Почерк врача был разборчивым и аккуратным. Строчки ложились строго параллельно друг другу, уходя правым краем чуть-чуть вверх. Михайлович Анатолий Борисович, врач с почти сорокалетним стажем, внимательно изучив выписной эпикриз и результаты обследования, писал в истории болезни Таисии Ковалевой:

«На основании выписного эпикриза клиники «Мать и дитя» (Россия, г. Москва) известно: 20 июля 2005 года в результате ДТП находившаяся на девятом месяце беременности больная получила сотрясение головного мозга легкой степени, мелкие ушибы мягких тканей и ссадины волосистой части головы. Начались роды. Роды срочные. Сделано кесарево сечение. Послеоперационный период протекал гладко, без осложнений. При выписке 27 июля 2005 года по гинекологии состояние удовлетворительное; выставлен диагноз: анемия; острый лейкоз (под вопросом). Грудное вскармливание запрещено. 28 июля 2005 года больная поступила в клинику для обследования и консультации. Обследование проведено по типовой программе с 28 по 30 июля 2005 года. Объективно: жалобы на слабость, плохой аппетит, потливость, недомогание, повышение температуры неправильного типа (при осмотре 37,4), боли в суставах, боли в ногах по ночам, появление обширных синяков после незначительных травм и трения одеждой, нестабильность артериального давления (при осмотре 130/80). Обследованием выявлено: в крови выявлен лейкоцитоз 26000, бластов 75 %, тромбоцитопения. Проведена стернальная пункция. В миелограмме бласты 92 %. Реакция на миелопероксидазу отрицательная в 100 % клеток. Результат иммунофенотипического исследования костного мозга: иммунофенотип соответствует острому Т-лимфобластному лейкозу. На рентгенограмме увеличены лимфоузлы средостения, по данным ультразвукового исследования увеличены забрюшинные узлы. 31 июля 2005 года выставлен диагноз: «ОЛЛ (острый лимфобластный лейкоз)», назначена химиотерапия по программе доктора Хельцера. Оплата лечения произведена 31 июля 2005 года, договор № LGF-45678 от 31 июля 2005 года. Госпитализация с 01 августа 2005 года. По программе: Индукция ремиссии. 1 фаза 28 дней. Начало 01 августа 2005 года…»

Врач закончил писать, при помощи степлера подшил результаты анализов и обследования в историю болезни. Он посмотрел на часы. До назначенного времени приема Таисии Ковалевой осталось не больше десяти минут. Анатолий Борисович встал из-за стола, со спинки рабочего кресла снял песочного цвета легкий хлопчатобумажный пиджак, нехотя надел его и вышел на открытую, залитую солнцем белоснежную веранду. Веранда выходила в сад. Райский пейзаж сегодня не радовал глаз. Он задумчиво отбил пальцами на мраморной балюстраде известный советский марш, его хмурый сосредоточенный взгляд скользил по газону, по пёстрому бордюру левкоев, роскошным, белого мрамора фонтанам. Почему-то вспомнилось старое изречение Козьмы Пруткова: «Если у тебя есть фонтан, заткни его. Дай отдохнуть и фонтану».Он не любил эти первые встречи с больными. На них нужно было объявлять результаты обследования, говорить о диагнозе. В большинстве случаев люди воспринимали его слова как приговор. Одни впадали в панику, истерили, другие безропотно и покорно начинали читать по себе отходную. И то и другое было плохо. Но их можно было понять. До него они жили не тужили. И вдруг тут как тут злой врач с диагнозом. В первую встречу он для них враг. Да, потом они будут вместе работать, бороться с недугом, они станут союзниками. Но это будет потом.Поэтому врач Михайлович не любил эти первые встречи с больными. Не любил еще и потому, что помнил каждую. Стоило ему взять в руки старую историю болезни, пусть десяти-двадцатилетней давности, память начинала восстанавливать события именно с этой первой встречи.