Оставалась ровно неделя до Рождества. В воздухе витало ощущение праздника. Вероятно, поддавшись доброму расположению духа, доктор Михайлович дал волю эмоциям.

«…19 декабря 2005 года. Окончен курс консолидации , – писал он в истории болезни Таисии Ковалевой. – Общее состояние больной удовлетворительное. Стабильно уменьшается слабость, больная окрепла. Хороший аппетит. Температура тела стабильно нормальная. Улучшился внешний вид, восстанавливается мышечная масса, значительно уменьшилась бледность кожных покровов, повторений геморрагического синдрома нет. Болей в мышцах и костях нет. Из подключичной вены удален катетер, заживление ранки нормальное. Контрольные анализы крови и костного мозга удовлетворительные. 19 декабря 2005 года больная выписана домой с условием явки через полтора месяца для контроля состояния и проведения курса закрепляющей ремиссию терапии (реиндукции)».

Доктор Михайлович взял фотографию, прочел на обороте: «С искренней благодарностью и уважением. Обнаровы». Он долго смотрел на фото, потом сказал:

– Молодец, девочка. Ты у меня просто молодец!

Врач положил фотографию в историю болезни. По окончании курса реиндукции он оправит ее в рамку и повесит на стену в своем кабинете к другим многочисленным фотографиям выздоровевших, как память.

Тая переступила порог и застыла в нерешительности. – Что? Что случилось? – забеспокоился Обнаров.– Как странно… Я снова дома. Я думала, больше никогда сюда не вернусь.– Все хорошо. Ты дома. Так будет всегда.Обнаров улыбнулся жене, подхватил ее на руки, понес в спальню и посадил на кровать.– Костенька, ну пусти же меня. Ты никак не можешь привыкнуть, что я могу ходить сама!– Снимай шубу и приляг, я схожу за багажом.– Как скажешь. Но я не устала.Со странной полуулыбкой она разглядывала комнату, кроватку сынишки, детские вещи. За пять месяцев, проведенных в больнице, она отвыкла от домашнего уюта. Сейчас ей все здесь казалось чужим, точно ее здесь никогда и не было.С двумя огромными чемоданами вернулся Обнаров. Он захлопнул входную дверь, сбросил обувь, куртку и пошел к жене. Все также, не сняв шубы, она сидела на кровати и отрешенно смотрела в пол. Он присел перед нею на корточки.– Ты чего?Медленно она перевела взгляд с пола на мужа.– Я совсем не вижу своих вещей. Здесь ничего не напоминает обо мне, как меня и нет.– А вот здесь? – Обнаров указал на свое сердце. – А вещи… Сейчас будут тебе вещи. Я же здесь не трогал ничего.Он достал из шкафа несколько вешалок с халатиками, костюмчиками, которые жена носила дома, и положил на кровать рядом. Он склонился и из-под туалетного столика достал ее смешные, в виде двух котят, тапочки. Выдвинул ящики туалетного столика.– Твою косметику я положил сюда, чтобы патронажные медсестрички не сперли. Они приходят делать Егору прививки и любят посидеть, с матерью о жизни поговорить. Как видишь, – Обнаров сел рядом с женой, – все по-прежнему.– Не все, Костя. Мы другие.Он улыбнулся, погладил жену по щеке, легонько поцеловал в губы.– Я думаю, это хорошо. Мы способны понять, что такое счастье.Она кивнула, сбросила с плеч шубу.– Как же холодно в Москве. Я совсем отвыкла от холодов. Пожалуйста, выйди, я хочу переодеться в домашнее.За ужином говорили обо всем и ни о чем. По неопределенным нюансам Обнаров чувствовал, что жена погружена в свои мысли, и эти мысли довольно мрачные. Как он ни старался, но так и не смог отвлечь ее от этих дум.