Анализу первой главы волкогоновского двухтомника “Ленин” я посвятил четыре обстоятельные статьи, в кото­рых на конкретных фактах постарался показать, что шум­но разрекламированная новинка — этот вовсе не “полити­ческий портрет”, а сборник компилятивных статей, изоби­лующих к тому же сплетнями, мифами, домыслами, грубыми ошибками. Если бы я подверг столь тщательному разбору остальные главы только 1-го тома (“Магистр ор­дена”, “Октябрьский шрам” и “Жрецы террора”), то мой анализ составил бы полтора десятка критических статей, что не под силу моим издательским возможностям. Поэто­му придется останавливаться лишь на ключевых момен­тах опуса сановного автора, когда охаивание Владимира Ильича, созданной им большевистской партии и Великой Октябрьской революции принимает настолько наглый ха­рактер, что не может не вызвать естественного протеста.

Совершенно проигнорировав деятельность Ленина по соз­данию “Союза борьбы за освобождение рабочего класса”, его заключение в одиночке петербургской тюрьмы, а затем и пребывание в сибирской ссылке, в главе с таинственным на­званном “Магистр ордена” Волкогонов с апломбом заявляет, что большевистская партия — прообраз “государственно­идеологического ордена”, пригодного лишь для тоталитарно­го строя. О том, что этот лексикон бывшего политрука срод­ни языку самых оголтелых антикоммунистов, можно судить по заключительным строкам главы “Магистр ордена”:

“С помощью организации-ордена Ленин смог в конце концов завладеть общественным сознанием миллионов лю­дей, но не только для того, чтобы позвать их в светлую горницу будущего, но и чтобы разбудить в подвалах ин­стинктов революционную жажду ниспровержения, отри­цания и разрушения. Он не учел одного: его партия могла жить только в тоталитарной системе. В любой другой она не способна существовать. Август 1991 года подтвердил обреченность его детища (с. 180)”.

Нетрудно представить, что и как ответили бы генералу на это пасквилянтское заявление миллионы коммунистов, сложивших свои головы на фронтах Великой Отечествен­ной войны, восстанавливавших родимую страну от разру­хи в послевоенные годы, бдительно стоявших затем 40 лет на страже своей Отчизны в Советских Вооруженных Си­лах, а также ветеранов войны и труда, хранящих верность коммунистическим идеалам.

Но кто, как не генерал Волкогонов, почти 40 дет прорабо­тавший в политорганах Советских Вооруженных Сил, и ему подобные перевертыши своим двуличием (говорили и пи­сали одно, а делали другое) как раз и содействовали попра­нию ленинских норм партийной и государственной жизни, извращению коммунистической морали и нравственности?

Далее. Если бы в СССР и после Сталина, скажем, в брежневско-горбачевскую эпоху, существовала тоталитар­ная система, то смогла ли бы команда Ельцина захватить в августе 1991 года власть в стране? Ведь в тоталитарном государстве этот переворот был бы невозможен хотя бы потому, что Вооруженные Силы, КГБ и МВД моментально пресекли бы такую попытку в самом зародыше.

В своих стараниях представить большевистскую партию как некий орден, руководство которого уповало только на насилие, террор и на достижение личного благополучия, Вол­когонов перещеголял даже зарубежных антикоммунистов, в частности, автора книги “Ленин” Л. Фишера. Даже буржуаз­ный публицист, характеризуя Ленина, уважительно подчер­кивал, что его диктатура была “диктатурой воли, упорства, жизнеспособности, знаний, административного таланта, по­литического задора, практического чутья и убедительности... Его ум и решимость подавляли противника, убежденного в непобедимости Ленина... Его самоотверженность была тако­ва, что никто не мог обвинить его в личном тщеславии или корыстолюбии”. Во многом благодаря Ленину, который “лич­но показывал пример сурового пуританизма”,— продолжал Фишер,— большевистская партия после взятия власти в 1917 году превратилась в “монашеский орден”: “Коммунист с оружием в руках сражался на поле брани, завоевывал умы пропагандой, благодаря энергии, планомерности и особой тех­ники принуждения, одерживал победы на хозяйственном фронте. Наградой за доблесть служило ему назначение на еще более трудный и опасный пост. Доходные местечки про­тиворечили коммунистическому нравственному кодексу” (Фи­шер Л. Ленин. Нью-Йорк, 1970, с. 751).

