Последние дни бывают самыми несносными днями, а последние минуты еще несноснее. Эти дни и эти минуты не потому бывают несносны, что с окончанием их должна начаться разлука, но потому, что они сопровождаются чувством тягостного ожидания чего-то особенного, всегда ими доставляемого. Судорожные периоды удовольствия, любви и даже занятия редко оканчиваются неудачей или разочарованием, если только бывают задуманы заранее. Когда наступают последние дни, то надо позволить им прийти и уйти, не обращая на них особенного внимания, даже не вспоминая о них. Что же касается до последних минут, то таких минут не должно существовать. Пусть они кончаются даже прежде, чем будет признано их присутствие.

Лили Дель не выучила этих уроков жизненного опыта, она все думала и ожидала, что сладкая чаша, из которой она пила, будет становиться все слаще и слаще, пока она будет подносить ее к своим губам. Каким образом осадок в этой чаше смешался с последними каплями, мы уже видели, и в тот же самый день, в понедельник вечером, в чаше все еще оставалась горечь, потому что Кросби во время вечерней прогулки в саду нашел другие предметы, по которым считал необходимым дать Лили несколько назидательных замечаний – замечаний, отзывавшихся настоящей лекцией. Девушке, действительно влюбленной, как это, конечно, было с Лили Дель, приятно слушать замечания и советы относительно будущей ее жизни от человека, которому она предана всею душою, но, мне кажется, ей приятно слушать, когда они будут коротки, когда советы в них будут выражены в виде намеков, а не длинных лекций. Кросби, как человек с тактом, как человек, близко знакомый со светом и уже много лет обращавшийся в кругу женщин, без всякого сомнения, понимал это не хуже нашего. Но ему почему-то вздумалось задаться идеей, что он обижен, что он отдавал очень много, не получая ничего взамен, и что поэтому имел право позволять себе вольности, которых другой на его месте не позволил бы себе ни под каким видом. Читатель, вероятно, скажет, что все это с его стороны весьма неблагородно. Да, действительно, весьма неблагородно. Не знаю впрочем, говорил ли я, что от него можно ожидать благородства. Он имел несколько понятий о правде и несправедливости, руководствуясь которыми надеялся не сбиться совсем с прямого пути, но его прошедшая жизнь была такого рода, что ему трудно было бы не сделаться эгоистом. Он не имел благородства, а тем более великодушия, Лили чувствовала это, хотя не признавалась в этом даже самой себе. Она была весьма откровенна с ним, выражая в такой откровенности всю глубину своей любви к нему, уверяя его, что он для нее был теперь все на свете, что жизнь ее без его любви была бы невозможна. Кросби некоторым образом воспользовался этими искренними признаниями и начал обходиться с ней как с существом, вполне находившимся в его власти, как это и было на самом деле.

В тот вечер он не вспоминал больше о Джонни Имсе, но много говорил о неизбежных трудностях для человека, который намерен сделаться семьянином и жить в Лондоне, которого все средства к жизни ограничиваются одним только его скудным жалованьем. В нескольких словах он дал ей понять, что, если бы ее родственники могли уделить для нее две или три тысячи фунтов стерлингов, сумма гораздо меньше той, на которую он рассчитывал, делая предложение, эти тяжелые трудности были бы устранены, при этом, конечно, он намекнул ей, что свет назвал бы его весьма неблагоразумным в случае его женитьбы на девушке, ничего не имевшей. В то время, когда он высказывал эти вещи, причем Лили соблюдала молчание, ему пришла мысль, что можно поговорить с ней откровенно о своей прошедшей жизни, гораздо откровеннее, чем в то время, когда он боялся, что чрез такую откровенность мог бы получить отказ. Теперь он не боялся этого. Увы! возможно ли, скажите, допустить, что у него была подобная надежда!

Кросби рассказал, что его прошедшая жизнь была расточительна, что хотя он не имел долгов, но проживал все, что получал, и усвоил такие привычки, сопряженные с большими издержками, что почти не представлялось возможности оставить их в короткое время. Потом он говорил о своих затруднительных обстоятельствах, намереваясь как можно полнее объяснить их свойство, но не решился на это, когда увидел, что все объяснения его для Лили будут совершенно непонятны. Нет, Кросби был неблагородный человек, весьма неблагородный. А между тем в течение всего этого времени он воображал, что действует благородно, руководствуясь своими правилами.