Конечно, врачи его предупреждали, что в ходе лечения серьезно пострадала психо-эмоциональная сфера его жены, что, несмотря на работу с нею психологов, для нее, как и для всех пациентов, прошедших химиотерапию, типичны депрессии, плаксивость, страх перед продолжением лечения, изменения в сфере межличностного общения, но одно дело, когда ты слышишь об этом, и совсем другое, когда ты с этим сталкиваешься, когда это касается родного, близкого, любимого человека.Пока жена была в ванной, Обнаров помыл посуду, навел порядок на кухне, приготовил постель. Вскоре он услышал ее легкие шаги. Жена остановилась в дверях спальни.– Пожалуйста, постели мне в другой спальне или в гостиной, – голосом, не выражающим ничего, попросила она, и как посторонняя, так и осталась стоять в прихожей.– Если ты хочешь спать одна, давай я уйду на диван, а ты оставайся здесь. Здесь удобная кровать, ты хорошо выспишься, – сказал Обнаров.Он ушел. Он долго стоял на балконе, думал и курил, курил и думал, потом бросил сигарету и пошел к жене.На огромной постели она лежала, свернувшись жалким калачиком, укрывшись до подбородка одеялом. Обнаров сел на пол рядом с кроватью, погладил жену по голове, по щеке.– Холодно? Может быть, еще одно одеяло принести?Жена качнула головой.– Поговори со мной, – он коснулся лбом сложенных на краешке кровати рук. – Тая, я так устал придумывать за тебя твои вопросы и твои ответы и беседовать с тобою только в мыслях. Я так устал придумывать тебя! Я так устал быть один! Я не могу больше…Она взялась за краешек одеяла, подтянула его к глазам, вытерла выступившие слезы.– Не плачь, не надо плакать. Все слезы в Израиле остались. Теперь будем жить и радоваться. Разве нет?Она громко всхлипнула. Обнаров поднялся, сел на краешек кровати, поверх одеяла стал гладить жену по спине, по плечу, по руке, по повязанной косынкой голове.– Поговори со мной, не плачь. Что-то ведь мучает тебя, раз ты плачешь… Мы можем обсуждать любые темы, как бы деликатно они нас не задевали. Жить, избегая друг друга, как сейчас, мы не можем. Это же просто пытка!– Оставил бы меня в больнице! – сквозь слезы выкрикнула она.– Что?! Что ты такое говоришь, Тая?– Да! Я обуза тебе. Ты молодой, здоровый мужик. Зачем тебе нужна такая жена? Ты посмотри на меня, – она откинула одеяло, и сквозь ночную рубашку было видно ее исхудавшее тело. – Я стала девяностолетней старухой. Я попросила мне постелить отдельно, потому что мне стыдно ложиться с тобой в супружескую постель!Обнаров укрыл жену одеялом, сгреб в охапку, придвинул к себе, обнял и, глядя в глаза, сказал:– А теперь представь, что ты это я. Представь. Ты – я. Представила? Неужели я был бы тебе неприятен? Какая, к дьяволу, разница, сколько ты потеряла килограммов после болезни? Килограммы нарастут, у тебя вся жизнь впереди! И волосы вырастут. Я загибаюсь без тебя, неужели ты этого не видишь?!Он оставил ее, молча поднялся и вышел, осторожно прикрыв за собою дверь.В гостиной, выкурив сигарету, Обнаров стоял возле открытого окна и сосредоточенно смотрел на уснувший, заваленный снегом город. Пестрая ночная панорама. Совсем как жизнь. Пестрая…Она осторожно тронула его за плечо, он вздрогнул. Она прижалась мокрой щекой к его спине, как когда-то.– Прости меня, Костя. Прости, пожалуйста…Он обернулся, обнял.– Таечка, ты меня прости. Видно, что-то во мне не правильно, раз тебя посещают такие мысли.На огромной кровати они лежали, тесно обнявшись, переговариваясь вполголоса, точно тая от остального мира свои секреты. Потом она уснула, а он долго не засыпал, слушал ее ровное дыхание, время от времени целовал в макушку и думал.

