Как это начиналось...

Это случилось более тридцати лет назад. Я работал над книгой о великом русском писателе-сатирике М. Е. Салтыкове-Щедрине. В Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР просматривал карточки каталога на букву «с», листал описи фондов Салтыкова, Белинского, Некрасова... Среди карточек на «с» попалась одна очень загадочная: на ней надпись — Станк... Мелькнула догадка: видимо, это Н. В. Станкевич.

Через два дня в читальном зале архива мне выдали потускневшую от времени большую синюю папку. Затаив дыхание, листаю письма в редакцию какого-то журнала некоего Станк...

Станк... сообщает в редакцию журнала о работе над своими морскими рассказами и повестями, о новых творческих планах, делает ряд уточнений в текстах своих произведений, просит редактора внести в корректуры необходимые исправления и дополнения.

Я понял, что первоначальное предположение неправильно. Ведь Николай Станкевич не писал морских рассказов. Он автор философских статей, глава философского кружка, игравшего в свое время значительную роль в духовной жизни России, незаурядный поэт.

Вскоре выяснилось: в папке — письма автора морских рассказов, очерков, повестей, романов Константина Михайловича Станюковича. И под текстами писем — торопливая, неразборчивая, трудно читаемая подпись: Станюкович. Через несколько минут я нашел в большом ящике фотокопий писем деятелей искусства, размещенных по алфавиту, образец его почерка. Теперь уже нет никаких сомнений — это Станюкович! И речь в его письмах идет о значительных, широко известных его произведениях.

Эти первые находки как бы окрылили меня. Я убедился, что в архивах хранятся многие неопознанные материалы — реликвии нашей духовной культуры.

А через несколько лет в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР я обнаружил 82 письма романиста Болеслава Маркевича, в которых содержались ценнейшие сведения о многих русских писателях и участниках русского освободительного движения, о судебных процессах над народовольцами, о нескольких покушениях на жизнь царя Александра II, о придворных интригах, о действиях министров и сенаторов, дипломатов. Под этими автографами не было подписи Маркевича. Они адресованы близкому другу романиста редактору журнала «Русский вестник» М. Каткову. Отставной камергер Маркевич сообщал по секрету своему московскому приятелю все самые сенсационные петербургские новости. Определить имя автора этих анонимных писем было нетрудно: многие копии их хранятся в рукописном отделе Государственной библиотеки имени В. И. Ленина в большом фонде Каткова. Эти копии мне были уже известны.

О пребывании поэта К. Н. Батюшкова в Стокгольме говорится в обнаруженном письме поэта к Д. Н. Блудову. Большую ценность представляют обнаруженные письма И. А. Крылова к Д. Блудову и Н. Гнедичу, рукопись «Воспоминания о Чернышевском» П. Ф. Николаева, письма С. П. Шевырева, М. Е. Салтыкова, К. М. Станюковича, В. Г. Короленко, М. П. Погодина, М. А. Бакунина, К. С. Аксакова, И. С. Тургенева, а также письма к В. А. Жуковскому, Д. В. Григоровичу и другим русским писателям.

Архивы Москвы хранят немало удивительных сокровищ. Тысячи уникальных рукописей еще не выявлены. «Но даже и в тех архивохранилищах, где учтена и описана каждая незначительная бумажка, в тысячи тысяч листов никто еще не вникал, они еще ждут исследователя... Бездны исторических тайн, увлекательнейших, нежели самые напряженные рассказы о приключениях, хранятся в архивах», — справедливо говорил И. Л. Андроников.

Почти сто лет ведутся интенсивные поиски пушкинских рукописей. Казалось бы, все основные архивные фонды и коллекции документов, связанные с Пушкиным и его окружением, уже обследованы. И все-таки, бывает, обнаруживаются рукописи поэта, считавшиеся утраченными.

Неутомимый исследователь творчества Пушкина Р. Е. Теребенина обнаружила в ленинградской Государственной Публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина автографы двух лицейских стихотворений Пушкина: «Твой и мой» («Бог весть за что философы, пииты на твой и мой давным-давно сердиты...») и «Экспромт на Огареву» («В молчаньи пред тобой сижу...»).

Эти тексты давно известны, но автографы их считались утраченными. Находка двух ранних автографов поэта — это поистине событие в истории новых разысканий о Пушкине.

Где эти реликвии?

За годы Советской власти ученые выявили множество неизвестных фактов биографии Пушкина, но белых пятен и загадок, связанных с жизнью поэта, все еще немало. Еще не разысканы письма Натальи Николаевны Пушкиной. Не выяснена окончательно судьба тетрадей Капниста и Милорадовича с записями пушкинских стихов. Биограф поэта П. В. Анненков свидетельствовал: «Мы имеем только весьма малую часть переписки Пушкина, но и та принадлежит к важным биографическим материалам».

До сих пор неизвестно местонахождение очень многих автографов писем Пушкина к В. А. Жуковскому, В. К. Кюхельбекеру, М. А. Корфу, А. А. Фуксу, П. П. Каверину, Д. В. Давыдову, В. А. Соллогубу, С. Д. Нечаеву, Н. И. Ушакову, В. Д. Сухорукову, В. Ф. Одоевскому, П. А. Осиповой, Е. Ф. Канкрину, Е. П. Люценко, Д. И. Хвостову, М. А. Дондукову-Корсакову, И. И. Лажечникову, А. X. Бенкендорфу, Д. К. Нессельроде, М. С. Воронцову, А. А. Жандру и многим другим.

Утрачена записка Н. Н. Раевскому, переданная А. Подолинскому в Чернигове, письмо к А. А. Дельвигу из Михайловского (начало сентября 1824 г.), письмо Дельвигу (от 20 сентября 1824 г.) при посылке отрывка из «Евгения Онегина» для «Северных цветов», письмо к Н. М. Языкову (начало сентября 1824 г.), переданное через А. Вульфа. Где-то в Сибири затерялась часть писем Пушкина, посланных В. К. Кюхельбекеру, а на Кавказе — письма П. А. Катенину. «Написал я Веневитинову... письмо», — сообщал Пушкин 2 марта 1827 года Дельвигу. Это письмо неизвестно. А через 13 дней Веневитинова не стало.

«К сожалению, мы не знаем 8 ранних писем Пушкина, — и одно сухое, официальное письмо его, — самое раннее из дошедших до нас, — 1815 г. к И. И. Мартынову, не дает возможности судить об эпистолярном стиле Пушкина», — писал Б. Л. Модзалевский.

В свое время он не без оснований сетовал: «Мы не знаем такого значительного отдела писем его, как письма к родителям и к сестре, а из писем к брату имеем лишь незначительную долю. Нам не известно ни одного раннего, детского письма Пушкина, но что они были — и были целы еще сравнительно недавно, видно из письма И. В. Анненкова к брату его Павлу Васильевичу... Н. Н. Ланская намеревалась предоставить в распоряжение Ивана Васильевича переписку Пушкина с сестрою, когда ему было 13 лет».

Неизвестны также письма Пушкина к дяде его В. Л. Пушкину, кроме юношеского послания, которое было опубликовано в «Вестнике Европы».