«Лучше всего быть откровенным с ней», – говорил он про себя. И потом десятки раз повторял себе, что, делая предложение, он надеялся и имел право надеяться, что она выйдет за него не без денег. При этих обстоятельствах он делал для Лили все, что только мог сделать лучшего, – честно предложил ей свое сердце, с полною готовностью жениться на ней в самый неотдаленный день, который она признает возможным назначить. Если бы он был осторожнее, то не впал бы в такую жестокую ошибку, но, конечно, Лили не могла сердиться на него за его неблагоразумие. Он решился не отступать от своего обещания жениться на ней, хотя, чем больше думал об этом, тем сильнее сознавал, что виды его в будущем должны совершенно рушиться, что он сам на недосягаемое пространство отстранял от себя все те привлекательные предметы, которые непременно хотел приобрести. Продолжая говорить с Лили, он отдавал особенную справедливость своему великодушию и чувствовал, что только исполнял свой долг, представив ей все затруднения, лежавшие на пути к их браку.

Сначала Лили сказала несколько слов, намереваясь выразить ими уверение, что она будет самая экономная жена, но вскоре воздержалась от дальнейших уверений и обещаний. Благодаря своим острым понятиям, она видела, что затруднения, которых Кросби так боялся, должны быть устранены до женитьбы, после же нее нельзя ожидать каких-нибудь других затруднений, которые бы могли тяготить его.

– Я не в состоянии буду равнодушно смотреть на простенькое и дешевенькое хозяйство, – говорил Кросби. – Вот это-то и составляет главное затруднение, которого я хотел бы избегнуть, собственно ради вас.

Лили обещала терпеливо выжидать время, которое он назначит для свадьбы.

– Хотя бы семь лет, – говорила она, взглянув в лицо Кросби и стараясь заметить на нем какой-нибудь признак одобрения.

– Это пустяки, – сказал Кросби, – долговечность патриархов миновала. Я полагаю, нам придется подождать года два. Даже и это слишком отдаленный срок, можно умереть от скуки.

В тоне голоса Кросби было что-то такое, болезненно подействовавшее на чувства Лили: на минуту она казалась совершенно убитою.

В то время как они прощались на конце мостика, перекинутого через овраг из одного сада в другой, Кросби обнял ее и хотел поцеловать, как это часто делалось на этом самом месте. Это обратилось даже в обыкновение при вечерних прощаниях, и закрытый уголок между кустарниками был невыразимо дорог для Лили. При настоящем случае она сделала усилие уклониться от его нежности. Она слегка отвернулась от него, но этого было достаточно, чтобы понять ее нерасположение.

– Вы на меня сердитесь? – спросил Кросби.

– О, нет, Адольф, могу ли я сердиться на вас?

И Лили снова повернулась к нему и позволила поцеловать себя, не дожидаясь его просьбы.

«Во всяком случае, он не должен думать, что я не добра к нему. При том же теперь все равно», – говорила она про себя, медленно переходя в темноте через зеленую лужайку к стекольчатым дверям гостиной своей матери.

– Ну что, моя милая, – сказала мистрис Дель, сидевшая в гостиной одна, – веселы ли бороды в Большом доме?

Это сказано было в шутку, потому что ни Кросби, ни Бернард Дель за туалетом своим не прибегали к бритве.

– Не очень веселы, мама. И, мне кажется, тут виновата одна я – у меня разболелась голова. Мама, я думаю сейчас же лечь в постель.

– Душа моя, ты нездорова?

– Ничего, мама. Мы так много ездили верхом… Адольф уезжает… нам так много нужно было переговорить. Завтра будет последний день… мне только и придется видеться с ним завтра поутру, поэтому, чтобы вполне располагать свежими силами, я хочу теперь же лечь спать.

С этими словами Лили взяла свечу и удалилась.