– Валера, дорогой! Замени вывеску на своем агентстве! Напиши вместо «Успех» «Провал», «Ужас». «Караул», все, что хочешь, но только не «Успех», потому что успеха у тебя не будет! – Что ты, что ты, Талгат? Тьфу, тьфу, тьфу! – Юдин постучал согнутым пальцем по столу.– По голове себе постучи! Я – твой самый доходный, самый постоянный, самый давний, самый преданный клиент. Но я больше к тебе не приду. Детям своим скажу, чтобы не приходили, друзьям своим скажу, коллегам, людям на улице скажу: «Люди, не ходите сюда. Здесь работает безответственный человек!». Ты подставил меня, Валера. Ты это понимаешь?! – сидя напротив Юдина, возмущался Талгат Саддулаев.Юдин поерзал в кресле, поскреб подбородок и как ни в чем не бывало спросил:– Да что случилось-то?– Он спрашивает! Случилось, дорогой. Случилось!– Что случилось?Саддулаев склонился через стол к Юдину и очень доверительно спросил:– Я тебе сценарий для Обнарова приносил?– Приносил.– Я тебя, как человека, просил его Обнарову передать?– Я-то думал, случилось что! – вскинул руки Юдин.Из ящика стола он вынул толстую папку и бросил на стол перед Саддулаевым.– Забирайте, пожалуйста, ваш гениальный сценарий.Юдин поднялся, пошел к шкафу, достал коньяк, тарелочку с засыпанным сахаром лимоном и два бокала, принес их, поставил перед Саддулаевым, потом сел рядом и, разливая коньяк по бокалам, сказал:– Вот, сидишь в своем Лондоне, не знаешь ничего. Был у меня Обнаров. Предлагал я ему твой распрекрасный сценарий. Он его не взял.– Как не взял? – искренне изумился Саддулаев.– Руками, как! Не до того сейчас Константину Сергеевичу. Он сейчас выбирает что подороже, без акцента на содержание. Лишь бы бабки платили. У него жена болеет. Ему на лечение деньги нужны.– Подожди, Валера. А что случилось?– Что случилось, что случилось… Онкология. Молодая, прекрасная барышня… Талгат, до чего же баба красивая! Я их вместе в ресторане видел. Так весь вечер, разинув рот, пожирая ее глазами, и просидел. Представляешь? Костя ее по заграницам возит. Денег море в лечение вбухал. Один день в клинике, говорят, стоит три тысячи долларов. Короче, он продал все, что было, работает, как каторжный, еще сын на нем, мать. У матери то сердце с давлением, то нога отказывает. Смотреть на него больно. С Кости остались кожа да кости.Юдин безнадежно махнул рукой. По его виду читалось: «Слава Всевышнему, что я не на месте Обнарова».– Что делается… Я не знал.– А ты со своим сценарием! Денежный эквивалент, достойный, предложи, потом напирай. Я позвоню, поговорю, убежу. Или убедю? Как там правильно-то?– Ах, Костя-Костя… У меня же Костя без проб утвержден. Уже под него остальные пробы делались. Я уже снял половину. У меня даже гардероб главного героя по Костиным меркам сшит. Нет, конечно, бывают ситуации, когда ленивые продюсеры не хотят искать новые лица, эксплуатируют успешное прошлое актера. Валера, но ведь есть же актерские лица, которые сами по себе уникальны! Костя – уникальный артист. Кем я его заменю? В ком я найду его глубокий, проникновенный взгляд, его недосказанность, его самоиронию, его огромное внутреннее пространство? Я был уверен, что после «Капитана» проблем с Обнаровым у меня не будет.– Я читал, что от телесериала «Капитан» у англичан «крыши» посрывало, что собираются какой-то орден Обнарову вручать, а киноверсия попала сразу в две номинации на «Оскар».– Угу… – угрюмо кивнул Саддулаев.– Что ж, сегодня и мы, россияне, на киноверсию поглядим. Спасибо за приглашение на премьеру!– Валера, не знаешь, где сейчас Костю можно найти?– Талгат, я знаю только, что в театре он взял отпуск на неделю. Два его спектакля отменены. За женой в Израиль собирался лететь. Ее после химиотерапии выписывают.– Конечно, сегодня на прием по случаю премьеры Костя не придет…– Не придет. Наш Обнаров теперь не тот. Светские рауты, кутежи, девки – все в прошлом. Говорят, он очень любит свою жену. Говорят, бывает такое…Бывает…Помолчали.– Талгат, а ты съезди к нему домой. Ты же не чужой, – вдруг предложил Юдин.– Неудобно.– А ты отвези ему гонорар. Причем достойный, а не ту мелочь, что предлагал. Возьмется работать. Ему деньги нужны. У него выхода нет.– Это у меня выхода нет.

