Следующие две недели прошли в Пламстеде очень приятно. Там царила полная гармония. Этому немало способствовала Элинор, и архидьякон с супругой, казалось, забыли о ее преступной слабости к мистеру Слоупу. Мистер Хардинг играл им на виолончели, а дочери ему аккомпанировали. Джонни Болд с помощью мистера Рирчайлда, а может быть, кораллового кольца и морковного сока, благополучно обзаводился зубками. К услугам пламстедского общества было много развлечений. Они обедали в Уллаторне, а Торны обедали в Пламстеде. Элинор поставили-таки на возвышение, и в этой позиции она не сумела сказать ни слова о рюшах, каковая тема была предложена для испытания ее красноречия. Мистер Эйрбин, разумеется, проводил много времени у себя в приходе, присматривая за починками в доме, посещая прихожан и привыкая к своим новым обязанностям. Но вечером он возвращался в Пламстед, и миссис Грантли уже отчасти соглашалась с мужем, что он — приятный гость.

Кроме того, они все обедали у Стэнхоупов, и мистер Эйрбин также обжег крылышки в пламени свечи синьоры, точно мотылек. Миссис Болд была несколько недовольна вкусом (отсутствием вкуса, как выразилась она) мистера Эйрбина, который оказывал синьоре Нерони столько внимания. Маделина так же неизбежно отталкивала и раздражала женщин, как пленяла и очаровывала мужчин. Одно естественно вытекало из другого. Мистер Эйрбин и в самом деле был очарован. Она показалась ему очень умной и очень красивой женщиной, а к тому же ее несчастье давало ей, по его мнению, право на всеобщее сочувствие. Ему, сказал он, еще не приходилось видеть, чтобы подобные страдания соединялись со столь совершенной красотой и ясным умом. Так он отозвался о синьоре, когда они возвращались в Пламстед в карете архидьякона, и Элинор эта хвала отнюдь не доставила удовольствия. Однако с ее стороны было верхом несправедливости сердиться на мистера Эйрбина, ибо сама она весьма приятно провела весь вечер в обществе Берти Стэнхоупа, который был ее соседом за столом и не отходил от нее ни на шаг после того, как джентльмены присоединились к дамам в гостиной. С ее стороны было нечестно услаждаться беседой с Берти и негодовать на своего нового друга за то, что он услаждался беседой с сестрой Берти. И все же она негодовала и в ответ на его слова в карете уронила что-то о вольности манер. Мистер Эйрбин плохо знал женщин, иначе он мог бы вообразить, что Элинор в него влюблена.

Но Элинор не была в него влюблена. Сколько существует оттенков между любовью и равнодушием и как мало известна эта гамма! Элинор провела уже около трех недель под одним кровом с мистером Эйрбином, постоянно бывала в его обществе, и он был неизменно внимателен к ней. Обычно хотя бы часть вечера он посвящал ей одной. А тут он весь вечер был занят другой! Женщине не надо быть влюбленной, чтобы при подобных обстоятельствах почувствовать досаду, ей даже не надо признаваться себе, что это ее задевает. Элинор не сознавала причины своей досады. Просто такой интерес к синьоре, убеждала она себя, унизителен для человека, подобного мистеру Эйрбину. “Я думала, он умнее,— размышляла она, сидя у кроватки сына после возвращения в Пламстед.— Нет, мистер Стэнхоуп куда приятнее”. О, память о бедном Джоне Болде! Элинор не была влюблена в Берти Стэнхоупа, и она не была влюблена в мистера Эйрбина. Но раз над кроваткой своего сына она могла сравнивать недостатки и промахи своих поклонников, значит, любовь к покойному быстро угасала в ее груди.

Неужели моя героиня заслуживает за это порицания? Лучше возблагодарим бога за его великое милосердие!

Да, Элинор не была влюблена, не был влюблен и мистер Эйрбин. И, уж конечно, не был влюблен Берти Стэнхоуп, хотя он успел намекнуть, что состояние его чувств именно таково. Только вдовий чепец помешал ему сделать формальное предложение при их третьей или четвертой встрече. Но чепец этот стал теперь таким миниатюрным и утратил всякое сходство с плакучей ивой! Любопытно, как такие эмблемы горя, неприметно меняясь, сходят на нет. Каждый новый чепец как будто в точности повторяет предыдущий, и все же последняя изящная наколка из плоеного белого крепа так лее не похожа на первый монумент горя, уродовавший лицо скорбящей, как судьба индусской вдовы — на вдовью долю английской герцогини.

