Настал день уллаторнского праздника, и в Уллаторн съехался весь свет — во всяком случае, та его часть, которой мисс Торн разослала приглашения. Как мы упомянули, епископ вернулся домой накануне вечером, и с тем же поездом из Оксфорда прибыли доктор Гвинн и мистер Эйрбин. Архидьякон встречал декана со своей каретой, и по перрону прошествовала целая процессия церковных сановников.

Стэнхоупы отбыли в Уллаторн вышеописанным мерзким порядком. Элинор садилась в их карету, терзаемая дурными предчувствиями, но мистер Слоуп забрался в этот экипаж, исполненный торжества. Утром он получил весьма любезное письмо от сэра Никласа Фицуиггина. Правда, оно не содержало никаких определенных обещаний, но мистер Слоуп знал (во всяком случае, так ему казалось), что у государственных мужей не принято давать обещания. А сэр Никлас, ничего не обещая, намекнул на очень многое, выразил свое глубокое убеждение, что мистер Слоуп будет прекрасным настоятелем, и пожелал ему всяческих успехов. Правда, он добавил, что в подобных делах к нему за советом не обращаются, ибо он не член кабинета, и голос его, заговори он об этом сам, прозвучал бы втуне. Но все это мистер Слоуп счел официальной сдержанностью особы, занимающей высокий пост. В довершение его предвкушаемого триумфа перед самым отъездом в Уллаторн ему вручили еще одно письмо.

Кроме того, мистер Слоуп уже смаковал ту минуту, когда он поможет миссис Болд выйти из кареты доктора Стэнхоупа на глазах у всех уллаторнских гостей. Мысль об этой процедуре столь же радовала его, как страшила Элинор. Он твердо решил повергнуть к стопам вдовы себя и свое состояние, и столь благоприятное начало дня, казалось, обещало удачу и этому замыслу. Синьора последнее время была с ним очень неласкова. Правда, она принимала его и без гнева выслушивала его признания, но, позволяя ему называть ее прекраснейшей из женщин, целовать ее руку и объявлять себя ее обожателем, ее подданным, ее рабом, она безжалостно мучила его, язвила сарказмами и всячески высмеивала.

Все утро торжественного дня мисс Торн пребывала в великих треволнениях, но и в блаженстве. Мистер Торн, хотя праздник затеял вовсе не он, трудился не покладая рук. И все же, пожалуй, самым занятым, самым деятельным и самым энергичным из уллаторнцев был мистер Пломаси, управляющий. В дни отца мистера Торна, когда во Франции правила Директория, вышеупомянутый мистер Пломаси был послан в Париж с письмами к кому-то из видных роялистов, спрятанными в каблуке его сапога. Судьба его хранила, и он благополучно вернулся в Англию. Тогда он был очень молод, а теперь — очень стар, но этот подвиг обеспечил ему славу искусного политика и верного хранителя тайн, которая и ныне служила ему не хуже, чем в пору своего расцвета. Мистер Пломаси был управляющим Уллаторна более пятидесяти лет и никогда не утруждал себя работой. Но у кого хватило бы духа заставить рьяно трудиться человека, который благополучно провез в своем каблуке то, что могло бы стоить ему головы, будь он разоблачен? И мистер Пломаси никогда не трудился рьяно, а в последние годы и вовсе перестал трудиться. Он любил лесные прогулки, а потому отбирал деревья, которые пора было рубить. Он любил садоводство, а потому садовники не смели ни вскопать новую клумбу, ни посадить новый куст без его на то санкции. В этих вопросах он частенько расходился со своей хозяйкой, но весьма редко позволял ей настоять на своем.

Но в случаях, подобных настоящему, мистер Пломаси бывал великолепен. Он близко принимал к сердцу честь семьи, он свято чтил законы гостеприимства и в таких случаях властно забирал бразды правления в свои руки, а хозяин и хозяйка беспрекословно ему подчинялись.

Надо отдать мистеру Пломаси справедливость: как ни был он стар, эту работу он знал и справлялся с ней отлично.