Когда вошла Белл, Лили еще не заснула и просила сестру свою не тревожить ее:

– Пожалуйста, Белл, не говори со мной. Я хочу успокоиться, и притом же я чувствую, что если разговорюсь, то буду говорить, как ребенок. Право, у меня столько дум в голове, что не знаю, как и справиться с ними.

Лили старалась, и не совсем безуспешно, говорить веселым тоном, старалась показать вид, что ласки, которыми окружали ее, имели свою особенную прелесть. Белл поцеловала сестру и предоставила ей полную свободу углубиться в свои думы.

А дум этих было много, так много, что в прихожей не раз били часы, прежде чем они приняли определенную форму. Приведя их в такое состояние, Лили заснула. Но чего стоило привести их в такое состояние? Слезы смачивали ее подушку, сердце ее горело, почти разрывалось на части, сколько тревожных сомнений волновало его, сколько вопросов далеко неопределительных задавала она себе, – что именно следовало ей делать в таком положении, и что именно предстояло ей перенести, чтобы сделать это? Наконец, вопросы эти были решены, и Лили заснула.

Во время прощания сделано было условие, что Кросби придет в Малый дом на следующий день после завтрака и пробудет там до наступления минуты своего отъезда. Лили решилась изменить это условие и вследствие такой решимости немедленно после завтрака надела шляпку и отправилась на мостик, чтобы встретить там жениха. Кросби скоро явился с своим другом Делем, и Лили сейчас же рассказала ему свое намерение.

– Я хочу поговорить с вами, Адольф, прежде, чем вы встретитесь с мама, поэтому пойдемте в поле.

– Прекрасно, – сказал Адольф.

– Бернард может кончить свою сигару на нашей поляне, к нему присоединятся там мама и Белл.

– Прекрасно, – сказал Бернард.

Они расстались, Кросби отправился с Лили в то самое поле, где они впервые узнали друг друга в сенокосные дни.

Отдаляясь от дома, Лили не начинала разговора и только отвечала на некоторые вопросы Адольфа, не обращая даже полного внимания на эти вопросы. Когда, по мнению Лили, они дошли до удобного места, она начала очень отрывисто:

– Адольф, я хочу сказать вам несколько слов, которые вы должны выслушать внимательно.

Адольф посмотрел на нее и тотчас узнал, что она приготовилась сказать что-то серьезное.

– Это последний день, в который я могу поговорить, – продолжала она. – И я очень рада, что мне представляется случай не дать пройти этому дню, не поговорив с вами. Того, что я хочу сказать теперь, я не сумела бы выразить в письме.

– Что же это такое, Лили?

– Не знаю, могу ли я даже и теперь объясниться как следует, впрочем, я надеюсь, вы не будете взыскательны. Адольф, если вы желаете, чтобы все было кончено между нами, я согласна.

– Лили!

– Я говорю вам положительно. Если желаете, я согласна, делая это предложение, будьте уверены, что я никогда не стану обвинять вас, если вы только верите моему слову.

– Лили, верно, я наскучил вам!

– Нет. Вы мне никогда не наскучите, как никогда не наскучит мне любить вас. Я не хотела высказать этого теперь, но я только смело отвечаю на ваш вопрос. Вы мне наскучили! да какой девушке может наскучить обожаемый ею человек? Я скорее соглашусь умереть в борьбе с своей любовью, чем быть причиною вашей гибели. Это будет лучше, во всех отношениях лучше.

– Кажется, я ни слова не говорил о своей гибели.

– Выслушайте меня. Я не умру, если вы оставите меня, сердце мое не сокрушится совсем. Правда, я не в состоянии буду полюбить что-нибудь на свете так, как я любила вас. У меня есть Бог и Спаситель, и этого будет для меня довольно. Я обращусь к ним с полною признательностью, если они признают за благо, чтобы вы меня оставили. Я даже обращалась к ним, и…

В этот момент речь ее прервалась. Душевное волнение ее было так сильно, что слова и голос изменили ей. Стараясь скрыть от Кросби борьбу с своими чувствами, Лили отвернулась от него и пошла по траве.