Но повторим еще раз: Элинор ни в кого не была влюблена, и никто не был влюблен в Элинор. А потому она недолго сердилась на мистера Эйрбина, и через два дня они вновь стали добрыми друзьями. Он не мог ей не нравиться, так как с ним всегда было приятно разговаривать. И все же он не совсем ей нравился, так как ей казалось, что он разговаривает с ней несерьезно. Он как будто все время играл с ребенком. Она узнала его достаточно хорошо и понимала, что на самом деле он серьезный, склонный к раздумьям человек, способный на глубокие душевные терзания из-за своих убеждений. Но с ней он всегда был мягко шутлив. Если бы улыбка хоть однажды исчезла из его глаз, она могла бы полюбить его.

Так безмятежно текли дни в Пламстеде, пока вдруг небо не затянули черные тучи и на его обитателей не обрушилась бешеная буря. Непостижимо, как облик небес мог за несколько секунд претерпеть подобное изменение. Общество встало из-за завтрака в полном согласии, но еще до вечера забушевали яростные страсти, и о том, чтобы сесть за один обеденный стол, уже не могло быть и речи. Но для объяснения этого нам придется вернуться немного назад.

Как помнит читатель, епископ в своей туалетной объявил мистеру Слоупу, что смотрителем будет назначен мистер Куиверфул, и просил его сообщить об этом архидьякону. Архидьякон, как известно, с негодованием отказался говорить с мистером Слоупом и написал епископу резкое письмо, почти открыто требуя, чтобы смотрителем был назначен мистер Хардинг. На это письмо архидьякон незамедлительно получил официальный ответ от мистера Слоупа, в котором говорилось, что епископ получил письмо архидьякона и примет его к сведению.

Архидьякон пришел в некоторое замешательство. Что мог он поделать с человеком, который не пожелал ни принять его, ни вступить с ним в переписку, а к тому же бесспорно имел право назначить смотрителем любого угодного ему священника? Он посоветовался с мистером Эйрбином, и тот предложил ему обратиться за помощью к декану колледжа Лазаря. “Если,— сказал он,— вы и доктор Гвинн нанесете епископу официальный визит, он должен будет вас принять, а если с ним поговорят два таких человека, как вы, он вряд ли решится вам отказать”.

Архидьякону нелегко было смириться с мыслью, что получить доступ во дворец барчестерского епископа он может только при содействии доктора Гвинна, но тем не менее, он решил последовать этому совету. Он снова написал епископу, выражая надежду, что его преосвященство сдержит свое обещание относительно принятия к сведению его письма, а сам обратился к своему другу декану с горячей просьбой приехать в Пламстед и помочь ему образумить епископа. Декан сослался на некоторые трудности, но не отказал прямо, и архидьякон вновь воззвал к нему, указывая, что следует действовать без промедления. У доктора Гвинна, к несчастью, разыгралась подагра, и он не мог точно указать день своего приезда, но обещал приехать, если это окажется необходимым. Так обстояли дела в отношении пламстедского общества.

Однако у мистера Хардинга был еще один союзник, столь же могучий, как доктор Гвинн, а именно — мистер Слоуп.

Хотя епископ упрямо желал уступить жене в вопросе о богадельне, мистер Слоуп не отказался от своего плана. С каждым днем он укреплялся в убеждении, что вдова не отвергнет его руку, и он понимал, что мистер Хардинг — смотритель богадельни, занявший этот пост благодаря его содействию, скорее примет его в зятья, чем мистер Хардинг, обманутый в своих ожиданиях и нянчущий свой гнев под крылышком архидьякона в Пламстеде. К тому же надо отдать справедливость мистеру Слоупу, им руководили побуждения даже более величественные. Ему нужна была жена и нужны были деньги, но главной его целью была власть. Он видел, что ему не избежать открытой схватки с миссис Прауди. Оставаться в Барчестере просто ее капелланом он не желал. Уж лучше вообще покинуть эту епархию! Как? Ощущать в себе незаурядные дарования, сознавать, что ты смел, решителен и, когда молчит твоя совесть, неразборчив в средствах — и удовлетвориться ролью покорного слуги прелата в юбке? Мистер Слоуп считал, что ему уготована более высокая судьба. Либо ему, либо миссис Прауди придется сойти со сцены, и теперь настала решающая минута.