Марта Федоровна стояла в прихожей, одетая в шубу и шапку. – Костя, все-таки я поеду, – настойчиво твердила она. – Тае надо помочь. Она не справится с Егором. Он уже большой, шустрый. Натворите бед!– Мама! Пророчить не надо. Я Тае помогу. Тебе надо отдохнуть, ногу полечить. Поживешь у Наташки денька два, на процедуры поездишь, а там решим, – мягко, но настойчиво сказал Обнаров.– Егор, не вертись! – строго сказала Наташа и застегнула мальчонке теплый пуховый комбинезон. – Все, братец, держи своего богатыря.Обнаров взял сынишку на руки, улыбнулся ему, чмокнул в щечку.– Прилетел, как ураган! – недовольно сказала Наташа. – Никогда не заедешь, не посидишь.– Некогда, сестренка. В другой раз.– Ох уж этот мне «другой раз»! Ближе к Новому году мы Таю навестить приедем. Можно?– Конечно, можно.Егор недовольно запищал, сперва потихоньку, потом громче, настойчивее.– Все-все. Уходим. Жарко ему. Да и Тая в машине, волноваться будет.Он вышел в коридор, нажал кнопку вызова лифта.– Что ж ты нам раньше не сказал, что она здесь! Ну ты свинья, братец!Обнаров обернулся к сестре, скорчил рожицу, хрюкнул.– Нет, мам, ты только посмотри! Захрюкал!!! Полгода не хрюкал!Наташа схватила шубу, ключи.– Мам, я сейчас вернусь. Пойду хоть обниму.– А я-то что? Меня зачем оставили? Я тоже пойду!Лязгнули дверцы лифта.– Вот что, дамы. Мы ждем вас в машине. Нам жарко. Мы сейчас заплачем.Обнаров вышел из подъезда, прищурился от яркого солнца и искрящегося инея, поправил ребенку шарф, чтобы тот закрывал рот и нос. Морозный воздух штурмом ворвался в легкие. Хрусткий снег скрипел под ногами.– Тридцатник к вечеру выжмет. Егор, как думаешь? – подмигнул он сынишке.Он открыл переднюю правую дверцу.– Таечка, держи нашего Бармалея.Тая взяла сына на руки.– Ой! Костенька, как же он вырос! Мой родной, мой любимый сыночек, как же я по тебе истосковалась!В ее глазах моментально появились слезы.– Тая, ты крепче держи его. Он переворачиваться будет. Он уже хорошо ползает.Обнаров захлопнул дверцу, обошел машину и сел за руль.– Господи, как же я много пропустила! Карапуз мой, любимый, какой же ты стал большой, все понимаешь, – она склонилась к ребенку, стала целовать его щечки.– По-моему, он очень на тебя похож. Будет просто потрясающе красивый парень.– Нет, Костик, он на тебя похож. Глаза не мои. Глаза-то твои.– Хочешь сказать, я тоже поучаствовал?– И нос.– Мой длинный нос?! Никогда!Тая с умилением смотрела на ребенка, трогала его за ручки, гладила по щечкам и слезы бежали по ее щекам.– Таечка, смотри, делегация!Наташа и Марта Федоровна подошли к машине и постучали Тае в стекло. Она приоткрыла дверцу.– Таечка, хорошая моя, дай обниму тебя. Какая же ты молодец! – трогательно лепетала Наташа.– Я сейчас опять заплачу, вы уж не ругайтесь, – виновато произнесла Марта Федоровна и поцеловала Таю в щеку. – Как я рада, дети, за вас. А Костенька-то, он же как ожил!– А Костенька сейчас ругаться будет. Вы нам все тепло на улицу выпустили, – строго сказал Обнаров. – Закрывайте дверь! Официальный прием мы устроим позже. Все-все! Наташа, поддержи мать!Он плавно тронул с места, посмотрел на жену. Их взгляды встретились.– Я люблю тебя, – мягко сказал он. – Я очень сильно тебя люблю.

