Хью Хантер сидел на высоком стуле у бара своей безупречной деревенской кухни — безупречной благодаря Джулии, которая знала, когда следует остановиться, чтобы не переусердствовать. Это было удлиненное помещение с низким потолком, белеными стенами и пробковым покрытием на полу, как раз с таким количеством крупных предметов мебели и мелких аксессуаров, чтобы это радовало глаз. Здесь были антикварные керамические кувшины, фарфоровые тарелки и медные сковороды, но не слишком много и не чересчур напоказ. Все гости Черч-Коттеджа, словно притянутые магнитом, в конце концов оказывались на кухне, в уютном виндзорском кресле у плиты (разумеется, марки «Ага»), с благодушным довольством наблюдая за тем, как хозяйка помешивает соус или потчует близнецов чаем. У Хью было откуда позвонить: из кабинета в задней части дома или, скажем, из гостиной, где телефон стоял на столике между не менее уютными креслами — однако (особенно если звонок не был деловым) он предпочитал вести беседу отсюда, с высокого стула барной стойки.

— Я звоню, просто чтобы поворчать, — сказал он Джеймсу Маллоу, которого не без оснований считал другом жизни.

— Ворчи, только недолго. Мы собираемся ужинать.

— А мне Джулия оставила в духовке какой-то гуляш — кажется, говяжий — и убежала собирать информацию. Готов проклясть себя за то, что предложил ей поучиться брать интервью!

— Чушь! Ты ведь гордишься ее успехами.

— Ну горжусь…

— И правильно.

— Хм.

Хью и впрямь был горд, что скрывать. Он только и делал, что гордился Джулией по поводу и без повода, а уж когда она произвела на свет близнецов, вообще чуть не лопнул от гордости.

— Знаешь что? — сказал Джеймс. — Сядь-ка ты, поешь говядинки, почитай что-нибудь для развития интеллекта, а поговорим в субботу в «Королевском гербе».

— Надменный эгоист! — проворчал Хью, положил трубку и задумался.

Голос у Джеймса был какой-то напряженный. Непохоже, чтобы он там расслаблялся. Наверняка дело в Джосс. Она, если захочет, помешает расслабиться даже ленивцу. Спрашивается, почему подросток непременно должен быть бунтарем и ниспровергателем основ? Выходит, и из его дивных близнецов вырастут такие же? Из белокурых ангелочков с любопытными детскими мордашками — непонятые, озлобленные на весь свет отродья с жалом вместо языка? Как печально и, черт возьми, как безмерно, безгранично, беспредельно скучно!

Усмехаясь, Хью открыл нижнюю створку двойной духовки. Гуляш томился в оливково-зеленом эмалированном горшке, который он осторожно извлек и водрузил на тростниковый коврик на столе, сервированном Джулией на одну персону. В сопроводительной записке было написано: «В холодильнике есть салат. Если захочешь сыру, доешь сперва бри — надеюсь, это тебя не слишком опечалит, милый?» Как типично для Джулии! Непреклонность пополам с нежностью.

За семь лет брака Хью не раз приходилось ужинать без жены, а порой даже задерживаться в городе на ночь, но это был первый вечер (если не считать поездок Джулии к родителям), когда отсутствовала она.

Хью включил канал классической музыки.

Вивальди. Совсем не подходит к случаю. Тут требуется что-нибудь пожестче, вроде… вроде Уолтона или там Бриттена.

Музыкальная система в Черч-Коттедже была сложная и разветвленная, проложенная под полом на манер трубок подогрева. Стоило только найти нужный диск… но как-то не было желания копаться в стойке. «Всего-то дел на две минуты, не больше, — сказал себе Хью и сам же ответил: — Правильно, на две. И все равно неохота».

