ГЛАВА 7

Луис Гомес Морено ждал в аэропорту Малаги, одетый в обычную для Европы летнюю мужскую одежду, состоящую из хлопчатобумажных брюк, легкого пиджака из льняной ткани и начищенных мокасин. Он стоял в зале прибытия с атташе-кейсом между ногами и читал газетную статью о растущем недовольстве испанцев, живущих в Стране Басков. Испанец – советник мэрии одного из баскских городов – рассказывал, что поведение басков на заседаниях городского совета является ярким примером расизма, царившего и на заседаниях в муниципалитете. Они не соглашаются даже на синхронный перевод. Автор статьи писал, что баскский язык намного древнее латыни и ничего общего с испанским не имеет. Страна Басков – настоящий рай для сельского хозяйства, и вторжение в нее испанцев вызывает негодование местных жителей. „Это очень упорные люди", – добавлял советник мэрии.

Когда Луис был маленьким мальчиком, ему рассказали о том, как священный город басков, Герника, был разбомблен гитлеровским Легионом Кондора. Это ему украдкой поведал его молодой дядя, брат матери. Украдкой потому, что в то время генерал Франко был предметом всеобщего поклонения. А молодой дядя недоброжелательно говорил: „Твою мать, мою сестру, учили повиноваться сначала Франко, затем Богу, а потом – отцу".

Этот дядя внес в жизнь Луиса первый заряд повстанческого духа, новый взгляд на доминировавшую над ним мать как на человека, далеко не во всем безупречного. Когда Луису исполнилось двенадцать, дядя вместе со своими радикальными политическими идеями уехал в Америку. В семье говорили, что он уехал по собственному желанию, но однажды, в гневе, мать Луиса упрочила имевшиеся у него подозрения.

– Твой дядя Франсиско был изменником Испании! В детстве на Луиса вообще много кричали. Как и во всех послевоенных испанских домах, власть отца в семье была абсолютной, но даже он должен был считаться с матерью Луиса, ее силой воли. Она знала, какая роль отводится женщине в семье, но все время восставала против мужа, видимо, разделяя глубокую убежденность испанцев в том, что счастье приходит только через страдания. Она считала, что ее муки в конце концов будут вознаграждены. Так что Луис и его сестра Ана, вместо того чтобы наслаждаться размеренным и упорядоченным детством, что всегда сулил им Франко, жили в атмосфере вечных семейных споров. К четырнадцати годам Луис осмелился признаться себе в том, что не любит свою мать, а когда сам уже, став отцом, видел разлад с матерью своего маленького Хосе, пришел к выводу, что, скорее всего, не любит матерей вообще. Ему стало казаться, что материнство превращает женщин во властных, неуправляемых монстров. Его собственная мать кричала на него; теперь его жена, только став матерью, делала то же самое. Если мать Луиса хотела от него повиновения прежде всего в вопросах религии, то его жене хотелось от него уже большего, затрагивающего его свободу и чувство самоуважения. Однажды она сказала ему трагическим голосом:

– Непросто попытаться стать феминисткой в стране патриархата.

Единственным результатом этого стало постепенно пришедшее к Луису чувство отчуждения от женщин. Он видел, что часть женщин поколения его матери считали себя обманутыми, проведя жизнь на положении рабынь в доме. Он также достаточно хорошо понимал, что последующие поколения испанок хотели иметь свободу выбора между карьерой и семьей, но возможности такого выбора были ограничены. Эти переживания вызвали в сердцах женщин такие чувства и настроения, что очень осложняли его отношения с ними. Ему совсем не нравились слова отца: „Дайте женщинам свободу и получите анархию", – но он не одобрял и жесткость, с которой отстаивалась противоположная точка зрения.

Несмотря на слышанные в детстве соблазнительные нашептывания своего политизированного дяди, Луис не стал радикалом. Наоборот, случалось, что призывы к размеренной и упорядоченной жизни казались ему не просто привлекательными, но и вполне цивилизованными, способными обеспечить нации более высокий уровень благополучия, чем кажущиеся прогрессивными индивидуалистические лозунги. Будучи жителем одного из самых социалистических городов в Испании, Луис иногда абсолютно не принимал некоторые решения муниципалитета. В то же время он не разделял и убеждения многих своих сограждан в том, что генерал Франко вообще-то был не так уж плох для Испании. Один иностранец, американский бизнесмен, с которым он вел дела, сказал однажды после изнурительных переговоров „Луис, у испанцев все слишком чрезмерно!"

Может быть, как раз из-за чрезмерности испанок с ними так сложно жить. Чрезвычайно сложно. И уже в течение пятнадцати лет Луис жил один.

Приятный женский голос над ним объявил, что самолет из Лондона совершил посадку. Луис посмотрел на часы. Аэропорт был достаточно загружен, так что багаж все равно подойдет не раньше, чем через двадцать минут. Ему захотелось пойти выпить чашку кофе, но он тут же передумал. Даже если она появится только через полчаса, не стоит подвергаться риску не оказаться на месте, когда Фрэнсис Шор выйдет в зал после таможенного досмотра.

В прошлый сочельник, прощаясь с ней в Севильском аэропорту, Луис никак не думал, что они когда-нибудь встретятся вновь. Сначала он был несколько расстроен этим: во-первых, из-за безалаберности Хосе (эта его безалаберность была причиной бесконечных споров между Луисом и матерью Хосе) и, во-вторых, из-за того, что Фрэнсис Шор не была похожа ни на кого из тех, с кем он вел дела последние двадцать шесть лет. Во время обучения в Лондонской школе экономики он знал многих англичанок, но они в подавляющем большинстве были политически ориентированы и не проявляли особого интереса к молодому человеку из страны коррид, всеобщего религиозного фанатизма и фашизма. С шестидесятых годов он ни разу не вел дел с англичанами, да и встречал-то всего нескольких. Его вкус к приключениям и новизне определил решение отказаться от Рождества и показать мисс Шор три свои гостиницы – „посадас". Когда Хосе по-идиотски загубил весь план и когда Фрэнсис вежливо, но без всякого тепла попрощалась с ним в аэропорту, он считал, что на этом все кончится. Мисс Шор займется другими туристическими проектами.

Но, как ни странно, она ему позвонила. Он был в отъезде, в Брюсселе, где участвовал в обсуждении и выработке правил Европейского Сообщества по созданию экологически чистых животноводческих ферм (он как раз работал над проектом такой фермы вместе с одним андалусским консорциумом), а вернувшись в Севилью, нашел весточку от Фрэнсис. Это было в феврале. Луис немедленно перезвонил ей и услышал, что она хотела бы снова начать обсуждение условий контракта с „Посадас Андалусии". Он ответил, что ему это было бы очень приятно.

Фрэнсис достаточно едко заметила:

– Для меня вопрос сводится не к приятностям, а к тому, чтобы вы были там и тогда, где и когда обещаете.

– Я буду здесь в мае.

– В мае не получится, у меня слишком много дел.

– Всего пять дней. В мае Андалусия прекрасна. Или в сентябре. Вы прилетите в Малагу, а я вас там встречу.

– Но не в мае.

– Тогда в сентябре.

– В сентябре еще хуже.

– Тогда…

– Ладно, я все как-нибудь улажу. Приеду в мае.

И вот она была здесь, в зале прилета аэропорта Малаги. Луис чувствовал себя польщенным. Он испытывал какой-то новый интерес, как в ожидании чего-то неизведанного, но приятного.

Луис сложил газету (если уж испанцы чрезмерны, то какой эпитет годится для басков?), убрал ее в кейс и направился к дверям выхода из зала прилета. Они постоянно открывались, извергая порции пассажиров с тележками для багажа и немного потерянными выражениями лиц, обычными для тех, кто только что перенес воздушное путешествие. Луис внимательно наблюдал за пассажирами. Вышло несколько испанцев, но в большинстве своем тут были англичане, выделявшиеся своей уверенностью и деловым видом. Это были преуспевающие английские бизнесмены, по вкусам которых всю южную Испанию застроили высотными жилыми домами и фальшивыми мавританскими деревнями, что способствовало экономическому процветанию этой части страны, но нанесло непоправимый ущерб самому ее духу. И тут появилась Фрэнсис. На ней была голубая льняная юбка, белая футболка и завязанный на плечах вязаный кардиган. В руках она несла чемодан. Фрэнсис направилась прямо к нему и, протянув руку, улыбаясь, сказала:

– Мистер Гомес Морено, надеюсь, вы понимаете, что я некоторое время тому назад думала, что больше никогда не приеду в Испанию.

Усадив Фрэнсис в машину и сев за руль, Луис спросил, не будет ли она возражать, если он снимет галстук.

– Я не могу вести машину в галстуке, он меня душит.

– Конечно, снимите, – ответила Фрэнсис, пораженная учтивостью Луиса. Она расправила на коленях свою голубую юбку. – Так приятно, когда стоит теплая погода.

– Двадцать два градуса, – удовлетворенно констатировал Луис. Он произнес это таким тоном, будто в этом была его личная заслуга. Луис тронул машину и, широко улыбаясь, слегка повернулся к Фрэнсис. – Итак, мисс Шор, вот вы и опять в Испании.

– Просто Фрэнсис.

– Благодарю. Фрэнсис. Тогда просто Луис.

Они выехали из огражденной проволочным забором стоянки аэропорта. Над ними простиралось такое же бездонное голубое небо, какое она видела в Севилье в сочельник, но теперь это небо было полно тепла, а не только света.

Луис сказал:

– Мне бы не хотелось, чтобы между нами возникли новые недоразумения, но мне очень любопытно было бы знать, почему вы передумали и решили снова позвонить? Я, конечно, очень польщен…

– Просто меня что-то беспокоило, – ответила Фрэнсис, глядя в окно.

– Беспокоило? – непонимающе переспросил Луис.

– Да. Меня раздражало то, что в тот раз ничего не вышло, что пропадает хорошая идея. К тому же многие из моих клиентов, пользующиеся услугами фирмы со времени ее возникновения, стали высказывать пожелания побывать в новых местах. Куда мы едем?

– В Мохас. На этот раз я не стану испытывать судьбу, – сказал он и засмеялся.

– Мохас. Я никогда не слышала…

– И не могли слышать. Это деревня. Небольшая деревня в горах между Гранадой и морем. Там моя лучшая „посада", моя любимая. Правда, мы уже не застанем цветение миндаля.

– Миндаль…

– Деревня раньше жила только за счет миндаля. Даже и сейчас сезон миндаля – это страда. Улочки деревни запружены осликами с корзинами. Слышно, как в каждом доме женщины разбивают скорлупу, а дети счищают ее с миндальных орехов. Мы вряд ли сможем въехать в деревню на машине, настолько узки улочки. Ослики умещаются, а вот машины – нет.

Фрэнсис осторожно сказала:

– Моим клиентам это понравилось бы. – Она подумала о них, своих клиентах, – образованных, хорошо воспитанных, относящихся с уважением к местам, в которых они бывают, и страдающих от дисгармонии, которую приносит массовый туризм, и добавила: – Это тихие люди. Туристы такого типа перед поездкой будут читать серьезную литературу об Испании и никогда не станут покупать кукол, одетых в платья танцоров фламенко.

Луис опять засмеялся. Он вел машину на большой скорости по тенистым пригородам Малаги, ловко перестраиваясь в транспортных потоках. Справа от дороги между домами часто вспыхивала искрящаяся синь моря. „Мне это нравится", – неожиданно подумала Фрэнсис, ощущая прилив внутреннего удовлетворения.

Она действительно была раздражена тем севильским эпизодом. Вернувшись в Англию, она дала себе зарок больше даже не думать об этом, но странным образом испанский проект продолжал сидеть у нее в голове как не просто что-то неудачное, но, скорее, как нечто незавершенное. В газетах вдруг стало попадаться необычно много статей об Испании (раньше их, конечно, столько не было), а телевидение, казалось, просто помешалось на этой стране, пуская одну за одной программы об испанских женщинах, испанской преступности, испанском католицизме, испанских азартных играх, испанской кухне и испанской армии. Однажды, вскоре после Рождества, Фрэнсис, слоняясь по комнате с кружкой кофе и куском тоста, включила телевизор и вместо какого-нибудь ток-шоу, полицейской драмы или выступления политического деятеля увидела совсем еще юного новобранца испанской армии, преклонившего колено перед испанским флагом, чтобы поцеловать его. Фрэнсис была поражена. Это выглядело так красиво и серьезно, в этом было столько чувства! Представьте себе, что вы приказываете английскому солдату поцеловать государственный флаг Соединенного Королевства!..

Наконец Фрэнсис сдалась. Испания явно призывала ее, как, хотя и в меньшей степени, и сам мистер Гомес Морено-старший со своей визитной карточкой, которая, куда бы она ее ни засунула, обязательно выплывала на поверхность в ящиках стола или в кучах деловых бумаг, подобно осколку разбитого фарфора в клумбе с цветами.

– Я уже измучилась. Чертова Испания! – заявила Фрэнсис Ники.

– Тогда позвони ему, – сказала та. – Поезжай, посмотри его гостиницы. Если они хороши – ура, если ужасные, то ты, по крайней мере, успокоишься.

– Они расположены в чудесных местах…

– Я знаю, я читала эту статью о соборе в Кордове.

– А погода весной и осенью там куда лучше, чем в Италии…

– Позвони ему.

– А рейсов в Малагу много и цены приемлемые.

– Тогда звони.

– А эта гостиница в горах может оказаться находкой для любителей природы…

Ники повысила голос почти до крика:

– Фрэнсис, звони же ему!

Она так и сделала, и он сказал, что будет очень рад видеть ее. Затем он написал ей, что будет лично сопровождать ее во все три „посады", покажет ей сельскую местность и прелести Гранады, Кордовы и Севильи. В письме он обещал целиком посвятить себя Фрэнсис во время ее поездки.

– Вот это да! – воскликнула Ники.

– Не будь глупой.

– Смотри, осторожнее… Средиземноморские мужчины…

– Он средних лет, женатый католик, и я его почти не знаю.

– А тебе не нравится общаться с женатыми мужчинами?

– Не нравится, – ответила Фрэнсис. Ники ненадолго перестала печатать.

– Проблема в том, что других-то не так уж и много. Если они не женаты, то, значит, либо голубые, либо дураки.