Само собою разумеется, Кросби последовал за ней, но не так быстро, и этим предоставил Лили время поправиться.

– Я говорю вам правду, – сказала Лили. – У меня достаточно твердости, чтобы высказать вам это. Хотя я предалась вам, как ваша жена, но, поверьте, я могу перенести разлуку с вами теперь же, в настоящую минуту. Милый Адольф, хотя звук этих слов и покажется вам бездушным, но я все-таки скажу, милый Адольф, верьте мне, я скорее соглашусь навсегда разлучиться с вами, чем льнуть к вам, как тяжелое бремя, которое должно утянуть вас в глубину и утопить в хлопотах и заботах. Да, я соглашаюсь на это вполне. Конечно, разлучась с вами, я потеряю то, что было для меня так дорого. Но в мире есть более других предметов, гораздо более. Я постараюсь быть счастливой, да, милый Адольф, я буду счастлива. В этом отношении вы не бойтесь за меня.

– Но, Лили, почему все это говорится мне здесь, сегодня?

– Потому что я считаю это своим долгом. Теперь я поняла ваше положение, только теперь. До вчерашнего дня мне не приходило этого в голову. Когда вы делали мне предложение, вы думали что я… что у меня есть состояние.

– Лили, теперь не следует и говорить об этом.

– Но ведь вы думали. Теперь я все вижу. Конечно, было бы лучше, если б можно сказать, что я ошибаюсь. Тут было недоразумение, и мы оба сделались страдальцами. Но зачем же допускать, чтобы страдания эти увеличились. Милый Адольф, с этой минуты, вы свободны. Ни я, ни даже сердце мое не будем обвинять вас за принятие этой свободы.

– Неужели вы страшитесь бедности? – спросил Кросби.

– Я страшусь ее за вас. Вы и я жили различно. Вы привыкли к роскоши, к удовольствиям, о которых я не имею понятия. Повторяю еще раз, что я могу перенести разлуку с вами, но не соглашусь ни за что в мире сделаться источником вашего несчастья. Да, я перенесу, и никто не осмелится сказать о вас в моем присутствии что-нибудь дурное. Я привела вас сюда с тем, чтобы вы произнесли слово разлуки, даже более, посоветовать вам, чтобы вы произнесли его.

Кросби молчал, держа Лили за руку. Лили смотрела ему прямо в лицо, между тем как глаза Кросби устремлены были в облака. В эти тяжелые минуты молчания душа его переносила тяжелую пытку. Ну что, если принять это предложение? Найдутся люди, которые будут говорить о нем неприятные вещи, будут осуждать его, но разве не говорили подобных вещей и не осуждали многих других без всякого для них вреда? Не лучше ли будет для них обоих, если они разлучатся? Лили погорюет, потом забудет свое горе и снова полюбит, как это бывало и с другими девушками, а что касается до него, то он избегнет гибели, которая угрожала ему и на которую он в течение последней недели смотрел как на неизбежную участь. Это была гибель, совершенная гибель. Правда, он любил ее, он признавался в этом самому себе. Но такой ли он человек, чтобы для любви бросить свет? Бывали и такие люди, но принадлежит ли он к числу таких людей? Мог ли он быть счастлив, в каком-нибудь маленьком домике около Новой Дороги, с полудюжиной детей и этими несносными напоминаниями об уплате счетов за припасы для домашнего хозяйства? Из всех живущих мужчин он ведь не последний позволил себе попасть в такую западню? Все это промелькнуло в уме Кросби в то время, как он смотрел в облака, стараясь принять на себя вид величественный и благородный.

– Отвечайте же, Адольф, скажите, что это так должно быть.

Сердце изменило ему, у него не достало присутствия духа выпутать себя из затруднительного положения.

– Если я вполне понимаю вас, Лили, то все это происходит не от недостатка любви с вашей стороны?

– Недостатка любви с моей стороны! Вам бы не должно говорить мне это.

– В таком случае я не соглашусь ни на какую разлуку. Нет, Лили, каковы бы ни были наши заботы и лишения, мы должны быть связаны вместе, неразрывно связаны.