Анатолий Борисович вновь посмотрел на часы.«Ну вот. Сейчас войдет медсестра и скажет: «На прием Таисия Ковалева. Пригласить?»– Доктор Михайлович, на прием Таисия Ковалева. Пригласить?– Да.Они действительно были очень красивой парой. Это Михайлович невольно отметил сразу. Она – изящная, стройная, в легком белом платьице, выгодно подчеркивающем ее превосходную фигуру, с перехваченными заколкой на затылке, свободно спадающими до пояса дивными волосами, с небесно-голубыми, тревожно распахнутыми глазами, открытым прекрасным лицом, нежная, женственная. Он – сильный и сдержанный, суровый, внимательный, преданно любящий, готовый пройти с нею весь тяжкий путь. Михайлович был просто уверен, что этот умный взгляд, это приятное лицо, эта неброская, но хорошо сложенная фигура спутника пациентки Ковалевой ему очень хорошо знакомы.– Добрый день, доктор, – произнес Обнаров.– Здравствуйте, – кивнула Тая.Доктор Михайлович тут же улыбнулся: чтобы узнать спутника пациентки, ему не хватало звука его голоса.– Пожалуйста, проходите. Располагайтесь вот на этом удобном диване.Доктор Михайлович жестом указал на огромный белый диван, стоящий напротив маленького стеклянного столика. Сам он сел в кресло напротив.Вошла медсестра, аккуратно поставила перед каждым по стакану зеленого чая со льдом и удалилась.– Что ж, если не возражаете, давайте начнем.Врач открыл историю болезни, очень тихо, точно себе одному, сказал:– Господи, помоги нам.Обнаров взял жену за руку. Это тоже не ускользнуло от внимательного взгляда доктора Михайловича.– У вас острый лимфобластный лейкоз, уважаемая Таисия. Все результаты анализов подтверждают это.Она непроизвольно сжала руку Обнарова, но внешне оставалась совершенно спокойной.– Форму лейкоза мы установили по отсутствию миелопероксидазы в бластах. Это фермент такой, специфический. Иммунофенотипирование подтвердило наш диагноз. Теперь можно начать лечение.– Доктор, а, если не лечиться? – спросила Тая.– Не больше полугода. Такова, к сожалению, статистика, – с искренним сожалением подчеркнул врач. – Вы даете согласие на лечение?– Вы полагаете, что, пролечившись, я проживу дольше? – по-прежнему ровным, спокойным голосом уточнила она.– В этом не может быть сомнений.Тая посмотрела на мужа, который терпеливо ждал ее решения.– Я согласна. Я должна что-то подписать?– Да. В самом низу, в договоре, последняя строчка.Тая взяла в руки поданный врачом договор. Договор был на русском и на иврите.– Костя, – она прижала руку к сердцу, – это же немыслимая сумма! Это так много!– Тебе не обязательно читать договор. Я уже его прочел, подписал и внес всю сумму, – сказал Обнаров.Она взяла ручку и, более не задав ни одного вопроса, подписала.– Завтра к восьми утра прошу в клинику. С собой вы можете взять что хотите, но у нас очень комфортно, есть любые предметы гигиены, одежда, обувь. Предоставление этих услуг входит в стоимость лечения и уже оплачено господином Обнаровым. То есть, как в российскую больницу брать мыло, зубную щетку, туалетную бумагу и тому подобное нет необходимости. Посещение пациентов нашей клиники возможно два раза в неделю. Посетителю клиникой выдается необходимая стерильная одежда, что уже тоже оплачено по договору. Персонал у нас говорит по-русски, по-английски и, конечно же, на иврите. У нас лечится много русских пациентов. Вам, Таисия, будет с кем общаться. По организационной части вопросы есть?– Нет, все понятно, – сказал Обнаров.– Теперь о лечении. Вы заключили договор на пребывание в нашей клинике на период 28 дней, то есть на первую фазу индукции ремиссии. Если все пойдет так, как мы предполагаем, с 29-го дня, то есть с 29 августа, необходимо начинать вторую фазу индукции. Вторая фаза будет оплачиваться в рамках отдельного договора. К ее началу договор на вторую фазу должен быть заключен и оплачен. Это, надеюсь, понятно?