Фрэнсис быстро бросила взгляд в сторону, на Луиса. Он совсем не похож на дурака. И, если уж на то пошло, он не похож и на женатого человека. Такого, скажем, как Уильям, по которому сразу видно, что он от кого-то зависит и кем-то управляется. Луис Гомес Морено выглядел очень независимым, почти обособленным. Может быть, так и бывает, если в течение пятнадцати лет ты сам выбираешь себе рубашки и носки? Тогда ты перестаешь выглядеть так, будто кто-то держит тебя под контролем, ты перестаешь выглядеть как чья-то собственность. Эта красивая стрижка (волосы у него вились сильнее, чем у сына), отлично выстиранная рубашка, целая коллекция безделушек в карманах с внутренней стороны двери и на приборной панели машины, этот суперсовременный телефон – все было выбрано им самим, равно как ею самой были выбраны ее голубая юбка, вещи в чемодане и то, что она не покрывала ногти лаком. Это жизнь в одиночку, будь ты при этом женат или нет. Ты все решаешь сам. Сам и всегда. Иногда это приятно, а иногда от этого слишком устаешь.

– О чем вы думаете? – спросил Луис.

Они неслись по открытому шоссе. Между ними и сверкающим морем были только какие-то гаражи и недостроенные здания. Фрэнсис отвернулась, глядя на море. Секунду спустя она несколько высокомерно ответила:

– Боюсь, я недостаточно хорошо знаю вас, чтобы ответить на ваш вопрос.

Он опять засмеялся. Фрэнсис успела заметить сполох золотых коронок.

– Как вы думаете, к концу недели мы все будем рассказывать друг другу?

– Я никогда не рассказывала все никому, даже своей сестре, с которой мы близнецы.

– Близнецы? Вы с сестрой близнецы? Вы очень похожи? А я могу быть уверен, что сюда приехала та самая, которая должна была приехать?

– Можете. У моей сестры обручальное кольцо и четверо детей.

Он быстро посмотрел на нее.

– Не завидуйте ее обручальному кольцу.

– Я и не завидую. У нее своя жизнь, а у меня – своя.

– Это интересно. Различие, непохожесть всегда интересны. Очень интересны различия между испанцами и англичанами. Если бы я повстречал вас посреди пустыни Сахара, я сразу бы подумал, что вы – англичанка.

Немного задетая за живое, Фрэнсис ответила:

– А если бы я встретила там вас, я подумала бы, что вы – один из средиземноморских или латиноамериканских мужчин, один из миллионов мужчин с оливковой кожей, темными волосами и карими глазами.

– Черными, – поправил он, весело улыбаясь.

– Черных глаз не бывает. Я имею в виду, абсолютно черных.

– А мои черные. А у вас – голубые.

– Серо-голубые.

– Как английское небо.

– Луис, я не могу больше продолжать подобный разговор.

Он широко улыбнулся, снял одну руку с руля и слегка коснулся руки Фрэнсис.

– Я тоже. Просто я испытывал вас.

Они ехали два часа. Дорога шла по плоской прибрежной равнине мимо новых безликих бетонных поселков и безымянных пляжей. На каждом дереве и здании почему-то красовался указатель „Ла-Плайя". Они выехали на гигантское поле с заброшенными парниками.

– Дынная лихорадка, – пояснил Луис. – Это подобно золотой лихорадке.

Скоро перед ними возникла развилка. Дальше можно было ехать или вдоль побережья к Альмерии, или влево, к уходящим вдаль холмам.

Луис прокомментировал:

– Вот и горы. Красивые горы.

Фрэнсис с сожалением обернулась на море.

– А у Мохаса море видно?

– Только вдалеке. Я устроил там бассейн, маленький голубой бассейн, а вокруг – живая изгородь из жасмина.

– Вы разбираетесь в садоводстве?

– Нет, конечно, нет. – Он чуть помолчал и добавил с легким поддразниванием: – В Испании садоводством занимаются женщины.

Фрэнсис не обратила внимания на тон этого замечания.

– Тогда откуда жасмин?

– Потому что я очень необычный испанец.

– Понятно.

– Нет, вам не понятно. Но вы поймете, когда увидите „посаду" в Мохас. Посмотрите сюда, на этот вид.

Дорога быстро поднималась вверх. Позади них лежала береговая полоса, безымянные маленькие селения, заброшенные сады, а впереди холмы начинали подниматься все выше и превращаться в горы – коричневые, рыжие, розово-красные и оранжевые, покрытые молодой весенней зеленью и резко контрастирующие со спокойным фоном голубого неба.

– Я просто обожаю эти места, – проговорил Луис. – Они такие просторные, со старинными традициями, и туризм сюда еще не добрался. Побережье в сторону Альмерии не очень удобно для любителей позагорать, а эти склоны, – он махнул рукой в сторону холмов по обе стороны дороги, – не годятся для гольфа. Эту землю не превратишь в игровую площадку.

– У вас такой хороший английский… – пробормотала Фрэнсис.

– Вот уже двадцать пять лет, как я на нем говорю. Вы устали?

– Чуть-чуть.

– Осталось недолго, не больше часа пути. Давайте остановимся, чтобы немного размяться?

– Нет, благодарю вас. Я хочу поскорее добраться туда.

– Подождите, – сказал он, затем немного повернулся на своем сиденье и правой рукой тронул что-то позади Фрэнсис. Спинка ее сиденья откинулась назад.

– Ну вот. Так вам будет удобнее.

Через открытый люк в крыше автомобиля ярко светившее солнце казалось настоящим блаженством. Фрэнсис смотрела на него спокойно и удовлетворенно, вспомнив почему-то, что так же спокойно и удовлетворенно маленький Дэйви когда-то смотрел из своей коляски на нависавшие над ним листья яблони.

– В Европе принято считать, что все испанцы – это кастильцы, очень чопорные и полные достоинства, всегда задумчивые. Но мы все разные, от провинции к провинции. Даже от деревни к деревне. Существует предание о мэре одного небольшого городка под Мадридом, который объявил войну Наполеону лично, от своего имени. Вы увидите, что Мохас тоже очень необычный, со своим особенным лицом. Все считают андалусийцев цыганами, слишком темпераментными и колоритными, и это в какой-то степени верно, но в Мохасе они…

Он посмотрел в сторону Фрэнсис. Она спала.

Луис сразу сбросил скорость, чтобы при резком торможении не разбудить ее. Как необычно, как доверительно с ее стороны заснуть вот так внезапно и так крепко, сложив руки на коленях и повернув лицо к кусочку неба, видному сквозь люк в крыше. Он поехал еще медленнее, чтобы хорошенько ее рассмотреть: густые тяжелые волосы, чисто английская кожа и четко очерченные линии бровей и ресниц. Он решил, что ее лицо нельзя назвать красивым, но в то же время оно притягивало взгляд. Ему доставляло удовольствие разглядывать его. Когда она спала, это лицо было спокойным и сильным, а когда бодрствовала, оно становилось полным динамики. Луис оглядел ее всю. „Почему у нее такая невыразительная одежда? – подумал он. – Зачем выбирать одежду, которая подходит для любого типа, любого возраста?" Хосе описал ее привлекательной, но не сексапильной.

Позволив своему взгляду пройтись по очертаниям тела Фрэнсис под белой футболкой и голубой юбкой, Луис согласился с первым утверждением, но никак не со вторым. Да и что значит быть сексапильной? Конечно, ей не хватало грациозности, ее руки и ноги были, пожалуй, крупноватыми, но она…

– Не надо так пристально меня разглядывать, – сказала Фрэнсис, проснувшись, но продолжая неподвижно лежать.

– Я очень извиняюсь…

– Мы уже почти приехали?

– Еще несколько километров. – Он указал пальцем. – Вон там, на том склоне холма. Это Мохас.

Фрэнсис выпрямилась. На другой стороне долины лежала деревня, раскинувшаяся по склону холма подобно горстке рассыпанных кусочков сахара.

– Зеленое в середине – это „посада". Сад и „посада".

– Вы, похоже, не устали. Ехали тан долго и на большой скорости.

– Разве это долго, – заметил Луис.

Дорога зигзагами спустилась в долину, пересекла болотистое поле, поросшее шелестящим бамбуком, а местами – иссушенными, неубранными стеблями кукурузы, и снова начала подниматься вверх. Склоны с обеих сторон были покрыты террасами полей, изгибающимися по контурам холма и поддерживаемыми невысокими стенами из серо-коричневатого камня. Они проехали мимо мальчика в бейсболке, пасущего стадо пегих коз с негромко позванивающими колокольчиками, а потом мимо мужчины с крошечным осликом, почти скрытым под огромной кучей хвороста.

У Фрэнсис непроизвольно вырвалось:

– Трудно представить, что я тут по делу.

– Просто мы слишком много думаем о делах. Мы слишком много думаем о цели.

– Вы действительно тан считаете?

– Мисс Шор…

– Фрэнсис.

– Спасибо. Фрэнсис, мы продолжим нашу философскую беседу позже, а сейчас я – ваш гид, а вы – мой турист. Справа вы можете видеть миндальную рощу.

Сучковатые и изогнутые, словно с иллюстрации к детской сказке, миндальные деревья стояли на кирпичного цвета неровной земле, каменистой и твердой.

Луис сказал:

– Ну вот мы и приехали. Теперь закройте глаза. Мы въезжаем.

– Но вы же говорили, что никаких машин…

– Никаких машин, кроме моей и еще нескольких. Дорога резко свернула влево, продолжая взбираться вверх по склону холма. Справа тянулась стена, высокая белая стена с узким темным проездом в ней, таким узким, что казалось, там не проедет даже велосипед.

– Мы же не можем…

– Закройте глаза. Гостей мы просим оставлять машины здесь, у сада, и прислуга из гостиницы сопровождает их внутрь.

Машина буквально проскользнула через проезд, оставляя всего лишь по нескольку сантиметров до стены с каждого борта. Послушно закрыв глаза, Фрэнсис почувствовала, что так нервничает больше, и открыла их, осматриваясь вокруг себя. Белые дорожки, белые аллеи, белые ступеньки, вымощенная булыжником площадь, горшки с геранью, плотно прикрытые ставни, запертые ворота, виноградная лоза на балконах и террасах, небо, кошки, вынесенные из домов на улицу стулья… И все это круто наклоненное, какое-то изогнутое и неправдоподобное. И крошечная площадь с акациями и двумя стариками на скамейке.

– Здесь, – сказал Луис.

– Где?

– Вон, в углу, – ответил он, притормаживая и въезжая в черный квадрат тени.

В углу был миниатюрный переулок, в конце которого виднелось бело-оранжевое здание без окон, с большой деревянной дверью в белой раме, а сбоку – медная табличка.

– „Посада Мохас", – торжественно объявил Луис.

Ее поселили в номере на первом этаже. Путь в него лежал через несколько несимметричных внутренних двориков с балконами и лимонными деревьями в кадках. Стены вокруг двориков были выкрашены в белый цвет, а балконы – в густой оранжевый. Земля была вымощена плиткой того же цвета, что и покатые деревенские крыши, смеси абрикосового и терракотового, спокойного и мягкого.

– Вам здесь будет удобно, – сказал Луис тем же горделивым тоном, каким в аэропорту объявлял о температуре воздуха.

– Из этой комнаты вы сможете видеть сад и долину. Комната была продолговатой. В одной стене были устроены два окна: обыкновенное и высокое створчатое, доходившее до самого пола и выходившее на балкон. Обе створки большого окна были открыты, и на пол падали лучи солнца, а свежий ветерок слегка покачивал шторы, новые шторы из хлопка в желтую, белую и голубую полоску, шуршащие своими окнами по плиткам пола. В комнате стояла высокая резная кровать с белыми взбитыми подушками и темный комод, похожий на маленький алтарь. На полу лежали тканые коврики, а на стенах, выбеленных очень тщательно, почти до синевы, висели два старых деревянных панно: на одном были изображены лилии, а на другом – голова ангела с курчавыми волосами и нимбом. Луис сказал:

– Я жду в саду. Когда будете готовы, мы с вами пойдем есть лепешки. И не спешите. Здесь никогда не спешат.

Фрэнсис сняла туфли, перейдя с холодного, находившегося в тени, участка пола на теплый. Она вышла на балкон и оперлась о перила. Под ней находился сад, устроенный, как и поля за деревней, на нескольких крошечных террасах. Причем каменные стены террас и ступеньки лестниц были уставлены амфорами, глиняными кувшинами и горшками и покрыты водопадом цветов и листьев. Тут были и деревья – одна акация и несколько эвкалиптов, размахивающих своими серо-зелеными ветвями на фоне неба, а в их тени – белые садовые кресла, сделанные из кованого железа. Под садом виднелись покатые деревенские крыши, спускавшиеся все ниже и ниже к долине, и лишь в нескольких местах это движение вниз прерывалось немногочисленными домами с плоскими крышами, поперек которых были натянуты веревки с полощущимся на ветру бельем.

Здесь царила почти абсолютная тишина. Далеко из долины доносились едва слышимые звуки колокольчиков, да из гостиничной кухни слышалось неясное постукивание сковородок, на которых готовили лепешки. Фрэнсис прикрыла глаза. „Иногда, только иногда, в жизни наступает момент счастья, столь восхитительного своей невинностью, своей естественностью, своей правотой! И в такой момент вы испытываете полную гармонию…" – подумала она.

– Фрэнсис?

Она открыла глаза и посмотрела вниз. Луис стоял на средней террасе прямо под ней.

– Все в порядке?

– О да, да…

– Тогда идите есть. Я жду вас.

 

ГЛАВА 8

Шел дождь, несильный, мягкий, немного липкий дождь раннего лета. Туристы в Бате, теперь посещающие его целый год, раскрыли свои зонты и слонялись по скользким тротуарам раздражающими, бессмысленными толпами. Год за годом эти туристы, несмотря на то что они тратили приличные суммы, раздражали Роберта все больше и больше. Он задавался вопросом, догадывались ли они, что вокруг Бата живут и обычные люди, которым бывает нужно починить обувь, сходить к стоматологу, купить стиральный порошок или кусочек бекона, и эти утомленные люди были ущемлены в своих правах полчищами приезжих, гоняющихся без остановки за местными достопримечательностями и стаканами омерзительной минеральной воды. Уже даже в дождливую среду в мае вы вряд ли сможете спокойно пройтись по Гэй-стрит, потому что навстречу вам несется толпа в полиэстеровых плащах, позади у которой Королевская вилла и здание Ассамблеи, а впереди – еще Римские бани и Аббатство. Они приличные люди, эти туристы, с хорошими манерами, послушно входящие и выходящие из туристских автобусов, как дисциплинированные школьники, но даже их приличие казалось Роберту раздражающим симптомом нелюбопытных умов и бесчувственных сердец.