У Булгарина, по его словам, был «целый пук писем Пушкина», но в печати нам известны лишь два письма. Из многочисленных писем поэта к влюбленной в него Анне Вульф сохранилось только одно. К большому сожалению, не сохранилось ни одного письма к Н. М. Карамзину и его жене.

11 февраля 1828 года В. П. Титов в одном из писем сообщал М. П. Погодину: «Пушкин готовит вам письмо о Б. Годунове; что он мне читал, славно». О каком письме говорит Титов, до сих пор неизвестно. А ведь это письмо было подготовлено Пушкиным для журнала «Московский вестник».

В мае 1825 года И. И. Козлов сообщал Пушкину о том, что его эпиграммы вызывают живой интерес. Козлов выделил эпиграмму «Василий и Михаил». Этот пушкинский текст до нас не дошел...

Известный пушкинист М. А. Цявловский призывал исследователей искать утраченные рукописи произведений поэта. Нам неизвестны рукописи шестой главы «Евгения Онегина». Не найдены рукописи «Гавриилиады», «Моцарта и Сальери», «К Чаадаеву», автографы многих антиправительственных политических стихотворений, эпиграмм... Не дошли до нас также стихотворения «Послание Бонапарте», «Послание Трубецкому», «Послание Жуковскому», «Прощание с жизнью», «Послание Кюхельбекеру» и др. Неизвестен текст пьесы «Так водится в свете», написанной Пушкиным в соавторстве с М. Л. Яковлевым. «И вообще можно сказать, — писал М. А. Цявловский, — что мы не обладаем всеми рукописями больших произведений Пушкина».

Не разысканы до сих пор отдельные тетради знаменитой «Истории Петра». Этот перечень можно продолжить. Не дошло до нас и много стихотворений, вписанных в альбомы. «Альбомы с записями его стихов и прозы насчитывались, вероятно, десятками, но нам известны только 27», — писал М. А. Цявловский.

Новое о поэте искать в архивах

Надо ли говорить, как дорого каждому советскому человеку все, что связано с именем гениального русского поэта А. С. Пушкина. В результате интенсивных поисков новых реликвий Пушкинианы найдено многое. Но поиски необходимо продолжать. Пройдут десятилетия, одно поколение сменит другое, но любовь к великому поэту никогда не угаснет. И будут продолжаться разыскания пушкинистов. В этом убеждаешься, читая сообщения о поисках неизвестных рукописей поэта. И я решил одну из глав своей будущей книги посвятить Пушкину. А для этого надо изучить основные источники, связанные с Пушкинианой: его произведения, письма, мемуары, архивные путеводители и, наконец, карточные каталоги архивов, описи фондов лиц, прямо или косвенно связанных с Пушкиным.

Карточный каталог — один из основных видов научно-справочного аппарата архива, позволяющий ориентироваться в составе и содержании документальных материалов. Систематический, предметный и именной карточные каталоги архивов помогли мне установить несколько для меня новых, ранее неизвестных фактов из жизни Пушкина и поэтов его времени. Постепенно обнаруживались весьма интересные сведения о Пушкине и его окружении.

Так, в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина я изучил немало редких материалов о Пушкине. Большую ценность имели для меня списки стихотворений поэта, биографические и библиографические материалы о нем в музейном собрании и в ряде других фондов, весьма интересные и любопытные сведения о переписке Пушкина с женой Натальей Николаевной.

В ЦГАОР я нашел уникальные списки стихотворений Пушкина и пьесы «Дон-Жуан». В ЦГАДА обнаружил неизвестное письмо Д. Давыдова о Пушкине и непечатавшийся некролог о нем. Вышедший в свет двухтомный путеводитель «Личные и архивные фонды в государственных хранилищах СССР» (1962—1963) помог мне в составлении перечня лиц, связанных с Пушкиным, в выявлении самых необходимых для поисков архивных фондов.

Переступая порог читального зала архива, я уже четко представлял себе цель научного поиска.

В архиве вас ждут сюрпризы самого неожиданного характера. Вы ищете материалы о Пушкине, а в папках неустановленных лиц можете обнаружить подлинные рукописи его современников — поэтов пушкинской поры, критиков 20—30-х годов XIX века.

Неизвестные прежде архивные материалы позволяют зачастую уточнить отдельные литературные факты, как это случилось, например, с пушкинским стихотворением «Полководец». Творческая история этого стихотворения предстала теперь в совершенно новом свете. Если ранее считалось, что текст стихотворения «Полководец» не может быть с уверенностью установлен согласно «последней авторской воле», то в настоящее время с полной уверенностью установлен по последнему авторскому тексту, обнаруженному в Центральном государственном архиве Октябрьской революции. Это самый поздний, отражающий последнюю волю поэта беловой автограф стихотворения «Полководец».

Стихотворение вписано в альбом великой княгини Елены Павловны (1806—1873) на пяти страницах четким изящным почерком, без исправлений. Подпись поэта отсутствует, но в рукописи содержится характерная пушкинская концовка. В конце автографа рукой владелицы альбома сделана пометка по-французски: «Записано Пушкиным собственноручно».

Вписать «Полководца» в альбом Елены Павловны Пушкин мог не ранее 7 апреля 1835 года, когда оно было создано, и до 26 января 1837 года, за день до дуэли.

До сих пор были известны два автографа стихотворения «Полководец»: 1) черновой, в рабочей тетради 1833—1835 годов, относящийся к апрелю 1835 года; 2) перебеленный, на отдельном листе, сохранивший несколько слоев исправлений. Оба автографа хранятся в Пушкинском доме.

Наша находка — полный беловой автограф «Полководца», которому предшествовали указанные выше автографы: черновой и перебеленный со множеством исправлений (он приобрел вид черновой рукописи).

Вот текст этого автографа:

Автограф датируется 1836 — началом 1837 года, так как английский альбом с водяным знаком «1835» мог появиться в магазинах Петербурга только через год — в 1836 году. Следует иметь в виду, что такая бумага появлялась в употреблении в России обычно не ранее чем через год после выпуска ее фабрикой (год выпуска обозначался водяным знаком); тем более относится это к бумаге английской, и не почтовой, а к альбому, который требовал времени на брошюровку листов и на работу над дорогим сафьяновым переплетом с конгревным (рельефным) тиснением и позолотой. И еще одно существенное соображение. В начале альбома владелицей было вырвано множество листов: обнажены нитки, сшивавшие недостающие «тетради» альбома; корешок переплета шире оставшихся в альбоме листов; первый лист с текстом «Полководца» отбился, второй поврежден. Елена Павловна вручила Пушкину альбом для внесения туда стихов уже после того, как многие листы были заполнены какими-то ныне утраченными записями. На эти записи также потребовалось какое-то время.

К творческой истории «Полководца»

Стихотворение «Полководец» (с пропуском целого четверостишия и рядом разночтений) было напечатано Пушкиным в № 3 «Современника» за 1836 год.

В обнаруженном нами альбомном автографе Пушкиным восстановлено четверостишие с несколькими дополнениями. Текст этого автографа имеет ряд отличий от текста, опубликованного в «Современнике».

Здесь впервые М. И. Кутузов и Барклай-де-Толли — «соперники». Пушкин с особой остротой выделяет эту главную мысль; его стремление реабилитировать Барклая в этих строках достигает своего апогея:

В альбомном автографе вместо печатного текста:

Пушкин восстанавливает более ранний вариант:

В новонайденном автографе впервые появляется эпитет «оставленный». В двух черновых автографах, предшествовавших печатному тексту, был другой эпитет: «непризнанный».

