочно говорит Алеша. Он пробует улыбнуться, но с досадой произносит: — Эх!

— А кто такой «Прохор семнадцатый»?

— Тс-с… — предупреждает Шуров Алешу и объясняет Тосе тихо: — Семнадцатый председатель, начиная с организации колхоза. Было даже так: два председателя за один год сменилось.

— А Самоваров давно в колхозе?

— С месяц всего-навсего, — отвечает Шуров.

— В артели жестянщиков его прозвали «королем», дополнил Алеша.

— Да-а, — многозначительно произнес Шуров. — Ну! — сразу весело заговорил он. — К Самоварову насчет квартиры.

Правление. Большая комната. Счетовод Херувимов приветствует вошедших и подает поочередно руку.

— Дома? — спрашивает Шуров, указывая кивком на дверь с табличкой «Председатель колхоза тов. Самоваров П. П.».

Шуров легонько стучит в дверь.

— Кто? — вопрошает зычный бас.

— Можно?

— Кто, спрашиваю?

— Шуров.

— Подождешь. Занят.

Все трое садятся на лавку.

— Что это значит? — спрашивает Тося.

— Обычное явление, — отвечает Шуров.

Входит Катков Митрофан Андреевич со свертком в руке. Знакомится с Тосей. Развертывает сверток на столе.

— Вот, Петр Кузьмич, — говорит он тихо. — В этом поле велит сеять свеклу по весновспашке, а вику переносит на зябь. И картофелище велит пахать на тридцать сантиметров — не мельче — под овес. А ваш план — фьюить!

— Интересно, — говорит Шуров.

Все присутствующие наклонились над планом. Алеша спрашивает:

— А как вы думаете, Петр Кузьмич?

— Думаю так, чтобы урожай был больше. Понятно?

— Воевать придется? — вопросительно говорит Катков, указывая на табличку на двери председательского кабинета.

— Да, — отвечает Шуров.

— Война так война! — горячо говорит Катков и стучит в дверь: — Можно?

— Кто? — тем же тоном спрашивает Самоваров.

— Катков.

— Подождешь. Занят.

Снова все сели.

— Сидеть нам некогда, товарищи, — говорит Шуров и встает. Он решительно открывает дверь в кабинет и приглашает жестом присутствующих.

Самоваров сидит за письменным столом в кресле. Сбоку от него, на стене, на трех гвоздиках навешаны бумаги, инструкции и распоряжения. На столе толстый справочник. Самоваров накалывает на гвоздь последнюю бумагу и говорит входящим:

— Занят, говорю. Ну и люди! Прутся безо всякого резону. Никак не приучишь к порядку.

— Некогда. Посевная на носу, Прохор Палыч, — возражает Шуров.

— А мне — не посевная? Голова раздулась от мышления — во! — И Самоваров показывает, как у него раздулась голова.

— Чем же вы сейчас были заняты, простите за нескромный вопрос? — спрашивает Шуров.

— Мозговал… Прикидывал, подсчитывал, ну и… плановал. Я, брат, если сказал — дам по двадцать пять центнеров с гектара, — так и будет. Я полагаю — будет.

— Это хорошо! Очень хорошо, — с оттенком иронии говорит Шуров.

— Во-от… Так и будет. Все в одну точку! Ну, давайте — что у вас там… так и быть, приму без очереди, как руксостав колхоза… Это кто? — указывает он на Тосю.

Тося подает руку.

— Тося.

— Ишь ты! Тося. Здорово! Это не ты звонила со станции вчера насчет подводы?

— Я.

— Не мог, не мог. Лошадям дела — по глотку, людей не хватает. Некого, некого послать, дорогая. Автомашины нельзя — дорога вот-вот ухнет. Я полагал, дойдешь пешком. Вот и дошла. Если я сказал — дойдешь, значит, дойдешь!

— Мне квартиру надо.

— Квартир нету — гостиницу еще не построил. Вот построю — милости просим! Коечку, душ и тому подобное. Здорово, а?

— По договору с институтом колхоз обеспечивает квартирой, — говорит Шуров, обращаясь к Самоварову.

— А где тот договор?

— Вы же его читали и наложили резолюцию «утвердить».

— Писал резолюцию?

— Писал.

— Ишь ты! Забыл. А может, не писал?

— Нет, писал.

— А может, и писал. Тут голова идет кругом… — Херувимов подкладывает Самоварову на подпись бумажки. — Тому подпиши, тому дай, этому резолюцию… М-да-а… Раз писал, то… (думает), то пущай к Григорию Егорычу Хватову станет. Хозяин хороший, хозяйка — во! Граммофон есть. Патреты разные висят.

— Это тот, что сегодня ехал со станции? — спрашивает Тося.

Шуров утвердительно кивает головой.

— Я к нему не пойду, — решительно говорит Тося.

— По какой такой причине? — спрашивает Самоваров.

— Не хочу.

— Та-ак… — Самоваров продолжает подписывать бумажки. — Ну, ночуй пока в правлении, на столе. Разрешаю.

— Ка-ак? — недоуменно спрашивает Тося.

— В правлении, — отвечает Самоваров. — Солдат в окопах ночует, и то ничего.

Шуров возмущенно:

— Прохор Палыч!

— Я сказал. Давай следующий. У тебя что? — тычет он в Каткова.

— У нас у всех одно дело: насчет плана сева. Не согласны с вашим изменением, — говорит Шуров.

— Что-о?! Это не я изменил, а ты… Ты и яровую пшеницу хочешь сократить — против районного плана идешь. И бригадиров подстроил! Ну, смотри, Шуров! Я не таким рога скручивал. Я полагаю, ты на вредный путь тянешь колхоз.

— Рога крутить — дело нехитрое, — говорит Шуров. — А «вредный путь» надо еще доказать.

— Я не буду сеять свеклу по весновспашке! — крикнул Алеша.

— Да и я, наверно, картофелище пахать не буду под овес, — спокойно говорит Катков. — Там уже была глубокая пахота.

— Ух ты! Раскричались! — Самоваров в упор смотрит на Шурова.

Тот спокойно выдерживает его взгляд и говорит:

— Весна предполагается сухая: глубокой весновспашкой мы высушим почву и можем погубить урожай.

Самоваров резко встает, сдергивает бумажку с гвоздика и бросает ее Шурову на край стола:

— А это что? Инструкция о весеннем севе. — Сдергивает бумажку с другого гвоздика. — А это что? Директива райисполкома о глубокой весновспашке. А это что? — сует книжку Шурову. — Спра-авош-ни-ик?! Та же инструкция… Эх ты! Агроном! — иронически продолжает он. — Ни черта ты не смыслишь в руководящем деле. Да и насчет агротехники — того… — он крутит пальцем перед своим лбом и смеется.

Шуров подошел вплотную к Самоварову:

— Вы понимаете, что значит — жить только по инструкции?

— Пятнадцать лет живу — понимаю. Ишь ты!

— Вы понимаете, что мы имеем дело с живыми растениями, а не с кирпичами?

— А ты понимаешь, что мы имеем дело с… начальством? — И указывает на стену с гвоздиками, увешанными бумажками.

Катков во время этого разговора внимательно следит за Самоваровым и Шуровым, как бы оценивая противников.

Шуров что-то сообразил, о чем-то догадался: он раскусил, с кем имеет дело, и это выразилось в том, как он покачал головой, как безнадежно махнул рукой и многозначительно заключил, отвечая на вопрос Самоварова:

— Теперь понимаю… Говорить нам не о чем.

Самоваров стучит ладонью по столу:

— И не надо! Работать надо, а не говорить!

— Да, — отрывисто сказал Шуров и тоже, пристукнув ладонью о край стола, решительно вышел.

Алеша, посмотрев на Самоварова и на спину уходящего Шурова, толкнул Тосю, и они вышли за Шуровым.

Катков смотрит на Самоварова. Самоваров сухо:

— Интеллигенция! Нервы-маневры! Подумаешь!

Катков Самоварову:

— Так нельзя. Шуров — опытный агроном. И он отвечает за агротехнику в колхозе.

— И ты на меня, секретарь парторганизации? Валяй, валяй! Это называется — поддержал авторитет… Знаешь что, Катков?

— Что?

— Пошел бы ты к такой бабушке! У меня инструкции точные.

— Ну что ж, — спокойно говорит Катков, — посмотрим, как жизнь покажет.

По селу идут Шуров и Тося. Заходит солнце. Небо чистое.

— Завтра день будет хороший, — заботливо говорит Шуров. — Сгонит снег. Спешить надо, спешить…

Тося задумчиво:

— Трудно вам, Петр Кузьмич, мешают… Да и со мной приходится возиться…

— Где трудно, там жить горячо.

— А мне пока жить негде, — говорит Тося улыбаясь.

— Ничего, между небом и землей не будете. Хороших людей-то больше.

Хата Евсеича. На пороге Евсеич с собакой Найдой. Шуров и Тося подходят к хате.

— Э, знакомые люди! — приветливо встречает Евсеич. — А ну, Найда, здоровайся с гостями.

Собака поочередно подает лапу пришедшим.

— К вам, Евсеич. Квартирантку возьмете?

— Да батюшки мои! А почему и не взять? Возьмем.

— Ну, я пойду, Тося, — говорит Шуров. — Мне надо еще к Каткову в бригаду попасть.

Шуров подает Тосе руку. Она задерживает его руку в своей и говорит:

— Правда, хороших людей здесь больше.

Шуров уходит. Тося смотрит ему вслед.

Евсеич уходит в хату. Тося одна. Багровый закат. Тишина.

Шуров идет по улице. Ему встречается Алеша.

— Бегаешь? — спрашивает Шуров.

— Бегаю: на завтра наряд даю.

— Дал?

— Дал.

— Куда же теперь?

— Тосю не видели?

— А что?

— Квартиру ей нашел. Катков не возражает — к себе.

— У Евсеича устроилась.

— А-а… Ну, побегу, узнаю, как устроилась. Может, чего надо помочь.

Алеша быстро уходит. Шуров смотрит ему вслед и говорит:

— Ну и хорошо…

А весна входила в свои права…

Снег сошел. Река разлилась. Ребятишки устанавливают скворешню. Воскресный день. По улице идут девушки и парни. Поют песни. На крыльце у Евсеича — Тося, Алеша, Петя. Евсеич выходит на крыльцо и говорит:

— Денька через два начнем сеять. Кажись, все готово: семена, трактора, кони…

Мимо крыльца идет Терентий Петрович. Он остановился перед крыльцом. Он чуть-чуть подвыпивши.

— Мое вам почтение, хорошие люди! — обратился он к стоящим на крыльце. — С последним воскресеньем перед севом! Желаю вам добро отдохнуть!

— А ведь он чуть выпивши. Обязательно «в обход» пойдет! — восклицает Петя тихо, но весело.

Терентий Петрович удаляется.

— В какой «обход»? — спрашивает Тося.

— Бывает у него это раз в год, — отвечает за Петю Евсеич. — Так-то — человек не пьющий, но если выпьет, то держись! Тогда в «обход».

— Но! Будет дело! — кричит Петя и бежит в сторону Терентия Петровича.

— Пошли, Тося! — увлекает ее Алеша.

— Пошли! — весело говорит она.

Кто-то из молодежи крикнул:

— Терентий Петрович в обход пошел!

Молодежь бежит. Спешат и пожилые, и поодиночке.

Хата Гришки Хвата. Крепкие ворота на засове. По двору, на рыскале, бегает рыжий пес. Забор. Окна с наличниками. Видимо, хозяин живет богато. Терентий Петрович стоит против хаты. На отшибе от него группа колхозников, молодежи, ребятишек. Среди них Тося, Алеша Пшеничкин, Петя, Евсеич, Костя Клюев.

— Товарищи! — начал Терентий Петрович, обратившись к собравшимся. — Не такой уж я хороший человек и не такой уж вовсе плохой. Точно. Смелости не хватает у меня. Но когда выпью, то тогда… — он поднял палец вверх, покрутил им над головой. — Только тогда, товарищи, у меня ясность мысли и трезвость ума. Точно говорю! — Он снова повернулся лицом к хате и продолжает: — Здесь живет Григорий Егорович Хватов. Слухай, Гришка!

Двор Хвата. К забору прижался Хват. Лицо у него злобное. Слышится голос Терентия Петровича:

— Слухай, что скажу! Тебе поручили резать корову на общественное питание к посевной.

Гришка вздрогнул.

Терентий Петрович продолжает:

— А куда ты дел голову и ноги? Унес. Украл! Ты думаешь, голова и ноги пустяк? Три котла студня можно наварить для бригады, а ты слопал сам.

Все слушают с улыбкой. Только Евсеич и Шуров, стоящие в сторонке, серьезны и сосредоточены.

— Нет в тебе правды ни на грош. Точно говорю! Если ты понимаешь жизнь, ненасытная твоя утроба, то ты не должен тронуть ни единой колхозной соломинки, потому;— там общее достояние. А ты весь студень спер, рыжий леший. Бессовестный!

В группе молодежи смех. Шуров и Евсеич серьезны.

— Подлец Хват, — произносит Евсеич.

— Да… Одно слово — «хват», — говорит Шуров.

— Давно я хотел до тебя дойти, Гришка, да все недосуг. Слухай, что буду говорить дальше, — продолжает Терентий Петрович.

При этих словах Гришка выходит из калитки.

— Здорово, веселые люди! — говорит он угрюмо. — Что это Терентий стал тут?

— А кто его знает, — отвечает сразу несколько голосов.

— Выпил человек — спросу нет, — подтверждает Костя.

Терентий Петрович даже не оборачивается к Гришке, а продолжает стоять против хаты и говорить в ораторском тоне:

— У тебя, Гришка, корова-симменталка дает двенадцать кувшинов молока. Хоть и говоришь «пером не мажу, а лью под блин масло из чайника», но, промежду прочим, на твои двенадцать кувшинов плевать я хотел «с высоты востока, господи, слава тебе!», как поется у попа, — Терентий Петрович передохнул маленько. — Та-ак! А где ты такую породу схапал?

Гришка решительно шагает к Терентию Петровичу и, останавливаясь перед ним, говорит зло:

— Уйди! Плохо будет!

Из группы молодежи выходят Костя Клюев и Петя. Костя стал спиной к Терентию Петровичу, а лицом к Гришке. Он повел могучим плечом и говорит басовито:

— Не замай, Григорий Егорович. Выпил человек — спросу нет.

Гришка меряет взглядом Костю, оглядывается на Петю, пристально и зло смотрит на Шурова и Евсеича и, убедившись в своем бессилии, плюет и уходит, хлопнув калиткой.

— Правильно, Костя, — обращается Терентий Петрович к Косте. — Действуем, Петя, дальше!.. Нет, Гришка, ты будешь слухать. Так. Ты взял из колхоза корову, а отдал в обмен свою. Это точно: в колхоз — дохлятину, а себе — породу. Ты за что поишь Прохора Палыча Самоварова коньячком «три свеклочки»? За корову! Нет, Гришка, не пройдет! Этим самым мы колхозную породу переведем. У нас и так недодой молока, а ты махинируешь. Мошенник ты, Гришка, после этого. Точно говорю, товарищи! — заканчивает он и идет дальше.

Терентий Петрович стоит возле дома фельдшера; на крыльце — сам фельдшер Семен Васильевич.

— Здравствуйте, Семен Васильевич, — кланяется Терентий Петрович.

— Здорово, Терентий Петрович.

— Живем-то как?

— Помаленьку… Ничего себе.

— Ну как? Мухам теперь — гроб?

— Гибель. Смерть мухам! — серьезно отвечает Семен Васильевич, а сам нетерпеливо то закладывает пальцы за пояс, то вынимает их.

— Вот я и говорю, если ты есть врач-муходав, то это очень хорошо. Муха — она враг народного здоровья: где муха, там бескультурье. Точно. Муходав — это хорошо, но только зачем же ты кота отравил, Семен Васильевич? А? Кот — животное полезное для домашнего хозяйства. Вы ж сами читали лекцию, что кот — враг мышей, а мышь несет в себе… ту-ля-ре-мию. Так я сказал? Так. А сам кота отравил мышиным порошком. Нет, так нельзя.

— Так то ж случайно. Есть, конечно, вина и наша, неосторожность… На кошкину пищу попала повышенная дозировка.

— А кота-то у меня теперь нет! — восклицает Терентий Петрович. — Сам-то я ловить мышей не способен!

Семен Васильевич, видимо, обрадовался, что дальше кота дело не пошло. Он даже облегченно вздохнул и делает шаг по направлению к Терентию Петровичу.

— Не обижайтесь, Семен Васильевич! Человек выпивший, словам удержу нет. А что касается того, что вы лично с Матрены Щетинкиной взяли петуха, а с Акулины Степановны — окорок, а с Васильевны — гуся, жирного-прежирного, а Матрена Егоровна принесла вам за женские болезни миску сливочного масла, то об этом говорить не будем. В писании у попа так и записано два лозунга: «Дающая рука не оскудеет» и «Отруби себе ту руку, которая себе не прочит». Бабы действуют по первому лозунгу, а вы, значит, по второму. Прошу извинения, Семен Васильевич!.. Не будем об этом говорить. Бывайте здоровеньки!

Семен Васильевич пятится задом к двери, шевелит усами. А Терентий Петрович идет дальше.

Тося и Шуров идут по улице. Позади Алеша и Петя.

— Что за странный человек Терентий Петрович? — недоумевает Тося.

— Честнейший из всех, — говорит Шуров. — Трудолюбив до бесконечности. Он теперь обойдет те дворы, которые заслуживают общественного порицания. Но вот беда: как бы сделать, чтобы смелость приходила к нему трезвому? Я давно об этом думаю.

— И вы обязательно придумаете. Все придумаете! Вы всех насквозь видите.

— Нет, Тося. Я вот и самого себя, кажется, еще не вижу.

Петя толкает Алешу в бок:

— Давай уйдем. Видишь, разговорились.

Алеша стоит потупясь. Петя отходит, по Алеша смотрит вслед Тосе и не двигается с места.

— Ты что, окаменел? Пойдем! — зовет Петя. Он снова возвращается к Алеше. Смотрит на его лицо, сдвигает фуражку на глаза, смотрит вслед Шурову и Тосе.

Маленький, крытый железом, уютный домик Шурова. Палисадничек. Небольшая клумба разбита для посадки цветов.

Шуров и Тося подошли к палисадничку.

— Так. Завтра начинаются напряженные дни — сев. Давайте отдыхать, — Он подает руку Тосе.

Тося опускает глаза. Ей не хочется уходить. Но Шуров не замечает этого. Он пожимает ее руку и говорит:

— До завтра… Думаю закрепить вас на посевную в первую бригаду Пшеничкина. Он самый молодой из бригадиров — ему нужна постоянная агрономическая помощь.

— Вы так заботитесь о нем.

— Алеша вырос на моих глазах… Был в моей роте на фронте… Алеша хороший. Вам с ним будет хорошо.

— А я думала… — Тося запнулась. — Да… Алеша хороший.

Тося смотрит на домик Шурова и спрашивает:

— Может быть, вам моя помощь потребуется? Я бы…

— Не стоит, Тося… Я привык… До свиданья!

Тося уходит. Уже вечереет. Шуров один на том же месте.

У телеграфного столба стоит Терентий Петрович. Он прицеливается на следующий столб, мотает головой, еще раз прицеливается и говорит:

— Дойду. Точно дойду. Ну, Терентий Петрович, смелее! И-их! — И он, выписывая кривую, идет к следующему столбу.

У следующего столба повторяется то же самое. Против Шурова он останавливается. Тот все стоит у палисадника. Терентий Петрович пристально смотрит на него и поворачивает к нему от столба приговаривая:

— Прямо, прямо, на Петра Кузьмича! — Но «прямо» у него не выходит, и он той же кривой подходит к Шурову. — Петр Кузьмич! Дорогой мой! Сказать тебе правду?

— Скажите, Терентий Петрович.