Епископ сказал ему, что новым смотрителем будет мистер Куиверфул. А мистер Слоуп, спускаясь вниз на случай, если, против всякого ожидания, архидьякон все-таки пожелает его увидеть, сказал себе, что смотрителем будет мистер Хардинг. И для достижения этой цели он отправился верхом в Пуддингдейл, чтобы вновь побеседовать с почтенным претендентом на кусок церковного пирога. Мистер Куиверфул был в общем весьма достойным человеком. Однако попытка решить неразрешимую задачу и дать благородное воспитание четырнадцати детям на доходы, которых не хватало даже на то, чтобы накормить их и прилично одеть, не могла не оказать неблагоприятного влияния на его характер и чувство чести. Да и кто решится утверждать, что мог бы нести подобное бремя с иными результатами? Мистер Куиверфул был честным, добропорядочным, замученным нуждой тружеником, который, правда, думал больше о том, как раздобыть хлеб и мясо, как успокоить мясника и вновь увидеть улыбку на кислой физиономии булочницы, но все же стремился жить в мире со своей совестью. Он не мог, подобно людям в менее стесненных обстоятельствах, заботливо оберегать свою репутацию в глазах окружающих, избегал малейших подозрений, которые могли бы запачкать его доброе имя, или дурной молвы, которая могла бы запятнать его честь. Такая щепетильность, такая нравственная роскошь была ему не по карману. Он довольствовался обыкновенной житейской честностью, предоставляя людям говорить, что им угодно.

Он заметил, что его собратья-священники, которых он знал двадцать лет, начали смотреть на него холодно, едва он выразил готовность склониться перед мистером Слоупом; и их взгляды стали еще холоднее, когда прошел слух, что епископ назначает его смотрителем Хайремской богадельни. Их осуждение больно ранило мистера Куиверфула, но он должен был нести этот крест. Он подумал о своей жене, о ее новом шелковом платье, которое она носит уже шесть лет. Он подумал о своих многочисленных птенцах, которых по воскресеньям он вел в церковь со стыдом, ибо на всех не хватало крепких чулок и башмаков. Он подумал о протертых локтях своего черного сюртука и о строгом лице суконщика, к которому он не обращался, зная, что в кредите ему будет отказано. Потом он подумал об удобном доме в Барчестере, о прекрасном содержании, о школах, куда он пошлет своих мальчиков, о книгах, которые увидит в руках своих дочерей вместо штопальных игл, о лице жены, вновь освещенном улыбкой, и о столе, на котором будут стоять обильные трапезы. Он подумал обо всем этом, и ты, читатель, подумай об этом, а уж потом, если сможешь, удивись, почему мистер Слоуп представился ему обладателем всех добродетелей, которым положено украшать капеллана епископа. “Как прекрасны на горах ноги благовестника”.

Да и есть ли у барчестерских священнослужителей право смотреть на мистера Куиверфула холодно? Разве не все они с вожделением взирают на хлеба и рыбы своей матери-церкви? Разве все они любыми правдами и неправдами не преуспели больше него? А ведь ноша их легче! У доктора Грантли пять детей и почти столько же тысяч фунтов в год, чтобы кормить их. Он-то может поворачиваться спиной к епископу, милости которого ему не нужны, и презирать его капеллана; и разве не жестоко со стороны такого человека восстанавливать весь свет против отца четырнадцати детей за то лишь, что он старается содержать их как должно? И ведь он не искал места смотрителя — более того, он согласился лишь после того, как его заверили, что мистер Хардинг отказался. Как тяжко терпеть эти порицания, Зная, что откажись он — и его же осудили бы за легкомыслие!