Он сошел с тротуара на мостовую. По правде говоря, сегодня днем его раздражало все, и было несправедливо выплескивать свою злобу на безобидных женщин, скрывавших под зонтами свои отпускные прически. Лиззи знала, что Роберт отправился в Бат на встречу с их бухгалтером, она даже предлагала поехать вместе, как они обычно и делали, но Роберт решительно отказался, заявив:

– Не волнуйся, это лишь обычная поездка, нужно подчистить все после окончания финансового года.

Лиззи не стала настаивать, занятая мыслями об осенней партии товара. Она спросила, не против ли он новых приобретений.

– В принципе, нет. Но не заказывай ничего до того, как я вернусь. Я имею в виду, окончательно.

– Хорошо, – ответила она, на самом деле не слишком внимательно его слушая. Она рассматривала образцы оттисков на шелке, которые принес один студент школы искусств, немного напоминающие работы Дункана Гранта и Ванессы Белл.

– Пять лет назад я бы это взяла, но теперь не знаю, выглядит немного старомодным…

Роберт поцеловал ее.

– Я вернусь к пяти. Тебе что-нибудь нужно в Бате? Она отрицательно покачала головой. Он задержался на мгновение, думая, не изменить ли решение и не настоять ли на том, чтобы она поехала вместе с ним. Особой причины на то не было, просто какой-то инстинкт – ему нравилось, когда она была рядом. Но через мгновение он вышел из дома.

Теперь, два часа спустя, он возвращался по Гэй-стрит к машине, которую оставил в маленькой улочке где-то за цирком. Встреча с бухгалтером началась с того, чего он и ожидал, – с рассмотрения счетов и финансовых документов по прошлому году, а вылилась затем в нечто гораздо более неприятное. Бухгалтер указал на то, что, если дела в „Галерее" не пойдут резко вверх, Роберт и Лиззи столкнутся с серьезными проблемами по выплате процентов по закладной за Грейндж.

Бухгалтер сказал:

– За последние пять лет вы взяли кредит в сто пятьдесят тысяч фунтов.

– Под „Галерею".

– Правильно. Но под приносящую доход „Галерею". В нынешней ситуации вам слишком сложно покрыть ваши траты да еще обслужить этот кредит.

– Вы думаете, что спад объема продаж в последние полгода не был случайностью и будет продолжаться?

– Совершенно верно.

„Почему он не сказал хотя бы „боюсь, что так?" – думал Роберт, прижимаясь к припаркованной машине, чтобы пропустить проезжавшую мимо.

Почему он не ответил хотя бы человеческим тоном, а выплюнул эти слова подобно какому-то бездушному роботу: „Совершенно верно!" Конечно, это было его профессиональной обязанностью – указать Роберту на то, что впервые за семнадцать лет бизнеса дела не улучшаются, а, наоборот, ухудшаются, что размеренное счастливое продвижение по тропе процветания, совершенно очевидно, уступает место соскальзыванию во что-то тревожное и неопределенное, но почему он не постарался хоть немного смягчить удар, ну хоть чуть-чуть?

„Я боюсь", – подумал Роберт.

Дождь усиливался. Он добрался до конца Гэй-стрит, поднял воротник, перебежал через небольшую лужайку, миновал рощицу огромных лип, которые, наверное, единственные радовались дождю, и направился к цирку. Мимо него прошли парень с девушкой, сжавшись и хихикая под старым полиэтиленовым пакетом, который они пытались использовать в качестве зонта, и Роберт вдруг с болью подумал, что они были такими же молодыми и скромно одетыми, как он и Лиззи семнадцать лет назад, с целым миром перед ними и без ответственности за что-либо.

Когда он добрался до „Галереи", до конца работы оставалось десять минут, и Дженни Хардэкр, которая вот уже семь лет была их бесценным главным помощником, начинала ритуал закрытия. У Дженни было приятное лицо и преждевременно поседевшие волосы, зачесанные назад. Она овдовела вскоре после рождения своего единственного сына. Обычно приход в „Галерею" смягчал все дурные чувства, которые испытывал Роберт. Тщательно натертый пол, круги направленного под нужным углом света, соблазнительные товары на стеллажах, полках и просто в кучах, запах водорослей, дерева и ароматических смесей были не только приятны сами по себе, но являлись и солидным доказательством достижений в бизнесе. Однако сегодня вечером эта солидность, казалось, испарилась, а вместо нее над всем воцарилась атмосфера какой-то уязвимости, будто за дверью уже стояли судебные исполнители, готовые схватить и беспощадно унести куда-то картины, ковры и лампы как беспомощных жертв насилия и мародерства. Тут Роберт встряхнулся – нельзя так поддаваться чувствам. Ему надо поговорить с Лиззи.

Дженни подняла взгляд от кассы и улыбнулась.

– Все о'кей?

– Не совсем, – ответил он.

Ее лицо сразу же приняло серьезное выражение.

– О Боже…

– Лиззи в офисе?

– Да, она там с мальчиками. Они заскочили сюда после школы.

Офис „Галереи" располагался на первом этаже в задней части и выходил окнами на беспорядочно разбросанные старинные маленькие фабрики, теперь недействующие. Зная, что ему придется проводить здесь много времени, Роберт спланировал офис как художественную студию, которую ему всегда хотелось иметь, – с высокими рабочими столами, чтобы на них можно было рисовать, с отличным освещением и большими пространствами на стенах для того, чтобы развешивать рисунки и картины. Когда он вошел, Лиззи, разговаривавшая по телефону, повернулась и помахала ему рукой, а Сэм и Дэйви, поглощенные рисованием космических кораблей на голых коленках Дэйви, бросились к нему и вцепились в ноги.

– Отстаньте, – сказал им Роберт. Лиззи тем временем говорила в трубку:

– Вот что я вам скажу. Сделайте-ка полдюжины, и посмотрим, как они пойдут. Или продадим, или вернем, с индивидуалами мы работаем так. Ведь у нас не просто магазин, но еще и салон. Устраивает? Да, пусть будут разные породы дерева, но это должны быть английские породы.

– Сэм, отпусти! – прикрикнул на сына Роберт.

– У тебя ботинки хлюпают…

– В Бате шел дождь. Отпусти, Дэйви.

– Не отпущу, пока Сэм этого не сделает…

– Нет, отпустишь, – разозлился Роберт. – У меня был ужасный день и нет настроения терпеть непослушных детей.

Лиззи положила трубку.

– Правда ужасно?

– Да, – ответил Роберт.

У него вдруг появилось зловещее предчувствие, что все идет наперекосяк. Пытаясь высвободить хоть одну ногу, он двинул ею слишком сильно и попал Дэйви по подбородку. Дэйви, не стеснявшийся плакать и в лучшие моменты жизни, мгновенно разревелся, схватившись за подбородок обеими руками.

Сэм удовлетворенно заметил:

– Ну вот, посмотри, ты, наверное, выбил ему все зубы, и теперь он лишь сможет есть йогурт и вот так реветь. Всю жизнь.

Роб наклонился и поднял ревущего Дэйви.

– Извини, дорогой, я не хотел сделать тебе больно.

– Я ненавижу йогурт, – завывал Дэйви сквозь прижатые к лицу руки.

– Дай-ка посмотрю. Убери руки и дай мне посмотреть на твой рот…

Лиззи сказала со своего места у телефона, где она все еще сидела:

– Что же было столь ужасного, Роб? Не волнуйся за Дэйви, с ним все будет в порядке, ты сам знаешь, как прекрасно он все переносит.

Дэйви широко раскрыл рот, и Роберт заглянул внутрь.

– Все на месте, слава Богу…

– Но я тем не менее думаю, что ты сломал ему челюсть, – заявил Сэм.

Дэйви громко задышал, широко раскрыв глаза.

– Не будь идиотом. Лиззи опять спросила:

– Что же было такого ужасного? Я хочу сказать, ты же знал все эти цифры и до того, знал, что у нас это были самые плохие полгода…

– Дела, видимо, не станут лучше, – ответил Роберт. Он опять нагнулся и поставил Дэйви на ноги. Тот стал пробовать сделать из своих рук подставку для сломанной челюсти.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я думаю, твоя челюсть скоро будет болтаться, как у старой обезьяны, – не унимался Сэм.

– Салливэн сказал, что никаких признаков общего улучшения в экономике нет, и мы, как и другие небольшие предприятия, вряд ли можем рассчитывать на улучшение бизнеса в обозримом будущем. Как он мило заметил, посещение магазинов вроде нашего является для людей роскошью, от которой они откажутся в первую очередь.

Сэм зашипел на Дэйви:

– Не отпускай, а то она отвалится. Лиззи встала и подошла к Роберту.

– Я жалею, что не поехала с тобой.

– Я тоже об этом жалею, но это никак не изменило бы ситуацию. Дело в том, что наш оборот для нынешних условий совсем не плох, но прибыли просто не хватает на наши расходы.

Дэйви прижался к коленке Лиззи и издал приглушенный стон. Лиззи нагнулась и решительно убрала его руки с подбородка. Глаза у него расширились от ужаса, он ждал, что вот-вот его нижняя челюсть упадет вниз, как сломанная ставня. Но этого не произошло.

– Вот видишь? Ты очень глупый, а Сэм – нехороший.

– Что значит нехороший? – с надеждой в голосе спросил Сэм.

Роберт ответил, посмотрев на него сверху вниз:

– Это человек, который получает удовольствие от того, что мучает слабых. На самом деле это и есть проявление слабости. Такие люди в душе всегда трусы.

Сэм встал, подошел к ближайшему столу и, повернувшись ко всем спиной, начал его легонько пинать. Лиззи подошла к Роберту и прижалась щекой к его груди.

– Я сегодня днем ничего не заказала. Это был приятный молодой человек, который делает наборные коробочки, деревянные, с решетчатыми крышками…

– Я думаю, у индийцев они дешевле. Она подняла голову.

– Мы поговорим обо всем этом позже?

– Да.

– Мамочка, а можно мне на ужин то же самое, что и Сэму? – спросил Дэйви.

– Ты же всегда ешь то же самое, что и Сэм!

– Я не хочу йогурта…

Лиззи посмотрела на Роберта и как-то грустно улыбнулась.

– Мы ведь сами хотели того, правда? Мы хотели этой комфортабельной, насыщенной жизни, полной работы и детей, с вечным круговоротом. Ведь мы хотели этого?

Он отошел от нее и стал ходить по комнате, поправляя бумаги, выключая аппаратуру и свет. Лиззи наблюдала за ним, ожидая ответа. Наконец он сказал, закрывая окно на модные задвижки особой конструкции:

– Конечно. Это жизнь выкидывает сюрпризы, когда их не ждешь, это жизнь все время ставит перед нами новые проблемы. Изменились не мы, Лиззи, изменилась ситуация вокруг нас.

– Значит, нам придется к ней приспосабливаться? Он ответил таким унылым голосом, какой она у него редко слышала:

– Думаю, да. Придется.

Этот вечер, как и другие вечера, прошел в череде событий, из которых складывался обязательный, всегда повторяющийся процесс: накормить детей, сделать с ними уроки, позаниматься музыкой, оторвать их от телефона и от телевизора и отправить спать. Лиззи всегда хотела, чтобы после двенадцати лет каждый ребенок ужинал с ней и Робом, отказавшись от более раннего по времени и более детского ужина, но два момента разрушили эти планы. Первый заключался в том, что ни Гарриет, ни Алистер не хотели есть вместе с родителями, выдвигая предлоги типа того, что они совсем не голодны, или не голодны в данный момент, не дописали свое изложение, не доделали французский, слишком устали или слишком увлечены книгой, что на деле оказывалось увлечением очередной серией „Закона в Лос-Анджелесе" или „Инспектора Морзе" по телевизору. А во-вторых, Лиззи открыла для себя тот факт, что к половине девятого вечера они с Робертом устают от детей. Сперва ее из-за этого мучило чувство вины, ведь она же сама всегда хотела иметь не меньше четырех детей, да и, как бы там ни было, она гордилась и была рада иметь большую семью, как она гордилась умом, способностями и силой характера своих детей… Но затем ее вдруг осенило, что она была не только матерью своим детям и женой Роберту, но еще и самой собой – Лиззи Мидлтон, и если у нее не будет немного свободного времени по вечерам, свободного от детей, то она просто чокнется. Тан что теперь в половине седьмого она готовила детям спагетти, какой-нибудь пирог и сосиски, а два часа спустя Роберт повторял эту же операцию приготовления ужина для себя и Лиззи. Барбара часто говорила:

– Мне просто смешно, что современных детей никогда не отсылают вовремя в кровать. Вы с Фрэнсис вплоть до четырнадцати лет к семи часам всегда были в постели.

– Серьезно? Мне так хотелось бы, чтобы меня теперь кто-нибудь уложил спать в семь часов, – отвечала Лиззи.

Этот вечер не отличался от сотни других таких же. Только Сэм, таинственно погруженный в себя, обмотал голову Дэйви своим футбольным шарфом „Манчестер Юнайтед", чтобы придерживать на месте челюсть, и скармливал ему небольшие кусочки сосисок, как беспомощному птенцу. Дэйви просто сиял от подобного внимания. Гарриет была необычно молчалива, что было вызвано, как подозревала Лиззи, ее слепой и безнадежной любовью к одному шестикласснику из общеобразовательной школы Ленгуорта – бесшабашному, очаровательному и никогда не обращавшему на нее внимания. Лиззи хотела поговорить об этом с Гарриет, но та никогда не считала Лиззи достойной секретов, и, когда Лиззи входила в ее комнату, Гарриет, находившаяся как раз в середине одного из нескончаемых телефонных разговоров с Хизер, понижала голос до шепота.

