Забавы и угощения, которые мисс Торн приготовила на экзотерическом выгоне для низших классов, в целом оказались удачными. Правда, два облачка слегка омрачили общее веселье, но они были мимолетными и более воображаемыми. Первым было падение Гарри Гринакра, а вторым — возвышение миссис Лукелофт и ее семейства.

Что до ристалища, то пешие мальчишки состязались на нем куда более рьяно, чем стали бы состязаться конные мужчины, даже если бы Гарри Гринакр и снискал на нем лавры. Перекладина вертелась непрерывно, чуть не слетая со столба, и мешок с мукой к вящему удовольствию зрителей пудрил затылки и спины всех, кого удавалось подманить к нему.

Конечно, собрание тотчас облетела весть, что Гарри убился насмерть, и когда его мать увидела, что он цел и невредим, между ними разыгралась весьма трогательная сцена. За его здоровье было выпито много пива и состязания с копьями под всяческие “чтоб им!” были преданы анафеме всеми матерями, которые опасались, как бы их юных сыновей не постигла та ясе судьба. Но дело с миссис Лукелофт обернулось куда серьезнее.

— Нет, уж это так! И не спорьте! Она расселась в гостиной — и она, и Гус, и две ее дылды дочки, расфуфыренные, аж смотреть противно! — Так с чрезвычайным возмущением говорила чрезвычайно толстая фермерша, которая сидела на конце скамьи, опираясь на огромный ситцевый зонтик.

— Но ты ж ее сама-то не видела, соседка Гафферн? — сказала миссис Гринакр, которая, едва оправившись от недавнего волнения, была совсем сражена этой новостью. Мистер Гринакр арендовал столько же земли, что и мистер Лукелофт, вносил арендную плату столь нее аккуратно, и его мнение в приходском совете выслушивалось с таким же почтением. Светская карьера миссис Лукелофт была бельмом на глазу миссис Гринакр. Ее отнюдь не влек аристократизм, которому “Ячменная ферма” была обязана своим превращением в “Розовый куст”, а мистер Лукелофт — титулом “эсквайр”, нет-нет да и украшавшим его письма. Ей вовсе не хотелось преображать собственную ферму в “Виллу фиалок” или снабжать фамилию своего благоверного звучными добавлениями. И все же успехи миссис Лукелофт на этом поприще были для нее смертной обидой. Она высмеивала и язвила миссис Лукелофт, как могла. Она толкала ее, когда они выходили из церкви, и извинялась с фамильярной непринужденностью: “Уж больно ты, мать моя, толста стала!” Она с самым сердечным видом осведомлялась у мистера Лукелофта о “его хозяйке” и считала, что в целом умело ставит на место зазнавшуюся соседку. И вдруг ей самой недвусмысленно дали понять, что ее собственное место куда ниже. Миссис Лукелофт пригласили в гостиную Уллаторна только потому, что она назвала свою ферму “Розовым кустом” и заставляла мужа покупать всякие там фортепьяно и шелковые платья вместо того, чтобы копить денежки на обзаведение для сыновей.

Миссис Гринакр, как ни почитала она мисс Торн и ни уважала своего помещика, разумеется, расценила это как вопиющую несправедливость по отношению к ней и ее семье. До сих пор еще никто не признавал, что Лукелофты стоят на социальной лестнице выше Гринакров. Они сами присваивали себе благородство и сами его оплачивали. Местные монархи, признанные источники возвышения и почестей, до сих пор никак не узаконивали их претензий. До сих пор их кринолины, семенящая походка, новообретенная привычка поздно вставать и поздно ложиться давали миссис Гринакр только пищу для насмешек, и эти насмешки заглушали ее зависть. Но теперь все переменилось. Впредь Лукелофты получили право хвастать, что местная знать санкционировала присвоенные ими права, и не без основания утверждать, что их новый статус получил официальное признание. Они сидят, как ровня, в обществе епископов и баронетов! Мисс Тори сделала им реверанс на собственном ковре в собственной гостиной! И они сядут за один стол с самой настоящей графиней! Вдруг Бэб Лукелофт, как называли ее юные Гринакры в дни их детского равенства, окажется соседкой высокородного Джорджа, а треклятый Гус будет иметь честь передать пирожок леди Маргаретте Де Курси!

