Проснувшись, Зарубин вышел на гульбище и сразу же оценил своё жилище: отсюда и впрямь вся база и её окрестность просматривались на полверсты, в том числе вся речная излучина и даже другой берег, покрытый мелколесьем. Кроме того, рубленый арочный свод над воротами усиливал все звуки, и потому было слышно, о чём говорят егеря возле клеток со зверями, стоящих на отшибе под крепостной стеной. Утро было солнечным, с явным намёком на начало бабьего лета, однако север стоял под плотной завесой облаков, а это был местный гнилой угол.
Прошедшая безмятежная ночь вдохновила многочисленное население охотничьей базы. По словам Костыля, прибалты ничуть не расстраивались по поводу явления лешего, воспринимали это как опасное приключение в экзотической стране — они уже чувствовали себя путешествующими европейцами. Многие семьи и матери-одиночки были с детьми, но не особенно-то опасались снежного человека, поскольку видели издалека, в контакт не вступали и чаще испытывали боязливый восторг. Впереди у них была ещё целая неделя пребывания на природе, надеялись, что прекратятся моросящие дожди и ещё успеют походить за грибами, чтобы оплатить своим трудом отдых, кормёжку, проезд в обе стороны да ещё запастись дорогу- щим у них сушёным белым деликатесом.
После завтрака народ получил разрешение на выезд в сопровождении вооружённых егерей и теперь собирался в лес. Накрапывающий дождик не мог остановить трудового порыва, прибалты заворачивались в полиэтилен, получали казённые корзины, пестери, лукошки и рассаживались по микроавтобусам. Вероятно, слух о приезде специалиста по укрощению нечистой силы облетел базу: с Зарубиным вежливо здоровались пышущие здоровьем и охотой тридцатилетние особы, а мужчины трясли руку и уже благодарили. Чувствовать себя героем было приятно, хотя ещё незаслуженно, тем паче сам Костыль прибежал в приподнятом настроении: за всю ночь ни один пёс не завыл. Верный признак, что леший к базе даже не приближался.
Недоеденный проводил грибников и поднялся к Зарубину на гульбище.
— Пошли, Митроху покажу!
Зверинец располагался на заднем дворе базы, подальше от жилья. Две клетки были пустыми, в третьей возле полного корыта отходов после завтрака сидел молодой, угрюмый и зажравшийся секач. Крупный, уже раскормленный на зиму медведь находился в двойной просторной клетке и напоминал круглую тётку-попутчицу. Как заведённый, он бродил взад-вперёд по бревенчатому полу, словно обеспокоенный и самоуглублённый человек, и даже приближение хозяина не могло выбить его из задумчивого состояния. Охотовед отомкнул наружную клетку и хотел было открыть дверцу внутренней, однако медведь внезапно бросился на решётку и зарычал, испортив представление.
— Митроха, с ума сошёл?! — ругнулся Костыль. — Пшёл на место!
Зверь стал грызть прутья.
— Не входи, порвёт, — предупредил Зарубин.
Недоеденный был человеком смелым, заводным, отчаянным, приходилось верить в рассказ о поединке со зверем, о том, что охотоведа любят все бабы в округе, и не сомневаться, что его когда-нибудь непременно доедят. Тем паче Костыль не мог ударить в грязь лицом перед гостем и в клетку всё-таки вошёл, однако Митро- ха всё равно не позволил себя потрепать за холку. Вжался в угол и едва заметно покрутил носом, выражая признак крайней агрессии. Вероятно, Костыль заметил это, однако покинул клетку не сразу, показывая, кто тут хозяин и одновременно изгоняя из себя атавизм застарелого неизживаемого испуга.
— Что-то волнуется Митроха, — облегчённо заключил он, вешая замок. — Странно, вчера ещё руки лизал... Наверное, к дождю!
Бригады сборщиков уже выехали с территории, теперь в поход собирались пешие, с большими корзинами и запасом пластиковых ящиков: из-за вынужденного сиденья в осаде грибов было полно и рядом с базой, однако группы выходили всё равно под охраной егерей с собаками на поводках. Когда ушла последняя, Зарубин открыл свою машину.
— Теперь и нам пора.
Недоеденный даже спрашивать не стал, куда, принёс два спиннинга с набором блёсен и удочки.
— Но это полная безнадёга, — вяло сказал он. — Даже щурята не берут...
