Под кровом архидьякона обретался еще один гость, которого это злополучное дело также коснулось, и его чувства следует рассмотреть подробнее. Когда мистер Эйрбин услышал от своего друга, что Элинор, вероятно, выйдет за мистера Слоупа, он изумился, но поверил. Мы говорили, что он не был влюблен в Элинор, и до сих пор это было правдой. Но, едва услышав, что она влюблена в кого-то другого, он тотчас воспылал к ней нежным чувством. Он не собирался делать ей предложение, никогда не думал, что она могла бы стать его женой, да и теперь не подумал этого. Однако им вдруг овладело непонятное сожаление, грызущая тоска, глубокое уныние, а также что-то вроде злости на себя за то, что он, мистер Эйрбин, не помешал тому, другому, тому мерзавцу, которого он так презирает, завладеть столь дивным призом.

Человек, доживший холостым до сорока лет, не изведав подобных чувств, либо большой счастливец, либо совсем бессердечен.

Мистер Эйрбин не собирался ставить паруса на своем корабле, чтобы сопровождать эту богатую ладью. Он видел красоту миссис Болд, но не мечтал сделать эту красоту своей. Он знал, что миссис Болд богата, но так же не думал присваивать ее богатства, как, скажем, богатства доктора Грантли. Он давно убедился, что миссис Болд умна, добра, мила, рассудительна — ну, словом, обладает всеми качествами совершенной жены, однако чем более привлекательной она казалась, чем более достойной любви, тем меньше он думал о том, что мог бы стать ее мужем. Впрочем, это были даже не мысли, а чувства, питаемые его смирением и робостью. И вот теперь его смирение будет вознаграждено: ему предстоит увидеть, как эта женщина, чья красота в его глазах была безупречной и чье богатство мешало ему даже помышлять о ней, чье вдовство запечатало бы его уста, если бы он все-таки о ней помыслил — ему предстоит увидеть, как она станет жертвой Обадии Слоупа!

В описываемое утро он отправился верхом в свой приход. По дороге он бормотал про себя слова Артевельде:

Как мало льстит нам женская любовь...

Он пытался заставить себя думать о другом — о своем приходе, о своем колледже, о своей вере, но его мысли упорно возвращались к мистеру Слоупу и фламандскому вождю.

...Когда подумать,

Как мало льстит нам женская любовь

Ее дарят тому, кто под рукой...

Дело было не в том, что миссис Болд выходила за другого — он не причислял себя к искателям ее руки. Но она выходила за мистера Слоупа, и он вновь и вновь повторял:

Ни благородство облика не нужно,

Ни свет души не нужен — день за днем

Прекраснейшие, лучшие из женщин

Ничтожествам трусливым достаются

За то одно лишь, что они — мужчины,

И слово “выбор” тут звучит смешно!

Так он и ехал в немалом душевном смятении.

Эта поездка доставила ему мало радости, да и у себя в приходе он не сделал ничего полезного.

Необходимые переделки в доме были близки к завершению: он оглядел комнаты, поднялся и спустился по лестнице и прошел в сад, но ничто его не интересовало. У каждого окна он останавливался, смотрел наружу и думал о мистере Слоупе. Ведь в свое время он останавливался почти у каждого окна, беседуя с Элинор. Она постоянно приезжала сюда с миссис Грантли, и пока миссис Грантли отдавала распоряжения и следила за их выполнением, он и Элинор беседовали на всякие темы, связанные с призванием священника. Он вспоминал, как властно он поучал ее и как кротко она выслушивала его безапелляционные суждения. Он вспомнил ее внимательный взгляд, ее находчивые умные ответы, ее интерес ко всему, что касалось церкви, что касалось его самого, и, ударив хлыстом по подоконнику, он сказал себе, что Элинор Болд не может выйти за мистера Слоупа.