Сопоставление текстов чернового и перебеленного автографов и журнального текста позволяет сделать вывод о том, что поэт очень тщательно и напряженно обдумывал каждое слово.

Важнейший вопрос, на который должны ответить текстологи и литературоведы, — каковы же причины, побудившие поэта исключить из текста «Полководца» четыре стиха. После обращения к Барклаю:

в перебеленной рукописи следовало сопоставление воинской судьбы Барклая и Кутузова:

Исключив эти четыре стиха, Пушкин переработал и предыдущие. В последнем слое правки перебеленной рукописи поэт заменил первые два из цитированных стихов тремя:

В журнальном варианте вместо заключительного стиха:

который рифмовался с предыдущим:

Пушкин напечатал два новых стиха:

Последний стих остался нерифмованным.

Из последующего четверостишия поэт оставил только восклицание: «Вотще!» В таком урезанном виде и появилось в «Современнике» стихотворение. После неоконченного стиха «Вотще!» в журнальном варианте следовали два ряда отточий.

Изъятие цитированного четверостишия повлекло за собой изменение стихов 48—49, в которых первоначально содержался намек на Кутузова. Вместо стихов перебеленного автографа:

в журнальном тексте появилось:

Изменения Пушкин внес в окончательный печатный текст, желая «избегнуть какого-либо упоминания или намека на преемника Барклая-де-Толли — М. И. Кутузова».

Пушкин был в приятельских отношениях с дочерью Кутузова Е. М. Хитрово, преклонявшейся перед гением поэта. Изъятое Пушкиным четверостишие, где говорилось, что Кутузов «стяжал» у Барклая-де-Толли «успех, сокрытый» в голове последнего, было бы совершенно неуместным и неприемлемым для печати.

Изъятые автором из тактических соображений стихи не были даже представлены в цензуру, ибо Пушкин прекрасно сознавал, что цензура их никогда не пропустит.

Но даже выправленный Пушкиным текст вызвал протест со стороны председателя цензурного комитета князя М. Дондукова-Корсакова. 18 августа 1836 года он по докладу цензора А. Л. Крылова доносил Главному цензурному управлению о том, что «в числе статей, поступивших на рассмотрение цензуры... стихотворение «Полководец» заключает в себе некоторые мысли о главнокомандующем российскими войсками в 1812 году Барклае-де-Толли, выраженные в таком виде, что комитет почел себя не вправе допустить их к напечатанию без разрешения высшего начальства». Но усилия «князя Дундука», как называл его Пушкин, оказались напрасными: министр народного просвещения С. С. Уваров разрешил стихотворение к печати. Стихотворение появилось в «Современнике» (1836, № 3) без подписи Пушкина.

В «Полководце» поэт выступил против официозной трактовки Отечественной войны 1812 года. В связи с этим заслуживает внимания вывод И. Л. Андроникова о том, что Пушкин умолчал о военных заслугах Александра I, и уже сам этот факт свидетельствует о полемической направленности «Полководца».

Ю. Н. Тынянов называл стихотворение «Полководец» резко полемическим, направленным против официальной истории с ее избранными, канонизированными героями 1812 года, «апологией теневой и полуопальной исторической фигуры».

Появилась интересная, но далеко не бесспорная публикация Н. Н. Петруниной «Новый автограф «Полководца». С некоторыми выводами Н. Н. Петруниной мы никак не можем согласиться, в частности с ее утверждением о том, что новый автограф Пушкина «не может быть истолкован как дефинитивный, отменяющий печатный текст», как выражение «последней воли» автора.

Кроме того, Н. Н. Петрунина, по сути дела, безоговорочно принимает на веру весьма спорную точку зрения Ю. Н. Тынянова, который убежден в том, что Пушкин исключил фрагмент о Кутузове и Барклае не по цензурным, а по чисто художественным соображениям. Пробел и отточия, введенные Пушкиным в текст «Полководца», Тынянов, по словам Н. Н. Петруниной, «рассматривает как своеобразный графический «эквивалент текста», имеющий двойную функцию. Пушкин таким образом: а) выделил отрезок «Вотще» и паузу, как бы заполняющую один стих, оставив пустое место; б) дал эквивалент строфы. Первое дало ему возможность с необычайной силой выделить отрезок, второе — факт конструкции.

Все эти рассуждения Ю. Н. Тынянова весьма неубедительны. Урезанный Пушкиным текст, исключение самого значительного четверостишия, раскрывающего магистральную идею всего произведения, вызывало у читателей закономерный вопрос: «А что же скрыто за отточиями?» Паузы, «эквиваленты», «пустые места» нарушали художественную целостность текста, не выражали подлинной воли автора. Пушкин исключил особо весомые стихи. Далеко не каждая купюра осуществляется в художественных целях. Кроме того, в журнальном варианте стих «Бросался ты в огонь, ища желанной смерти» остался нерифмованным. Неужели и этот нерифмованный стих — доказательство осуществления художественных целей?

Н. Н. Петрунина считает: «...новейшее исследование Г. М. Коки показало, что принятое в пушкиноведении мнение Н. О. Лернера о «реабилитации» Барклая как цели пушкинского стихотворения не имеет под собой исторической почвы. Устраненный от руководства русской армией в 1812 году, Барклай после перенесения военных действий за границу и кончины Кутузова вновь был призван к руководству войсками. Его заслуги в кампаниях 1813 и 1814 гг. были официально признаны и оценены».

Традиционную версию, по которой стихи, изъятые Пушкиным, были невозможны для печати, Н. Н. Петрунина ставит под сомнение. По ее убеждению, не было вообще необходимым ставить вопрос о «реабилитации» Барклая. Апология Пушкиным фигуры Барклая не имела якобы под собой исторической почвы, потому что в конце концов заслуги полководца все-таки были признаны. Действительно, заслуги Барклая были в известной мере оценены. Но этому финалу предшествовали многие (подчас закономерные и неизбежные, исторически оправданные) сложные события, которые не так-то просто объяснить. В хронике этих событий было немало и трагического: нежелание народа поддерживать Барклая, злобные и коварные интриги придворного фаворита Беннигсена, стремившегося занять место Барклая, конфликт с Багратионом, несправедливые обвинения в измене, недовольство многих представителей дворянских и армейских кругов в целом правильными военной стратегией и тактикой Барклая, их вымышленные и предвзятые сообщения и наветы, увольнение Барклая с должности военного министра, его столкновение с влиятельным недругом, великим князем Константином...

Все это обусловило полемическую остроту «Полководца». Трагическая участь Барклая возбудила, по слонам Белинского, «негодование в великом поэте». Для Белинского «Полководец» — «одно из величайших созданий гениального Пушкина».

«Мудрая воздержанность Барклая-де-Толли не могла быть оценена в то время, — свидетельствует Ф. Н. Глинка. — Его война отступательная была собственно — война завлекательная. Но общий голос армии требовал иного... Народ... втайне чувствовал, что (хотя было все) недоставало еще кого-то — недоставало полководца русского».