Пребывание вызвавшего такую зависть семейства в высших сферах, собственно говоря, не заслуживало зависти. Внимание, оказанное Лукелофтам высокородными Де Курси, было более чем незаметным, а то удовольствие, которое они извлекли из общества епископа, само по себе вряд ли искупало тягостную скуку этих часов. Но миссис Гринакр думала не о том, что им приходилось терпеть, а о том, чем они, по ее мнению, наслаждались, и о невыносимо светском тоне, который неминуемо воцарится в “Розовом кусте” вследствие чести, оказанной ныне его обитателям.

— Но ты их там сама видела, соседка, своими глазами? — спрашивала миссис Гринакр, все еще надеясь, что произошла какая-то ошибка.

— Как же это я их увидела бы, коли меня-то там не было? — спросила миссис Гафферн.— Их-то я никого нынче не видала, а видела тех, кто видал. Наш-то Джон водит компанию с Бетси Раск, а она — барынина собственная горничная. Не судомойка какая-нибудь. Ну, Бетси вышла, значит, к нашему Джону, а со мной-то она завсегда почтительна, Бетси Раск то есть. Ну и нет, чтобы прямо пойти с Джоном плясать, а допрежь рассказала мне про все как ни есть в доме-то.

— И вправду? — спросила миссис Гринакр.

— И вправду,— ответила миссис Гафферн.

— И сказала, что они в гостиной?

— Сказала, что видела, как они туда заявились — разодеты пуще самих господ, а уж заголены-то так прямо по грудь.

— Вот дряни! — вскрикнула миссис Гринакр, которую это уязвило больше всех остальных аристократических замашек ее врагов.

— Да уж, — продолжала миссис Гафферн,— совсем голышом. А знать-то вся одета — ну, как мы с вами, миссис Гринакр.

— Бесстыжие! — сказала миссис Гринакр, в чьей основательно закрытой груди бушевало пламя неугасимого негодования.

— И я это самое сказала, и мой-то, как узнал, то же самое сказал: “Молли, говорит, ежели, говорит, ты вздумаешь вот так же шляться по утрам в чем мать родила, то уж домой не возвращайся!” А я говорю: “Томас, говорю, и не подумаю!” А он-то говорит: “И как же это она с ее-то ревматизмом сидит там нагишом?” — И миссис Гафферн расхохоталась, представив себе, как ревматизм терзает миссис Лукелофт.

— Точно ровня людям с настоящей кровью! — заметила миссис Гринакр.

— Ну, тут-то, Бетси говорит, промашка вышла. Полезли они все в гостиную, что твои индюшки, дескать, ктой-то нас остановит, а Грегори хотел было сказать им, чтобы шли сюда, на выгон, да ихние платья его сбили. Они вот вошли, а мисс Торн смотрит на них черней тучи.

— Так значит, их не приглашали в особицу? — спросила миссис Гринакр с величайшим облегчением.

— Бетси говорит, что Грегори говорит, что мисс Торн совсем не рада была и что должны-то они были сюда пойти.

Это было большим утешением. Но миссис Гринакр все же осталась неудовлетворенной. Она чувствовала, что по справедливости миссис Лукелофт следовало не только принять холодно, но прямо наказать за дерзость. Как там было на пиршестве, про которое она так часто читала детям из Писания? Почему мисс Торн не подошла к бесстыжей и не сказала ей прямо: “Друг, эти места высокие, и тебе не подобающие. Пересядь ниже и там найдешь равных себе”. Пусть даже сейчас Лукелофтов обливают холодом, ведь все равно потом им будет на что сослаться, когда они станут хвастать своим положением, надеждами и благородством.

— Уж и не пойму, как она со всеми-то ее замашками сраму не побоялась,— продолжала миссис Гринакр, не в силах оставить эту тему.— Ты слышал, муженек? — И она принялась рассказывать всю историю своему мужу.— Соседка Лукелофт, Бэб, Гус — ну, вся семейка — сидят себе в гостиной, куда их и не звали вовсе! Слыхал ты в жизни такое?

— Ну, а чего же им не сидеть? — сказал мистер Гринакр.

— Равняют себя со знатью, точно помещики какие! — сказала миссис Гафферн.

