Уже перед рассветом Баешник начал задрёмывать, но ни на секунду не прерывал своего повествования. Солдатскую фляжку они
усидели влёгкую, и попутчик начал подламываться, сказывалась крестьянская натура — спать по ночам. Клюнув носом несколько раз, он встряхнулся, клятвенно пообещал историю Боруты завтра продолжить, прилёг у костра и вдруг, уже полусонный, стал вспоминать своего отца, который, оказывается, служил в конвойных. В пижменских краях тогда были лесные зоны, лес рубили зэки, и многие туземцы пошли на службу во внутренние войска. Вот и старший Баешник вкусил этого хлебушка, после чего стал мрачным, молчаливым и без явной причины однажды застрелился из служебного оружия, будучи в карауле.
Зачем всё это он вспомнил, было непонятно, поскольку сам вскоре опять засопел и больше уже не просыпался. Однако настроил Зарубина на свои воспоминания, которые напрочь отпугнули сон.
Всякий раз, когда он приезжал к отцу, они непременно брали удочки и шли на реку, чтобы просидеть ночь у костра. Свою родную мать Зарубин помнил очень плохо: родители разошлись, когда ему шёл пятый год. Мать тоже работала в лагере, познакомилась там с каким-то зэком, страстно влюбилась и, когда тот освободился, убежала с ним в Орловскую область. Игорь не испытывал к ней никакого притяжения, и отец говорил, это оттого, что она никогда не кормила его грудью. Будто роды были тяжёлыми, и у матери пропало молоко, так что вкуса его он не помнил, будучи полноценным искусственником.
Отец Зарубина всю жизнь прослужил в конвойных войсках: начиная со срочной службы охранял лагеря, этапировал и ловил, если сбегали, зэков-уголовников и, не зная другой жизни, своей гордился и восхищался. Более всего любил бокс, которым занимался почти профессионально, садил на соревнования, побеждал и страстно любил военную форму, ходил всегда начищенный, наглаженный, к сапогам прикручивал стальные подковки, чтоб при ходьбе цокали. Отец был урождённым вологжанином, к месту и не к месту любил повторять фразу:
— Вологодский конвой шутить не любит!
В ней, как конфета в обёртке, был упакован крутой, сильный характер неподкупного, мужественного человека — так казалось отцу. Да и сыну тоже, поскольку родитель с малых лет стал делать из него бойца, для начала — боксёра. Тренировал сам, но, когда отправил жить к бабушке в Грязовец, лично записал в секцию, договорился с тренером и тщательно отслеживал занятия. В двенадцать лет Игорю сломали нос, на всю жизнь оставив опознавательный знак, и иссекли губы, поэтому он носил усы. Отец приезжал часто, весь наглаженный и скрипучий, либо на каникулы забирал к себе в лагерь, но не пионерский, водил на службу, где сам часами о чём-то разговаривал с зэками. Тогда он работал «кумом», то есть опером.
Таким с детства он и помнил отца, а ещё запомнилась шевелящаяся серая масса на плацу: «звери» — так называли заключённых. Окна служебной родительской квартиры выходили на бараки и лагерный плац, поэтому Игорь с детства больше видел «зверей», чем людей. От безликих существ, собранных в единую глиноподобную массу, да ещё замкнутую заборами и опутанную колючкой, исходил страх, как от сказочного чудовища. Он как дым, проникал с улицы в комнату, мешал дышать днём и заснуть ночью. Родители напитывались не только запахом колонии — вонью сапог, кислой капусты и горечью немытых тел, — но и этим страхом, источая его потом в стенах дома. Разницы между волей и неволей не было никакой, ещё в детстве Игорю казалось, он сидит в зоне и обречён на пожизненный срок, поэтому в пять лет от роду он замыслил побег и к нему готовился. Часами он сидел у окна, смотрел сверху на лагерный забор с проволокой, запретную зону и мысленно намечал себе путь, как бы если находился по ту сторону ограждения. Сидел он всегда под замком, поскольку родители опасались расконвоированных зэков, выходил на прогулку один раз вечером, и то в сопровождении матери. Бежать он собрался даже не к бабушке в Грязовец — просто на волю, ибо от отца уже знал, что в первую очередь всех беглых ловят у родни. Он ждал только весны, чтобы днём подтаял, а ночью замёрз снег, заваливший проволоку-путанку между заборов, — самую опасную штуку, хотя она была про другую сторону мира, в мире «зверей», и побегу Игоря не мешала.
В апреле всё было готово, однако всего на день его опередила мать, вдруг не вернувшаяся со службы. И только на следующий день выяснилось, что уехала с каким-то освободившимся «зверем». Побег пришлось отложить: жалко стало отца, а скоро приехала бабушка и отвезла Игоря к себе в Грязовец.