Если Волкогонов уничижительно отзывается о большеви­стской партии, взрастившей его и давшей ему чины и зва­ния, которыми он продолжает кичиться и пользоваться, то неудивительно, что он, подобно отпетым антисоветчикам, считает и Великую Октябрьскую социалистическую рево­люцию трагическим событием в жизни России. В главе, пре­зрительно названной “Октябрьский шрам”, Волкогонов с умилением пишет о Николае II, как о царе-миротворце, об эмигрантах, изъявивших в начале мировой войны желание защищать Отечество, и т. п. А вот Ленин, по словам паск­вилянта, “вел безмятежную жизнь”; занимался самообра­зованием, написанием статей и книги “Империализм как высшая стадия капитализма”. “Но не будь революции, об этих работах, как и о самом Ленине, мы знали бы сегодня не больше, чем о литературном наследии в делах Михай­ловского, Ткачева, Нечаева, Парвуса, Равич...” (с. 186).

Невооруженным глазом видна злонамеренность этих не­вежественных утверждений. Во-первых, Владимир Иль­ич, подобно великому французу-социалисту Жану Жоре­су (убитому в августе 1914 года за свою антивоенную дея­тельность), делал все возможное и невозможное, чтобы изобличить зачинщиков кровавого передела мира и моби­лизовать трудящихся на борьбу за прекращение империа­листической войны. А, во-вторых, пора бы знать доктору наук, что история не любит сослагательного наклонения: мало ли что могло случиться, если бы да кабы... (Скажем, о чем бы сейчас писал Волкогонов, если бы к власти не при­шли лжедемократы”?..). Поэтому и выеденного яйца не стоят пространные умствования Волкогонова вроде того, что ес­ли бы Владимиру Ильичу не удалось весной 1917 года вер­нуться из Швейцарии в Россию, то, “кто знает... состоялся ли бы октябрьский переворот?” (с. 198). Но не больше гас­трономической ценности представляют и те страницы волкогоновской стряпни, где он, мошеннически перевирая ис­торические источники, обсасывает так называемый “не­мецкий фактор” в русской революции вообще и переезд группы политэмигрантов во главе с Лениным в “пломби­рованном” вагоне через территорию Германии. Но ведь са­ма-то идея проезда этим маршрутом принадлежала не Вла­димиру Ильичу, а Мартову. И справедливо в связи с этим замечание Л. Фишера: “Ленину дело представлялось про­стым: он стремился в Россию, а все остальные пути были закрыты. Что об этом скажут враги в России и на Западе, его нимало не беспокоило. Меньшевики, он знал, не станут на него нападать: их вождь Юлий Мартов приехал в Рос­сию той же дорогой”.

Волкогонов в душе понимает несостоятельность напа­док на Ленина за возвращение на родину через территорию врага, не верит он и в то, что Владимир Ильич лично пользо­вался какими-то немецкими деньгами, но тем не менее пи­шет ничем необоснованные строки, изощряясь в остроумии: “Кайзеровская Германия и большевики оказались тайны­ми любовниками. Но странными — по расчету” (с. 224).

Около двух десятков страниц в книге занимает сюжет “Ленин и Керенский”. Свое видение образов этих “самых популярных людей 17 года в России” Дмитрий Антонович выразил так: “Керенский — типичный российский либе­рал, пытавшийся поглаживанием успокоить вздыбившую­ся Россию, сделать ее похожей на западные демократии. Ленин — великий и беспощадный утопист, вознамерив­шийся с помощью пролетарского кулака размозжить че­реп старому и создать общество, идея которого родилась в его воспаленном мозгу” (с. 234).