Алистер исчез из вида. Он, наверное, был сейчас у себя в комнате, своей любимой берлоге со спертым воздухом, где жил скрытой жизнью среди своих моделей и гор обожаемых комиксов, которые он читал с какой-то одержимостью.

К девяти часам в доме стало совсем тихо. Гарриет унесла магнитофон и свое разбитое сердце с собой в ванную. Сэм и Дэйви заснули, при этом Дэйви был все так же заботливо обвязан шарфом. Алистер, лежа на полу в своей комнате, пылко писал о вредных последствиях кислотных дождей. Лиззи загрузила стиральную машину, поставив программу на ночное время, когда электричество будет дешевле, составила еще несколько своих знаменитых списков на завтра и покормила Корнфлекса. Роберт пожарил два филейных куска мяса и грибы, сделал салат и положил несколько кусков черного хлеба в духовку, чтобы подогреть.

Лиззи сказала, тяжело усаживаясь на кухонный стул:

– Я иногда задумываюсь, неужели все, что мы делаем каждый вечер, повторяется во всей Англии, в тысячах и тысячах семей, где работающие родители имеют по нескольку детей? Неужели у всех этих родителей такое же тревожное чувство, что, как бы быстро ты ни бежал, ты на самом деле откатываешься все дальше и дальше назад. Я так устала, будто меня оглушили мешком с песком. Неужели мы устаем сильнее, чем должны уставать люди?

– Нет, нам это просто кажется, – ответил Роберт. Он поставил перед ней тарелку с мясом и грибами.

– Почему же? Мы что, больше работаем?

– Нет, но все время хотим достичь большего. Мы не можем быть удовлетворены только тем, что живы, что живем в тепле, одеты и сыты, мы принимаем все это за должное. Именно гонка за большим так изнуряет нас.

Лиззи взялась за грибы.

– Я сказала Фрэнсис во время Рождества, что счастье состоит в максимальном использовании своего потенциала.

– Действительно сказала?

– Да. Я сказала, что человек должен изучить и задействовать все уголки своего внутреннего „я"…

Роберт уселся напротив нее и стал с силой вращать ручку перечницы.

– А что тут не так?

– То, что все это кончается полным оглушением. Фрэнсис не знает, что значит быть по-настоящему усталой. Я говорила тебе, что она опять поехала в Испанию?

Нож, которым Роберт нарезал хлеб, замер у него в руках.

– Правда? Зачем?

– Она сказала, что считает непрофессиональным свое поведение с этими хозяевами гостиниц в Рождество. Сказала, что некоторые из ее клиентов начали намекать, что знают Италию как свои пять пальцев и пора бы ей подумать о чем-нибудь новом.

– Звучит логично.

– Да, конечно, – согласилась Лиззи, накладывая себе салат. – И это пойдет ей на пользу. В последнее время она была такая странная и мечтательная.

– Она всегда была мечтательной.

– Моя душа не успокоится, пока она не станет счастливой.

– Пока не станет счастливой? Ты имеешь в виду, пока не выйдет замуж?

– Она не должна жить так, как живет сейчас. Она ведь так стремится к любви. В одиночестве она столько теряет.

– Ты знаешь, многие люди выбирают одиночество. И мужчины, и женщины. Это не из-за того, что они лишены чувств. Большинство из них просто не находят нужного человека и решают, что лучше жить одному, чем с неподходящим партнером.

Лиззи намазала кусок хлеба маслом.

– Фрэнсис одинока. Она слишком привязана к небольшой группе людей.

– Ты в этом уверена?

– Она же мне близнец, – просто ответила Лиззи. Когда они съели немного сыра, потом по яблоку и решали, пить им кофе или нет, Роберт, извинившись, сказал, что не может отправиться спать, не поговорив об их делах.

– Тогда рассказывай, – зевая, ответила Лиззи.

– В общих чертах. Как ты знаешь, мы ежегодно выплачиваем проценты по банковскому кредиту – это пятнадцать тысяч фунтов. Кроме того, мы платим проценты по залогу за этот дом. Мы много тратим на жизнь. Только за отопление и электричество в прошлом году было уплачено полторы тысячи. А последний счет за телефонные переговоры составил почти триста фунтов, и это только за квартал. Есть еще текущие расходы на салон, о которых ты сама знаешь.

Он замолчал. Лиззи, стоявшая до того прислонившись к буфету, подошла и села на край стола.

– О, Роб, ну ведь мы не шикуем…

– Я знаю. Я с ужасом думаю, что, если наши дела не пойдут в гору, нам просто не на что будет жить.

Лиззи посмотрела на него с таким уставшим лицом, что у Роберта защемило сердце.

– Сколько же нам нужно зарабатывать?

– Примерно на пятнадцать тысяч в год больше. Она встала со стола, подошла к нему, обняла его голову и прижала ее к своей груди. Она вдруг подумала, что, хотя они и были сейчас вместе, от этого беда не казалась менее страшной. Лиззи представила себя, Роба и детей в крошечной, хрупкой, дающей течь лодке посреди неспокойного моря, дети жалобно плакали, а ее разрывало чувство вины и страха… Она тонула, а их маленькие руки обвивали ее тело.

Она сказала, все еще прижимая к себе голову Роберта:

– Я до конца не осознавала, насколько плохи наши дела. Я чувствую себя ужасно из-за того, что не понимала этого, что тебе приходилось быть один на один с нашей бедой…

– Я думал, что тебе не придется во все это вникать. Я надеялся, что это просто неблагоприятное стечение обстоятельств и нам придется только на некоторое время затянуть пояса.

– Значит, дефицит в пятнадцать тысяч фунтов может еще увеличиться? – Ее голос слегка задрожал.

Он попытался кивнуть головой. Она прошептала:

– Я, наверное, наивная, но никогда не думала, что для нас деньги могут когда-нибудь стать настоящей проблемой. Я хочу сказать, я никогда не думала, что мы будем миллионерами, я этого и не хочу, но я не представляла, что мы залезем в долги и будем не… неспособны…

– Шшш, – перебил ее Роберт. Он откинул голову, чтобы взглянуть на жену, и, стараясь обратить все в шутку, сказал: – Это всего лишь деньги.

– Так говорить нельзя, – с горечью произнесла Лиззи. – Так можно говорить лишь тогда, когда у тебя их много.

Оба они плохо спали, отчасти от переживаний, отчасти из-за того, что им мешал Дэйви, видимо, всерьез уверовавший в свое увечье. С полуночи до четырех часов утра он четыре раза приходил в их спальню. В конце концов, отчаявшись забыться сном хоть на полчаса, Лиззи положила его в кровать рядом с собой, и Дэйви лежал, сжавшись от страха, все с тем же красно-белым шарфом, обмотанным вокруг головы.

– Я – несчастный мальчик, – сказал он Лиззи.

– Я тоже несчастная, – ответила она.

Лиззи обняла его, думая, как лежала с ним здесь же, когда он был еще совсем крошечным. Тогда они все были уверены в своем благополучии. Она с трудом осознавала, как много денег они заняли. И ведь как легко их было занимать! А в банке постоянно, и даже настойчиво, спрашивали, будет ли у них достаточно денег, чтобы вернуть кредит, а они думали только о том, чтобы свозить детей в Австралию, которую они на велосипедах проехали вдоль и поперек, или чтобы купить новую машину… И они снова и снова брали деньги в банке, и долг рос и рос, пока не навис над ними дамокловым мечом, превратившись в угрозу их существованию. И с каким бы усердием ни работали они в „Галерее", они не могли резко увеличить свои доходы. Ведь источником прибыли были покупатели, хорошо берущие товар, а в данный момент никто не был расположен к покупкам. Лиззи думала, пытаясь согреть холодные ноги Дэйви своими руками, что в городе есть еще немало людей, лежащих в бессоннице и точно так же переживающих. Переживающих из-за долгов, детей, из-за ужасного ощущения бессилия, когда ты зависишь от обстоятельств и не можешь сам что-нибудь исправить.

Рядом с ней заворочался Роберт. Он вздохнул, открыл глаза и посмотрел мимо нее на Дэйви.

– Сколько зубов выпало за ночь, Дэйви? Дэйви недовольно зажмурил глаза. Лиззи сказала:

– Может, мне стоит попросить отца помочь нам?

– Лучше не надо…

– Я понимаю, но он так легко откликается… И я уверена, что он бы понял…

Роберт повернулся на бок, так что его лицо приблизилось к плечу Лиззи.

– Лиззи, я боюсь, что не выдержу этого. Одно дело просить денег, чтобы строиться, идти вверх, и совсем другое – просить о палочке-выручалочке, потому что боишься скатиться вниз.

– Не говори так!

– Но ведь я так думаю.

Дэйви осторожно просунул руку под шарф и ощупал свое лицо.

– Ты собираешься пойти в сад в этом шарфе?

– Нет, – ответил Дэйви.

– Тогда зачем ты пробыл в нем всю ночь?

– Сэм сказал, что шарф меня вылечит.

– У Сэма нечистая совесть.

Дэйви внимательно посмотрел на мать.

– Сэм сказал, что он и Пимлот будут разрешать мне играть с ними.

– Тебе нравится Пимлот? – спросила Лиззи.

– О, конечно, – благоговейно ответил Дэйви. Лиззи поцеловала его.

– Ты слишком похож на свою тетю Фрэнсис. Слишком благодарен за малое. – Она улыбнулась и иронически сказала Роберту: – Подумай только о Фрэнсис! Подумай о Фрэнсис и подумай о нас!

– Ты всегда так за нее переживала…

– Я и сейчас переживаю. А она путешествует по южной Испании…

– Шшш, – прервал ее Роберт.

Дэйви заметил, ощупывая большой шерстяной узел на макушке:

– В Испании хорошие футболисты. Это сказал Пимлот.

– Ты не будешь против, если я пойду и поговорю с Джулиет? – спросила Роберта Лиззи.

– Разумеется, нет. Но чем, скажи на милость, нам может помочь Джулиет?

– Я не знаю. Возможно, ничем. Но мне бы хотелось увидеться с ней.

Роберт начал вылезать из постели.

– Сама решай…

– Не будь таким раздражительным.

– Я вовсе не раздражительный, – раздраженно произнес он, – я просто не вижу смысла в том, чтобы посвящать Джулиет в наши беды. Но, если тебе хочется поговорить с ней, поговори.

– Да, хочется, – заявила Лиззи. – Хочется. Потому что поговорить об этом с Фрэнсис я в данный момент не могу.

Джулиет развешивала выстиранное белье. Она не вела дом так же систематически и серьезно, как Барбара, но некоторые домашние хлопоты доставляли ей истинное удовольствие. Например, развешивание белья. Отчасти это объяснялось расположением коттеджа на высоком, продуваемом ветрами месте, которое как будто было специально предназначено для сушки белья. Джулиет нравилось наблюдать за ним, когда оно трепетало и надувалось на ветру, подобно парусам морских кораблей. Иногда ветер раздувал ее белье тан неистово, что его уносило со двора, и Джулиет приходилось доставать простыни и одежду из кустов ежевики или снимать с дощатых ворот. Она как раз развешивала по местам найденное белье, когда заметила отблеск солнца на крыше автомобиля, ехавшего по дороге к ее дому. Через несколько секунд она увидела и Лиззи.

– Ты будто сошла с картинки из „Матушки Гусыни", – сказала та, вылезая из машины.

– Это мое седое оперение вызывает сходство с „Матушкой Гусыней". А ты выглядишь уставшей.

– Я не спала всю ночь. А я этого не переношу. Я просто не могу нормально функционировать на следующий день.

Джулиет провела ее в дом. На столе стояла швейная машинка, валялись лоскуты различных тканей, а у камина красовался глиняный горшок с петрушкой. Одно из окон было открыто, и занавеси развевались на утреннем ветерке. Лиззи вдруг почувствовала, что по какой-то непонятной причине, несмотря на усталость, гостиная Джулиет взбадривает ее сокрытой здесь энергией и устойчивостью. Комната давала чувство безопасности.

– Ты когда-нибудь испытывала нехватку денег? – спросила Лиззи.

– Всю жизнь.

– Брала в долг?

– Нет, я этого не переношу. Это – один из основополагающих принципов моего морального кодекса. Этот дом я выкупила сразу же, наличными, уплатив тридцать тысяч фунтов, оставленных мне матерью. Я не смогла бы взять эти деньги в долг.

– А мы брали в долг, – сказала Лиззи, нагнувшись к душистым пучкам петрушки.

– Я знаю. Все это делают, кроме меня.

– А теперь стало очень трудно выплатить их обратно…

Джулиет набрала воды в чайник. Она подумала о Грейндже, о детях Лиззи и о том бизнесмене, который сказал утром по радио, что впервые за последние двадцать пять лет его книги заказов были пусты.

– Я не жду, что у тебя есть готовое решение, – выпрямляясь, проговорила Лиззи. – Я не ожидаю от тебя какого-то ответа. Мне просто надо было сказать это кому-то, кроме Роба, а с мамой я говорить об этом не хочу.

Джулиет поставила чайник на плиту и вернулась к Лиззи.

– Мне очень жаль вас.

– Мы были ужасными дураками, такими легкомысленными…

– В конце концов, вы же не бизнесмены, а художники.

– Мы учились бизнесу, – заметила Лиззи. – По крайней мере, мы так думали. – Она взглянула на Джулиет. – Что для меня невыносимо, так это то, что мне на ум не приходит ни одной толковой мысли. Если бы я могла найти выход и знала, что для этого надо сделать, я сделала бы это.

– Почему бы в таком случае одному из вас не подыскать себе работу? – небрежно произнесла Джулиет.

 

ГЛАВА 9

Луис привез Фрэнсис в Гранаду по красивой извилистой дороге, проложенной в горах. Он сказал, что, хотя и родился в Севилье, очень любит Гранаду, поскольку этот город соединяет в себе жизненную энергию и некую грусть и очень красив по архитектуре. Последнего мавританского короля Гранады, рассказывал Луис, весьма неромантично звали Боабдил, и, когда ему пришлось в 1492 году бежать из города, он горько плакал, расставаясь с его дворцами, фонтанами и минаретами.

– У него была суровая мать, которая сказала ему: „Ты плачешь, как женщина, над тем, что не смог защитить, как мужчина".

– Что-то вроде этого могла бы сказать и моя мать, – заметила Фрэнсис.

