Александр I и Наполеон

Троицкий Николай Алексеевич

Глава 2. ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСАНДР

 

 

Августейший баловень

В то время как 8-летний Наполеон Буонапарте гонял диких коз по скалам забытой богом Корсики, на другом конце Европы, в прославленных на весь мир апартаментах августейшей императрицы и самодержицы всероссийской Екатерины Великой ожидалось таинство, которое должно было повлиять на судьбы империи. Супруга цесаревича Павла, великая княгиня Мария Федоровна готовилась разрешиться от бремени. Павел с трепетом ждал рождения сына, Екатерина — внука.

Императрица Екатерина страстно желала внука: она терпеть не могла сына, как, впрочем, и сын не любил мать. Между ними стояло многое: и окровавленная тень Петра III, который был мужем Екатерины и считался отцом Павла; и обида Павла на то, что Екатерина заняла трон, хотя по праву должен был занять его он, Павел, как царский сын; и тайна его происхождения, слух о которой травмировал Павла с детства. Тайна заключалась в том, что Екатерина будто бы родила не от Петра III, а от графа Сергея Салтыкова мертвого ребенка, который был подменен чухонцем (финном) из деревни Котлы. Этот чухонец, т. е. дитя не царской и даже не русской крови, и стал, якобы, Павлом Петровичем.

Если сын, донельзя строптивый и к тому же еще неказистый внешне, был для Екатерины, что называется, бельмом в глазу, то невестка — вюртембергская принцесса София-Доротея (переименованная на русский лад в Марию Федоровну), племянница Фридриха Великого! — напротив, восхищала императрицу красотой, покладистостью и смирением, не говоря уже о «голубизне» крови. Екатерина молилась, чтобы невестка родила непременно мальчика, по виду и нраву не в отца, а в мать, — и не обманулась в своих молитвах.

12 декабря 1777 г. пушки в Петропавловской и Адмиралтейской крепостях пальнули 201 раз, возвещая жителям столицы о прибавлении царской семьи. Родился мальчик — крупный, здоровый, спокойный и, как всем показалось сразу, очень красивый, весь в мать. Екатерина радовалась новорожденному больше, чем его родители. Она сама выбрала ему имя в честь Александра Невского, с первых же дней жизни стала называть его в разговорах и письмах «господин Александр», а крещение ребенка 20 декабря в большой церкви Зимнего дворца превратила в торжество международной значимости. Взяв на себя роль восприемницы «господина Александра», она привлекла к обряду в качестве «заочных восприемников» еще Фридриха Великого, мирно королевствовавшего тогда в Пруссии, и австрийского императора Иосифа II. «Таким образом, — подытоживает Н.К. Шильдер, — будущий творец Священного союза уже с колыбели был связан духовным родством с венценосцами Австрии и Пруссии»…

С момента рождения «господина Александра» и до своей смерти Екатерина души не чаяла в своем внуке. «Я от него без ума <…> Хорош собою, как Амур <…> Всех приводит в восторг», — умилялась она в письме к своему постоянному корреспонденту, писателю и дипломату барону Ф. Гримму от 29 мая 1779 г. Так же умилительны ее отзывы о «господине Александре» последующих лет. Например, в письме к тому же Гримму от 30 сентября 1782 г. читаем: «Он прекрасен, как ангел, и удивительно строен». Не меньше, чем ангельская наружность ребенка, восхищала императрицу его смышленость. В полтора года, еще не умея хорошо говорить, он уже знал гласные буквы, а к трем годам рассуждал, «как взрослый». В мае 1780 г., когда ему не было и двух с половиной лет, он позировал художнику и от усталости стал часто менять позы. Екатерина строго упрекнула его: «Как сидишь ты перед живописцем?» Он ответил: «Не знаю, я себя не вижу», поразив ее глубокомыслием своего ответа.

И воспитанием, и обучением внука Екатерина распоряжалась сама, мало считаясь с его родителями. «Господин Александр» был окружен воспитателями обоего пола. Вначале его пестовали под наблюдением императрицы няня — англичанка Прасковья Ивановна Гесслер и «приставница» (попечительница) генеральша Софья Ивановна Бенкендорф, немка, бабушка первого в России шефа жандармов. Затем, после того как Александру исполнилось 5,5 лет, к нему были приставлены «кавалеры», т. е. воспитатели и педагоги мужчины. Главным из них Екатерина назначила генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, его помощником — еще одного генерала Александра Яковлевича Протасова, а «законоучителем и духовником» при внуке — протоиерея Андрея Афанасьевича Самборского.

Великий князь Александр Павлович в юности. С портрета И. Б. Лампи.

Поскольку скоро выяснилось, что Салтыков счел своей первейшей заботой беречь воспитанника «от сквозного ветра и засорения желудка» и вообще был хорош как дядька, но не педагог, Екатерина летом 1783 г. подыскала для внука отличного педагога в лице Ф.Ц. Лагарпа.

К Лагарпу мы еще вернемся. Здесь же отметим, что благодаря бабке, «приставницам», «кавалерам» и, главное, «искре божьей» в собственной голове маленький Александр развивался быстро. В неполных четыре года он, по словам Екатерины, «очень хорошо понимал по-немецки и еще более по-французски и по-английски», а к 13 годам, если верить Екатерине, уже говорил на четырех языках. Рано определился его интерес к истории, к деяниям великих людей. Ему не было еще и пяти лет, когда Екатерина рассказывала Ф. Гримму: «На днях он узнал про Александра Великого. Он попросил лично с ним познакомиться и совсем огорчился, узнав, что его уже нет в живых. Он очень о нем сожалеет».

Самодержица всея Руси не просто наблюдала за тем, как подобранные ею пестуны растят ее баловня. Она лично вникала в детали его воспитания и обучения: не только составила для «господина Александра» и второго, родившегося полутора годами позднее, внука Константина «Наставление касательно здравия и сохранения оного» («чтоб не кушали, когда сыты», «спали не мягко» и т. д.), но и снабдила генералов Салтыкова и Протасова собственноручно начертанным ею руководством по воспитанию великих князей. Генералам было предписано позаботиться, чтобы великие князья учились русской грамоте «превыше всего», другим языкам «не иначе, как в разговорах», знанию российских законов, истории, географии, этнографии и прочим наукам. Екатерина даже сочинила для внуков «Записки касательно Российской истории», доведенные до 1224 г. При этом в центре ее забот и ласк оставался «господин Александр», а Константин был как бы придатком к брату. Каждый из них чувствовал и в свои семь — девять лет уже понимал меру близости к ним со стороны августейшей бабушки. Александр писал ей: «Целую ваши ручки и ножки», а Константин: «Пребываю ваш покорнейший внук».

Екатерина влияла на любимого внука неизмеримо сильнее, чем его родители, и была очень довольна этим. Но в страстных заботах о наилучшем его воспитании она сама невольно подготовила себе опаснейшего соперника. Им стал Лагарп.

Ф.Ц. Лагарп. Гравированный портрет XVIII столетия.

Фредерик Цезарь Лагарп, швейцарский дворянин, приехал в Россию «на ловлю счастья и чинов» с рекомендацией Ф. Гримма. Он был представлен Екатерине, которая тогда как раз присматривала учителей для «господина Александра», и поразил ее культурой, эрудицией, педагогическим даром. Правда, Лагарп не скрыл от императрицы своих республиканских убеждений, но тем самым лишь подчеркнул в ее глазах те свои качества (прямоту, честность), которых так недоставало при царском дворе и которые Екатерина хотела бы привить внуку. Разумеется, она и не помышляла делать Александра республиканцем, но ей хотелось, чтобы внук был честен, благороден, эрудирован, интересовался бы не только охранительными, но и либеральными идеями, подобно тому как ее, самодержавную владычицу, интересовало общение с просветителями Д. Дидро и Ф. Вольтером. К тому же Екатерина полагала, что воздействие Лагарпа на Александра будут корректировать и ограничивать другие, ортодоксальные «кавалеры» — генералы Салтыков да Протасов, духовник Самборский, а также преподаватели светских наук: словесности и русской истории — гвардейский офицер, эрудит и полиглот Михаил Никитич Муравьев (он станет позднее отцом двух декабристов — Никиты и Александра Муравьевых), естествознания — академик Петр Симон Паллас и др. В числе новых «кавалеров» оказался и отец еще трех декабристов (Сергея, Матвея, Ипполита Муравьевых-Апостолов) Иван Матвеевич Муравьев, который станет именоваться «Муравьевым-Апостолом» уже с дозволения Александра I.

Жизнь показала, что великая Екатерина во многом просчиталась. Лагарп действительно начал внушать Александру идеи свободы и равенства, что с 1789 г., когда грянула Французская революция, выглядело при царском дворе крамолой. Александр же, отчасти по логике парадокса «запретный плод сладок», воспринимал лагарповские идеи упоенно и с детской открытостью привязался к своему воспитателю — умному, доброму, тактичному и совсем особенному, не похожему ни на кого из тех, кто окружал великого князя. Привязанность эта стала кричащей, шокировала «кавалеров» и тем более придворных вельмож. Видели, как однажды Александр бросился на шею к Лагарпу, был осыпан пудрой с его парика и в ответ на укоризненное: «Посмотрите, любезный князь, на что вы похожи!» — воскликнул: «Все равно! Никто меня не осудит за то, что я займу от вас!»