И тем не менее подвиг полководца, по мнению Белинского, заслуживает благодарной памяти, несмотря на то, что отстранение его от руководства армиями было исторически оправданной, «разумной и непреложной необходимостью».

«...Подвиг Барклая-де-Толли велик, участь его трагически печальна и способна возбудить негодование в великом поэте, но мыслитель, благословляя память Барклая-де-Толли и благоговея перед его священным подвигом, не может обвинять и его современников, видя в этом явлении разумную и непреложную необходимость», — писал Белинский.

Барклай совершил поистине исторический подвиг: он сберег русскую армию, которая благодаря этому нанесла впоследствии мощный удар противнику. Смена Барклая стала исторической необходимостью. Для самого полководца она была глубоко личной трагедией человека, жестоко оскорбленного несправедливостью. И потому не случайно смерть на поле брани казалась ему крайне желанной, о чем он сам не раз вспоминал. В бою на Бородинском поле он ринулся в самую гущу неприятельских войск, ему грозило пленение, рядом с ним было убито два офицера и ранено девять воинов. Но судьба пощадила Барклая, искавшего смерти: он остался цел и невредим.

В условиях значительного превосходства сил противника Барклай-де-Толли проявил незаурядный талант полководца и успешно осуществил отход и соединение двух крупных русских армий. Однако отступление вызвало недовольство в дворянских кругах и в армии. Осмотрительную тактику Барклая поддерживал Ф. Н. Глинка, искренне веривший полководцу. По его словам, мудрый главнокомандующий, проведший армию от Немана до Смоленщины, «не дал отрезать у себя ни малейшего отряда, не потерял почти ни одного орудия, ни одного обоза, этот благоразумный вождь, конечно, увенчает предначатия своим желанным успехом».

Сам Кутузов одобрял эти действия Барклая и признавал их весьма благоразумными.

«Я надеюсь... что беспристрастное потомство произнесет суд с большей справедливостью», — писал о себе Барклай-де-Толли. И действительно, история реабилитировала Барклая, потомки воздали должное его полководческому таланту.

И этому с позиций подлинного историзма в значительной мере способствовал Пушкин. Он проявил гражданское мужество, он первым возвысил голос в защиту полуопального, «язвимого злоречием» полководца. Стало быть, вопрос о «реабилитации» Барклая для Пушкина возник не случайно, а имел историческую почву.

Тема «Барклай и Кутузов» получила свое логическое завершение в стихотворении Пушкина «Художнику» (1836), обращенном к скульптору Б. И. Орловскому — автору памятников Кутузову и Барклаю-де-Толли, поставленных позднее у Казанского собора.

Итак, не случайно Пушкин не одобрял официозного умаления роли Барклая-де-Толли в Отечественной войне 1812 года. Не случайно образ Барклая привлек внимание поэта в X главе «Евгения Онегина». Его план борьбы с полчищами Наполеона путем отступления внутрь страны признан, по словам Пушкина, «ныне ясным и необходимым».

Стихотворение «Полководец» было написано Пушкиным под свежим впечатлением посещения Военной галереи Зимнего дворца, где были представлены портреты многих знакомых ему деятелей: Д. В. Давыдова, И. Н. Инзова, А. П. Ермолова, А. А. Закревского, Е. Ф. Керна, К. Ф. Ламберта, А. Ф. Ланжерона, В. В. Левашова, И. Ф. Паскевича-Эриванского и многих других. Самое пристальное внимание поэта привлек портрет Барклая-де-Толли, написанный знаменитым художником Доу.

Вокруг «Полководца» ломаются копья

Стихотворение Пушкина «Полководец» вызвало разнообразные оживленные отклики современников. Высоко оценили стихотворение А. И. Тургенев, М. С. Щепкин. «Барклай — прелесть!» — писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому.

Гоголь также восхищался «Полководцем»: «Где выберется у нас полугодие, в течение которого явились бы разом две такие вещи, каковы «Полководец» и «Капитанская дочка»? Видана ли была где-нибудь такая прелесть!» — восклицал он в одном из своих писем.

15 октября 1836 года в «Северной пчеле» (№ 236) в отделе «Смесь» было помещено следующее сообщение: «В вышедшей на сих днях третьей книжке Современника находится, между прочими любопытными статьями в стихах и прозе, одно стихотворение А. С. Пушкина, превосходное по предмету, по мыслям, по исполнению. Не можем отказаться от удовольствия выписать это произведение, одно из лучших свидетельств, что гений нашего поэта не слабеет, не вянет, а мужается и растет, что Россия должна ждать от него много прекрасного и великого. Вот это стихотворение».

Поэт с большим интересом прислушивался к мнению читателей. После того как «Полководец» был опубликован, он спрашивал А. О. Россета, обучавшегося в пажеском корпусе, как находят это стихотворение в кругу военной молодежи. При этом Пушкин добавлял, что он вовсе не дорожит мнением знатного, светского общества. Позднее, уже после смерти поэта, с одобрительным отзывом о «Полководце» выступил в 1838 году В. Г. Белинский. Он назвал его «превосходным». Общеизвестны и другие интересные высказывания великого критика об этом стихотворении.

Стихотворение вызвало печатный протест со стороны Логгина Ивановича Голенищева-Кутузова.

Л. И. Голенищев-Кутузов был генерал-казначеем флота, председателем ученого комитета морского министерства, членом Российской академии. Его перу принадлежит много компилятивных и переведенных книг и статей. Во второй половине 1830-х годов 66-летний старик Л. И. Голенищев-Кутузов был уже не у дел.

Прочитав в «Современнике» стихотворение «Полководец», Л. И. Голенищев-Кутузов решил выступить в печати с брошюрой, направленной против Пушкина. Разрешенная 3 ноября 1836 года к печати цензором П. Гаевским книжка Л. Голенищева-Кутузова была вскоре набрана и 8 ноября 1836 года вышла в свет тиражом в 3400 экземпляров. Л. Голенищев-Кутузов писал:

«В «Полководце» описание галереи с портретами генералов, подвизавшихся в Отечественную войну, прекрасно, но некоторые мысли и стихи до знаменитого полководца относящиеся, противны известной истине, противны его собственным словам, его отличительным свойствам; состоят из вымыслов, преувеличений, ни мало не нужных, когда дело идет о человеке, которого деяния принадлежат истории. — Меня удивили следующие стихи:

Прочитав сию строку, можно подумать, что полководец был один из небольших в Германии владетельных князей, или другого государства вельможа, который, узнав, какою опасностию угрожаема Россия, отказался от владения или продал свое имущество, оставил отечество и с своими сокровищами, с своими известными великими способностями, явился спасать Россию. — Все в жертву ты принес земле тебе чужой — всякое слово в сей строке противно истине. Воспеваемый полководец был лифляндец, следовательно, Россия для него не чужая земля, лифляндцы для нас не иностранцы, и они и мы должны удивляться сему изречению. Лифляндские дворяне в течение ста лет, со времен императрицы Анны Иоанновны, во все бывшие кровавые войны, не исключая ни одной, кровью своею доказали, что Россия для них не чужая земля, приобрели полное право носить имя русских, и отличное их служение на всех поприщах сие подтвердило; а поэт для мнимого превознесения своего героя решил, что он хотя и лифляндец, но не русский и Россия для него земля чужая; следовательно, поэт решил, что и другие лифляндцы, служившие в России на разных поприщах, тоже не русские. Сие пиитическое решение удивило меня тем более, что оно противно мнению полководца, которое я неоднократно от него слышал. Все в жертву ты принес — каждый служащий на военном поприще несет в жертву всю жизнь, а богатый военнослужащий иногда приносит в жертву свое имущество, проживаемое на службе. Что ж принес в жертву России описываемый полководец? — Ничего!».