– И моя тоже…

Они, улыбаясь, посмотрели друг на друга. Луис продолжал:

– Я хотел учиться в местном университете, но отец послал меня в Лондон, считая, что Лондонская школа экономики – это школа бизнеса. Он не имел представления о тамошней атмосфере, и я ему никогда об этом не говорил.

– А вообще испанские дети доверяют свои мысли родителям?

– Ну уж никак не мое поколение.

– А Хосе? Хосе с вами делится?

– Он делится всем со своей матерью, – немного нахмурившись, ответил Луис.

Фрэнсис взглянула в окно, но, увидев со своей стороны глубокий обрыв, тут же вновь посмотрела на Луиса. Ей очень хотелось расспросить его о браке, а он явно избегал разговора о своей жене, хотя носил на безымянном пальце левой руки обручальное кольцо – обычное золотое кольцо обычного женатого католика.

– Я простила Хосе, – сказала Фрэнсис. – И думаю, вы должны сделать то же самое.

Луис пожал плечами.

– Для вас он может быть очаровательным парнем, но для меня он является лишь разочарованием. Единственное, чего он хочет, – это удовольствий.

– Может быть, вам не следует давать ему так много денег?

Он взглянул на Фрэнсис.

– А у вас много денег, Фрэнсис?

– Нет, но достаточно.

– И вас это устраивает?

– Да, устраивает.

– Но тогда вы – пуританка.

– Нет, я не пуританка!

– Вы уверены? – Он стал подражать ее манере говорить: – Нет, Луис, я не могу выпить еще бокал шерри, хотя он и отличный… Нет, Луис, я не могу задерживаться так поздно, чтобы поговорить с вами о философии, ведь я здесь по делу и должна хорошенько выспаться, чтобы наутро голова была свежей… Нет, Луис, я не стану задавать вам личных вопросов, ведь это неприлично.

Некоторое время она мрачно смотрела вперед.

– Я действительно такая?

– Нет, не такая. Поэтому я и поддразниваю вас. Вы говорите мне все это, но, думаю, ваши слова не соответствуют вашим чувствам.

– Ненавижу, когда мне льстят, – заявила Фрэнсис. – Я этому не верю.

– Я вам не льщу. Я часто говорю, что вы не правы, а ваши взгляды слишком либеральны.

– А ваши – слишком жесткие.

– Я – испанец. Мы люди консервативные и любим трагизм. Здесь все больше и масштабнее, включая и стихийные бедствия. Посмотрите вперед.

Фрэнсис взглянула по ходу движения. По другую сторону огромной возделанной равнины, к которой они приближались, виднелась стена из гор и снега.

– Это Сьерра-Невада. Скоро вы увидите сам город. Я подъеду к нему с севера и введу вас через старые арабские ворота Пуэрта де Эльвира. Мы погуляем в Альбайсине, где раньше жили охотники, охотившиеся с ястребами; сейчас это бедный, но интересный квартал. А потом посмотрим на Альгамбру, являющуюся гордостью Гранады. Затем я угощу вас обедом в „Парадоре".

– Так мило с вашей стороны, Луис, уделять мне столько времени, но я уже, знаете ли, и так решила в пользу „посады".

– Для меня это не трата времени. Мне это нравится. Она ничего не ответила, только быстро взглянула на его лежащие на руле руки и снова перевела взгляд на приближающуюся гору со снежной вершиной.

– Мне нравится это делать, – снова заговорил Луис. – Я счастлив быть с вами. Я делаю это только потому, что мне это нравится.

В садах Генералифе Фрэнсис присела, чтобы сделать некоторые записи.

„Генералифе" – по-арабски „сад создателя", – записала она своим крупным четким почерком. Она на секунду закрыла глаза и повернула лицо к чистому раннему летнему солнцу. Если бы Фрэнсис открыла глаза (к своей радости и удовольствию, как и все в этот день), она увидела бы длинную зеленую полосу Патио де ла Асекиа, розы, кусты мирта, апельсиновые деревья и возвышающееся над ними беспрестанное мерцание фонтанов, которые равномерно, в непрерывном, гипнотическом ритме поднимались и падали. Если бы она посмотрела немного левее, то увидела бы древнюю укрепленную стену, увитую плющом. А если бы еще немного опустила взгляд, она увидела бы Луиса. Он сидел в тени своеобразного балкончика, тоже закрыв глаза. Она открыла-таки глаза, посмотрела на него и подумала, что он расположился на камнях с неожиданной для такого солидного мужчины грацией.

Фрэнсис продолжила записи.

„Эти сады и дворец были летней резиденцией правителей Гранады. Влияние культуры мавров ощущается здесь очень сильно. Много чудесных растений и – вода, вода, повсюду вода. Прекрасные места для художников и фотографов. Кухня в городе тоже очень интересная, в большей степени оставаясь кухней мавров (за обедом Луис заставил ее попробовать особую сухую ветчину с бобами, большими бобами под названием „хабас", которые, как он сказал, очень любили мавры). У меня такое впечатление, что мавры здесь знали все о настоящей жизни, о воздухе, воде, цветах, музыке, пейзажах и вообще о том, как доставить человеку удовольствие".

Она ненадолго задумалась, чисто по профессиональной привычке, о возможных впечатлениях от Испании клиентов „Шор-ту-шор". Не сочтут ли они, что экзотические и утонченные прелести Альгамбры с ее видами и архитектурой совершенно затмеваются кошмаром парковки взятых напрокат автомобилей? Да разве волновало это ее саму сегодня? Если быть честной, волновало ли это ее вообще с того момента, как она ступила на прогретые солнцем плитки пола своей комнаты в „посаде" в Мохасе и безошибочно почувствовала какой-то зов, совершенно не связанный с опрятным офисом в Фулэме, с пунктуально звонящей ей Ники, беспокоящейся о том, не будет ли в новом туре по этрусским памятникам и садам Возрождения слишком много пеших маршрутов для ее верных, но уже престарелых клиентов? Разве она, по крайней мере в продолжение нескольких последних дней, не погрузилась в пучину совершенно другой жизни по сравнению с той, которую знала прежде, и разве не позволит она себе подчиниться ее ритму под этим ярким солнечным светом? Она отложила свой блокнот и оперлась руками о теплые старые камни, уложенные здесь по приказанию султана Абуль-Валлида Исмаила I, по которым его жена Зорая неслышно ступала, направляясь на тайные свидания со своим любовником во Дворце Кипарисов.

„Чарующая красота, – подумала Фрэнсис, – чарующая! Или я просто поглупела? Надеюсь, что это не так, иначе это будет для меня разочарованием, а я тан устала от разочарований! По крайней мере, сегодняшний день не разочаровывает. И вчерашний тоже. Да и день, когда я прибыла сюда. С того момента, как я сюда приехала, мне не только не недоставало чего-либо, а даже наоборот, я получала то, о чем не осмеливалась и думать. Когда Луис проснется, я спрошу, сможем ли мы посмотреть могилу Католических Монархов. После Христофора Колумба меня просто тянет к замечательным испанским могилам".

Луис не спал. Его глаза были прикрыты, но не полностью, и он часто украдкой осматривал Фрэнсис, сидевшую под лучами солнца в такой соломенной шляпе, что, если бы подобная шляпа досталась ему, он сразу сжег бы ее, настолько она была унылой и бесцветной. Он подумал, что, если бы Фрэнсис принадлежала ему, он, конечно, не стал бы одевать ее в эти смелые утонченные наряды, которые с таким шиком носят испанские женщины, но уж, конечно, он заставил бы ее перестать прятать свое тело под этими безликими одеждами, как будто специально предназначенными для того, чтобы никто не смог ничего о ней узнать. А между тем люди смотрели на нее, Луис это заметил. И в этом не было ничего удивительного. В конце концов, ему и самому хотелось смотреть на нее и узнать о ней немного больше.

К своему удивлению, он за обедом достаточно много рассказал ей о себе. Единственное, о чем он решил не говорить, это о своем браке, распад которого и продолжающееся номинальное существование символизировали живущие внутри у Луиса противоречия, которые ему так и не удалось разрешить. Они символизировали опутавшие его оковы католицизма, сохранявшиеся вне зависимости от того, обращал ли он на них внимание; борьбу между традициями и новыми, пусть неоднозначными, но прогрессивными ценностями. Как бизнесмен, он приветствовал возможности, предоставляемые европейским экономическим объединением. Как испанец, он отрицал любой процесс, ведущий к ущемлению гордости Испании, сложной, непостоянной испанской натуры.

– Каждый день в Испании похож на своеобразное приключение, – смеясь, сказал он Фрэнсис. – Чего только стоит сесть на поезд…

И затем, по какой-то непонятной причине, он рассказал ей о своем браке.

Она слушала с таким вниманием, с каким люди выслушивают лишь что-то очень для них важное.

– Я был влюблен. Конечно же, она была очень красива. Но следует учитывать строгости нравов, царивших в шестидесятые годы в добропорядочных семьях среднего класса, каковыми и были наши семьи. Мы не могли хорошо узнать друг друга, не могли расслабиться, не могли, – он сделал паузу, – иметь интимных отношений. Тогда между парнями и девушками веселой дружбы быть не могло, не было никаких гуляний, никаких экспериментов. Наши родители принимали в моих отношениях с невестой слишком большое участие, как, наверное, ранее и их родители с ними. Я не жалуюсь на судьбу. Этот способ жениться ничуть не хуже полной свободы выбора. Когда в твоем распоряжении весь мир, выбирать тоже нелегко. Хосе никогда не будет выбирать. Зачем ему это? Его мама присматривает за ним, как за ребенком, и у него столько девочек, сколько ему хочется. Мне это не нравится, но его мать не обращает на мое мнение никакого внимания. Она считает, что мне не нравится все, что дает свободу ному угодно в Испании, кроме меня самого.

– А это правда? – спросила Фрэнсис.

Он посмотрел на нее чуть ли не уничижительно.

– Что за вопрос! Просто я не думаю, что кто-либо на этом свете, будь то мужчина или женщина, может вести себя так, будто ему или ей заранее все известно, а моя жена ведет себя именно так. Невозможно жить с женщиной, которая любой разговор считает ерундой, которая заранее знает, что она права, поскольку она – женщина и мать, а я не прав, так как я – испанский мужчина. – Он опять улыбнулся и добавил: – Я слышал, что в севильской полиции служит женщина-полицейский. Это прекрасно. Я сказал матери Хосе, что она должна той женщине подражать, и в меня швырнули тарелкой.

– Еще бы не швырнуть, – улыбнулась Фрэнсис. Она ела чайной ложечкой густую черную пасту из айвы, которая, как сказал Луис, была таким же старинным блюдом, как и большие бобы.

– Вы такая невозмутимая. Почему бы вам не закричать на меня?

– Это было бы глупо.

– Вот я и боюсь, что мать Хосе немного глупа. Она – мать моего сына, и когда я женился, то любил ее. Можно лишь сожалеть, что умирает любовь, ведь когда-то она была живой субстанцией, а все живое прекрасно. А почему вы не вышли замуж?

Фрэнсис положила свою ложечку на теперь уже пустое блюдце. Она посмотрела на свой бокал. Он тоже был почти пуст. Сколько же бокалов она уже выпила?

– Я никогда не хотела этого.

– Вы не верите в брак? – в его голосе промелькнула нотка надежды.

– Нет, я верю в брак. Я не думаю, что он мог бы просуществовать столь долго как социальное явление, если бы изначально не был лучшим, что женщины и мужчины могли придумать для организации общества.

– И что же? – спросил Луис, наполняя ее бокал. Фрэнсис наклонила голову. Волосы упали вперед, закрыв от Луиса ее лицо.

– Мне хотелось бы иметь с мужчиной такие отношения, – осторожно сказала она, поворачивая свой бокал за ножку, – которые усиливали бы желание жить. Предположим, что мы с этим мужчиной находимся в комнате; тан вот я бы хотела, чтобы он думал, что эта комната – лучшая на свете, потому что в ней нахожусь я. И мне самой хотелось бы чувствовать то же самое по отношению к нему.

Он немного помолчал, затем спросил:

– Ну а почему бы такому не случиться?

– Дело не в том, что это не должно случиться. Просто этого еще никогда не было.

Она взяла бокал и сделала еще один глоток.

Луис ничего не сказал. Она посмотрела из-под волос на смуглую кисть его руки, контрастирующую с бледно-голубым манжетом рубашки. Ладонь Луиса лежала на скатерти сантиметрах в пятнадцати от ее руки – с белой кожей и серебряным браслетом на запястье, – держащей бокал с вином.

Луис прервал молчание:

– А теперь я собираюсь показать вам самые красивые сады.

Лежа сейчас в прекрасном саду и глядя на Фрэнсис, он ощущал прилив чего-то намного более сильного, чем простое любопытство. Это было смесью стремления к обладанию и защите, восхищения и, подумал он с изумлением, какого-то страха. Кто она такая? Почему у него тан часто возникало ощущение, что она уходит от него по каким-то лабиринтам мысли, а он старается догнать ее, схватить и попросить все объяснить? И почему когда она делает совершенно обыденные вещи, как сейчас, например, сняв сандалии и обнажив бледные, немного большие для того, чтобы быть красивыми, ноги, то наполняет его желанием. Он тихонько сглотнул, думая, что никто не может услышать его за звуками шумящей в фонтане воды.

– Луис? Вы проснулись? – спросила Фрэнсис. Он сел, потягиваясь.

– Да.

– Вы отвезете меня к надгробиям? К могилам Фердинанда и Изабеллы, о которых вы мне рассказывали?

Зная, что ей это не понравится, он поборол желание сказать, что готов отвезти ее, куда только она пожелает, и вместо этого произнес:

– Конечно. Я всегда любил смотреть на них. Карл Пятый поставил эти надгробья, так как очень гордился своими дедом и бабкой. Не стоит ли подумать о том, как хорошо заиметь внука, который так высоко тебя ценит?

Фрэнсис была потрясена красотой надгробных плит. Они были изготовлены в Италии из белого мрамора. В установленных рядом стеклянных витринах виднелись корона Изабеллы и меч Фердинанда, а также знамена тех времен, когда Гранада была завоевана для Католической Церкви, а бедный Боабдил, рыдая, был вынужден удалиться в жестокий мир, за стены принадлежавшего ему до тех пор рая. У могилы Изабеллы горела крошечная, слабая лампочка, которая, как сказал Луис, была поставлена в соответствии с ее завещанием.