— У нас возьмут, — пообещал Зарубин. — Если повезёт, будет целый мешок рыбы. А удочки оставь, руками ловить будем.
Охотовед был заинтригован, но уточнять что-либо про будущую рыбалку не стал, взял из своего домика пистолет в кобуре, сел рядом и сразу же стал переговариваться с егерями по рации. Судя по докладам, его подчинённые повеселели, ничего опасного не наблюдали и даже выросшие в этих краях восторгались обилием грибов. Правда, сообщали, что кто-то из местных уже вторгся во владения охотбазы, идёт впереди и режет целые, то есть молодые и не червивые. Прибалты же резали всё подряд, поскольку поцелованный дивой Эдик запустил в Европу оригинальную мысль: если белый гриб избит личинками комара — значит, он экологически чистый, по аналогии с яблоками. Провокация удалась, чистоплотные европейцы покупали дерьмо червей, ели его с удовольствием, а литовцы гнали на запад порченые дары природы, которыми брезговали пижменские туземцы. Обо всём этом Костыль и рассказал, пока ехали до развилки, где Зарубин вчера оставлял машину.
Днём леший отдыхал, не кружил голову, поэтому он почти сразу отыскал ёлку, на которой висел мешок. В бинокль посмотрел — висит на месте, зелёный, объёмистый, похоже, из-под большой резиновой лодки. Снизу потянул носом — вроде рыбой не пахнет, да и где тут почуешь, если метров семь от земли. Но будь там рыба, мухи бы уже летали и чёрный ворон кружил...
Недоеденный приковылял, увидел и только присвистнул:
— И что за хрень там висит?
— Сейчас посмотрим, только не мельтеши, дорога рядом.
У Зарубина было желание сунуть носом охотоведа
в то, что он плохой хозяин и не контролирует ситуацию в угодьях, однако пожалел мятого медведем и лешим Костыля и не погнал на дерево хромого — скинул куртку и забрался сам. Пощупал, никакой там рыбы нет, на дне что-то круглое и тяжёлое, а всё остальное пространство забито чем-то мягким, лёгким, но туго спрессованным, как уложенный в сумку, парашют. Горловина же накрепко затянута, поэтому он отвязал мешок и спустил его на верёвке вниз. И там уже они вдвоём развязали, осторожно вытряхнули на землю и ещё развернуть не успели, как сразу стало ясно — мохнатая надувная кукла! С мерзкой чёрной рожей снежного человека!
— Этот леший за рёбра хватал? — с ухмылкой спросил Зарубин, сдерживая чувства.
Хладнокровного охотоведа потряхивало, он только вскидывал руки и матерился, забыв, что первый парень на селе, интеллектуал и сельский интеллигент:
— Но как же так?! Кто?! Откуда?!
На самом дне мешка оказался тяжёлый стальной баллон от акваланга с перепускным клапаном и вентилем, чтоб накачивать куклу. Зарубин перебрал ворох лохматой искусственной резины, нашёл сначала аккуратно заклеенные специальным пластырем пулевые пробоины навылет: егеря стреляли прицельно, кучно и по убойным местам. Потом кое-как разобрался с устройством конечностей лешего и ремнями управления. Каждая нога надевалась на человека, как комбинезон, и вдвоём можно было по очереди бежать, совершать гигантские шаги и одновременно манипулировать руками. Даже этикетка была пришита к пятке лешего «Майе т СЫпа», название куклы «Уей» и что-то вроде рекомендации на английском — использовать изделие в рекламных целях и уберегать от кошачьих когтей.
Опытный и бывалый недоеденный охотовед никак не мог избавиться от шока, а более от обиды, что его — самого Костыля! — так задёшево купили китайской игрушкой. И теперь не избежать посмешища и издевательских шуток зловредных пижменских аборигенов.
Жажда мести и привела его в чувство, он даже костыль откинул и стал собирать всё в мешок.
— Вешаем обратно и засаду! Возьмём с поличным!
И только когда упакованную куклу вернули на дерево, к Костылю вернулось самообладание.
— Ты откуда узнал про рекламную игрушку? — многозначительно спросил он, опустив другой вопрос: уж не сам ли её привёз?
— Я даже скажу, кто её повесил, — ухмыльнулся Зарубин. — Этих людей ты должен знать, если здесь хозяин. Их было двое.
— Кто? — обомлел тот, готовый опять погрузиться в шоковое состояние — даже недоеденная рука задёргалась.