Судьба сына предрешена была ещё с тех малых лет, вологодский молодняк пачками призывали в конвойные войска, где служили ещё и азиаты — охраняли «зверей», а в Вологде было даже специальное училище, где готовили работников колоний. Однако со временем восторг родителя относительно своей боевой судьбы начал иссякать, и он, приезжая в отпуск всё реже произносил горделивую фразу о конвое. И когда удавалось ночевать с ним у костра на реке, молча пил водку, становился угрюмым и будто стыдился своей службы. Когда же они проводили товарищеские встречи на песчаном или травянистом ринге, то отец уже не давал ему пощады, как в отрочестве, — боксировал как с равным и свирепел при этом, если Игорь не сдавался. Ещё хуже, если пропускал удары и ли уходил в нокдаун. Форма на нём износилась, потускнела, исчезли стрелки на брюках, сапоги больше не цо- кили и ссохлись, стали кургузыми затёртые капитанские погоны. Всё военное он надевал теперь, только приходя МП службу, а так стал ездить в гражданском и ещё оправдывался: мол, у населения негативное отношение к людям в форме. К тому времени он уже женился, и у них с новой женой появилась мечта поскорее выйти на пенсию и поселиться где-нибудь в деревне, завести корову, хозяйство, что он впоследствии и сделал.
А Зарубин-младший тем временем пережил все детские страхи, заканчивал школу и стоял перед выбором, куда пойти. Вологда славилась в то время обилием лагерей и вологодским маслом, поэтому путей было два: первый лёгкий, в ненавистное конвойное училище, куда сыновей работников брали с охотой, и второй — в ненавистный Молочный институт, куда был солидный конкурс из-за факультета механики. Педагогический среди парней даже не упоминался, являясь символом унижения мужского достоинства. Сам Игорь не хотел ни туда ни сюда, просто жил, читал книжки без какой-либо ориентации в пространстве, усиленно занимался боксом и серьёзно думал сбежать из Вологды — например, уехать на строительство БАМа.
Всё решилось само собой, когда однажды сидели у костра на берегу и отец спросил о планах.
— Вологодский конвой шутить не любит, — сказал Игорь, чтобы отвязаться от родителя и не выдавать замыслов о побеге.
Некогда гордившийся своей службой, отец вдруг заявил, что эта дурацкая фраза — признак тупости, безмозглости и азиатской дикости, чего следует стыдиться. И что заключённые не скот, не звери, а тоже люди, и иногда порядочнее и честнее, чем те, кто живёт на свободе. Новая жена у него была филологом и сильно на него действовала, заставляя читать книги даже по философии. Отец теперь жалел, что когда-то купился на дешёвую наживку — чувство власти над людьми, которых, как зверей, содержат в клетках. На самом деле всё это призрак, обман, всё не настоящее, даже на вид капитанские погоны — не капитанские вовсе. Когда он в сорок пять вышел на пенсию, показал солдатский военный билет — ефрейтор запаса! А большую часть жизни гордился, что он — офицер...
Тогда Игорь во второй раз испытал сыновнее чувство жалости к отцу, и оно опять удержало от побега. Его опыт жизни помогал потом не один раз и в те моменты, когда приходилось делать выбор даже по таким мелочам, как служебная форма одежды. Оказавшись в структуре Госохотконтроля руководителем научного отдела, Зарубин получил звание генерала. Неведомо по чьей блаженной воле, но все службы управления охотничьим хозяйством одели в военную форму и нацепили им погоны. И ладно бы только охотоведов и егерей, кто непосредственно с оружием в руках охраняет угодья; милитаризации подлежали даже шофёры и курьеры. Начальники областных охотуправлений сделались генерал-лейтенантами, а в столичных охотничьих конторах сидели такие чины, что на погонах места не хватало для больших звёзд. И взрослым, солидным людям было почему-то не стыдно ходить ряжеными, не совестно красоваться в маскарадных мундирах, пошитых на заказ в генеральских ателье! Зарубин форму не шил, продолжал ходить на службу в гражданском костюме даже когда его назначали оперативным дежурным и скоро был вызван генеральным. Сам Фефелов сидел в полном облачении, выглядел, конечно, красавчиком, почти маршалом, и ничуть не тяготился своим расфуфыренным видом. Скорее, напротив, осваивал генеральские привычки и манеру поведения, хотя по возрасту был старше всего на восемь лет, то есть ему ещё полтинника не стукнуло — возраста, когда нанимаешь оценивать свои заслуги.