Вынув из холодильника салатник, он критически оглядел кудрявую, с темной оторочкой, зелень, присыпанную грецкими орехами и спрыснутую лимонным соком. На той же полке нашлись булочка и масленка с вальяжной коровой на крышке и кубиком несоленого, почти совсем обезжиренного масла внутри. На столе все это образовало безупречную композицию под стать кухне — эдакий символ здорового образа жизни. От горшочка с гуляшом исходил вкусный аромат. По непонятной причине Хью вдруг испытал острую потребность снять с масленки крышку и стряхнуть в нее пепел. Пришлось срочно долить почти в пустой стакан (между прочим, венецианского стекла, любовно выбранный в Италии во время последнего отпуска с Джулией) вина. Оно пролилось на светлое дерево столешницы. Хью пририсовал красной лужице ножки и более-менее черепашью голову. Любуясь созданным шедевром, он вспомнил Джосс и подумал, что ведет себя немногим лучше ее. От Джосс мысли перекочевали к Джеймсу. Щедро наполняя гуляшом антикварную тарелку, Хью сожалел о том, что друг жизни сейчас не сидит рядом. Они бы отдали должное ужину (перемежая разговор просьбами Джеймса не курить хоть за столом и его, Хью, наездами на промывку мозгов насчет вреда никотина). Как хорошо, как комфортно было бы им вместе!

Хью и Джеймс не были друзьями с детства, они познакомились в Кембридже. Оба входили в одну и ту же группу обучения, оба увлекались историей. Джеймс родился в Южной Африке, в Грехемстауне, в восточной части бывших Капских колоний. Отец его, англичанин, в середине двадцатых годов приехал туда учительствовать, но накануне Второй мировой вернулся на родину. За всю войну он не получил ни царапины, а умер от дизентерии уже после подписания мира, в итальянском лагере для военнопленных. Леонард, слишком слабый здоровьем для военной службы, помогал семье старшего брата деньгами, устроил племянника в городскую школу, где сам преподавал, и в конце концов представил вдову тамошнему казначею (впоследствии эти двое поженились). Общаясь с дядей, Джеймс проникся глубоким убеждением, что нет и не может быть лучшего призвания, чем педагогика.

Судьба Хью сложилась совсем иначе. В этой семье слабым здоровьем отличался отец. Работник из него был неважный, зато в военные годы он вдруг разбогател (по мнению Хью, благодаря махинациям на черном рынке). В 1948-м, в год поступления сына в колледж, он умер, оставив (к великому изумлению вдовы) еще и вторую семью, которой пришлось дать отступного в виде билета до Австралии и небольшого начального капитала. Оставшиеся деньги пошли на оплату векселей. Вдова, женщина во всех отношениях решительная, продала дом, половину выручки отложила на обучение сына, а на остальное для себя и дочери сняла квартиру в родном захолустье. Ей не понадобилось много времени, чтобы открыть там парикмахерскую, и поскольку она знала в этом толк, бизнес вскоре расцвел настолько, что его пришлось расширить. После ее смерти почти все деньги перешли к дочери, что было только справедливо, потому что именно она унаследовала отцовскую астму. На долю Хью выпало что-то около двухсот тысяч фунтов плюс приданое Джулии, и на это был куплен и благоустроен Черч-Коттедж.

В Кембридже Джеймса постигло внезапное отвращение ко всему, что связано с педагогикой. Хью в той же степени загорелся желанием бросить все ради актерской карьеры. Он истово участвовал в театральных постановках и, кое-как окончив третий курс, поступил в передвижную труппу статистом за фунт с мелочью в неделю и с радужной перспективой однажды стать героем-любовником за десять фунтов. Мать была категорически против, уверенная, что театр — это отстойник для всяческого отребья. За три года актерской биографии сына она ни разу не пришла на спектакль. Когда тщедушная бледная дочь, с хрипом втягивая воздух, просила составить ей компанию на премьере, она изобретала какой-нибудь предлог для отказа.

— Не могу и не могу, и говорить тут не о чем, — отвечала мать, протягивая сверток с чем-нибудь вкусным для Хью. — Тебя не отговариваю, но сама не собираюсь менять планы из-за какой-то пьески, которой грош цена.

Когда в пятидесятых годах на телевидении появились коммерческие каналы и Хью заключил контракт с одной из ведущих компаний, мать немного оттаяла — это казалось ей более пристойным занятием. Беда была в том, что она хотела видеть сына адвокатом, и если не для этого нужен Кембридж, то для чего еще?