Но это тягостное положение имело для бедного мистера Куиверфула и светлые стороны. Пожалуй, они даже перевешивали темные. Суровый суконщик услышал о предполагающемся назначении, и двери его лавки гостеприимно распахнулись перед мистером Куиверфулом. Грядущие события отбрасывают впереди себя тень, и грядущий переезд мистера Куиверфула в Барчестер отбросил впереди себя восхитительную тень в виде новых платьев для миссис Куиверфул и трех ее старших дочерей. Это немалое утешение для мужчины и вполне достаточное утешение для женщины. Что бы ни чувствовал мистер Куиверфул, его жену не трогали нахмуренные брови настоятеля, архидьякона и пребендариев. Нужды мужа и детей заслоняли от нее все остальное. Давно уже она мечтала только об одном: чтобы они, он и она были сыты и прилично одеты. Иной цели в жизни у нее уже не было. Воображаемые права других для нее не существовали, Она рассердилась, когда муж сказал ей, что даст свое согласие, только если мистер Хардинг откажется от места смотрителя. Ее муж не имел права разыгрывать донкихота за счет четырнадцати детей. Она была совсем убита, когда ее супруг чуть было не лишился этого нежданного счастья. Теперь, правда, она заручилась обещанием не только мистера Слоупа, но и миссис Прауди. Теперь, правда, она могла уже ничего не опасаться. Ну, а случись иначе? Что, если бы ее четырнадцать малюток вновь были ввергнуты в нищету из-за нелепой щепетильности их отца? Теперь миссис Куиверфул была счастлива, но сердце ее замирало при одной мысли о том, какой участи они едва-едва избежали.

— Не понимаю, о каких правах мистера Хардинга толкует твой отец,— сказала она старшей дочери.— Или он ждет, что мистер Хардинг из любезности подарит ему четыреста пятьдесят фунтов годовых? И что за важность, что кто-то там на него обидится, раз он получит место! Как же иначе? Твой отец — святая простота, а кругом все хватают, что могут.

Свет упрекал мистера Куиверфула за корысть и небрежение к своей чести, а у домашнего очага на него сыпались столь же горькие упреки за его готовность принести их всех в жертву глупой гордости. Удивительно, как точка зрения меняет вид того, на что мы смотрим!

Вот так обстояли дела в Пуддингдейле, когда мистер Слоуп приехал туда вторично. Миссис Куиверфул, завидев в воротах его лошадь, схватила огромную корзину с шитьем и увела с собой дочь.

— Это мистер Слоуп,— сказала она мужу.— Он, наверное, сообщит о твоем назначении. Хорошо бы переехать туда сразу — И она послала их единственную служанку поскорее открыть дверь важному гостю.

Таким образом, мистер Слоуп разговаривал с мистером Куиверфулом наедине. Миссис Куиверфул удалилась на кухню с бьющимся сердцем — ее томила тревога, что чаша счастья может опрокинуться в ту самую минуту, когда она поднесет ее к губам, но она вспомнила все полученные ими обещания и утешилась мыслью, что опрокинуться чаша никак не может.

Мистер Слоуп расцвел улыбкой, пожал руку своего собрата и объяснил, что приехал, считая своим долгом как можно быстрее поставить мистера Куиверфула в известность о всех фактах, связанных с вопросом о назначении смотрителя богадельни. Услышав это, бедный обнадеженный муж и отец сразу понял, что его блистательные упования рассыпались в прах и что мистер Слоуп приехал для того, чтобы взять назад все, о чем говорил прежде. Его тон, его взгляд не оставляли никаких сомнений. Мистеру Куиверфулу все было ясно. Однако он сохранил самообладание, улыбнулся жалкой улыбкой и сказал только, что очень благодарен мистеру Слоупу за его любезность.

— С начала и до конца это дело было чрезвычайно неприятным,— сказал мистер Слоуп.— И епископ просто не знает, как поступить. Между нами говоря... но никому ни слова, мистер Куиверфул!

Мистер Куиверфул обещал никому не говорить ни слова.

— Бедный мистер Хардинг, по-видимому, никак не может на что-то решиться. Вы, конечно, помните наш последний разговор?

Мистер Куиверфул заверил мистера Слоупа, что этот разговор свеж в его памяти.

— Вы, вероятно, не забыли, что я сказал вам о решении мистера Хардинга не возвращаться в богадельню?

Мистер Куиверфул объявил, что помнит это очень хорошо.

— И, полагаясь на его отказ, я предложил это место вам.

— Мне кажется, вы сказали, что вас уполномочил епископ.

— Неужели? Я это сказал? Что же, возможно, в своем желании услужить вам я несколько предвосхитил события. Насколько я помню, я этого не говорил. Но, сознаюсь, я очень хотел, чтобы место получили вы, и мог выразиться необдуманно.