Не знаю, сам ли придумал эту характеристику наш ав­тор или заимствовал ее из чужого труда, но в любом слу­чае она не верна. Керенский не был типичным либералом, ибо задолго до 1917 года склонялся к решительной борьбе с царизмом (вплоть до террора), а став лидером буржуаз­ного Временного правительства, ввел в армии смертную казнь, благословил охоту на большевиков, расстрел мир­ной демонстрации в июле 1917 года и т. п. Что же касается Владимира Ильича, то идея социалистической революции витала в России “не только в его голове и задолго до того, как он стал ее воплощать в жизнь.

Роль заправской “демократической” гадалки явно при­шлась по душе генералу и он с самодовольным видом ве­щает: “Удайся Февраль 1917 года, и Россия была бы сего­дня великим демократическим государством и ее не ждал бы развал, как Советскую империю...” (с. 242).

Антинаучность подобных “прогнозов” ярко выра­зилась в попытке Волкогонова поставить на одну доску результаты мятежа Корнилова и других генералов в ав­густе 1917 года против Временного правительства с “ав­густовским путчем 1991 года”: “Тогда, в 1917-м, Керен­ский как-то сразу потерял свое влияние, а через 74 года в сходной (?!) августовской ситуации его лишился и Гор­бачев. В этом опасность бесконечного балансирования, маневрирования, лавирования...”. Ведь “сходной-то си­туации” в 1991 году не было: если бы кто-то из генера­лов (Язов, Крючков, Пуго и др.) действительно поднял “мятеж”, то в считанные минуты верными им частями были бы интернированы не только Горбачев, но и Ель­цин со своими приближенными.

Недоумение вызывает надуманная попытка Волкого­нова провести еще одну аналогию между 1917 и 1991 года­ми: “исторические лидеры переходного периода (примеры тому А. Ф. Керенский и М. С. Горбачев) хороши лишь для начала дела. Они неспособны без катаклизмов довести на­чатое до конца. Это герои исторического момента... Керен­ский “споткнулся”* на неспособности решить проблему ми­ра. Горбачев “уткнулся” в идеализацию октябрьского пе­реворота” (с. 285). (Любопытно было бы услышать пояснение самого Горбачева относительно дела, которое он “только начал”). Пока же замечу лишь одно: в хоре, руководимом Горбачевым, одним из самых певучих был политрук Вол­когонов, который без устали вещал о всемирно-историческом значении Великого Октября. И даже 11 июля 1990 го­да, когда генерал уже переметнулся в стан ренегатов-”демократов”, он в “Известиях” твердил, что “Октябрьская революция во многом изменила облик мира, заставила за­ботиться о социальной защите людей”.

В книге же “Ленин” Дмитрий Антонович Великий Ок­тябрь называет не иначе, как “переворот”, который, мол, “оставил глубокий, вечный шрам на ковре (?) российской истории. Он еще более рельефно виден на фоне рваных ран гражданской войны” (с. 324). А ведь еще недавно Вол­когонов усердно доказывал, что военная интервенция им­периалистов США, Англии, Франции и Японии против Со­ветской России в 1918 году являлась экспортом контрре­волюции, катализатором гражданской войны. И как бы ни хотел сегодня генерал, ему не удастся опровергнуть сво­его же анализа причин гражданской войны, который был дан им в книге “Триумф и трагедия” (кн. 1, ч. 1, с. 88): “Уже в апреле-мае 1918 года началась иностранная воен­ная интервенция, возродившая у буржуазии и помещиков надежду на реванш. Повсюду мятежи, контрреволюцион­ные выступления белого офицерства, казаков, кулаков, на­ционалистов. Страна, разрушенная четырехлетней войной, оказалась не просто в огненном кольце — она была сама в пламени войны. У республики не было границ. Были одни фронты.