Празднество должно было начаться следующим образом: Знать (как низшие классы в сельских местностях метко именуют высшие) будет завтракать, а незнать — обедать. Для этих двух банкетов предполагалось воздвигнуть два шатра — шатер для знати по эзотерическую или садовую сторону скрытой изгороди, а для незнати — по экзотерическую, луговую сторону. Оба шатра были гигантских размеров — шатер по ту сторону изгороди особенно, но мистер Пломаси объявил, что и тот и другой окажутся маловаты. А потому для знати накрывались еще столы в зале, а для уллаторнских батраков — под открытым небом.

Лишь те, кто хоть раз принимал участие в подобных приготовлениях, способны понять, с какими трудностями пришлось столкнуться мисс Торн. Не будь она с ног до головы сотворена из лучшего китового уса, скрепленного лучшей йоркширской сталью, она пала бы под их тяжестью. Если бы мистер Пломаси не понимал, чего по праву ждут от человека, некогда носившего судьбы Европы в своем сапоге, у него опустились бы руки и его покинутая госпожа погибла бы среди шестов и парусины.

Во-первых, необходимо было провести роковую границу. Кому сидеть по рту сторону изгороди, а кому — по ту? Люди легкомысленные ответят на это с бухты-барахты, как отвечают всегда: о, епископ и прочие сядут по эту сторону, а фермер Гринакр и прочие — по ту. Да, мой невдумчивый друг, но по какому принципу определяются “и прочие”? А ведь на подобных определениях зиждется общество! Усадить епископа в кресло на лужайке и водворить фермера Гринакра во главе длинного стола на выгоне — это-то просто! Но куда вы поместите миссис Лукелофт, чей муж, хотя и уллаторнский арендатор, охотится с гончими, чьи дочери учатся в барчестерском пансионе для благородных девиц, чей сельский дом носит название “Розовый куст” и в чьей гостиной стоит фортепьяно? Девицы Лукелофт ставят перед своим именем “мисс” и не пожелают сидеть среди мужланов. Миссис Лукелофт не пожелает обесчестить свой кринолин прикосновением к скамье и не захочет дружески болтать с добрейшей миссис Гринакр о сливках и утятах. С другой стороны, миссис Лукелофт — не ровня Торнам и Грантли и никогда не была принята в их обществе. А если допустить миссис Лукелофт в святая святых, если позволить и ей, и ее двум дочерям перепрыгнуть через изгородь, то что скажут жены и дочери других почтенных земледельцев? Миссис Гринакр пока довольна и выгоном, но долго ли это продлится, если она увидит миссис Лукелофт на лужайке? Да, мисс Торн приходилось нелегко.

А как разделить гостей между шатром и залой? Она ожидала графиню с высокородным Джоном и высокородным Джорджем, с цветником дочерей — леди Эмилией, леди Розиной, леди Маргареттой и т. д.; она ожидала свору баронетов с их баронетшами, и, как нам всем известно, она ожидала епископа. Если она усадит их на лужайке, никто не пойдет в залу, а если она усадит их в зале, никто не пойдет в шатер. Она подумала было разместить в доме людей постарше, а лужайку предоставить юным влюбленным. Но ей проще было бы сразу сесть в осиное гнездо. Мистер Пломаси и слышать об этом не захотел.

— Да что вы, сударыня! — сказал он.— Тут же не найдется ни одной дамы в летах, кроме вас да миссис Клентентрем.

Мисс Торн приняла эти слова благосклонно, как комплимент своему здравому смыслу, но тем не менее она вовсе не собиралась завтракать с глазу на глаз с миссис Клентентрем. Она отказалась от мысли заранее разделить своих гостей и решила, что попытается усадить епископа на лужайке, графиню водворить в дом, а баронетов разбрызгать, распределив таким образом приманки как можно равномернее. Но даже мистер Пломаси не мог решить, что делать с Лукелофтами. Ну, пусть не привередничают. В посланном им приглашении специально указывалось, что приглашаются все арендаторы: если они брезгают таким обществом, то, может быть, у них хватит здравого смысла просто не приехать.