Михайлович пристально посмотрел на Обнарова. Тот кивнул.– Наша цель достигнуть ремиссии, чтобы в анализах крови исчезли бласты, нормализовалось число эритроцитов и уровень гемоглобина. В костном мозге бласты не должны превышать критический уровень в пять процентов. Если ремиссия будет достигнута, мы начнем курс консолидации, состоящий из двух фаз. Первая фаза с первого по двадцать восьмой день, вторая – с двадцать девятого дня по сорок второй день. Оплата этих фаз также в рамках отдельных договоров. Далее пациент, как правило, выписывается домой на полтора месяца в удовлетворительном состоянии. Затем в плановом порядке курс реиндукции. Оплата в рамках отдельного договора. Далее пациент, как правило, выписывается домой и ему назначается поддерживающая терапия. Ваши вопросы?– Моим лечащим врачом будете вы, Анатолий Борисович?– Я. Вы можете не употреблять отчество. Только русские пациенты называют меня по отчеству. Отчество здесь не принято. Что ж, возьмите эту пластиковую карточку – ключ от вашей палаты. Только у медперсонала есть аналог. И… – доктор встал. – До завтра.Уже у самого порога доктор Михайлович окрикнул их.– Простите великодушно меня, старика, за любопытство. Таисия, голубушка, вы не взяли такую известную, такую прекрасную и уважаемую фамилию мужа? Как же так?Тая улыбнулась, посмотрела на мужа.– Я, конечно же, взяла такую известную, прекрасную и уважаемую фамилию, доктор. Я – Обнарова. Ковалева – моя девичья фамилия.– Мы подумали, что так сложнее будет журналистам наводить справки, – пояснил Обнаров.– Вы правы. Что ж, Таисия, вы просто обязаны поправиться ради такого заботливого и любящего мужа.– И ради сына, – добавила она. – Я согласилась на лечение только ради них.На улице, у ворот клиники, она остановилась.– Костя, где ты возьмешь столько денег?! Это же громадная сумма! Чудовищная!!!Он поцеловал ее в кончик носа, улыбнулся.– Во-первых, часть денег мы уже внесли. Во-вторых, остальные деньги есть. Я уверен, мы осилим безболезненно весь курс. Ты можешь хотя бы о деньгах не думать?Обнаров врал. Он прекрасно понимал, что даже если продать недвижимость в Подмосковье, квартиру родителей в Питере, обменять свою трехкомнатную квартиру на однокомнатную, вложить в лечение причитающийся ему гонорар за английский проект «Капитан», неполученные гонорары за пару отечественных картин, денег на полный курс все равно не хватит. Но время подумать о том, как достать деньги, у него еще будет. Поэтому сейчас он играл непринужденность.– Что будем делать до вечера?Она остановилась, обняла.– Хочу в «Гранд Каньон», что в районе Неве-Шаанан.– Не знал, что у тебя еврейские корни.Она рассмеялась.– Ты так лихо выговариваешь все эти названия!– Мне просто доктор Михайлович об этом местечке очень интересно рассказывал, когда делал стернальную пункцию.– Что это?– Под местной анестезией прокалывают грудную кость и «сосут» из тебя костный мозг. Не бери в голову. Это не страшно. Вот на американских горках страшно. Говорят. Никогда не каталась. Нужно встряхнуться! – она передернула плечами, взяла его под руку, и вкрадчиво так добавила: – Покатаемся на американских горках, посмотрим какой-нибудь стереоскопический фильм в баре-кинотеатре, потом выпьем чего-нибудь горячительного в ресторанчике на площади Зив и к вечеру доберемся до отеля. Как тебе?– Ты когда-нибудь слышала, как русские на американских горках катаются? Я даже не знаю, что круче, сами горки или слова, употребляемые русскими в порыве восторга.– Это ж как кусочек Родины. Немедленно едем туда!