В подглавке “Александр и Владимир” автор-генерал, сославшись на то, что о воспитании Владимира Ульянова написано “множество книг”, решил ограничиться приве­дением лишь “нескольких деталей, обычно выпадающих” из официальной Ленинианы. Как и следовало ожидать, зав­лекающий посул оказался очередным блефом. Так, желая подчеркнуть “достаток” семьи, Волкогонов преподносит та­кую деталь: “В Симбирске Ульяновы приобрели хороший дом” (с. 53). А ведь если бы историк следовал правде, то должен был сказать, что первые девять лет жизни в Сим­бирске Ульяновы скитались по шести частным кварти­рам, пока в 1878 году, имея шестерых детей, приобрели, наконец, собственный дом.

“К этому времени,— продолжает портретист,— И. Н. Уль­янову высочайше было пожаловано дворянство, что авто­матически и юного Владимира сделало дворянином”. И опять он демонстрирует незнание истории. Эта “деталь” о “высо­чайшем” пожаловании — плод фантазии автора. На самом деле право на потомственное дворянство И. Н. Ульянов при­обрел с присвоением ему в 1879 году чина действительного статского советника, а Владимир станет дворянином не “ав­томатически”, а только в 1886 году, после смерти отца, вслед­ствие ходатайств матери.

Напомнив общеизвестный факт, что директор гимна­зии Ф. М. Керенский “не раз публично высказывал свое восхищение способностями и прилежанием гимназиста Уль­янова”, Волкогонов бездоказательно привносит еще одну надуманную “деталь” в сочиняемый им образ Ленина: “Уже тогда свое первенство молодой Ульянов считал возмож­ным подтверждать грубым моральным давлением и не­терпимостью к иным взглядам”.

Изложив эти “детали”, портретист попытался дать свое “видение” обстоятельств, обусловивших вступление Алек­сандра, а затем и Владимира в борьбу с существующим строем. Ответы на вопрос: как случилось, что все дети ди­ректора народных училищ Симбирской губернии И. Н. Уль­янова и его жены Марии Александровны уже в ранней юности не мыслили себя вне связи с демократическими си­лами, выступавшими против деспотизма и произвола гос­подствующих классов, искали все исследователи, трудив­шиеся в Лениниане. Вопрос этот непростой, ибо сами-то Ульяновы жили более или менее сносно, не испытывали на себе капиталистической эксплуатации, национального гне­та или чиновничьего произвола. Вместе с тем, дети Улья­новых имели все возможности сделать карьеру — окон­чить гимназии, затем высшие учебные заведения и стать преподавателем, юристом, врачом, литератором и даже уче­ным. Однако, отказываясь от личного благополучия, они один за другим вливались в ряды революционного подполья.

В общих чертах истоки этого феномена известны дав­но: свободолюбивая обстановка в семье, чтение демокра­тической литературы, кричащие противоречия окружаю­щей действительности, а для Владимира еще и героиче­ский пример старшего брата. Волкогонов еще недавно придерживался примерно такого же объяснения, но те­перь, порвав с историческим материализмом, предпочита­ет заниматься либо выдергиванием фактов, либо их из­вращением, а затем и измышлением в своих выводах. Так, уцепившись за слова Марии Ильиничны атом, что Илья Николаевич “не был революционером”, портретист выда­ет эти слова за подтверждение “гражданской лояльности отца самодержавию” (с. 57). А как соотнести это с тем, что министры народного просвещения дважды (в 1880 и 1885 го­дах) подписывали приказы о досрочном увольнении сим­бирского директора в отставку? Или то горе, которое ис­пытывал Илья Николаевич в эпоху реакции 1880-х годов, когда его любимое детище — земскую школу — пытались заменить убогими церковно-приходскими школами?