— Один на гориллу похож, чёрная борода, волосы до плеч...
— Борута! — воскликнул охотовед. — Данила, а погоняла — Собачник... А второй?
— Тот на птицу похож, с клювом и бородка торчком...
— Толстый, грузный?
— Худой, носатый, как дятел...
Недоеденному было стыдно признаваться в некомпетентности.
— У него в прошлом году академик жил, Шлопак фамилия. Но тот толстый, и на Пижму теперь не ездит...
— Не знаю. Видел двоих, один точно Борута. По описанию.
— Опять какой-нибудь новый академик. У Боруты вечно полудурки тусуются! Ты когда успел отследить?
— Попутно, — хмыкнул Зарубин.
— Ну, везучий!.. Что же они ночью куклу не надули?
— Я мог их спугнуть, решили не рисковать.
Когда сели в машину, Недоеденный вызвал по рации двух егерей, сделал общий отбой тревоги, сообщив, что йети пойман, однако скоро насупился и приуныл.
— Про губернаторского медведя не забыл? — решил подбодрить его Зарубин.
— Не забыл...
— Сегодня вечером я готов на лабаз. Ты хорошо его привязал?
— Успокойся, будет тебе зверь...
— Привязал, но ищешь способ зажилить? Королю отдать?
Но прозорливца из Зарубина не получилось, охотоведа мучили совсем другие мысли.
— Сейчас думаю и одного не пойму, — признался Костыль. — Погладить по лысине губернатора она ещё могла. Но как резиновая кукла завалила лабаз? А потом меня вышвырнула из засидки?..
— Она же управляемая.
— И как Эдика поцеловала? До сих пор рожа синяя?
— Там пасть устроена как присоска, дыня влезет...
— Ты успел всё изучить? Испытать? — язвительно спросил он.
— Я же учёный, — отозвался Зарубин. — Это моя работа. Привезём куклу на базу, надуем, поэкспериментируем...
Того уже душило самолюбие, точнее сказать, грызло нежелание ещё раз попасть впросак и опозориться. Пока возвращались на базу, Костыль всю дорогу места себе не находил, метался, как Митроха в клетке. На базе же охотовед даже хромать перестал, изображая бурную деятельность, и про учёного забыл. Он отозвал всех егерей из лесу, дабы организовать посменную засаду у мешка с куклой; первых двух проинструктировал и уже отправил на место. Заподозрив опасность, Борута мог вообще не прийти за мешком или не пугать прибалтов куклой ещё несколько дней.
— Давай съездим, посмотрим поле, — предложил Зарубин. — А вечером поеду и сяду. Мне сопровождение не требуется.
— Медведя сам выставлю! — по-хозяйски властно отрезал он. — Но когда этих кукловодов возьмут с поличным. И прояснятся все обстоятельства дела. Ты не бойся, без трофея не уедешь. Умею держать слово, за что и ценят.
Зарубин терпеть не мог, когда мужики таким образом начинали юлить, пятиться от своих слов, однако спорить не стал, а дал по мозгам из крупного калибра: достал телефон и начал набирать Москву. На базе стояла антенна и связь была отличной — губернатор постарался.
Костыль почуял опасность и мгновенно сделался ласковым:
— Игорь Сергеевич, ты пока не докладывай Фефе- лову! Поймаем Боруту, тогда уж по полному результату. А поле покажу, мне не жалко! Зверь твой, без вопросов!
Тут же посадил в свой УАЗ и повёз куда-то на восток, но старому колхозному просёлку с зарастающими сосняком полями по обе стороны. Даже какая-то полуразрушенная деревенька с силосными ямами мелькнула за окном. До подкормочной площадки с лабазом оказалось не так и близко, проехали десяток развилок, множество перекрёстков, и Зарубин с опозданием спохватился, что надо бы запомнить дорогу. Навигатор был с собой, но цифровая электроника и космическая связь на Пижме не выдерживала никакой критики. Однако сегодня она работала на удивление исправно, Зарубин ставил точки, и ещё сам запоминал повороты, чтоб потом, в темноте, выбираться одному.
Или тогда придётся унижаться и просить, чтобы на охоту возил егерь...