И вот шеф с порога начал снимать стружку, мол, мп службу следует являться в форменной одежде, а на дежурство — так сам бог велел. Тогда Зарубин и рассказал Шефу о своём отце, капитан-ефрейторе внутренней службы, причём сделал это без какой-либо нравоучительно- | ти, просто с житейской горечью. Фефелову не зря проро- чили высокий пост в министерстве: соображал он быстро, и ы поды делал правильные и лишних вопросов не задавал. Он не только смирился с гражданским костюмом Зарубина, скоро свою форму стал надевать лишь на службе, а то и по Москве ездил в мундире. Потом и вовсе запер его а шкафу и более не доставал. Пожалуй, с той поры у них м начались почти приятельские отношения, даже с собой мп охоты стал приглашать. Но это ровным счётом ничего иг значило: мало-мальски мужской дружбы шеф ни с кем нс заводил, чтоб быть независимым и чтоб вышестоящее руководство не заподозрило личных симпатий к кому-либо мз сотрудников. А чтобы они не обольщались на будущее, ом демонстративно вздрючивал случайных приближённых, поэтому никто личных отношений с ним не заводил.
Однако судьбу не обманешь: Зарубину всё же выпало изучать и охранять зверей, только настоящих: его дипломная работа в Молочном институте неведомыми путями попала в МГХ скорее всего, из-за темы, связанной с отношениями человека и животного мира. Сам он считал, что новизна работы сложилась случайно и виною успеха омять же стала его собственная жизнь: когда писал о психологии животных при стойловом содержании, перед главами всё время был лагерный «зверинец». Он уже собирался ехать по распределению на ферму совхоза зоотехником, кпк внезапно получил приглашение в аспирантуру...
...Катер пришёл на восходе, сразу же прицепился п понтону, а спустя несколько минут на него въехал молоковоз с жёлтой бочкой. В хозяйстве фермера Дракони был совсем не колхозный порядок. Паром тотчас отчалил и через десять минут уже пришвартовался к деревянному помосту на этой стороне. Паромщик явно был похмельным, поэтому загрузкой машины Зарубина руководил сам и тут же получил плату по тарифу.
— Ну, теперь почти дома! — перекрестилась тётка, когда понтон ткнулся в причал. — Драконей ещё проехать, и никакая нечистая не достанет!
Баешник проспал у костра всю ночь, привычно ворочаясь с боку на бок, выглядел отдохнувшим, бодрым, однако его больше не распирало желание поговорить, и на сей раз инициативу перехватила жена. Вероятно, ей показалось, что вчера она слишком разоткровенничалась с незнакомым московским человеком, и теперь отрабатывала назад, опровергая вчерашние утверждения. Драконя со своей красавицей-женой Дивой и Дра- кошами уже не выглядели зловещими колдунами и чародеями.
Вышку сотовой связи Зарубин узрел, едва поднялись на берег, однако ехали до неё долго и кружным путём. Потом дорога завиляла, спускаясь в распадок, и от скорости и виражей у попутчицы душа зашлась. Когда лес расступился, на высоком увале оказался одинокий двухэтажный дом в восемь окон по переду, со светёлками — терем настоящий, с рубленым двором и на каменном подклете.
— Тут председатель и жил, — вполне обыденно сказал попутчик. — Ну, пойдёшь в гости ко вдове?
— Это что, хутор? — спросил Зарубин.
— Центральная усадьба колхоза была, — с тоской вздохнула тётка. — Пижменский Городок называется. Сейчас вдова со всем драконьим выводком живёт.
Её муж что-то вспомнил и рассмеялся:
— Коль пойдёшь, не забудь цветков нарвать и к памятнику положить. Алфей Никитич при жизни требовал уважения.
Несмотря на выглянувшее на час солнце и безмятежный простор, место показалось Зарубину неприветливым. (! фасадной стороны за старым и ухоженным домом мерзость запустения, будто выставленная напоказ — разрушенные сараи, рваные крыши изветшавших зерносушилок, столбы, рухнувшие изгороди и высоченный непролазный бурьян кругом. А ещё ветер на горе, так всё это шевелится, гремит, скрипит. И как насмешка над ушедшим колхозным миром посередине деревни торчала красная вышка сотовой связи. Правда, мобильный телефон не работал и здесь, и сам знак современных коммуникаций и технологий ничуть не скрашивал пейзаж; напротив, вносил некую безумность, отвергая всякую сочетаемость прошлого, настоящего и будущего. Впрочем, как и парадная асфальтовая дорога, ведущая от расхристанного просёлка к дому. И только аккуратные стога сена на выкошенном склоне горы примиряли, кое-как связывали времена и слегка облагораживали запущенный вид.
— А всё равно место тут нечистое. Поехали отсюда! Мы тут по соседству живём...
Соседство с Драконей оказалось неблизким, попутчики жили в бывшем леспромхозном посёлке Красная Пижма аж за пять километров по невероятно пыльной дороге, на вид таком же непривлекательном, зато, словно в шаль, укутанным в пышный молодой сосняк. Когда же подъехали к брусовому двухквартирнику, из дома выскочила полная копия тётки, разве что более поздняя, и оттого ещё не округлевшая — в общем, было что выкладывать в Интернете.