– Электрическая лампочка? Луис улыбнулся.

– Конечно, нет. Когда я был мальчиком, даже молодым человеком, это была свечка.

Остальная часть собора Фрэнсис не понравилась.

– Здесь все непропорциональное и слишком тяжелое.

– Испанцам нравится тяжеловесность.

– И все эти бронзово-золотые штуки. Это тан ужасно. Разве нельзя было просто оставить фактуру камня?

– Создатели собора хотели, чтобы все блестело, чтобы здесь создавалось ощущение яркого света. Этот собор считается одним из выдающихся памятников испанского Возрождения.

Фрэнсис прислонилась к колонне, даже более массивной, чем та, которой она касалась несколько месяцев назад в Севильском соборе.

– Луис, я больше не смогу ничего осматривать…

– Мне следовало уже давно остановить вас, вы устали.

– От осмотров. От мыслей о маврах. Я бы очень хотела, но…

Он взял ее за руку.

– Вы можете идти? Вы дойдете до „парадора", где мы оставили машину, или подождете, пока я подгоню ее сюда?

– Я дойду. Со мной все в порядке. Может быть, это все из-за соборов, особенно католических.

Она взяла его под руку, чувствуя, что повисла на нем слишком тяжело с точки зрения приличий, хотя и не настолько тяжело, как ей того хотелось бы, и поэтому немного отстранилась. В ответ на это Луис локтем прижал ее руку к себе.

– Пойдемте. Вы больше не английская барышня. – Он вывел ее на солнечный свет. – Не оглядывайтесь на фасад собора. Даже я, лояльный испанец, думаю, что он ужасен. Я собираюсь найти вам что-нибудь попить. Здешняя вода очень знаменита, и вам подадут ее с лимонным соком и сахаром.

Через несколько минут он усадил ее на зеленый металлический стул под навесом и сказал:

– Ну вот. А теперь снимите свою шляпу и расслабьтесь…

– Я не думаю, что моя шляпа вам нравится.

– Скажем так, я думаю, что существуют более интересные шляпы.

– Она хорошо защищает меня от солнца, иначе моя кожа покраснеет и покроется веснушками.

– Веснушками?

– Вот, – указала она на свой нос, – они очаровательны у детей, но не у взрослых.

Луис повернулся на стуле и крикнул что-то официанту.

– Мне следовало бы заняться испанским, – заметила Фрэнсис. – Для человека, работающего в турбизнесе, я, к своему стыду, очень слабый лингвист.

– Вы музыкальны?

– Не очень. Он засмеялся.

– Слушайте, какие же тогда в вас положительные стороны?

Она тоже улыбнулась и без всякого кокетства заявила:

– А это вы скажите мне сами.

– Вы серьезно?

– Нет.

– О, – вскричал он, всплеснув руками, – вы опять ускользаете?

– Луис…

Он подался вперед, его темные глаза блестели.

– Послушайте, Фрэнсис, мне хочется понять вас. Я никогда еще не говорил так с женщиной, никогда не чувствовал себя настолько поглощенным тайной. Но, когда я подбираюсь к ней чуть ближе, вы прячетесь от меня. Почему? Чего вы боитесь?

Она посмотрела на него в упор.

– Я не знаю.

Подошел официант с двумя высокими стаканами лимонного сока, кувшином воды и маленьким металлическим блюдцем с белыми пакетиками сахара. Он поставил все это на стол. Луис не обратил на него ни малейшего внимания.

– Фрэнсис, мы теперь друзья. Мы поддразниваем друг друга, смеемся вместе, рассказываем друг другу разные вещи. Это длится еще недолго, дня два-три, но большую часть этого времени мы провели вместе. Я не опасный человек. Взгляните на меня: сорок восемь лет, три лишних килограмма, представитель среднего класса. Моя теща назвала бы меня типичным буржуа. Я не волн. Мы занимаемся бизнесом, и это постепенно перерастает в дружбу. Или вы предпочитаете отправиться в Кордову одна?

– Конечно нет, – ответила Фрэнсис, почувствовав вдруг страх и отнюдь не из-за того, что ей придется ехать в Кордову одной.

– Тогда не надо, – сказал он почти с жаром, ловко смешивая напитки, – вести себя так, будто я – какой-то дикарь, а вы – побитая собака.

Она молчала. Луис закончил процедуру смешивания лимонада и протянул ей стакан.

– Попробуйте, достаточно ли сладко. Она сделала глоток.

– Достаточно. Очень вкусно, Луис.

– Правда?

Фрэнсис осторожно произнесла:

– Мне кажется, что жизнь в одиночестве имеет и хорошие стороны, и плохие. В ней также есть нечто такое, что не имеет ни положительного, ни отрицательного знака. Оно просто в ней есть. В моем случае это нечто, в частности, проявляется в том, что у меня выработались определенные устойчивые реакции на внешние раздражители, и одной из них является стремление уйти в сторону в тех случаях, когда мне что-то не понятно. В таком отступлении, по-видимому, проявляется мой защитный рефлекс. Это не критическое отношение к другим людям, а просто моя привычная реакция.

Он кивнул. Его взгляд был устремлен на противоположную часть небольшой площади с ее маленьким, неохотно бьющим фонтаном в стиле барокко и плотно припаркованными машинами.

– Но почему вы исходите из того, что новое обязательно причинит вам вред? Почему вы не допускаете, что новое может сделать вас богаче, счастливее?

– Я понимаю, что может быть и так. Понимаю, что новое может принести мне благо.

– Тогда в чем же дело?

– Потому что я не знаю… Я хочу открыться, но не знаю как… – почти умоляюще сказала Фрэнсис. И резко добавила: – И не мучайте меня разговорами об этом.

Его лицо оставалось абсолютно серьезным.

– У меня и в мыслях этого не было. – Он поднял ее шляпу с пустого стула между ними. – А теперь наденьте эту вещицу, и мы не спеша пройдемся до „парадора".

Фрэнсис кивнула и послушно надела шляпу, слегка сдвинув ее на затылок, что придало ей несколько старомодный вид. Она посмотрела на Луиса в ожидании одобрения.

– Извините, но я не могу больше этого выносить, – проговорил он и, протянув руки, осторожно снял с нее шляпу. – Я с удовольствием куплю вам новую, а эта пусть остается здесь. Дети хозяина кафе очень позабавятся, когда найдут ее.

Фрэнсис с легким сожалением посмотрела на свою шляпу. Она когда-то по случаю купила ее на распродаже в одном киоске на Норт-Энд-роуд.

– Бедная моя шляпка! – с притворным сожалением воскликнула она, немного взволнованная тем, что Луис сам снял с нее шляпу. – А что вы купите мне вместо нее?

Он положил несколько мелких купюр и отсчитал мелочь на поднос, на котором им принесли воду и сок, и ответил без тени улыбки:

– Что-нибудь похожее на колпак для осликов, с отверстиями для ушей.

На обратном пути он спросил, не сочтет ли она грубостью с его стороны, если он сделает несколько деловых звонков. Она ответила, что ни в коей мере. Луис установил спинку ее сиденья так, чтобы она, как и в день своего прибытия, могла откинуться назад и разглядывать сквозь люк в крыше машины голубое небо, темнеющее по мере того, как солнце медленно скатывалось за мрачный контур гор Сьерра-Невады.

Луис спросил:

– Вам так удобно?

– Да, очень. Просто блаженство. Никогда раньше так не было.

Позади нее, на заднем сиденье, лежала ее новая соломенная шляпа, тулья которой была пониже, чем у старой, а поля в три раза шире и очень мягкие. Луис заставил Фрэнсис примерить одиннадцать шляп, и это за пятнадцать минут! Она не примеряла такого количества шляп за всю свою жизнь. У нее была еще только одна шляпа – темно-синяя фетровая, стандартная шляпа англичанки из среднего класса, какую надевают мамы на родительские собрания в школе или подружки невесты во время зимних свадеб. Луису она, конечно, тоже не понравилась бы. Он бы сказал, что в ней нет жизни, и был бы прав. Она подумала о своей старой шляпе, оставшейся лежать на столике в кафе, и почувствовала прилив радости, как будто ей удалось одержать маленькую, но важную победу. Когда Фрэнсис наконец выбрала новую шляпу и Луис одобрил ее выбор, она вдруг, к собственному удивлению, сказала:

– Я думаю, неплохо было бы купить шелковый шарфик и завязать его вокруг шляпы.

– Вы абсолютно правы, но куплю его я, – охотно согласился Луис.

И он купил ей длинный лилово-зеленый, с голубым отливом шарфик из чистого шелка, а женщина-продавец ловко завязала его вокруг тульи новой шляпы, так что его концы ниспадали мягкими струями с больших изгибающихся полей.

– Вот так лучше, – сказал Луис, глядя на нее, – намного лучше.

– Даже в сочетании с футболкой „Марк и Спенсер"?

– Даже с ней.

И вот теперь шляпа лежала позади нее, а концы шарфа были аккуратно расправлены поверх сложенного пиджака Луиса. Фрэнсис подумала, что глупо испытывать такую радость по поводу какой-то соломенной шляпы, но это была действительно шикарная шляпа, и никогда раньше она не решилась бы заплатить и четверть такой суммы за вещь, предназначенную всего лишь защищать от солнца. Правда, такая шляпа была не просто вещью, она была символом элегантности, в ней было что-то романтическое, а главное – ее купил для нее Луис.

Он уверенно говорил в телефонную трубку на быстром резковатом испанском, ритм которого отличался от итальянского и уж совсем далек был от английского. Луис рассказывал ей, что являлся совладельцем обувной фабрики в Севилье и еще одной, производящей специальную строительную оснастку. Он также владел небольшим виноградником, несколькими небольшими гостиницами, и, конечно, был еще этот новый проект фермы по производству экологически чистой продукции. Работать на этой ферме должны были в основном женщины, поскольку, как он объяснил Фрэнсис, они работают лучше мужчин.

– Работа для них особенно важна, потому что обеспечивает материально и их детей.

Он собирался вложить в эту ферму большую часть денег, заработанных в течение последних двадцати пяти лет, и надеялся, что она будет крупнейшей в Европе. Луис спросил Фрэнсис об обороте „Шор-ту-шор". Она назвала цифру.

– И это при двух сотрудниках?

– Одна работает полную рабочую неделю, вторая – неполную, и я.

– Неплохо.

– Да вы бы уж помолчали, – без всякой злости заметила Фрэнсис.

Луис улыбнулся.

– Через десять лет, когда вы будете в моем возрасте, вы станете ворочать миллионами.

– Мне достаточно и сегодняшнего уровня.

Ей действительно этого было достаточно, думала она сейчас, но проблема состояла в том, что небольшой бизнес имеет обыкновение разрастаться, как бы кто ни старался это приостановить. Ведь приехала же она в Испанию, хотя клялась себе, что Италии для нее и ее клиентов будет вполне достаточно. И вот, на заднем сиденье машины лежит шляпа, купленная ей мужчиной, с которым она предполагает делать бизнес. А сколько они успели поговорить за это время о делах? Да почти нисколько.

– Поговорите обо всем с Хуаном, – предложил Луис, адресовав ее к менеджеру гостиницы, – обсудите с ним цены. Вам нравятся мои гостиницы, мне нравится ваша фирма. На этом мы с вами сошлись, что осталось – это деньги, вот и обсудите вопрос о деньгах с Хуаном.

Хуан был маленьким, подвижным и очень пекущимся о хорошем мнении со стороны Луиса. Это делало его немного необъективным по отношению к Фрэнсис, которую, как бы там ни было, Луис лично привез в Мохас, и заставляло слишком много улыбаться. Было похоже, что дело у них пойдет без осложнений. Фрэнсис собиралась забронировать шесть из десяти двойных номеров гостиницы на неделю в мае и на неделю в октябре следующего года по специальным расценкам, с завтраком и обедом. Обе стороны договорились рассматривать это как эксперимент, чтобы посмотреть, какова будет реакция у клиентов „Шор-ту-шор". Лично у Фрэнсис не было никаких опасений. Гостиница с ее прохладными, запутанными двориками, удобными, с любовью обставленными спальнями, красивым тенистым садом и прекрасной кухней не могла не понравиться. Как и вся окружающая местность, где возможности для любимых англичанами прогулок пешком были неограниченны…

– Что вы за нация – ходить пешком для удовольствия? – говорил Луис. – Здесь мы ходим пешком только для того, чтобы добраться до нужного места.

…Замечательные виды, интересная флора и фауна. Так же как и сама Гранада, экзотическая и неожиданная, где сегодняшние католики хранят в памяти веками укоренившееся мавританское прошлое.

„Так странно, – думала она, мечтательно уставившись в небо, – что здесь мне даже не пришлось заботиться о делах, все устраивалось само собой. Как будто стоишь на берегу моря и позволяешь каждой накатывающей волне приносить тебе то, что ты хочешь, даже если ты и не знаешь, чего же тебе хочется, но, получив, уже боишься потерять".

Луис положил трубку.

– Современная экономика. Глупость! В будущем году, наверное, будет дешевле импортировать кожу для наших туфель из Аргентины, чем использовать испанскую. Я разбудил вас? Вы спали?

– Нет.

– Вы проголодались?

– Пока нет.

– Фрэнсис, я хочу показать вам еще кое-что до нашего отъезда из Мохаса. Затем мы отправимся в Кордову.

– Завтра?

– Или послезавтра.

– Но в пятницу я должна улетать домой.

– Почему?

– Не спрашивайте почему. Вы сами знаете. Меня ждут дела, как и вас.

– Иногда нам приходится нарушать правила или подправлять свои планы. Разве вам не хорошо сейчас?

– Вы же знаете, что хорошо.

– Тогда на данный момент это важнее вашего или моего бизнеса. Есть такое ужасное английское слово „благоразумный". Я не переношу его. Это слово не имеет ни малейшего отношения к тому, что следует считать разумным.

– Раньше оно имело отношение к разуму, чувствам. Им определяли думающего, эмоционально переживающего человека.

– Серьезно?

– Да.

– Тогда я его прощаю. Я буду использовать его в старом смысле. А сейчас, Фрэнсис, я хочу, чтобы вы были благоразумны в том смысле, когда разум дарит благость через осознание своих чувств.