И были американские горки, а вместе с ними и буря восторга, и море смеха; и было чудесное фантастическое стереоскопическое кино; и был маленький, но очень «вкусный» ресторанчик на площади Зив. Жизнь искрилась, летела в глаза, точно земля в затяжном парашютном прыжке.В отель они вернулись только к полуночи.– Как здорово! Провести бы здесь в праздности недельку-другую! – смеясь, говорила Тая. – Просто, как крылья выросли! Ты веселился. Ты был таким забавным!– Да уж. Особенно когда вынырнувшее из воды чудовище чуть-чуть не сожрало нас и когда вырвавшийся из тоннеля поезд чуть-чуть нас не опрокинул.– Чуть-чуть не считается! – сказала она, и звонко чмокнув мужа в щеку, пошла к холодильнику.Из холодильника Тая достала апельсиновый сок, налила в два стакана, один подала мужу.– Вообще, я заметила, работать ты умеешь. Вот отдыхать – нет. Чувствуется, те забавы, что мы опробовали сегодня, обходили тебя стороной.Она прилегла на диван, положила голову ему на колени и блаженно закрыла глаза.– Устала?– Немножко. Ноги от ходьбы гудят.– Давай я тебе ванну приготовлю, хочешь? Ай! – спохватился он. – Ванну тебе же нельзя. Тогда душ. Давай душ?Она качнула головой.– Тогда массаж ступней. Сдержанно-нежный, целомудренно-эротичный массаж ступней. Хочешь? – он осторожно пощекотал супругу за бочок.Тая рассмеялась.– Не хочу! После твоего эротично-мудрёного массажа меня обычно тянет на подвиги. Боюсь не сдержаться.– Я же не варвар, чтобы воспользоваться доверчивостью девушки.Тая обняла мужа за шею, притянула к себе, поцеловала в губы.– Ты гораздо опаснее. Я помню, как ты смотрел на меня там, на полутемной улочке возле сазоновского заведения, у меня дыхание перехватило, и сердце биться перестало.– Так сильно?Она кивнула.– Очень!Он целовал жену сначала нежно, потом страстно, потом неистово, как истосковавшийся пылкий любовник, и сердце бешено колотилось, как у мальчишки, и дыхание замирало от ее откровенного, произносимого шепотом: «Люблю!».Внезапно Тая остановила его, прижалась носом к его щеке, закрыла глаза, замерла. Реальность ворвалась в его жизнь без спросу, без стука, вульгарно и грубо.– Таким я тебя и буду помнить, – прошептала она, потом вдруг высвободилась из его объятий и сказала, холодно и жестко: – Все. Хватит сентиментальничать! Идем, ты пострижешь мне волосы.– Зачем?!– Костя, от химиотерапии я все равно буду лысая, – и, заметив его растерянность, добавила: – Чего сидишь, как камень в лесу? Волосы – не зубы, отрастут. Идем!Высушив волосы феном, Тая крутилась перед зеркалом, оценивая новую прическу-каре. Обнаров смотрел на жену, на лежащие на полу поверх расстеленных газет волосы, и его лицо сейчас было растерянным и несчастным. Он крутил ножницы в руках, и от нервного напряжения его руки заметно дрожали.– Мне кажется, совсем не плохо. Костя, как тебе?Она обернулась, заметила его состояние, подошла, обняла.– Ты только сильно не переживай за меня, ладно? Костенька, обещай мне, что не будешь изводить себя. Обещай! – повторила она требовательно, теребя его за ворот рубашки.– Я не могу тебе этого обещать. Ты же знаешь…– Нет. Так не пойдет! Ты завтра полетишь домой, заберешь сына из роддома и будешь заниматься им и думать только о нем. Он маленький, о нем нужно заботиться. Ты понимаешь? Ничего хорошего не выйдет, если ты будешь небрежен, погружен в тревожные мысли. Я прошу тебя, – ладонями Тая коснулась его лица, упрямо посмотрела в глаза, – прошу тебя, Костенька, заботься о сыне. От того, что ты будешь метаться, мучиться, переживать, никому лучше не станет, ни мне, ни Егорке.Обнаров обнял жену, прижал к себе, подумал: «Господи, лучше бы все это со мной случилось!»