Кросби и Бернард Дель на первых двух милях своего пути к станции железной дороги сидели большею частью молча. Они не видели Лили в то время, как она, прибежав на кладбище, стояла там и провожала их взорами, исполненными любви. Впрочем, как тот, так и другой находились под влиянием ее беспредельной преданности, и оба сознавали, что было бы некстати сейчас же начать какой-нибудь обыкновенный разговор. Кроме того, нельзя не сказать, что Кросби был сильно взволнован разлукой с такой девушкой, как Лили Дель, с которой жил в самых дружеских отношениях в течение шести недель и которую любил всем своим сердцем, если только допустить, что он имел сердце для подобных целей. В тревожных думах своих насчет женитьбы он никогда не позволял себе порицать что-нибудь в Лили. Он не приучил себя к мысли, что Лили была совсем не похожа на его идеал и что такое несходство могло бы оправдать его, если бы он вздумал взять назад слово жениться на ней. Нет, он вовсе не имел намерения прибегнуть к той уловке, столь обыкновенной между мужчинами, желающими освободиться от уз, которыми они позволили связать себя. Лили пленяла его взоры, все его чувства. Он испытывал слишком большое наслаждение находиться вместе с ней, слушать ее признания в своей любви, чтобы допустить идею, что она ему наскучила. Клубная жизнь еще не избаловала его до такой степени, чтобы не находить истинного удовольствия во всех безыскусственных непринужденных манерах Лили, в нежных ласках, в добром, чисто женском юморе. Нет, нет, Лили ни под каким видом ему не наскучила. Удовольствие признаваться в любви своей к Лили Дель во время прогулок по зеленым полям было лучше всякого из его лондонских удовольствий, его смущали только последствия этой любви: дети с их принадлежностями, скучные вечера перед тусклым огнем, грусть разочарованной женщины – вот что более всего его страшило. Необходимость заставит его беречь свое платье, потому что заказ нового фрака будет служить для него тяжелым расходом. Ему более не представится возможности проводить время между графинями и их дочерями, потому что жена его, без всякого сомнения, не согласится заводить с ними знакомство. Ему придется отказаться от всех выигранных побед. Он думал об этом даже в то время, когда кабриолет огибал угол близ пасторского дома и когда Лили с чувством искренней любви провожала его своими взорами, но в то же время он думал, что для него, быть может, готовится другая победа, что ему, быть может, необходимо полюбить тот скучный камин, даже если тут будут ребятишки, а против него женщина, углубленная в заботы об этих ребятишках. Он прилагал к этой борьбе все свои силы, торжественное настроение духа, которое сообщила ему Лили, не покидало его.

– Надеюсь, что ты остался доволен своим визитом? – спросил Бернард, нарушив молчание.

– Остался ли доволен? Разумеется остался.

– Ты говоришь как будто нехотя, конечно, вежливость ко мне больше этого не требует. Притом же я знаю, что ты до некоторой степени обманулся в своих ожиданиях.

– Да, правда, я обманулся в своих ожиданиях насчет денег. Отрицать это было бы бесполезно.

– В настоящую минуту я не намекнул бы на это, если бы не хотел узнать, не сердишься ли ты на меня.

– Я не сержусь ни на тебя, ни на кого другого, никого не виню в этом, кроме самого себя.

– Ты хочешь сказать, что каешься в своем поступке?

– Нет, и не думаю. Я слишком крепко привязался к девушке, которую мы сейчас оставили, чтобы чувствовать раскаяние в нашей помолвке. Конечно, если бы я лучше сошелся с твоим дядей, то и дело это устроилось бы гораздо лучше.

– Сомневаюсь. Я знаю, что лучшего ничего бы не было, и могу тебя уверить, что напрасно ты станешь сожалеть об этом. Сначала я думал, как тебе известно, что дядя мой намерен был что-нибудь сделать для Лили – что-нибудь, разумеется, не более того, что намерен он сделать для Белл, – но будь уверен, что у него заранее положено было в уме своем, что именно сделать для той и другой. Ни мои, ни твои убеждения не в состоянии были бы изменить его намерения.

– И прекрасно, не будем больше говорить об этом, – сказал Кросби.

После этих слов снова наступило молчание, и они молча приехали в Гествик к самому отходу поезда.

– Дай мне знать, когда приедешь в Лондон, – сказал Кросби.

– О, конечно. Я напишу тебе еще до отъезда отсюда.

И таким образом они расстались. Когда Бернард повернул и уехал, Кросби почувствовал, что он ему нравится теперь гораздо меньше, чем прежде, в свою очередь, Бернард, в думах своих на обратном пути в Оллингтон, пришел к заключению, что Кросби в качестве свояка не будет таким добрым малым, каким он был до этой поры в качестве случайного друга. «Он еще наделает нам хлопот, сожалею, что привез его сюда». Таково было убеждение капитана Деля по этому предмету.