Но он сказал это неискренне, не с той убежденностью, с какой следовало бы. А ведь он должен был бы уже достаточно узнать Элинор, чтобы понимать полнейшую невозможность такого брака. Он должен был бы чувствовать, что Элинор не способна пасть так низко. Но он, подобно многим и многим, считал, что на женщину полагаться нельзя. Он твердил себе, что Элинор Болд не может стать миссис Слоуп, и все же верил, что она ею станет. Он бродил по дому и по саду, ничего не делая, не в силах думать ни о чем другом. На душе у него было очень скверно. Он злился на себя, на весь мир и взращивал в сердце своем ненависть к мистеру Слоупу. Он знал, что это дурно, но ничего не мог с собой поделать. По правде говоря, мистер Эйрбин был уже влюблен в миссис Болд, хотя и не понимал этого. Он был влюблен и, несмотря на свои сорок лет, не догадывался о своей любви. Он сердился, мучился и не понимал, что с ним, точно двадцатилетний юноша. И вот, так ничего путного и не сделав, он поехал назад в Пламстед гораздо раньше, чем обычно, подгоняемый смутной неосознанной надеждой увидеть миссис Болд до ее отъезда.

Элинор провела весьма неприятное утро. Она сердилась на всех и особенно на себя. Она чувствовала, что с ней обошлись несправедливо, но чувствовала также, что свои карты она разыграла плохо. Ей следовало бы показать себя выше подобных подозрений и выслушать намеки сестры и нотацию архидьякона с полным равнодушием. А вместо этого она рассердилась, обиделась и даже теперь, стыдясь своей вспышки, не могла взять себя в руки.

Почти все утро она провела в одиночестве, но потом к ней пришел отец. Он твердо решил, что ничто на свете не разлучит его с младшей дочерью. Ему было трудно смириться с мыслью, что с этих пор он будет видеть ее во главе стола мистера Слоупа, но он смирился. Мистер Слоуп, доказывал он себе,— почтенный человек и священник, а потому он не имеет права вмешиваться. Мистер Хардинг жаждал сказать дочери, что она ему дороже всех на свете, что, по его мнению, ее не в чем упрекнуть, что он совершенно не согласен с доктором Грантли — но он был не в силах произнести имя мистера Слоупа. А вдруг они все ошиблись в своих предположениях? Он сомневался и потому не мог начать с ней откровенного разговора.

Мистер Хардинг сидел с Элинор в гостиной, обнимая ее за талию, иногда произносил полные нежности слова и усердно водил воображаемым смычком, когда в комнату вошел мистер Эйрбин. Мистер Хардинг сразу же встал, и они машинально обменялись незначащими фразами, а Элинор продолжала молча сидеть на кушетке и хмуриться. Мистер Эйрбин входил в число тех, на кого она сердилась. Он тоже посмел говорить о ее знакомстве с мистером Слоупом, он тоже осмелился осуждать ее за то, что она не считала его врага своим врагом. Она полагала, что не увидит его до отъезда, и теперь не собиралась быть с ним любезной.

В доме царило ощущение беды. Мистер Эйрбин, войдя в гостиную, не сумел притвориться, будто он этого не замечает. Он не сумел принять тот веселый, уверенный, поддразнивающий тон, каким обычно говорил с Элинор. Не пробыв в гостиной и двух минут, он уже пожалел, что вернулся, а когда она заговорила, он от души пожелал вновь очутиться у себя в приходе. Ну что он мог сказать будущей супруге мистера Слоупа?

— Мне очень жаль, что вы так скоро нас покидаете,— сказал он, тщетно стараясь говорить обычным голосом.

Элинор ответила что-то о делах, призывающих ее в Барчестер, и прилежно склонилась над рукоделием.

Мистер Эйрбин и мистер Хардинг вновь принялись обмениваться незначащими фразами — пустыми, ненужными и бессмысленными. Сказать друг другу им было нечего, но молчать они тоже не могли. Наконец мистер Хардинг, воспользовавшись паузой, исчез из гостиной, оставив мистера Эйрбина наедине с Элинор.

— Ваш отъезд осиротит наше общество,— сказал он. Она что-то пробормотала в ответ, упорно глядя на пяльцы.

— Это был очень приятный месяц,— продолжал он.— Но крайней мере, для меня, и мне очень жаль, что он так скоро кончился.

— Я задержалась дольше, чем рассчитывала,— ответила Элинор.— Мне уже давно нужно было вернуться домой.

— Что же, приятные часы и приятные дни всегда кончаются. Жаль, что они так редко бывают приятными; но может быть...

— Да, жаль, что люди так стараются портить свои приятные дни,— перебила она.— Жаль, что они так нетерпимы.