– Не волнуйся за Егора. Все будет хорошо. Правда. Мама из Питера приедет. Поможет первое время. Его же купать надо. Я не умею. Я их вообще боюсь, маленьких. Крохотные ручки, крохотные ножки… Как держать, как кормить… Но ничего, – он через силу улыбнулся, – я быстро научусь. Мне же главное чуть-чуть продержаться. А там ты уже будешь дома. Да?Она согласно кивнула.Обнаров погладил ее по волосам, по щеке.– Нет, все-таки красоту ничем не испортишь.Она тряхнула головой, рассмеялась.– Теперь нельзя сказать: волос долог, ум короток. Мой интеллект резко возрос!– Давай-ка иди, ложись. Уже далеко за полночь, и интеллектуальным девочкам пора опочивать. Я все здесь быстренько уберу и приду к тебе.– Мне еще нужно шов обработать.Они лежали, обнявшись, на роскошной огромной, убранной белым шелком кровати. Измученная дневными переживаниями, болезнью и впечатлениями Тая спала. Ее голова покоилась на его плече, своим лбом она касалась его подбородка, левая рука нежно обнимала его за шею. Он боялся пошевелиться, боялся потревожить ее сон. И заснуть он тоже не мог. Сон не шел потому, что гаденьким голоском какое-то сто пятьдесят четвертое чувство, которое он безуспешно старался в себе задавить, все нудело и нудело о том, что это последняя, самая последняя с нею ночь.Утром он отвез ее в клинику.– Таечка, слушайся врачей. Будь умницей. Телефон держи всегда рядышком. Через три дня увидимся, – целуя ее в щеку, на прощанье сказал Обнаров.Она улыбнулась, помахала мужу рукой и пошла по длинному белому коридору. Она уходила все дальше, ее шаги становились, все быстрее, все глуше. Он пристально смотрел ей вслед. Она так ни разу и не обернулась.

– Костя, ну не так! Не так! – кипятилась Марта Федоровна. – Ты на руку себе его положи. Ниже нагнись. Вот! Левую ладошку под шейку и головку. Правой рукой мыть будешь. – Ой, мам, давай-ка ты сама. Это такие нервы!– Сам, Костя. Тебе нужно научиться.Обнаров рукавом смахнул пот со лба, склонился к лежащему в ванночке сыну и осторожно ладошкой плеснул воды ребенку на грудку. Сын радостно заулыбался, замахал ручонками и посмотрел на отца карими счастливыми глазенками.– Ах ты, мой хороший, мой родной. Сейчас искупаем тебя, покормим – и спать. Сегодня спать будешь дома, в кроватке, – приговаривал Обнаров и осторожными, несмелыми движениями намыливал тельце ребенка.Марта Федоровна стояла в сторонке и взглядом, полным слез, смотрела на сына.– Мам, ему нравится купаться! Он плакать не собирается! Так, подожди. А голову? Голову тоже мыть надо. Мы сначала голову помоем, а уже потом спинку. Правда, мой хороший? Молодец. Просто герой. Вот мама обрадуется, когда приедет! Тебя увидит, а ты купаться не боишься, водичку любишь…– Осторожней, Костя, у него родничок очень нежный, и смотри, чтобы мыло в глазки не попало, – предупредила мать.Обнаров хлопотал возле сына, а мать все смотрела и вздыхала. Не так, совсем не так она представляла его счастье.– Мам, потрогай воду в кувшине. Не остыла?– В самый раз.– Тогда поливай.Марта Федоровна щедро поливала ребенка водой из кувшина, приговаривая: «С гоголя – вода, с Егорушки – худоба».– Мам, выдумаешь же! Полотенце лучше дай.Завернув ребенка в полотенце, Обнаров отнес его в спальню, положил на свою кровать и принялся аккуратно вытирать его тельце. Сын и здесь не плакал – судя по всему, ему и это нравилось. Потом он одел ребенку шапочку, распашонку и теплую фланелевую кофточку, до пояса завернул в пеленку и взял на руки. Мать подала бутылочку с подогретым молоком, и, сев на кровать, Обнаров стал кормить сына.– Костя, неправильно это. Почему ты не заворачиваешь Егорушку в пеленки? Две недели ребенку. Рано ему в распашонках спать.