«Кавалеры» Александра встревожились и начали строить против Лагарпа козни. Была перехвачена его переписка с двоюродным братом, генералом Французской республики Амедеем Франсуа Лагарпом — другом и соратником Наполеона Бонапарта по итальянской кампании 1796 г. Тогда тот Лагарп еще не был знаком с Бонапартом, но уже проявил себя как революционер, якобинец, что в глазах екатерининского двора означало: злодей. Екатерина, хоть и не сразу, прислушалась к обвинениям своего Лагарпа в родстве и дружбе с явным злодеем и весной 1795 г., на двенадцатом году его службы при ее любимом внуке в качестве воспитателя, уволила его, 9 мая 1795 г. Фредерик Цезарь Лагарп уехал из России — как потом окажется, не навсегда.

17-летний Александр, прощаясь с Лагарпом, подарил ему свой портрет, украшенный алмазами, и приложил к портрету записку, где говорилось: «Прощайте, лучший мой друг <…> Обязан вам всем, кроме жизни». Этому мнению о своем любимом наставнике Александр останется верен и в зрелые годы, не единожды высказав его разным людям: 16 января 1808 г. он напишет самому Лагарпу: «Я вам обязан тем немногим, что я знаю»; в 1811 г. скажет о нем графу М.А. Огинскому: «Я всем ему обязан»; в 1814 г. представит Лагарпа прусскому королю с такими словами: «Всем, что я знаю, и всем, что, быть может, во мне есть хорошего, я обязан г. Лагарпу»; а в 1815 г. удивит своего адъютанта А.И. Михайловского-Данилевского сокровенным признанием: «Если б не было Лагарпа, то не было бы и Александра».

Это надо учитывать, когда заходит речь о влиянии на Александра других воспитателей и, главное, о том, каков был результат их влияний. Салтыков и Протасов отвергали республиканскую «ересь» Лагарпа, но не могли противопоставить ей столь же цельную систему охранительных взглядов отчасти из-за отсутствия у них таковой, а частью потому, что были поглощены каждый своим делом — Протасов следил за поведением великого князя, а Салтыков учил Александра ладить и с бабкой, и с отцом, ненавидевшими друг друга. Законоучитель Самборский больше занимался садоводством, чем богословием (именно он распланировал дивный Царскосельский сад). Что же касается светских учителей, то они были слишком заняты своими предметами, причем иные из них, как, например, оба Муравьевых, идейно либеральничали. В результате нейтрализовать влияние Лагарпа на ум Александра никому не удалось. Зато чувства великого князя были заметно деформированы.

Еще ребенком, а затем и отроком Александр привык с помощью Салтыкова выражать не то, что он сам чувствовал, а то, что нравилось Екатерине и Павлу, «кавалерам» и вельможам. С бабкой он старался выглядеть ласковым, с отцом — умиротворенным, с одними вельможами и «кавалерами» — добрым, с другими — строгим. Порой Александр проявлял себя и в «натуральном» виде, менее приятном, чем тот, который он на себя напускал. Генерал Протасов в дневнике за 1791 г. отмечал такие свойства 14-летнего Александра, о которых Екатерина и не подозревала: «Шпынство (т. е. шутовство, поддразнивание. — Н.Т.), лень, странные поклоны и дурные привычки».

Для Екатерины до конца ее дней «господин Александр» оставался неизменно безупречным, ангелоподобным существом. Императрица замечала порой его наигранность, но в характере «ангела» даже недостаток казался ей достоинством. «Когда я с ним заговорю о чем-нибудь дельном, он весь внимание, слушает и отвечает с одинаковым удовольствием; заставлю его играть в жмурки, он и на это готов. Все им довольны, и я также», — умилялась она в письме к Ф. Гримму. Беспрестанно чаровать бабку, ослепленную любовью к внуку, не составляло для Александра большого труда, но ведь при этом надо было угождать и отцу — холодному, подозрительному, вспыльчивому. Более того, требовалось приспосабливаться одновременно и к двору Екатерины, где господствовали довольно свободные нравы, и к строгой кордегардии Павла. «То в Царском Селе и Петербурге — в шитом кафтане, в шелковых чулках и в башмаках с бантами, нередкий свидетель распашных бесед Екатерины с Зубовым, сидевшим возле нее в халате, то в Гатчине и Павловске — в солдатском мундире, в ботфортах, в жестких перчатках, с ружьем, со строгой военной выправкой <…>, юноша рано и скоро выучился являться с равным приличием и ловкостью в обеих масках», — так описывал юного Александра барон М.А. Корф. «Вращаясь между двумя столь различными дворами, — подытоживал В.О. Ключевский, — Александр должен был жить на два ума, держать два парадных обличив, кроме третьего — будничного, домашнего, двойной прибор манер, чувств и мыслей».

Это, по выражению Корфа, «вечное ощупывание между системами противоположными» стало для Александра привычкой и позволяло ему с детских лет нравиться даже противоположностям, всех притягивать к себе и никого не отталкивать. Так, он пленил и себялюбивого фаворита Екатерины Платона Зубова и его братьев того же склада, Валериана и Николая, и смертельного врага всех Зубовых князя Г.А. Потемкина-Таврического, который называл 13-летнего Александра «царем души своей», находя, что «с красотой Аполлона он соединяет ум и скромность».

Конечно, этот «Аполлон» отличался врожденным талантом нравиться. Но хорошо помогали ему уроки Н.И. Салтыкова. Поэтому Александр навсегда сохранил к своему главному «кавалеру» благодарное чувство; став царем, держал его при себе на почетных ролях: так, сразу по восшествии Александра на трон Салтыков возглавил Непременный совет, а с 1812 по 1816 г., т. е. до своей смерти, был председателем Государственного совета и Комитета министров…

Между тем с годами заботы Екатерины Великой о любимом внуке возрастали. В 1792 г. она повелела блистательному зодчему Джакомо Кваренги, уже построившему Эрмитажный театр, воздвигнуть для Александра, «не щадя ни искусства, ни иждивения», Александровский дворец в Царском Селе и тогда же решила, что к 16 годам пора женить внука. Она сама подыскала ему невесту — принцессу Баден-Баденскую Луизу (переименованную в Елизавету Алексеевну), которая была на 13 месяцев моложе Александра и отличалась, по выражению А.И. Михайловского-Данилевского, «совершенством женских добродетелей».

Юная принцесса с «наружностью Психеи» и волшебным голосом, из-за которого Екатерина называла ее «сиреной», Елизавета Алексеевна радовала взор каждого, кто ее видел. «Физически она прелестна, — свидетельствовал французский эмигрант граф О. де ла Ферроннэ, понимавший толк в женщинах. — Ее голос чарующий, глаза необыкновенные, и я никогда не видал такой грациозной женщины. И без короны весь свет был бы у ее ног». Впрочем, по мнению Е.Р. Дашковой, «красота оказалась наименьшим из ее достоинств. Ум, образованность, скромность, изящество, приветливость и такт в сочетании с редкой для ее возраста осмотрительностью — все в ней привлекало».

10 мая 1793 г. 15-летний Александр Павлович и 14-летняя Елизавета Алексеевна были обручены («обручают двух ангелов», — радовалась Екатерина), а 28 сентября по желанию Екатерины начались свадебные торжества, занявшие две недели.

В них приняли участие войска гвардии — 14 527 солдат, офицеров и генералов под командованием генерал-аншефа графа И.П. Салтыкова, выстроенные шпалерами перед Зимним дворцом и на прилегающих улицах. Под гром пушек с бастионов Адмиралтейской и Петропавловской крепостей открылось праздничное шествие из апартаментов императрицы Екатерины в церковь Зимнего дворца. Там был совершен обряд бракосочетания и отслужен молебен, после чего войска на площади и пушки в крепостях произвели торжественный салют, а по церквам начался колокольный звон, продолжавшийся три дня.

Новобрачные в дни этих торжеств сияли юной красотой, лучезарными улыбками, ослепительными туалетами, алмазными знаками ордена св. Андрея Первозванного на женихе, жемчугами и бриллиантами на невесте. Любили ли они друг друга — эти два сочетавшихся браком подростка? Пожалуй, для серьезного чувства оба они тогда еще не созрели. Само вступление в брак было для них таинством преждевременным и потому чреватым душевными травмами. Н.Н. Фирсов считал даже, что глухота, поразившая юного Александра, была следствием раннего брака. Но о причинах глухоты есть еще две версии.

По мнению К. Валишевского, Екатерина хотела, чтобы ее «господин Александр» «с самого раннего детства приучился к грохоту пушек», и таким образом стала невольной виновницей его глухоты. Н.К. Шильдер, отвергая эту версию, полагал, что слух Александра был поврежден излишествами «службы в гатчинских войсках», и ссылался при этом на объяснение самого Александра в 1818 г.: «Я в молодости стоял близ батареи и от сильного гула пушек лишился слуха в левом ухе». Самое раннее упоминание о глухоте Александра относится к 18 мая 1794 г. (запись в дневнике «кавалера» А.Я. Протасова), когда августейшему баловню шел уже семнадцатый год. Вероятнее всего, Екатерина в этом несчастье внука не виновата, а ранний брак и гатчинская служба повредили ему совокупно.

Как бы то ни было, брак у «двух ангелов» не стал счастливым. Думается, оба они сначала по незрелости (душевной и даже физической) не смогли удовлетворить друг друга, а затем, как следствие этого, между ними возникла и стала их разъединять психологическая несовместимость. После того как их дочь Мария, родившаяся 18 мая 1799 г., умерла, прожив чуть больше года, разобщенность между ними усилилась, тем более что и вторая их дочь, Елизавета, тоже умерла в младенчестве, 30 апреля 1808 г., не прожив и двух лет. Несовместимость привела к отчуждению. Общих детей у них больше не было. Каждый из них завел любовные связи на стороне: Александр — с М.А. Нарышкиной (урожденной княжной Четвертинской), от которой имел еще двух дочерей, Елизавета — с кавалергардским ротмистром А.Я. Охотниковым. Но об этом речь — впереди.