— Любим мы тебя все. Ты человек справедливый. За то и любим. Точно. Трезвый я не позволил бы так сказать, а пьяный сказал. Смелый я сейчас до бесконца. Во! Что в душе есть, то и скажу. Все скажу! Точно говорю.

— Выходит, смелая-то водка, а не вы!

— Но?! — вопросительно восклицает Терентий Петрович.

— Пьяный человек — всегда… по-лу-ум-ный, — говорит отчетливо Шуров.

Терентий Петрович поправляет картуз, сдвигая козырек с уха в надлежащее положение, и уже в полном удивлении ужасается:

— Полоу-у-умн-а-ай! — Он даже чуть протрезвел, отдаленно понял, что Шуров прочел ему своеобразную нотацию так же, как «на обходе» делал Терентий Петрович другим.

— Вам помочь дойти, Терентий Петрович? — с оттенком теплой иронии спрашивает Шуров.

— Не-не-не! Я сам! С помощью-то и полоумный дойдет… Поше-ел!

Он несколько шагов делает прямо, стараясь не казаться пьяным, но не выдерживает и кривляет снова, выбравшись, однако, на самую надежную «дорогу» — линию столбов.

Вечер. Тени от деревьев и хат. Слышна гармошка. Издали — частушки. Где-то пляшут. Настя среди девушек и парней поет частушку:

Эту частушку слышит Тося. Слышит Алеша. Шуров прислушивается к частушке Насти.

Шуров один. Он идет за село, в поле. Останавливается, щупает пашню. Смотрит на горизонт. Небо чистое. Появилась вечерняя звезда. Он идет дальше… Вдали тракторный отряд. Около будки копошатся трактористы.

Бригадир тракторного отряда Федулов Василий Васильевич встречает Шурова.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер! — отвечает Шуров.

— Не вытерпели всего выходного? — спрашивает Костя.

— Как и ты, — отвечает Шуров.

Костя улыбается. Он уже в комбинезоне; вместо праздничной фуражки на нем треух.

— Давай еще раз посоветуемся, Василий Васильевич, — говорит Шуров.

В тракторной будке стоит рация, плакаты, койки в два яруса. За столом Шуров, Костя, Федулов.

— Завтра сев, — говорит Шуров. — У тебя два маршрута: тот, что мы вместе с бригадирами составляли, и второй — самоваровский.

Трещит мотоцикл и останавливается около будки. Входит Катков.

— Так и знал: Петр Кузьмич здесь! Вот хорошо.

— Обсуждаем «варианты», — говорит Федулов.

Все думают. Шуров говорит решительно:

— Отменяю сумасбродный план Самоварова. Свеклу сей по зяби, вику оставь в том же поле, где указано в нашем плане. О картофелище скажу завтра — посмотрю, подумаю.

— Надо думать, — говорит Катков и вдруг неожиданно спрашивает: — Петр Кузьмич! А ты уверен в своей правоте?

И Шуров, глядя удивленно на Каткова, медленно встает. Взоры присутствующих сосредоточены на Шурове. Это он должен ответить на вопрос, волнующий всех каждую весну: «Будет хлеб или нет?» Шуров отвел глаза от Каткова, Он смотрит в окошко будки и говорит:

— Хлеб. Нам нужен хлеб. Много хлеба.

И окошко будки раздвигается. Мы видим бескрайние поля, ожидающие посева.

— Для этого нам — нужна вода. Самая богатая почва без воды не даст урожая. Воды очень много на земном шаре, но у нас, в степи, дорога каждая ее капля. Вспомните прошлое лето. Но где вода? Только в почве. Экономить воду — вот в чем задача агротехники в степной зоне. Можем ли мы, имеем ли мы право — на двадцать пять сантиметров иссушить почву весновспашкой на картофелище?! Это… это… растрата!

Костя встал. А Шуров продолжает:

— Если кто-нибудь растратит тысячу рублей — его будут судить по закону. А растрата миллионов центнеров зерна «узаконена» «агроправилами», действующими, как устаревший шаблон, как «надежда» на дождь. За такую агротехнику держатся самоваровы!

Костя стукнул кулаком о стол.

— Факт!

— Если кто-нибудь вздумает на каком-либо заводе вдвое уменьшить выход продукции, его будут судить, — уже вне себя говорит Шуров. — Но нам дают в посев яровую пшеницу, которая никогда у нас не родит. Можем ли мы обо всем этом молчать?.. Можем ли мы допустить посев свеклы по весновспашке, где она при сухой весне даже и не прорастет?

Катков воодушевлен. Он смотрит в лицо Шурова. Шуров говорит настолько горячо, что начинает сбиваться:

— Хлеб! Он не только нужен нам, колхозникам. Хлеб — это рабочие заводов, хлеб — это армия, хлеб — это… это… — он чуть смутился того, что будто бы говорит прописные истины. — Это… жизнь страны… И каждый из нас отвечает за то, чтобы хлеба было много.

— Это значит? — спрашивает Катков.

— Это значит — нужна новая агротехника, применительно к условиям каждого сельскохозяйственного района.

— Значит, замахнулись?

— Да… А ты еще сомневаешься, — с сожалением говорит Шуров.

И Катков тепло кладет руку на плечо Шурову, говоря:

— Да разве ж я поэтому задал вопрос-то?.. Хотел знать: крепок ли ты сам, Петр Кузьмич!..

— Веришь? — спрашивает Шуров у Каткова.

— Я иду по вашему маршруту! — твердо говорит Федулов.

— Факт, — поддерживает Костя и после паузы продолжает: — Только вот такое дело: шел я сюда по улице, а в хате сидят Самоваров с Хватом и еще кто-то.

— Ну и что же? — спрашивает Шуров.

— Съест он вас, Петр Кузьмич, — качает головой Костя.

— Подавиться может, — спокойно говорит Шуров.

Ночь. Квартира Самоварова. Он держит блокнот в руке. Хват сидит перед ним. Рядом с Хватом Болтушок. Самоваров думает и будто про себя говорит:

— Та-ак… Свеклу надо — около села: полоть женщинам ближе.

— Обязательно, — подтверждает Хват. — И полоть ближе, и убирать ближе.

— Все сплановали: план до тех пор план, пока он план; как только он перестает быть планом, он уже не план, — рассуждает Самоваров.

— Бригадиры у нас плохие, — говорит Хват. — Никудышные. Все только Петьку Шурова и слушают. А он под вас подкапывается.

— Подожди. Дай срок — поснимаю обоих бригадиров. А ты и ты, — тычет он поочередно, — вы будете бригадирами. Даю установку: ты, — указывает на Хвата, — на охрану зерна и наблюдение за ходом, ты, — указывает на Болтушка, — агитировать будешь и сообщать мне о ходе, чтобы я мог руководить. Вы — мои два глаза. Понятно?

Болтушок на вопрос Самоварова забалабонил:

— Поскольку я получаю установку от высшего начальства, каковое призвано руководить нами, постольку я приложу всю мощь… Что мы имеем на сегодняшний день? Мы имеем на сегодняшний день антаганизму бригадиров Каткова и Пшеничкина против вас. Мы имеем на сегодняшний день хитрую стюденку, агрономшу Таисию Ельникову, каковая высмеивает нас при лице людей в публичном порядке и вслух: ха-ха-ха! Вот что мы имеем на сегодняшний день.

— Весь высказался? — спрашивает Самоваров.

— Пока весь.

— Отвечаю: установка дадена. Выполнять. А этих я сумею скрутить. Председателю райисполкома товарищу Недошлепкину доложено в письменном порядке о всех вредных разложениях масс Шуровым и бригадирами. А эта, как ее, Тоська — тьфу! В институт напишем: разложение морали, бездельница, кляузница…

— И тому подобно, — добавляет Болтушок.

Все трое смеются.

— Ох-хо-хо! Ну и работа! Голова — во! Ну, нам не привыкать: семнадцать лет на руководящей. — Он достает фотографию из бокового кармана. На фотографии — Самоваров рядом с колхозным быком. — Здорово! Здорово! Сняли хорошо! Натурально! — Он достает из ящика стола альбом, смотрит на фотографии в альбоме и говорит: — И где, где я не руководил!..

Перелистываются страницы альбома.

Самоваров задумчиво смотрит на альбом и говорит:

— И везде снимали. Вот штука!..

— И тут сняли хорошо! — вмешивается Хват.

— Здорово! — гладит фотографию. — Вот сижу и руковожу… Ох! И работенка! Голова-то! Во!.. Выпить с устатку. — Наливает водку в стаканы. Все трое пьют.

Утро. Еще не сошел с неба на западе серовато-мутноватый налет, но зарево на востоке уже извещает о близком восходе солнца. Все живое молчит. Все ждет солнца, не нарушая тишины. И только фельдшер Семен Васильевич, таясь от людей, идет по улице к дому Терентия Петровича. Под мышкой у фельдшера шевелящийся сверток. Неожиданно пропел петух, возвещающий о рассвете. Семен Васильевич ускоряет шаг.

Терентий Петрович уже умывается. Семен Васильевич разворачивает сверток и подает Терентию Петровичу пушистого котенка:

— Вам, Терентий Петрович, за кота… Зря, Терентий Петрович, вчера говорили. Ой, зря! — Он присел на лавку.

Терентий Петрович держит котенка в руках, поглаживает и говорит:

— Это о чем я говорил? О мухах — помню, а больше — убей, не догадываюсь.

— То-то, забыл! А народ будет болтать.

— Ну, так то ж народ, ему на роток не накинешь платок… Ишь ты, мяконький какой… Кс… кс… кс!.. Это кто же — кот?

— Кот.

— Ко-о-от! Смотри, какой ласковый… Кот?

— Кот, — в сердцах отвечает фельдшер.

— Кот, значит… Да-а…

На улице рассвело.

Загруженная мешками автомашина зашевелила тишину и выползла из-за угла зернохранилища, выправилась на дорогу и засигналила теленку. Тот не уступает дороги. Машина остановилась.

Терентий Петрович бежит к автомашине и кричит:

— Довези до отряда. Чуть не опоздал с этим котом!

Голос его в утренней тишине звонок и чист, хотя он кричит негромко, а скромненько, как обычно. Он взбирается на автомашину, садится на мешки. Автомашина объезжает теленка и скрывается в переулке.

И снова тихо.

Зарево на востоке краснее и ярче. Жизнь становится оживленнее: с ведром прошла Домна — жена Игната. Конюх вывел на проводку жеребца-производителя; тот заржал голосисто и призывно, и ему ответил голос молодой кобылицы. Тихой развалистой походкой прошел во двор колхозник. Петя Федотов уже запрягает своих лошадей.

Но вот… лопнула тишина! Раскололась вдребезги на мелкие звуки. Застрекотал пронзительной пулеметной очередью пускач трактора ДТ-54, и звук его, забарабанив по селу, несколько минут тормошит хаты.

Позвякивает стекло в хате Евсеича. Тося стоит одетая у зеркала. Входит Евсеич с ружьем на плече.

— А я хотел побудить вас. С праздником, с первым днем сева!

— Спасибо. Я, наверное, проспала?

— Торопитесь, торопитесь. Теперь до зимы будем торопиться. День год кормит.

Тося выходит на крыльцо. Звуком тракторов заполнено все село, поле; кажется, и вверху, в небе, этот звук стал хозяином.

— День год кормит, — повторяет Тося. — Как же надо прожить этот день, если он так важен для человека! Как же надо его любить!

Катков и Шуров промчались на мотоцикле. Пшеничкин рысцой едет в поле. Едут подводы с боронами, с людьми. Тося в автомашине на мешках семян, машет платком Пшеничкину и кричит:

— Я к вам в бригаду!

Пшеничкин снимает фуражку и приветствует ею Тосю, не останавливая коня.

Все спешат: в этом беспокойном звуке тракторов не усидишь, не улежишь в постели. Этот звук торопит, зовет, ободряет и торопит село. И радостью и счастьем дышат лица людей, едущих на подводах и автомашинах.

Хват подъехал к колодцу поить лошадей. На возу у него мешки. Один мешок заткнут пучком соломы. К колодцу подходит жена Хвата — Матильда — с двумя ведрами на коромысле. Хват, оглядываясь, вынимает солому из худого мешка.

Течет крупная сортовая пшеница в ведро.

Матильда уносит зерно на коромысле домой. Она тоже спешит, как и все.

Промчалась машина к зернохранилищу. За ней другая. Евсеич с палочкой спешит в поле.

— Пойду-ка и я. Пригожусь! Я еще не старый человек: шестьдесят пять — это не годы… Пустяк, а не годы. Подумаешь!

Поле. Едут тракторы с сеялками к месту сева, один — с агрегатом борон. Из-под плуга выворачиваются пласты чернозема. Звуки тракторов то удаляются, то приближаются, дрожат в чистоте утра. Где-то поют песню: «Эх, летят утки».

Хата Игната Ушкина. Крыша осела горбом. Рядом с домом — куча навоза. Шерстистая коровенка жует жвачку. Лопата с переломанной ручкой валяется у двери.

Игнат сидит на завалинке, играет на балалайке и поет медленно, лениво и уныло:

Алеша Пшеничкин подъезжает на коне к Игнату.

— Дождешься! — кричит он Игнату.

— А чего? — спокойно спрашивает Игнат.

— Я тебе наряд куда дал?!

— На погрузку зерна.

— А ты где?

— Тут.

— Да ты что, хочешь, чтобы я — черным словом…

— А это твое дело. Я, например, никогда не выражаюсь.

— Ведь уже две машины отвезли без тебя! — горячится Алеша.

— А чего же они не сказали? Сказали бы, я и пошел бы…

— Ну, Игнат! Ну, что с тобой делать?!

Из хаты вышла Домна.

— Совесть-то у тебя где? В балалайке? За тобой бригадир из поля приехал, а ты… А ну, вставай! — Она легонько вздернула его за шиворот с завалинки. — Собирайся! Пошел, пошел!

— Да пойду. Пойду. Вот, видишь, встал. Вот, пошел.

Игнат вдруг поворачивается к Алеше.

— Подожди, балалайку-то оставлю. — Он возвращается, сует балалайку в окно и снова направляется к зернохранилищу. А на ходу говорит, обернувшись к Алеше: — Приехал бы раньше — я давно бы уже грузил.

— Не можешь ты без чужого пинка жить! — воскликнул Алеша и помчался из села.

Игнат помялся нерешительно: идти или подождать.

— Ну! — кричит на него Домна и берет в руки переломанную ручку от лопаты.

— Иду, иду, иду. — Он и вправду спешит к зернохранилищу.

Поле. Трактор ДТ-54 с двумя сеялками. Около сеялки хлопочут Шуров, Терентий Петрович и Костя. Лицо Шурова уже вымазано, руки в черноземе и автоле.

— Все готово, — говорит Шуров.

— Ну? Тронулись? — спрашивает у него Терентий Петрович.

— Чуть подождем.

— Почему? — недоумевает Терентий Петрович.

— Дождемся Самоварова. Приедет — слушаться меня с одного слова, уедет — слушаться с полслова.

Подходит Тося. Она слышит последнюю фразу и недоуменно смотрит на Шурова.

— Вы же говорили, что начнем сеять в первом поле?

— Там Самоваров запретил. Вы не знаете.

— Но вы же говорили…

— Едет! — объявил Костя, глядя из-под ладони.

— Едет! — подтвердил Терентий Петрович.

Подъезжает Самоваров. Болтушок за кучера. Самоваров, не слезая с тарантаса и не здороваясь:

— Во-от… Правильно. Тут и будете сеять. Сперва допашите весновспашку, а по ней — свеклу, значит. Все по плану.

— Как же так? — спрашивает Тося, — Свеклу по весновспашке? Это же — преступление!

— Что-о?! Я — преступление?

Подъезжает Пшеничкин Алеша на коне и с ходу горячо обращается к Самоварову:

— Не буду тут сеять свеклу: не взойдет она.

— Что-о? — спокойно спрашивает Самоваров. — Тебя убеждать надо или не надо?

— Не надо! — так же горячо отвечает Алеша.

— Настроил! — ехидно говорит Самоваров молчавшему Шурову. — Все настроил. Всех настроил… — Вдруг он вспылил: — Я из тебя дух вон!

— У вас, Прохор Палыч, есть человеческие слова или нет? — вспылила и Тося. — Вы обращаетесь, как… как… помещик! — почти выкрикнула она последнее слово.

— Ах ты!.. — Самоваров хотел сказать крепкое слово, но все-таки сдержался и произнес: — Практиканша! Алешку закрутила, под Шурова подкатываешь?! Валяй, валяй! Мы таких знаем немало, которые… того-этого.

— Не смейте оскорблять! — топнула ногой Тося, и у нее покатились слезы.

Шуров стал между Тосей и Самоваровым. Он весь подобран, но необычайное внутреннее волнение и ненависть выражаются у него в дрожании пальца руки, которую он заложил за спину и крепко прижал; лицо же спокойно, сосредоточенно.

— Характер у вас сильный! — обращается он к Самоварову. — Сказал — крышка!

Тося порывается возражать, но Терентий Петрович, внимательно следящий за каждым движением присутствующих, дернул ее вежливо за руку и глазами не одобрил порыва, будто говоря: дескать, разберись сначала.

— Я так: надумал — аминь! — говорит Самоваров и уже улыбается. — Я нутром отходчив, если не возражают.

— Давай, Костя. Будем сеять свеклу здесь, — говорит Шуров.

Тося почти с ненавистью смотрит на Шурова. Алеша всем видом протестует. Терентий Петрович хитренько говорит:

— Вот и слава богу! Помирились. Раз председатель сказал — все! Так и будет. — Но в голосе его звучит тончайшая ирония.

Прохор Палыч довольный отъезжает и скрывается из виду.

— Ну, теперь так, — обращается Шуров к Косте, — Возможно быстрее на пятое поле. Семена сложены там заранее. Горючее перевезет Петя Федотов.

Тося широко открытыми глазами смотрит на Шурова и произносит:

— Как же вы так?

— Иначе нельзя. Возражений он не принимает, а за урожай я отвечаю. Я не имею права ошибаться. — Последние слова он произносит твердо: он весь в этих словах.

— Перед народом отвечаем, — говорит Терентий Петрович. — Он сюда приедет через неделю, а мы уж к тому времени и отсеемся. Вот он план-то какой хороший… По-ехали-и! — Он было собрался дать сигнал рукой Косте, но встрепенулся и спросил у Шурова: — А не сыровато там будет, Петр Кузьмич?

— Если сыро — подождите.

Агрегат тронулся. Шуров говорит Тосе:

— Вам поручаю, Тося, до конца сева всю агротехнику в бригаде. Главное, выждать спелость почвы — не лезть в грязь. Агротехнике учитесь у ученых, а спокойствию — у Терентия Петровича.

— И у вас! — восхищенно говорит Тося.

— Нет. У меня — не надо. Вы меня не знаете. Алеша! Не теряйте времени — езжайте. Мне надо к Каткову в бригаду — там будет, видимо, похлеще.

Шуров пошел быстро через пашню, но сразу повернулся и остановился. Посмотрел на них, будто что-то забыл сказать.

— Вы… что-то хотите сказать? — спросила тихо Тося.

— Помните еще одно: следите за нормой высева.

Пшеничкин ведет коня за повод. Рядом идет Тося.

— Какой же он человек! — говорит Тося восхищенно.

— Кто?

— Петр Кузьмич.

— Я его давно люблю, Тося. А вы? — в упор спрашивает Алеша.

— Я… не знаю.

— Все ясно, — отвернувшись в сторону, сказал тихо Алеша и безнадежно махнул рукой.

Шуров стоит на кургане. Далеко-далеко раскинулось поле. Там и сям ползут тракторы, едут автомашины. Людей немного: машины, машины, машины. Шуров задумался.