– В самом деле? – спросила Лили, и голос ее дрожал, рука трепетала.

– И тем неразрывнее, чтобы не допустить и мысли о всегдашней разлуке. Нет, Лили, я удерживаю за собою право высказывать вам все мои заботы, но я не оставлю вас.

– Но, Адольф…

– Адольф ничего больше не имеет сказать по этому предмету. Он пользуется правом, которое считает своим собственным, и на основании этого права хочет владеть навсегда выигранным призом.

Лили прильнула к нему.

– О Адольф! любовь моя! – сказала она. – Я не знаю, как мне высказать это чувство. О вас я только и думаю, о вас, о вас!

– Я это знаю, но вы немного не поняли меня.

– Неужели? Так выслушайте же меня, друг моей души, моя любовь, мой муж, мой господин. Если я не могу быть для вас сейчас же Руфью и неотступно следовать за вами, то все мои мысли и помышления будут мыслями и помышлениями Руфи: если что-нибудь, кроме смерти, должно разлучить меня с тобою, то пусть Бог пошлет ее мне!

С этими словами Лили упала на грудь Кросби и заплакала.

Кросби все еще с трудом понимал глубину ее характера. Впрочем, он был не довольно проницателен, чтобы понять его вполне. Но все же он благоговел перед беспредельностью ее любви и приходил в восторг от своей решимости. В течение нескольких часов он думал только об одном, что бросит свет и посвятит себя этой женщине как единственному другу и утешителю на пути жизни и крепкому щиту от всех напастей!

– Лили, ты моя навсегда!

– Навсегда! Навеки! – сказала Лили, и взглянув на него, старалась рассмеяться. – Вы, пожалуй, примете меня за безумную, но я так счастлива. Теперь я не беспокоюсь о вашем отъезде нисколько. Вы можете уезжать теперь же, сию минуту, если хотите. – И она отняла от него свою руку. – Теперь я чувствую себя совсем другою, чем в эти несколько последних дней. Я так рада, что вы объяснились со мной. Само собой разумеется, я должна переносить все вместе с вами. Меня теперь ничто не может тревожить. Не поможет ли нам, если я займусь работой и сделаю какие-нибудь вещи?

– Например, дюжину сорочек для меня?

– Отчего же? Я сошью.

– Может быть, со временем и придется сшить.

– Ах, дай-то боже! – Сказав это, Лили снова сделалась серьезною, на глазах ее снова выступили слезы. – Дай-то боже, быть полезной для вас, трудиться для вас, делать что-нибудь для вас, что бы могло иметь в себе разумное, существенное значение выгоды. Я хочу находиться при вас и в то же время служить вам, делать для вас все решительно. Иногда мне думается, что жена самого бедного человека – счастливейшее создание, потому что она делает все, исполняет все работы.

– И вам придется делать все в самом непродолжительном времени, – сказал Кросби.

После этого они с особенным наслаждением провели в поле утренние часы, и, когда появились в гостиной Малого дома, мистрис Дель и Белл изумлены были необыкновенной веселостью Лили. К ней, по-видимому, возвратились все ее прежние привычки и манеры, все шутки, которые она употребляла, когда Кросби впервые был очарован ее красотой.

– В доме графини, Адольф, вы так загордитесь, что совсем забудете об Оллингтоне.

– Разумеется, – сказал Кросби.

– Бумага, на которой вы вздумаете писать письма, будет вся в коронках, впрочем, вздумаете ли? Это еще вопрос. Может статься, напишете Бернарду, собственно для того, чтоб показать, что вы находитесь в замке.

– Ты, Лили, верно не заслуживаешь того, чтобы мистер Кросби написал к тебе, – сказала мистрис Дель.

– В настоящее время я не ожидаю такой милости. Адольф разве тогда напишет мне, когда воротится в Лондон и когда увидит, что в должности ему нечего делать. Мне бы хотелось видеть, как обойдется с вами леди Джулия. Когда мы были у нее, она смотрела на вас как на зверя, не правда ли, Белл?

– Для леди Джулии, я думаю, многие кажутся зверями, – отвечала Белл.