Тогда, в дни свадебных торжеств 1793 г.г все и более всех императрица Екатерина считали, что брак «двух ангелов» будет таким же ангельски прекрасным, как они сами. Теперь, когда внук сразу превратился из отрока в мужа в полном смысле этого слова, Екатерина приступила к осуществлению своей мечты — передать российский престол внуку через голову сына.

Эта идея занимала Екатерину, судя по записям в дневнике ее секретаря А.В. Храповицкого, с 1787 г., когда Александру не было еще и десяти лет. Она затребовала тогда у Храповицкого «указы о наследниках к престолу, назначенных со времен Екатерины I», и была рада удостовериться, что сохраняет силу Устав о престолонаследии Петра Великого от 5 февраля 1722 г. Этот устав отменял обычай первородства, по которому наследовал престол обязательно старший сын государя. Петр узаконил право монарха назначить своим преемником кого угодно по его «благоусмотрению» и даже изменить принятое решение, если уже названный им наследник не оправдывает надежд. Выждав несколько лет, пока Александр взрослел, Екатерина в 1791 г. поделилась с близкими ей людьми своим намерением отстранить Павла от наследования престола в пользу его сына, а вскоре после женитьбы Александра, весной 1794 г., официально уведомила об этом намерении Сенат. Здесь, однако, возникла неожиданная для императрицы заминка.

Екатерина мотивировала свое намерение ссылкой на вспыльчивый нрав и недобрые инстинкты Павла. В ответ один из сенаторов граф В.П. Мусин-Пушкин робко возразил, что, может быть, «инстинкты и нрав наследника, когда он станет императором, переменятся». Другие сенаторы безмолвствовали. Екатерина задумалась. Конечно, она могла бы без труда заставить сенаторов согласиться с ней, но к тому времени еще не имела согласия Александра. Уверенная в том, что внук возражать не станет, Екатерина пришла к выводу о возможности повременить с официальным провозглашением Александра наследником и не стала принуждать Сенат к принятию такого решения.

Трудно сказать, почему откровенный разговор с внуком о передаче ему престола Екатерина откладывала больше двух лет. Возможно, ее удерживал пиетет к национальному, хотя и отмененному Петром, но столь родному для русских людей (как это поняла императрица в Сенате) обычаю первородства. Ведь Екатерина старалась глубоко почитать все национальное. Должно быть, и психологически ей трудно было в открытую направить внука против сына. Как бы то ни было, лишь 16 сентября 1796 г., когда здоровье императрицы резко пошатнулось (11 сентября у нее был первый легкий приступ паралича), она «выяснила внуку всю государственную необходимость задуманного ею переворота» — так определил Н.К. Шильдер смысл их разговора. Александр получил время подумать и 24 сентября ответил письмом, которое можно расценить как согласие на «переворот», но в уклончивой форме неумеренной благодарности. «Ваше императорское Величество! Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за то доверие, которым Ваше Величество соблаговолили почтить меня <…> Я надеюсь, что Ваше Величество, судя по усердию моему заслужить неоцененное благоволение Ваше, убедитесь, что я вполне чувствую все значение оказанной милости…» и т. д. в этом роде.

Н.К. Шильдер не без оснований усмотрел в этом письме «политический маневр с целью выиграть время, чтобы не огорчить императрицу», дни которой были уже сочтены. Но предположение этого историка, будто Александр «сообщил Павлу разговор с императрицей и, может быть, с ведома отца написал ей письмо от 24 сентября», другой биограф Александра вел. кн. Николай Михайлович резонно отверг как чересчур смелое. Едва ли Александр с его характером, к 19 годам вполне определившимся, мог, находясь между бабкой и отцом, как между Сциллой и Харибдой, поступить так круто. Письмо к Екатерине от 24 сентября написано им с изысканной дипломатичностью, как только и могло быть написано по его собственному разумению, без ведома Павла и с гарантией не оказаться в проигрыше ни перед Павлом, ни перед Екатериной.

Здесь важно заметить, что именно в последний год жизни Екатерины, когда она приступила к осуществлению своей идеи престолонаследия, Александр заговорил в письмах к близким ему людям (Ф.Ц. Лагарпу, В.П. Кочубею), находившимся тогда за границей, о нежелании царствовать. «Я сознаю, — писал он Кочубею 10 мая 1796 г., — что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом». Такую позицию Александр мотивирует республикански: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок. Грабят со всех сторон. Все звенья управляются дурно. Порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления?»

Здесь в Александре говорит Лагарп. Трудно поверить искренности этих строк, если учесть, что их автор не отказался занять трон, даже переступив труп отца и, главное, с печатью «отцеубийцы». Легче согласиться с мнением историков, полагающих, что Александр заранее отказывался от престола в письмах, содержание которых разными путями, включая перлюстрацию, могло дойти до Павла, — отказывался, «чтобы погасить подозрительность отца»…

Между тем Екатерина, уверенная в согласии Александра занять престол вместо отца, готовилась обнародовать соответствующий манифест. По совокупности косвенных данных Н.К. Шильдер установил, что манифест был согласован с крупнейшими сановниками империи — вице-канцлером А.А. Безбородко, фельдмаршалами П.А. Румянцевым и А.В. Суворовым, митрополитом Гавриилом. Всенародно объявить манифест предполагалось в Екатеринин день, 24 ноября 1796 г., или 1 января 1797 г. Время шло. До Екатеринина дня оставались уже считанные недели, когда все разом перевернулось.

Утром 5 ноября Александр, как обычно, гулял по набережной. Дворцовый скороход прибежал сказать ему, что граф Н.И. Салтыков требует его немедленно к себе, не объясняя причин. Александр поспешил в Зимний дворец и там узнал, что Екатерина Великая поражена апоплексическим ударом, как называли тогда инсульт. К счастью для Павла, она при этом навсегда лишилась речи.

Павел был вызван из Гатчины. Когда уже в девятом часу вечера он прибыл в Зимний, Александр и Константин встретили его там одетыми по гатчинской форме, напоминая собою, как выразился очевидец, «старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из своих рамок». «Прием, ему сделанный — свидетельствовал граф Ф.В. Ростопчин, — был уже в лице государя, а не наследника».

Екатерина боролась со смертью до следующего вечера. Она была еще жива, когда Павел распорядился опечатать ее бумаги. Безбородко выдал ему тайну хранения манифеста о престолонаследии Александра, и Павел швырнул манифест в камин. Тогда же чуть не у самого одра Екатерины Павел подвел к Александру своего только что примчавшегося из Гатчины оруженосца, гатчинского губернатора полковника А.А. Аракчеева и соединил их руки со словами: «Будьте друзьями и помогайте мне!»

Екатерина скончалась после 36-часовой агонии в 21 час. 45 мин. 6 ноября. Через час уже был прочитан в придворной церкви манифест об ее кончине и о вступлении на престол Павла I, а затем без промедления началась присяга. Первой присягнула Мария Федоровна, за ней — Александр и Константин с женами. Придворный историк сообщает: «От присяги их высочества подходили к государю императору с коленопреклонением и лобызали десницу вселюбезнейшего своего родителя».

В Зимнем дворце> по наблюдению Г.Р. Державина, «тотчас приняло все другой вид: загремели шпоры, ботфорты, тесаки и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом». «Дворец был обращен в кордегардию», — вторит Державину другой очевидец, А.М. Тургенев, а третий, А.С. Шишков, как бы суммирует их наблюдения: «Перемена сия была так велика, что не иначе показалась мне, как неприятельским нашествием <…> В один час все так переменилось, что, казалось, настал иной век, иная жизнь, иное бытие».

 

Возле трона

Итак, Павел Петрович вдруг из гатчинских казарм, где ему грозила участь остаться ни с чем, возвысился на российский престол, где теперь он повелевал всем. В положении же Александра Павловича изменилось немногое. Юридически он стал ближе к трону как цесаревич, наследник, но фактически дальше. Дело даже не в том, что Павел был сравнительно молод (42 года), здоров и мог царствовать долго, а в том, что Александр, хотя и освободился от риска балансировать между дворами отца и бабки, попал под дамоклов меч любой опалы от непредсказуемого и теперь всемогущего Павла.

Личность Павла I до сих пор вызывает споры у историков и писателей. Долгое время преобладал взгляд на него как на умственно «поврежденного», маньяка и параноика. Такого взгляда держались не только иные его современники, вроде Н.П. Панина, С.Р. Воронцова, А.А. Чарторыйского, но также и Н.М. Карамзин, А.И. Герцен, художник А.Н. Бенуа, психиатр П.И. Ковалевский, ряд советских историков (С.Б. Окунь, А.М. Станиславская и др.). Между тем еще Адольф Тьер тонко определил диагноз «болезни» Павла: «самодержавие!» Сегодня и отечественные, и зарубежные исследователи большей частью отвергают легенду о сумасшествии Павла, находя в нем государственный ум, образованность, живость мысли и слова, чувство юмора, но все это в сочетании с крайней вспыльчивостью, даже взбалмошностью, вследствие которой он мгновенно переходил от доброго смеха к бешеному гневу, от рыцарски благородных жестов к садистскому издевательству. Самой неприятной, пагубной для окружающих чертой его характера была именно спонтанность, непредсказуемость поведения. Даже Александр Павлович при всей его обходительности с трудом избегал родительского гнева.