По той же дороге, навстречу Шурову, мчится мотоцикл. Это — Катков. Он подъезжает к Шурову, глушит мотоцикл. Шуров обращается к Каткову, не отрывая глаз от поля:

— И это все наше, нами сделанное… — Катков тоже смотрит в поле. — А помнишь, Митрофан, здесь соху? И ведь это было совсем недавно — лет двадцать с небольшим тому назад… — Вдруг Шуров увидел Тосю и Алешу вдали. — Все ясно, — сказал он уже с грустью и махнул рукой.

Катков, выведенный этой фразой из оцепенения, спохватывается:

— Ой! Петр Кузьмич! Я ж вас заждался. Скорей! Едет Самоваров в мою бригаду.

Шуров садится за руль. Катков — на заднее сиденье. Мотоцикл мчится вдоль поля.

Поле бригады Каткова. Трактор боронит поле, вышедшее в прошлом году из-под картофеля. Бороны очень хорошо рыхлят почву. Шуров сходит с мотоцикла и вместе с Катковым пробует ногами и руками почву.

— Абсолютно хороша! — говорит он.

— Никакой пахоты не надо, — утвердительно поддерживает Катков.

— Пахотой только пересушишь почву.

— И папаша мой говорит — «весна будет сухая»…

— Тем более не надо трогать почву.

— Итак, начинаем «нарушение» агроправил?

— Правило одно: делай для растения так, как ему лучше.

Подъезжает Самоваров.

— Ты уж тут? — спрашивает он Шурова.

— Мое дело агрономическое: везде надо поспеть.

— Ты, брат, вроде лучше стал — в понятие входишь, значит.

— Нет, хуже стал — тупею.

— Это — как? Все-таки по непаханой хочешь посеять овес?

— Да, — уверенно говорит Шуров. Он знает, что дважды в один день обмануть Самоварова все же невозможно.

— Позови тракториста! — решительно говорит Самоваров Каткову.

Катков машет фуражкой. Трактор останавливается, и из кабины выходит сам бригадир тракторного отряда Федулов. Самоваров, не здороваясь, говорит ему:

— Зацепи плуг и паши: пр-риказываю!

Федулов смотрит на Шурова. Шуров многозначительно кивает ему.

— Есть! — отвечает по-военному Федулов.

— Видишь! — обращается Самоваров к Шурову. — Чья сила? Не подменишь. Не возьмешь!.. Химики вы, агрономы… Вот вы где у меня! — И он стучит по загривку.

— А вы не подумали, Самоваров, что я — член Коммунистической партии? Нельзя ли повежливее?

У Шурова еле заметная дрожь.

— Я всех делю на четыре группы: беспартийные, кандидаты в партию, члены партии и… кандидаты из партии. Так вот ты — кандидат из партии. Учти!

Самоваров хохочет и отъезжает чуть ли не галопом.

Шуров смотрит в землю. Федулов и Катков — на Шурова. Шуров изменяется в лице, бледнеет.

— Вы бы отдохнули, — участливо говорит Катков Шурову.

— И ночь не спали, и весь день на ногах, — подтверждает Федулов.

— А вы оба? — спрашивает Шуров. — Тоже, как и я, — не спали и целый день на ногах. Чем это я хуже вас?

— Без нас обойдутся, а без вас нельзя, — настаивает Катков.

— Не надо… Не надо так… Давайте делать.

— Что делать? — спрашивают оба.

— Сеять овес.

— А может, не возражать? — спрашивает Федулов. — Плюньте на него. Давайте спашем. Тут тридцать гектаров, дня за два спашем.

Вдруг лицо Шурова изменилось. Краска бросилась в лицо. Он повысил голос.

— Малодушничать! — почти крикнул он на Федулова. — Променять новое на покойненькое житьишко! Это, знаешь, как называется на русском языке?

— Как? — в замешательстве спрашивает Федулов.

— Подхалимство плюс трусость. Ты коммунист. И тебе не стыдно? — уже наступает на него Шуров.

— Вот видишь, Вася, каков он бывает? — говорит сочувственно Катков.

— Я хотел… для вас… лучше, — пробует безуспешно возражать Федулов.

— А ты делай лучше не для меня, а для колхоза, для партии! — сорвался с голоса Шуров.

Все молчат. После паузы Шуров говорит, извиняясь:

— Ну, погорячился я, Василь Василич… Извини, видно…

— Да уж… что там, — неловко говорит Федулов. — Бывает. Со всяким бывает.

Трактор тянет три сеялки. Сеют овес. Шуров на подножке сеялки. Катков стоит на подножке второй сеялки. В кабине трактора Федулов.

— Замечательно! — восклицает Шуров.

— Отлично! — восхищается Катков.

— Ни одна засуха теперь не повредит! — весело отзывается под шум трактора Шуров.

Оба они веселы. Федулов улыбается из кабины.

Поле бригады Алеши Пшеничкина. Трактор Кости Клюева с двумя сеялками. Костя ладит что-то у трактора. Терентий Петрович возится у сеялки. Костя обращается к Терентию Петровичу:

— Терентий Петрович! Разрешите «девять на двенадцать»!

Терентий Петрович подает гаечный ключик и говорит:

— Утеряешь — не обижайся.

— Ну, что вы, Терентий Петрович! Как можно!

Терентий Петрович пробует почву ногами и руками.

— Не годится — сырая… Да когда же ты, матушка, поспеешь? — разговаривает он с землей. — Свой срок любишь. Ну, ладно…

— Может, попробуем? — нерешительно спрашивает Костя.

— Здоро́во был! Не видишь, что ли? У самого нутро дрожит — сеять скорее, а раз нельзя, значит, нельзя.

Подходят Тося и Пшеничкин.

— Сыровато? — спрашивает Алеша у Терентия Петровича.

Тося смотрит то на того, то на другого: видимо, она старается все понять, научиться.

— Нельзя, — отвечает Терентий Петрович. При этом он берет горсть земли, сжимает ее и с силой бросает на пашню, — Видишь, не рассыпается? Посей так — заклекнет пашня черепком, как недельный блин.

— Тогда я отлучусь: у меня народ на лесополосе, — говорит Алеша и садится верхом на коня.

Костя продолжает возиться около трактора. Терентий Петрович и Тося стоят около пашни. Терентий Петрович вновь пробует почву.

— А как вы определяете спелость почвы? — спрашивает у него Тося.

— Привычка, — отвечает Терентий Петрович. — Сызмальства на земле. У меня, попервоначалу, и сам Петр Кузьмич когда-то спрашивал, чтобы не ошибиться. Во-от… значит, почва наша — обыкновенный чернозем суглинистого механического состава. (Терентий Петрович явно подчеркивает свою осведомленность в вопросах агротехники.) Такая почва требует осторожности. Точно говорю! Не сей в грязь, жди, когда комок об землю рассыпается. Видала, как я бросал?

Тося кивает головой.

Костя утерял все-таки ключик и ищет его в земле.

— Вот тебе и определение спелости, — заключает Терентий Петрович.

— Ну, а температуру как определяете?

— О! Это очень просто. Значит, сядешь… вот этим местом… на пашню и чуть посидишь.

— Зачем?

— Если, значит, терпит посредственно, то сеять вполне допустимо. Точно говорю.

— Но ведь есть же термометр. Лучше термометром?

— Э-э! Тогда каждому колхознику надо по термометру. А это самое всегда при тебе. Ты не обижайся, Тося, я точно говорю.

Костя рявкает басом:

— Или черт нечистый ключами стал питаться? Как провалился в землю! Сейчас вот в руках держал — и нет… Тьфу! — И он ковыряет огромным ключом землю.

Терентий Петрович подскочил к Косте:

— Я тебя предупреждал?

— Ну вот, честное слово, сейчас держал в руках! Как в тартарары!

Оба присели на корточки. Тося тоже подошла и копается с ними вместе.

— Вот тут ты стоял, — говорит Терентий Петрович, — а тут он и должен упасть.

— Тут, конечно. Не было у него крыльев — не улетел! — восклицает Костя, разводя руками.

Неслышно подъехала легковая машина «Победа». Из кабины смотрит Недошлепкин. Он наблюдает за тремя сеяльщиками. Терентий Петрович первый увидел машину и тихо говорит:

— Э-э! Сам председатель райисполкома Недошлепкин.

Они встают.

Дверца рывком открывается. Из автомашины выходит Недошлепкин. Он решительно, как в боевое наступление, двигается к сеялкам. Но, зайдя на пашню, прилипает калошами к влажной почве, и одна калоша соскакивает с ноги. Он кое-как вдевает ногу в калошу и, шлепая, приближается к Терентию Петровичу, стоящему впереди. Костя, оглядываясь, скрывается в кабине.

— По какой такой причине агрегат находится в преступном простое? — говорит Недошлепкин.

— Сыро, товарищ Недошлепкин. Заметьте, калошки-то липнут, — мирно разъясняет Терентий Петрович, — а сеялка, она не калошка, а машина. Наша почва…

— Что за сырые настроения? Я полагаю, немедленно сеять! — приказывает Недошлепкин. — Соседний район имеет пятнадцать процентов плана, а мы четыре. Срыв! Полный срыв! Заводи трактор! — кричит он Косте.

Костя рванул ремень пускача, и тот затарахтел, заглушая крик Недошлепкина. Недошлепкин, открывая рот, что-то говорит, но звук пускача задавил все.

Костя у пускача говорит в сторону:

— Вот тебе и инструкция! Говори теперь хоть два часа — все равно не слыхать.

Недошлепкин кричит в ухо Косте:

— Когда ты рычать перестанешь?!

— Прогре-еть надо-о!!! — орет, как иерихонская труба, Костя, перекрывая звук пускача.

Но вот пускач замолк, и двигатель заработал спокойно и ровно.

— Товарищ Недошлепкин! — говорит Тося. — Нарушение агротехники ради плана, это же… формализм!

Недошлепкин вытаращил глаза на Тосю.

— Почва не готова, — подтверждает Терентий Петрович. — Будьте спокойны — часу одного не упустим. Случаем чего, за товарищем Шуровым пошлем. Мы…

Но Недошлепкин даже не слышит слов Терентия Петровича.

— Что-о-о! Девчонка — против районного руководства. — Он рванулся к Косте еще раз, надменно оставив Тосю. Но снова потерял калошу, поднимает ее обеими руками и грозно вопрошает: — Как фамилия?!

Костя, стушевавшись:

— Клю… Клюев, — выдавливает он.

— Запишем! Примем судебные меры! Как фамилия? — поворачивается Недошлепкин к Терентию Петровичу.

— Климцов, — очень спокойно отвечает тот.

— А с тобой поговорим в другом месте, — поворачивается он к Тосе.

Тося молчит. Она вся — волнение. Ветерок треплет у нее волосы, шарф падает на пашню, и она наступает на него, не заметив этого.

— Пожалеете! — кричит Недошлепкин. — Срыв плана не допущу. Немедленно вперед! — Он поднял калошу, как флажок, указывая путь вперед.

И вдруг Костя включает сцепление, и трактор трогается. Терентий Петрович машет Косте рукой и вскакивает на подножку сеялки, не решаясь остановить агрегат при Недошлепкине.

Тося растерялась: она еще и еще раз наступает на шарф.

Сеялки ползут по сырой почве, оставляя позади незаделанные семена.

Недошлепкин удовлетворенно смотрит вслед агрегату, садится в машину и отправляется дальше.

Тося смотрит на почву, видит семена на поверхности и вдруг срывается с места, бежит за трактором. На земле остается шарф, втоптанный в грязь.

Тося бежит.

Костя в кабине со злом рвет направляющие (рулевые) рычаги. Смотрит в сторону уезжающего Недошлепкина и произносит яростно:

— На тебе в грязь! На! На тебе план!

И вдруг он видит перед пробкой радиатора лицо Тоси: кажется, сейчас трактор раздавит ее.

Костя рывком выключает сцепление. Зажмурился, лицо побледнело, осунулось, пот выступает крупными каплями. Пучок волос прилип ко лбу.

Лицо Тоси перед радиатором. Крупная слеза на щеке. К ней подходит Терентий Петрович и ласково говорит:

— Да как же это ты так, Тосенька! Да разве ж можно под трактор! Вишь, ты какая желанная к земле-то… Иди, иди… Не бойся, не поедем до сроку…

Тося смотрит вдаль, в поле. Простор. Могучий простор русской равнины, бескрайней, поражающей своим величием и красотой, — равнина и небо. Много земли!

— Ну, Костя, давай заделывать ногами. Все равно стоять…

Терентий Петрович и Костя принимаются заделывать ногами семена. Оба они скучные-скучные. Попеременно вздыхают. Тося позади них тоже заделывает семена ботинками. Она как-то повзрослела, посерьезнела и стала от этого красивее, сосредоточеннее.

— Ты зачем завел трактор? — вдруг злобно зашипел Терентий Петрович на Костю.

— А ты зачем махнул рукой? — кричит во весь голос Костя.

Тося смотрит на них, останавливается.

— Если бы ты не завел, я бы не махнул!

— А если бы ты не махнул, я бы не поехал!

— Ты главная фигура — тракторист. Сказал бы: «Не поеду!» — и все тут, — наступает Терентий Петрович.

— Я тебя везу, а ты качество делаешь. Сам так говорил. Кто же главная фигура?

— Ты.

— Нет, ты, — упорствует Костя.

— Ну и сей один, если я главная фигура. Сей!

— Буду и один сеять.

— Ну и сей! Пожалуйста, сей! Сделай одолжение…

— А что же ты думаешь, не буду? Вот возьму и поеду по сырой. Скажу — Недошлепкин приказал.

— Я тебе поеду по сырой. Во вредители колхозного строя хочешь идти? Иди, иди! Сей по сырой, маломысленный человек! Я тебе!.. — и Терентий Петрович подскочил к Косте вплотную.

Костя от неожиданности дергает головой, шапка соскакивает, и вдруг… Терентий Петрович просветлел!

Из-за отворота треуха, лежащего на земле, выпадает ключик «девять на двенадцать». Костя поднимает его, отряхивает, дует, вытирает о комбинезон и, уже улыбаясь, говорит:

— Примите, Терентий Петрович. Сунул по рассеянности за шапку и забыл.

— Да тут отца родного забудешь, — смущенно поддерживает Терентий Петрович.

Тося смотрит на них, улыбается и спрашивает:

— Помирились?

— А мы не ругались, — говорит Костя.

— Милые бранятся — только тешатся, — говорит стоящий позади Шуров. (В горячем споре друзей никто и не заметил, как он подошел.)

Тося вздрогнула, смутилась. Шуров видит шарф на Земле. Шарф видят Терентий Петрович и Костя. Все трое идут к шарфу. Шуров несет его Тосе. Он подает ей шарф и говорит:

— Я все понимаю. Спасибо вам!

Скачет на коне Алеша.

Тося говорит весело:

— Алеша едет.

Шуров медленно отворачивается от Тоси, чтобы скрыть грустное выражение своего лица. Тося изменилась — веселости как не бывало: ей кажется, что Шуров о ней уже забыл.

— Не раньше как с обеда начнете здесь сев, — говорит Шуров Терентию Петровичу, который подходит к ним.

— Я и сам так думаю, с обеда, — поддерживает Терентий Петрович.

— Советуйтесь с Тосей.

— У-у! Молодчина! Точно говорю — молодчина! — тихо, но убежденно произносит Терентий Петрович, украдкой указывая на Тосю.

Костя один около трактора. Смотрит на Тосю и говорит:

— Вот какие девки-то бывают! Эх!

А во второй половине дня…

Солнце высоко. Агрегат Кости работает на полном ходу. На подножке одной сеялки — Терентий Петрович. На подножке другой — Тося и Евсеич.

На все это смотрит Шуров: он стоит среди поля. Лицо его сосредоточенно-радостно.

Кабинет Самоварова. Самоваров сидит в кресле и говорит, барабаня пальцами по стеклу:

— Ох уж этот Шуров! Вот он где мне! — и постучал по загривку. — По непаханой сеять! Ведь это же надо совсем дураком быть…

Он выходит в переднюю комнату, где сидит счетовод Херувимов. Тот работает сосредоточенно, не обращая внимания на Самоварова.

— Так, — говорит Самоваров. — Ты выписал мне все? Коров, лошадей, свиней, птицы разной, телят и тому подобно?

— Исполнил в точности! — восклицает Херувимов, не переставая, однако, улыбаться.

Самоваров берет из рук Херувимова бумажку и спрашивает подозрительно:

— Ты чего ухмыляешься? Тоже, наверно, жук!

— Никак нет, не жук. Херувимов Степан Петрович.

— То-то, Херувимов… Мм-да-а… Фамилия у тебя того… Ты не архиреем был, Архангелов?

— Херувимов, — поправляет тот.

— Один черт — все одно… Если кто спросит, пошел проверять в натуре эту сводку.

Херувимов остается один:

— Такого еще не было… Не будь Петра Кузьмича — пропали бы. А впрочем, этот долго не продержится — я-то уж знаю.

Кладовая. Самоваров входит и говорит кладовщику:

— Отпустишь Хватову продукцию… для меня.

— Чего отпустить?

— Ко-ко — двадцать.

Кладовщик понимающе откладывает яйца.

— Бе-бе — четыре кило, — добавляет Самоваров.

Кладовщик берет в руки баранину.

— Жж-жж… — жужжит Самоваров, — кило!

Кладовщик вырезает сотовый мед.

— Пока хватит, — заключает Самоваров. — Григорий Егорыч зайдет.

Улица перед правлением. Сигнал автомашины. Автомашина «Победа». Дверца открывается, в кабине Недошлепкин.

Самоваров выбегает из кладовой. Недошлепкин кричит ему:

— Сколько времени ждать?! — После этих слов Самоваров трусцой подбегает к машине. — Я двенадцать колхозов уже проверил за день. Оперативно надо! — наставляет Недошлепкин, не выходя из автомашины.

— Виноват, Маркел Карпыч! План животноводства продумывал.

— Вник?

— Вглубь.

— Хорошо. Сеешь?

— Сею.

— Плохо сеешь. Я у тебя тоже форсировал: там, где эта… девчонка.

— Спасибо за помощь, Маркел Карпыч.

— То-то же. Дисциплина как?

— Во! — показывает Самоваров большой палец.

— Процент людей в поле?

— Сто двадцать два и семь восьмых!

— Значит, порядок?

— Порядок.

— Значит, везешь?

— Везу.

— Сопротивление есть?

— Есть.

— Побеждаешь?

— Побеждаю.

— Та-ак. Ты того, нагнись-ка! — Самоваров наклоняет ухо, и Недошлепкин ему говорит: — Накинь-ка выполнение плана сева этим числом процентиков на пятнадцать лишнего. Район садится. Соображаешь?

— Все! И на двадцать можно. Потом досеем помаленьку, после окончания плана.

— Значит, прыгнем в областной сводке?

— Прыгнем.

— Всё?

— Всё!

— Поехал форсировать на полную высоту!

Недошлепкин тянет дверцу к себе, Самоваров — к себе.

— Нет, Маркел Карпыч, есть еще вопрос, — убедительно говорит Самоваров.

— Что еще?

— Это дело надо решать… — оглядывается, видит Домну, идущую мимо… — при закрытых дверях.

— Ну-у? Тогда пойдем.

Правление. Самоваров и Недошлепкин входят. Самоваров Херувимову:

— Ты поди-ка погуляй… Дела секретные.

— Да у меня дел по горло, Прохор Палыч! Петр Кузьмич дал задание проверить минимум трудодней колхозников.

— Кто-о?

— Петр Кузьмич. Как будто вы не знаете его?

— Знаю я вас, мошенники! И сюда он нос сует. Гулять! — приказывает он Херувимову.

Херувимов выходит, забрав с собой папку и счеты.

Кабинет Самоварова. Недошлепкин в кресле Самоварова. Самоваров — на стуле для посетителей. Самоваров говорит:

— Этот самый Шуров тянет колхоз на вредный путь. Массу настроил против меня. Всех членов партии настроил против меня. Не агроном, а разлагатель. И в поле он…

Стук в дверь.

— Кого-то принесла нелегкая! — тихо говорит Самоваров. — Кто? — спрашивает он громко.