– Мне кажется, что леди Джулия весьма добрая женщина, – сказала мистрис Дель, – и мне не хотелось бы, чтобы ее осуждали.

– Особливо в присутствии Бернарда, который считается ее любимцем-племянником, – сказала Лили. – Я полагаю, что и Адольф сделается ее любимцем, когда она проведет с ним неделю в замке Курси. Постарайтесь сделать это, Адольф, и отбейте от нее Бернарда.

Из всего этого мистрис Дель заключала, что какая-то забота, тяжелым камнем лежавшая на сердце Лили, была теперь облегчена, если только не совсем устранена. Она не расспрашивала свою дочь, но замечала, что в течение нескольких минувших дней Лили была озабочена и что забота эта проистекала из ее помолвки. Она не расспрашивала, но, без всякого сомнения, ей сообщили о средствах мистера Кросби, и понимала, что этих средств не было бы достаточно для всех нужд супружеской жизни. Трудно было догадаться, чем именно была озабочена Лили, но теперь нельзя было не заметить, что между ними произошел разговор, который устранил эту заботу.

После завтрака молодые люди катались верхом по соседним полям, и время до обеда прошло очень приятно. Это был последний день, но Лили решилась не грустить. Она сказала, что Кросби может ехать теперь же и что отъезд его не огорчит ее. Она знала, что следующее утро будет пусто для нее, но старалась выполнить свое обещание и успевала в этом. Они все обедали в Большом доме, даже мистрис Дель при этом случае присутствовала за столом сквайра. Вечером, когда воротились из сада домой, Кросби почти все время разговаривал с мистрис Дель, между тем как Лили сидела в некотором отдалении, с напряжением вслушиваясь в разговоры, она была невыразимо счастлива от одной мысли, что ее мать и ее жених поймут наконец друг друга. Надобно сказать, что Кросби в это время вполне решился преодолеть затруднения, о которых так много думал, и назначить по возможности самый ранний день для свадьбы. Торжественность последней встречи в поле свежо еще оставалась в его памяти и сообщала его чувствам благородство и прямодушие, которых вообще у него не доставало. О, если бы эти чувства сохранились навсегда! Кросби говорил с мистрис Дель о ее дочери, о своих будущих видах, – говорил таким тоном, какого он не употребил бы, если б в это время не был действительно всею душою предан Лили. Никогда еще не говорил он так откровенно с матерью Лили, и никогда еще мистрис Дель не оказывала ему так много материнской любви. Он извинялся в необходимости отсрочки свадьбы, говоря, что не мог бы видеть свою молодую жену без комфорта в ее доме, и что теперь в особенности боялся наделать долгов. Мистрис Дель, конечно, не нравилась отсрочка, как это не нравится вообще всем матерям, но не могла не согласиться с таким убедительным доводом.

– Лили еще так молода, – сказала мать, – что годик можно и подождать.

– Семь лет, мама, – прошептала Лили на ухо матери, подбежав к ней с своего места. – Мне тогда только что исполнится двадцать шесть, а ведь это еще не старые лета.

Таким образом вечер прошел очень приятно.

– Да благословит вас Бог, Адольф! – сказала мистрис Дель, прощаясь с ним у порога своего дома. В первый раз еще она назвала Кросби по имени. – Надеюсь, вы понимаете, как много мы доверяем вам.

– Понимаю, понимаю, – сказал он, в последний раз пожав ей руку.

Возвращаясь домой, он снова дал себе клятву быть верным этим женщинам, и дочери, и матери, ему еще очень живо представлялась торжественность утренней встречи.

Ему предстояло на другое утро двинуться в путь до восьми часов, Бернард вызвался свезти его на гествикскую станцию железной дороги. В семь часов подан был завтрак, и в то самое время, когда молодые люди спустились вниз, в столовую вошла Лили в шляпке и шали:

– Я вам сказала, что приду разлить чай.