Как прежде театр, Хью Хантер обожал телевидение, и надо признать, оно платило ему за это сторицей (например, сделав ведущим одной из первых общенациональных программ новостей). Его прозвали Дабл-Эйч равно среди коллег и публики, да и сама программа со временем была переименована в «Дабл-Эйч тайм» и завоевала множество наград и поощрений. В шестидесятые годы жизнь Хью представляла собой круговорот девиц с густо подведенными глазами. Жил он на квартире рядом со студией, имел мотоцикл и время от времени по выходным отправлялся с очередной подружкой на реку Виндраш, в бывший дом викария, в гости к другу жизни.

Тогдашняя жена Джеймса, женщина состоятельная, была много старше его. Дом был куплен на ее деньги, все расходы по нему тоже несла она, так что супругу оставалось только наслаждаться жизнью. Сменив несколько занятий (продажа книг, разведение пчел, написание романов и тому подобное), Джеймс так и не нашел себя и фактически сидел у нее на шее. Вполне возможно, что его попытки с треском провалились как раз потому, что он не нуждался в куске хлеба, но он не спешил винить во всем жену и ее деньги. Он если не любил ее, то был к ней глубоко привязан и еще глубже ей благодарен: брак избавил его от тирании отчима, того самого казначея. Словом, жили они в полной гармонии, в прекрасном старинном доме у реки, и расходились во мнениях только по поводу Хью Хантера. В конце концов, не желая быть яблоком раздора, тот перестал у них бывать и встречался с другом жизни в Лондоне. Дружба их не поколебалась ни на секунду. Когда жена Джеймса внезапно умерла от опухоли мозга (ему было тогда тридцать два), Хью первым явился выразить свои соболезнования и не ушел, пока не убедился, что друг в порядке.

Того, что было оставлено Джеймсу по завещанию (главный капитал перешел к детям жены от первого брака), хватало на покупку скромного дома. В сопроводительном письме она писала: «Боюсь, мое богатство не принесло тебе добра. Надеюсь, что в будущем тебя ждет более интересная жизнь, более плодотворное занятие и более счастливый союз». На прямой вопрос Хью Джеймс ответил, что совсем заплесневеет, если останется в провинции, и с того дня друзья посвящали все свободное время поискам ему нового жилья. Длилось это четыре месяца и увенчалось виллой Ричмонд. То есть это Джеймс так думал. По мнению Хью, это был воплощенный кошмар, жить в котором он не согласился бы ни за какие деньги. Тем не менее Джеймс с ходу купил виллу.

Покупка принесла ему удачу. Во-первых (к своей тайной досаде), он понял, что в конечном счете не имеет ничего против педагогики, а поняв, без труда нашел работу в одном из бесчисленных учебных заведений Оксфорда. Его также осенило, что совсем не обязательно писать беллетристику, главное — писать в принципе. Для пробы он состряпал несколько статей социального и политического характера и разослал в различные издания. Все они были приняты к печати. Появившиеся деньги дали возможность отремонтировать и благоустроить виллу Ричмонд. Джеймс разбил что-то вроде цветника и обзавелся кругом друзей. Результатом явился мирный, очень ровный образ жизни, а также свобода, прежде ему неизвестная. Эта свобода была ему очень дорога, и потому вопреки увлечениям плотским и духовным (Бог знает почему, он был не способен объединить эти две стороны отношений) у него никогда не возникало потребности ввести на виллу Ричмонд женщину. Хью насмехался над ним за это. Говорил, что ему светит перспектива закоренелого холостячества, обветшалых манжет и пятен супа на галстуке. В ответ Джеймс едко проходился насчет искусственного загара Хью и его чем дальше, тем более молодых подружек — мол, лучше уж пятна супа, чем плейбой, от которого за версту разит нафталином.

Они взяли за правило встречаться раз в неделю. В начале семидесятых, в пору расцвета коммерческих каналов, «Дабл-Эйч тайм» выходила на большинстве из них по четвергам, что оставляло уик-энды свободными. По субботам Хью взял за правило выезжать в Оксфорд, объясняя это тем, что Джеймсу нужна целая вечность, чтобы куда-то добраться. Иногда это были встречи на вилле Ричмонд, но обычно, в память о бурной молодости, они шли в паб. Затем Джеймс устраивал другу экскурсию по Джерико или вдоль канала, искренне забавляясь тем, что Хью приходил в ужас от мысли, что есть люди, по доброй воле готовые жить в этих мрачных кирпичных домах, на унылых улицах, среди вечного грохота железной дороги. «А мне нравится шум поездов», — говорил Джеймс.