Протест Л. Голенищева-Кутузова вызвали и стихи:

В автографе в альбоме Елены Павловны он читается:

«Сей стих, — писал Л. Голенищев-Кутузов, — для меня совершенно непонятен. Многие военные писатели на разных языках и преданные Наполеону признали, что до взятия и после взятия Смоленска он сделал важные ошибки, и что ежели бы остался в Смоленске, последствия могли быть совсем другие. По мнению поэта, что воспеваемый им полководец своими действиями спас Россию, должно предполагать, что он предвидел и знал все ошибки, которые сделает Наполеон в войне против России. — За год вперед предвидеть ошибки Наполеона, не в делах политических, не по внутреннему управлению, а именно ошибки его по военному искусству, и в таких действиях, которые не начаты!!! Подобною способностью к предвидению, к проницательности кажется никто не был одарен, — и наш полководец был чужд, далек от такого беспредельного самомнения, каковое ему приписует поэт».

К теме «Полководца» Л. Голенищев-Кутузов неоднократно обращается и в своих дневниках. Так, 17 октября 1836 года он вносит следующую запись:

«Вчера... был день моих именин, а потому все мои родные и добрые друзья приехали нас навестить, была и кузина Лиза Хитрово. О Пушкине. Говорю о нем вот почему: она была очень возбуждена и крайне раздражена стихами, которые Пушкин написал к портрету Барклая, отметив его замысел спасения России своими пресловутыми маневрами в 1812 году. Стихи эти в Современнике. Среди них есть и прекрасные, но они совершенно противны истине — он говорит между прочим:

от первого до последнего слова — ложь. Барклай был сыном бедного лифляндского дворянина или офицера, следовательно, Россия не была для него чужая земля, он не был иностранцем, он не отделил своего состояния в Лифляндии от России, потому что ничего не имел, следовательно, ничего в жертву не принес. — У кузины были слезы на глазах, она говорила мне о неблагодарности Пушкина, которого так хорошо приняла, — я сказал, что она совершенно напрасно его так принимала, и я узнал, что он сочинил на нее оскорбительные эпиграммы. Ее дочь должна убрать его портрет из своей комнаты — лучше написать об этом послезавтра».

В действительности «возмущение» дочери Кутузова не было таким сильным, как об этом свидетельствует Л. Голенищев-Кутузов. Все дальнейшие поступки Елизаветы Михайловны Хитрово свидетельствуют о ее исключительной преданности великому поэту. Когда Л. И. Голенищев-Кутузов решил выступить со своей злополучной полемической брошюркой о «Полководце», Е. М. Хитрово сразу поставила в известность об этом Пушкина, предупредила его о грозившей ему неприятности.

«Я только что узнала, дорогой друг, — писала она, — что цензура пропустила статью, опровергавшую ваши стихи. Лицо, написавшее ее, в ярости на меня и не пожелало ни за что ни показать мне ее, ни взять обратно (из цензуры). Меня не перестают тревожить из-за вашей элегии — я словно мученица, милый Пушкин, но люблю вас оттого еще больше и верю вашему преклонению перед героем и вашему хорошему отношению ко мне...».

Выпады Л. Голенищева-Кутузова против Пушкина вызывали восхищение С. С. Уварова, высмеянного поэтом в знаменитой оде «На выздоровление Лукулла». Злорадствовали не только С. Уваров и его клевреты, но и многие другие враги Пушкина.

Поэт решил в «Современнике» парировать удары своих недоброжелателей: он опубликовал свое «Объяснение» в связи с выходом брошюры Л. Голенищева-Кутузова. «Слава Кутузова, — писал Пушкин в «Объяснении», — неразрывно соединена со славой России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России; его памятник: скала Святой Елены!

...Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая-де-Толли, потому что Кутузов велик? Ужели, после 25-летнего безмолвия, поэзии не позволено произнести его имени с участием и умилением?

Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб; вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не народом и не в 1812 году. Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, была радостной для России, но тем не менее тяжела для его стоического сердца... Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окруженный враждой, язвимый злоречием, но убежденный в самого себя, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом». Пушкин стремился не только воздать должное воинским подвигам Кутузова и Барклая-де-Толли — это для него было несомненным, но и раскрыть величие нравственного облика двух полководцев.

Поэт не ставил основной целью оценить воинские заслуги Барклая. Он писал: «Стоическое лицо Барклая есть одно из замечательнейших в нашей истории. Не знаю, можно ли вполне оправдать его в отношении военного искусства; но его характер останется вечно достоин удивления и поклонения».

Он был весьма далек от стремления видеть причины удач Кутузова в одном лишь его следовании стратегическим планам Барклая, ибо поэт говорил и о «превосходстве военного гения» Кутузова, о том, что он «один облечен был в народную доверенность, которую так чудно... оправдал».

В ответ на полемику, связанную с «Полководцем», Пушкин напечатал одновременно с «Объяснением» фрагмент написанного еще в 1831 году стихотворения «Перед гробницею святой...», в котором восхищался воинской доблестью и незаурядным полководческим талантом Кутузова, «маститого стража страны державной», «смирителя всех ее врагов».

С душевным трепетом, с поникшей головой он стоит перед гробницей великого полководца. Он славит «старца грозного» Кутузова, «столпов нависшие громады и их знамен нависший ряд».

Поэт восклицает:

Это стихотворение вносило полную ясность в оценку Пушкиным военной деятельности Кутузова. Пушкин отдает должное воинским подвигам, прозорливости и мудрости народного полководца М. И. Кутузова, высоко ценит его полководческий гений «стража страны державной».

Владелица альбома

Владелица альбома Елена Павловна была для Пушкина человеком, которому он мог доверительно сообщить даже полный текст своего «Полководца». Елена Павловна, урожденная Фредерика-Шарлотта-Мария, принцесса Вюртембергская (1806—1873), в 1823 году вышла замуж за младшего сына Павла I — великого князя Михаила Павловича. Если ее муж Михаил Павлович, по свидетельству Ф. Ф. Вигеля, «ничего ни письменного, ни печатного с малолетства не любил, из музыкальных инструментов признавал только барабан и презирал занятия искусствами», что характерно и для Николая I, то Елена Павловна была человеком незаурядным, энциклопедически образованным, поражавшим всех широтой и бойкостью своего ума. Будучи парижанкой по воспитанию и характеру, она чувствовала себя чужой среди таких людей, какими были Николай I и Михаил Павлович. Она дружила с либеральными государственными деятелями, литераторами, музыкантами, артистами, учеными, которые собирались во флигеле Михайловского дворца, у княгини О. Одоевской и княгини Е. Львовой. Елена Павловна была хорошо знакома с В. А. Жуковским и П. А. Плетневым (которые обучали ее русскому языку), А. И. Тургеневым, В. Ф. Одоевским, П. А. Вяземским, А. Г. Рубинштейном, М. Ю. Виельгорским, Ф. И. Тютчевым, И. С. Тургеневым. Она живо интересовалась литературой и искусством. Николай I нередко советовался с нею в семейных делах и при всей своей самонадеянности прислушивался к ее мнению. И все-таки подозрительно относился к либеральничанию княгини.