За завтраком никто не разговаривал, да и то сказать, в последние минуты расставания трудно найти предмет для разговора. К тому же тут сидел Бернард, оправдывая пословицу, что два лица могут составлять общество, а три – никогда. Мне кажется, что Лили поступила не совсем благоразумно, впрочем, она и слышать не хотела, когда возлюбленный ее просил ее не беспокоиться приходить поутру, она ни под каким видом не хотела позволить ему уехать, не повидавшись с ним. Беспокоиться! Да она просидела бы всю ночь, чтобы только взглянуть поутру на верхушку его шляпы.

Бернард, пробормотав что-то насчет лошади, удалился.

– Я хочу поговорить с вами, и для этого мне нужна только одна минуточка, – сказала Лили, подбежав к Адольфу. – Я думала всю ночь о том, что намерена сказать. Думается всегда так легко, а высказывается так тяжело.

– Милая Лили, я понимаю все.

– Вы должны понять еще и то, что я никогда не буду больше недоверчива к вам. Я уже больше никогда не попрошу вас оставить меня, никогда больше не скажу, что могу быть счастлива без вас. Я не могу жить без вас, то есть без полного убеждения, что вы принадлежите мне. Но никогда и не будет во мне нетерпения. Ради бога, Адольф, верьте мне! Ничто не может наставить меня иметь и к вам недоверие.

– Дорогая Лили, я постараюсь не подать ни малейшего к тому повода.

– Знаю, знаю, но мне особенно хотелось сказать вам это. Вы будете писать ко мне, и очень скоро?

– Как только приеду.

– И так часто, как только можно. Впрочем я не хочу надоедать вам, но ваши письма будут доставлять мне такое счастье! Я буду гордиться ими. Сама я буду не много писать – боюсь, что наскучу.

– Никогда этого не будет.

– Так я не наскучу? Только вы должны написать первым. Ах, если бы вы могли понять, как буду наслаждаться я вашими письмами! Теперь прощайте! Экипаж подъехал. Да благословит вас Бог, мой неоцененный Адольф, мой – навсегда!

И Лили отдала себя в его объятия, как уже отдала себя его сердцу.

Она стояла в дверях, когда молодые люди садились в кабриолет, и, когда последний прокатился сквозь ворота, она поспешила на террасу, откуда могла видеть глубину аллеи на несколько ярдов дальше. С террасы Лили пробежала к воротам, потом на кладбище, откуда виднелись одни только шляпы молодых людей, пока кабриолет не повернул на большую дорогу позади пасторского дома. Устремив взоры к тому месту, откуда слышался стук колес, Лили оставалась на кладбище, пока не замолкнул и этот стук. Тихо, уныло пошла она по кладбищу к воротам, которые выходили на большую дорогу, проходившую мимо лицевых дверей Малого дома.

– Так и прошиб бы ему голову, – говорил Хопкинс, садовник, когда увидел отъезжавший кабриолет и Лили, бежавшую проводить его, пока не скроется из виду тот, кого он увозил. – И не задумался бы сделать это, право бы, не задумался, – прибавил Хопкинс в своем монологе.

В Большом доме вообще все полагали, что мисс Лили была фавориткой Хопкинса, хотя Хопкинс свое расположение обнаруживал грубостями, чаще повторявшимися перед ней, чем перед ее сестрой.

Лили, как было видно по всему, намеревалась воротиться домой через уличную дверь, но она переменила свое намерение прежде, чем дошла до дому, и тихо пошла обратно через кладбище, через ворота Большого дома, через сад, расположенный позади этих ворох, пока не перешла через мостик, разделявший сады Большого и Малого оллингтонских домов. На этом мостике она остановилась отдохнуть, как часто бывало отдыхала на нем, и привести себе на память все, все более или менее замечательное для нее с того июльского дня, в который она впервые встретилась с Кросби. Ни на каком другом месте, как только на этом, Кросби так часто не говорил ей о своей любви, и нигде больше, как только здесь, она не клялась ему, что будет навсегда его почтительной и любящей женой.

– И с помощью Бога я буду такой женой, – сказала она про себя, возвращаясь к дому твердыми шагами.

– Он уехал, мама, – сказала Лили при входе в столовую. – Теперь у нас опять начнутся будничные дни, – эти шесть недель были для меня настоящим праздником.