Пока Обнаров готовил обед, на огромной двуспальной кровати Тая играла с сыном. Мальчуган резво ползал, живо реагировал на погремушки, заводную машинку, бросался разноцветными резиновыми колечками, потом собирал их и складывал в банку, откуда с каждым добавленным кольцом доносилась приятная мелодия. Он сам старался садиться, а когда это не получалось, упрямо повторял попытку вновь. Он скоро понял, что играть сидя проще, когда под спиной есть опора, подполз к матери и сел, привалившись спинкой к ее боку. Однако прилежное сопение с разбором всяческих пирамидок длилось не долго. Улучив момент, карапуз пустился от матери наутек к краю кровати, где и был пойман, обцелован и, получив порцию щекотки, возвращен в безопасное место. Затея ему понравилась, бессчетное количество раз он пробовал удирать, и Тая порядком устала перетаскивать сына с места на место. Наконец, взяв за лапу зеленую надувную лягушку, он притащил ее к матери, погладил, поцеловал и, прижав к себе, совершенно чисто произнес: «Капа!» – Костя, ты слышал?! – с восхищением спросила Тая у вошедшего в комнату мужа.– Это он «ква» так говорит. Раз лягушку взял, значит, кормить пора. Пойдем, Таечка, покормим нашего богатыря, – он подхватил на руки сына, прижимавшего к себе лягушку. – Пойдем, пока все горячее. И надо его спать укладывать. Иначе перегуляет, капризничать будет.Сын обернулся, протянул ручонку к Тае.– Мама… Мама там? Мама сейчас покормит тебя вкусным супчиком, а потом баиньки.– Иду, мой хороший! – Тая помахала сынишке рукой, потихоньку встала с кровати, пошла следом, и было заметно, что от занятий с ребенком она физически очень устала.На кухне Обнаров посадил ребенка на колени, повязал ему на шею пестрый клеенчатый фартучек, дал в правую руку чайную ложку, на стол посадил лягушку.– Костя, я боюсь его кормить, – честно призналась Тая.– Ничего страшного. Суп я измельчил в блендере, так что жевать ему нечего. Корми, не бойся. Только смотри, он, бывает, ложку укусит и держит, назад не потяни, десну поранишь. У него два верхних зуба режутся, он любит чего-нибудь покусать.– Как же ты с ним запросто! А я… Ой, у меня, кажется, руки дрожат!– Смеешься – уже хорошо! – ободряюще улыбнулся Обнаров. – Завтра я возьму детский стульчик у Беспаловых, так что кормить Егора будет удобно, даже на руках держать не надо. Главное, лягушку не забудь накормить. Я заметил, что кормление этого зверя обостряет Егору аппетит.Так, с шутками, они кормили малыша, потом Обнаров отнес его в ванную, умыл и насухо вытер личико полотенцем.– Теперь обязательно на горшок, чтобы обойтись без лишней стирки.Засыпал Егор под колыбельную мамы, впервые за свои почти шесть месяцев.– Ты знаешь, Костя, у меня такое стойкое ощущение, как будто Егор только что родился, именно таким большим, – говорила Тая за обедом. – Нет, не бойся. Я не сошла с ума. Мне так страшно признать, что почти полгода он жил без меня! Как же ты справлялся с ним? Как же тебя на все хватало? Ты и работал, и ко мне летал, и с Егором сидел, и есть готовил, и стирал…– Нимб у меня уже появился?– Не надо иронии. Я просто хочу сказать, что горжусь тобой, и что мне с тобою очень повезло.– Спасибо.– Очень вкусный суп, Костя. Но доесть я не могу. Мне слишком много. Я допью витаминный коктейль от доктора Михайловича, и на этом – все.Обнаров тут же поднялся, взял у жены тарелку, а на ее место поставил другую с рисом и паровой котлеткой. Из кухонного шкафчика он достал бутылку красного вина, разлил по бокалам.– Прежде чем отказываться от второго блюда, попробуй хотя бы кусочек. Но сначала вино. Давай по капельке. Для аппетита. Теперь уже не натощак. Это настоящее грузинское вино. Свое. Кладезь минеральных веществ и витаминов. Мне Зураб Гагурия подарил. Это с его виноградника.– Это тот красивый седой грузин, режиссер, который тебя зовет «дорогой моему сердцу Константин»?– Да. Он просил нас пить это вино за твое здоровье, – Обнаров коснулся своим бокалом бокала Таи. – За твое здоровье! – несколько торжественно произнес он.Обед был вкусным, и Тая не жалела хвалебных слов для мужа, хотя ограничилась ложкой риса да пару раз укусила котлетку. В конце трапезы она все же не удержалась, сказала:– Я не буду спрашивать, как неприспособленный к жизни человек, который не умел даже поджарить яичницу, мог научиться готовить так вкусно, скажи, когда же ты все это приготовить успел?