— Мамуля! Папуля!..
Пока они обнимались, Зарубин выставил из багажника их сумки и попытался уехать, но избавиться сразу от гостеприимных хозяев не удалось: привыкшая командовать тётка повисла на дверце машины.
— Пока не накормим, не напоим — не отпустим!
И тут же был представлен весёлой Натахе, которая стригла взглядом незнакомца, будто овцу, и опасно сверкала бёдрами в разрезах юбки.
— Ваш молочный кончал, а в Москве живёт! — похвасталась тётка, сияя новыми зубами. — Доча, стол накрывай!
— Да вам же надо картошку копать, — напомнил Зарубин. — Пока дождя нет.
— Ничего, у нас в огороде песок, — сообщила Ната- ха. — Мы и в дождь можем. Нынче бабьего лета не дождёшься!
— Тебе ещё рано бабьего лета ждать, — строго сказала мать. — Ещё девичье не отгуляла...
Время было предобеденное, а поскольку не завтракали, то в животе урчало, поэтому Зарубин сдался. Женщины засуетились на кухне, а попутчик на правах хозяина достал из сумки заветную бутылку и водрузил на стол.
— ГАИ у нас тут лет пятнадцать не бывало! Не Москва, в прибор дуть не заставят.
Мать с дочерью пошептались, и тётка заговорила вкрадчиво, выдавая браконьерство мужа:
— Может, ты гостя на медведя сводишь? Себе-то, поди, приглядел уже место? Тоже ведь полянку сеял.
Тот глянул строго.
— Ничего я не сеял!.. Но где зверь ходит, знаю.
— Дак чего?.. Вот и своди!
— Я бы сводил, — отозвался бывший егерь, взирая пытливо. — Да только не за медведем он приехал.
И взглянул с подозрительной пытливостью.
— За чем же ещё? — простодушно спросила тётка, выставляя горячую картошку, осыпанную укропом и луком.
Попутчик не зря всю дорогу травил байки про леших — всё, что хотел, высмотрел, узрел и теперь был уверен в своих выводах.
— За дивой, — и достал хрустальные стопки из серванта. — На диву охотиться будет. Не на Драконину вдову — на лешачиху.
Тётка что-то со звоном выпустила из рук.
— На что же дива-то ему?.. Помилуй, Боже!
Этот психолог разлил водку.
— А он учёный. Это его прислали, чтоб обеспечить охоту короля и принцессы.
Попутчица выглянула с кухни и замерла, уставившись на Зарубина. В этот миг за её плечом возникло удивлённое личико дочки.
— К нам король приедет? С принцессой? Настоящие?!
— Приедут, — твёрдо сказал попутчик. — Но это секрет, не болтайте.
— И можно будет посмотреть на них? — не унялась Натаха. — И сфотаться? На телефон!
— Вот, учёного проси, — ухмыльнулся тот. — Если самому покажут... Ты не обижайся, парень. Только мы тут тоже не дураки сидим и нюха не потеряли. Плохо ты маскируешься, хреновый из тебя разведчик. Как ты станешь диву ловить?
— Толком ещё не знаю, — искренне признался Зарубин. — Послали — поехал...
— А почему меня Дивой не назвали? — капризно спросила Натаха. — Мне так это имя нравится!..
— Дива — нечистая сила, — отрезала мать. — Ступай, нс мешай мужикам.
Дочка нехотя удалилась на кухню, стриганув по Зару- Пину отцовским испытующим взглядом.
— Надо было сразу признаться, что учёный, — хозяин поднял стопку. — С нами лучше по-честному... Обмоем зубы!
Они выпили и принялись закусывать солёными рыжиками в сметане. Женщины продолжали метать на стол уже готовые блюда, будто здесь готовились к приезду гостей. Баешнику дома стены помогали обрести степенство и уверенность. Он не спеша и плотно закусил и налил ещё по стопке.
— Так и быть, помогу тебе, — тоном волшебника произнёс он. — Поймаешь ты свою диву...
Сказано было Зарубину, и негромко, но жена его услышала.
— Что задумал-то? — встряла она. — На что её ловить? Пускай себе живёт. Может, со своим Дедом Морозом сойдётся. Да уйдут к вятским...
— Не ваше бабье дело! — окончательно осмелел и огрызнулся хозяин дома. — Для науки одну поймать можно!.. Окольцуют да отпустят, как обычно.
— Если так, то ладно, — мгновенно согласилась та. — Только, может, заместо кольца на неё бы крест повесить? Окрестить бы нечистую, да окрутить с артистом.
— Тебе бы только окрутить!.. — отмахнулся бывший егерь и придвинулся к Зарубину. — Слушай меня внимательно. Сейчас ешь, пей, пару часиков можешь вздремнуть...
В это время с кухни выпорхнула дочка.