Это была подлинная дружба, без притворства. Хью ни за что не стал бы врать Джеймсу (как врал всем остальным), что близко знаком с великим Ричардом Димблби, с которым на деле только раз обедал в одном зале ресторана. От Джеймса он не скрывал тревоги, когда «Дабл-Эйч тайм» сначала перенесли на понедельник, потом урезали с сорока пяти минут до получаса, а потом и вовсе прикрыли. После сорока у него развился острый страх перед старостью, и он не раз обращался к другу за утешением. Он всегда выглядел много лучше Джеймса — подобранный, статный, ухоженный, но страх сослужил ему плохую службу — на людях старался изображать вечную молодость. Чтобы скрыть досаду на отставку, он говорил о том, что центральное телевидение себя исчерпало и что будущее за провинциальным. Джеймс не спорил, понимая его чувства.

Знакомство Джеймса с Кейт стало для Хью жестоким ударом. Ослепленный болью потери, возмущенный тем, что считал предательством, он не сумел оценить ни достоинств Кейт, ни ее благотворного влияния на друга. Поездкам в Оксфорд был положен конец. Хью провел в Лондоне несколько жутких одиноких месяцев, уверенный, что на его собственной жизни — как деловой, так и личной — поставлен крест.

Поворотным пунктом в его судьбе стал телефонный звонок. Это было предложение выступать на «Мидленд телевижн» с программой почти того же типа, что и «Дабл-Эйч тайм», и шло оно от Мориса Хиршфилда, друга и соратника времен расцвета коммерческих каналов.

— С тех пор многое изменилось, и, поверь, к лучшему, — сказал он Хью. — Помнишь, как мы начинали? В полуразвалившемся кинозале! Теперь совсем другое дело.

Хью без колебаний подписал контракт на два года с возможностью продления. Его продюсером в новой программе стала Джулия Фергюсон. Она ничем не напоминала некогда любимый женский тип: кокетливых, вертлявых девиц, одинаково готовых вскочить на мотоцикл и улечься в постель. Это была сдержанная, даже холодноватая девушка с гладко зачесанными волосами и в очках. Она предпочитала строгие костюмы и не признавала украшений, знала французский и испанский и читала тамошних классиков в подлиннике. В ее присутствии Хью бросало то в жар, то в холод, а она относилась к нему ровно и уважительно, всегда спрашивая его мнение и поступая соответственно. Не прошло и года, как они поженились, ни разу так и не заговорив о разнице в возрасте: Хью из страха, Джулия потому, что ее это не беспокоило.

Мать Хью умерла через месяц после их свадьбы. Она была против их союза даже больше, чем когда-то против театра (Джулию она называла не иначе как снулой рыбой). Получив наследство, Хью немедленно взялся за поиски подходящего дома — дома, который располагался бы близко к месту работы и Оксфорду, так как детям, которыми Джулия собиралась обзавестись в самое ближайшее время, однажды предстояло получить образование. Она одобрила покупку Черч-Коттеджа, тогда еще окруженного запушенным фруктовым садом. Это был деревенский дом XVII века, в шестидесятых годах сильно осовремененный, но местами сохранивший штрихи древности, вроде матерчатой обивки стен и гардин работы Уильяма Морриса.

Всегда и во всем методичная, за два года Джулия шаг за шагом переоборудовала дом под стандарты восьмидесятых, ухитрившись при этом сохранить уникальную средневековую атмосферу (по крайней мере ее веяние). Как только с этим было покончено, она перестала предохраняться, а перестав, почти сразу забеременела и два дня спустя после пятьдесят седьмого дня рождения Хью подарила ему здоровых, на редкость крепких близнецов. Как если бы судьба тоже была в восторге от такого подарка, еще через два дня его контракт был продлен. Выйдя на экран после рождения Джорджа и Эдварда, Хью произнес роскошный импровизированный спич о том, что каждого в жизни ждет полоса удач, нужно только уметь ждать, а тот, кто дождался, должен вознести хвалу небесам, потому что, вне всякого сомнения, это промысел Божий. Зрители потом засыпали его письмами, рейтинг передачи круто пошел в гору, а правление (мнения по поводу продления контракта резко разделились) облегченно вздохнуло.