– Пока вы с Егором играли. Это все не так долго, оказывается. Часа полтора…Она задумчиво смотрела на него.– Знаешь, иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю.Он взял ее руку, поцеловал.– Я обещаю тебя и дальше приятно удивлять.– А все-таки, Костя, одной вещи не хватает.– Какой?– Постоянных телефонных звонков.– Точно!Они рассмеялись, вспомнив, что неугомонный телефон портил им тихие семейные посиделки.– Я отключил телефон. Мобильный тоже. Есть ты, я и Егор. Все остальное неинтересно.Тая потрепала его по волосам, едва прикасаясь тонкими пальчиками, погладила по щеке.– Надо же, мой муж – максималист.Он улыбнулся, взглянул на жену потемневшим, с поволокой, взором. Она отдернула руку, точно обожглась.– Так! – он отвел взгляд, чуть смутился, посмотрел на часы, – Егор проспит еще часа два. Тебе обязательно нужно отдохнуть.– После вина у меня просто слипаются глаза, и я боюсь, что до кровати уже не дойду.– У тебя есть я.Обнаров взял жену на руки.– Даже если наше непредсказуемое правительство издаст закон, запрещающий носить жен на руках, я обязуюсь нарушать его регулярно.Уложив жену в кровать, Обнаров заботливо поправил ей подушку, снял с ног тапочки, шерстяные носки и укрыл одеялом. Она поймала его за руку.– Костя!Он приложил палец к губам, заглянул в кроватку. Сынишка спал, раскинув ручонки в стороны, с каким-то особенным довольным выражением лица. Обнаров лег поверх одеяла, обнял жену, чмокнул в не прикрытое одеялом плечо. Тая улыбнулась, погладила мужа по руке.– Ты не уйдешь?– Никогда.– А почему лег поверх одеяла?– Током бьет.

Мороз поскрипывал снегом под торопливыми шагами, искрился инеем на заледеневших ветках, студил дыхание, забирался под теплый финский пуховик. Луна, точно холодный уличный фонарь, висела над кронами деревьев. В темном вечернем небе луну окружал мутный световой ореол – предвестник сухой морозной метели. Обнаров поежился от бьющего в лицо колючего ветра, в который уже раз пожалев о забытых дома перчатках, на ходу поудобнее перехватил зажатые в замерзших руках пакеты с продуктами, шумно шмыгнул носом и легкой трусцой побежал по тротуару через двор к подъезду.– Костя! Костя, подожди!Обнаров остановился, заскользив подошвами по утоптанному снегу.Из припаркованной недалеко машины вышел человек и, гулко хлопнув дверцей, пошел к Обнарову.– Талгат?! Что ты здесь делаешь?Обнаров поставил на снег два пакета, что держал в правой руке, и протянул Саддулаеву руку. Рукопожатие было радушным, крепким. Мужчины коротко обнялись.– Рад видеть тебя, собачья твоя душа! – сказал режиссер.– Слушай, я замерз совсем. Пойдем в подъезд.От тепла радиатора отопления окоченевшие пальцы щипало и кололо, точно иголками. Обнаров старательно растирал их, и это занятие, похоже, было единственным, что его по-настоящему интересовало. Саддулаев говорил долго, убедительно, но ответ был кратким:– Нет, Талгат, даже не уговаривай.– Костя, какая, к чертям, премьера без тебя?– Поезжай. На премьеру опоздаешь.– Что сейчас у тебя, Костя? Занят чем?Обнаров безразлично пожал плечами.– Ничего особенного. Озвучка. Виктории Наумовой голос главного героя не нравится. Вот, озвучиваю вместо Ивашова ее новый проект. К празднику Победы две песни пишу для ТВ-канала и стихи о войне на радио.– Это не занятие. А Зураб Гагурия? Мне сказали, ты безвылазно в Тбилиси был.– Был. Неделю назад закончили.– Хорошо. Ты мне нужен, Костя. Только ты. Это хорошие деньги.Обнаров нахмурился, глянул на часы.– Извини. Я не могу это сейчас обсуждать. Сын должен вот-вот проснуться. Давай позже. Позвони мне.– Костя, ты мне нужен еще вчера. Ты понимаешь? Вот твой гонорар, – и Саддулаев сунул в пакет с продуктами объемный сверток. – В долларах… – с нажимом добавил он.Обнаров прищурил левый глаз, посмотрел в сторону кабинки вахтера, точно ища поддержки именно там, потом на сверток и очень тихо сказал:– Талгат, у меня жена два дня как из больницы. Я не хочу объяснять, но я должен быть рядом. Хотя бы какое-то время.Саддулаев сжал плечо Обнарова, кивнул.– Я узнал только сегодня. Костя, если чем-то могу помочь…Обнаров улыбнулся виновато.– Не трогай меня хотя бы две недели, ладно? Сейчас у меня, правда, край.