— Папуль, а когда поймают, сфотаться с ней можно?
— С кем? С лешачихой?
— Ну да! Чтоб потом в Интернет выложить?
При Зарубине он не стал ругаться на дочку, и видно было, относится к ней ласково.
— Это к учёному, — кивнул попутчик. — Думаю, он позволит...
Натаха состроила глазки гостю.
— Вы позволите сфотаться?.. Я с Дедом Морозом уже фоталась!
— Я вот тебе дам, — несурово пригрозил отец, верно, вспомнив Интернет. — Нашла с кем... Иди, помогай матери.
— Поймаю — позволю! — пообещал Зарубин. — Даже верхом покататься.
— Верхом на лешачихе?! — восхитилась она, однако сникла под взглядом родителя и удалилась на кухню.
— Часам эдак к пяти подъедешь к базе, остановишься и километре, — продолжил наставлять бывший егерь. — Машину в лес загони, чтоб не на глазах... Сам иди к Пижме, засядь в кустах и карауль. На заходе дива придёт. Или по другому берегу, или по твоему. Тут как повезёт. Она сейчас каждый день возле базы трётся... Увидишь — лови! Только не стреляй — бесполезно, пуля не берёт.
— Так прямо и ловить? — переспросил он.
— А что?.. Делай что-нибудь. Вали на землю, связывай. Не знаю, я ни разу не ловил. Может у вас, учёных, есть приёмы, способы... Она не кикимора, мягкая, шерстяная, рук не порежешь.
— Говорят, четырёхметровая! Столбы из земли рвёт.
— Ну, с бабой как-нибудь сладишь. У них одно слабое место...
Назвать, какое, он не успел, ибо жена внесла стопу блинов с рыжиками, варенными в сливках, и наконец-то присела к столу. Хозяин поёрзал.
— Сам бы пошёл с тобой... Да картошку копать надо, и так опоздали.
У Зарубина от его речей как-то сразу аппетит отбило, хотя глазами бы всё съел. Такие блины с рыжиками готовила бабушка, и в другой раз он бы половину стопы смёл, но тут кое-как проглотил пару и ощутил смутное беспокойство. Разум противился, чтобы верить в существование леших, но струна иронии, насмешки была уже перетянута. Чтобы оценить и прочувствовать, где тут правда, в где хитроумное надувательство, надо было проветрить мозги, избавиться от липкой пелены наваждения.
— Благодарю за обед, — он встал. — Всё было вкусно... Мне пора!
— Дак и не поел ничего, — встрепенулась хозяйка. — Может, с собой завернуть? Тебе сила понадобится!
— Спасибо, не надо.
Всё семейство вышло на улицу провожать, тётка не унималась:
— Гляди уж там, поосторожней. С нечистой силой схватишься! Крест-то на тебе есть?.. Вот, возьми! — сунула в руку пакетик. — Тут ладан. Если что, ладаном её, все черти боятся. Смирные делаются...
Параллельно Зарубин выслушал наставления хозяина, как найти владения Недоеденного, сел наконец-то за руль и помахал дочке, которая уже была в резиновых сапогах и с вилами в руках.
— А Натаха у нас красавица! — тётка засунула голову в кабину. — И работящая! Приедешь ещё, полюбуешься, дак, может, и в Москву с собой возьмёшь! Ты не стесняйся...
Муж вынул её из окна, стал что-то выговаривать, но Зарубин уже не услышал, потому как с места взял скорость, выбросив из-под колёс тучу песчаной пыли.
На обратном пути, проезжая мимо Пижменского Городка с единственным жилым домом Дракони, он внезапно заметил ещё одну дорогу, с тыльной стороны, без асфальта, недавно отсыпанную и вполне приличную. Свернул на неё и узрел совершенно иной ракурс — процветающая европейская деревня: ухоженные жилые домики с палисадами, асфальтовые дорожки и обилие цветников с георгинами. Посередине стояло модульного типа строение, будто на современной американской ферме, покрашенное в голубой цвет и стерильное даже снаружи. Вокруг ухоженный, стриженный газон, отдельные блоки с трубопроводами, вентиляционные короба, и всё дышит, действует как единый организм. Скорее всего, это и был маслозавод, где производили масло для кремлёвского общепита. Фасадный вид из-под горы с руинами и чертополохом был всего лишь прикрытием, чтобы отпугивать проезжающих.
Все эти чудеса в недрах запустения и разрухи охраняли автоматический шлагбаум и две видеокамеры, нацеленные, как пушечные стволы.
Зарубин перед ними и остановился, полагая, что сейчас к нему выйдут, однако кругом было ни души, и похоже, камеры стояли тут для острастки. Тогда он достал коробку с подарком Фефелова и пошёл за шлагбаум. В это время из крайнего блока вышла женщина в белом халате и с марлевой повязкой на лице, более похожая на доктора, чем на колхозницу. Зарубин вежливо поздоровался, но спросить ничего не успел.