Затем мистер Пломаси выразил опасение, что высокородные Джоны и Джорджи приедут в смешанных костюмах — полуутренних, полувечерних: атласные галстуки, сюртуки, палевые перчатки и лакированные сапожки, а в подобной одежде они откажутся от упражнений с копьем и уклонятся от участия в прочих атлетических играх, которые мисс Торн подготовила с такой любовью. А если лорды Джоны и лорды Джорджи не сядут на коней и не возьмут копья в руки, то мисс Торн может не сомневаться, что и никто этого не сделает.

— Но ведь,— произнесла она скорбно, изнемогая под бременем забот,— о том, что будут состязания, упоминалось особо!

— Состязания-то будут,— ответил мистер Пломаси.— Только в ухаживаниях за девицами. В лавровых аллеях. Нынче ведь другие состязания не в моде. А если вам и удастся усадить кавалеров на коней, все молодые дамы и девицы надуют губы.

— Но разве они не могут быть зрительницами, как их прабабушки? — спросила мисс Торн.

— Нынешним дамам мало смотреть со стороны. Что мужчины делают, то и они. Ежели вы прикажете подать лошадей под дамскими седлами да пригласите дам тоже состязаться, все пойдет как по маслу.

Мисс Торн промолчала. Она чувствовала, что ей нечего сказать в защиту нынешнего прекрасного пола. Как-то в минуту негодования она сама объявила, что “нынешние джентльмены — женщины, а дамы — мужчины”. Ей не по силам было исправить деградировавшие нравы века. Но в таком случае, зачем ей понадобилось утруждать себя, развлекая людей со столь выродившимися вкусами? Она не раз задавала себе этот вопрос и только вздыхала в ответ. Ведь даже ее собственный брат Уилфред, на чьих плечах покоится древняя слава дома Уллаторнов,— даже он вряд ли согласится “тоже состязаться”, как выразился мистер Пломаси.

И вот настало знаменательное утро. В Уллаторне спозаранку поднялась суета. Еще до рассвета повара уже жарили и варили, а с первыми лучами зари слуги начали вытаскивать столы и обивать скамьи красным сукном. С каким трепетом воззрилась мисс Торн на небо, чуть только рассеялась ночная мгла! Но на погоду она как будто могла положиться. Последние три дня барометр стоял высоко и солнце взошло в серой холодной дымке, которая осенью обычно предвещает ясный погожий день. В семь часов мисс Торн в полном туалете спустилась вниз. Ленивая нега нынешних пеньюаров была ей неведома. Она скорее вышла бы к брату без чулок, чем без корсета, а корсет мисс Торн отнюдь не был пустячком.

Но внизу ей пока было нечего делать. Она выглянула на лужайку, а потом засеменила на кухню. Она надела деревянные сандалии и засеменила на выгон. Оттуда она отправилась в тот уголок небольшого парка, который был отведен под состязания с копьем. Столб, поперечина, вертлюг, мишень и мешок с мукой — все было готово. Мисс Торн взобралась на плотничью скамью и потрогала мишень. Поперечина сразу повернулась — вертлюг был смазан на совесть. Мисс Торн захотелось поймать старика Пломаси на слове, сесть в дамское седло и самой поразить мишень копьем. Как же измельчали нынешние молодые люди, подумала она, если такой великолепной забаве они предпочитают глупую прогулку среди лавровых кустов с какой-нибудь малокровной девчонкой!

— Что же,— сказала она вслух.— Можно привести лошадь к водопою, но и тысяча человек не заставит ее пить. Только и всего. Если они так слабодушны, это не моя вина”

И с этим она вернулась в дом.

Ее брат сошел вниз в начале девятого, и они кое-как позавтракали у него в кабинете. Чай был заварен наспех, и они обошлись без свежих булочек и гренок. Яиц им также не подали, ибо все яйца, какие только имелись в приходе, были либо сбиты в крем, либо запечены в пироги, либо накрошены в салат из омаров. Масла имелся лишь крохотный кусочек, и мистер Торн был вынужден съесть ножку цыпленка без своего любимого соуса.

— Я осмотрела ристалище, Уилфред,— сказала мисс Торн.— Там, по-видимому, все в порядке.

— А? Э… о! — ответил он.— Мне так и показалось вчера.— Мистер Торн начал уставать от любви своей сестры к рыцарским забавам, а ристалище в особенности не внушало ему нежных чувств.