— Но,— в отчаянии возразил мистер Куиверфул,— миссис Прауди дала моей жене самое ясное и недвусмысленное обещание.

Мистер Слоуп улыбнулся и грустно покачал головой. Он хотел улыбнуться приятно, но его собеседнику эта улыбка показалась дьявольской.

— Миссис Прауди! — сказал он.— Если в подобных делах полагаться на то, что говорят друг другу дамы, хлопот не оберешься, и самых неприятных хлопот. Миссис Прауди превосходнейшая женщина, добросердечная, сострадательная, благочестивая — словом, превосходнейшая! Но, любезный мистер Куиверфул, делами епархии она не ведает!

Пораженный ужасом, мистер Куиверфул на мгновение онемел.

— Так, значит, я должен считать, что мне ничего не обещали? — спросил он потом, немного собравшись с мыслями.

— Разрешите, я вам все объясню. Да, вам было дано обещание, но при условии, что мистер Хардинг откажется. Будьте справедливы ко мне: вы же сами сказали, что можете дать согласие, только если мистер Хардинг откажется.

— Да,— сказал мистер Куиверфул.— Да, я это говорил.

— Ну, так выяснилось, что он не отказался.

— Но, право же, вы сами мне сказали, и не один раз, что он отказался, и в вашем присутствии.

— Так я понял. Но я ошибся. Однако, мистер Куиверфул, не думайте, пожалуйста, что я отрекаюсь от своих обязательств. Нет! Протянув руку человеку в вашем положении, человеку со столь большим семейством и имеющему все права, я никогда не отниму ее. Я хочу только, чтобы вы были справедливы ко мне.

— Я, во всяком случае, попытаюсь поступить по справедливости,— сказал бедняк, чувствуя, что ему остается только утешаться сознанием своего мученичества.

— О, я в этом не сомневаюсь! Я не сомневаюсь, что вы не захотите присвоить бенефиций, принадлежащий другому. Вам ведь известна история мистера Хардинга, и вы знаете, какой это человек. Мистер Хардинг хочет занять свое прежнее место, но епископа несколько смущает разговор, который у меня был с вами, хотя он и не считает, что связан обещанием.

— Так,— сказал мистер Куиверфул в растерянности, не зная, как ему следует поступить при подобных обстоятельствах и тщетно пытаясь подкрепить свой дух тем инстинктом самосохранения, который делал столь смелой его жену.

— Место смотрителя маленькой богадельни — не единственное в распоряжении епископа, мистер Куиверфул, и далеко не лучшее. А его преосвященство не забывает тех, кто снискал его одобрение. Если вы позволите дать вам дружеский совет...

— Я буду вам очень благодарен,— сказал бедный пуддингдейлский священник.

— На вашем месте я не стал бы мешать мистеру Хардингу. Вы вряд ли получите это назначение, даже если будете настаивать. Права мистера Хардинга на это место бесспорны. Если же вы разрешите мне сообщить епископу, что вы не хотите мешать мистеру Хардингу, я могу обещать вам — но, разумеется, это не официальное обещание,— что епископ не допустит, чтобы вы остались беднее, чем были бы, став смотрителем.

Мистер Куиверфул молча глядел в пустоту. Что он мог ответить? Мистер Слоуп сказал правду. У мистера Хардинга было право на это место. В распоряжении епископа было много прекрасных бенефициев. И епископ, и мистер Слоуп — страшные враги и желанные друзья для человека в его положении. К тому же у него нет доказательств, что ему было дано обещание; как может он заставить епископа назначить его смотрителем?

— Ну, так как же, мистер Куиверфул?

— Как вы считаете нужным, мистер Слоуп. Но это тяжкое, тяжкое разочарование. Не скрою, я очень беден, мистер Слоуп.

— Вы увидите, мистер Куиверфул, что вам же будет лучше.

Так мистер Слоуп получил от мистера Куиверфула полный отказ от каких-либо претензий на место смотрителя. Отречение было устным и без свидетелей, но ведь таково же было и обещание.

Мистер Слоуп вновь заверил мистера Куиверфула, что он не будет забыт, и уехал в Барчестер, не сомневаясь, что теперь епископ все сделает так, как того хочет он.