Мистер Эйрбин начал объяснять ей, что он, священник, не может проявлять, как она выразилась, терпимость в ущерб тем принципам, учить которым — его долг... Но тут он вспомнил, что доказывать это будущей супруге мистера Слоупа более чем бесполезно, и переменил тему, сказав:

— Но вы же покидаете нас, и я не стану напоследок докучать вам новой лекцией. Боюсь, я и так вам ими надоел.

— Мистер Эйрбин, нужно не только учить, но и исполнять то, чему вы учите, не так ли?

— Да, конечно. И я, и все мы, те, кто учит, должны бы строго исполнять свои же наставления. Готов признать, что в этом я непоследователен, но я не совсем понял, что именно вы имели в виду сейчас? У вас была какая-нибудь особая причина указать мне, что я должен исполнять то, чему учу?

Элинор ничего не ответила. Ей очень хотелось объяснить ему, почему она сердится, упрекнуть его за неуважение к ней, а потом простить его, чтобы они могли расстаться друзьями. Она чувствовала, что будет жалеть, если расстанется с ним в гневе, но не могла же она заговорить с ним о мистере Слоупе! И тем более упомянуть о намеке архидьякона, намеке, которым, по ее мнению, она была обязана мистеру Эйрбину! Она хотела показать ему, что он поступил дурно, что он обидел ее, дабы тем дороже было ее прощение. Он ей очень нравился, и она хотела помириться с ним — но не прежде, чем он искупит свой поступок каким-либо объяснением, признанием своей неправоты, заверением, что больше он никогда ее так не оскорбит.

— Почему вы сказали, что я должен исполнять то, чему учу? — снова спросил он.

— Так следует поступать всем людям.

— О да. Это само собой разумеется. Однако всем людям или всем священникам вы этого не говорите. Такие превосходные советы даются, только когда подразумевается какая-то определенная погрешность. Скажите же, в чем я провинился, и я попробую следовать вашему совету.

Элинор помолчала, а потом сказала, глядя ему в глаза:

— Мистер Эйрбин, у вас не хватает мужества говорить со мной прямо и открыто, и все же вы хотите, чтобы я, женщина, говорила с вами откровенно. Почему вы за моей спиной клеветали на меня доктору Грантли?

— Клеветал? — повторил он, краснея до корней волос.— Как клеветал? Если это так, я буду просить прощения у вас, у того, с кем я говорил, и у бога. Но как же я оклеветал вас перед доктором Грантли?

Элинор тоже покраснела. Не могла же она сказать ему, что он говорил о ней, как о жене мистера Слоупа.

— Вы сами это знаете,— ответила она.— Но я спрашиваю вас, как человека порядочного, сказали бы вы это о вашей сестре? Нет, я не стану спрашивать вас об этом,— продолжала она, заметив, что он молчит.— Я не поставлю вас перед необходимостью отвечать на такой вопрос. Но доктор Грантли передал мне ваши слова.

— Доктор Грантли, правда, просил у меня совета, и я...

— Да, я знаю, мистер Эйрбин. Он спросил вашего мнения, может ли он по-прежнему принимать меня в Пламстеде, если я не прекращу знакомства с джентльменом, к которому вы и он питаете личную неприязнь, не так ли?

— Вы ошибаетесь, миссис Болд. Я не знаком с мистером Слоупом. Я никогда его даже не видел.

— Тем не менее, вы питаете к нему вражду. Не мне судить, насколько она справедлива, но у меня есть право ждать, что мое имя не будет называться в связи с этой враждой. А вы его назвали, назвали самым оскорбительным образом, самым обидным для меня, как для женщины. Признаюсь, мистер Эйрбин, от вас я этого не ждала.

Она с трудом удерживала слезы, и все же ей удалось их сдержать. Заплачь она, как часто плачут женщины в подобных случаях, и он сразу сдался бы, умоляя ее о прощении, может быть, упал бы к ее ногам и признался бы ей в любви. Все объяснилось бы, и Элинор вернулась бы в Барчестер с легким сердцем. Как легко она простила бы и забыла бы подозрения архидьякона, если бы узнала от мистера Эйрбина всю правду! Но что тогда сталось бы с моим романом? Она не заплакала, и мистер Эйрбин не сдался.