П. А. Вяземский в одном из писем к жене (2 января 1832 г.) прямо заявлял, что Елена Павловна «здесь не заживется, ибо не уживется» и что «разногласие ее с прочими (членами царской семьи. — И. Т.) слишком резко».

Смелость и независимость суждений, прямота, необыкновенный такт в общении с окружающими — все это выделяло ее среди других членов царской семьи. Один из мемуаристов свидетельствовал: «С негодованием отзывалась она (Елена Павловна. — И. Т.) о пустоте и мелочности интересов придворной жизни».

Особенно высоко современники отзывались о ее уме, умении вести беседу. Нет никакого сомнения, что она с неизменным интересом читала каждое новое произведение Пушкина.

Не без участия Елены Павловны Жуковский через Плетнева 7 марта 1826 года обращается к Пушкину с просьбой прислать «Бориса Годунова» для чтения на лекциях. Пушкин настороженно заявляет: «Какого вам «Бориса» и на какие лекции? в моем «Борисе» бранятся по-матерну на всех языках. Это трагедия не для прекрасного полу». Он решительно отказывается выслать Плетневу неопубликованную рукопись «Бориса Годунова».

По этому поводу 11 мая 1826 года П. А. Катенин писал Пушкину: «Меня недавно насмешил твой якобы ответ на желание одного известного человека прочесть твою трагедию Годунов: трагедия эта не для дам, и я ее не дам. — Скажи, правда ли это? Меня оно покуда несказанно тешит».

Пушкин, обличавший в трагедии самовластье и самодержавие, проявил большую осторожность. Он, видимо, в те годы почти ничего не знал о либерализме Елены Павловны. И только через несколько лет, 27 мая 1834 года, Пушкин представляется Елене Павловне.

В дневнике Пушкин подробно записал об этой встрече:

«26 мая был я на пароходе и провожал Мещерских, отправляющихся в Италию. На другой день представлялся великой княгине. Нас было человек 8; между прочим, Красовский (славный цензор). Великая княгиня спросила его: «Вам, должно быть, очень докучна обязанность читать все, что появляется». — «Да, ваше императорское высочество, — отвечал он, — современная литература так отвратительна, что это мученье». Великая княгиня скорей от него отошла. Говорила со мной о Пугачеве». О том, что Пушкин придавал большое значение этой встрече, свидетельствует его письмо к жене от 3 июня 1834 года. В нем поэт сообщал: «В прошлое воскресенье представлялся я к великой княгине. Я поехал к ее высочеству на Каменный остров в том приятном расположении духа, в котором ты меня привыкла видеть, когда надеваю свой великолепный мундир. Но она так была мила, что я забыл и свою несчастную роль и досаду. Со мною вместе представлялся цензор Красовский. Великая княгиня сказала ему: «Вас, вероятно, очень утомляет обязанность читать все, что появляется». — «Да, ваше императорское высочество... — отвечал он ей, — тем более, что в том, что теперь пишут, нет здравого смысла». А я стою подле него. Она, как умная женщина, как-то его подправила».

Неоднократно встречался Пушкин с Еленой Павловной и позднее. Так, 26—27 июня 1834 года он сообщал жене: «Когда я представлялся великой княгине, дежурная была не Соллогуб, а моя прищипленная кузинка Чичерина, до которой я не охотник, да хоть бы и Соллогуб была в карауле, так уж если влюбляться...».

В дневнике А. С. Пушкин записал 8 января 1835 года: «Великая княгиня взяла у меня Записки Екатерины II и сходит от них с ума». Известно, что мемуары Екатерины с ее едкими намеками на родословную династии Романовых в это время всячески преследовались Николаем. По его приказу сжигались все копии этих «Записок». О них не знал даже сам наследник — Александр Николаевич до самого вступления на престол в 1855 году. А Елена Павловна все-таки успела при содействии Пушкина ознакомиться с весьма опасными и злыми записками Екатерины II. 16 февраля 1836 года Пушкин снова был у Елены Павловны. В журнальной книге Михаила Павловича мы читаем: «18 февраля. Воскресенье... Обеденный стол имела ее высочество у себя, а его высочество кушал у государя. По вечеру были и гости у ее высочества: Опочинин и 2 дочери, сочинитель Пушкин, Жуковский, Хитрово».

26 декабря 1836 года Елена Павловна сообщала мужу в Лозанну: «Я видаю иногда Вяземского, как и твоих протеже — семью его, и я приглашала два раза Пушкина, беседа которого кажется мне очень занимательной».

О встрече Пушкина и Елены Павловны в узком кругу за несколько дней до дуэли свидетельствует В. И. Анненкова (урожденная Бухарина), жена Николая Николаевича Анненкова, адъютанта великого князя Михаила Павловича. Она хорошо знала Пушкина и Лермонтова. Неоднократно встречалась с Пушкиным в Киеве, Москве и Петербурге.

Мемуары В. И. Анненковой отличаются удивительной точностью и достоверностью. Она могла запамятовать какие-либо несущественные детали и факты, но эту последнюю в своей жизни встречу с Пушкиным, перед которым Анненкова буквально благоговела, она не могла забыть и не могла выдумать.

В мемуарах В. И. Анненковой мы читаем: «В последний раз я видела Пушкина за несколько дней до его смерти на маленьком вечере у великой княгини Елены Павловны. Там было человек десять: графиня Разумовская, Мейендорф, урожденная Огэр, Пушкин и несколько мужчин.

Разговор был всеобщим, говорили об Америке. И Пушкин сказал: «Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив не единым хлебом».

Это евангельское изречение в устах Пушкина, казалось, удивило великую княгиню; она улыбнулась, глядя на меня с понимающим видом. Я тоже улыбнулась, и, когда несколько минут спустя Пушкин подошел ко мне, я сказала ему, смеясь: «Как вы сегодня нравственны!..»

В последний раз встретилась Елена Павловна с Пушкиным на балу у М. Г. Разумовской, накануне дуэли, вечером 26 января 1837 года. С. Н. Карамзина сообщает: «Великая княгиня Елена Павловна была тоже на этом балу, она не танцевала, но много беседовала с умными людьми, подобными Баранту, Виельгорскому, Либерману... Вечером на балу у гр. Разумовской я видела Пушкина в последний раз; он был спокоен, смеялся, разговаривал, шутил, он несколько раз судорожно пожал мне руку, но я не обратила внимания на это».

Вечером на балу у М. Г. Разумовской кто-то обратил внимание П. А. Вяземского на необычайную беседу Пушкина и д’Аршиака. «Пойдите, посмотрите, Пушкин о чем-то объясняется с д’Аршиаком, тут что-нибудь недоброе», — сказали Вяземскому. Вяземский направился в сторону Пушкина и д’Аршиака, но при его приближении разговор прекратился».