Всовывается голова Хвата.

— Ага! Зайди-ка! — обращается к нему Самоваров. — Ты мне нужен.

— Здравствуйте, товарищ Недошлепкин! — подхалимским тоном говорит Хват. — Нужен я вам или нет, — обращается он к Самоварову, — а вы мне нужны — во! — режет ладонью горло.

— Аль что случилось?

— Вы мне поручили догляд за семенами. Беда!

— Украли?! — тревожится Самоваров.

— Хуже. Вика лежит буртом в поле, накрытая брезентом, и никто ее не сеет. Ваше распоряжение не выполнено. Так что свеклу, почитай, кончают: по зяби посеяли, а не по весновспашке.

Самоваров стукнул кулаком по столу:

— Или он, или я!

— Не кипятись — разберемся. Наряд дал ты?

— Я!

— Спроси и прижми. А я поддержу.

Болтушок вскочил как угорелый в кабинет без спросу и предупреждения и с ходу забалабонил:

— Поскольку ваше приказание — пахать картофелище под овес — дано… Пламенный привет председателю райисполкома товарищу Маркелу Карпычу Недошлепкину! Тем не менее, однако, постольку-поскольку обязан доложить для исправления недоработки. Что есть вспашка? Вспашка есть, по-научному, шевеление земли изнутри наружу для ликвидации бактериев и всякой гадости. Не нами придумано, не нам и отдумывать назад!

— Да в чем дело-то? — не выдержал даже и Недошлепкин.

— Все ясно, — говорит Самоваров. — Это мои люди, — указывает на Болтушка и Хвата, — мои наблюдатели для точности руководства. Этот — Никифор Пяткин.

— Знаю, — подтверждает Недошлепкин.

— Так вот он докладывает: Шуров сеет по непаханой. Он, Шуров, говорит, будто в прошлом году там пахали под картошку на сорок сантиметров, а теперь не надо пахать до будущего года — прямо сеять.

— По непахано-ой! И ты допустил? Да я за такое нарушение под суд этого агронома!..

— Я по справочнику правлюсь, Маркел Карпыч, а он из своей головы.

— Грубейшее нарушение агротехники карается законом! — воскликнул Недошлепкин. — Кроме того, я в первый день сева заметил «сырые настроения».

— Это все — дела Шурова, — говорит Самоваров. — За такое — под суд!

— Вот что, напиши-ка докладную от себя, — обращается Недошлепкин к Самоварову. — Приложи заявление колхозников с требованием наказать срывщиков.

— Сколько подписей от колхозников? — спрашивает Самоваров.

— Да человек… человек пяток хватит. Завтра пришлешь материал — передам прокурору.

Катков и Шуров. Они около гнездовой сеялки. Перед ними вехи и шнур — поле разбито для гнездового сева. Рядом, на дороге, мотоцикл. Катков сматывает землемерную ленту.

— Последняя наша операция, — указывает Шуров на вехи. — Завтра гнездовой посев подсолнечника и — посевная окончена. Поехали отдыхать!

— Поехали!

Они у мотоцикла.

— Да! — воскликнул Шуров. — А ведь надо Василию Васильевичу сказать, чтобы завтра сюда У-2 прислал.

— Я съезжу. Подождите меня здесь, я скоро.

— Жду.

Катков отъезжает. Шуров сел на сеялку. Тишина.

Поле. Бригадный стан. Заходит солнце. Петя Федотов отпрягает лошадей. Игнат Ушкин любуется заходящим солнцем.

Подходит автомашина. Петя кричит:

— Машина пришла! Шабаш работе!

Из лесной полосы выбегают девушки и парни и усаживаются в кузов; только после того, как машина, отъезжая, дала газ, Игнат встрепенулся, пробежал несколько шагов за машиной, махнул рукой и сказал:

— Опять прозевал! Ну, пущай…

Петя улыбнулся и говорит:

— Залюбовался, Игнат Прокофьич?

— Ага.

— Ну, поедем со мной, — приглашает Петя.

Игнат садится в уже запряженную бричку.

— И баян с собой возишь, Петруха? — он постучал по футляру баяна. — Сыграем?

— Сыграем.

Они едут вдоль лесополосы.

Тося прислонилась к дереву спиной. Она стоит лицом к закату. Лицо грустное. Она молчит еще некоторое время, любуясь закатом, и поет.

Песня Тоси.

Шуров слышит в вечерней тишине эту песню. Он встает с сеялки, опускает глаза и слушает, не шевелясь. Затем невольно идет в направлении, откуда доносится песня. Идет, не думая, не глядя под ноги. Вот он слегка споткнулся, но идет и идет, глядя вперед, высоко подняв голову так, как ходят слепые. А песня все ближе и ближе. Человек большого сердца, еще никому не отданного и никем не тронутого, Шуров уже не волен в своем чувстве.

Шуров у лесной полосы. Песня кончилась. Шуров видит: у лесной полосы стоит подвода. На подводе сидят Петя Федотов и Игнат Ушкин. Оба понурили головы. Они тоже остановились, слушая песню. Шуров подходит к ним.

— Петр Кузьмич! Как же она хорошо поет! — восхищается Игнат.

— Кто?

— Тося, — отвечает Петя.

— Слушать-то мы мастера, — вдруг встрепенулся Игнат, — а пригласить подвезти ее не догадались. Вот лодыри! — Он медленно слезает с брички, идет в лесную полосу, и мы слышим его голос, зовущий Тосю: — Таисия-а! Не знаю, как вас по отцу-у! Подвода вас ожидает! — Тося на том же месте, в лесной полосе. Она слышит зов Игната. Тот продолжает: — И Петр Кузьмич вас проси-ит!

Тося вся вспыхнула, бежит по лесу.

Петр Кузьмич рванулся к Игнату.

— Да ты что — с ума сошел?

— А что? — невозмутимо спрашивает тот.

— Разве я прошу?

— А чего тут особенного? Не пригласили, так пригласите при нас — она и поедет с большим нашим удовольствием.

— Игнат!

— Вона! Фокусы тут какие-то. Не идти же девке пешком!

Шуров машет рукой. Игнат пожимает плечами. Петя пристально смотрит на Шурова — он догадывается о его чувстве.

Все трое ожидают Тосю. Игнат говорит:

— Я бы на вашем месте, Петр Кузьмич, взял бы и женился на Тосе. А чего тут особенного? Девица — на все сто.

— Игнат!

— А что? — невозмутимо отбивается тот вопросом.

— Не смей об этом говорить!

— А чего мне «сметь»? Я по своему разумению думаю, что она подходящая по всем статьям. Вот и высказался по порядку дня.

— Игнат!

— Ну раз она вам не подходяща — это уж не наше дело. А только зря. Тося сочинена по всем правилам.

Тося слышит голос Игната. Ей стало вдруг холодно: озноб забил ее. Но она все-таки кашлянула, чтобы прекратить разговор.

— Сюда вот, на соломку! — приглашает ее Петр Кузьмич.

Тося влезает в бричку. Она сжала руками грудь, спрятав ладони под мышками. Петр Кузьмич видит, что она дрожит. Он снимает пиджак и накидывает ей на плечи. Тося молчит. Подвода едет. Игнат, про себя, не обращая внимания на присутствующих:

— А зря, ей-право, зря.

— Ты о чем? — спрашивает у него Петя.

Игнат смотрит на Петра Кузьмича и отвечает Пете:

— Это я про свою… Домну. Хорошая баба у меня!

Во время паузы Петя достает баян. Вечер опускается тихо, тихо. Воздух замер. Ни малейшего дуновения ветерка! Край неба еще горит, где зашло солнце, а уже месяц висит серпом над горизонтом и вечерняя звезда уже мигает из темнеющей синевы — мигнет и скроется. Пашня вдали, в вечернем полусвете, сливается с озимью, а озимь тает, уходя в небо. Небо натягивает над землей завесу: все меняет свои очертания, линии сглаживаются, тают и мало-помалу исчезают. Тракторы осторожно шевелят тишину приглушенной и плавной нотой.

Петя нашел аккорд в тон звучанию трактора, чуть протянул его, прибавляя другие басы, и перешел на лирический мотив.

В сумерках мы видим грустное лицо Тоси. Задумчивое лицо Шурова. Игнат тоже опустил голову: ему, видно, взгрустнулось. Он покачал головой и произнес, вздохнув:

— Эх-хе-хе! Ёлки тебе зеленые…

— Игнат Прокофьич! — обращается Шуров. — Поешь ведь, знаю, спел бы.

— Не! Я так не спою…

— Спойте, Игнат Прокофьич! — тихо говорит Тося. — Я так люблю песни.

— Ну, раз так… Давай, Петя… «Ямщика».

Петя берет нужные аккорды.

Игнат кашлянул, поправил картуз, расстегнул пиджак и запел:

Певец грустит. Голос его жалуется и заунывно дрожит так, что последние слова каждого куплета он поет совсем тихо. Певец преобразился: он уже не медлительный, как мы его знаем, не шутник, умеющий шутить без единой тени улыбки. Перед нами поет само сердце Игната, не знающего еще своего места в жизни. И вот он закончил последний куплет:

Поле далеко-далеко повторило последние печальные звуки, и они, дрожа, растаяли в полусумерках.

Игнат, кряхтя, сполз с брички на землю.

— Я тоже пойду, — говорит Тося, — Петя на конюшню еще поедет. Ужинать тебя подождем… — Она легко спрыгивает с брички, и скрывается в темноте.

— Пойду и я, — говорит Шуров. — Езжай.

Тося стоит на крыльце, прижавшись щекой к столбу. Она смотрит на дорогу, видимую уже при луне. По дороге идет Шуров, тихо, понурив голову.

Тося шепчет:

— Петр!

Шуров у калитки своего палисадника. Он прислушивается к звуку тракторов. Постоял чуть и произнес:

— Спокойной ночи, добрые люди!

Спит Евсеич.

Спит Терентий Петрович.

Катков засыпает с газетой в руках.

Спит Петя Федотов.

Спит уже вся деревня. После трудового дня все засыпают рано.

Только Тося все стоит так же, прижавшись щекой к столбу крыльца.

Кабинет Самоварова ночью. Он на обычном месте. Хват сидит на корточках, прислонившись к стене. Болтушок — на стуле, закинув ногу за ногу. Все трое курят. Дым. Самоваров говорит строго:

— Сказано вам — пять подписей против Шурова. А вы только две поставили: ты и ты.

— Никто не хочет, — говорит Хват. — Его все боятся…

— Поскольку он имеет силу, постольку… — начал было Болтушок.

— Да погоди ты! «Поскольку, постольку!»… — перебивает его Самоваров. — Какая там у него сила! Не сумели поднять массу на него. А он на меня поднял…

— Ну, кого? Давайте подумаем, — говорит Хват.

— Ввиду возможности стечения, логически думаю, — Игнат Ушкин подпишет жалобу на Шурова, поскольку ему безразлично, на кого подписать.

— Во! Правильно! Игната Ушкина сагитировать. Тебе поручаю, — говорит Самоваров Хвату.

— Возможно. Должон подписать, — соглашается Хват.

— Действуй, Григорий Егорович, — одобрительно говорит Самоваров. — Та-ак… Кажись, все обсудили.

— У меня еще вопрос, — говорит Болтушок.

— Давай.

— Целую неделю заседания не было. Дебатировать надо и массу будировать постоянным действием рассуждениев. Я считаю: надо раза два-три в неделю… Заслушивать надо…

— Пожалуй, верно! Значит, так: вторник, четверг и суббота. Докладывает весь руксостав.

— Во-от, — протянул Болтушок. — Тогда все вожжи руководства будут в вашей руке.

— Все! — кончает Самоваров.

— Все! — говорят Хват и Болтушок вместе.

Утро. Петя Федотов первый идет на колхозный двор. Репродуктор на площади: «Доброе утро, товарищи!..» Шуров вскакивает с постели, умывается.

Репродуктор в доме Терентия Петровича: «Доброе утро, товарищи!»

Постель Терентия Петровича пуста. Его жена, Матвеевна, отвечает репродуктору:

— Доброе утро! Только Терентий Петрович давно в поле. У него смена в пять. — Она возится у печки.

Репродуктор в хате Игната: «Доброе утро, товарищи!..»

— А? — спрашивает у репродуктора Игнат.

— Бэ, — говорит Домна. — Иду на ферму. Посмотри за мальчонком да отнеси в ясли. — Качнув люльку, она выходит.

— Бэ! — говорит безразлично Игнат, выключает динамик и немедленно засыпает.

Евсеич идет с поста. Встречает Шурова.

— С добрым утром, Петр Кузьмич!

— Доброе утро!

— Бежишь? — спрашивает Евсеич.

— Бегу. Сегодня надо пораньше: культиватор на прополке будет работать. — И он торопится уйти.

— Слышь, Петр Кузьмич!

— А? — оборачивается тот.

Евсеич подходит к нему и говорит тихо:

— Слух нехороший есть, будто Самоваров на тебя докладную подал.

Подходит Петя и останавливается около них.

— Плюньте и не обращайте внимания, — утешает Петр Кузьмич.

— Нельзя, нельзя, Кузьмич. Ты противодействуй. Напиши свой пакет. Мы все подтвердим: мол, возможности нету.

— Прополка, Евсеич, прополка. Не до того сейчас. Прополем — разберемся. — И он идет дальше.

Евсеич смотрит ему вслед. Петя спрашивает:

— Дедушка, а чего это написал Самоваров?

— Ох, Петя, Петя! Заклюет Самоваров Кузьмича. Этот работает и не замечает, а они втроем всю ночь сидели — Хват, Болтушок и «сам» — все придумывали.

— А ты сам слыхал?

— Ясно дело, сам. Мне доверено охранять — и я должон все слышать ночью. Ясно дело, где Хват ночью — там сторож держи ухо востро. Слыхал. Все слыхал: Игнатку хотят подговаривать.

Дом Игната. Он спит. Мальчик раскачался, сидя в люльке, и кричит, ухватившись за ремни. Кто-то стучит в окно. Голос Хвата:

— Игнат Прокофьевич!.. Игнат!.. Эй, Игнат!..

Игнат поворачивается на другой бок и говорит, не открывая глаз:

— Не кричи. Сейчас пойду на работу.

— Да не на работу, пень-колода чертова! Выйди — дело есть сурьезное.

Игнат выходит заспанный, с всклокоченными волосами:

— Чего тебе?

— Видишь? — показывает бумагу Хват.

— Ничего не вижу.

— Тут, брат, дела написаны.

— А мне какое дело!

— Ты слыхал, что Шуров про тебя говорил?

— А мне какое дело. Ну и пущай…

— Он говорит, что ты лодырь, лентяй, что тебя переделывать надо, перевоспитывать… Ха-ха-ха! Как дите!

— Ну и пущай перевоспитывает… Может, ему нравится…

— Так вот, мы написали про Шурова в район: дескать, житья нету… По непаши сеет… Подрывает авторитет председателя… Подпишешься?

— Под чем?

— Под бумагой.

— А ну, дай посмотрю. — Он берет бумагу, смотрит на нее, держа на отшибе, переворачивает тыльной стороной, немного думает и заключает равнодушно: — Бумага плохая — нелощеная. Не годится.

— А подпишешь? Надо же пять свидетелей…

— Кто ее знает… Приди завтра. Тольку бумагу неси хорошую. Такую — не подпишу. Что я, дите, что ли?

Хват разводит руками, взяв бумагу.

— Завтра приди, тогда…

Вдруг Игнат пятится к двери задом. Он видит скачущего Алешу Пшеничкина. Игнат останавливается, прибирает руками волосы, поправляет рубаху, но лицо его остается равнодушным.

— Куда пятишься? — спрашивает Алеша.

— На работу.

— На какую?

— Да вот — сперва подумаю, на какую.

— А мальчонку кто понесет в ясли?

— Я.

— Ну, теперь к обеду придешь! — восклицает Алеша.

— Почему к обеду? Могу и раньше.

— Тьфу! — плюет Алеша. — Ну что с тобой делать?! Душу ты у меня вымотал! — и неожиданно обращается к Хвату: — И ты тут? Чего это тебе Игнат понадобился?

— Шел — зашел, — независимо отвечает тот.

— Может, нес — занес?

— Возможно, — отвечает нахально Хват и уходит.

— Ну, Игнат Прокофьич! Пожалуйста, пораньше приходи!

— Так бы и сказал с первого слова. Я люблю вежливое обращение.

Алеша махнул рукой и едет обратно.

Поле. Женщины полют тяпками. Среди них и жена Евсеича, и жена Терентия Петровича, и Настя Бокова. Рядом — трактор У-2 рыхлит подсолнечник. Уже и рожь поспевает. Позади идущего культиватора Шуров и Тося, Они измеряют глубину рыхления металлической рулеткой. Шуров машет трактористу. Тот останавливается. Шуров и Тося подходят к культиватору.

— В каких междурядьях лапы идут неправильно? — спрашивает Шуров.

— Эта и эта, — указывает Тося.

— Отрегулируйте сами. Агроном обязан уметь делать, иначе он не имеет права учить, как делать.

Тося берет ключ и вместе с трактористом регулирует лапы.

Подъезжает Алеша. Он сразу спрыгивает с лошади к Тосе:

— Дайте я.

Девушка-полольщица говорит Насте:

— Ишь ты, твой-то не хочет, чтобы и руки марала.

— Какой он мой! — говорит Настя и с ожесточением полет тяпкой.

— А я что — буду белоручкой? Фу! Сделал одолжение! — возмущается Тося.

— Отшила! — произносит девушка-полольщица, заметив, что Настя в удручении. — Смотри!

Настя просветлела. Алеша в недоумении. Он отходит к Шурову и, как бы про себя, говорит:

— Ну что мне делать? Что делать?

— Что случилось? — спрашивает Шуров.

— Ну что делать с Игнатом? Замучил!

— А я все-таки надумал.

— Что?

— Ответственностью ему в лоб. Заставь его отвечать за что-нибудь. Вот, например, на пожарку его: сдай ему имущество тысяч на шесть-семь. И увидишь, что произойдет.

— Но согласится ли Самоваров?

— А это я на себя возьму — согласую с ним, — говорит загадочно Шуров.

Тося все слышит. Она поворачивается и говорит в тот момент, когда трактор отъезжает:

— Петр Кузьмич, не надо — не ходите к Самоварову. Он же вас снова оскорбит… Не надо, — почти просит она. — Мне… мне…

Шуров вопросительно смотрит на Тосю.

— Вам покой надо. Вы и так… — нерешительно говорит Тося.

— Что? — спрашивает ласково Шуров.

— Похудели, — совсем тихо отвечает Тося.

Алеша смотрит то на Тосю, то на Шурова и отходит к полольщицам скучный, удрученный, записывает выработку, отсчитывая рядки. Настя любовно следит за ним глазами, не прекращая работы. Во время дальнейшего разговора он еще раз смотрит в сторону Тоси и Шурова, которые остались вдвоем, и отъезжает галопом.

— Ради Игната надо, Тося. Я много о нем думал. Человек никогда ни за что не отвечал.

— Вы с этого и хотите начать?

— Да. Я, пожалуй, сейчас и поеду к Самоварову. Здесь вы будете наблюдать. Вы уже… агроном.

Кабинет Самоварова. Он один. Разговаривает по телефону.

— Товарищ прокурор! А трех свидетелей достаточно?.. Как? Если явное, то хватит и троих? Явное, явное. У всех на глазах… По непаханой посеял: вредительство чистое. А? Хорошо, хорошо. Оформлю, как и полагается.

Самоваров кладет трубку и говорит сам с собой:

— Так-то вот, товарищ Самоваров. Побеждаешь, значит. Ну, побеждай, побеждай. Давай на высоту. Глядишь, и в райисполком выберут. А там, глядишь, и отдел доверят… Хе-хе-хе! Ей-боженьки, хорошо!

Стук в дверь.

— Давай, заходи, кто угодно! Всех приму.