...Конец Советской власти казался недалеким. Тем бо­лее, что началась настоящая охота на комиссаров. В Пет­рограде эсер Леонид Канегиссер выстрелом сражает Мои­сея Урицкого; в июле убит белогвардейцами Семен На- химсон, известный комиссар латышских стрелков. Комиссар продовольствия Туркестанской республики Александр Пер- шин погиб от рук мятежников в Ташкенте. В мае 18-го Федор Подтелков и Михаил Кривошлыков, известные боль­шевики Дона, гибнут на белоказачьей виселице. Бывший генерал-лейтенант царской армии Александр Таубе, пе­решедший на сторону революции и ставший начальником Сибирского штаба, попал в руки белогвардейцев и был за­мучен. Но самый страшный удар в 1918 году контррево­люция нанесла в Москве. После выступления Ленина пе­ред рабочими завода Михельсона в него стреляла эсерка Фанни Каплан”.

Из картины боевого 18-го года (остались, правда, за кадром убийство 20 июня комиссара Петросовета В. Воло­дарского и др.) прекрасно видно, почему именно Советская республика была вынуждена той порой прибегать к огра­ничениям демократии, вводить чрезвычайное положение и отвечать на белый террор красным террором. Теперь трехзвездный генерал-демократ все эти события трактует совершенно по-иному и даже заключение Брестского мир^ 3 марта 1918 года он отваживается ставить в вину руково­дству Советской России. А ведь недавно, подобно JI. Фи­шеру, Дмитрий Антонович восхищался величием Ленина, сумевшего добиться подписания мира с Германией и тем самым спасшего молодое Советское государство.

Жалкое впечатление производят попытки Волкогонова доказать, что для Владимира Ильича Николай II, как и все другие “носители монархической системы”, были дав­но “вне закона”. “Почему?” — задает вопрос генерал-па­сквилянт и сам же отвечает: “Прежде всего потому, что царизм уничтожил его старшего брата”.

Но и эти рассуждения — тоже досужие домыслы. Во- первых, Ленин нигде и никогда не говорил, что все Рома­новы для него стоят “вне закона”. А, во-вторых, целью Владимира Ильича была не месть за брата, а борьба с царизмом за лучшую долю, и он навсегда остался верен своей юношеской клятве идти иным, нежели любимый брат, путем борьбы с самодержавным деспотизмом.

Обвиняя Ленина чуть ли не во всех смертных грехах, Волкогонов в книге “Ленин” заботливо обеляет “демокра­тов”, в частности, действия руководителя Свердловского обкома КПСС по выполнению решения ЦК партии от 26 ию­ля 1975 года о сносе особняка Ипатьева (в котором были расстреляны Николай II и его семья): “Секретарем обкома в Свердловске (Екатеринбурге) был тогда Б. Н. Ельцин. Ему было поручено депешей из Москвы ликвидировать особ­няк Ипатьева. Указание было выполнено. И Ельцин,— про­должает Волкогонов,— и все мы были тогда послушными коммунистами...”.

Далее генерал заявляет, что “цареубийство — тради­ция варваров, продолженная большевиками”. Он не пояс­няет, кого он понимает под “варварами”. Однако не лишне было бы здесь вспомнить, что сами члены царствующих фамилий России не раз являлись соучастниками убийств своих родственников. Припомним, например, обстоятель­ства перехода престола к Б. Годунову, или от Петра III к Екатерине II, или убийство Павла I царедворцами, совер­шенное не без ведома его наследника Александра...

И последнее. Если уж Волкогонов выдает себя за гума­ниста, в принципе осуждающего террор, разгоревшийся “с обеих сторон” в 1918 году, то этично ли было в книге о Ленине высказывать варварски-чудовищное сожаление, что выстрелы, адресованные “к вождю Октября” были “менее удачливы”, чем у других “расстрельщиков”? И эта крово­жадность трехзвездного генерала особенно отчетливо про­является в сюжете “Выстрелы Фани Каплан?”, разбор ко­торого требует специального разговора.