Волкогонов довольно уважительно пишет об Александре Ульянове, приписывая ему даже то, чего и не совершал: на­пример, то, что якобы еще в гимназии он “быстро овладел тремя европейскими языками”. Но, отдав дань частностям, Дмитрий Антонович исподволь протаскивает надуманные те­зисы о том, что во время учения А. Ульянова на первых курсах Петербургского университета “ничто не говорило, что юношу захватит ветер общественных движений”, а к политическим кружкам он “относился равнодушно” (с. 59).

Эти байки недостойны “известного историка”. Из вос­поминаний Анны Ильиничны известно, что Саша уже в средних классах гимназии увлекался некрасовскими “Де­душкой” и “Русскими женщинами”, ибо питал большой ин­терес к декабристам. Любил он с большой силой выраже­ния декламировать рекомендованные отцом “Песню Ере- мушке” и “Размышления у парадного подъезда” Некрасова, а также слушать, как отец напевал плещеевское “По духу братья мы с тобой”. В старших классах Александр и Анна прочли “от доски до доски всего Писарева” (запрещенного в библиотеках) и были глубоко возмущены трагической кон­чиной своего кумира: жандарм, следивший за Писаревым, видел, как тот во время купания тонет, но ничего не сде­лал, чтобы его спасти.

А разве гневная реакция Александра Ульянова на весть об аресте редактора закрытых правительством “Отечест­венных записок” М. Е. Салтыкова-Щедрина: “OrotaKoft на­глый деспотизм — лучших людей в тюрьме держать!” — не свидетельство того, что юноша-студент был захвачен “ветром общественных движений”? В 1885 году Александр Ильич был одним из активных членов запрещенных сим­бирского и поволжского землячеств, способствовал созда­нию при них библиотек, в которых можно было прочесть нелегальные “Сказки” Щедрина, “Исповедь”, “Так что же нам делать?”, “В чем моя вера” Л. Толстого, народовольче­ские и социал-демократические издания, “Капитал” К. Мар­кса. 7 ноября 1885 и 1886 годов Александр Ульянов посе­тил опального Салтыкова-Щедрина и выразил ему соли­дарность от имени студенчества.

Поражает и примитивизм волкогоновской трактовки вхождения Александра Ильича в террористическую фракцию партии “Народная воля”. Наш портретист не знает да­же того, что после зверской расправы властей с участни­ками Добролюбовской демонстрации 17 ноября 1886 года именно Александр Ульянов написал прокламацию, закан­чивавшуюся суровым предостережением: “Грубой силе, на которую опирается правительство, мы противопоставим то­же силу, но силу организованную и объединенную созна­нием своей духовной солидарности”.

Опуская (ради экономии места) разбор других волкогоновских искажений истории участия А. Ульянова в деле 1 марта 1887 года, приведу еще один из характерных для дважды доктора наук домыслов. Упомянув, что после ги­бели Александра Ильича в семье надолго поселилось горе, он заявил далее: “Мать, в трауре, после долгих молений не раз просветленно говорила, что Саша перед смертью приложился к кресту” (с. 63). Но это же чистейшей воды беллетристика...

Ничего общего с наукой не имеет мнение Волкогонова, что “Владимир Ульянов, долго находясь под воздействием семейной трагедии, думал не столько об идеях, которые захватили брата и его друзей, а о стоицизме и силе духа молодых террористов-заговорщиков”. И только человек, по­рвавший с марксизмом, может позволить себе измышле­ние о том, что Владимир Ульянов “пошел действительно совсем иным путем”, более эффективным, “но менее благо­родным”, нежели тот, который избрал Александр Ильич.