Входит Шуров. Самоваров сразу меняется в лице: он напустил чванливый вид, стучит пальцем по стеклу, откидывается на спинку кресла и произносит:

— Гм… Да-а…

— Во-от, — протянул и Шуров садясь.

— Значит, пришел? Гм…

— Да, пришел.

— Вопрос?

— Вопрос.

— Существо вопроса?

— Обыкновенное: хотел просить вас…

— Ну-у? — удивляется Самоваров, не меняя позы.

— Хотел просить, чтобы Пшеничкин не разбазаривал людей.

— Это как?

— Хочет Игната Ушкина из бригады переводить на пожарку. А люди в поле нужны.

— Гм… О чем просит! Я тебя просил подчиняться мне? Просил. Не подчинился? Нет. Не могу и я твою просьбу уважить. Все! Я говорю: Игнат Ушкин будет на пожарке. Сказал — крышка!

— Ну, как хотите… Ошибку допускаете, — говорит, улыбаясь, Шуров, вполне удовлетворенный исходом дела.

А на следующий день…

В доме Игната.

Босые ноги свисают с кровати и чешут одна другую. Ворот рубахи у Игната расстегнут. Он только что проснулся. Домна Васильевна стоит у печки, уже готовая идти на работу. В хате все прибрано. Мальчик сидит на скамейке, играет, гремя коробкой.

— Ты что ж ни за что не берешься? — говорит Домна. — Крыша течет, печь надо переложить, полы перемостить, а ты…

— А я гармонью новую куплю, — отговаривается незлобиво Игнат, — кордион куплю.

Входит Шуров.

— О чем спор?

Игнат отвечает:

— Обвиняет меня супружница в неправильном подходе к личному хозяйству. Я ей говорю: личное теперь — тьфу! При коммунизме не надо будет ни дома, ни коровы: надо молока — на, бери! — Он сложил пальцы так, будто держит банку и кому-то подает ее. — Надо тебе квартиру — на, бери! Надо, скажем, тебе гитару тальянскую о двенадцати струнах — на гитару, бери, только играй, пожалуйста! — Игнат делает вид, что уже играет на гитаре о «двенадцати струнах».

— Хочет с раскрытой крышей до коммунизма дожить! — восклицает Домна. — Кто тебя туда пустит! Горе ты мое!

— Пуговку вынь! — спокойно говорит Игнат.

— Что?

— Пуговку Ленька заглотнул — вынь!

— Да что ж ты сидишь-то, вынул бы раньше! — кинулась Домна к ребенку и вытаскивает у него изо рта пуговицу.

— Твое дело за ребенком смотреть.

— А если проглотил бы?

— Ничего ему не подеется. Телок на ферме целый пояс заглонул, ничего не сотворилось — жив и по сей день! — Игнат не изменил позы, но во всех его словах что-то тонкое, насмешливое.

Шуров во время этого разговора внимательно смотрит на Игната. Он будто хочет заглянуть ему в душу. И Игнат чувствует этот взгляд: он как-то не находит места своему взгляду, изредка смотрит на Шурова и, покачивая головой, вновь отворачивается.

— Ты и меня-то срамишь! — говорит возбужденно Домна. — У меня, у женщины, триста трудодней, а у тебя — сто сорок… А ну! Одевайся на работу! — Она легко сдергивает его с кровати.

— От, чертова баба! — говорит Игнат, обращаясь к Шурову и будто желая показать, что он и без этого давно бы встал.

— Постойте, Домна Васильевна! — останавливает ее Шуров. — Тут у нас с ним другое дело. На работу ему вряд ли придется ходить.

— Аль исключили из колхоза? — всплескивает Домна руками.

— Ну, что вы! Такого человека… А что бы и вправду вам, Игнат Прокофьич, на пожарку стать? Семьдесят пять соток ежедневно. Сиди да следи, чтобы не горело. А?

— Семьдесят пять соток?

— Да.

— Это сколько в месяц? — Он считает в уме. — Двадцать два и пятьдесят соток. — Думает.

— Пойдет! — заключает Домна.

— Я что? У меня семейство. Баба не возражает. Оно и верно, — вспыхнул он радостно, — семьдесят пять соток, и никакая гайка. Что Игнату больше надо? Ничего не надо.

Вечереет. Игнат сидит верхом на пожарной бочке в пожарном сарае. В руках у него балалайка. Изредка отмахивается от мух. Лицо грустное-грустное. Он, тихонько потренькивая струнами, склонил голову набок и запел:

— Нет, не так! — Оборвал и запел снова, встряхивая головой при ударе по струнам:

— Нет, не так! — Он ловко почесал спину углом балалайки, схватил горстью муху, посмотрел на нее в двух пальцах, бросил в бочку и наблюдает за рябью. Потом неожиданно еще раз пробует тот же куплет и замолкает. Ставит балалайку между коленями, опирается подбородком о гриф и задумчиво говорит: — Вот это попал! Шесть тысяч имущества на мне… Зато Игнату доверили! Игнат не украдет, Игнат будет беречь… Да. И пожары тушить будем.

Подходит Хват:

— Здорово!

— А-а! Здорово! Садись на бочку, пока пожару нету.

Однако Игнат соскочил с бочки и, украдкой оглядываясь на Хвата, спрятал под себя сбрую и сел на нее, прислонившись спиной к бочке.

— Ну и заловили тебя, Игнат Прокофьич. Куда попал! Шесть тысяч имущества. И все Шуров. Он ведь и Самоварова обманул: напротив ему сказал о тебе. Прохор Палыч как узнал, так — ой! — и стучал кулаком! Тебе весь резон на Шурова подписать. Вот, принес теперь линованную бумагу.

Игнат бренчит на балалайке.

— Ну, что ж ты меня гоняешь целый месяц? — уже озлобился Хват. — Завтра да послезавтра, да бумага не та, да не линованная. Вот скажу Прохор Палычу — «не подписывает», — он тебе пропишет!

Вдруг лицо Игната преобразилось. Он будто испугался и говорит:

— Не говори, пожалуйста! Христом-богом прошу! Он меня тогда… Ух! Давай бумагу-то! — Берет бумагу из рук Хвата и читает бормоча. После прочтения лицо изменяется на обычное, равнодушное. — Ну, давай подпишу.

— Подписывай, подписывай.

— А ручку принес?

— Что-о?

— Ручку, говорю, и… чернила.

— Да что я, писатель — с собой ручку носить!

— А я тебе кто, счетовод — при себе ручку иметь? Вона! Выдумает тоже! Иль у тебя рассужденья нету?

— Тьфу! — плюет Хват и бежит за ручкой. — Сейчас принесу.

Пауза.

— Принес? — спрашивает Игнат.

— На, подписывайся тут, — тычет пальцем Хват.

— Сюда? — спрашивает Игнат.

— Сюда.

— Нет, не сюда, а вот сюда! — и Игнат комкает бумагу, бросает в бочку и быстро садится на горловину бочки, — Тут она! — постучал он ладонью по бочке.

Хват вытаращил глаза. А Игнат достал блокнотик, вечную ручку, отряхнул ее заправски и говорит:

— Тут у меня записаны все, у кого трубы не чищены; есть еще и чистые листки. Ты не волнуйся, Григорий Егорович, я свое напишу, как и полагается.

Хват недоумевает. Игнат пишет и подает Хвату листок.

«Порочить честного человека Игнат Прокофьевич Ушкин не будет. К сему — Ушкин».

Хват читает. Злобно смотрит на Игната и цедит сквозь зубы:

— В ихней шайке! Ну, смотри, разболтаешь — будешь тушить пожар на своей хате.

— А мне какое дело, — невозмутимо говорит Игнат. — Где ни тушить — все равно тушить… Иди-ка ты, Гришка, домой! Ты мне наблюдать мешаешь.

Гришка удаляется, рубя рукой воздух. Скрывается за углом.

Из-за угла пожарного сарая выглядывает Петя, затем Терентий Петрович.

— Ушел? — спрашивает Петя.

— Ушел, — отвечает Игнат улыбаясь.

— Бумага-то у тебя?

— Тут. — Игнат достает ком мокрой бумаги, разворачивает и заключает: — Сам черт не разберет — расплылось все. Не туда сунул.

— А случаем пожар у тебя, то мы свидетели. Все слыхали… Ладно. Теперь давай, Петруха, манифест, — говорит Терентий Петрович.

Петя достает цветной лист бумаги. Они все втроем читают.

— Не! Тут не так, — говорит Терентий Петрович. — Цари так не писали заглавие.

— А как? — спрашивает Игнат. — Мы же тогда не родились?

— Я и сам не помню. Неграмотный был. Откуда же мне знать? Ты, Петруха, заочно на агронома учишься — должон знать.

— Пойду, у дедушки спрошу! — вскакивает Петя и бежит.

Евсеич в хате набивает патроны. Над столом портреты двух сыновей Евсеича, погибших на фронте. На одного из них, как копия, похож Петя. Тося сидит за столиком и пишет.

Евсеич говорит:

— А Петр Кузьмич, скажу я тебе, Тося, такой человек, что весь колхоз за него станет. Оно, конечно, и твоя жалоба в райком пользительна будет.

— Новый секретарь райкома — умный человек, — говорит Тося.

— Да к, как он тебе сказал-то, когда ты была в райкоме?

— Говорит — разберусь.

— То-то вот и оно: ясно дело, разберется. На то он и поставлен к своему посту, чтобы разбираться. Не может же колхоз быть без председателя… А ты уж сочинила жалобу-то?

Вбегает Петя. Тося к нему:

— Петя! Твою контрольную проверила. Что-то она хуже предыдущей.

— Тут дело посерьезней, Таисия Михайловна… Контрольную переделаю… А тут… Дедушка! Как цари писали манифесты?

— А на кой ляд они тебе сдались — цари?

— Для истории, дедушка…

— Ну, для истории — валяй… Значит, так… Погоди, вспомню… Значит, так. «Богом данной мне властью… Мы». Не я, а мы… Чуешь — «мы».

— Чую.

— «Мы, царь польскай и князь финляндскай и проча, и проча, и проча».

— А не писали: «И тому подобно?»

— Нет, не писали. Писали — «и проча».

Петя уже выбегает из хаты, но за ним выбегает и Тося:

— Петя, скажи, что затеял?.. Я о чем-то догадываюсь!

Петя шепчет Тосе на ухо, оглядываясь по сторонам. Тося сначала серьезна, потом смеется все больше и больше, до слез. Петя убегает и на бегу кричит Тосе:

— Заседание правления и сегодня будет!

Комната Шурова. Шуров один. На листе бумаги:

«Секретарю райкома партии товарищу Попову И. И.

От члена партии Шурова П. К.

Заявление…»

Входит Катков. Он стал у притолоки и смотрит на Шурова. Шуров пишет, не замечая вошедшего. Катков тихо говорит:

— Петр Кузьмич! Опять заседание правления.

— Опять? — спрашивает Шуров.

— Пропали не спавши! Кружится голова… Одному сторожу Евсеичу только и покой ночью, не трогает пока.

— Что ж, надо идти… Там глаз да глаз нужен…

— Ну, пойдем.

Шуров собирает бумаги со стола и спрашивает:

— Решение парторганизации не отсылал в райком?

— Нет еще.

— Тогда возьми и мое заявление и вместе отошли. Дальше мы терпеть Самоварова не можем.

Катков запечатывает конверт, куда предварительно положил и заявление Шурова.

— С надежным человеком надо послать, — говорит он.

— Евсеичу отдай сегодня, а утречком отвезет с попутной машиной… Ну, пошли на ночное бденье…

Улица вечером. Шуров и Катков идут молча: каждый думает. Так идут люди, у которых многое переговорено, которые понимают друг друга с полуслова.

У палисадника стоят Тося и Алеша. Алеша, волнуясь, говорит:

— Тося! — В его дальнейшей прерывающейся речи слышится и горячая любовь, и грусть, и в одно и то же время чувство достоинства человека большой души. — Для меня Петр Кузьмич — больше чем родной брат… Даже помог мне заочно кончить техникум… И я знаю, вы его любите. Как Же мне быть?! Я — уеду отсюда. — И Алеша смотрит на Тосю вопросительно, поняла ли она? Те ли слова он сказал? И вдруг безнадежно говорит: — Не поймете…

— Алешенька! Какой же вы…

— Тося! — благодарно восклицает Алеша, не отрывая от нее глаз.

Последние слова Тоси слышат Шуров и Катков.

— Обойдем их, Петр Кузьмич, — говорит Катков.

— Обойдем, — как эхо, отзывается тот.

Тося видит отходящих Петра Кузьмича и Каткова. Дальнейшего разговора Тоси и Алеши Шуров и Катков не слышат.

— Алеша! Не быть мне с Петром Кузьмичом — не любит он меня, — говорит Тося.

Идут Шуров и Катков.

— Э-э, Петр Кузьмич! — говорит Катков.

Шуров идет молча. Он смотрит вперед. Катков положил ему руку на плечо и продолжает:

— А ну, постой. — Они остановились. — Любишь?

Шуров не отвечает.

— Любишь? — повторяет Катков..

Шуров смотрит вперед неподвижно и отвечает Каткову:

— Нет.

— Не верю. Промолчал — не верю.

— Слушай, Митрофан. — Шуров волнуется внутренне, но говорит тихо, сдержанно, душевно. Он взял Каткова за пуговицу, теребит ее. — Как быть? Они любят друг друга… И я… Мне… Ведь Алешу я воспитал: он мне как родной.

— Понимаю: Алеша… Трудно, Петр?

— Трудно, — почти неслышно отвечает Петр Кузьмич.

Слышен звонок в правлении.

— Пойдем, Митрофан, уже начинается…

Звук звонка продолжается. Комната правления колхоза. Самоваров звонит. Стоят скамейки в несколько рядов. Стол накрыт красным. Графин с водой. Самоваров выкладывает заявления из карманов и даже из фуражки и говорит:

— Заявлений накопилось… Тому дай, того отвези, того привези. Вот еще… одно…

Херувимов сидит сбоку стола, принимает от Самоварова заявления и, разглаживая их, складывает в стопку. Люди входят, но избегают садиться на скамейки, а больше — вдоль стен на корточки, на окна. Здесь уже Терентий Петрович, Петя, Домна, Игнат Ушкин, пожилые люди и старики…

— Кажись, все целы, — говорит Самоваров. Обводит взглядом присутствующих, берет колокольчик и оглушительно звонит, хотя разговор совсем тихий.

Игнат, сидя на окне, говорит тихо:

— Поехали-и!

Самоваров объявляет:

— Расширенное заседание правления совместно с руксоставом колхоза считаю открытым…

Херувимов во время речи Самоварова встает, открывает форточку, а Петя, облокотившись на стол, незаметно для других поднял верхний лист заявлений и подложил под него свою цветную бумагу. Затем Петя спокойно сел рядом с Терентием Петровичем в уголке. Они переглянулись.

— По первому вопросу, — продолжает Самоваров, — слово предоставляется мне, то есть по вопросу ведения…

Входят Шуров и Катков.

— Запиши этим двум за дисциплину по выговору, — обращается Самоваров к Херувимову. — Та-ак… Товарищи! Сегодня мы, собравшись здесь, заслушаем весь руксостав. Вопрос один: укрепление колхоза и путь в передовые.

Первым разберем заявление от Матрены Чуркиной. Женщина просит подводу — подвезти телушку в ветлечебницу. Читай подробно! — обращается он к Херувимову.

— Чего там читать! — говорит Алеша. — Телушка месяц как скончалась!

— Как так? — спросил Самоваров.

— Да так — подохла, — отвечает Терентий Петрович вежливо, — покончилась — и все! Не дождалась указания.

— Как так скончалась? Заявление подала, а померла… То есть того…

— Не Матрена, а телушка, — вмешался ленивым голосом Игнат.

На лице Самоварова мелькнула догадка: надо поправиться. И он заговорил:

— Ясно, телушка, товарищи! Телушка до тех пор телушка, пока она телушка. Как только она перестанет быть телушкой, она уже не телушка…

Тося засмеялась и толкнула Алешу. Но при последующих словах Самоварова лицо ее меняется: она серьезнеет, сдвигает брови и, наконец, вся в негодовании.

— Поскольку телушка скончалась без намерения скоропостижной смертью, — продолжает Самоваров, — предлагаю выразить Матрене Чуркиной соболезнование в письменной форме: так и так, сочувствуем.

— Как вам не стыдно! — кричит Тося. — Черствый вы человек!

— К чертям, — кричит Алеша. — Матрене надо телку дать из колхоза: беда постигла, а коровы нет!

Самоваров строго и зло, глядя на Тосю:

— Без санкции тов. Недошлепкина не могу дать телки…

— Жаловаться в райком будем, — кричит Алеша.

— Жаловаться в райком! — кричат все.

— Жаловаться в райком! — вопит Игнат.

Самоваров тоже кричит:

— Жалуйтесь! Скажу товарищу Недошлепкину: «Вашей санкции не имел на телушку». Все! Этим меня не возьмешь… Читай заявление! — скомандовал он Херувимову.

Тот взял цветной лист, что подложил Петя, и встал.

Петя толкает Терентия Петровича локтем, и оба они делают вид, что засыпают. Херувимов приспособился читать, но вдруг прыснул смехом, как мальчишка:

— Извиняюсь! Нельзя читать. Невозможно. Сначала сами прочитайте.

— Приказываю, чи-итай! — Самоваров откинулся в своем кресле и досадливо проговорил в публику тихо: — И слушать не буду: пусть сами разбираются. Еще и передерутся без руководства. — Он ухмыльнулся и не стал вслушиваться нарочито. Херувимов читает возвышенным тоном:

— «Ко всему колхозу!

Мы, Прохор семнадцатый, король жестянщиков, принц телячий, граф курячий и тому подобно, подобно, подобно, богом данной нам властью и проча, и проча, и проча, растранжирили кладовую в следующем количестве: ко-ко — две тысячи, бе-бе — десять голово-дней, и при всем прочем четыре свинорыла недочета. И призываем всех помогать мне на рукработе в руксоставе. Кто перечит, из того дух вон! И проча, и проча, и проча…»

— Сто-о-ой!!! — кричит Самоваров.

Колокол звонит. Все встают в недоумении. Шум, гвалт.

— Что случилось? — спросил Терентий Петрович.

— Где горит? — кричит Игнат.

Самоваров рванул послание из рук Херувимова.

— Кто подписал?! Дайте мне этого врага!!!

— Вы, вы… сами подписали! Ваша подпись, — с наигранным испугом говорит Херувимов, — Я же вас предупреждал, но вы приказали. У вас так: сказал — крышка.

Самоваров остолбенел, глядя на послание.

— Кто подсунул на подпись? — орет он на Херувимова.

Херувимов пожимает плечами. Самоваров махнул рукой, чтобы все уходили. Все дружно и охотно выходят. Только Терентий Петрович и Петя сидят, якобы спят, посматривая одним оком друг на друга.

— Ну! Вы! — кричит на них Самоваров.

Оба вскакивают, будто спросонья, вытирают глаза и медленно выходят. На улице они громко рассмеялись.

Утро. Евсеич у зернохранилища с ружьем. Он собирается, уходить с поста, ощупывает замки, и‘разговаривает сам с собой:

— Вот и ночь кончилась. Соснуть, что ли, малость? Или прямо в райком пакет везти? — Достает из-за пазухи пакет, гладит ладонью. Чуть подумал и решил: — Сейчас и повезу в район.

Все слова Евсеича слышит Гришка Хват. Он стоит за углом зернохранилища с коромыслом на плечах — подслушивает, ожидая ухода сторожа, чтобы что-нибудь стащить. При последних словах Евсеича Хват быстро удаляется, предварительно обойдя зернохранилище, чтобы не попасться на глаза Евсеичу. В руках у Хвата колесо от плуга с номерком.