– Ты знаешь, я попробовал. Но он все равно каким-то образом умудряется левую руку из пеленок наружу высунуть. Как я ни старался, все равно глядишь – левая ручонка «на свободе». Так зачем его мучить?– Не знаю. Раньше всегда детей пеленали. Я вас пеленала…– Мам, он же большой, сильный. Тесно ему в пеленках. Был бы сдохлик в два кило – другое дело. Там и шевелиться-то нечему. У нас же богатырь – четыре сто!– Вы, молодые, теперь все такие умные. Пойду я, ужин подогрею, – недовольно махнула рукой Марта Федоровна и ушла на кухню.Со счастливой улыбкой Обнаров смотрел, как с хорошим аппетитом сын кушает и как, наевшись, засыпает, повернув головку к его живому теплу. Он поцеловал ребенка в крошечный носик, бережно уложил в кроватку и укрыл одеяльцем. Он смотрел на спящего сына с задумчивой полуулыбкой и осторожно гладил ребенка по голове и по животику.– Уснул?Обнаров кивнул. Вслед за матерью пошел на кухню, где заботливо уже был разлит по тарелкам борщ.– Садись, ешь. С утра маковой росинки во рту не было. Извелся ты. Худющий стал. Смотреть больно!– Мама!– Что мама? Что мама?! – в сердцах запричитала мать и тихонечко заплакала. – Думаешь, мать не видит?– Мам, к чему этот разговор? К чему эти слезы?– Мне жалко тебя, сынок. Мужчине одному всегда тяжелее, чем женщине. А мужчине с маленьким ребенком и подавно.– Я не один. У меня есть Тая и есть Егор.– Егор тебе обуза, а не помощник. А Тая твоя…Он пристально взглянул на мать, и она не смела сказать то, что хотела.– Не известно, когда Тая поправится.– Что ты пытаешься сказать?– Ты не можешь сидеть дома с ребенком, это повредит твоей карьере.– Карьере… – Обнаров усмехнулся.– Я слишком стара, чтобы заниматься твоим сыном.– Ты не сказала – внуком. Ты сказала – «твоим сыном». Почему?– Потому что я не хочу, чтобы моему сыну было плохо. А тебе сейчас плохо. Брось все. Стряхни с себя обузу. Живи дальше легко и свободно.Обнаров отодвинул нетронутый борщ.– Постой. Я тебя правильно понял? Ты предлагаешь мне стряхнуть с себя «обузу». А «обуза» – это Егор и Тая. Правильно?– Ты молод, красив, талантлив. У тебя тьма поклонниц. Любая будет счастлива составить тебе партию. В этом мире достаточно здоровых женщин, которые нарожают тебе кучу детей, без проблем. Отдай ребенка в детский дом, пока ты к нему не привязался. Сейчас там хорошие условия. Ты так трудно пробивал себе дорогу, так тяжело вылезал из нищеты. Твоя жена вновь загонит тебя в нищету и в долги. У тебя нет денег на ее лечение. Тебе придется крутиться, изворачиваться, искать эти деньги, работать как проклятому, придется влезть в долги. Еще грудной ребенок на руках… Не мешай Божьему промыслу. Пусть все идет своим чередом. Ты не имеешь права губить свою жизнь и карьеру. Сын, ты – гордость этой страны, ты – народное достояние. Ты себе не принадлежишь…Он хотел ответить зло, ядовито, но не успел. Кто-то сильно тряхнул его за плечо. Обнаров поднял голову от сложенных на спинке детской кроватки рук. Мать стояла рядом.– Костя, Егорушка спит. Иди поешь. У тебя весь день маковой росинки во рту не было. Потом спать будешь.– Это я уснул, да? – он лихорадочно пытался сопоставить реальность и только что пригрезившийся неприятный разговор.– Вставай, пойдем на кухню…На ужин был борщ. Обнаров подозрительно смотрел то на тарелку, то на мать.– Ты чего? – не выдержала та.Он тряхнул головой, потер ладонями лицо, как-то по-звериному фыркнул.– Мам, у нас выпить есть?Марта Федоровна удивилась.– Ты здесь живешь, а не я. Я не знаю, есть ли у тебя выпить.– Да. Прости. Я еще не проснулся. Внизу, в холодильнике, бутылка виски. Достань, пожалуйста.Он плеснул в бокалы грамм по пятьдесят.– Себе-то целый налей. Поспишь покрепче. Я к Егорушке встану.