Джеймс не преминул тепло поздравить Хью с пополнением семейства, и традиции прежних дней были возобновлены. То, что жены найдут общий язык, разумелось как-то само собой. В самом деле, после первоначальной настороженности они сблизились. Кейт вообще не знала неприязни, и потом, у Хантеров теперь имелся такой притягательный магнит, как близнецы. Милые карапузы со светлыми волосиками, за четыре года жизни они собрали вокруг себя что-то вроде клуба по интересам, в который входила и Джосс.

— Ты, случайно, не завидуешь Джулии? — как-то раз полюбопытствовал Джеймс. — Я имею в виду насчет малышей?

— Дело не в том, что у нее малыши, — ответила Кейт. — Дети не предмет для зависти. Но тому, что это близнецы, я в самом деле завидую. Да и кто бы не позавидовал?

Что до Хью, эти белокурые ангелочки могли вить из него веревки. В семье вся строгость правильного воспитания зиждилась на Джулии. Она пичкала детей витаминами, она давала им первые уроки, она же умела и приструнить. Хью мог добавить к этому только игры и обожание. Когда он бывал не в своей тарелке, раздражался или скучал, то отправлялся на поиски близнецов, а если их не было в доме, погружался в мысли о них. Его кабинет на студии был чуть не сплошь завешан их фотографиями, на дни рождения оттуда приходило ровно столько открыток, сколько у Хью было сослуживцев, а на рождественских вечеринках их заласкивали, как щенят или котят.

Как ни странно, всеобщее обожание не избаловало Джорджа и Эдварда. Простодушные и милые (до тех пор пока оставались в обществе друг друга), они воспринимали этот ливень внимания как нечто естественное. Порой при одной мысли о том, как безгранично ему повезло, на глаза Хью наворачивались слезы. В этот одинокий вечер ему ничего не оставалось, кроме как прибегнуть к испытанному средству. Постоять над спящими близнецами (они спали в разных кроватках, но всегда лицом друг к другу), полюбоваться их безмятежными личиками, поправить одинаковые полосатые одеяльца…

Внезапно собственная хандра представилась Хью настоящим свинством. Он доел ужин, загрузил грязную посуду в посудомоечную машину, за исключением горшка, который следовало залить водой с моющим средством, чтобы отмок, — что и было проделано. Масло вернулось в холодильник, со стола исчез всякий след черепашки из красного вина, початая коробка сигарет перекочевала в ящик стола, который Хью поклялся впредь не открывать без крайней необходимости. Иными словами, было четко выполнено все, что требовалось. Притушив свет (все осветительные приборы Черч-Коттеджа были снабжены такими реле), Хью поднялся к себе, где, как испытание воли, собирался сначала проделать вечерние процедуры, а уж потом заглянуть к сыновьям.

Сыновья. Его сыновья! Добравшись наконец до цели, Хью застыл в упоенном созерцании. Все было именно так, как и следовало: Джордж щекой на плюшевой свинке, Эдвард — на подушке. Джулия где-то вычитала, что подушки с малолетства смещают шейные позвонки, но Хью на это не купился и, как лев, боролся за подушки для своих сыновей.

— Подушка, — спорил он, — возникла из потребности в психологическом комфорте.

— У близнецов не может быть такой потребности. Двое — это уже самодостаточная структура.

— Допустим, — не сдавался Хью, — но это все-таки не сиамские близнецы. Каждый из них немного индивидуум, а индивидуум нуждается хоть в каком-то личном пространстве. Комфорт — часть такого пространства.