Шум мотора. Подъезжает «Победа». В автомашине Иван Иванович Попов. Он издали видит Евсеича. Но Евсеич не видит машины. Попов выходит из машины, говорит шоферу:

— Стань где-нибудь в укромном местечке. К правлению не подъезжай. Я похожу по колхозу. — Он идет к Евсеичу.

Тот увидел Попова, приложил ладонь к козырьку, вглядываясь, и говорит про себя:

— Что за человек в такую рань! Чужой, видать.

— Здравствуйте, — приветствует Попов подходя.

— Здоровеньки были! — Евсеич оглядывает Попова и снимает с плеча ружье — на всякий случай. — Из района или из области?

— Из района.

— А-а… А какая же у вас должность будет?

Попов подумал и сказал:

— Есть и должность…

— Видать, небольшая должностишка… Пешком ходишь… — сказал Евсеич, осматривая Попова.

— Ну, как у вас дела в колхозе?

— Дела? Плохо.

— А что так?

— Председатель — дрянь… И-и-х! Что ворочает, что ворочает! Беда! Прямо скажу — беда! — Иван Иванович достает записную книжку и ручку. — Записывать будешь — не буду говорить.

— Почему?

— А почем я знаю — правильно ли ты запишешь или нет. У меня тут пакет лежит: в нем все правильно. Больше ничего добавлять не надо. И мне доверили везти пакет к самому секретарю райкома Попову Ивану Ивановичу.

— Что же ты рассказываешь такое, о чем, может быть, не велено говорить?!

— Э! Батенька мой! Мы не в прятки играем. Да я самому Прохору скажу — хоть меня в морду бей. Я тоже за колхоз несу ответственность. — Он с грустью опустил глаза. — У меня… Два сына погибли на войне… Лучшие были колхозники. Ясно дело, отвечаю тоже.

— А с кем же вы живете?

— Старуха у меня, Марковна, значит. Петя, внучек, комсомол, на заочном учится. Так вот и живем, не гневим бога. Тося у меня на квартире, агрономша молодая.

— Ельникова?

— Она.

— Так это она о вас мне рассказывала? Вы — Евсеич?

— Ясно дело, — Евсеич. Я самый.

— Ну, вот и хорошо. Давайте мне ваш пакет.

— Э-э, нет! Как это так я отдам пакет? Кому велели, тому и отдам в руки.

— Так я же и есть секретарь райкома Попов… Пошли к вам в хату — побеседуем, поговорим.

Евсеич насторожился:

— Куда?

— В хату.

— Не секретарь ты райкома, — говорит он уверенно. — Чтобы секретарь райкома да пошел по хатам! Не бывает. Ишь ты, жук какой!

Пауза. Попов улыбается. Он поднимает лицо к Евсеичу и говорит душевно:

— Мне очень хочется побывать у вас. Пойдемте.

— Голос у тебя душевный… Если секретарь, то…

Иван Иванович подает документ. Евсеич достает очки, надевает их, читает шепотком и вдруг растерялся:

— Да как же это я, старый хрен?! А? Ты ж меня прости, Иван Иванович. Не знают еще тебя колхозники — новый ты человек.

— Не ваша вина — моя. Уже два месяца в районе.

— Вона-а! У нас был секретарь райкома три года, а видел его я один-единственный раз. А тебя, вишь, за два месяца увидал. Этак вполне выносимо… Ах я, старый хрыч!.. Милости прошу, гостем будешь!

Они пошли рядом, как заправские друзья, оба жестикулируя руками при разговоре.

Квартира Самоварова. Он спит в пуховиках. На столе пустая бутылка из-под водки, стакан и луковица. Быстро входит Хват. Он трясет Самоварова.

— Вставай!

Самоваров мычит. Хват трясет еще сильнее.

— Прохор Палыч! Беда!

— Кто? Что?

— Пакет! Евсеич пакет повез в райком: про вас написано.

— К телефону-у! — гаркнул Самоваров, вскочив с постели.

В хате Евсеича. Тося сидит перед планом поля и помечает карандашом. Она встает и говорит Марковне:

— Я поехала в поле. Завтракать приеду.

Входят Евсеич и Иван Иванович. Тося радостно:

— Иван Иванович! Как я рада! А я сегодня еще раз хотела к вам ехать. Невозможно больше так: Самоваров — это чья-то большая ошибка. Смотрите, он даже севооборот хочет уродовать. — Она подходит к карте. — Ну, хорошо. Шуров не даст ему портить в поле, но… но… сколько это стоит Шурову! Я не могу смотреть равнодушно… Петр Кузьмич… — Она замялась, смутилась.

Попов смотрит то на карту, то на Тосю, догадываясь о чем-то.

Евсеич Марковне тихо у двери:

— Секретарь райкома Иван Иванович Попов. Сам пришел. Чуешь?

— Партейный?

— Иль уж ты совсем без понятия? — разводит руками Евсеич. — Э, вот нету у тебя развития настоящего, старуха. Нет, да и только.

Марковна пытается возразить.

— Тсс… Видишь? Думает. — Он тихо подходит, кладет пакет перед Иваном Ивановичем, тихо, на цыпочках, уходит, маня за собой Марковну: — Не мешать… Видишь, в рассуждение входит.

Иван Иванович и Тося остались вдвоем. Он говорит:

— Шурова я знаю немного. Но… много о нем слышал: новатор.

— Он весь принадлежит полю… колхозу…

Попов думает. Потом говорит:

— Я пойду, товарищ Ельникова, по колхозу. Прошу вас пока не говорить о том, что секретарь райкома в колхозе! Вы идите на свое дело. Мы еще потолкуем сегодня.

Игнат в пожарном сарае чистит лошадь. Лошадь пытается брыкнуть ногой.

— Ну? Что еще выдумываешь? Моя обязанность такая, чтобы ты была в готовности. Вроде и умная животная, а без рассудка.

Подходит Попов:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — приветствует Игнат, не бросая работы.

— Хорошая у вас пожарка, хорошая.

— А кто пожарник? — спрашивает Игнат и сам отвечает: — Игнат Ушкин. Он навел порядок. Тпр-ру-у!

— А кто это — Ушкин?

— Здорово был! Я и есть Ушкин, — отвлекается от работы Игнат.

— А-а… Интересно. Здорово!

— Факт, здорово. Я, брат, каждую трубу проверил. Тушить-то и дурак потушит, а вот не допустить пожара — дело посложнее.

— Да-а, это поважнее…

Игнат доволен похвалой. Он говорит с оттенком бахвальства:

— Мне сам секретарь райкома товарищ Попов Иван Иванович сказал: «А ну-ка, Ушкин, проверь комбайны в поле насчет огнетушителей».

— Ну-у! И как же вы?

— Собираюсь с этого дня взять под контроль всех комбайнеров. Я им пропишу! Игнат если взялся, то… извини, подвинься!

— А вы, значит, с секретарем беседовали?

— У-у! Сила. Душевный человек.

— Да ну-у!

— Раз народ говорит — хороший, значит, хороший секретарь. Ты и сам должон понимать — народ не ошибается.

— А насчет председателя Самоварова как народ говорит?

Игнат смотрит на Попова. И отвечает:

— Дым густой, а борщ пустой. Я вот, если увижу еще секретаря Ивана Ивановича Попова, я ему все выложу: и как меня подбивали на Петра Кузьмича подписать кляузу, и как он с Гришкой Хватом баранов режет. Я все выложу… И пьет водку без просыпу. Я, брат, с секретарем райкома — душа в душу… Постой! А ты кто есть?

— Вот и выкладывайте мне, товарищ Ушкин. Я Попов, — улыбнулся Иван Иванович.

Игнат не растерялся, он всегда спокоен.

— Значит, я засыпался? Влип?

— Ничего не засыпался. Я так и говорю: противопожарные меры на комбайнах надо взять под контроль. Я так и думал. Только жалею, что не сказал вам этого раньше.

— Значит, у меня понятие правильное?

— Абсолютно. Ну, рассказывайте о председателе.

Они садятся на оглобле пожарного насоса.

— Значит, так… — говорит Игнат.

Кабинет Самоварова. Он у телефона. Хват стоит рядом. Самоваров вызывает:

— Райком. Райком. Райком?.. Попов у себя? Не-ету? А где? В район уехал? — кладет трубку, — За Пяткиным ходил? — спрашивает он у Хвата.

— Ходил.

— Ну что?

— Сказал «не пойду»… Мне, говорит, от народа глаза деть некуда.

— Что-о?

— Так и сказал.

— Предал. Вот черт! — берет трубку. — Прокурора!.. Товарищ прокурор! Как со следствием по делу Шурова? Извиняюсь… На днях следователь выедет? Так, так. — Кладет трубку и снова берет ее: — Председателя райисполкома! Что? Нету? А где он? В область, говоришь, вызвали? Фу, ччеррт!! — кладет трубку и говорит: — Ну, куда? — и разводит руками, глядя в упор на Хвата.

Хват молчит. Стук в дверь.

Комната правления, где сидит Херувимов. Попов стучит в дверь кабинета Самоварова. Херувимов хитро посматривает на Попова.

— Кто? — зло спрашивает Самоваров. — Кого там черти носят безо времени?

— Тракторист, — отвечает Попов.

— Подождешь — занят!

Иван Иванович садится на скамейку, осматривает комнату и спрашивает у Херувимова тихо:

— Правда ли, что у вас десяти овец недосчитывается и трех тысяч яиц?

— Правда.

— Как это могло случиться?

— Вот, — выкладывает папку Херувимов, — тут все записки Самоварова. По ним можно установить, кому растранжирено. Я все вам писал по документам. Одному Хватову — три овцы и три тысячи яиц. Он у Хвата и гуляет: туда и баранинку, туда и яички…

— Пьет?

Херувимов утвердительно кивает. Попов снова стучит к Самоварову.

— Кого там носит? — вопрошает Самоваров.

— Колхозник, — отвечает Попов, изменив голос.

— Время не знаешь? Придешь завтра, после пяти.

Попов тихо выходит, кланяясь Херувимову. После ухода Попова к Херувимову входит следователь, — юркий, узколицый молодой блондин, — с весьма толстым портфелем, и скороговоркой обращается к Херувимову:

— Здрс-с!.. Следователь. — Здороваются. — По делу Шурова. Где председатель?

Херувимов молча указывает пальцем на дверь.

В кабинете Самоварова. Самоваров трясет ладонь следователя:

— Ну вот! Во-от… Наконец-то!

— Прямо и — за дело. — Следователь разгружает портфель на стол, на стулья и с очень важным видом, не идущим к его комплекции, начинает следствие: — Итак, ваш материал подходит под действие статьи сто девятой, глава третья. Преступление по должности.

— Именно! — восклицает Самоваров. — Я и сам так думаю. Даже и крупнее бы ему статью надо: двести девятую ему!

— Нет такой статьи. На двести пятой кончается кодекс.

— А жалко. Ей-богу, жалко! Ну, валяй по сто девятой!

— Первым вызвать Хватова Григория Егоровича.

— Я! — отвечает молчавший до сих пор Хват.

— Прошу освободить комнату, — обращается следователь к Самоварову.

— Понимаю: закон! — улыбается Самоваров и выходит.

— Та-ак… Фамилия?

— Хватов!

— Имя и отчество?

— Григорий Егорович!

— Вы лично видели и можете подтвердить, что: а) по приказанию Шурова посеяли по непаханой; б) Шуров сам присутствовал при выполнении данного преступления другими лицами, подчиненными ему по должности?

Херувимов из соседней комнаты прислушивается к разговору. Качает головой. Ухмыляется.

Поле. Буйный овес. Попов, Шуров и Тося у овса.

— Хорош! — восхищается Попов. — Он самый?

— Тот, что по непаханой, — отвечает Шуров.

— Значит, ты вспахал глубоко под картофель в прошлом году?

— В позапрошлом — под зябь.

— А в этом году уже не пахал?

— Да.

— Ой, как это здорово! И засуха не повредила.

— Очень хорошо! — восхищается и Тося.

— Поклонница твоего метода? — спрашивает Попов, указывая на Тосю.

— Поклонница — это не то… — отвечает Шуров.

Тося смущена. Она вопросительно смотрит на Шурова.

— Ты, Шуров, сделай-ка докладик на партактиве о своем методе. А? — обращается Попов.

— С удовольствием, — соглашается Шуров.

Они идут по полю овса. Потом — среди пшеницы. Попов говорит:

— Мне еще надо увидеться с Пшеничкиным.

— А что у вас к нему?

— Заявление его у меня: просит отпустить учиться в институт. Он заочно окончил первый курс, а теперь хочет на очном. Что он за человек?

— Замечательный, — отвечают оба сразу.

И вдруг Шуров мрачнеет. Тося грустнеет. Оба молчат.

— Что с вами стряслось сразу? — удивляется Попов. — Или что с Пшеничкиным не так?

— Я… расскажу все. Потом. Его, кажется, надо оставить здесь. Кончит заочно.

— Ну, я что-то ничего не пойму, — говорит Попов.

Тося посмотрела на Петра Кузьмича и сказала:

— Я пойду… — и ушла.

Попов смотрит ей вслед удивленно. Шуров отвернулся.

Поле. У лесной полосы. Попов садится на траву и говорит:

— Садись, Петр Кузьмич, рассказывай.

Шуров садится рядом с Поповым и говорит:

— Алеша любит Тосю всем сердцем. Но хочет убежать от нее… Он жертвует собой ради одного человека.

— Кого? — настойчиво спрашивает Попов.

Шуров молчит, глядя перед собой.

— Ну, выкладывай. Тут судьба молодого коммуниста Пшеничкина.

— Он… — медленно говорит Шуров, — делает это ради меня.

— Ты любишь?

— Да.

— И оба хотите стать жертвой друг для друга?

— Я не имею права…

— Любить?

— Нет, разрушать чужую любовь.

— Да. Если они любят друг друга, то… — Попов задумывается. — Как должен поступить коммунист?. — спрашивает он не то у самого себя, не то у Шурова.

В хате Евсеича. Тося укладывает в чемодан вещи.

— Что же ты до сроку едешь? — спрашивает Марковна. — Говорила — до сентября, а сама целого месяца не дожила.

— Надо ехать, — говорит Тося. — Буду писать дипломную. Отзыв о практике попрошу выслать письмом. Я… обязана ехать.

— Да что ж такое стряслось-то, детка моя?

Входит Шуров. Тося не обернулась, но она почувствовала вошедшего и замерла с каким-то платьем в руке. Она рада приходу Шурова и не понимает цели его прихода, но какая-то затаенная надежда искрится и ее глазах.

Марковна выходит.

— Тося! — произносит Шуров.

— А? — вздрогнула та и обернулась к Шурову.

— Почему вы уезжаете?

— Дипломную буду писать… И…

— Неужели вы не знаете, что одному человеку будет тяжело?

— Кому? — спрашивает, волнуясь, Тося.

— Ему.

Тося, не глядя, опускает в чемодан платье, поджимает его коленом и накрывает крышку, что-то похожее на жест безнадежности в этом ее движении.

— Неправильно вы поступаете, Тося…

— А вы уверены в этом?

— Да.

— Ничего-то вы не понимаете!

Входит Алеша говоря:

— Подвода подана.

Попов садится в автомашину на том же месте, где он утром вышел из нее. К автомашине подбегает следователь:

— Здр-с-с! Имею просьбу, товарищ секретарь райкома: не подвезете? Дело срочное — к прокурору.

— А что за срочность?

— По делу агронома Шурова: преступление по должности — сто девятая.

— А-а!.. Ну и как?

— Во! — постучал следователь по портфелю. — Явное.

— Так-так. А ну-ка, поедемте вместе прямо в ваше учреждение: допросите по этому делу еще… меня.

— Вас?! — И он растерянно делает шаг назад от машины.

— Ну, чего вы так смотрите? Разве секретари райкомов не могут быть свидетелями?

— Да. Конечно. То есть как так? Вас?!

— Меня. Да садитесь же! Дело-то у вас «срочное»…

— Ну!

Следователь ныряет в дверцу машины.

В автомашине. Попов, повернувшись к следователю и будто заканчивая какой-то разговор, говорит:

— Вот видите, как оно получается?.. То-то и оно! Молоды вы еще! Молоды… Поможем.

Следователь вздыхает.

Вечер. Комната Шурова. Та же обстановка. Но на тумбочке, кроме портрета матери, портрет Тоси. Шуров смотрит на портреты и говорит:

— Не так все, не так это… Все не так.

Он берет гитару и поет песню Тоси.

Он кончил песню. Сидит, глядя в пол. Входят Алеша и Катков.

— Добрый вечер! — приветствуют оба.

Шуров приветливо улыбается:

— Здравствуйте, пятый раз сегодня!

— Зашли посоветоваться, — говорит Катков, — Завтра совещание передовиков сельского хозяйства.

— Знаю, — говорит Шуров.

— Получил отношение: от колхоза должен выступить передовик. Подписано Недошлепкиным. Велено того человека прислать к нему.

Шуров думает. Вдруг его осеняет какая-то мысль, и он восклицает:

— Терентия Петровича! Он пропишет!

— Идет! — поддерживают оба собеседника.

Районный городок. Здание райисполкома. Съезжаются автомашины, тачанки, дрожки. Среди приехавших передовиков и руководителей колхозов стоит Попов. Его окружили колхозники. Он весел и о чем-то горячо беседует. Подъезжает автомашина колхоза «Новая жизнь». Петр Кузьмич машет рукой Попову. Тот отвечает таким же приветствием и говорит:

— И Терентий Петрович приехал! Вот хорошо! — Он подходит к автомашине колхоза «Новая жизнь», оставив окружающих его.

Все оставшиеся удивлены и следят за Поповым: какой же это большой начальник приехал, если сам секретарь райкома встречает.

Самоваров вышел из кабины. Он видит идущего к нему Попова и приготовился поздороваться. Он важно оглядел присутствующих, — дескать, сам секретарь приметил его, — но Попов проходит мимо него. Подходит к кузову машины и жмет руку первому Терентию Петровичу.

— Здравствуйте, здравствуйте, Терентий Петрович! Я качеством вашего сева прямо-таки восхищен. Замена тельно!

— Не я один — нас много, — обводит рукой Терентий Петрович собравшихся.

Кабинет Недошлепкина. Недошлепкин в кресле, Стол завален отпечатанными на машинке листами. Терентий Петрович подошел к столу.

— Гм… Ты?! — удивился Недошлепкин.

— Ну, давай, делай. Вот тебе речь. Тут все написано, только фамилии проставишь там, где точки. Никакой отсебятины.

— Да я сам-то, может, лучше надумал!

— Но-но! — пристукнул легонько Недошлепкин ладонью. — Чтоб без запинки! Все написано. Активность совещания тоже надо организовать по плану. Соображаешь?

Терентий Петрович свернул речь вчетверо, сунул в боковой карман и только после этого ответил:

— Нет, не соображаю. Речь читать не буду. Как это так — и в публику смотри и читай? Не способен.

— А ты не лупи сразу глаза на народ. Настоящий оратор сперва должен прочитать все, а потом уж глянуть в публику. Все! Установку получил — выполняй.

Терентий Петрович выходит, в недоумении разводя руками.

Фойе. Дверь в зал открыта. Слышен легкий гул собравшихся. Около двери делегация колхоза «Новая жизнь»: оба бригадира, Шуров, Костя, Петя, Домна Ушкина. Они ждут Терентия Петровича. Тот подходит угрюмый, вздыхает.

— Ну? — спрашивает Шуров.

— Вот, — подает он речь. — Велел читать.

Шуров читает и улыбается. Все наклонились над бумагой, кроме Терентия Петровича.

— Не буду читать, — говорит он так же угрюмо.

Шуров что-то шепчет ему на ухо. Лицо Терентия Петровича светлеет и веселеет по мере того, как Шуров все энергичнее шепчет ему. И вот Терентий Петрович уже совсем весело говорит:

— Э, мать честная! Буду речь читать!

Костя отвел Терентия Петровича к буфету и говорит:

— Иди-ка, чего скажу.

У буфета.

— По сто? — спросил Костя.