Слегка коснувшись участия студента Владимира Уль­янова в казанской сходке 4 декабря 1887 года и укреп­ления его революционных взглядов, автор объясняет это только “остракизмом”, которому подвергали опального В. Ульянова царские власти. Как видим, портретист снова старается все свести к случайным, личностным мотивам. Начисто, но голословно, отрицает Волкогонов и участие Владимира Ильича в жизни самарского революционного подполья, и любой читатель, взглянув в мою книгу “Са­марские университеты” (М., 1988), убедится, как портре­тист выдает белое за черное. Поражает наглость, с какой он уничижительно характеризует адвокатскую практику

Владимира Ильича: “Ему доведется участвовать в несколь­ких делах (мелкие кражи, имущественные претензии), ко­торые сложились для него с переменным успехом”. В ин­тервью же “Аргументам и фактам” (1994, август) Волкого­нов доводит эту ложь до абсурда: “Вел шесть дел мелких воришек, ни одного дела не выиграл”. На самом же деле архивные документы свидетельствуют, что В. Ульянов толь­ко в 1892 году выступал защитником в Самарском окруж­ном суде по 13 уголовным делам и, по справедливому за­мечанию писателя-юриста В. Шалагинова, что-то выигры­вал: либо у самого обвинения — против обвинительного акта, либо у представителей обвинения — против его тре­бований о размере наказания. Если бы портретист загля­дывал в документальную Лениниану, скажем, в книгу “Са­марские университеты”, то узнал бы, что Владимир Иль­ич занимался не только “мелкими кражами”, но и делом начальника железнодорожной станции Безенчук А. Н. Язы­кова. И не без успеха: присяжные заседатели стали на точку зрения Ульянова, и Языков за упущения по службе был подвергнут штрафу в 100 рублей, а не тюремному заключению, как добивался прокурор.

Смехотворной выглядит и попытка принизить статью Владимира Ильича “Новые хозяйственные движения в кре­стьянской жизни. По поводу книги В. Е. Постникова “Южно-русское крестьянское хозяйство”, в которой с маркси­стских позиций были вскрыты истинные причины разло­жения деревни. Редакция либеральной “Русской мысли”, куда Владимир Ильич послал статью, отклонила ее, “как неподходящую к направлению журнала”. Волкогонов же, не считаясь с этим фактом, облыжно утверждает, будто бы редакция “Русской мысли” отвергла статью Ульянова потому, что она содержала “весьма мало собственных идей...” (с. 74).

Вот уж у кого мало собственных оригинальных идей, так у новоявленного “известного историка”. Многие стра­ницы главы “Дальние истоки” представляют собой пере­сказ книги “Ленин” американского публициста Л. Фишера. Этот грех обнаруживается и в подглавке “Надежда Круп­ская”, в которой Волкогонов повторяет сплетни о “сердеч­ных делах” молодого Ульянова. Чего стоит такое заимст­вование, можно убедиться по такому пассажу портретиста: “По свидетельству ряда солидных историков, и в частно­сти, Луиса Фишера, прожившего в России 14 лет, Ленин неудачно сватался к Аполлинарии Якубовой, тоже учи­тельницей марксистке, подруге Крупской по вечерне-воскресной школе для рабочих. Аполлинария Якубова отвергла сватовство Ленина,, выйдя замуж за профессора К. М. Тахтарева, редактора революционного журнала “Рабочая мысль”. Какое-то время Ульянова и Якубова поддержива­ли письменную связь, особенно после того как Ленин ока­зался в Мюнхене, а Аполлинария в Лондоне. Переписка, судя по публикациям, была весьма революционной” (с. 88).

Волкогонов безбожно лжет относительно “авторитет­ности” свидетельства Л. Фишера: тот впервые появился в России... осенью 1922 года и, понятно, никак не может “сви­детельствовать” о “сватовстве” Владимира Ильича к Яку­бовой. Но портретист настолько увлекся досужими вымыс­лами, с помощью которых пытается разогреть обыватель­ский интерес к “интимной” жизни великого человека, что не находит времени заглянуть в первоисточники. А ведь в них точно указано, что Владимир Ильич бракосочетался с Надеждой Константиновной в 1898 году, а Якубова вышла замуж за Тахтарева (который тогда и не мечтал о профес­сорском звании) в начале 1900-х годов... Не лишне бы гене­ралу ведать *и о том, что Владимир Ильич знал Якубову еще и потому, что она во время учения на Бестужевских курсах была близкой подругой его сестры Ольги.