Город засыпал. Засыпали погасившие свет дома, засыпали заваленные снегом деревья в парке, засыпали дороги, пропустив, наконец, схлынувший поток машин, засыпали уставшие за день горожане, посапывая в своих и не в своих, но теплых постельках. В сонной тишине уснувшего города, укутавшись в добротную шубу из норки, спрятав нос в ее роскошный воротник, Тая стояла на балконе и смотрела на звезды. Свет в комнате не горел, свет уличных фонарей остался где-то далеко внизу, и любоваться картиной звездного неба ничто не мешало.Едва различимые шаги, настороженный голос: «Тая?»Она распахнула дверь и поманила мужа рукой.– Уснул? – шепотом спросила она.– Сразу. Наташка, ты и мама его сегодня здорово измучили. Он столько никогда не играл и не ползал.Обнаров обнял жену за плечи.– Таечка, холодно. Нельзя тебе. Пойдем домой.– Морозы опостылели. Жаль, что мы не можем погулять. Я так хочу пройтись по свежему скрипучему снегу, потрогать его руками…– Потерпи. На улице слишком холодно. Тебе нельзя сейчас на мороз. Идем в тепло.– Завтра Новый год… Так хочется елку, настоящую, чтобы хвоей в доме пахло.– Будет тебе елка.– Помнишь, как мы отмечали прошлый Новый год?– Таечка… Это безобразие забыть невозможно! Как мы не оказались в полицейском участке, я до сих пор не понимаю. Еще удивительнее, что не пострадал никто.– Почему, сначала все было прилично.– Да, если не считать ту несчастную кафешку, которую мы благополучно спалили, запуская прихваченный с собой китайский контрафакт. Белый снежный склон, степенные австрийцы, холодные французы, флегматичные немцы, благородные Альпы по кругу, и мы с пьяными мордами, с бутылками водки в руках горлопаним наш советский гимн, любуясь взлетающей на воздух кафешкой и перемежая пение одобрительным отборным русским матом.– Это Беспаловы все перепутали! Запустили в зале то, что должно было взрываться на улице.– Ты права. Но отвоевывали у мирных граждан новое место для встречи Нового года мы уже все вместе!– Талгат все время повторял: «Спокойно, граждане австрийцы. Руссо артисто. Облико морале!» Помнишь?– А помнишь, как пили на раздевание?! Как танцевали стриптиз? Как голыми местных и туристов гоняли?!– Стоп, Костя! С этого места поподробнее. Где я была? Почему не видела?– Ой, Таечка, я проговорился. Караул!– Негодник! Ты улизнул от меня, когда я уснула! Не стыдно?!– Стыдно. Потому что наша «троица» угомонилась только часам к шести утра, а фантазия у нас аж через край била.– В этот Новый год не будет так весело.– Ну, что ты… Все будет по-семейному достойно, уютно и мило.– Может, поедем в домик на Истре? Это же совсем рядом.– Может, лучше в Питер? – предложил Обнаров.Домик на Истре он продал еще в сентябре.– Не хочу. Реагент, которым дороги поливают, в горле комом стоит. Хотя бы глоток свежего воздуха. На природу хочу. Стены давят. Странно… Там, в больнице, когда умирала, я почему-то про Новый год вспомнила. Подумала, жалко, что не доживу, елку не увижу… Сразу заплакала. Так себя жалко стало…– Тая…– Смотри, смотри! – она вскинула руку, указывая светящуюся точку в небе. – Самолет! Как чья-то летящая к Создателю душа… Ты видишь?– Вижу.Обнаров прижал жену к себе, коснулся губами ее цветной косынки, зажмурился. Слушать и вспоминать было больно.