В первое время, на радостях по случаю воцарения, Павел очень благоволил к сыновьям, особенно — к старшему. Александр был назначен петербургским военным губернатором и шефом одного из двух самых привилегированных полков русской гвардии — Семеновского (шефом другого полка, Преображенского, был сам царь). На десятый день нового царствования Павел взял с собой Александра для участия в деле, которое вызвало резонанс в европейских странах. Царь и наследник-цесаревич собственными персонами прибыли в Мраморный дворец, спустились в нижний этаж, где содержался тогда под стражей взятый в плен два года назад А.В. Суворовым национальный герой Польши Тадеуш Костюшко. «Вы свободны! — заявил ему Павел. — Я сам желал принести вам эту утешительную весть». Костюшко растроганно благодарил. Но еще больше был тронут этой сценой цесаревич Александр. Он несколько раз обнял Костюшко и прослезился. Столь эффектный акт милосердия сблизил Александра с отцом.

Ранней весной 1797 г. Павел со всеми членами императорской фамилии отбыл на коронацию в Москву. Торжественный въезд в белокаменную состоялся 27 марта. Император на белом коне гарцевал один впереди, за ним, соблюдая дистанцию, придерживали вороных сыновья — Александр и Константин, а далее блистала туалетами, наградами, оружием многолюдная свита: дамы — в каретах, господа, не исключая старых и немощных, — по приказу царя, на конях. Так Александр впервые увидел Москву и провел в ней больше месяца.

3 мая Павел с сыновьями и частью свиты отправился из Москвы в поездку по России, посетив за четыре недели Смоленск, Оршу, Могилев, Минск, Гродно, Ковно, Вильно, Митаву, Ригу и Нарву. Лишь 2 июня «его величество» с «их высочествами» возвратились в Петербург. В это и в следующее (весной 1798 г.) путешествие по России с посещением десяти городов, включая Новгород, Тверь, Ярославль, Нижний Новгород, Казань и вторично Москву, император уделял сыновьям много внимания, почти не обижал их и только строго обязывал каждый день и час «познавать любезное отечество наше».

Но в Петербурге сыновья интересовали Павла и значили для него гораздо меньше. Отец даже старшего сына, наследника, не принимал всерьез: строго спрашивая с цесаревича за служебные мелочи, больше трех лет не допускал его к государственным делам. Между тем государственная деятельность самого императора была поистине кипучей. Менее чем за 4,5 года царствования он успел издать 2179 законодательных актов, т. е. в среднем до 42 в месяц, тогда как Петр Великий издавал их меньше 8 в месяц, Екатерина Великая — 12. Правда, многие указы Павла относились к мелочам («запретить ношение очков», тоже — «круглых шляп», «никому не иметь бакенбард» и т. п.), но немало среди них было и серьезных, а главное, полезных для России.

Павел давно презирал узаконенный Екатериной порядок записи дворянских детей на военную службу (предпочтительно в гвардию) буквально со дня рождения, дабы к совершеннолетию записавшегося отрока поспевал уже «приличный» чин. На второй день по воцарении он объявил смотр всех записанных в гвардию, после чего номинально числившиеся там младенцы и недоросли были «за неявкою уволены». Только в лейб-гвардии Преображенском полку таковых оказалось несколько тысяч.

Радикальнее любого из своих предшественников Павел затронул святая святых — крепостное право. 5 апреля 1797 г., в день своей коронации, он издал ставший историческим указ о трехдневной барщине. Для Великороссии, где барщина местами была тогда почти ежедневной, это означало смягчение помещичьего гнета. Но русские помещики дружно начали саботировать указ, а на Украине, где барщина ранее была двухдневной, напротив, его радостно приняли к исполнению. Другой указ Павла (18 декабря 1797 г.), освободивший крестьян от недоимок в подушном сборе в 7 млн. руб., вызвал недовольство всех помещиков, которые не спешили его исполнять. Когда же Павел распорядился повесить на воротах Зимнего дворца ящик для прошений и жалоб на свое имя, ключ от которого он хранил у себя, чтобы собственноручно изымать его содержимое, именно помещичьи оппозиционеры, боясь разоблачений, стали подбрасывать в ящик непотребные доносы на самого императора, побудив его таким способом отказаться от своего начинания.

Впрочем, одновременно с полезными, даже передовыми нововведениями Павел затеял военную реформу, которая отбрасывала русскую армию почти на полвека назад, к временам Семилетней войны. Подобно своему отцу, Петру III, он считал идеальной военную систему Фридриха Великого. Догматически ориентируясь на нее, Павел уже 29 ноября 1796 г. обнародовал новые армейские уставы, которые во всем — от вооружений и тактики до одежды и прически (т. е. париков с пропитанными салом, смоченными квасом и напудренными буклями и косами) — копировали прусские образцы. Главное, солдат по этим уставам готовили не столько к войне, сколько к параду. Муштра и палочная дисциплина, основанная на принципе «двух забей — третьего выучи», душила в них воинскую инициативу, что вполне устраивало Павла с его воззрением: «Солдат есть механизм, артикулом предусмотренный». Новаторские традиции П.А. Румянцева и А.В. Суворова, которые умели преодолеть косность феодального мышления и поощряли солдатскую инициативу («Каждый воин должен понимать свой маневр!»), изживались. Румянцев, Суворов и соратники их, естественно, переучиваться на прусский лад не хотели. «Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять!» — возмущался Суворов.

Именно военная (хотя и пассивная) оппозиция озлобила Павла и подтолкнула его к репрессиям, которые стали важной сферой его внутренней политики. Начал он с милосердия: освободил всех взятых в Тайную экспедицию (политический розыск), амнистировал А.Н. Радищева и Н.И. Новикова. Затем обрушился на всех недовольных и просто казавшихся ему таковыми. В результате с 1 января 1797 г. по 11 марта 1801 г. через Тайную экспедицию прошло 721 дело, в среднем 180 в год, т. е. в семь раз больше, чем при Екатерине (862 дела за 35 лет), причем большей частью репрессии Павла касались дворян.

Дворяне, привыкшие к «вольностям» (дворянским, разумеется) Екатерины, восприняли павловские репрессии как надругательство над «благородным сословием», тем более что Павел однажды прямо сказал: «Дворянин в России — лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю». В противоположность Екатерине, желавшей, чтобы дворянство «чувствовало свою силу», Павел заставлял дворян чувствовать над собой силу монарха. Как-то он, по рассказу А.ф. Львова (автора российского гимна «Боже царя храни»), выслушал ссылку вельможного юриста на закон и крикнул, ударив себя в грудь: «Здесь ваш закон!». Он мог не просто наказать, но и унизить любого дворянина — в особенности, конечно же, из «екатерининских орлов». Одновременно с похоронами Екатерины он устроил торжественное перезахоронение рядом с ней Петра III, повелев, чтобы гроб Петра несли первым и чтобы за его гробом шел генерал-адмирал Алексей Орлов, граф Чесменский, — младший из братьев Орловых, которые возвели Екатерину на престол через труп ее мужа (старший брат — Григорий — умер в 1783 г.).

Недовольных его военной реформой Павел изгонял, невзирая на их чины и заслуги. Он уволил 7 фельдмаршалов (включая Румянцева и Суворова), 333 генерала и 2260 офицеров, иных — в оскорбительной форме. Будущий фельдмаршал, а в то время гвардии прапорщик И.И. Дибич (отец которого был адъютантом самого Фридриха Великого) удостоился такого приказа: «Сего безобразного карлу уволить немедля за физиономию, наводящую уныние на всю гвардию». Знамена, прославленные в битвах с турками, Аракчеев с ведома Павла называл «екатерининскими юбками».

Все это раздражало дворян. Но больше всего восстановил их против Павла царский указ от 3 января 1797 г., по которому «благородное сословие» лишалось такой привилегии (дарованной ему в 1785 г. Екатериной), как свобода от телесных наказаний. Дворянская Россия была буквально потрясена, узнав, что в Петербурге штабс-капитан Кирпичников прогнан сквозь строй, получив 1000 палок, а на Дону два брата, два гвардейских полковника Евграф и Петр Грузиновы забиты насмерть кнутами.

Вот почему современники, а затем и дворянские историки, начиная с Н.М. Карамзина, возмущались «тиранией» Павла, ибо тиран для них, как подмечено Н.Я. Эйдельманом, это «прежде всего бивший в своих». Между тем Павел вовсе не был «противником дворянства», как называли императора недовольные дворяне. Просто он считал, что либеральные декорации просвещенного абсолютизма a la Catherine бесполезны (хотя бы потому, что они не помешали Французской революции) и что государство может быть вполне жизнеспособным только в условиях жесткого авторитарного режима. Но, взяв на себя роль законченного автократа, он все же опирался именно на дворянство, желая лишь пригнуть и сплотить его вокруг себя. Ради этого он раздарил своим приближенным 600 тыс. государственных крестьян, а 28 апреля 1798 г. исключил из военной службы всех офицеров-недворян и повелел впредь не представлять лиц недворянского происхождения даже к младшему офицерскому чину.