Засеянное высоким овсом поле оказалось полностью закрыто лесным массивом, а с одной стороны отрезано глубоким древним оврагом, поросшим березняком. Крупные осторожные звери любили такие скрытые подходы, поэтому лабаз оказался на его краю; то есть движение медведя на поле было под полным контролем. Иные особи доживали до глубокой старости благодаря когда-то усмирённому чувству голода; возраст, опыт и чувство самосохранения заставляли медведя нарезать вокруг пищи несколько кругов, прежде чем он не удостоверится в полной безопасности. У охотников считалось, привязать зверя на поле — это поставить лабаз в таком месте, где он ни при каком ветерке или даже тягуне не обнаружит человеческого запаха и кружить перед выходом не станет.
Здесь всё было оборудовано со знанием дела, даже подъём в лабаз начинался со ствола когда-то поваленной толстой берёзы, мостом нависающей над руслом оврага. Медведь выходил на поле под ним и свежего запаха следа чуять не мог. Да и сам лабаз если был не королевским, то губернаторским точно: берестяная крыша от дождика, по секторам обстрела упоры для оружия, полочки, столик, на полу старая рогожа, чтоб не шуршала обувь, и мягкие подушки под задницу и спину, набитые гречневой половой.
— Зверь непутаный, выходит ровно в половине восьмого, — шёпотом сообщил Костыль. — Можно часы проверять. Кормится минут сорок, осторожный, часто становится на дыбы. Окрас классический, бурый, по хребту лёгкая седина. Короче, выйдет — сразу узнаешь...
Сказал всё это так, будто свою любимую женщину отдавал и вроде бы даже всхлипнул, но возможно, от глубокого вздоха у него так хрустели переломанные ребра.
На обратном пути Зарубин ничего, кроме дороги и примет, которые будет видно при свете фар, не отслеживал, поэтому показалось, доехали быстро. Сборщики уже вернулись на базу и теперь, отобедав, чистили и готовили к заморозке добычу: около сотни пластмассовых ящиков, с горкой наполненных белыми грибами, ждали очереди на обработку, настроение холодноватых прибалтов казалось горячим и возвышенным. Они даже старые советские песни пели, причём без всякой иронии, ностальгически тянули: «Широка страна моя родная...». На этот дружный хор будто бы перепуганный насмерть, поцелованный Эдик выполз на люди из своего тайного убежища, заклеив синий нос припудренным пластырем.
Зарубин старался не особенно-то маячить на базе, пообедал у себя в надвратной башне и лёг с осознанием выполненного долга: на важной охоте следовало быть в ясном уме. Проспал он часа три, садиться на лабаз было рановато, однако он всё же поехал, дабы в светлое время изучить дорогу и потом не блуждать ночью. Свежий след УАЗа хорошо и почти повсюду отпечатался на просёлке, две недели мочили дожди, но такие, что земля не раскисала — успевала впитывать воду. Без всяких приключений он добрался до нежилой деревушки с крышами из дранья и гигантскими бетонированными силосными ямами, в которых уже густо росли берёзы, там свернул налево и увидел следующий ориентир — электролинию со снятыми проводами. Дороги вдоль неё не было, просто набитые, заросшие травой колеи, по которым бежал свежий след. Тут наверняка ездили только охотники, потому как узкие поля уже заросли, а на оставшихся траву никто не косил. До подкормочной площадки с лабазом оставалось километра три, половину из которых можно было проехать на машине и далее уже добираться пешком, хотя привыкший к технике зверь не очень-то её и боялся.
И тут за полем со столбами и перелеском откуда-то взялась наезженная дорога, которая почему-то не запомнилась и на которой след УАЗа терялся. На обочине перекрёстка стоял рыжий, вросший в землю, гусеничный трактор, тоже не отметившийся в памяти. А сам грязный просёлок шёл поперёк хода и оказался полностью затоптанный коровами: вероятно, полчаса назад здесь прогнали стадо. Но Зарубин помнил, что будто бы после этого перелеска они с Костылём никуда не поворачивали, поэтому пересёк дорогу и поехал прямо, хотя на бугре с просохшей почвой следов не отпечаталось, однако заросшая старая колея была. Ругая свой навигаторский кретинизм, он пересёк зарастающие клочкастые нивы, миновал ещё один широкий перелесок и оказался на краю свежевспаханного поля.