И вот он стоял над ними, пока еще совсем малышами, от которых пахло молоком, а не чем-то таким… мальчишеским. Джулия настаивала на тщательном соблюдении гигиены, на всех прибамбасах здорового образа жизни, поэтому Джордж и Эдвард буквально блистали чистотой в своих мяконьких фланелевых пижамках. Впрочем, они всегда выглядели с иголочки, от аккуратно подстриженных волос до начищенных ботиночек. В этом доме и речи не шло о кроссовках — только настоящие ботинки, хотя и разного цвета.

— Вы мои драгоценные близняшки! — прошептал Хью.

Джордж пошевелился и открыл глаза.

— Не хочу свинку…

Игрушка полетела на пол, а малыш тут же снова уснул, едва слышно посапывая. Снизу (верхние телефоны на ночь отключались) раздался телефонный звонок. Хью без всякого удовольствия пошел снять трубку.

«Когда тебе за пятьдесят, — говаривал он жене, — начинаешь бояться этой адской машины».

На кухню он не вернулся, а подошел к аппарату в жилой комнате, приветливой и умиротворяющей, с красочным ковром из мексиканского сизаля на полу и не менее яркими турецкими ковриками по стенам.

— Хью Хантер слушает.

— Это Морис.

Рука Хью автоматически нырнула в карман за сигаретами. Их там не было. Они остались на кухне.

— Извини за поздний звонок. Хотелось объявить новости лично.

— Какие еще новости?

— Не волнуйся, хорошие. Даже очень хорошие.

Хью с трудом протолкнул в горло сухой комок. Он умирал от желания закурить.

— А именно?

— Мы его прижали. Он согласен, понимаешь! Контракт подписан.

Хью мешком осел в кресло со светлой ситцевой обивкой.

— Кевина Маккинли?

— Его самого! Ну разве это не чудесно? Я все время твержу, что человек вроде него может значительно улучшить наш имидж.

— Морис, он сделал серию передач, которая имела успех… большой успех, но, понимаешь, всего одна серия…

— Во-первых, он подходящего возраста, во-вторых, имеет нужные связи, в-третьих, работал в Америке, и он…

— …видит в нашей студии стартовую площадку для прыжка на Би-би-си! И сколько же ему за это предложено?

— Ну, подманить обезьянку можно только хорошей кучкой орешков.

Хью промолчал.

— Это всем нам пойдет на пользу, увидишь! Не понимаю, чем ты недоволен, Хью. Ведь твой контракт регулярно продлевается.

С глубоким и медленным вздохом Хью откинулся в кресле и прикрыл глаза. Главным козырем, главной движущей силой его карьеры было долгое знакомство с Морисом, которому через два года (то есть раньше, чем Хью, будь он, скажем, адвокатом или бухгалтером) предстояло уйти на пенсию. Своих истинных чувств нельзя было выдавать ни за что на свете.

— Почему это я недоволен? Я просто в восторге!

— Так я и думал. Потому и решил позвонить. Чтобы порадовать.

Вранье, сплошное вранье! Ни словечка правды во всем этом разговоре.

— Кевин хочет на той неделе созвать ознакомительное собрание. Во вторник сможешь?

— Ну, я…

— Вот и отлично! — воскликнул Морис с почти неприкрытым облегчением в голосе. — Значит, до вторника. Желаю приятно провести выходные. — Он вдруг сообразил, что кое-что упущено. — Как близнецы?

— Процветают.

— Молодец! Побольше бы таких отцов.

Положив трубку, Хью прямиком направился на кухню и полез в Яшек за сигаретами. Вынул из раковины стакан и наполнил до краев. Затем он прошел к любимому стулу и снова на него взгромоздился. Перед мысленным взором, как живой, возник Кевин Маккинли: как безапелляционно он называет сумму, как требует удвоенный отпуск и личную машину с шофером. Получив согласие, небрежно добавляет: «Ну и, конечно, максимальное пенсионное обеспечение». И это ему тут же предоставляют.

Ох уж эти Кевины Маккинли! Мир ими так и кишит. Они дорого себя ценят и откровенно презирают тех, кому за шестьдесят, даже если тем тоже удалось кое-чего добиться, даже если те не так уж плохо выглядят и пользуются популярностью у зрителей.

— А я пользуюсь популярностью… — прошептал Хью, глядя в стакан. — Да, пользуюсь! Они мне так прямо и пишут.