Что касается внешней политики, то здесь, по крайней мере, до конца 1799 г. Павел фактически продолжал линию Екатерины — непримиримого врага Французской республики. За несколько дней до смерти Екатерина подписала рескрипт о назначении А.В. Суворова командующим 60-тысячной армией, которая должна была в декабре 1796 г. идти на помощь Австрии против Бонапарта. Павел решил с этим походом повременить, ибо донельзя был озабочен внутренними делами и, в частности, собирался реформировать армию. Он сразу же разослал европейским дворам ноту, в которой так объяснил свое решение: «Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 г., есть поэтому единственная в свете держава, которая находилась 40 лет в несчастном положении истощать свое народонаселение». Однако здесь же было подчеркнуто, что новый государь, «как и покойная его родительница, остается в твердой связи со своими союзниками и чувствует нужду всевозможными мерами противиться неистовой Французской республике».

Готовясь к войне с «неистовой республикой», Павел заботливо собирал под свое крыло зубров ее эмиграции. Он принял на русскую службу и расквартировал в Подолии отряд принца Л. Конде, а самого принца, его сына — герцога Бурбонского и внука — герцога Энгиенского приютил с почестями в Петербурге. Герцогу В.Ф. Брольо Павел присвоил звание российского фельдмаршала. В декабре 1797 г. он пригласил к себе и самого Людовика XVIII, который вместе со своим двором был роскошно поселен в Митавском замке на русскую пенсию в 200 тыс. рублей и награжден высшим российским орденом — св. Андрея Первозванного. Английский посол при Павле Ч. Уитворт сообщал в Лондон, что предполагается даже брак великой княжны Александры Павловны с герцогом Энгиенским…

Осенью 1798 г. Россия в составе 2-й антифранцузской коалиции начала военные действия. В Австрию был направлен вспомогательный корпус генерала А.Г. Розенберга, в Швейцарию — еще один корпус генерала А.М. Римского-Корсакова, в Средиземное море, на помощь Г. Нельсону, — эскадра адмирала Ф.Ф. Ушакова. Наконец, 4 февраля 1799 г. Павел вызвал из кончанской ссылки А.В. Суворова и отправил его с 30-тысячной армией помогать австрийцам в Италию. «Иди спасать царей!» — напутствовал император фельдмаршала. И добавил самое главное: «Веди войну по-своему, как умеешь!»

Так действовал внутри страны и вне ее российский цесарь Павел Петрович. Как же относился ко всему этому цесаревич Александр Павлович и участвовал ли он в чем-либо? На эти вопросы сам Александр ответил в письме к Ф.Ц. Лагарпу от 27 октября 1797 г., которое он переслал с надежной оказией (через преданного ему Н.Н. Новосильцева), не боясь перлюстрации. «Мой отец по вступлении на престол захотел преобразовать все решительно, — читаем в этом письме. — Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком большой степени, лишь увеличился еще более <…> Выбор исполнителей основан на фаворитизме: заслуги здесь ни при чем <…>Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера <…>».

Итак, цесаревич приветствовал «первые шаги» отца, включая и военную реформу, но был шокирован «последующими событиями», т. е. репрессиями против дворян, начиная с указа 3 января 1797 г. Свою долю участия в государственных делах он тогда определил верно. Хотя с 24 ноября 1796 г. он являлся петербургским военным губернатором, его обязанности походили на унтер-офицерские. Цесаревич — обычно в сопровождении Аракчеева и старших офицеров — занимался даже проверкой будочников: на постах ли они и в трезвом ли виде? Каждое утро в 7 часов и каждый вечер к 8 часам он должен был докладывать императору «о мельчайших подробностях, относящихся до гарнизона», с постоянным риском впасть в немилость за какой-нибудь недосмотр. Такие доклады были для Александра пыткой. С малых лет он привык бояться отца, как, впрочем, и младший брат его Константин, получивший тоже титул цесаревича за «храбрость и примерное мужество» в боях 1799 г. под начальством А.В. Суворова. Н.К. Шильдер заметил, что оба цесаревича, уже будучи взрослыми, детски терялись перед отцом, «и когда он смотрел сколько-нибудь сердито, бледнели и дрожали, как осиновый лист».

Отстраненный от государственных дел, Александр, хотя и жаловался Лагарпу на свои унтер-офицерские обязанности, исполнял их не за страх, а за совесть, с видимым удовольствием. Генетическая любовь к муштре, фрунтомания была свойственна ему и, кстати, всем его братьям не менее чем их отцу и деду. Екатерина Великая даже ворчала на то, что ее «ангел» не только в Гатчине, но и в Царском Селе с утра до вечера занят экзерцициями: «Расстучал мне голову своею пальбою». С годами Александр это свое «экзерцирмейстерство» все более шлифовал и на парадах ревностнее самого Павла следил, чтобы «от соблюдения верности в плечах не происходило никакого криволинейного направления».

Думается, Казимир Валишевский ошибался, полагая, что «застенчивый и близорукий, глухой на одно ухо и слегка хромой (? — Н.Т.) на одну ногу, — недостатки, нажитые во время маневров, Александр мог с трудом удовлетворить такого требовательного начальника, как Павел». Доказательств в пользу такого вывода историк не привел. Скорее можно заключить, что Александр вполне удовлетворял и даже подкупил отца своим «экзерцирмейстерством»; тот стал о нем лучшего мнения и приблизил его к государственным делам: 1 декабря 1799 г. цесарь назначил цесаревича сенатором и членом Совета при высочайшем дворе (прообраз будущего Государственного совета). С этого времени Александр, будучи занят делами Сената и Совета, невольно стал меньше заниматься экзерцициями. Правда, решать что-либо и даже советовать Павлу по государственным нуждам он не смел (зная, что Павел не терпит советов), но вникал в них все основательнее; он стал серьезнее, приохотился к разговорам с государственными мужами о политике, праве, нравственности и тем самым… вызвал подозрения у Павла.

Дело в том, что Павел еще 5 апреля 1797 г. отменил закон Петра Великого о престолонаследии и восстановил принцип первородства, сохранившийся с тех пор до 1917 г. Таким образом Александр как старший сын императора получил законодательные гарантии своих прав на престол. Павел тогда шел на это, хотя и не питал к Александру (как, впрочем, и к Константину Павловичу, внешне очень похожему на отца) теплых отцовских чувств. Лояльность Александра к гатчинским порядкам, его «экзерцирмейстерство», в принципе, устраивали Павла. Но когда Александр проявил интерес к большой политике, Павел насторожился. В том, что наследник не советуется с ним, молчит, а с другими (включая тех, кто Павлу не нравился) шепчется, собеседует, император усмотрел небрежение к себе, возможность какой-то интриги или даже оппозиции. Он не знал, что Александр просто боится навлечь на себя его гнев непрошеным советом. Время шло, и чем подозрительнее становился отец, тем осторожнее вел себя сын, лишь усиливая своей осторожностью подозрения отца. В феврале 1801 г. над головой Александра завис, по его собственному выражению, «отцовский топор».

7 февраля в только что отстроенном по проекту гениального В.И. Баженова Михайловском замке, куда вся царская семья переехала из Зимнего дворца шестью днями раньше, появился вызванный Павлом из-за границы 13-летний племянник Марии Федоровны и, следовательно, двоюродный брат цесаревича Александра принц Евгений Вюртембергский. К тому времени Павел имел от Марии Федоровны уже 10 детей. Правда, дочь Ольга, седьмой ребенок, умерла в январе 1795 г., не прожив и трех лет. Зато все другие дочери буквально расцветали и все, кроме неприметной Марии, — Александра, Елена, Екатерина, даже шестилетняя Анна — были красавицы, а старшая из них, 18-летняя Александра Павловна, походила на Александра Павловича не только именем, но и лицом, статью, повадками, как его живой портрет, Павел любил дочерей, но присматривался больше к сыновьям. Младшие — Николай, которому шел пятый год, и трехлетний Михаил — пока лишь забавляли его. Константин был точной копией отца — и внешностью, и характером (только крупнее, представительнее), но именно своей похожестью в гневе, дурных привычках, гримасах отпугивал Павла, как живой укор ему. Что же касается Александра, то все его достоинства, которыми так восхищалась Екатерина и которые уже поэтому отталкивали Павла, теперь, когда в наследнике проклевывался возможный оппозиционер, стали раздражать отца. С февраля 1801 г. Павел определенно склонялся к мысли заменить сына в качестве престолонаследника племянником жены.

В один из февральских дней Павел объявил воспитателю принца Евгения генералу И.И. Дибичу (отцу будущего фельдмаршала), что решил женить его воспитанника на своей дочери Екатерине, усыновить его и назначить своим наследником. Люди, близкие к Павлу, рассказывали, что император будто бы поделился со своим другом и лакеем И.П. Кутайсовым (цирюльником, возведенным в графы) мыслью о «великом ударе», который он задумал нанести по своей семье: Марию Федоровну сослать в Холмогоры, а сыновей заточить — Александра в Шлиссельбургскую крепость и Константина в Петропавловскую, что расчистило бы место возле трона для принца Евгения. Эти рассказы, хотя и зафиксированные в разных источниках, включая воспоминания самого Евгения Вюртембергского, возможно, грешат преувеличениями, но резкое охлаждение Павла к Александру, после того как в Михайловском замке появился Евгений, — факт бесспорный. Как своего рода memento mori воспринял Александр случившееся в те же февральские дни происшествие. Павел, войдя в комнату цесаревича, увидел на его столе трагедию Вольтера «Брут», раскрытую на последней странице с такими строками:

Rome est libre. Il suffit. Rendons graces aux dieux! [41]

Вернувшись к себе, Павел вызвал Кутайсова и приказал отнести наследнику «Историю Петра Великого» того же Вольтера, раскрытую на странице, где речь идет о смерти цесаревича Алексея.