Но “известный историк” озабочен только тем, как бы с помощью изощренных домыслов опорочить личную жизнь Владимира Ильича и Надежды Константиновны. Так, ха­рактеризуя начало их семейной жизни в Шушенском, он беспардонно изрекает: “Думаю, что молодая семья начи­нала жить без особой любви... С годами Крупская станови­лась тенью Ленина...” Но, может быть, какие-то ранее не­известные документы дают ему право так думать и пи­сать? Отнюдь, нет.

Забегая вперед, Волкогонов дает уничижительную оцен­ку собранию педагогических сочинений Надежды Констан­тиновны, и опять без каких-либо аргументов: “Знакомство с многотомьем сразу же приводит к выводу, что все идеи о “коммунистическом воспитании” основаны на комменти­ровании ее супруга, весьма тривиальны и не представля­ют подлинно научного интереса” (с. 93). Вот так, ни много, ни мало — походя, без глубокого анализа “многотомья”. А, может быть, подобная оценка более подходит к тем двум десяткам книг о воспитании коммунистической морали, ко­торые написал сам Волкогонов в 1973-1988 годах? Что же касается творческого наследия Н. К. Крупской, то оно ог­ромно, многогранно, и некоторые ее работы (например, бро­шюра “Женщина-работница”) получили высокую оценку в печати еще в начале XX века. Толстоведы всегда будут пользоваться воспоминаниями Надежды Константиновны “О Льве Толстом”, а также теми статьями, в которых она освещает педагогический опыт яснополянского мыслителя (“К вопросу о шкальных судах”, 1911, “Лев Толстой в оценке французского педагога”, 1912) и др. Навсегда в историю педагогики вошла брошюра “Народное образование и де­мократия” (1917), в которой Надежда Константиновна рас­сказывала о таких просветителях, как Жан-Жак Руссо, Песталоцци, Роберт Оуэн... В них — глубокий анализ и никакого “комментирования” трудов своего супруга. На­дежда Константиновна была не только политическим дея­телем, но и активисткой международного женского дви­жения, крупным знатоком и организатором народного об­разования. И никаким Волкогоновым никогда не принизить и не опорочить того бесценного вклада, который внесла Надежда Константиновна в ликвидацию безграмотности, беспризорности, в организацию пионерского движения, дет­ского отдыха и самоуправления, в развитие детской лите­ратуры. При этом не лишне отметить, что, будучи талант­ливым и авторитетным публицистом, Крупская, как и ее супруг, обходилась без референтов и спичрайтеров...

Но генерал, пользуясь дарованной ему “демократами” безнаказанностью, продолжает вести безответный огонь по Ульяновым: “Когда судьба занесла чету за границу,— про­должает вещать Волкогонов,— Крупская быстро приняла тот щадяще-прогулочный режим, которого придерживал­ся Ульянов” (с. 94). Каждый, читая статьи и письма Вла­димира Ильича и Надежды Константиновны дореволюци­онного периода, легко убедится в том, какая же колоссаль­ная работа была проделана ими по изданию “Искры”, созданию социал-демократических организаций, помощи по­литэмигрантам, подготовке пленумов, конференций и съез­дов, выработке тактики большевиков в период первой рус­ской революции, укреплению международной солидарности трудящихся, предотвращению мировой воины и т. д.

Что касается намека Волкогонова на то, что Ульяновы жили за границей “весьма недурно”, то это ничто иное, как уловка, с помощью которой, как дымовой завесой, ге­нерал пытается прикрыть свои операции по приватизации фешенебельного жилья и дачи, разбазариванию валюты на свои вояжи по зарубежью и пр. Тем не менее, в следую­щей статье мы подробно рассмотрим волкогоновский миф о “денежных тайнах Ильича”.