— Это ещё что такое? — грубовато спросила она. — Ну-ка, выйди! Выйди отсюда!
Принимали в этом колхозе, прямо сказать, неласково, Зарубин отступил за шлагбаум и вежливо поздоровался.
— Как бы увидеть хозяйку, Диву Никитичну?
Женщина чуть отступила, смерила недоверчивым взглядом и оттянула маску на подбородок.
— Это я. Что нужно?
Никакой особенной красоты, разящей наповал, Зарубин не заметил: миловидная и самоуверенная особа лет за тридцать...
— Я привёз вам подарок от Фефелова, — он протянул коробку. — Вот, возьмите.
— Какого Фефелова? — вдова чуть сбавила напор. — Который из Москвы, что ли?
— Из Москвы, на охоту сюда приезжал...
Она говорила громко, чуть развязано, в поведении чувствовалось внутреннее простодушие, смешанное с барской, даже царской брезгливостью.
— Вот неймётся мужику! — усмехнулась Дива Никитична. — А что прислал-то?
— Не знаю, — сказал Зарубин. — Просил передать...
Она посмотрела на свои стерильные перчатки.
— Ну-ка, открой!
Разрезать упаковку пришлось ножом. В коробке оказалась ещё одна, такая же круглая, но обтянутая бар- хитом, как ларец и явно антикварного вида, на замочке и с золотым ключиком на тесьме. Подарок, кажется, Диву заинтересовал.
— Ишь ты, какая красивая... И что там внутри?..
Зарубин отомкнул замок и осторожно открыл ларец — там, в ложе из белого шёлка оказались серебряные, с позолотой, пяльцы для вышивки и стеклянная коробочка с набором золотых игл самой разной длинны и конфигурации. Сказать честно, вещи дорогие, старинные, и Дива, увидев всё это, восхитилась:
— Какая прелесть! Генеральский подарок... Ценная, должно быть, вещица?
— Антикварная.
В следующий миг она потеряла интерес и превратилась в избалованную вниманием барышню.
— Какие назойливые мужчины, — вымолвила она с жеманностью богатой невесты. — Знают, что не принимаю, и всё равно подарки шлют...
Снова спряталась под маску и хотела уйти.
— И что мне теперь с этим делать? — спросил Зарубин.
— Поедешь по берегу, увидишь омут глубокий, так в воду брось, — посоветовала она.
— Может, обратно вернуть? Вещица дорогая...
Дива рассуждала без прежнего простодушия, неожиданно многозначительно и даже жёстко:
— Вернуть — напрасную надежду подать. А станет спрашивать, скажи, я сама в реку бросила. Русалкам подарок в пору, пусть вышивают. У них на дне ниток много и времени не счесть...
Зарубин не знал даже, что и сказать, Дива Никитична гордо удалилась, а он остался стоять с коробкой в руках, физически ощущая, что за вдовой потянулся некий инверсионный след, выхлоп, по которому можно судить о силе двигателей. Обычно в таких случаях восхищённо говорят: какая женщина! Но Зарубин восторга не испытал, а силу её отнёс к ведьминскому характеру: вдова привыкла к вниманию мужчин и вертела ими, как хотела, включая губернатора.
После столь неудачного знакомства с хозяйкой фермы он не стал более искушать судьбу и поехал к Костылю.
Охотничья база оказалась не близко и на полуострове: Пижма делала здесь крутую петлю, образуя защищённый модой почти правильный круг, и только узкий перешеек связывал его с материком — так было на карте. По земле же пришлось порядочно накрутить петель, прежде чем попал на нужную дорогу с единственным указателем на развилке — «Охотбаза «Пижма» 1 км». Куда вела вторая дорога, оставалось загадкой. Может, просто на делянку, где вместо леса теперь выруб с пеньками. Зарубин жал, что его здесь ждут, однако, исполняя рекомендации попутчика, свернул в лес сразу за аншлагом, загнал машину в молодой сосняк, расчехлил и зарядил карабин. ()н не собирался стрелять ни в лешего, ни в снежного человека, за дорогу мозги вроде проветрились, но остался подсознательный детский страх, опасность незнакомого пространства. Оружие давало иллюзию защищённости и одновременно подчёркивало, что страх этот всё-та- ки сидит и дорожным ветром его не выбить. Поскольку на языке, будто попавший в рот волосок, прилип вопрос: вдруг появится сейчас леший, и что ты станешь делать?
И в голове треплется та же мысль...
В молодом беломошном бору и впрямь повсюду торчали бурые шляпы уже переросших грибов, нагретая за день хвоя источала приятный смолистый запах вместе с полусонным, уже осенним умиротворением. Рядом база с десятком домов, два автобуса людей, а музыки нет, дыма костров не видать — даже отдалённых голосов не слыхать. Ни шороха, ни движения, никакой живой души поблизости — ни чистой, ни нечистой!