— Вы ко мне несправедливы,— сказал он.— Доктор Грантли просил у меня совета, и я не мог ему не ответить.

— Доктор Грантли позволил себе недопустимую дерзость. Я имею такое же право выбирать своих знакомых, как он своих. Что, если бы я спросила у вас совета, не должна ли я отказать доктору Грантли от дома, так как он знаком с лордом Тэттенхемом Корнером? А лорд Тэттенхем — столь же нежелательное знакомство для священника, как мистер Слоуп — для дочери священника.

— Я незнаком с лордом Тэттенхемом Корнером.

— Но доктор Грантли с ним знаком! Мне все равно, будь он знаком хоть со всеми титулованными игроками Англии. Я не вмешиваюсь в его дела и не позволю ему вмешиваться в мои.

— Мне неприятно возражать вам, миссис Болд, но раз уж вы заговорили со мной об этом, я обязан вам возразить, тем более что вы превратно толкуете те два-три слова, которые я был вынужден сказать на эту тему. Положение доктора Грантли дает ему лишь ограниченное право выбирать Знакомых. Если он ошибется в выборе, ему будет на это указано. Если он будет водить знакомство с нежелательными лицами, в это вмешается епископ. А для вас доктор Грантли — то же, что епископ для него.

— Нет и нет! — вскричала Элинор, вскакивая, и ее глаза буквально метнули молнию в мистера Эйрбина. Никогда он не видел ее столь взволнованной и хотя бы вполовину столь прекрасной.

— Нет! — повторила она.— Доктор Грантли не имеет надо мной ни малейшей власти. Вы и он, кажется, забыли, что я не одна в мире? Что у меня есть отец? Доктор Грантли вообще, по-моему, не желает об этом помнить! Ваш совет, мистер Эйрбин, я выслушала бы, так как верила бы, что это дружеский совет, а не приказание наставника покорному ученику. Я могла бы с вами не согласиться, а в этом вопросе и не согласилась бы, но если бы вы поговорили со мной в вашем обычном тоне с вашей обычной прямотой, я не рассердилась бы. Но теперь... разве это благородно, мистер Эйрбин, говорить обо мне так... с таким неуважением... с таким... Я не в силах повторить ваши слова. Вы не можете не понимать, что я чувствую. Хорошо ли было говорить обо мне так и советовать мужу моей сестры выгнать меня из дома только потому, что я поддерживаю знакомство с человеком, чьи религиозные взгляды вам не нравятся?

— Мне остается только одно, миссис Болд,— ответил он медленно, стоя спиной к камину и внимательно разглядывая узор ковра,— Точно передать вам мой разговор с доктором Грантли.

— Ну? — сказала она, так как он вдруг умолк.

— Поюсь, мои слова могут причинить вам боль.

— Не большую, чем вы мне уже причинили!

— Доктор Грантли спросил мое мнение о том, удобно ли ему будет принимать вас у себя, как жену мистера Слоупа, и я ответил, что, по моему мнению, это будет неудобно. Считая совершенно невероятным, чтобы мистер Слоуп и...

— Благодарю вас, мистер Эйрбин, этого достаточно. Я не хочу знать ваших побуждений,— сказала она голосом, исполненным ледяного спокойствия.— Я принимала упомянутого вами джентльмена так, как того требует обычная вежливость. И только поэтому, только потому, что я не испытываю к нему той злобы и ненависти, которых, по вашему с доктором Грантли мнению, заслуживают все несогласные с вами священники, вы заключаете, что я собираюсь выйти за него замуж. Впрочем, нет, ни один разумный человек не мог бы прийти к подобному выводу на столь шатких основаниях, и вы этого не думаете! Но в моем положении такое обвинение особенно тяжко, и к нему прибегли, чтобы принудить меня стать врагом вашего врага.