За окном послышался характерный скрип колес по гравию. Джулия. Хью подумал: «Как некстати!» Он был не готов предстать перед Джулией, он чувствовал себя таким… таким… подавленным. И не только подавленным. Несчастным. Испуганным. Потрясенным. Меньше всего хотелось, чтобы жена видела его в таком состоянии, даже если учесть, что за семь лет супружества можно навидаться всякого. Когда балансируешь на грани, нет-нет да и сядешь в калошу, и спутник жизни это понимает. Но от этого не легче.

Хью затушил окурок и стал ждать, когда за дверью в гараж послышатся шаги.

— Хью! — воскликнула сияющая Джулия. — У тебя вид как у заброшенного щенка.

— Это потому, что меня бросили, — пошутил он, раскрывая ей объятия.

Она нетерпеливо повела плечами, но позволила прижать себя к груди.

— Как все прошло? — спросил он ей в волосы.

— В лучшем виде! Меня взяли на выезд пожарной команды. Это было потрясающе! — Она скромно добавила: — Я удостоилась похвалы.

— Наверняка не одной, а целого ливня похвал.

— Придется перейти на контактные линзы, — задумчиво произнесла Джулия, высвобождаясь. — Нельзя появляться перед телекамерой в этих окулярах.

— А мне нравится.

— Ты не телекамера. Мальчики в порядке?

— Глухи к миру.

Несколько минут, пока Джулия наполняла чайник, длилось молчание.

— Ужин был вкусный?

— Вкуснее некуда, — рассеянно отозвался Хью, исподтишка наблюдая за женой.

Она сняла модное узкое пальто. Волосы — те же чудесные белокурые волосы, что и у близнецов — свободно падали на спину (снизу они были подрезаны ровно, как по линейке).

— Отвратительная погода, — заметила Джулия. — Стоять пришлось под зонтом, сырость была промозглая, и нос у меня наверняка пылал, как у Санта-Клауса. Кстати, цикл будет называться «Ночная жизнь города». На следующей неделе снимаем передвижную кухню по раздаче бесплатного супа.

— Не хочешь проконсультироваться с Кейт? У нее большой опыт общения со старыми развалинами.

— Ничего, — отмахнулась она, вставляя вилку в розетку, — как-нибудь обойдусь. Чаю?

— Спасибо, нет.

— Что-то не так? — Джулия внимательнее вгляделась в Хью.

— Звонил Морис.

— Вот как?

Она медленно сняла пиджачок, аккуратно свернула и положила на спинку кресла. Костюм тоже был весь узкий (по мнению Хью, донельзя «секси»), с короткой юбкой, открывавшей великолепные ноги в изящных сапожках. Джулия приблизилась. Положила руки на плечи Хью.

— Кевин Маккинли, да? Дело в нем?

— Не совсем.

Джулия молча ждала продолжения.

— Летом меня снова ждет продление контракта.

— Знаю, и что же?

— Чайник кипит.

— Он автоматический.

— Морис — хороший друг, — сказал Хью как-то неуверенно.

— Бесхребетный слизняк! Ему бы только протянуть время до ухода на пенсию.

— Бесхребетный не бесхребетный, но он по-прежнему на самом верху, милая.

Руки соскользнули с плеч. Джулия отошла к столу, сняла с крючка одну из бело-голубых чашек, положила туда пакетик ромашкового чая.

— Морис не даст мне пойти ко дну…

Она молча продолжала заниматься своим делом.

— Знаешь что?! — начал Хью, подкрепляя решимость хорошим глотком из стакана.

— Что? — спросила Джулия, но было ясно, что мыслями она далеко — с наслаждением перебирает события вечера, похвалы режиссера.

— Кевины Маккинли приходят и уходят, — сказал он, глядя на нее тем прямым, открытым взглядом, который когда-то помог ему выйти на экран. — Быстро идут вверх и еще быстрее катятся вниз. Ты можешь быть уверена только в одном, милая, только водном: времена меняются, за отливом неизбежно следует прилив, а прилив всегда благоприятен для Хью Хантера.