Всё-таки несмотря на запустение, сельскохозяйственная жизнь в окрестностях Пижмы ещё теплилась, по крайней мере, тут даже сеяли озимые. Поэтому и зверь был: ещё занимаясь академической наукой, Зарубин сделал вывод, что дикий животный мир странным образом держится за мир человека и мигрирует из покинутых им районов следом за своим извечным врагом. И дело тут вовсе не в колхозных полях и обилии искусственной кормовой базы. Точно так же звери уходят и с территорий лесных, горных и даже нефтяных промыслов, невзирая на то, что после шумной и грязной деятельности двуногих наступает покой, что выруба и карьеры зарастают мелколесьем и ивняком, что наступает рай для травоядных, особенно парнокопытных, а значит, и хищников. Ан нет, крупное зверьё упорно кочует за человеком, будто его добровольный пищевой обоз, и главное, размножается лучше.
Вывод он сделал, только додумать не успел, выявить скрытые взаимосвязи в биосфере, влияние миров друг на друга, чтобы оформить это в концепцию: академическую науку в этой области начали массово сокращать как нахлебников.
От вспаханного поля Зарубин вернулся к перекрёстку с брошенным трактором и не пожалел, что выехал раньше срока. В памяти застряла закономерность, что они с Костылём, когда ехали на лабаз, чаще поворачивали в восточную сторону, то есть налево, куда и прогнали стадо коров. Он повернул и через полтора километра по совершенно незнакомому смешанному лесу и в хлам разбитой дороге оказался на типичной летней колхозной дойке. На просторной поляне были жердяные загоны, навесы, сама дойка из белого кирпича и даже тарахтела электростанция, а за длинным сараем торчала знакомая жёлтая бочка молоковоза. Дойное стадо было голов на сто, отдельно, вне загородки, бодались нетели и среди них бродил племенной бычара со складчатой мордой. Рёв стоял трубный и бесконечный, а управлялись всего три доярки — по крайней мере, столько белых халатов и платочков мелькало среди скота. Зарубин сразу вспомнил рассказ Баешника про тризный пир на острове: судя по телосложению, эти вскормленные на молоке женщины могли устроить поминки с катанием на метле. Их разбитные голоса и смех напоминали весёлую гулянку, но не работу. Зарубин послушал — говорили о мужиках, потом глянул на время и ближе подъезжать не стал, поскольку через пять минут надо было уже сидеть на лабазе, то есть за час до выхода зверя.
Загадки, где Дракони берут молоко, больше не существовало. И никакой тебе нефти, молочных рек и прочих чудес природы. Но возникла другая: как он попал в незнакомое место, если всю дорогу ехал по ориентирам и не мог сбиться с пути?
Он вернулся к ржавому трактору и для очистки совести проехал прямо по дороге, однако никаких знакомых примет не нашёл: тот же смешанный лес с небольшими полянами и травой, выбитой скотом. А на пути к лабазу был сосновый, болотистый и под ногами чавкал торфяник. Зарубин включил навигатор, исправно работавший вчера, однако связи со спутниками не было. Заколдованная или замордованная, она, эта связь, предательски исчезала всякий раз, как только он чувствовал, что сбился с дороги. Испытывать судьбу и ехать дальше не имело смысла, да и времени не оставалось хотя бы к выходу аккуратного королевского медведя поспеть, потому что километр или больше до лабаза надо идти пешком.
Зарубин не нервничал — тихо посмеивался над собой, уже мысленно согласившись, что придётся пойти на поклон и попросить, чтобы на охоту его возил егерь. На перекрёстке у трактора он повернул назад, через перелесок на поле со столбами, где побуксовал в глубокой луже драгоценных десять минут, и уже поднявшись на бугор, остановил машину: время было половина восьмого. Зверь уже вышел и даже найди он сейчас подкормочную площадку, забираться на лабаз нет смысла: только спугнёшь, и осторожный седоватый старик может завтра не выйти вообще. И тут он заметил след УАЗа, который на горке поворачивал резко на восток и пропадал в молодых сосняках. То есть спускаться вниз и проезжать перелесок было не нужно! А его смутила цепочка столбов, вдоль которых он и поехал...
Отсюда до подкормочной площадки оставалось километра полтора и километр пешком, но время упущено. Поэтому можно было отдыхать все сорок минут, пока медведь пасётся, затем проехать к лабазу, пока светло, и заметить дорогу, чтобы уж завтра попасть на охоту наверняка...