Договорив, Элинор открыла стеклянную дверь и вышла в сад. Мистер Эйрбин остался стоять у камина и считать квадратики на ковре. Однако он хорошо расслышал и запомнил каждое сказанное ею слово. Разве не было ясно, что архидьякон ошибся, приписывая ей любовь к мистеру Слоупу? Разве не было ясно, что Элинор по-прежнему свободна? Может показаться странным, что он еще сомневался. Но он сомневался. Ведь она не опровергла это обвинение прямо, не сказала, что оно неверно. Мистер Эйрбин не знал женской натуры, или он понял бы, что Элинор не могла выразиться яснее, чем она выразилась. Обычно мужчины начинают понимать женское сердце, только когда годы делают это понимание бесполезным. И тем лучше, иначе победы давались бы мужчинам слишком легко!

Мистер Эйрбин стоял и считал квадратики на ковре, чувствуя себя несчастным, невыразимо несчастным из-за обращенных к нему суровых слов и в то же время счастливым, невыразимо счастливым, ибо женщина, которая была ему так Дорога, все-таки не собиралась стать женой столь неприятного ему человека. И тут он начал догадываться, что влюблен. Он прожил на свете сорок лет и не пережил ни единого тяжкого часа из-за женской красоты. Но этот час был для него весьма тяжким.

Впрочем, в гостиной он провел не более четверти этого часа. Убедившись, что он любит, и зная теперь, что Элинор свободна принять его любовь — во всяком случае, если она того захочет,— он отправился за ней в сад, чтобы приступить к завоеванию ее сердца.

Искать ему пришлось недолго. Элинор прогуливалась по вязовой аллее вдоль кладбищенской ограды. Беседа с мистером Эйрбином, увы, не способствовала успокоению ее духа. Она была очень сердита и сердилась на него больше, чем на всех остальных. Как он мог так неверно судить о ней? А ведь она допускала между ними такую короткость, позволяла ему говорить с ней так свободно, соглашалась с его мыслями, разделяла его взгляды, одобряла его принципы, принимала близко к сердцу его дела и вообще была к нему настолько внимательна, насколько это допустимо для хорошенькой женщины по отношению к холостяку! Она вела себя так, а он — он все это время считал ее невестой другого!

Она прогуливалась по аллее, а по ее щекам порой скатывались непрошеные слезинки, и, смахивая их, она гневно топала ногой при мысли, что с ней обошлись подобным образом.

Мистера Эйрбина она увидела, когда он был уже почти рядом, и быстро пошла назад, стараясь стереть со щек предательские следы слез. Но она опасалась напрасно: мистер Эйрбин вряд ли был способен в эту минуту заметить подобные пустяки. Он последовал за ней и нагнал ее в конце аллеи.

Мистер Эйрбин не думал о том, что он ей скажет. Просто он чувствовал, что ссора с ней обрекает его на муки и что получить разрешение любить ее было бы счастьем. И все же он не хотел унижать себя, вымаливая прощение. Он не причинил ей никакого зла — не оклеветал и не оскорбил ее, как она утверждала. Он не мог покаяться в грехах, которых не совершал. Он мог только забыть о прошлом и спросить у нее, какие надежды сулит ему будущее.

— Мы ведь не расстанемся врагами? — спросил он.

— Я не буду питать к вам вражды,— сказала Элинор.— Я стараюсь избегать этого чувства. Но было бы лицемерием утверждать, будто между нами возможна теперь истинная дружба. Люди не выбирают в друзья тех, кого презирают.

— Так меня презирают?

— Я говорю о себе, ведь иначе вы не сказали бы того, что сказали. И я обманулась, жестоко обманулась. Я верила, что вы обо мне лучшего мнения, что вы уважаете меня.

— Что я о вас лучшего мнения? Что я вас уважаю? Оправдываясь перед вами, я должен прибегнуть к более сильным выражениям.— Он умолк, и Элинор с бьющимся сердцем ждала, что он скажет дальше.— Я уважал и уважаю вас, как ни одну женщину в мире. Лучшего мнения о вас! Мое мнение о вас не может быть лучше! Клеветать на вас? Оскорблять? Сознательно причинять вам боль? О, если бы у меня было право защищать вас от клеветы, оскорблений и обид! Клеветать! Уж лучше бы так. Лучше, чем питать обожание — греховное и напрасное! — Он умолк и продолжал идти рядом с ней, заложив руки за спину и растерянно глядя на траву у себя под ногами. Элинор тоже молчала, твердо решив не приходить к нему на помощь.