Она не смогла ответить. Она только отвернулась, чтобы скрыть лицо, полное восторга. После небольшой паузы Луис неопределенно хмыкнул, поднял трубку аппарата сотовой связи и стал набирать номер в Мадриде.

 

ГЛАВА 10

Этой ночью ей снилась Лиззи.

Она поднималась вверх по дорожке к дому Джулиет и слышала, как кто-то плачет. Этот плач становился все громче и громче, а затем она увидела, что человек, который плакал, бежит ей навстречу. Когда бежавшая фигура приблизилась, Фрэнсис увидела, что это была Лиззи, выглядевшая очень молодой, лет двадцати, с длинными волосами, в одном из халатов Барбары. Когда они поравнялись, Фрэнсис протянула руки, чтобы обхватить Лиззи, но та не обратила на сестру никакого внимания, продолжая с плачем бежать дальше, мимо нее, а затем исчезла. После этого Фрэнсис видела еще несколько мимолетных снов. Один из них про Гранаду, про украшенные резьбой арки Дворца Львов в Альгамбре. Но когда утром она проснулась, то помнила только сон про Лиззи.

Поутру ее комната была чудесной. Прохладная, со светлым голубоватым воздухом, как в доме на берегу моря, со шторами, мягко шуршащими по кафельному полу. Женщина, жившая на ближайшей улочке, прямо под гостиничным садом, кричала, как и каждое утро: „Пепе! Пепе! Пепе!" – зовя своего маленького сына. Фрэнсис ни разу не слышала, чтобы он ответил. Видимо, он не хотел идти в маленькую, чисто выбеленную школу у церкви и теперь прятался где-то, озорной, подвижный маленький испанский Сэм.

Она села в кровати, откинув белую вышитую простыню. Вышивка была сделана, как сказал Хуан, двумя пожилыми женщинами из деревни, которые еще с подросткового возраста плели кружева, но теперь плохое зрение не позволяло им больше заниматься этим ремеслом. Почему она думает о Лиззи? Почему она увидела ее в этом тревожном сне? Фрэнсис опустила ноги на гладкий пол. Может, в Англии идет дождь, и, может, он идет над тем местом, где была сейчас Лиззи? А может, причиной всего было застарелое чувство вины перед сестрой, вины за то, что она никогда не раскрывалась перед ней до конца, ценя свою маленькую свободу? За то, что она любит сестру и ее семью, но уже не нуждается в них в такой степени, как раньше? Видимо, теперь это ощущение вины тяжело заворочалось, словно доисторическое чудовище, в подсознании Фрэнсис и проявилось в этом странном сне. Фрэнсис потянулась, потом подошла к окну и раздернула шторы.

Окна были открыты, как и в течение всей ночи. Внизу, в зеленом, полном цветов саду, Хуан поливал растения в кадках, а толстый официант раскладывал желтые подушки на белых железных стульях и сметал с таких же железных столов опавшие листья. На одной из крошечных травяных лужаек сидела собака Хуана, маленькая забавная дворняжка с закрученным колечком хвостом, и чесалась. Ее клиентам понравилась бы эта собака, подумала Фрэнсис, как понравились бы и расставленные повсюду каменные горшки с геранью, и заросли плюща, грациозно обвивающего чугунные балюстрады. Единственное, чего им будет не хватать, так это шезлонгов, в которых они читали бы толстые романы и еще более толстые мемуары, а также и „Дэйли телеграф" трехдневной давности, купленную в Малаге. Она должна будет сказать Хуану о шезлонгах, она объяснит ему, что они составляют часть английской жизни, столь же необходимую для англичанина, как и джем на завтрак.

Крыши деревенских домов, видневшиеся под садом гостиницы, в лучах утреннего солнца были бледно-абрикосового цвета. На крышах уже было развешано белье, и несколько кошек уже грелись на солнышке. Слышно было, как шуршат по камням метлы дворников, а в маленьких улочках цокают копыта мулов и стучат каблуки мужчин, отправляющихся на весь день в поле. Как заметила Фрэнсис, стойла для мулов являлись столь неотъемлемой частью домов в Мохасе, что представляли собой как бы нижнюю комнату жилища, где зачастую хранились еще и велосипеды с мотоциклами. Жизнь здесь казалась такой естественной, такой простой, такой правильно организованной и органично вписывавшейся в эти крутые красноватые холмы и горы с их оливковыми рощами, миндалевыми садами и неожиданными вкраплениями ухоженных полей, зеленых и ровных, как бильярдные столы. Но, по словам Луиса, эта жизнь была еще и бедной, бедной и трудной. Так что, когда Хуан дал объявление о наборе официантов, из ближайших деревень в Мохас пришли тридцать семь парней, оспаривая одну из двух имевшихся вакансий. Луис сказал:

– Солнце обманчиво. Оно заставляет людей с севера думать, что жизнь здесь должна быть легкой. Вы были бы поражены, если бы узнали, насколько однообразна пища людей из этой деревни.

Это была отрезвляющая мысль, как и воспоминание о сне с бегущей и плачущей Лиззи. Фрэнсис вернулась к своей кровати, присела на край, сняла трубку с находившегося на тумбочке телефона и попросила соединить ее с международной станцией.

– Фрэнсис! О, Фрэнсис, как я рада!

– Ты мне приснилась. И это был неприятный сон. С тобой все в порядке?

– Все нормально, – ответила Лиззи.

– Правда?

– Да. Мы подбивали итоги за год, а ты знаешь, какое это занятие.

– Роб сказал на Рождество, что, видимо, они будут неутешительными.

– Тан и есть.

– Что, правда?

Раздался какой-то щелчок и наступила пауза.

– Лиззи?

– Я думаю, мне придется подыскать себе работу. Чтобы помочь выплатить проценты по залогу. Но это не так уж и серьезно. Я не хочу попусту тратить дорогое телефонное время.

– Работу? Но ведь у тебя же есть работа, в „Галерее"…

– Речь идет о дополнительной работе. Роб и Дженни могут сами справиться с „Галереей". Роб спросил, хочу ли я работать, или это нужно сделать ему, и я выбрала себя. Теперь чувствую себя скверно, как будто выбрала более легкое занятие.

– Когда это произошло?

– Вчера. Я виделась с Джулиет. Мы бы могли попросить взаймы у отца, но Роб этого не хочет, да и я тоже.

– Я могу вам помочь?

– Фрэнсис, у тебя же нет денег…

– Есть немного, как раз для того, чтобы чуть-чуть помочь.

– Нет. Очень мило с твоей стороны, но нет. Мы не должны паниковать по этому поводу, уйма людей находятся в такой же ситуации. Нам просто надо немного изменить наш образ жизни, и это самое сложное, так как мы никогда не думали, что это нас ожидает. Давай не будем больше об этом говорить, это так портит настроение, а тут еще дождь льет как из ведра. Ты довольна поездной?

– Боюсь, что да.

– Почему ты боишься?

– Потому что я чувствую себя свиньей, когда у вас такие трудности.

– Фрэнсис, неужели ты считаешь меня такой мелочной? – твердо сказала Лиззи. – Как сейчас в Испании?

– Солнечно. Просто, очаровательно, но и как-то свирепо. Похоже, что и сама Испания свирепа.

– И даже тот твой мистер, как его, Морено?

– Нет. Он…

– Он что?

– Замечательный, – ответила Фрэнсис.

– Фрэнсис!

– Ты знаешь, я очень счастлива.

– Фрэнсис, что происходит?

– Ничего особенного. За исключением того, что он возит меня по разным красивым местам, мы много разговариваем, и я веду деловые переговоры с его менеджером.

Лиззи закричала из дождливой Англии:

– Фрэнсис, ты что, влюбилась в него?

– Да. И в Испанию, и в эту деревню, и…

– И во что еще?

– И в саму себя. Здесь я сама себе нравлюсь.

– С тобой происходит что-то непонятное!

– Ничего непонятного. Просто я спокойна и счастлива.

– Пожалуйста, будь осторожней.

– Лиззи, мне уже тридцать восемь лет.

– Я знаю. Извини. Правда… очень солнечно?

– Да.

– Я так рада за тебя!

– Я приеду домой в выходные или сразу после них. Тогда поговорим обо всем. Я знаю, что одними думами о тебе делу не поможешь.

– Нет, наоборот. Я поехала к Джулиет, потому что не могла повидаться с тобой.

– Но у тебя есть Роб.

Опять наступило недолгое молчание. Затем Лиззи сказала:

– Да. Позвони мне, когда вернешься. Не волнуйся за нас, у нас все нормально. Огромное спасибо за звонок, это на самом деле большая поддержка. Пока, Фрэнсис.

Фрэнсис услышала слабый щелчок. В Ленгуорте положили трубку. Ей надо было спросить Лиззи, о какой работе она подумывает, о Робе, который был так склонен к переживаниям и в данный момент, наверное, сам нуждался в ободрении со стороны Лиззи. Ей следовало бы… „Прекрати, – жестко сказала себе Фрэнсис, – прекрати сейчас же! Неудачи Лиззи – не твоя вина. Ты просто глупая, неуравновешенная, одержимая комплексом вины…"

Раздался стук в дверь. Фрэнсис завязала поясок ночной рубашки.

– Да?

– Доброе утро! – послышался из-за двери голос Луиса. – Я увидел, что шторы в вашей комнате уже раздернуты. Вы будете завтракать?

– Еще бы!

– Вы согласны позавтракать вместе со мной?

– Конечно.

– Тогда я спущусь вниз и буду ждать вас.

– Я буду готова через десять минут.

– Это Испания, – сказал Луис. – Разве мне нужно вам снова напоминать? Десять минут, или один час…

Фрэнсис засмеялась. Она упала на постель и смеялась, смеялась.

– Не смейтесь сама с собой, – проговорил за дверью Луис. – Это так эгоистично.

Но голос его звучал так, будто он и сам смеялся. Затем Фрэнсис услышала, как он спускается вниз по лестнице, в маленький дворик, и ей показалось, что он поет.

– Я хочу свозить вас в Мирасоль. Дорога будет трудной, через холмы.

– Почему бы нам не пойти пешком?

– Пешком? Фрэнсис, это почти десять километров!

– Ну и что же? Вы не можете проделать такой путь пешком? Подумайте, как хорошо это было бы для тех лишних трех килограммов.

Он похлопал себя по животу.

– Я теперь обожаю их…

– Давайте пойдем на компромисс. Часть пути мы проедем на машине, а остальную пройдем пешком.

– Это ужасная перспектива, – сказал Луис.

– Вы просто лентяй.

– В юности я неплохо играл в теннис, действительно неплохо…

– Это меня совсем не интересует. Мне хотелось бы походить по этим холмам и чтобы вы пошли вместе со мной. В конце концов, я же должна сообщить своим клиентам, что здесь прекрасные пешие прогулки, и при этом сослаться на собственный опыт. А почему мы вдруг должны ехать в Мирасоль?

– Мне нужно вам кое-что показать.

– Церковь? Замок? Луис ответил:

– Нет. Что-то простое и печальное. Идите и возьмите свою шляпу.

Когда она вновь спустилась вниз со шляпой в руках, Луис и Хуан стояли в крошечном белом дворике, рядом с баром. В этом дворике росли фиговые деревья, а постояльцы пили перед обедом шерри со льдом.

– Хуан говорит, что у нас проблемы с водой. Это здешнее проклятье. Две цистерны на крыше не наполнились за ночь.

Он обернулся и быстро заговорил с Хуаном.

– Фрэнсис, попозже нам, может быть, придется съездить в Мотриль поругаться с представителями властей. Но это мы сделаем после Мирасоля.

– Может, нам нужно сначала заняться этим, я имею в виду водой?

– Нет, Хуан здесь менеджер, и вода – его проблема. За это ему и платят. Пойдемте.

Машина Луиса, серая от пыли, ожидала в маленьком скверике под акацией. Для стариков было еще слишком рано, поэтому скверик был пуст, только в одном углу через дырку в проволочном заборе курица изучала содержимое бачка для мусора, а в другом с показным безразличием за ней наблюдала тощая кошка. Бар был еще закрыт, так же как и почта – полуразрушенное здание в стиле барокко с большими пятнами на фасаде, оставленными обвалившейся штукатуркой. Лишь магазинчик подавал слабые признаки жизни: дверная занавеска из тонких полосок пластика, видимо, служившая защитой от мух, слабо колыхалась на ветерке.

Луис поехал на северо-восток по лабиринту узких улочек. По сторонам мелькали дворики, цветы, какие-то темные мастерские и еще более темные внутренние помещения домов. Затем улицы стали немного шире. Здесь бизнесмены Мотриля поставили себе уродливые и претенциозные современные виллы, спрятанные за устрашающими заборами и решетками. Перед некоторыми из них разверзлись грязные ямы, которые когда-то должны были стать бассейнами, а рядом с каждой виллой стоял гараж как минимум на две машины. „Это, – подумала Фрэнсис, – почти что испанский Ленгуорт, где агрессивные буржуазные районы угрожающе наступают на древнее сердце города". За микрорайоном новых вилл лежало маленькое старое городское кладбище, надежно огражденное от современного мира белыми стенами с абрикосового цвета черепицей и охраняемое величественной часовней и шпалерами кипарисов.

– Когда здесь хоронили предыдущего мэра Мохаса, – сказал Луис, – на его похороны собрались все жители поселка. Он жил в доме, в котором теперь находится „посада". Он правил в деревне, как тиран. В то время в доме не было канализации, и каждое утро четверо мужчин относили его в деревянном кресле в поле, а после того как он справлял нужду, приносили обратно. Они боялись и ненавидели его, но когда он умер, то все – и женщины, и мужчины – оплакивали его. Они собрали деньги на памятник мэру, который хотели установить на поселковой площади, но местный священник запретил эту акцию, заявив, что мэр был коммунистом.

– А что стало с деньгами? – спросила Фрэнсис.

– Они исчезли.

– Вы думаете, их прикарманил священник?

– Фрэнсис, это – в высшей степени нелепое предположение, – улыбнулся Луис.