Вероятно, к тем дням относится письмо Александра к генералу А.Ф. Ланжерону, которое сам Ланжерон много лет спустя показывал А.С. Пушкину: «Я вам пишу мало и редко, потому что я под топором» (выделено мною. — Н.Т.).

В такой обстановке и с таким настроением Александр согласился на участие в заговоре против отца.

 

Воцарение

Причины заговора против императора Павла I, как внутренние, так и внешние, были вполне очевидны уже для современников. Заговор был дворянским, точнее именно дворцовым. Политика Павла внутри страны была такова, что народные массы, скорее, как подметил наблюдательный прусский журналист А. Коцебу, «имели повод благословлять императора» за частичные послабления, вроде указа о трехдневной барщине, чем проявлять недовольство. Правда, крепостники старались блокировать царские подаяния крестьянам, но крестьяне это как раз понимали и в худшем случае упрекали царя лишь за то, что он не может их защитить от помещиков: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал, да и отстал; видно, что его господа преодолели».

Недовольны были Павлом в 40-миллионной России главным образом дворянские верхи, примерно 200 тыс. человек из тех, «кому на Руси жить хорошо», т. е. военные и гражданские чиновники с VIII класса Табели о рангах и выше плюс не служащие землевладельцы, т. е. 0,5 % населения страны. Для них Павел был нетерпим не только и даже не столько потому, что он непредсказуемо, под горячую руку, мог разжаловать, унизить, предать суду или бросить в тюрьму без суда любого из них, отчего они и жили тогда, «как во время холеры, прожили день — и слава богу». В конце концов для многих из них царь часто менял гнев на милость. Но почти все они отвергали самый курс политики Павла — и внутренней, и внешней.

Внутри страны дворянская оппозиция была против каких-либо послаблений крестьянам и тем более против ограничений ее собственных вольностей, против «разжалования» (как выразился Н.Я. Эйдельман) екатерининской Жалованной грамоты дворянству. Во внешней политике дворян категорически не устраивал разрыв с Англией и особенно курс Павла на союз с Францией. Англия была для русских помещиков самым важным рынком сбыта их продукции, т. е. сельскохозяйственной, основной в России: она поглощала 37 % всего русского экспорта. К тому же она как добропорядочная, легитимная (хотя и буржуазная) монархия возглавляла единый фронт других, вполне феодальных, как и Россия, легитимных монархий — Австрии, Пруссии, Швеции, Испании и т. д. Франция же — страна-бунтовщица, насквозь пропитанная революционным духом, страна, которой правил выскочка, безродный вояка, — противостояла единому фронту европейских держав. Принцип легитимизма был святым для феодалов всего континента. Павел же посягнул на этот принцип, вступив в переговоры с правителем Франции.

«Я не говорю и не хочу спорить ни о правах, ни о принципах различных образов правления, принятых каждой страной <…> Я готов вас выслушать и говорить с вами», — так написал император Павел I гражданину Бонапарту 18 декабря 1800 г. Вслед за этим письмом, в январе 1801 г., среди глубокой зимы Павел выдворил из пределов России Людовика XVIII, отняв у него, естественно, пенсию в 200 тыс. рублей. Эти факты сами по себе, не говоря уже о совместных шагах Павла и Наполеона к союзу между Россией и Францией, усугубили начавшийся ранее внутрироссийский конфликт между императором и дворянством. Поставив государственные интересы России выше принципов легитимизма, Павел тем самым скомпрометировал себя в глазах дворянской оппозиции как вероотступник, тиран и безумец.

Заговор против Павла возглавили люди, которым царь, при всей его подозрительности, вполне доверял. Инициатором и вдохновителем заговора стал 29-летний вице-канцлер империи Никита Петрович Панин — сын генерал-аншефа П.И. Панина, усмирителя Пугачева, и племянник канцлера Н.И. Панина, который в 1760–1773 гг. был воспитателем цесаревича Павла. После того как в ноябре 1800 г. Панин из-за своего англофильства подвергся опале, возглавил заговорщиков генерал от кавалерии граф Петр Алексеевич фон-дер Пален — с 28 июля 1798 г. петербургский военный губернатор, прирожденный интриган, фарисей и циник с железными нервами, «Талейран, Фуше, Бернадот в одном лице», по выражению А. Сореля. В центральное ядро заговора входили также генерал-лейтенант барон Л.Л. Беннигсен («длинный, как шест», «хладнокровный, как черепаха», «важный, словно статуя командора», — вспоминали о нем современники) и бывший фаворит Екатерины светлейший князь Платон Зубов с братьями графами Валерианом и Николаем. Доверие к Зубовым, на первый взгляд необъяснимое, Павел, должно быть, проявлял в благодарность за то, что Николай Зубов первым известил его в Гатчине об инсульте Екатерины. К ядру заговора примкнули с десяток генералов и полсотни офицеров. Среди них были генералы, командиры самых привилегированных гвардейских полков — Преображенского (П.А. Талызин), Семеновского (Л.И. Депрерадович), кавалергардского (Ф.П. Уваров), полковники П.А. Толстой, П.М. Волконский, И.М. Татаринов, И.Г. Вяземский, В.М. Яшвиль, А.В. Запольский, штабс-капитаны Я.Ф. Скарятин и Д.Н. Бологовский, полковые адъютанты А.В. Аргамаков и Е.С. Горданов, поручик К.М. Полторацкий, подпоручик С.Н. Марин (известный поэт), всего — человек 60.

Прямое отношение к заговору имел и английский посол в Петербурге лорд Ч. Уитворт, который, вероятно, субсидировал заговорщиков. Он поддерживал сношения с ними через свою любовницу, молодую генеральскую вдову и светскую львицу О.А. Жеребцову (родную сестру заговорщиков Зубовых). По слухам, именно Жеребцова привезла из Англии «миллионы для выдачи содержания заговорщикам».

Биограф Александра I вел. кн. Николай Михайлович предполагал, что знала о заговоре и не выдала его Павлу императрица Мария Федоровна, хотя «современники и историки безмолвствуют» об этом, а ее дневники тотчас после смерти ее были- сожжены Николаем I. Во всяком случае, императрица зимой 1800–1801 гг. была у мужа в немилости, опасалась возможной ссылки или тюрьмы и могла желать заговорщикам успеха.

Что касается Александра Павловича, то весь заговор был затеян, собственно, в его пользу и с расчетом на его согласие. Панин и Пален сошлись на том, что в случае удачи заговора Павел будет отстранен от престола (если его не убьют), а цесаревич Александр подпишет конституцию, согласно которой император должен частично поделиться властью с выборным Сенатом, т. е. с дворянской олигархией. К осени 1800 г., когда заговор уже созрел, Панин взял на себя смелость посвятить Александра в планы заговорщиков. Судя по тому, как рассказывал об этом сам Панин генералу С.А. Тучкову шесть лет спустя, Александр «дал Панину честное слово, что коль скоро вступит на престол, то непременно подпишет сию конституцию», но был против насильственного устранения Павла. После отставки Панина взялся зондировать Александра Пален.

Рискуя не только доверием Павла, но и собственной головой, Пален убеждал Александра долго и напористо: «Льстил ему или пугал насчет его собственной будущности, предоставляя ему на выбор — или престол, или же темницу и даже смерть <…> Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительного клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца. Я дал ему слово. Я не был настолько лишен смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную, но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся».

Поверил ли Александр «клятвенному обещанию» Палена или только сделал вид, что верит ему? Н.Я. Эйдельман, специально исследовавший и воссоздавший буквально по часам картину цареубийства 11 марта 1801 г., усматривал в колебаниях Александра перед Паленом «желание „умыть руки“» — «мечта наследника „спасти отца“ существовала, наверное, только в той степени, в какой гибель Павла могла бросить тень на него самого». Думается, однако, что мотивы колебаний Александра были сложнее. Учитывая, сколь потрясенным оказался он, когда узнал о цареубийстве («изобразить» такое потрясение не смог бы никакой артист), нельзя не признать в его колебаниях известную долю искренности. Скорее всего, в переговорах с Паленом он, по меткому выражению К. Валишевского, «создал себе иллюзию и обманул даже свою собственную совесть».

Как бы то ни было, Александр поделился с Паленом своими мыслями о судьбе Павла: император должен отречься от престола, получить в свое распоряжение любимый им Михайловский замок и жить в нем как частное лицо, наслаждаясь комфортом и покоем. Александр знал и о том, как заговорщики планировали арестовать и низложить императора. Он даже скорректировал их план за два дня до цареубийства.

Дело в том, что утром 9 марта Пален имел разговор с императором, едва не стоивший руководителю заговора головы. Павел, до которого дошли (может быть, через осведомительниц Бонапарта — П. Шевалье или К. Бонейль) слухи о готовящемся заговоре, вызвал Палена и объявил ему: «Хотят повторить 1762 год». Пален, выдавив из себя добродушную улыбку, возразил: «Это невозможно, государь, ибо в таком случае я, который все знаю, был бы сам в числе заговорщиков». По другой версии, восходящей к самому Палену, он будто бы… согласился: «Да, ваше величество, хотят! Я это знаю и участвую в заговоре <…> Но не беспокойтесь — вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет всем известно». Так или иначе, Павел в тот момент успокоился, но Пален понял, что отныне каждый час промедления грозит ему и всем заговорщикам гибелью. Он немедленно разыскал Александра и, пугая наследника последствиями раскрытого заговора, уговаривал его дать санкцию на выступление завтра же, 10 марта.