– Не надо. Отдыхай. Я сам встану. Мам, спасибо тебе, что приехала. Не знаю, что бы и делал без тебя. Как кормить, как купать, как пеленать… Их, маленьких, даже в руки брать страшно. Девчонки-медсестры меня, конечно, наставляли, много чего говорили, а у меня, как у барана, в одно ухо влетает, а в другое…Мать спокойно и даже чуть сурово смотрела на него.– Ничего, сын. Ты выдержишь. В войну по восемь человек растили. У моей мамы восемь детей в войну было. После войны я, девятая, родилась. Есть было нечего, своего угла не было, голодно, холодно, а растили. Никто не считал, что это тяжело. Просто жили и все. И ты, сын, просто живи, а там как Бог распорядится.Марта Федоровна лишь пригубила спиртное. Обнаров выпил свои пятьдесят до дна. Есть не хотелось. Расставание с Таей, утренний перелет, потом нервотрепка с выпиской сына из клиники, потом долгий первый день с младенцем на руках действительно вымотали его.– Мам, ты завтра утром, пожалуйста, за Егором присмотри. Я за молоком в клинику съезжу. У нас молока только на утро осталось. Заодно машину заберу.– Какую машину? – не поняла мать.– Свою. Она у входа в клинику брошена. Ее, наверное, до сих пор «пасут». Сабурову спасибо, распорядился подогнать реанимобиль к запасному выходу, позади клиники. На нем мы с Егором и уехали.– Люди меня поражают, Костя. Крутятся под ногами, лезут в личную жизнь, нагло, беззастенчиво, лезут, когда больно, когда нельзя. Так и хочется спросить: а вы, мои дорогие, как бы вы чувствовали себя, если бы в вашу жизнь так беспардонно лезли?– Брось, мам. Какие это люди? Это папарацци. Им деньги платят. Они работают. Меня другое огорчает. Есть целые издания, есть огромная их читающая масса людей, для которых одинокий Обнаров, выходящий из клиники с ребенком на руках, гораздо интереснее, чем все, что этот же Обнаров делает в кино или в театре. Я начинаю задавать себе вопросы. Зачем я вообще что-то в кино и в театре делаю? Нужно ли это всерьез кому-то? Сегодня мне кажется, что нет. Видимо, либо во мне что-то не так, либо в этой жизни все с ног на голову… – он прервал себя, улыбнулся, скорчил смешную рожицу, погладил мать по руке. – Чего-то я разнылся. Давай поедим.После ужина мать собрала со стола, помыла посуду, убрала в холодильник кастрюльки со съестным, немного повздыхала, смахнула непрошенную слезу и отправилась спать. Осторожно, чтобы не разбудить, она заглянула в комнату сына. Сына в комнате не было. Она с умилением посмотрела на спящего внука и, перекрестив ребенка, тихонько пошла в зал.Дверь на балкон была приоткрыта. Марта Федоровна подошла ближе. Сын курил и разговаривал по телефону.«…Представляешь, он воды совсем не боится. Я? Я понял, что я всего в этой жизни боюсь! – говорил Обнаров. – Ты бы видела, Таечка, как у меня дрожали руки и ноги! Мне за себя стыдно… – он замолчал, видимо, слушая, что ему говорила жена, потом с волнением в голосе сказал: – Ты держись там, мой милый ежонок. Мы с Егоркой очень ждем тебя. Ты нужна нам. Ты нужна мне. Я очень люблю тебя! – он опять слушал телефон, курил. – Через два дня я прилечу. Что? Конечно. Засыпай, родная моя. Я завтра позвоню. Спокойной ночи…»Матери очень захотелось обнять сына, пожалеть, утешить. Поддавшись порыву, она даже шагнула к двери на балкон, но Обнаров уже говорил кому-то очень жестко в телефон:«…Ты чего от меня, сука, прячешься? Я тебя, матрешку, весь день вызванивать должен? Я завтра заеду, и если ты, рыжая бесстыжая морда…»Мать не стала слушать дальше, она тихонько, на цыпочках пошла в свою комнату. Марта Федоровна легла и долго прислушивалась к звукам в квартире. Наконец, она услышала как сын осторожно закрывает балкон, гасит свет в прихожей и идет в свою комнату.Долгий тревожный день закончился. Миром теперь правила ночь.