А между тем П. А. Вяземский и его жена Вера Федоровна были в курсе последних событий в семейной жизни Пушкина, знали до мельчайших подробностей преддуэльную историю. Они не могли не чувствовать грозовую атмосферу надвигающегося конфликта Пушкина с царем и Дантесом. И тем не менее П. А. и В. Ф. Вяземские в эти критические для Пушкина дни проявляют непростительную беспечность. Об этом косвенно свидетельствуют, в частности, письма Вяземского. 26 января 1837 года, накануне дуэли Пушкина с Дантесом, Вяземский писал А. Я. Булгакову: «Вчера был славный бал у старушки Мятлевой... Дом ее барский, старинный... Я с летами делаюсь аристократом. Сегодня бал у Разумовской».

Пушкину грозит смертельная опасность. Вяземский, увлеченный балами, ничего не предпринимает, чтобы спасти своего друга, предотвратить роковую дуэль. 27 января 1837 года Вяземский посылает Эмилии Мусиной- Пушкиной посылку и одновременно пишет письмо А. Я. Булгакову. В нем он озабочен не надвигающейся дуэлью, а своими стихами, посвященными Ольге Николаевне — дочери царя. В этом письме он сообщает Булгакову: «Вчера на бале у графини Разумовской ее высочество Елена Павловна говорила мне о стихах Ольге Прекрасной и о ней самой, прибавя, что по последним известиям великого князя здоровье Ольги Прекрасной поправляется». Заметим, что именно на этом балу

Вяземского предупредили о подозрительном объяснении Пушкина с д’Аршиаком («тут что-нибудь недоброе»). А друг Пушкина проявил поразительную беспечность...

Не могли не знать о предстоящей дуэли Пушкина и его противники — царь и шеф жандармов Бенкендорф. Они не предотвратили ее. 27 января 1837 года Бенкендорф намеренно послал жандармов не в сторону Парголова, где должны были стреляться Пушкин с Дантесом, а в противоположном направлении.

Наступила роковая развязка. Пушкин стрелялся на дуэли с Дантесом. Случилось непоправимое.

Узнав о тяжелом ранении поэта, Елена Павловна писала Жуковскому записку за запиской, спрашивая о состоянии умирающего Пушкина.

В этих взволнованных и искренних записках выражается серьезная и глубокая тревога по поводу ранения поэта.

В. А. Жуковский в письме к С. Л. Пушкину свидетельствует: «Великая княгиня, очень любившая Пушкина, написала ко мне несколько записок, на которые я отдавал подробный отчет ее высочеству согласно с ходом болезни». Ответные записки Жуковского к Елене Павловне, к сожалению, до нас не дошли. Д. Д. Благой, комментируя вышеуказанное свидетельство Жуковского, заявляет: «Письмо Жуковского было проникнуто тенденциозным стремлением всячески идеализировать отношения между Пушкиным и царем, придать систематическим преследованиям поэта видимость «отеческого» о нем попечения. Поэтому и к его словам о «любви» к Пушкину со стороны Елены Павловны следует отнестись с немалой долей скептицизма». Вряд ли правомерен столь категоричный вывод исследователя. Вряд ли можно заподозрить Елену Павловну в неискренности. Ведь к ее либерализму сам царь относился весьма настороженно.

Приведем эти поистине скорбные записки Елены Павловны:

«27 января 1837 г.

Добрейший г. Жуковский!

Узнаю сейчас о несчастии с Пушкиным — известите меня, прошу Вас, о нем и скажите мне, есть ли надежда спасти его. Я подавлена этим ужасным событием, отнимающим у России такое прекрасное дарование, а у его друзей — такого выдающегося человека. Сообщите мне, что происходит и есть ли у Вас надежда, и, если можно, скажите ему от меня, что мои пожелания сливаются с Вашими.

Елена».

«27—28 января 1837 г.

Я еще не смею надеяться по тому, что Вы мне сообщаете, но я хочу спросить Вас, не согласились бы послать за Мандтом, который столь же искусный врач, как оператор. Если решатся на Мандта, то, ради бога, поспешите и располагайте ездовым, которого я Вам направляю, чтобы послать за ним. Может быть, он будет в состоянии принести пользу бедному больному; я уверена, что вы все решились ничем не пренебречь для него.

Е.».

«27—28 января 1837 г.

Тысяча благодарностей за внимание, с которым Вы, мой добрый г. Жуковский, делитесь со мною Вашими надеждами, они становятся также моими, и я прошу Вас сообщить мне, хотя бы на словах, длится ли улучшение. Если бы это было угодно богу!

Е.».

«29 января 1837 г.

Итак, свершилось, и мы потеряли прекраснейшую славу нашего отечества! Я так глубоко этим огорчена, что мне кажется, что во мне соединяются сожаления и его друзей, и поклонников его гения. Тысячи прочувствованных благодарностей Вам, мой добрый г. Жуковский, за заботливость, с которою Вы приучали меня то надеяться, то страшиться. Как она тягостна, эта скорбь, которая нам осталась!

Когда сможете, Вы сообщите мне, как чувствует себя его бедная жена, о которой я не забываю и которую жалею от глубины души!

Е.».

Теперь совершенно по-новому нужно отнестись к этим четырем запискам Елены Павловны, посланным Жуковскому в связи с трагедией Пушкина. Нет никаких сомнений, что Елена Павловна искренне, с болью в сердце скорбит по поводу тяжелого состояния Пушкина, предлагает ему неотложную врачебную помощь и, наконец, потрясена трагической вестью о смерти поэта.

Неоднократно упоминается в дневнике Пушкина имя великого князя Михаила Павловича — мужа Елены Павловны.

Высказывания же Михаила Павловича о поэте на первым взгляд кажутся противоречивыми. Он то сочувствует убийце Пушкина — «солдату» Дантесу, то с сарказмом порицает «мерзкие и гнусные сплетни», «работу клики злословия», «махинации... комитета общественного спасения» .

Но это вынужденное, показное сочувствие Пушкину было лишь лицемерием великого князя. О том, какова цена этому «сочувствию», крупный знаток творчества Пушкина П. Е. Щеголев писал:

«За свое остроумие Дантес пользовался благоговением великого князя Михаила Павловича, который считался изрядным остряком своего времени и своего круга и любил выслушивать остроты и каламбуры. Даже трагический исход дуэли Пушкина не положил предела их общению на почве каламбуров. После высылки из России Дантес встретился с Михаилом Павловичем в Баден-Бадене и увеселял его здесь своими шутками и дурачеством».

Если в письмах Михаила Павловича мы находим противоречивые на первый взгляд суждения о дуэли Пушкина, то Николай I о ней высказался весьма откровенно, с неприязнью к великому поэту. В письме к сестре Марии Павловне 4(16) февраля 1837 года он сообщал:

«Здесь нет ничего любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть пресловутого (trop fameux) Пушкина, убитого на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, притом что она не была решительно ни в чем виновата.

Пушкин был другого мнения и оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой иной исход дела был невозможен. По крайней мере он умер христианином. Эта история наделала много шума, а так как люди всегда люди, истина, с которой ты не будешь спорить, размышление весьма глубокое, то болтали много; а я слушал — занятие, идущее впрок тому, кто умеет слушать. Вот единственное примечательное происшествие» (перевод с французского).