Александр не поддался панике. Он предложил Палену отсрочить переворот до 11 марта и веско аргументировал свое предложение. Именно 11 марта караул в Михайловском замке должен был нести лейб-гвардии Семеновский полк, шефом которого являлся Александр и в котором он знал поименно даже всех унтер-офицеров. Дежурным внутри замка был 3-й батальон семеновцев, особенно любимый наследником. Начальником караула Александр назначил вне очереди преданного ему поручика К.М. Полторацкого. Наконец, и дежурным генерал-адъютантом в Михайловском замке 11 марта был «свой» — Ф.П. Уваров. Пален согласился с аргументами цесаревича.

10 марта, вопреки опасениям Палена, прошло спокойно, но в роковой день 11-го Александр еще до расставания (навечно) с отцом пережил два сюрприза, первый из которых публично унизил его, а второй невидимо ранил его совесть. Утром на разводе караулов он, занятый мыслями о том, что произойдет ночью, был рассеян, и Павел в гневе прикрикнул на него: «Вашему высочеству свиньями надо командовать, а не людьми!» Очевидцы рассказывали, что цесаревич «отвернулся и закусил губу». Вечером же за ужином у императора, когда Александр вдруг чихнул, Павел, задержав на нем необычно добрый взгляд, произнес: «За исполнение всех ваших желаний!» Можно себе представить, какую бурю чувств вызвало в душе сына это пожелание отца за считанные часы до того, как отец будет низложен (а, возможно, и убит?) с ведома и согласия сына.

Вскоре после ужина Александр ушел к себе и лег спать (как потом выяснилось, не раздеваясь), но попросил бывшую свою няню, а теперь камер-фрау жены Прасковью Гесслер: «Останься в эту ночь в прихожей. Когда явится граф Пален, разбудишь меня, если я буду спать».

Тем временем, около полуночи, когда в коридорах, у дверей и лестниц Михайловского замка уже были расставлены офицеры, бывшие в заговоре, главные силы заговорщиков двумя отрядами — один во главе с Паленом, другой — с Беннигсеном — вошли в замок с разных его концов. Первыми ворвались в спальню императора, ранив при этом двух его слуг, Беннигсен, Платон и Николай Зубовы и сопровождавшие их офицеры. Павел, услышав шум, спрятался возле своей кровати за ширмами, но был извлечен оттуда. Беннигсен и Платон Зубов с обнаженными шпагами в руках требовали от него отречения, причем Зубов протянул ему на подпись уже заготовленный акт, но Павел, бледный, в одной рубашке, повторял: «Нет, нет, я не подпишу».

Мемуаристы по-разному описывают конец этой сцены, достойной пера Шекспира. Большинство их сходится на том, что Павел оттолкнул Платона Зубова, после чего другой Зубов, Николай (зять А.В. Суворова), ударил императора золотой табакеркой в висок. Павел устоял на ногах, но другие заговорщики — три полковника: В.М. Яшвиль, И.Г. Вяземский, И.М. Татаринов, штабс-капитаны Я.Ф. Скарятин и Д.Н. Бологовский, полковые адъютанты А.В. Аргамаков и Е.С. Горданов — набросились на него. «Его повалили на пол, били, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина», — так рассказывал об этом со слов очевидцев декабрист генерал М.А. Фонвизин. Все было кончено в начале первого часа ночи. Осталось только объявить народу, что «государь император скончался от апоплексического удара». «Один или двое раненых. Один убитый», — суммируют историки число жертв очередного и последнего в России дворцового переворота, который заключал собой историю российской государственности XVIII века, замечательной, по выражению маркиза А. де Кюстина, как «абсолютная монархия, умеряемая убийством»…

Александр Павлович в ту ночь едва ли мог заснуть. Когда, все в том же первом часу пополуночи, пришел к нему Пален, он был одет и удручен. По свидетельству А.А. Чарторыйского, у него только что побывал Николай Зубов, «растрепанный, с лицом, возбужденным от вина и убийства», и раньше всех доложил, что «все исполнено». Не расслышав и боясь поверить тому, чего он ждал и боялся, Александр переспросил: «Что такое исполнено?» Вслед за тем появился Пален. Вместе с ним был и Беннигсен, по словам которого Александр, узнав, что император мертв, долго «предавался отчаянию, довольно натуральному, но неуместному». Пален и Беннигсен убеждали его в том, что они «не желали» цареубийства, но «не имели сил» остановить стихийный порыв пьяных офицеров, и что теперь надо быть мужественным и думать о благе отечества. Так как Александр не мог успокоиться, Пален грубо одернул его: «C'est assez faire l'enfant! Allez regner!».

Взяв себя в руки, Александр, по совету Палена, прежде всего показался перед караулом Семеновского полка и объявил: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет, как при бабушке». Семеновцы закричали «ура». В 2 часа пополуночи Александр отбыл в Зимний дворец, куда уже был вызван Дмитрий Прокофьевич Трощинский — сенатор, статс-секретарь Екатерины Великой, сочинитель манифеста о восшествии на престол Павла I, уволенный последним от службы в октябре 1800 г. Увидев Трощинского, Александр бросился к нему на шею с возгласом: «Будь моим руководителем!» — и поручил ему написать манифест о своем восшествии на престол. Трощинский в тот же час исполнил поручение. Он как бы аранжировал на торжественный лад те несколько слов, которые Александр сказал семеновцам. Возвестив о кончине императора Павла «скоропостижно апоплексическим ударом», манифест нового царя гласил: «Восприемля наследственно императорский всероссийский престол, мы восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей, государыни императрицы Екатерины Великия».

Пока Трощинский работал над манифестом, Александр вызвал управляющего Военной коллегией генерала Х.А. Ливена и его так же, как ранее Трощинского, обнял за шею, восклицая в слезах: «Мой отец! Мой бедный отец!» Потом сейчас же спросил: «Где казаки?» Ливен все понял мгновенно. Тотчас шесть гонцов были посланы разными дорогами с приказом настичь и вернуть казачьи полки В.П. Орлова и М.И. Платова, которые шли тогда походом на Индию. Один из шести догнал казаков уже в киргизских степях и выполнил приказ.

Между тем всю ночь с 11 на 12 марта трое английских врачей, в том числе знаменитый Я.В. Виллие, ставший отныне и до конца дней Александра его личным врачом, «приводили в порядок», т. е. гримировали труп Павла «для выставления», подмазывая и подкрашивая раны на лице и руках. Шею покойника закрыли галстуком, а на голову, чтобы скрыть пролом черепа, надели шляпу.

В 7 часов утра открыт был доступ семье, а затем двору и дипломатическому корпусу к телу усопшего. Александр стоял у гроба рядом с матерью и женой в немом оцепенении. Когда же Мария Федоровна обратилась к нему со словами: «Теперь вас поздравляю — вы император!», — Александр, по рассказам очевидцев, «как сноп, свалился без чувств, так что присутствующие на минуту подумали, что он мертв». Потрясение, которое он испытал, стоя у гроба отца и думая о том, как его убивали, могло быть еще большим, если бы он увидел то, что открылось чуть позже глазам собравшихся здесь же дипломатов, когда французский посланник, будто бы нечаянно, сдвинул с шеи покойного галстук и обнажил страшный след скарятинского шарфа.

С утра 12 марта весть о смерти Павла распространилась по Петербургу и вызвала буквально взрыв радости. Весь день на улицах столицы царило праздничное ликование: «Друг друга поздравляли и обнимали, как будто Россия была угрожаема нашествием варваров и освободилась», — свидетельствовал один очевидец. «Никогда, — вторит ему другой, — столько стихотворений не было написано ни на какого царя восшествие, как на 12 марта. Казалось, что все рифмачи выпустили своих пегасов из заключения, чтобы на них скакать, куда глаза глядят». Н.К. Шильдер насчитал 57 од о воцарении Александра. Две из них сочинил Н.М. Карамзин. Не остался в стороне и Г.Р.

Державин. Но всех превзошел грандиозностью пожеланий новому самодержцу И.И. Дмитриев, написавший:

Всходи, о новое светило! И благостью в веках сияй!

Радость в Петербурге, а затем и по всей России была бурной, искренней, но современники (такие разные, как декабрист М.А. Фонвизин и аракчеевец А. Коцебу) подчеркивали, что ликовало только дворянство, прочие же сословия приняли весть о смене царствования «довольно равнодушно». Для народных масс Павел был скорее лучшим, а не худшим царем, чем его предшественники. Поэтому в «низах» толки о его смерти не имели ничего общего с дворянскими восторгами.

Впрочем, и дворяне радовались тогда, по словам В.О. Ключевского, «больше концу прошлого царствования, чем началу нового», ожидая, что дарует им новый царь. Александр в первые же дни оправдал чуть ли не все их ожидания. Уволив немедля самых одиозных приспешников Павла — генерал-прокурора П.Х. Обольянинова, обер-шталмейстера И.П. Кутайсова и московского обер-полицмейстера Ф.Ф. Эртеля, он почти каждый день стал издавать указы, смысл которых, по выражению современника, заключался «в трех незабвенных словах: отменить, простить, возвратить». Были освобождены все узники Тайной экспедиции и сама она 2 апреля торжественно упразднена. Открылись ворота Петропавловской крепости, а на дверях ее кто-то вывесил объявление: «Свободна от постоя». По подсчетам Н.К. Шильдера, число освобожденных от наказания и восстановленных в правах лиц (главным образом дворян) простиралось весной 1801 г. до 12 тыс. Под впечатлением раскрывшихся ужасов Тайной экспедиции Александр 27 сентября повелел отменить в России пытку, «чтоб самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной». Главной же радостью для дворян стало официальное подтверждение (в тот самый день, когда была упразднена Тайная экспедиция) екатерининской Жалованной грамоты дворянству, столь цинично попранной при Павле. Казалось, сбываются слова Великой Екатерины: «Я оставлю России дар бесценный — Россия будет счастлива под Александром».