За кладбищем от шоссе ответвлялась проселочная дорога, покрытая красноватой пылью. Она извивалась среди миндалевых садов, разбитых на красноватой же почве. Затем дорога обогнула невысокий холм и нырнула в небольшую долину, где старик и юноша обрабатывали аккуратное картофельное поле, расположенное рядом с полуразрушенным домом. Далее дорога вновь поднималась вверх по неглубокой теснине до вершины гряды холмов, поросшей спутанным кустарником. С вершины открывался прекрасный вид: крутые склоны холмов и долины, испещренные неясными линиями тропинок, которые соединяли разбросанные на местности строения, как нитки соединяют камешки в ожерелья. Сколько-нибудь широких дорог видно не было, равно как и линий электропередачи. Создавалось впечатление, что окрестности были населены только примитивными людьми и зверьем. Вдалеке, милях в трех, на склоне холма в поросшей лесом теснине виднелась большая белая деревня. Колокольня ее церкви хорошо контрастировала на фоне поднимающегося над ней зеленого склона.

Луис остановил машину.

– Мирасоль, – сказал он.

– Мы можем теперь пойти пешком? – Да, пойдемте.

Воздух пахнул чабрецом. Было очень тихо, если не считать слабого шелестения ветра и доносившегося издалека перезвона колокольчиков козьих стад – звука, который Фрэнсис уже успела полюбить. Она надела шляпу, и концы шелкового шарфа развевались позади нее на ветру. Луис не отрывал от нее взгляда.

– Итак, – сказал он, – начнем вашу английскую прогулку.

Они шли некоторое время в молчании. Тропинка была мягкой и спускалась в долину мимо кустов терновника, обвитого диким горохом. Внизу им часто попадались небольшие аккуратные, ухоженные участки с овощными культурами: томаты и фасоль, морковь, картофель и капуста. На некоторых из них работали одинокие фигурки, и тогда поблизости можно было увидеть привязанного к дереву мула. Но большинство участков были пусты и напоминали яркие симметричные лоскутки. Пока они шли, один раз капризный порыв ветра сдернул с Фрэнсис шляпу, и Луису пришлось вызволять ее с небольшого колючего деревца, покрытого мелкими ворсистыми листочками. Через некоторое время Луис объявил привал, и они присели передохнуть на траву возле тропинки. Здесь Фрэнсис вдруг рассказала ему о том, как ее мать однажды сбежала в Северную Африку, и оценила это в ретроспективе как рывок Барбары к свободе. Но тут же добавила, что если это и было тан, то этот рывок увенчался ничем.

– Создавалось впечатление, что, когда она уезжала, она как будто вынула пробку из бутылки, а когда возвратилась – как будто попросту вновь закупорила бутылку.

Луис поинтересовался, похожа ли Фрэнсис на свою мать.

– Нет, не очень. Моя мать брюнетка, и у нее довольно жесткие черты лица. У отца волосы светлые. По крайней мере, были светлыми, пока он не поседел.

– Я тоже седею, – сказал Луис.

– Разве? И вас это беспокоит?

– Конечно, беспокоит, – улыбнулся он.

Дорога в Мирасоль оказалась круче, чем могло показаться на первый взгляд. Тропа становилась все более каменистой. Деревья отбрасывали на нее тень. Она все время извивалась по скалистому склону холма. Луис начал жаловаться на усталость, однако Фрэнсис молча шла впереди него, то освещаемая солнцем, то скрываемая тенью. Наконец она достигла пересечения тропинки с шоссе и присела на валун, поджидая Луиса.

– Это было ужасно, – сказал он, задыхаясь.

– Для машины это было бы так же ужасно. Подумайте о подвеске.

Она подождала, пока он отдышится.

– Расскажите мне об этой деревне.

Фрэнсис посмотрела вдоль шоссе. Несколько ближайших домов прижимались к крутым склонам холма по обе стороны от дороги. Дома эти были полуутоплены в землю и выбелены. Выглядели они как-то неприветливо.

– Во время гражданской войны эта деревня была на стороне республиканцев, – сказал Луис.

– Это была страшная война, – заметила Фрэнсис. Они пошли по шоссе по направлению к деревне.

Дорога то поднималась, то опускалась по рельефу холма, так что к старинным зданиям деревни с их балконами и ставнями, разбросанным по склонам, можно было подойти только по узким крутым каменным лестницам. „Судя по всему, жители Мирасоля должны быть большими любителями растений", – подумала Фрэнсис. Со стен и крыш свешивались гроздья винограда, перевитые ползучей настурцией и плющом. На каждой терраске и балкончике стояли горшки с цветами.

– Но здесь нет людей, – проговорила пораженная Фрэнсис.

– Да, вы их здесь не увидите.

Фрэнсис подняла голову. Над ней висело солнце – до блеска отполированная монета в чистом небе. Она опустила взгляд на улицу. Все выглядело очень живописно, но атмосфера стала казаться ей зловещей.

– Почему здесь так пустынно и мрачно?

– Пойдемте, – сказал Луис, беря ее за руку.

– Куда мы идем? Зачем вы привезли меня сюда?

Он сошел с дороги и повел Фрэнсис по крутой каменной лестнице, которая поднималась сначала сбоку, а затем позади церкви. Лестница обрамлялась с обеих сторон белыми стенами и была настолько узкой, что Луис был вынужден идти впереди, ведя Фрэнсис за собой, как дитя. Они поднимались и поднимались, мимо запертых ворот и закрытых дверей, мимо ответвлений в узкие проходы, мимо небольшого внутреннего дворика, где неожиданно оказалась желтоглазая немецкая овчарка, посмотревшая на них с молчаливым узнаванием. Наконец они достигли вершины холма, там было подобие смотровой площадки. Оба тяжело дышали.

– Посмотрите сюда, – показал Луис.

Фрэнсис взглянула в ту сторону, куда он указывал. Под ними крыши и цветы Мирасоля круто устремлялись вниз, в темную узкую лощину.

– Вы привели меня сюда для этого? Чтобы полюбоваться еще одним видом?

– Нет, – ответил Луис.

– Тогда зачем же?

– Я вам должен кое-что показать. – Он подошел к ней и взял ее за локоть. – Вон там.

Они прошли по каменной площадке. Она следовала за изгибом холма, поворачивая на восток, как и скалистый склон.

– Вот, – сказал Луис, свободной рукой указывая на скалу.

Фрэнсис посмотрела в том направлении. По всей длине скалы, на высоте от четырех до шести футов от земли, были нарисованы кресты, грубые, неровные кресты, темно-красные на фоне скалы, целые десятки их, прижавшихся друг к другу, разных размеров.

– Что это за кресты?

– Это вместо надгробий. В войну деревня была на стороне республиканцев. Войска Франко напали на нее, привели всех мужчин и мальчиков сюда и расстреляли у этой скалы. Деревня так никогда и не возродилась больше.

Фрэнсис высвободила свою руку и подошла к краю площадки.

– Вы шокированы? – спросил он. Она гневно закричала:

– Конечно, да! Шокирована и разозлена! А кто не испытал бы здесь этих чувств?

Луис подошел к ней вплотную.

– В тридцатых годах, когда мой отец был юношей, Испания была для всего мира символом столкнувшихся убеждений. Вы были правы, назвав нашу гражданскую войну страшной. Конечно, она такой и была. Была война между надеждой и отчаянием. Вы, англичане, теперь не скажете ни одного доброго слова о Франко. Для вас он – фашист, монстр. В моем понимании он, несомненно, был деспотом, и я считаю, что тирания – второсортная политика, но он не был монстром. После падения Франции, Фрэнсис, в последней мировой войне, когда я был маленьким ребенком, а вас еще не было на свете, он отказался стать союзником Гитлера. Он спас Испанию от нацистов и не подпустил их к Средиземноморью. Тан что Европа, по крайней мере, хоть чем-то ему обязана. Конечно, это ужасное место, но не злом оно ужасно, а тиранией.

Фрэнсис посмотрела на него.

– Зачем вы мне все это говорите? Зачем вы привели меня сюда и читаете лекции?

Он, взяв ее за обе руки, чуть подался к ней. Его глаза блестели при этом так же, как и тогда, за столиком кафе в Гранаде.

– Потому что вы должны понять, Фрэнсис, Испанию и испанцев. Я показал вам наши красоты, нашу старину, достопримечательности. Вы видели мою гостиницу, ее сад, вы видели небольшую часть Гранады, вы с улыбкой смотрели на людей, которые у меня работают, но этого недостаточно. Недостаточно увидеть наше солнце и красоту Испании. Необходимо почувствовать и ее грусть, и ее упрямство, ее гордость. Почувствовать яростное столкновение здесь различных убеждений. Вам необходимо понять все это.

При этих словах от его рук исходила какая-то непонятная страстная сила.

Она сказала почти шепотом:

– Зачем я должна это понять? Он ответил:

– Потому что вы должны осознавать, с чем вы столкнетесь, если мы станем любовниками.

– Луис…

– Видите ли, такие отношения всегда непросты между представителями разных народов. Я знаю кое-что о вашем и хочу быть уверенным, для нашего общего блага, что вы хоть немного понимаете мой.

На мгновение ей показалось, что вокруг нее все рушится – небо, страшная скала, устремляющаяся вниз долина, лицо Луиса… Он отпустил руки Фрэнсис и обнял ее, крепко прижав к себе. Ее шляпа упала с головы и, едва касаясь земли, быстро понеслась над площадкой словно воздушный змей.

– Фрэнсис, любовь моя…

– Шшш, – произнесла она, подставляя для поцелуя губы. Он поцеловал ее. Она обвила его руками и, полная желания, прижалась к нему.

– Я не могу поверить в это, я не могу поверить… Он опять поцеловал ее. Затем засмеялся, закинув голову назад. Его зубы заблестели на солнце.

– Что такое? Что тут смешного? – возмущенно воскликнула Фрэнсис.

Он снова поцеловал ее и сквозь смех ответил:

– О! О, вы, англичане! Вы даже не можете понять разницу между шуткой и радостью!

Ночью, к большому удивлению, пошел дождь. Фрэнсис лежала в объятиях Луиса и прислушивалась к дождю, падавшему на овальные серые листья эвкалиптов и зеленые, с бахромой, листья акаций. Она представляла себе благодарную траву, цветы и блестящие мокрые камни террас. Она лежала почти неподвижно, ощущая его сон, свое казавшееся таким нереальным счастье и чувство свободы. Ощущая с каким-то радостным, почти физическим пониманием эту теплую и сырую ночь в южной Испании.

Они любили друг друга дважды. Или, если быть более точным, сначала Луис занимался с ней любовью, а уж потом она и он вместе. В первый раз он запретил ей разговаривать.

– Я хочу, чтобы ты просто чувствовала, ощущала. Я не хочу, чтобы ты думала, ты слишком много думаешь, Фрэнсис. А мы влюбились друг в друга без особых раздумий, ведь так? И занятие любовью относится к чувствам, к воображению. Так что, как ты сама говоришь, умолкни.

– О, Луис, – сказала она, – но ты же женат!

– Фрэнсис, я просто не разведен. Я уже пятнадцать лет не был близок с матерью Хосе, с тридцати трех лет.

Но в действительности ее это и не беспокоило. Ее охватило не только ощущение счастья, но и чувство, которого она на своей памяти никогда раньше не испытывала, – чувство, что это было только начало, что Луис и дальше будет учить ее, помогать ей открывать в себе самой такое, чего она раньше не осознавала.

– Мы принадлежим к такому странному поколению, – заметил Луис за обедом (о, какой это был обед, ведь она была так возбуждена тем, что ожидало ее впереди!), – мы такие прагматичные, образованные, что совсем не обращаем внимания на свои чувства, и в этом мы так не правы. Посмотри на себя.

– На себя?

– Да, на себя. В тебе столько замечательного, чего ты никогда раньше не могла видеть. Оно было спрятано внутри тебя.

– Ты имеешь в виду, я подавляла это в себе?

– Только отчасти. Я имею в виду, что надо уметь замечать свои чувства, знать их, наслаждаться ими. Ты совсем не ешь…

– Я, похоже, не голодна.

– Ты чего-то боишься?

Она посмотрела ему в глаза своим прямым взглядом и ответила:

– Только того, что ты когда-нибудь найдешь меня скучной.

– Скучной?

– Да. У меня же не было захватывающей жизни, в сексуальном смысле, так что я не исключаю, что могу быть достаточно скучной.

– Ты ненормальная, совершенно ненормальная. Ты думаешь, я занимаюсь любовью одними глазами? Как какой-нибудь мальчик?

Она рассмеялась.

– Нет, конечно же, не только глазами.

– Это очень неприличный разговор, сеньорита.

– Я ничего не могу с собой поделать. Я откровенно счастлива. Я не отвечаю за то, что делаю или говорю.

Он оглядел ее. На ней было узкое черное платье (не слишком узкое, но лучшее из тех, что у нее были с собой), длинная нитка янтаря, серебряная цепочка и серебряные же сережки.

– Я никогда не устану смотреть на тебя. Твое лицо, оно полно чувств. Ты… – Он замолчал, подыскивая нужное слово, затем с жаром добавил: – Ты такая честная, Фрэнсис. Я никогда не знал таких честных женщин. Даже когда ты стараешься скрыть что-то, ты никогда не можешь обмануть меня.

Она опустила глаза. Господи, если это и есть любовь, не удивительно, что люди творят такие странные вещи ради нее: ломают свои семьи, разрушают карьеры, развязывают войны.

– А здешний обслуживающий персонал догадывается о нас?

– Конечно, я думаю, они на кухне даже заключали пари…

– Луис, ты когда-нибудь?..

– Привозил сюда женщин? Никогда. Это мое убежище. С женщинами я имел дело в Севилье, как правило, с восьми вечера до двух утра. А вот с тобой все не тан. Ты заставила меня нарушить все мои правила.

– А ты – мои: никаких женатых мужчин, не путать дело с удовольствием…

– Никаких иностранцев?

– Конечно, никаких иностранцев.

– Фрэнсис… – Он под столом сжал коленками ее ногу. – Фрэнсис, я боюсь, что не могу больше ждать ни минуты.

И теперь вот это. Эта комната, эта темная, украшенная резьбой кровать, белые простыни, шепчущие шторы, это чувство свободы и любви, и дождь, падающий на теплую и темную землю, наполняющий воздух волнующими ароматами. Фрэнсис немного повернулась, подвинула одну руну Луиса так, чтобы не давить на нее, положила другую себе на грудь и заснула.