— Может быть, ты его опробуешь после завтрака? Прикажи оседлать Марка Антония. Столб готов, а мешок с мукой можно снять, если, по твоему мнению, Марк Антоний недостаточно быстр.— Последнее мисс Торн добавила, заметив, что лицо ее брата не выразило особого восторга.

Марк Антоний был ценным старым гунтером, которого мистер Торн предпочитал всем другим своим лошадям. Правда, он не слишком резво перескакивал через живые изгороди, зато в полях и на дорогах на него можно было положиться. Однако на нем еще никто никогда не скакал с копьем, и мистер Торн не был склонен испытывать его и с этой стороны, с мешком ли муки или без мешка. Он помычал, а потом решительно выразил опасение, что Марк Антоний заартачится.

— Ну, так возьми гнедого,— сказала неукротимая мисс Торн.

— Ему вчера дали лекарство,— ответил Уилфред.

— Так Вельзевула! Я только что видела, как Питер его прогуливал.

— Милая Моника, у него такой бешеный нрав, что я и так с ним еле справляюсь, а при виде этой вертушки он убьет и себя и меня!

Вертушка! И это — о ристалище, в которое она вложила столько любовной заботы, об игре, которую она приготовила для развлечения могучих йоменов, о забаве, которую возвысила любовь стольких их предков! Как тяжко было ей услышать такое слово из уст ее собственного брата. Во всем мире их осталось только двое, и мисс Торн всегда тщательно следила за тем, чтобы не раздражать брата — это было одно из правил, которыми она руководствовалась всю жизнь. Она часто страдала от его равнодушия к освященным стариной британским обычаям, но страдала молча. Согласно ее взглядам, никто не смел поучать главу рода в его собственном доме, а она всегда следовала своим взглядам. Но теперь мисс Торн подверглась тяжкому испытанию. Ее морщинистые щеки вспыхнули, в еще ясных глазах запылал огонь, и все же она промолчала. Но твердо решила больше не говорить с братом в этот день о ристалище.

Она продолжала пить чай в безмолвной печали и с горьким сожалением думала о тех славных днях, когда ее знаменитый предок Элфрид победоносно защищал свой замок от нормандского разбойника. Но ныне этот дух угас в их семье и лишь одна бесполезная искра еще горела в ее груди. Да и она сама... разве она не готовилась принять у себя потомка этих самых нормандцев, чванную графиню с офранцуженным именем, которая будет думать, что сделала Уллаторну великую честь, вступив в его врата? Можно ли было ожидать, что высокородный Джон, сын графа Де Курси, выедет на ристалище в обществе йоменов-саксов? Так как же она может требовать от своего брата того, чего не станут делать его гости?

На мгновение она вдруг усомнилась в разумности своих убеждений. Быть может, народы, волей судеб обитающие на одной земле, должны уступать друг другу и перенимать обычаи друг друга. Быть может, после пяти с лишним веков тесного общения нормандцы не могли остаться, нормандцами, а саксы — саксами. Быть может, все ее соседи мудрее ее. Такие смутные подозрения не раз овладевали мисс Торн и повергали ее в печаль. Однако ей и в голову не приходило, что дорогие ее сердцу состязания с копьем были лишь видоизмененной забавой нормандских рыцарей, приспособлением благородных турниров ко вкусам и привычкам йоменов-саксов. Она этого не знала, и было бы жестоко открыть ей правду.

Мистер Торн увидел у нее на глазах слезы и раскаялся в своих необдуманных словах. И для него уважение к прихотям сестры было непреложным законом, хотя, быть может, он соблюдал эти неписаные правила не столь свято, как она. Однако, спохватываясь, он всегда очень огорчался, что нарушил их.

— Милая Моника,— сказал он.— Прости меня! Я не хотел сказать ничего дурного об этой игре. Говоря о вертушке, я имел в виду только свой возраст. Ты забываешь, что я уже не молод.

— Но ты и не стар, Уилфред,— ответила она, утешенная его извинением, и улыбнулась, хотя слезинка еще блестела на ее щеке.

— Будь мне двадцать пять лет или хотя бы тридцать,— продолжал он,— я был бы рад состязаться на ристалище весь день.