Зарубин снял куртку, расстелил её рядом с машиной на траве и лёг, испытывая редкое ощущение благодати. Вечер был тёплый, пасмурный, без дождя, в воздухе по-летнему звенели комары, в траве стрекотали кузнечики и где-то далеко — сороки. Шум дойки сюда не доносился, и слух, привыкший к постоянному звуковому фону, завис вместе с летучим кипрейным семенем, а вкупе с ним замерли все бегущие ручейки мыслей. В такие редкие мгновения он всё время вспоминал, или точнее, наполнялся состоянием, которое испытывал лишь в то время, когда в одиночку жил в уссурийской тайге. Там оно было почти беспрерывным, и отвлекали только свои громкие мысли, когда надо было садиться за стол писать дневниковые наблюдения и поквартальные отчёты. Сейчас же его вывел из небытия надрывный звук автомобильного мотора: дойка наверняка закончилась, и молоковоз повёз товарное молоко на переработку. Тайный колхоз Дракони работал как часы: сеялись озимые на комбикорм, паслись стада коров, и теперь становилось ясно, с какого разнотравья, с какого букета растений получалось волшебное масло для кремлёвского общепита. И стадо он спрятал надёжно: в такую бездорожную глухомань, да ещё прикрытую губернаторским покровительством, вряд ли кто посторонний сунется.
Невидимый молоковоз на минуту остановился за перелеском, затем хлопнула дверца, и машина с воем уползла по грязному просёлку. А спустя несколько минут, как стихли все звуки, он услышал размеренные грузные шаги, точнее, стук травы будто по резиновым сапогам. Приподнял голову — никого вокруг, но звуки есть. И уже близко! Зарубин вскочил, огляделся и прислушался: тяжёлая поступь человека доносилась с косогора, но там, в багровеющем зареве, никого не было!
Во рту отчего-то стало солоно, и заныли кончики пальцев на руках, словно были поморожены и теперь отходили. Незримый тяжеловес прошествовал по бугру, и за ним, словно от летящих пол плаща, шлейфом потянулся ветерок, колыхая травы, — полное ощущение, будто пробежал человек. Когда звук шагов исчез где-то возле леса, Зарубин увидел женщину в белом халате и бидончиком в руке! Спину продрал непроизвольный озноб, хотя он понимал, это не кикимора — скорее всего доярка, которую наверняка высадил молоковоз. Она шла от дороги по полю совершенно бесшумно и, увидев машину, сделала доворот, направляясь прямо к Зарубину.
Он тряс головой, мысленно отплёвывался, однако избавиться от наваждения не смог — к нему шла вдова Дра- кони! Подошла, встала в нескольких метрах и посмотрела так, будто хотела сделать выговор: опять какую-нибудь границу перешагнул, что-то нарушил, не туда залез. Он даже осмотрелся, ожидая ругани, но Дива Никитична заглянула через стекло в машину и будто расстроилась.
— А где же Костыль? — удивлённо спросила она.
— Должно быть, на базе, — неуверенно произнёс Зарубин. — Впрочем, не знаю...
— Это не он сейчас к лесу пробежал?
— Нет, я здесь один!
— Жаль... Дяденька, а ты его увидишь сегодня?
— Конечно... Что-то передать?
Вдова посмотрела на свой бидончик и надменно усмехнулась.
— Скажи, Диву Никитичну встретил, хотела парным молочком напоить, — она произнесла это так, будто собиралась дать не молока, а яду.
— Он же молоко терпеть не может...
— Ничего, у меня выпьет! Последнее ему предупреждение: будет от меня убегать, поймаю и уши надеру!
— Так и передать?
Дива Никитична, похоже, чувствовала себя на Пижме владычицей.
— И ещё скажи: не изведёт волков за старой дойкой, отниму угодья. Выгоню с Пижмы к чёртовой матери. Опять тёлку зарезали!
Зарубин почувствовал себя виноватым.
— Хорошо, передам...
Вдова как-то странно всмотрелась, будто приблизив к себе, и вдруг доверительно спросила:
— Дяденька, ты подарок-то в реку бросил?
— Нет ещё, — признался он. — Подходящего омута не нашёл, с русалками.
— Сегодня поедешь, так брось, — велела она.
— Не жалко? Вещица дорогая, антикварная...
— Нечего меня подкупать! — вдруг заявила Дива Никитична.
— Фефелов вспоминал вас очень тепло, — Зарубин попытался защитить шефа. — И при этом волновался...