Еще долго после того как муж уснул, Джулия лежала без сна. Ей казалось, что она просто размышляет о хорошем, но когда часы в гостиной пробили два, стало ясно, что это приступ бессонницы. Тогда она поднялась и, как была босиком, прошла на кухню.

Здесь было намного теплее даже в ночные часы — из-за «Аги». Из-за темно-синей многофункциональной плиты, которую Джулия выбирала с таким старанием. Хью засыпал ее за это насмешками. Мало кому приходило в голову поддразнивать Джулию, а он этим занимался с самого начала, и мало-помалу она перестала шарахаться от его беззлобных насмешек, научилась их ценить и любить.

— Мисс Безупречность! — смеялся он. — Мисс Идеальный Подход! Мисс Семь-раз-отмерь-один-раз-отрежь!

Поразительно, но Хью все еще удавалось без труда заставить ее залиться румянцем. В этот вечер она тоже краснела, но от чистого удовольствия.

— Великолепно! — восклицал режиссер, когда они сворачивались. — Как ни стараюсь, не могу придумать ни единого замечания. Вот что значит привлечь к работе человека с интеллектом!

И еще он сказал, что вместе они объездят всю страну.

— Ничего не выйдет, — возразила она не без настоящего сожаления. — Это всего лишь проба сил. Я ведь, в конце концов, мать двоих детей.

— Выходит, матери — второсортный товар? — спросил режиссер таким тоном, словно хотел продлить удачную шутку. — До встречи через неделю! Я настаиваю. Буду ждать с нетерпением.

На кухне Джулия уселась в одно из двух парных виндзорских кресел, протянув ноги к нижней, все еще теплой части плиты. Только теперь ей пришло в голову, что насчет пробы сил, это было… не вполне честно. Не в ее характере экспериментировать, она всегда бралась только за то, в чем намеревалась идти до конца.

Вскоре после рождения близнецов Джулия со всей ясностью поняла, что карьера Хью переживает закат и скоро совсем себя изживет. Зная, что это будет для него тяжелым ударом, она не представляла, чем можно помочь в таких случаях, и далеко не была уверена, что это в ее власти. Для нее самой это не был пугающий момент краха, чувств в том числе. Ее привлек не меркнущий ореол славы, не очарование бывшего идола голубого экрана, о нет. Хью, один из немногих, никогда не трепетал перед ней. Он заставлял ее смеяться, был лучше образован и более широко эрудирован, лучше разбирался в музыке и, само собой, был более опытен. Правда, вкусы у него (буквально во всем) были несколько хаотичны. Однажды, после недельного знакомства, Джулия спросила, какой тип музыки он предпочитает, и получила совершенно серьезный ответ:

— По утрам Моцарта, по вечерам Тину Тернер.

— Он что, в самом деле тебе нравится? — в изумлении спросила мать, мечтавшая видеть Джулию женой землевладельца и хозяйкой целой своры ретриверов.

— Я от него в восторге!

…Сейчас Джулия говорила себе, что ей не важно, работает ли Хью вообще, важно лишь его душевное спокойствие. С другой стороны, кто-то должен обеспечивать семье должный уровень жизни. Нельзя же, в самом деле, опускаться только потому, что муж остался без работы. Есть и пить нужно в любом случае, нужно прилично одеваться и дать детям достойное образование. Другое дело, если бы у Хью были сбережения… но их нет. Все вложено в дом. Выходит, обеспечивать семью придется ей.

В сознании Джулии, которая просто не умела иначе, начал формироваться план.

Если пробный выпуск «Ночной жизни города» будет иметь успех и получит одобрение сверху, если серия будет продолжаться (желательно на основе контракта), придется подыскивать расторопную девушку… она бы присматривала за детьми, выезжала за покупками… для этого ей нужно иметь права…

Дверь отворилась, заглянул Хью:

— Не спится? Мне тоже.

Джулия поманила его на кухню.

— И давно ты тут сидишь? Причем с таким видом, словно в тебе вдруг проснулся не в меру предприимчивый подросток. Что-то замышляешь?

— Ничего я не замышляю!

— Да?

— Я строю планы.

— Ага, — сказал Хью упавшим голосом. — Как раз этого я и опасался.