Дверь в святая святых, в кабинет генерального директора актерского агентства «Успех» бесцеремонно отворилась, и на пороге возник наглый визитер. – Дверь закройте, немедленно! Подождите в приемной! – отнюдь не любезно предложила склонившаяся над бумагами секретарша.– Карина, выйди! – повелительно сказал посетитель. – Поживей.Секретарша обернулась, растерянно улыбнулась.– Ой, здравствуйте. Константин Сергеевич. Извините, пожалуйста, я не узнала вас. А мы вот с Валерием Анатольевичем с финансовым отчетом за июль разбираемся.– Выйди, я сказал.Секретарша, наскоро собрав бумаги, удалилась.– Вот ты и пришел… – неопределенно заключил Юдин.– Это не я пришел, Валера. Это проблемы твои пришли.Юдин поерзал в кресле, пошевелил бумагами на столе, потом из ящика стола достал связку ключей, выбрал один, самый маленький, вставил его в личину сейфа, после чего нажал четыре кнопки кодового замка и открыл дверцу. На стол, поближе к Обнарову, он положил перетянутые банковской упаковкой пачки денег.– Здесь восемьсот тысяч. Мы в расчете.– Прятался чего?– А кому хочется долги отдавать? У тебя же как: сейчас загорелось, тут же забылось, уже не надо. Думал, через пару дней не вспомнишь. Думал, в следующий раз рассчитаемся.– Не будет следующего раза, Валера. Я свою долю в нашем с тобой бизнесе продаю.Юдин вдохнул, задержал дыхание, потом медленно шумно выдохнул.– Присаживайся, Костя. Обсудим. Коньяк, виски?– Кариночка, сделай мне зеленый чай, будь добра! – крикнул Обнаров секретарше – А что тут обсуждать, Валера? Можешь – покупай мою половину. Не можешь, я продам другому. Будет у тебя новый партнер. Этот партнер будет тянуть одеяло на себя и доставлять тебе массу головной боли.– Нет-нет, погоди. Давай поговорим.Юдин придвинул свой стул поближе.– Костя, тебе плохо живется? Я заправляю всеми делами, ты приезжаешь только стричь бабки. Так-так-так… Я понял! Это что, наезд такой? Вроде как ты больший процент с доходов хочешь? Давай мы будем это обсуждать.Обнаров посмотрел на очень серьезное и одновременно испуганное лицо Юдина и невольно улыбнулся.– Ваш чай, Константин Сергеевич.Секретарша поставила перед Обнаровым чашку чая и конфеты.– Прости, Валера. На тебя, честное слово, смотреть больно.– Так это что, был розыгрыш? Дурак ты, Обнаров, и уши у тебя холодные! От твоих шуточек у меня даже в горле пересохлоЮдин закашлялся, взял предназначенную Обнарову чашку чая и сделал большой глоток.– Валерик, мне очень жаль, но я говорил абсолютно серьезно.Обнаров пристально смотрел на компаньона.– Костя, почему?– Надоело! – Обнаров поднялся, прошелся по кабинету. – Валера, душа просит чего-то нового, неизведанного.– То есть стабильные деньги твою душу уже не устраивают.– Нет.– Не передумаешь?– Ты чай-то пей, пей.– Если я не куплю твою половину, я буду идиотом.