— Можно, — подтвердил Терентий Петрович, но сразу почему-то стал скучным. Он угрюмо взял стопку, чокнулся с Костей, но вдруг задумался и не стал пить.

Костя опрокинул свою стопку, воткнул вилку в сардельку и недоуменно спросил:

— Ты что ж, Терентий Петрович?

Терентий Петрович ничего не ответил. Он стоит в раздумье и слушает духовой оркестр.

— Что с тобой? — участливо спрашивает Костя и тихо шепчет на ухо: — Ты ж хотел, как на «обходе»… Пей!

— Нет, Костя, пить не буду.

— Для смелости долбани чуть…

— Не буду. Чую в себе силу и без водки…

Зал. Совещание передовиков. Над сценой призыв: «Привет передовикам сельского хозяйства»; на сцене президиум: Попов, Недошлепкин, Шуров, Катков и другие. Председательствует Попов. Он нажал звонок. Стало тихо. Попов объявляет:

— Продолжаем совещание. Слово предоставляется лучшему прицепщику района товарищу Климцову Терентию Петровичу.

Аплодисменты.

Терентий Петрович стал сбоку трибуны, держа перед собой «речь». Он начал читать унылым голосом, совсем на него не похоже.

— Товарищи передовики района! Товарищи руководители района! Исходя из соответствующих установок высших организаций и на основе развернутого во всю ширь соревнования, а также под руководством районных организаций и председателя колхоза… Тут точки… Мы одержали громадный успех в деле выполнения и перевыполнения весеннего сева на высоком уровне развития полевых работ и образовали фундамент будущею урожая как основу нашей настоящей жизни в стремлении вперед на преодоление трудностей и… Ох! — вздохнул он и посмотрел в публику. Он потерял строчку, но не смутился, а честно объявил: — Потерял, товарищи. Ну, пущай, ладно… Я с другой строчки пойду… Мы, передовики колхоза… точки!.. под напором энтузиазма закончили сев в пять дней… Ага! Вот она — нашел! Та-ак… В пять дней… И мы, передовики колхоза, многоточие, обязуемся вывести все прополочные мероприятия в передовые ряды нашей славной агротехники и на этом не останавливаться, а идти дальше к уборочной кампании в том же разрезе высших темпов. И мы, передовики колхоза, опять точки, призываем вас последовать нашим стопам в упорном труде. — Он неожиданно прервал чтение, посмотрел в публику и сказал: — И тому подобное, товарищи. А теперь я скажу от себя.

Самоваров зашипел. Терентий Петрович посмотрел на него. Попов нажал звонок и говорит:

— Продолжайте.

— Товарищи! — начал снова Терентий Петрович. — У нас совещание лучших людей. Мы приехали поделиться опытом и отметить недостатки. Я сперва дам наводные вопросы и буду на них отвечать. Я спрашиваю, зачем нам понаписали вот эти шпаргалки? — Он потряс «речью». — Ведь все читаем готовое, всем понаписали. Или мы маломысленные люди? Это ж обидно, товарищи! (Зал гудит одобрительно.) Мне надо говорить о качестве сева, а меня заставляют читать «последовать нашим стопам». Да на что они мне сдались, эти «стопы», прости господи?! Отставить такую моду, товарищи. Это раз. Еще наводной вопрос к самому товарищу Недошлепкину: может ли председатель райисполкома нарушать агротехнику и заставлять сеять по грязи?

Зал гудит, волнуется. Недошлепкин потянулся к звонку, но Попов придвинул звонок к себе.

— …Отвечаю, — продолжает Терентий Петрович. — Не может! А вы, товарищ Недошлепкин, лезли к агрегату по грязи, даже калошку свою утеряли и вынесли ее, несчастную, на руках. Вы что ж думаете, мы сеяли после вас? Да нет же, не сеяли. И вы думаете, меня накажете? Нет, точно вам говорю. С работы меня снять невозможно: я с поля не пойду. А я спрашиваю, когда мы перестанем для сводки нарушать агротехнику и понижать урожай? Это же делается без соображения. Точно вам говорю, товарищи, без со-обра-же-ния!

Бурные аплодисменты. Терентий Петрович поднял руку. В зале тихо.

— …Каждый из нас, товарищи, — хозяин своего дела. Я, прицепщик, хозяин, а почему Недошлепкин не хозяин своего дела, а всю нашу жизнь хочет превратить в сводку? Почему он болтается по колхозам, как пустая сумка? Нельзя так, товарищи, нельзя! Партия от нас требует, народ требует отдать все силы на строительство коммунизма.

Гром аплодисментов то затихает, то усиливается вновь. Попов восторженно аплодирует. Недошлепкин отодвинулся со стулом назад и в сторону и таким манером скрылся от взглядов публики. С него пот ручьями. Он тоже аплодирует, но ладони не соприкасаются.

Терентий Петрович спустился по ступенькам. Зал притих. Попов говорит:

— На вопросы, поставленные товарищем Климцовым, постараюсь ответить в конце совещания. Его выступление — свидетельство глубокого понимания и поддержки народом решений нашей партии. Терентий Петрович поставил чрезвычайно важные вопросы. Но сейчас скажу от имени райкома партии одно: спасибо вам, Терентий Петрович! За правду спасибо! Райком партии вас поддержит. Мы решительно будем освобождаться от бюрократов в агротехнике.

Кабинет Попова. Попов за столом. Перед ним, съежившись, Недошлепкин. Попов говорит:

— Вы потеряли чувство ответственности. Изображали из себя районного бога, безгрешного и всемогущего… Да-а… Да что теперь говорить! Вот ваши документы. Решение бюро состоялось, новый председатель исполкома избран на сессии. Прощайте! — Он встал.

— Разгоните настоящие кадры, товарищ секретарь! — проговорил Недошлепкин вставая.

— Настоящие не разгоним.

Вдруг Недошлепкин изменился и гордо пошел к двери. Там, остановившись, он оборачивается к Попову и говорит:

— Я этого дела так не оставлю. Напишу в Москву — как вы подрываете авторитет руководящего состава.

Попов покачал головой.

— Эх-хе-хе! Ничему-то вы не научились.

В кабинет Попова входит Самоваров.

— А-а! — произносит Попов.

Не понимает этого восклицания Самоваров. Смущается. Достает «послание», кладет перед Иваном Ивановичем и говорит:

— Вот он… «манифест»!

Иван Иванович все время внимательно смотрит на Самоварова. Но когда начинает читать «послание», неожиданно хохочет до слез.

Самоваров в сторону, тихо:

— Либо умом рехнулся, либо тронулся мозгами. Чего смешного?

— И подпись-то, подпись-то ваша! — в изнеможении хохочет Иван Иванович. Наконец он успокаивается. Отходит к окну. Помрачнел. Спрашивает: — С этим и пришли?

— Да. Один подрыв. Мошенники и жулики оба бригадира. А подлей всех Шуров. Этот и под землей обманет. Снимать надо. Всех снимать! Согласовать пришел, поскольку товарища Недошлепкина… того…

Иван Иванович сел в кресло. Смотрит в середину стола и говорит, перебивая Самоварова:

— Нам колхозники доверяют всей душой. А мы? И как это вас рекомендовали, Самоваров, в председатели? Я здесь новый человек. Как? Кто?

— Недошлепкин… Признаю! — заныл Самоваров, почувствовав момент для признания. — Тяжело сознавать вину. Допустил ошибку! Каюсь!

— В который раз?

Самоваров жует губами. Попов продолжает:

— Видимо, столько было покаяний, сколько раз снимали?

— Гм… — произносит Самоваров.

— На вас насчитала ревизия три тысячи рублей. Растрата. Такие-то дела, Самоваров… Собрание завтра будем проводить… Будем рекомендовать… Шурова…

— Ка-ак? Агроном — председатель?! — встрепенулся Самоваров.

— Да, — отвечает Попов. — О вас же будем решать вопрос на бюро. Хорошего не предвижу. Видимо, будет суд.

Поле. Лесная полоса. Шуров и Евсеич идут вдоль полос. Шуров смотрит на буйные хлеба. Евсеич весело говорит:

— Хлеба-то, хлеба-то какие! И сушь нипочем!

Шуров восхищенно смотрит в поле, на лесную полосу и говорит:

— Семнадцать лет полосе-то. Хороша!

— С самого начала помню. Вот такусенькая была! — показывает ладонью от земли Евсеич.

Оба входят в лес.

— И лес Не тот, и люди не те стали, — говорит Шуров. Осматривает деревья. — Растут и растут все выше.

Вдруг лицо Евсеича резко меняется. Он остановился как вкопанный, снял кепку, мнет ее в руках и восклицает в тоске:

— Петр Кузьмич!

Мы видим два пня от свежесрубленных деревьев. Евсеич как-то сразу постарел, морщинки обозначились четко. Два пня сиротливо белеют среди полосы. Потянул легкий ветерок, ветви слегка зашуршали, будто жалуясь… И мы видим: капли сока, как слезы, текут из пня.

— Сук-кин сын! — произносит Евсеич в негодовании.

— Его работа, — мрачно говорит Шуров, — Больше некому.

Шуров стучит в калитку Хвата. Алеша рядом с ним. Залаяла собака, захлебываясь и надрываясь. Кто-то цыкнул на нее во дворе. Калитка открылась, и перед пришедшими стоит Гришка Хват. Он в недоумении переводит взгляд с одного на другого.

— Милости просим! — наконец говорит он, пропуская их во двор.

Огромный пес, такой же рыжий, как и хозяин, оскалив пасть, бегает вдоль протянутой через двор проволоки, на рыскале цепи.

— Уйми ты его, Хватов! — просит Шуров.

На крыльцо выходит Матильда и говорит:

— Здравствуйте! — но это звучит, как «уходите». — Чего же в хату не зовешь начальников? — Голос ее стал чуть приветливее: — Небось в хате и поговорить лучше. Заходите!

Во дворе колесо плужка с номерком и свежее сено люцерны. Шуров и Алеша обмениваются взглядами и всходят на крыльцо.

В хате Хват говорит жене:

— Собери закусить.

Та выходит в сени, а Хват за ней.

— Ну? — спрашивает тихонько Алеша.

— Подождем, что дальше будет, — шепчет Шуров. — Не бойся! По стопам Прохора Палыча в бутылку не полезу. У меня план.

Входит Хват. Он уже улыбается. Тяжело ступая и сотрясая телесами, вошла Матильда и засуетилась:

— Заведи пока патефон, Григорий Егорович! Выбери, какую покультурней.

Гришка заводит патефон, который сначала зашипел, а потом мы слышим романс в исполнении Леонида Утесова:

Игла запала в одной строке. Матильда стукнула по мембране деревянной ложкой, и игла проскочила дальше.

На столе — колбаса, огурцы и крупные ломти хлеба. Хват достает из-под кровати литровую посудину, заткнутую кукурузным початком, ставит ее на стол и садится сам, пододвинув стакан к себе.

— Самогон. Купил? — говорит Шуров, нюхая бутылку.

— Эти дела, как бы сказать, не покупаются, — почти равнодушно отвечает Хват.

— Своего изделия? — спрашивает Алеша.

Хват кивает головой.

— Крепкий? — спрашивает Шуров.

— Хорош! — улыбается деревянной улыбкой Хват.

— С выпивкой — потом. Сейчас давай, Григорий Егорович, поговорим о деле и… поставим точку. — Он ставит точку ручкой вилки на столе.

— Дак мы ж еще ни о каком деле не говорили, — возражает Хват.

— И стоит вам о пустяках разговаривать! — вмешивается Матильда, — Мы вечные труженики, а на него всякую мараль наводят. Пустяк какой-нибудь — бутылку рассыпанной пшеницы подберешь на дороге, а шуму на весь район. Да что это такое за мараль на нас такая! И всем колхозом, всем колхозом донимают! При старом председателе, при Прохоре Палыче, еще туда-сюда, а вас обвели всякие подхалимы, наклеветали на нас, и получается гольный прынцип друг на дружку. — Матильда входит в азарт и уже частит без передыху: — Мы только одни тут и культурные, а то все — темнота. Машка, кладовщица, со старым председателем путалась, Федорка за второго мужа вышла, Аниська сама сумасшедшая и дочь сумасшедшая, Акулька Культяпкина молоко с фермы таскала, а на нас мараль да прынцип, мараль да прынцип. Я ему сколько раз говорила, — указывает она на мужа, — сколько раз говорила: законы знаешь? Чего ты пугаешь статьями зря, без толку? Напиши в суд. В милиции у тебя знакомые есть, чего терпишь?

Шуров не выдерживает и перебивает ее:

— Послушайте, хозяйка! Дайте нам о деле поговорить!

Матильда в недоумении смотрит на него, но не сбавляет прыти:

— Вот вы все такие, все так: «Женщине — свободу, женщине — свободу», а как женщина в дело, так вы и слова не даете сказать. Извиняюсь! Женщина может сказать, что захочет и где захочет. Что? Только одной Домне и говорить можно? Скажи пожалуйста! — разводит она руками. — Член правления, акти-ив!

— Ну, нельзя же вам одной только и говорить, — не вытерпел и Алеша. — Вы вот высказались, а теперь наша очередь: так и будем по порядку, по-культурному.

Скрестив руки, Матильда прислонилась к припечку и замолчала.

— Итак, о деле, Григорий Егорович, — заторопился Шуров, — о деле…

— О каком таком деле? — недоверчиво спрашивает Хват.

Как из ушата холодной водой, Шуров окатил Хвата.

— Вот о каком: первое — люцерну, что накосил незаконно, привези в колхозный двор!

Гришка встает.

— Ай! — взвизгнула Матильда.

— Цыц! — обернулся к ней муж и задал вопрос Шурову: — Еще что?

— Колеса с плужков и ясепьки принеси в мастерскую.

— Еще что? — с озлоблением прохрипел Хват.

— А бутылку возьмем с собой, — заключает Шуров. — Придется ответить!

Гришка вышел из-за стола. Лицо приняло прежнее, внешне спокойное выражение, и только бровь чуть-чуть вздрагивает.

— Ну так как же? — говорит с усмешкой Шуров.

— Ничего такого не будет: не повезу. А бутылку возьмете — грабеж… Вас угощают, а вы… Эх вы! — он машет рукой и прислоняется к рекламе ТЭЖЭ. Люцерну — не докажете, ясеньки — не докажете, не пойманный — не вор. Купил — и все. Докажите!

— Хорошо, — вмешивается Алеша. Люцерну докажем очень просто. Только в одном нашем колхозе — желтая люцерна «степная». Как агроном, он может точно подтвердить, а как председатель — составит акт.

Гришка вздрагивает. Тень страха пробегает во взгляде.

— Понятно? — поддержал Шуров. — А колесико с плуга — номерок имеет. Видишь, оно какое дело, Григорий Егорович.

Гришка опускает голову, не возражая, и рассматривает носки своих сапог. А Шуров добавляет:

— Ты пойми, Хватов! За самогонку — не меньше года. За люцерну — тоже… А? Жалко мне тебя, Григорий Егорович! Ей-право, жалко, а то не пришел бы. — Шуров методично добивает Гришку. — Привык ты, Григорий Егорович, не тем заниматься, чем следует, а остановить было некому… Оторвался от народа, ушел в сторону и стал единоличником внутри колхоза… Может быть, хочешь остаться единоличником по-настоящему? Так мы можем это сделать, и есть к тому все основания. Как, а?

Хватов уже беспомощно и жалобно, хрипло говорит:

— Исключить, значит… Ну… убивайте! — Он неуверенно делает несколько шагов и садится на лавку.

— Позора боишься? — спрашивает Шуров. — Не надо до этого допускать.

— Вы… меня теперь все равно… — Он не договорил и махнул безнадежно рукой.

Шуров подходит и садится с ним рядом. Закуривает. Примирительно говорит, пуская дымок вверх:

— Ну, хватит нам ругаться… Пиши заявление!

— Куда? — спрашивает Хватов не глядя.

— В правление, куда ж больше?

— Тюрьму, что ли, себе написать? — угрюмо бросает Хватов.

— Зачем тюрьму? Колхозную честь соблюсти. Напиши, что просишь принять излишки сена. Ну и… — Он подумал. — Ну и напиши, что хочешь в кузницу молотобойцем. По ремонту инвентаря будешь работать: руки у тебя золотые, силенка есть… А плужки пусть на твоей совести останутся.

— Через все село везти сено! У всех на глазах! — неожиданно закричал Хватов. — Не повезу!

— Тогда… обижайся сам на себя. Я сказал все. — Шуров заткнул литровку тем же початком, поставил ее на окно и встал. — Значит, не напишешь?

— Подумаю, — произносит Хватов после паузы.

— Подумай хорошенько, Григорий Егорович. Мы к тебе с добром приходили… Хорошенько подумай! — повторяет Шуров и обращается к Матильде: — До свиданья, Матильда Сидоровна!

Алеша элегантно протягивает руку Матильде и говорит с нарочито подчеркнутой вежливостью:

— До свиданья, Матильда Сидоровна!

Воскресный день. Где-то поют, где-то пляшут. На бревнах сидят группой колхозники Терентий Петрович, Евсеич, Катков, Настя и другие. Среди них Игнат играет на балалайке, Евсеич следит за калиткой Хвата. Шуров и Алеша вышли из калитки. Евсеич зовет их, помахивая рукой. Они подходят и садятся на бревна. Колхозники сразу же окружают Шурова.

— Никишка-то Болтушок против Самоварова поднял руку на собрании! — сообщает Евсеич.

— Все за вас подняли! — восхищается Терентий Петрович.

А Игнат задумался и говорит:

— Эх-хе-хе! Тося-то уехала… Зря. Ей-бо, зря…

Все притихли. Евсеич толкает Игната с одной стороны, Домна — с другой. Игнат смотрит на того и другого и говорит:

— Ну? Что? Ну, вспомнил. Жалко же такого агронома.

— А правда, кто же у нас теперь агрономом будет? — спрашивает Петя. — Вот Тосю бы…

Шуров мрачен. Алеша отходит в сторону. Настя поднимается и подходит к нему.

Ночь. В хате Терентия Петровича. Петя пишет письмо. Терентий Петрович диктует:

— Так и пиши: «Дорогая, значит, Тося! Шлю нам поклон от себя и от Терентия Петровича, и…»

— Поклоны после. Сначала письмо пишется.

— Чудак ты! Сроду так: сперва поклоны.

— Ну ладно; пусть по-вашему.

— Да не по-моему, а как полагается… «И от Алеши, и…»

Ночь. Игнат на пожарке. Выражение лица у него тоскливое. Он оперся подбородком о кулак и смотрит в темноту говоря:

— Вот, сиди — жди пожару… Уйду! Пусть Алешка другую работу дает — по нраву. Мне Петр Кузьмич какую хошь работу теперь даст. А это что? — осматривает он сарай.

Снова в хате Терентия Петровича. Петя продолжает писать и повторяет написанное вслух:

— «А Игнат Прокофьевич Ушкин о вас часто вспоминает. Он — все на пожарке. И уже не летает с одной работы на другую. — Терентий Петрович слушает Петю молча, — А председателем у нас теперь Петр Кузьмич… А кто будет агрономом — еще ничего неизвестно».

— Как так неизвестно? Пропиши: пущай едет в колхоз.

— Нельзя.

— Нельзя, — подтверждает и Терентий Петрович, покачивая головой. — Ну пропиши, что сушь у нас стоит страшная. Но хлеба хорошие. Тут и ваше, мол, радение есть… Эх-хе-хе! Когда же дожди-то будут!

— «Бабушка моя Марковна посылает вам поклон. А Петр Кузьмич все по ночам сидит в правлении и пишет, а днем в поле. Только плохо ему: один он».

— Пропиши: жениться бы надо, — вставляет Терентий Петрович.

— Нельзя, — возражает Петя.

— Нельзя, — соглашается Терентий Петрович, так же покачивая головой. — Вот, бывало, мы женились — просто. Точно говорю — просто. Матвеевна! — обращается он к жене, которая вяжет чулок. — Как мы с тобой женились-то, помнишь?