Зарубин прогулялся по лесу вдоль дороги, потом увидел просвет впереди, пошёл на него и оказался у белёсой, пенистой реки, словно и впрямь молоко текло. Глубоко врезанное русло с обрывистыми берегами упиралась в каменную моренную гряду и вдали уходило на круг, огибая холм. На вершине его и стояла охотничья база: среди сосняков блестели жестяные крыши, из труб курился дымок, и это было единственным знаком, выдающим присутствие людей. Несмотря на свой горный и бурный вид, Пижма оказалась спокойной и глубокой, а молочный её цвет создавался за счёт белого камня, песчаных яров и белёсого неба.
Выглянувшее солнце упало в тучу, начал моросить дождик, быстро смеркалось, и всей нечисти пора было выходить на оперативный простор, но тускнеющие берега по-прежнему были пусты и безмолвны. Уже в сумерках Зарубин спустился к воде, умылся, и тут увидел, как по речной, зарябленной дождём глади бесшумно скользит резиновая лодка. Один человек сидел на вёслах, другой в корме, и оба похожи на припозднившихся или только что выехавших на ловлю рыбаков. Тот, что был на корме, колдовал со спиннингом, однако забросил его всего пару раз, потому что гребец резко повернул к берегу и причалил неподалёку от Зарубина. Рыбаки всё делали молча и почти беззвучно; они выволокли лодку на берег, подхватили прорезиненный объёмистый мешок, торчащий посередине, и понесли его по песчаной круче вверх. Мешок был тяжёлый и скользкий, наверняка с рыбой, и мужики его дважды уронили, пока лезли на песчаную кручу. Зарубин даже рассмотреть толком их не успел, заметил лишь, что один малого роста, в камуфляжном костюме, чернобородый, другой в чём-то сером и длинноволосый — космы всё время спадали на лицо. Выждал, когда они поднимутся на берег, после чего оббежал стороной, по пологому подъёму, а когда оказался в сосновом подросте, рыбаков не обнаружил.
Облачность сгущалась, и так быстро померкло, что в густом лесу стало темно, а высокий бор с восточной стороны уронил непроглядную тень на всю речную долину. С горки стало видно почти весь полуостров с базой, где зажглись галогенные слепящие прожектора, и не то что выслеживать — ходить-то без фонаря стало трудно.
Зарубин выбрал направление и, выставив вперёд руки, двинулся напрямик в сторону своей машины. В чистом беломошном бору он скоро проморгался, присмотрелся и пошёл уже скорее, хотя двигался наугад, без всякой уверенности, что выйдет на дорогу. Он спешил, пока совсем не стемнело, ибо знал свою слабость — потерю ориентации, особенно в сумерках. При чём ещё несколько лет назад этот изъян как-то не замечался или всегда проносило: в экспедиции на Памир ездил, на Нижнюю |унгуску, на Дальнем Востоке в уссурийской тайге почти ГОД прожил, и ничего. Но к сорока годам Зарубин начал блудить, что называется, в трёх соснах, и это тщательно скрывал, объясняя себе тем, что на новой работе в Госо- хотконтроле начал терять чувство реальности. Кажется, выпадают из памяти и жизни целые сегменты бытия, возникает ощущение пустых, не прожитых клеток и собственной ненужности. Время идёт, а ничего не меняется и ничего ещё толкового не сделано, кроме трёх опубликованных баек.
Когда занимался академической наукой, всё было ясно: изучай предмет, осмысливай и пиши статьи. Но бюджет и институте поджали, жизнь дикого животного мира в чистом виде никому не нужна, если нет прикладного значения, то есть экономической выгоды. Учёных разогнали но министерствам, нечего мол, колечки птичкам на лапки вешать, изучать миграции плотоядных да травоядных, приносите конкретную финансовую пользу. А нет — ив рынок, шмотками торговать.
Станешь задумчивым, потеряешь тут чувство ориентации, если все предыдущие сорок лет псу под хвост и не совсем ясно, что делать дальше. Сидеть в чиновничьем кабинете и отчёты писать, сколько добыто дичи охотниками-любителями или бросить всё, например, жениться и начать жизнь сначала, пока не поздно.