Самая личность нового императора, его юный вид, красота, видимая мягкость характера, деликатность, изящество манер — все становилось предметом интереса и обожания со стороны его подданных. Митрополит Платон с крестом в руках указывал народу на Александра и говорил: «Смотрите, православные, каким Бог наградил нас царем — прекрасен и лицом и душою!» Впервые русские люди могли видеть государя, который запросто, без свиты и охраны, пешим ходом гулял по улицам столицы, приветливо отвечая на поклоны встречных любого звания.

О, ангел кротости и мира, Любимый сын благих небес! —

любовался юным царем «пиит пиитов» Державин…

Итак, 12 марта 1801 г. цесаревич Александр Павлович стал цесарем и принял титул из 50 географических элементов: «Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский…» и т. д. Идея Н.П. Панина и П.А. Палена ограничить власть самодержца дворянско-олигархической конституцией не удалась, хотя Пален и Платон Зубов попытались осуществить ее в первые же минуты нового царствования. Посвященный в их намерения генерал П.А. Талызин убедил царя «ни под каким видом не давать на то согласия, обещая ему, что гвардия, на которую Талызин имел большое влияние, сохранит верность Александру и поддержит его. Александр последовал внушениям Талызина». Так свидетельствует М.А. Фонвизин со слов близкого к Талызину графа П.А. Толстого. Здесь надо иметь в виду, что сам Александр органически не мог поделиться властью с убийцами своего отца. Он был вправе взять назад свое «честное слово», что подпишет конституцию, поскольку заговорщики не сдержали своего «клятвенного обещания» сохранить Павлу жизнь. Пален же посчитал, что виновник его неудачи — Талызин, и, по слухам, в отместку за это «на третий или четвертый день» после цареубийства отравил Талызина, но эти слухи неосновательны: Талызин умер 11 мая 1801 г.

Заняв трон величайшей в мире империи, отвергнув конституционное ограничение своей власти, ощущая вокруг себя преклонение и обожание, Александр мог бы считать, что все его надежды, все грезы его тщеславия удовлетворены сполна. Но всю радость от этого отравляла ему неизлечимая рана совести, жуткая доля сознавать, что после двух сыноубийц (Ивана Грозного и Петра Великого) и мужеубийцы Екатерины Великой на российском троне оказался именно в его лице еще и отцеубийца. Шок, который он претерпел в ту минуту, когда мать поздравила его с воцарением возле тела отца, сказался на всем его существе. «Самые черты лица молодого великого князя, спустя несколько лишь дней по восшествии его на престол, так вдруг переменились, что прежние портреты совсем перестали на него походить», — удивлялся очевидец. Один из лучших биографов Александра великий князь Николай Михайлович пришел к заключению, что совесть заговорила в Александре сразу после цареубийства «и не умолкла до гроба». Ведь безоглядно довериться «клятвенному обещанию» Палена Александр не мог. Он допускал, что отец будет убит, но тешил себя надеждой на переворот без убийства. Когда же цареубийство свершилось и Александр увидел отца в гробу, сыновнее чувство восстало в нем и разбередило его совесть, а это угрызение совести, как заметил вел. кн. Николай Михайлович, «испортило всю последующую его жизнь на земле».

Император Александр I в 1802 году. С портрета Вуаля.

Историк В.А. Федоров считает, что Александр никогда не забывал 11 марта 1801 г. «не столько из-за „угрызений совести“, сколько как предостережение». Это — уже другая сторона дела, которую учитывали и современники. В первые же дни после 11 марта, когда Александр появился на людях в сопровождении екатерининских, павловских и своих присных, французская осведомительница К. Бонейль (А. Рифлон) написала в Париж Жозефу Фуше: «Молодой император идет, предшествуемый убийцами его деда, сопровождаемый убийцами его отца и окруженный собственными». Предостережение, роковое memento mori для себя в цареубийстве 1801 г. Александр, конечно, видел, но это лишь усиливало муки его совести. Именно угрызения совести мешали ему карать заговорщиков, умертвивших его отца, хотя почитаемый им Ф.Ц. Лагарп в письме к нему от 30 октября 1801 г. советовал «предать суду цареубийц». Один из самых близких к Александру в то время людей А.А. Чарторыйский все понял и объяснил: «Он не считал себя вправе карать их, ибо почитал себя столь же виновным, как и они».

Между тем, по воспоминаниям княгини Д.Х. Ливен (сестры первого российского шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа), — «не только никто из заговорщиков не таился в совершенном злодеянии, но всякий торопился изложить свою версию о происшедшем и не прочь был даже в худшую сторону преувеличить свое личное соучастие в кровавом деле»: мол, спасали Россию. Правда, столпы заговора — Н.П. Панин, П.А. Пален и братья Зубовы — были удалены в свои собственные поместья, но можно ли назвать это карой за организацию переворота и цареубийства? К тому же, Палена Александр рискнул выслать из Петербурга только по требованию Марии Федоровны, которая заявила, что в противном случае она сама покинет столицу. Большей опале, т. е. лишению чинов и окладов, подверглись те, которых заведомо считали убийцами, таких, как Я.Ф. Скарятин, В.М. Яшвиль, И.М. Татаринов, но не все. Л.Л. Беннигсена новый царь сторонился, избегал приглашать его ко двору, но берег и ценил как военачальника, хотя (согласимся с вел. кн. Николаем Михайловичем) «все-таки не прощал ему прошлого и не дал ему фельдмаршальского жезла, так легко доставшегося двум другим немцам, П.Х. Витгенштейну и Ф.В. Сакену, заслуги которых были менее крупны». Таких же заговорщиков и «цареубийц», как П.А. Талызин, Л.И. Депрерадович, П.А. Толстой, И.Г. Вяземский, Д.Н. Болотовский, А.В. Аргамаков, Александр не тронул, а П.М. Волконского и Ф.П. Уварова даже приблизил к себе больше прежнего. С Волконским он теперь вообще не расставался, вплоть до смертного одра, и, как подметил К. Валишевский, «этому явному убийце отца суждено было присутствовать при смерти сына».

Не доверяя, естественно, заговорщикам (исключая двух-трех), Александр вообще не мог опереться на павловских сановников, даже не причастных к заговору, поскольку все они были скомпрометированы уже самой близостью к Павлу. По этой причине до весны 1803 г. Александр держал в стороне от себя А. А. Аракчеева. Недолюбливал он и екатерининских вельмож с их покровительственным отношением к нему, амбициями и спесью. В результате опорой для Александра поначалу стали его так называемые молодые друзья — П.А. Строганов, А.А. Чарторыйский, Н.Н. Новосильцев и В.П. Кочубей. К моменту его воцарения в Петербурге был только один из них — Строганов. Остальные растрачивали себя на пустяковых делах или вовсе не у дел в разных странах. Чарторыйского Александр немедленно отозвал к себе из Неаполя, Новосильцева — из Лондона, Кочубея — из Дрездена. Эти люди и составят к лету 1801 г. знаменитый Негласный комитет.

«Молодые друзья» (по выражению М.И. Богдановича, даже «юные сподвижники») Александра были молоды относительно в сравнении с екатерининскими старцами. Только Строганову было 27 лет, всем остальным — за 30 (Новосильцеву — 39). Все они походили на 23-летнего царя, их общего друга, умом, обаянием, либеральными иллюзиями, но каждый из них был интересен и сам по себе.

Граф Павел Александрович Строганов — единственный сын богатейшего екатерининского вельможи А.С. Строганова, о котором сама Екатерина говорила, что он «40 лет делает все, чтобы разориться, и никак не может успеть в этом», — стал первым русским якобинцем, воспитанником героя и мученика Французской революции Ж. Ромма и поклонником Бонапарта. Двоюродный брат Павла Строганова Николай Николаевич Новосильцев, напротив, был англоманом. «Всех старее летами и, конечно, всех выше умом» из «молодых друзей» царя, по мнению (в принципе, верному) Ф.Ф. Вигеля, Новосильцев отличался энциклопедической образованностью в сочетании с деловым размахом, что он и проявил на постах президента Академии наук, председателя Государственного совета и Комитета министров. Третий из «молодых друзей» царя, племянник и воспитанник канцлера А.А. Безбородко граф Виктор Павлович Кочубей, не блистал талантами, но благодаря покровительству своего дяди и дружбе с Александром Павловичем сделал головокружительную карьеру (в 30 лет — уже вице-канцлер империи) и был полезен царю чиновничьей изощренностью. Наконец, князь Адам Адамович Чарторыйский, едва ли уступавший умом и образованием Новосильцеву, держался среди «молодых друзей» Александра особо как отпрыск польского великокняжеского рода Гедиминовичей (отец Адама был двоюродным братом последнего короля Польши С.А. Понятовского). По авторитетному мнению вел. кн. Николая Михайловича, Чарторыйский «лично был благороден, бескорыстен и честнейших правил, но <…> мыслил и действовал, как заядлый поляк».

С такими людьми Александр затеял в первые же месяцы своего царствования цикл реформ, воспетых гением Пушкина как «дней Александровых прекрасное начало».