– В детдоме мне всегда нравилось смотреть на летящие высоко в небе самолеты. После отбоя залезаешь на старый гараж на заднем дворе, ложишься, чтобы тебя не было видно, и ищешь высоко в ночном небе маленькие светящиеся точечки, похожие на звезды. Я смотрела вслед им собачьими глазами и мечтала. Мне представлялось, что когда-нибудь я сяду в самолет и полечу далеко-далеко, туда, где ждут и очень-очень любят, и уже на меня будут смотреть с земли… В Израиле я возненавидела эти самолеты! Они улетали, уносили тебя от меня, а я должна была оставаться. А сейчас… – она упрямо замотала головой. – Сейчас я никуда не хочу лететь. У меня есть все, что нужно счастливой женщине! – она обернулась, улыбнулась. – Ой! Ты совсем замерз. Ты же в одной рубашке. Я заговорила тебя. Идем скорее в тепло!Он плотно прикрыл двери на балкон, помог жене снять шубу. В темноте уснувшей квартиры она потянулась к нему, обняла.– Я сделала из тебя затворника. Ты почти две недели сидишь здесь, готовишь, моешь, стираешь, убираешь, присматриваешь за сыном и за мной, как за ребенком. Ты делаешь мне массажи, занимаешься со мной лечебной гимнастикой, готовишь соки, чистишь кедровые орехи, сочиняешь чаи на травах, и все время, решительно все время слушаешь бред перенесшей тяжелую психологическую травму женщины. Кажется, так это у психологов называется? Так не может продолжаться вечно!Обнаров склонился, поцеловал жену в щеку, потом в уголок губ.– Я так благодарен Богу, что он подарил мне тебя и Егора! Мне больше никто не нужен.– Н-да… Да… Я знаю тебя. Без любимого дела в твоей голове начинают твориться очень нехорошие вещи.Обнаров саркастически хмыкнул.– Новость! Там никогда ничего путного не ночевало.– Ты стал разговаривать во сне. Ты перед кем-то оправдываешься, кого-то просишь снизойти, кому-то жалуешься, что не нужен, кому-то доказываешь, что неправы.– Серьезно?! Я снов не помню! – беззаботно резюмировал он.– Мы оба видим проблему. Давай искать выход. Например, возьми домработницу. Я хочу вновь видеть тебя занятым и безмятежно спящим. Хороший мой, ну, что ты молчишь?Обнаров потянул за кончик косынки.– Таечка, давай снимем. Надоели платки.Жена строго посмотрела на него.– Мы все решим. Обещаю! Только… – он наморщил нос, заискивающе улыбнулся. – Пожалуйста, давай все же снимем этот платок!Тая не ответила. Он осторожно снял с ее головы косынку, погладил жену по мягкому ежику волос.– К лету волосы вновь будут длинными.– Хотелось бы. Марта Федоровна не могла на меня сегодня смотреть. Сразу начинала плакать. Хотя я теперь выгляжу много лучше, чем при выписке из больницы! Ты меня откормил. Вес почти пришел в норму. Внешний вид вполне приличный. Только бледная очень, да мешки под глазами с синевой.– Она просто на нервах. Переживает за нас.– Как я устала чувствовать себя недочеловеком! Если бы ты знал…Она обняла его за шею, уткнулась носом в плечо.– Что ты, родная моя, что ты выдумала?– Снисходительность, жалость убивают меня. Я не настолько беспомощна, чтобы лить надо мною слезы! «Ах, Таечка, тебе тяжело держать чашку! Я подам тебе трубочку для коктейлей». «Ой, милая! Как хорошо, что теперь есть памперсы. Кстати, для взрослых тоже есть памперсы. Можно купить тебе, чтобы лишний раз в туалет не вставать!» Это просто невыносимо! Наташа еще держалась, но твоя мама… Я даже Егора на руках держу, не опасаясь уронить, а они про чашку чая с памперсами! К сыну меня так и не подпустили…Он погладил жену по спине, крепко обнял.– Успокойся. Все будет хорошо. Сердобольных теток я выставил за дверь, едва позволили приличия. Я им еще сделаю внушения.– Может быть, я напрасно все это? Может быть, родным полагается быть сердобольными, может быть, это называется заботой? Может быть, это потому, что я росла как волчонок? Одна. Совсем. После бабушки, до тебя, меня никто не любил. Никто-никто! И я никого не любила. Не было ни заботы, ни ласки. Единственное движение навстречу, знакомое мне, это нападение. Это въелось в кровь. Вероятно, люди так не живут.