— А как же, ты сперва подрался с моим батькой, а на другой день я к тебе и ушла.

— Ну, ну! — осаживает ее Терентий Петрович.

— А венчались-то уже недели через три.

— Да хватит! — перебивает Терентий Петрович.

— Чего хватит? Какой ты был, таким и остался. Чего хватит? — ворчит она. — Не перебивай Петю.

Утро. Почтовый ящик. Петя опускает письмо.

Город. Тося сидит на скамеечке в парке и читает письмо, быстро пробегая глазами.

«Только плохо ему: один он». Тося подпирает ладонями лицо и задумывается. Потом говорит:

— Какие там хорошие люди!.. А ехать нельзя… — Читает снова, но уже вслух: — «Гришку Хвата Петр Кузьмич прижал здорово, а чем это кончится, еще не знаем»… — Тося мрачнеет и снова задумывается.

Гришка Хват выглядывает из калитки своего дома. На улице пустынно. Он отворяет ворота и выводит под уздцы лошадь, запряженную в воз люцерны. У калитки всхлипывает Матильда. Гришка идет сбоку воза, оглядываясь по сторонам. Из куста сирени выглядывают Терентий Петрович и Петя. Терентий Петрович говорит восторженно:

— Дошел Кузьмич Хвата!

Из калитки вышла Настя Бокова. Она смотрит в упор на Хвата. Он не выдерживает ее взгляда и переходит на другую сторону воза. Но из-за углов хат смотрят на него несколько человек молодежи. Гришка пытается перейти на другую сторону воза, но частушка Насти хлестнула его.

Хват понял, что ему не уйти от этих презрительных взглядов. И он, опустив голову и понукая лошадь, даже не ударяет кнутом.

А поле торжествует! Хлеб шумит, шумит…

Комбайн убирает пшеницу. В кабине трактора Костя. За штурвалом комбайна молодой комбайнер, покрытый половой и пылью, в засаленном комбинезоне.

Игнат идет с палочкой вдоль покоса, навстречу комбайну. Он останавливается, поджидая комбайн. Подходит комбайн. Игнат входит на трап, постучал пальцами по огнетушителю, сходит с трапа вниз, забегает вперед комбайна, останавливается и поднимает руку. Комбайнер машет ему рукой и кричит:

— Сойди, говорю!

Костя грозит Игнату кулаком из дверцы и показывает жестом, как он раздавит его в лепешку.

Игнат стоит невозмутимо. Стал и весь агрегат. Комбайнер и Костя подбегают к Игнату, оба рослые, сильные. Комбайнер сует огромный гаечный ключ к носу Игната и кричит:

— Остановить агрегат — преступление! Ты понимаешь — хлеб!

Игнат садится на землю, опасаясь, что его столкнут с дороги. Он говорит:

— Садитесь!

Те оба дружно плюнули. Костя лезет в кабину и включает скорость. Трактор едет прямо на Игната.

Игнат лежит, опершись на локоть, и ковыряет соломинкой в зубах. Гусеницы едут на Игната и замирают в метре от него: агрегат стал. Игнат манит пальцем комбайнера.

— Все равно пойдешь. Через человека не поедешь.

Комбайнер и Костя подходят. Игнат говорит:

— Огнетушитель для чего? Для безопасности от огня. Видишь: сушь. Заряди!

— Да вечером. Вечером, говорю! Не могу допустить простой!

— Вода есть, заряды есть — заряди!

— В райком пожалуемся!

— Что-о-о? Да мне сам Иван Иванович Попов сказал: «Прижми комбайнеров! Распустились!» Как инструкция гласит? Без огнетушителя не смей косить! Вот как гласит инструкция. А ты? — Игнат встал, отряхиваясь. — Давай заряды. Умеешь?

— Учили… Знаю, — буркнул комбайнер.

Комбайнер и Костя спеша заряжают огнетушитель.

Игнат машет им фуражкой, уходя от комбайна.

Где-то вдали тревожный сигнал комбайна. Этот сигнал все беспокойнее и беспокойнее. Он тревожит, зовет на помощь. В этот жуткий звук вмешивается голос:

— Пожа-а-ар! Пожа-а-ар!!

Этот крик доносится до двора колхоза, где Гришка Хват складывает последний навильник люцерны. Над селом навис набат, и двор мгновенно опустел. Гришка стоит один. Лицо его вначале растерянно, затем он неожиданно для нас распрягает лошадь, хватает попавшуюся под руку косу и верхом скачет в поле.

Крики вдалеке. Дым. Горит хлеб! Бегут женщины. Одна из них вопит:

— И хлебушек наш ми-ила-ай!

Тревожно гудят все комбайны. Костя остановил комбайн и вместе с комбайнером смотрит на пожар. Дальний угол поля горит, мчатся машины, бегут люди. Едут Шуров и Катков на грузовой машине. Шуров стоит в кузове. Они обгоняют бегущих людей. Шуров кричит:

— Сто-ой! Куда! Назад! Косы, косы с собой! Косы-ы!!

А по полю слышится передача этого слова: косы! косы! Люди хватают косы, вскакивают в машину и едут к пожару.

Игнат на дороге. Машина наезжает почти на него, но он ни с места. Это не тот Игнат, которого мы знаем! Это волевой человек. И шофер, вначале злобно останавливающий машину, уже подчиняется взгляду Игната. Игнат говорит:

— Из какого колхоза?

— Маленкова.

— Мобилизую! Пожар. По комбайнам! Собрать огнетушители! — командует Игнат и садится в кабину.

Бешено мчится машина по стерне, по высокому хлебу, по полевой дороге. Подъезжает к комбайну. Игнат выскакивает из кабины, хватает огнетушитель и приказывает комбайнеру:

— Отогнать комбайн от хлеба на километр! Стоять! — и уезжает.

Пожар. Дым. Огонь. Крики. Косари впереди огня обкашивают косами горящий участок. Катков и Шуров почти у огня. Катков командует:

— Шире прокос! Шире!

Но пламя обжигает лица косарей. Язык огня вклинился в пшеницу: вот-вот он прорвется — и пропало все поле! Кажется, что спасти хлеб уже невозможно.

Шуров бросается к косарям:

— За мной! — Он выхватывает у женщины косу к забегает к клину огня. Он почти в огне косит, сваливая пшеницу в огонь. За ним ряд косарей, и среди них Гришка Хват. Женщины руками бросают скошенный хлеб ближе к огню. Катков косит, косит. Люди выбиваются из сил. И вдруг… Подъезжает автомашина. Игнат выскакивает из кузова, показывая огнетушитель, держит его высоко, кричит истошно:

— Огнетушители-и-и!

Катков хватает огнетушитель. Игнат хватает огнетушитель. Костя хватает огнетушитель. Игнат приказывает Каткову:

— Сбивай внизу. Клин сбивай! Какого черта! Вот так! Дава-ай! — Он оглядывается, видит — стоят косари и вне себя кричит: — Коси-ить! Коси-ить! Лентяи!

Фельдшер Семен Васильевич тоже косит, но у него получается плохо — хлеб не ложится в ряд, а путается, коса застревает. Терентий Петрович косит рядом с фельдшером, он видит неудачные старания фельдшера и показывает ему, как надо косить:

— Локоть за спину заноси! Локоть! И сбрасывай крюком! Вот так!.. Ага! Так, так!

У фельдшера уже немножко получается, и он благодарно оглянулся на Терентия Петровича.

Шуров косит, ведя за собой строй косарей. Огонь близко. Но… Порыв пламени! Шурова с двумя другими косарями окружает огонь. Те двое успевают выскочить, но Шуров еще и еще раз размахнул косой, поперхнулся, оглянулся, и… мы его не видим.

— Пропал!

— Пропа-ал!

— Петр Кузьмич!

— Петр Кузьмич пропал!

Все в растерянности. Ужас охватил людей: погиб человек — надежда колхоза!

Игнат добивает огнетушителем опасный клин огня. Он слышит возгласы — крики и вопли. Он бросил огнетушитель. Секунду соображает, бросается к брезенту, моментально набрасывает его на себя, закутавшись с головы до ног, и… исчезает в огне, там, где остался Шуров.

Наступила гробовая тишина. Все стоят как завороженные, освещенные пламенем. Только и слышен зловещий треск огня. И в этой жуткой тишине — вопль Домны:

— Игнатушка-а!

— Пропал Игнат! — схватился за голову Терентий Петрович, выпустив косу из рук.

Все снова кричат. Косари перехватили язык пламени: дальше хлеб уже не будет гореть.

— Пе-етр Кузьми-ич! — зовет Алеша.

Нет отклика. Дым застлал все. Женщины плачут.

В полосе догорающего пламени, в клубе дыма, возникает что-то бесформенное, но живое, завернутое брезентом: оно идет к нам. Брезент развертывается — это Игнат вышел из огня, прижав к себе Шурова. Все бросились к нему.

Одежда Шурова тлеет в нескольких местах. Он кашляет и ложится на солому навзничь. Семен Васильевич окатил Шурова водой из ведра. Шуров, тяжело дыша, поднимает голову и смотрит в сторону. С его точки зрения видно: «язык» пожара сбит. Огонь обкошен. Хлеб спасен!

Около Шурова — Алеша, Катков, Игнат и другие. Семен Васильевич слушает сердце Шурова. Игнат щиплет обгоревший край брови и говорит:

— Ишь ты! Прихватило бровку-то маненько.

Шуров вновь открывает глаза и обращается к Игнату:

— Игнат Прокофьевич!

— А?

— Спасибо…

И Катков говорит Игнату:

— Спасибо! От всего колхоза спасибо!

— Может, я и виноват-то: недоглядел, — отвечает Игнат скромно и в то же время с глубоким огорчением.

Шуров в больнице на койке, забинтован.

У входа в коридор больницы — Катков, Алеша, Евсеич, Терентий Петрович. Перед ними врач. Катков спрашивает у врача:

— Как?

— Не скрою, ожоги серьезные, — отвечает врач, — Посетить может только кто-то один — всех не пущу.

Все трое, кроме Алеши, переглядываются: кому идти? Алеша смотрит в пол. Катков обводит всех взглядом и говорит:

— Иди, Алеша. Мы подождем здесь.

Алеша тихо идет по коридору.

— Ну, проживет? — спрашивает Евсеич.

Врач разводит руками и отворачивается.

Палата. Шуров лежит в том же положении, закрыв глаза. Входит Алеша. Он остановился в дверях и не решается беспокоить. Но вот он уже у кровати. Шуров открыл глаза. Мы видим его лицо. Они смотрят друг на друга. Алеша осторожно присаживается на край кровати, не сводя глаз с Шурова. Шуров будто говорит глазами: «Вот, брат, дело-то какое получилось…» И Алеша с ободряющей улыбкой смотрит на Шурова и будто хочет сказать: «Ничего, брат, ничего»… Он положил руку на плечо Шурова, и тот ласково и благодарно положил свою ладонь на Алешину руку.

Коридор больницы. Евсеич говорит врачу:

— Да нельзя, нельзя ему помирать! Невозможно!

— Это дело немыслимое, — подтверждает Терентий Петрович, — Такой человек не должен умереть.

— Все просим! — говорит Катков.

Врач задумался и, не ответив ничего, пошел. Но, обернувшись, спросил:

— У него есть близкие?

Терентий Петрович недоуменно посмотрел на собеседников и ответил врачу:

— Все близкие.

Палата. Алеша сидит все так же на краю постели. Шуров тихо говорит:

— Она тебя полюбит сильно… Полюбит, Алеша. — И он ласково проводит по руке Алеши.

Задумчивое лицо Алеши.

Телеграф районного городка. Алеша держит телеграмму, стоя у окошка в очереди: перед ним еще два незнакомых нам человека собираются давать телеграммы. Мы читаем телеграмму в руке Алеши:

«Таисии Ельниковой

Шуров больнице ему плохо выезжайте. Алеша».

Тося среди подруг и товарищей-студентов, окончивших институт. Все веселы. Только Тося грустна. Девушка обращается к ней:

— Тоська! Почему ты в Сибирь едешь? Практика на черноземах, а работать…

— Сибирь — хорошо! — отвечает за Тосю крепкий парень. — Я там и родился. Вместе поедем.

Швейцар к Тосе:

— Ельникова! Вам телеграмма!

Тося хватает телеграмму. Плачет. Подруги читают телеграмму. Парень-сибиряк говорит:

— Самолетом, Тося!

Тося вынимает деньги, пробует их считать и говорит:

— Не хватит на самолет.

— А ну, ребята, девчата! Давай, у кого сколько!

К Тосе тянутся руки с деньгами. В одной руке — три рубля, в другой — рубль.

Областной аэропорт. Тося выходит из самолета.

Тося в правлении колхоза. На двери табличка: «Председатель колхоза Шуров П. К.». В кабинете председателя за столом Катков. Он встает навстречу Тосе. Она останавливается среди кабинета и спрашивает:

— Жив?

— Врач уверяет, что все… это… обойдется, — уклончиво говорит Катков.

— Я еду сейчас же.

— Нельзя! Смотрите!

За окном страшная буря.

— …Такого и деды не помнят. Вода идет стеной. Десять телят унесло с луга… Только — завтра, Тося. И ни машиной, ни подводой — только пешком.

— Я сейчас…

— Через реку — нельзя. Река бурлит.

Волны. Река. Буря.

Кабинет Каткова. Катков продолжает:

— Я все приготовлю на завтра. Сейчас узнаем о состоянии по телефону.

— Я должна там быть! — упрямо повторяет Тося.

— Не пущу! — решительно говорит Катков. — Идемте ко мне!

Тося садится на стул.

Слышен ритмичный стук часов, глухое завывание ветра. Дождь хлещет в окно.

Тося поднимается и подходит к Каткову. Тот встал.

— Митрофан Андреевич… Я пойду, — говорит Тося тихо.

Катков секунду молчит. Он острожно положил руку на плечо Тоси и тихо произнес:

— Иди…

И Тося вышла.

Тося идет по улице. Дождь сечет косыми ливнями.

По улице бежит вода, сплошь залив землю. Ветер клонит ветви деревьев. Гром. Но лицо Тоси воодушевлено и освещено внутренним светом большой любви.

Тося идет.

Палата. Шуров смотрит в окно. За окном дождь. Крупные капли, как слезы, стекают по стеклу.

Игнат на пожарке. Он видит идущую Тосю. Он догоняет ее, снимает с себя плащ и набрасывает его на плечи Тоси. Она благодарно смотрит на улыбающегося Игната и идет дальше. А Игнат пошлепал ладонями по животу, а локтями — по бокам и на бегу весело говорит, глядя в небо:

— Давай, давай. Игнат не простудится!

Тося в поле. Она идет, завернувшись в плащ. Дождь. Молния. Гром.

Бурлящая река. Волны, волны. Тося на берегу реки.

Тося в лодке. Волны захлестывают за борт.

Палата. Шуров лежит, отвернувшись к стене. Мы видим, у, него под мышкой термометр. Но Шуров не спит.

Тихо открывается дверь. Неслышно входит Тося. Она замерла. Кто-то из коридора так же тихо закрыл за нею дверь. Тося смотрит на Шурова, не решаясь его беспокоить и, видимо, думая, что он спит.

Шуров лежит в том же положении, глядя в сторону. Мы видим, как чья-то рука осторожно и нежно прикасается к термометру. Шуров смотрит на эту руку, и в глазах его появляется радость — он переполнен счастьем. И вот он кладет свою ладонь на ту руку и, нежно сжав ее, гладит. Потом поворачивается, встречается взглядом с Тосей, сидящей на его кровати, и, не выпуская ее руки, говорит:

— Пришла?

— Пришла, — отвечает Тося просто и душевно, погладив Шурова по щеке.

А дни шли и шли…

Вокзал. Поезд Новороссийск — Москва. Проводник проверяет у пассажиров билеты. Среди пассажиров и Алеша. Он ищет глазами среди публики кого-то. Идут Шуров, Тося, Костя и Игнат. В сторонке стоит Настя с узелком в руках, но Алеша ее не видит. Настя смотрит на Алешу. Все, кроме Насти, группой подходят к Алеше. Он улыбается им. Все молчат.

Гудок отправления поезда. Шуров берет Алешу за плечи, смотрит в глаза и крепко, по-мужски, целует и отходит. Алеша смотрит на Тосю, потом тихо, с улыбкой, говорит ей, пожимая руку:

— Спасибо вам, Тося!

Второй звонок. Игнат говорит:

— Вот… Значит… уезжаешь… — вдруг рывком прижимает Алешу и, всхлипывая, плачет, как-то по-детски, просто, искрение, не стыдясь слез.

— Бывай здоров, Алеша! — прощается Костя и жмет Алеше руку.

— Пишите мне про поле, — говорит Алеша Шурову и становится на подножку вагона.

Настя порывисто бросается к Алеше, но, подойдя, смущается, опустив глаза. Игнат помог: он взял из ее рук узелок и передал Алеше уже на ходу поезда.

Поезд отходит. Алеша смотрит на нас с подножки и машет рукой. И каждому из провожающих кажется, что он прощально машет именно ему, в том числе и Насте.

Шуров и Тося смотрят вслед уходящему поезду.

А поле колхоза «Новая жизнь» было таким же хорошим, как и всегда.

Утро в поле. Шуров с Тосей. Тося прижалась к нему, смотрит вдаль. Они стоят на возвышенности, и перед ними расстилается поле.

— Дорогой наш Алеша!.. Как опишу ему поле — спрашивает Шуров не то у себя, не то у Тоси.

На экране поле. Звучит голос Шурова:

— Поле, поле!.. Чем определить твою красоту? Не ты ли пробуждаешься утром, умытое росой, когда в каждой капле отражается мир?

Картина утреннего июньского поля. Роса играет блестками. Большая капля росы приближается к нам, и мы видим отражение неба в капле.

— …Не ты ли волнуешься буйной пшеницей и шепчешь ласковыми овсами?

На экране волнующаяся буйная пшеница: море хлебов!

— …Не ты ли улыбаешься приветливо золотистыми цветами подсолнечника, который целый день поворачивает свои головки, следя за могучим солнцем?

На экране крупные цветущие шляпки подсолнечника.

— …Не твои ли это цветы льна, как голубые глаза дитяти?

На экране поле цветущего льна. Голубое море цветов, сливающееся на горизонте с небом. И не отличите, где кончается лен, где начинается небо. Ласковая русская голубизна!

— …И не на тебе ли, поле, в зимние стужи лежит серебряное покрывало от края и до края, куда достанет глаз?

На экране тихое зимнее поле. Дорога уходит далеко-далеко!

— …Не на твоих ли могучих просторах бушуют вихри метелей, когда в ураганных звуках слышится то плач младенца, то надрывный вой сирены, то завывание волка?

На экране зимний ураган. Не видно ни зги!

— …Да, это ты! Ты и тихое, если не тронет ветер, ты и буйное, если ворвется буран, ты и нежное в ласковых всходах, ты и суровое в зимнем раздумье. О, поле! Россия моя советская, моя земля, всегда красивая и любимая!

Та же картина утреннего июньского поля.

— …Нет силы, чтобы описать твою красоту и мощь! И я преклоняю пред тобою обнаженную голову в благодарности и восхищении! Преклоняю голову и перед людьми, преображающими твой лик, строящими новую жизнь!

Шуров стоит с обнаженной головой рядом с Тосей на том же месте. При последних словах подходит к ним Попов Иван Иванович. Они не заметили его прихода. Он положил руку на плечо Шурова и говорит:

— Кто не умеет ценить новой жизни, кто не желает бороться за новую жизнь, тот ее недостоин.

Проезжает автомашина с транспарантом «Новая жизнь».

Комбайн, школа, детские ясли с надписями «Новая жизнь».

Шуров обнимает Тосю и говорит:

— В новую жизнь!

— В новую жизнь! — повторяет Тося.

1955 г.