— Да,— сказал он наконец, обращаясь не столько к ней, сколько к себе,— да, эти пламстедские аллеи — прекрасное место для прогулок, когда на сердце легко, но без этого скучные мертвые камни Оксфорда кажутся более предпочтительными... как и мой приход. Миссис Болд, я начинаю думать, что сделал ошибку, приехав сюда. Католический патер был бы избавлен от всего этого. Отец небесный! Почему ты не дал нам подобной заповеди?

— Но разве она нам не дана, мистер Эйрбин?

— Да, да, конечно. “Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого”. Но что такое искушение? Это ли искушение?

Бедный мистер Эйрбин! Он не находил слов для своей глубокой и искренней любви. Он не мог заставить себя облечь ее в простые и ясные слова, которые потребовали бы ответа. Он не знал, как сказать женщине, идущей рядом с ним: “Раз вы не любите того, другого, раз вы не обещали стать его женой, то можете ли вы полюбить меня, будете ли вы моей женой?” Эти слова рвались из его сердца, но он только вздыхал и не смел произнести их вслух. Он отдал бы все за право задать этот простой вопрос, но как ни был он находчив на кафедрах и трибунах, теперь у него не было слов, чтобы выразить свое заветное желание.

Тем не менее, Элинор поняла его столь же хорошо, как если бы он излил свою страсть с изящным красноречием опытного Лотарио. С женской проницательностью она отгадывала каждую его мысль, пока он говорил о пламстедских прогулках и оксфордских камнях, пока он вздыхал о неуязвимости римских патеров и намекал на губительность соблазна. Она понимала, что все это означает любовь. Она знала, что этот ученый богослов, этот блистательный оратор, этот воинственный полемист тщетно пытается сказать ей, что его сердце больше не принадлежит ему.

Она знала это, радовалась этому и все же не хотела ему помочь. Он очень ее обидел, он обошелся с ней недостойно,— тем более недостойно, что он, оказывается, любил ее! — и Элинор не могла отказаться от мести. Она не спрашивала себя, намерена ли она ответить на его любовь, и даже не признавалась себе, что рада этой любви. Ее сердце пока молчало — лишь гордость была умиротворена, а самолюбие польщено. Мистер Эйрбин посмел назвать ее женой мистера Слоупа, и ее тешила мысль, что он, оказывается, был бы счастлив сам назвать ее своей женой. И она шла рядом с ним, вдыхая фимиам, но не платила за него ничем.

— Ответьте мне,— сказал мистер Эйрбин, внезапно останавливаясь и поворачиваясь к своей спутнице.— Ответьте мне лишь на один вопрос: вы не любите мистера Слоупа? Вы не собираетесь выходить за него замуж?

Мистер Эйрбин избрал весьма неверный путь для завоевания сердца такой женщины, как Элинор Болд. В тот миг, когда ее гнев уже угасал, смягченный смирением его невысказанной любви, он вновь воспламенил его, ни с того ни с сего повторив оскорбление, с которого все началось. Знай он, чем это чревато, он произнес бы имя мистера Слоупа в присутствии Элинор Болд не прежде, чем их связали бы нерушимые узы. Тогда, и только тогда он, торжествуя, мог бы заговорить о мистере Слоупе.

— Я не стану отвечать на подобный вопрос,— сказала она.— И более того: тому, что вы его задали, нет и не может быть никакого оправдания. Прощайте.

Она гордо удалилась и, войдя в дом, направилась в столовую, где ее ждали отец и сестра. А полчаса спустя была уже подана карета, и Элинор покинула Пламстед, так больше и не увидев мистера Эйрбина.

Он долго и печально бродил под темными деревьями, осенявшими кладбище. В поисках одиночества покинув сад архидьякона, он медленно ходил между зелеными холмиками, под которыми покоилось так много пламстедских влюбленных былых времен и их забытых ныне красавиц. В его ушах похоронным звоном раздавались последние слова Элинор. Он не понимал, что она могла сердиться на него, безжалостно его мучить — и все-таки любить. Он не был в состоянии разобраться, предпочитает она ему мистера Слоупа или нет. Если нет, то почему она не ответила на его вопрос?

Бедный мистер Эйрбин! Неученый, невежественный, грубый человек, за сорок лет не сумевший постичь путей женского сердца!