— Знаю я это волнение! — отрезала вдова. — Если бы от души подарок!.. Костыль боится, что угодья отниму, вот и настропалил своего начальника. А тот даже ухаживать пытался... Выбрось!
Вдове эта тема была неприятна, да и Зарубину не хотелось вникать в тонкости их отношений.
— Хорошо, сегодня же найду омут, — пообещал он.
И поймал себя на мысли, что непроизвольно тайно
разглядывает Диву Никитичну и при этом на ум приходит единственное слово — царственная. Тут можно понять шефа и его чувства...
— Впрочем, давай его мне, — вдруг заявила вдова. — Сама выброшу, всё равно на омут иду.
Зарубин достал подарок шефа.
— На омут русалок поить? — спросил, передавая коробку.
— Какой ты любопытный, дяденька! — усмехнулась она. — На что тебе знать?
— Интересно! Неужели в Пижме русалки водятся?
Дива Никитична посмотрела как-то искристо и проникновенно.
— Водятся...
— И молоко пьют?
— Пьют... А тебе не верится в это, дяденька учёный?
— Как-то не очень, — признался Зарубин.
Вдова стояла в трёх шагах от него, но в этот миг опять словно приблизилась вплотную и заговорила так, что он ощутил запах её дыхания:
— Русалочки парного молока попьют и в осеннее полнолуние обретут белые тела. И тогда станут зримыми. Так-то они, как вода, прозрачные. По ночам в бабье лето они выходят на сушу и танцуют до утра. Кто захочет взять себе в жёны русалку, может в тот час её высмотреть и мету свою оставить.
— Какую мету? — чувствуя некое опьянение, спросил Зарубин.
Показалось, Дива Никитична говорит, склонившись к его уху:
— Самая надёжная метка — посмотреть с любовью. И этого довольно... Когда луна закатится, все русалочки в омут уйдут, а примеченная останется в белом теле и на берегу. Но сразу её хватать нельзя: за собой утянет. Надо в полдень прийти и взять — будет тебе самая верная жена! Но обязательно, чтоб было бабье лето. Тогда примеченные русалки, как совы, слепнут на солнце. А нынче вон всё моросит и моросит. Да всё равно хоть три дня, но тепло ещё будет!
Вдова рассмеялась и враз будто отдалилась. По-царски она и ушла, не сказав более ни слова. Зарубин смотрел ей вслед, ощущая восхищение и одновременно некое сожаление: было в этой женщине что-то колдовское! Она отошла уже шагов на полета и вдруг повернула назад, заставив насторожиться. Подошла, как-то пытливо пригляделась к Зарубину и смущённо засмеялась:
— Ещё тогда спросить хотела... Что у тебя с носом, дяденька?
— Боксом занимался...
— А-а... Больно было?
— Нормально...
— Значит, ты парень битый?
— Было, доставалось...
Дива Никитична снова будто бы приблизилась, оставаясь на месте.
— Почему холостой-то до сих пор?
Он чуть не сказал фразу, мол, тебя ждал. В последний миг схватил себя за язык, ибо сказать это хотел в шутку.
— Откуда ты знаешь? — спросил Зарубин. — Может, у меня три жены и семеро по лавкам?
— Не смеши меня. Я всё про тебя узнала, учёный...
— Да я тоже про тебя кое-что слышал. Например, говорят, колдунья...
Он постеснялся назвать её ведьмой, думал, обидится, но вдова вдруг улыбнулась:
— Не колдунья — ведьма я. Ты-то молока парного хочешь?
Отказаться — значило признать больной бред столичного целителя и фантазии Костыля по поводу приворотов.
— Хочешь проверить, не оборотень ли? — усмехнулся Зарубин.
— А как можно проверить?
— Говорят, достаточно окропить молоком...
— Глупости говорят! — отмахнулась она. — Если бы так просто можно было вычислить оборотней, их бы на свете не осталось... Пить-то будешь или нет?
— Спасибо, не откажусь, — Зарубин сам почуял, как дрогнул голос.
— Что такой несмелый-то? — усмехнулась Дива Никитична и подала бидон. — Пей!.. Ну что ты замер, дяденька? Будто не из Москвы. Столичные все шустрые. Вон твой Фефелов...
Взмахнула коробкой с подарком и продолжать не захотела.
Зарубин открыл крышку, ощутил полузабытый дух парного молока и, выдохнув, приложился к сосуду...