— Но ты охотишься и ездишь верхом! А раз тебя не пугают канавы и изгороди, то ты прекрасно мог бы поразить и мишень!

— Когда я на охоте скачу через изгороди, милая Моника,— что, поверь, бывает очень редко,— мне вслед не летит мешок с мукой. Ну, подумай сама: как я поведу графиню к столу, если у меня весь затылок будет в муке?

Мисс Торн промолчала. Ей не понравилось это упоминание о графине. Мысль о том, что рыцарские забавы в Уллаторне приносятся в жертву даме из рода Де Курси, не могла не уязвить ее. Но она увидела, что настаивать бесполезно. Мистеру Торну было дозволено не появляться на ристалище, и мисс Торн возложила все надежды на одного своего юного рыцаря, к которому была чрезвычайно расположена, ибо он, как она часто говорила, был примером для всей нынешней молодежи и образчиком настоящего английского йомена.

Речь шла о старшем сыне фермера Гринакра, который, будем откровенны, еще в детстве раскусил характер мисс Торн. Мальчишкой он постоянно получал от нее яблоки, карманные деньги и прощение за свои многочисленные проделки, а теперь ему даровались не менее ценные привилегии и иммунитеты. В сентябре ему дозволялось день-два стрелять фазанов, он выезжал лошадей помещика, получал отводки фруктовых деревьев и цветочные луковицы и только один имел право ловить рыбу в маленькой речке. Он обещал приехать верхом на отцовской лошади и первым выступить на ристалище. Остальные, разумеется, последуют примеру Гарри Гринакра. Молодые Лукелофты могут задрать носы, но прочие юноши Уллаторна также захотят показать свою ловкость. Итак, мисс Торн решила обойтись без благородных Джонов и Джорджей и, подобно своим предкам, положиться на доблесть и мышцы прирожденных уллаторнцев.

Часов в девять низшие сословия начали собираться на выгоне и в парке под надзором мистера Пломаси, а также старшего садовника и старшего конюха, которые были приведены к присяге в качестве его временных помощников, обязанных наблюдать за порядком и поощрять игры. Большинство наиболее юных обитателей округи, полагая, что кашу маслом не испортишь, явились в очень ранний час, и когда наконец ворота отворились, дорога между домом и церковью была уже запружена гостями.

И тут возникло новое, весьма тяжкое затруднение, которое, впрочем, мистер Пломаси предвидел заранее, а потому подготовился к нему. Кое-кто из тех, кто желал вкусить от гостеприимства мисс Торн, без должной щепетильности отнесся к предварительной церемонии приглашения. Решив, что о них забыли случайно, они вместо того, чтобы обидеться, как на их месте обиделись бы более знатные особы, добродушно простили эту невежливость и в знак прощения явились к воротам в праздничных нарядах.

Однако мистер Пломаси прекрасно знал, кто приглашен, а кто нет, хотя и преградил путь не всем неприглашенным. “Не будьте слишком придирчивы, Пломаси,— предупредила его мисс Торн.— Особенно с детьми. Если они живут поблизости, то пускайте их”. Выполняя это распоряжение, мистер Пломаси впустил в парк множество обрадованных ребятишек и нескольких принаряженных девушек, которые пришли с кавалерами, хотя и не имели к поместью никакого отношения. Ио с горожанами он был неумолим. Немало барчестерских подмастерьев пыталось открыть себе путь, смиренно ссылаясь на то, что они, дескать, всю неделю спины не разгибали, трудясь над седлами и сапогами для Уллаторна, или готовили лекарство для лошадей, или помогали рубить туши для кухни. Подобные претензии во внимание не принимались. Мистер Пломаси ничего не знал ни о каких городских подмастерьях, ему было велено пускать арендаторов и работников, и никого больше, мисс Торн не собиралась принимать у себя весь Барчестер — и прочее в том же духе.

Тем не менее, к полудню стало ясно, что все эти меры предосторожности оказались тщетными. В парк проникли почти все, кто пожелал, и хранители оберегали теперь столы с яствами. Впрочем, многие неприглашенные и тут умудрились захватить себе местечко, так как их изгнание было бы сопряжено с шумом и суматохой, которых не стоили ни место за столом, ни угощение.