— Ну, и на здоровье, раз это им по вкусу и мисс Торн тоже,— ответил фермер.— Мне вот выгон больше по душе, потому как я тут точно у себя дома, да и хозяйке не надо нового платья покупать. Что кому нравится, миссис Гафферн, то и ладно, а коли соседу Лукелофту втемяшилось, что ему эдак лучше, так пусть его.

Миссис Гринакр, сев возле мужа за пиршественный стол, слегка утратила воинственный пыл в предвкушении трудов праведных, однако она скорбно покачала головой, показывая соседке, что не одобряет взглядов мужа. А тот продолжал:

— Я вам вот что скажу, голубушки: если от того, что матушка Лукелофт расселась в гостиной на кушетке, нам обед мисс Торн в горло не пойдет, так лучше сразу же отправиться восвояси. Коли мы от этого будем носы вешать, так что прикажете делать, если и впрямь беда случится? Ты мне, мать, скажи, что б теперь с тобой было, если б парень взаправду сломал себе шею?

Миссис Гринакр присмирела и больше к этой теме не возвращалась. Но что бы ни проповедовали разумные люди вроде мистера Гринакра, такие Лукелофты всегда будут вызывать зависть.

Приятно было смотреть на мистера Пломаси, когда, опираясь на внушительную трость, он расхаживал среди сельских гостей как распорядитель пиршества и верховный блюститель порядка.

— Ну-ка, малец, забирай свое угощение и отправляйся на тот конец луга или перестань реветь. А вы, девушки, что оробели? Выходите-ка сюда, покажитесь кавалерам — с такими личиками чего же бояться? Э-эй! А ты кто такой? Как ты сюда попал?

Последний неприятный вопрос был обращен к молодому человеку лет двадцати четырех, чья наружность и манеры на взгляд бдительного мистера Пломаси были недостаточно деревенскими.

— С разрешения вашей милости, меня впустил через церковную калитку мистер Барелл, кучер, как я много работал на господ.

— Ну, так пусть мистер Барелл, кучер, выпустит тебя обратно,— сказал мистер Пломаси, которого не смягчило даже возведение его в ранг судьи.— Как тебя звать? Какое у тебя ремесло и кто твой хозяин?

— Я Стэббс, ваша милость, Боб Стэббс... и... и... и...

— Какое же твое ремесло, Стэббс?

— Штукатурщик я, ваша милость.

— Вот я тебя оштукатурю, и Барелла заодно! Ну-ка, убирайся, да поживее! Нам тут штукатурщики не нужны. Когда понадобятся, так позовем. Живее, живее, любезный!

Стэббс, штукатурщик, был весьма удручен этим суровым приговором. Бойкий малый, проникнув в уллаторнский элизиум, уже успел перемигнуться с некой лесной нимфой и как раз нашептывал ей нежные слова, принятые у штукатурщиков, когда на него упал взор великого мистера Пломаси. Какой ужасный рок! Его разлучали с дриадой и изгоняли с позором в Барчестер в ту самую минуту, когда на поля асфоделей несли амброзию и нектар! Он испробовал силу молитвы, но городские мольбы не трогали великого сельского владыку. Мистер Пломаси не только вновь приказал ему удалиться, но и, указав тростью путь к воротам, охрана которых была поручена этому неверному Церберу, Бареллу, сам отправился проследить за выполнением своего приказа.

Однако богиня Милосердие, лучшая из богинь, когда-либо восседавших на облаках, самая дорогая сердцу бедных непутевых смертных, снизошла на луг в облике фермера Гринакра. Никогда еще появление заступницы-богини не было столь желанным!

— Да что уж за строгости в такой-то день! — сказал мистер Гринакр.— Я его хорошо знаю. Пусть остается по моему приглашению. Ну, много ли ему надо? Не объест он вас.

Мистер Пломаси и мистер Гринакр были старыми друзьями. Комната мистера Пломаси в Уллаторн-Корте была очень удобной и уютной, но он был старым холостяком, а курить в доме не разрешалось никому, даже мистеру Пломаси. И потому самые счастливые минуты своей жизни он проводил в глубоком кресле у жаркого очага в блиставшей чистотой кухне миссис Гринакр. Там его внутренняя сущность умягчалась и изливалась наружу в потоке приятной беседы; там его окружало уважение, но уважение необременительное; там, и, пожалуй, только там, он на время мог сбросить тягостные узы этикета, не подвергая себя неудовольствию высших или фамильярности низших. И там на привычном месте его всегда ждала любимая трубка, и курение там не только не возбранялось, но, наоборот, всячески поощрялось.