На сей раз Зарубин не заблудился, вышел на дорогу к базе и, пока осматривался, гадая, в какой стороне оставил машину, вдруг снова увидел рыбаков. Точнее, сначала услышал шорох и пыхтение за просёлком, и только пройдя на звук, разглядел одну длинноволосую фигуру внизу и вторую, едва различимую, на дереве. Прячась за соснами, он подошёл ещё ближе и наконец-то увидел, что делают: затаскивают верёвкой мешок на высокую густую ёлку. У Зарубина даже вопроса не возникло, зачем тянут рыбу на дерево: дальневосточные охотники так приманивают медведя, когда по рекам валом идёт горбуша. Через пару недель она скатится в океан, а подвешенная в мешке протухнет и станет испускать зловоние на многие километры. Пристрастившиеся к дармовой добыче косолапые непременно унюхают и троп к приваде натопчут, дерево обдерут, а забраться взрослому слабо — садись на подходе и стреляй на выбор, пока матка с медвежатами не пришла. Эта хитрая: детёнышей загонит наверх, а те или мешок порвут, или сук, на котором висит, отгрызут.
Правда, Зарубин не слышал, что таким же образом приваживают зверя на Вологодчине. Тут чаще сеют специальные подкормочные площадки, реже вытаскивают приваду — павший скот, но, видимо, туземцы переняли опыт, если есть дармовая рыба. Только вот место выбрали не совсем удачное, близко от дороги да и от базы тоже, однако вмешиваться не стал, чтоб рыбаков не пугать. Те же повесили мешок, после чего бывший на ёлке мужик спустился, и Зарубин узнал, вернее, угадал — да это же Борута! Квадратный, низкорослый, чернобородый и могучий, как горилла, на ёлки забирался на одних руках. А второй на тучного столичного лекаря вовсе не похож; напротив, худой, прилизанный, больше напоминающий дятла.
Они осторожно, крадучись, удалились не на базу, а к речке, где лодку оставили, и только тут пришло в голову, что приманку выставили не на медведя — скорее всего, на лешего! Наверное, думают, пришедший с Вятки снежный человек рыбу любит...
Ему сразу же вспомнилась чудаковатая пара попутчиков, и что нашло — не совсем понятно, какое-то расслабление за целый день тяжёлого пути, может, даже :ш последние годы. Забывшись, где он и зачем приехал, Зарубин громко расхохотался, понимая, что это определённого рода истерика, но сдержаться уже не мог. Тихий вечер в сосновых предместьях охотничьей базы, единожды потрясённый гулким хохотом, теперь отзывался дьявольским, визгливым смехом. Но Зарубин эха не слышал, хохотал до слёз от дури, которая творилась вокруг, от глупости своего начальства, от строгой секретности своей миссии — в общем, полного, крайнего и не поддающегося лечению идиотизма, в котором теперь сам оказался И от которого никак не мог избавиться. Смеялся от всего непотребного, пыльного и ядовитого, что накопилось, ни пластовалось в душе, в том числе и страха, который можно было выбить только смехом...
Спустя несколько минут ему уже стало уже не до смеха: всё-таки заплутал, причём как всегда неожиданно и напрочь. Едва он унял последние судорожные всплески хохота, как на базе волчьим хором завыли и залаяли собаки, отчего ночной лес показался зловещим. Зарубин точно помнил, где оставил машину, но пролез весь молодой сосняк, а её нет. Первая мысль была чисто московская: эти двое рыбаков случайно наткнулись и угнали! Да ведь вроде бы по привычке на сигнализацию поставил, запищала бы, к тому же двум туземцам разобраться С электронным замком зажигания не под силу...
Несколько раз он возвращался на развилку с указателем, находил свёрток, по которому съехал в сторону, даже следы своих колёс, и шёл по ним, отмеряя примерное расстояние, но оказывался совсем в другом месте. Будто и впрямь леший водил! В какой-то миг он терял ощущение реальности, потом встряхивался и задавал себе вопрос: где я? Прислушивался к угасающим собачьим голосам и вспоминал, что заплутал и ищет свою машину.
Нечистая сила на Пижме всё-таки существовала, невзирая на убеждения. Сама ещё не показывалась, но вредный свой нрав проявляла: сигнализация на кнопку брелока не реагировала, сколько бы он ни давил, вызывая переполох и тревогу. Это было не впервой: когда парковки в Москве стали ограниченными и платными, он несколько раз умудрялся терять машину и потом искать в переулках точно так же, как в лесу. Ходил, давил кнопку — машина не отвечала. Но там мешали дома и заборы, тут же — частокол молодого бора, пропускающего всякий сигнал.
Леший издевался часа полтора, прежде чем уже в полной темноте Зарубин не хряснулся грудью о собственную машину. Он попытался снять её с охраны, и оказалось, попросту села батарейка, и дверь не заперта! Чтобы уже больше не блудить, он включил навигатор и поехал на базу по маршруту, который прокладывали из космоса. Техника исправилась и сама показала на дисплее точку конца маршрута: спутники в небе для нечистой силы оказались не по зубам.
И уже возле базы в свете фар вновь мелькнули эти две фигуры — волосатый и обезьяноподобный, теперь уже узнаваемый Борута. Они отскочили на обочину, однако не побежали, чтоб скрыться, а проводили автомобиль, верно, пытаясь выглядеть, кто едет...