Здесь Николай с пренебрежением и иронией говорит о смерти «пресловутого, печальной известности Пушкина». И этот отзыв не случаен: он выражает подлинное отношение царя к поэту. Он принадлежит гонителю Пушкина, потребовавшему тайного увоза тела поэта из Петербурга, опечатания его бумаг, принятия мер против возможной народной манифестации. По его настоянию получили выговоры журналы, опубликовавшие пушкинские некрологи, и был отправлен в ссылку М. Ю. Лермонтов.

Последняя воля автора

Найденный автограф интересен прежде всего с точки зрения эвристики, ибо позволяет сделать вывод о том, что и в наши дни возможно обнаружение рукописей Пушкина. И кроме того, сам факт обнаружения автографа подтверждает мысль о том, что существовали и существуют пробелы в изучении литературного наследия великого поэта. Найденный автограф интересен с точки зрения текстологической. Он позволяет внести ряд серьезных уточнений в основной (канонический) текст стихотворения, помогает глубже выявить идейно-художественный замысел автора. Новая рукопись позволяет нам глубже проследить движение пушкинских мыслей: поэт неоднократно обращается к волнующей его теме «Полководца», вносит ряд значительных исправлений, делает вставки и замены эпитетов. Мы входим в творческую лабораторию Пушкина и прослеживаем бесспорный факт творческого процесса: поэт с 7 апреля 1835 года и почти до последних дней своей жизни обращается к своему детищу — «Полководцу». Уточняется датировка создания последней его редакции: запись осуществлена по выходе 3-й книжки «Современника», так как билет на его выпуск выдан 28 сентября 1836 года. Творческая история «Полководца» предстала теперь совершенно в новом свете. Б. В. Томашевский справедливо писал: «Последние переделки автора наиболее точно передают художественное задание произведения».

Для текстолога всегда очень важно выявить последнюю волю художника слова «как наиболее соответствующую самому зрелому авторскому исполнению».

Воля поэта, отразившаяся в окончательном тексте произведения, для текстолога, по меткому выражению Н. К. Пиксанова, «наивысший закон». Н. К. Пиксанов обосновал так называемый «телеогенетический» метод исследования текста, базирующийся на комплексном, всестороннем изучении его творческой истории. Он уделял при этом большое внимание телеологии художника, т. е. его внутренней целеустремленности, движению авторских мыслей. Текстолог обязан соблюдать незыблемый принцип ненарушимости воли автора. Этот впервые в нашей науке высказанный Н. К. Пиксановым принцип был признан основополагающим для всех текстологов. Но отдельные суждения Н. К. Пиксанова вызвали острую полемику. В частности, ученые подвергли критике следующий тезис Н. К. Пиксанова: «Если в окончательном тексте поэт отверг ранний вариант, редактор обязан подчиниться авторской воле, хотя бы этот вариант был (или показался) художественнее окончательного текста».

Текстологам следует помнить исключительно важное положение академика Д. С. Лихачева: «Воля автора не статична, а динамична. Она может быть доведена автором до конца и может быть не доведена». Канонический (или основной) текст — это авторский текст в его самой поздней редакции, это результат последнего этапа творческой работы автора над текстом произведения. Это самое высокое проявление мастерства данного автора и его идейно-художественного замысла. В большинстве случаев последняя творческая воля выражается в наиболее позднем прижизненном издании произведений писателя. Однако считать это закономерностью невозможно. К последней воле автора надо подходить дифференцированно. Нужно всесторонне и критически изучить все источники текста. Бывают случаи, когда автор в результате эволюции его мировоззрения вносит в последнюю редакцию ряд существенных изменений, несколько ослабляющих общественную остроту своего произведения. Об этом свидетельствует созданная в 1846 году во время душевного кризиса «Развязка Ревизора» Гоголя, ослабляющая социальную остроту комедии и ее финальной немой сцены.

В 1873 году Толстой существенно переработал текст «Войны и мира». Здесь налицо «тот редкий в истории нашей классической литературы и трудный для текстологов случай, когда под воздействием изменившегося мировоззрения, эстетических взглядов автор нанес ущерб своему созданию». Аналогичные случаи характерны для Н. Карамзина — автора «Писем русского путешественника», В. Одоевского («Русские ночи»), а также А. Писемского и Г. Успенского, ослабивших в последних редакциях ряд своих рассказов и очерков, их социальную злободневность. Нередко автор делает уступки цензуре, ибо заранее знает, что его самые смелые и дерзкие мысли вызовут цензурный запрет. Так вынужден был иногда поступать Н. А. Некрасов. С многочисленными купюрами и переделками он напечатал в «Отечественных записках» свою поэму «Княгиня Трубецкая». «Думаю, что в таком испакощенном виде... цензура к ней придраться не могла бы», — писал он А. А. Краевскому. К жестким требованиям неумолимой цензуры стремился приспособить свое любимое детище — вольнолюбивую поэму «Демон» — М. Ю. Лермонтов. Он был вынужден в последней редакции «Демона» выпустить слишком смелые диалоги (например, «Зачем мне знать твои печали...»). Это явная уступка цензуре. Поэтому текстологи отдают предпочтение первой редакции «Демона», что позволяет устранить искажения автоцензурного порядка. К условиям цензуры стремился приспособить свою вырезанную из «Отечественных записок» «крамольную» сказку «Вяленая вобла» М. Е. Салтыков-Щедрин.

Новый пушкинский автограф интересен и с точки зрения биографической. Несомненно, в этом стихотворении он не только стремится вернуть из несправедливого забвения большого человека, замалчиваемого и в последующие десятилетия, но и осмыслить свой творческий и жизненный путь. Ведь и ему довелось узнать гонения царя, нападки цензоров, выходки клеветников большого света, доносы булгариных, резкие, запальчивые инсинуации критиков и большие материальные и финансовые затруднения. Летом 1834 года он сообщал В. А. Жуковскому: «Домашние обстоятельства мои затруднительны; положение мое не весело; перемена жизни почти необходима». В 1835 году положение Пушкина весьма осложнилось. В трагической участи Барклая Пушкину виделось что-то сходное с его личной нелегкой судьбой.

Эти слова и для Пушкина в последние годы его жизни были полны глубокого личного смысла. В эти трудные годы поэт, как в стихотворении «К Овидию» (1821), мог бы сказать, обращаясь к Барклаю:

Найденный автограф интересен и в психологическом аспекте. Он позволяет глубже проследить психологию творчества поэта. Этот автограф — драгоценнейший документ, в котором зафиксирована окончательная стадия творческого процесса. Почерк поэта четкий, изящный, уверенный, текст без единой помарки, без каких бы то ни было исправлений. Видимо, Пушкин взял у Елены Павловны альбом к себе домой, в спокойной обстановке переписал полный текст «Полководца», а затем вернул его владелице. В последнем автографе он восстанавливает (с двумя разночтениями) изъятый им текст: видимо, он очень дорог поэту. В рукописи почти полностью сохраняется пунктуация текста: это лишний раз свидетельствует о том, что автограф создавался не на людях, не во время посещения Елены Павловны, а в домашней обстановке. А главное: и в самые тягостные преддуэльные дни Пушкин мог самозабвенно отдаваться художественному творчеству и создавать подлинные шедевры, вносить в них новые существенные исправления, придавая им особую остроту, значительность и художественную цельность.