Вот почему мистер Пломаси не мог отказать мистеру Гринакру в столь малом одолжении, однако согласие он изъявил лишь после нескольких суровых и властных возражений.

— Не объест, мистер Гринакр? Дело не в том, сколько он съест и выпьет, а в примере, какой он подает, являясь, куда его не звали,— добро бы он был мальчишкой! И в Уллаторне он в жизни не работал. Штукатурщик! Вот я его оштукатурю!

— Ну, так он у меня работал, мистер Пломаси. А уж черепицу он укладывает лучше всех в Барчестере! — ответил фермер, слегка уклоняясь от истины, как, впрочем, и надлежит Милосердию.— Не троньте его сегодня; отложите-ка все ссоры на завтра. Зачем срамить малого перед его зазнобой?

— Так уж и быть,— сказал мистер Пломаси.— А ты, Стэббс, смотри у меня! Если начнется непорядок, я буду знать, кто виноват. Я вас, барчестерских подмастерьев, насквозь вижу. Вы народ известно какой.

И счастливый Стэббс вернулся к столу, почтительно потянув себя за вихор в благодарность за милость управляющего и вдвое сильнее — в благодарность за заступничество фермера. Мысленно он поклялся оштукатурить что-нибудь задаром, буде фермеру Гринакру это понадобится. Каковую клятву, надо полагать, сдержать ему не случилось.

Но мистер Пломаси не был доволен собой, ибо вспомнил про неверного управителя и начал опасаться, не приобретает ли он друзей богатством неправедным. Впрочем, это не помешало ему с достоинством исполнять свои обязанности в нижнем конце длинного стола, да и мистер Гринакр в верхнем его конце исполнял свои обязанности ничуть не хуже из-за признательности, которую питал к нему штукатурщик Стэббс. И гости не усмотрели ничего дурного в том, что мистер Пломаси, читая застольную молитву, просил господа исполнить их сердца благодарностью мисс Торн за яства, которыми она их щедро угостила.

Тем временем знать на лужайке купалась в блаженстве — насколько этому способствует льющееся рекой шампанское. Сэр Харкеуэй Горс предложил тост за здоровье мисс Торн и сравнил ее с породистой скаковой лошадью, всегда неутомимой и всегда готовой к состязаниям. В ответном тосте мистер Торн поблагодарил его и выразил надежду, что его сестра и впредь будет столь же неутомима, а затем предложил выпить за здоровье и процветание семейства Де Курси. Его сестра счастлива видеть столько членов этой семьи за своим скромным столом. Им всем известно, что важнейшие дела помешали графу присутствовать тут. Долг по отношению к принцу отозвал его от семейного очага, а посему он, мистер Торн, не смеет выразить сожаления по поводу того, что не видит его в Уллаторне, но тем не менее, он смеет сказать, что... вернее, выразить желание... то есть мнение... И мистер Торн запутался, как нередко бывает с сельскими джентльменами при подобных обстоятельствах; в конце концов он сел, сказав, что с большим удовольствием пьет за здоровье благородного графа, а также графини и всех членов семьи Де Курси.

Ответный тост произнес высокородный Джордж. Мы не последуем за ним через все периоды его несколько сбивчивого красноречия. Сидевшие рядом лишь с некоторым трудом сумели заставить его встать, но затем испытали значительно большие трудности, пытаясь вновь его усадить. Пора бы принять одну из двух мер: либо наложить строжайший запрет на все застольные речи, либо обязать всех застольных ораторов проходить предварительную проверку перед специальной комиссией. Но пока это не сделано, и высокородный Джордж отнюдь не оправдал тех усилий, которые мы затрачиваем на образование цвета английской молодежи.

В зале епископ исполнил свой долг почетного гостя с несравненно большим достоинством и изяществом. Он также предложил тост за здоровье мисс Торн, но в манере, приличествующей его сану. Общество там было, пожалуй, чуть более скучным, чуть менее оживленным, чем в шатре. Но ущерб, нанесенный веселью, с лихвой возмещался избытком декорума.

Таким образом, банкет повсюду прошел прекрасно и все получили большое удовольствие.