Путь Кросби от Гествика, по железной дороге, лежал к Барчестеру, кафедральному городу в соседнем округе, откуда он намеревался переехать по обыкновенному шоссе в замок Курси. Такому раннему отъезду его из Оллингтона, в сущности, не было особенного повода, он знал, что все приезды в загородные замки и господские дома обыкновенно приноравливались почти к самому обеду. Кросби решился уехать как можно скорее собственно потому, чтобы положить конец тяжелым последним часам своего пребывания в Оллингтоне. Таким образом, он очутился в Барчестере в одиннадцать часов без всякого дела и, совершенно не зная, что делать, отправился в церковь. Там происходила полная служба, и в то время, как церковный староста в парадном облачении и с жезлом в руке проводил Кросби до одной из пустых скамеек, небольшой, худощавый старичок начинал петь молебные гимны.

«Вот уж не думал-то попасть сюда в такое время», – сказал про себя Кросби, заняв место на скамейке и положив руки на возвышавшуюся впереди его подушку.

Особенная прелесть в голосе этого старичка в скором времени привлекла к себе его внимание, – голосе, хотя немного и дрожавшем, но все еще сильном, так что Кросби перестал сожалеть о своем раннем отъезде.

– Кто этот старый джентльмен, который пел гимны? – спросил он старосту, когда последний, по окончании службы, провожал его по собору и показывал надгробные памятники.

– Это наш главный кантор, мистер Хардин. Вероятно, вы о нем слышали.

Но мистер Кросби с полным извинением сознался в своем невежестве.

– Как же-с, он очень хорошо известен многим, хотя он и большой нелюдим. Он тесть нашего декана и тесть грантлийского архидиакона.

– Значит, его дочери тоже занимаются его профессией?

– Да, да, впрочем, мисс Элеонора, я помню ее еще девочкой, когда они жили в госпитале…

– В каком госпитале?

– В госпитале Гирама. Он там был смотрителем!.. Я бы советовал вам осмотреть этот госпиталь, если вы никогда в нем не бывали. Так извольте видеть, мисс Элеонора тогда была у него самая младшая, и в первый раз она вышла замуж за мистера Болда, теперь же она супруга нашего декана.

– А, вот что.

– Да, да. И как вы думаете, сэр? Ведь мистер Хардин если бы захотел, то сам бы мог быть деканом. Ему предлагали.

– И он отказался?

– Отказался, сэр.

– Nolo decanari. Я об этом никогда не слышал. Что заставило его быть таким скромным?

– Я думаю, скромность. Ему теперь лет семьдесят, если не больше, а между тем он так скромен, как молоденькая девушка, даже скромнее другой девушки. Ах, как бы видели его вместе с его внучкой!

– А кто его внучка?

– Леди Думбелло, или, все равно, маркиза Хартльтон.

– Я знаю леди Думбелло, – сказал Кросби, не думая, впрочем, похвастаться перед церковным старостой знакомством своим с такой благородной особой.

– Вы знаете ее, сэр? – спросил староста и при этом признаке величия в посетителе бессознательно прикоснулся к своей шляпе, хотя, надо правду сказать, он очень не жаловал ее сиятельство. – Вы, вероятно, отправляетесь в замок Курси.

– Да, кажется, так.

– Миледи будет там, но раньше вашего. Вчера, проездом туда, она завтракала у своей тетки в доме декана, она находила слишком затруднительным заезжать к своему отцу в Пломстед. Ее отец, вы знаете, архидиакон. Говорят… впрочем, вы, кажется, принадлежите к числу друзей ее сиятельства.

– Нет, этого не скажу, я так знаком только с ней. В обществе она точно так же стоит выше меня, как и выше своего отца.

– Да, она стоит выше всех. Говорят, что она не хочет даже говорить с старым джентльменом.

– Как, с своим отцом?

– Нет, с мистером Хардином, с джентльменом, который пел молебен. Да вот он и сам идет.

Разговаривающие стояли в это время в дверях одного из трансептов, и мистер Хардин прошел мимо них, когда они говорили о нем. Это был небольшого роста сухощавый старичок, с опущенными плечами, в коротеньких панталонах с длинными черными штиблетами, которые лежали складками на его тощих старых ногах, он шел и потирал себе руки. Поступь его была довольно скорая, но нетвердая, когда он поравнялся с ними, староста почтительно поднес руку к своей шляпе, а Кросби приподнял свою. При этом мистер Хардин снял шляпу, поклонился и повернулся к разговаривавшим, как будто намереваясь что-то сказать. Кросби почувствовал, что в жизнь свою не видел лица, на котором так ясно обозначались бы следы добродушия. Старичок однако же не сказал ни слова, сделав пол-оборота и, как бы стыдясь этого движения, пошел по прежнему направлению.

– Это такой человек, из каких делаются ангелы, – сказал староста. – Только немного выйдет ангелов, если потребуются такие добрые и прекрасные люди, как этот джентльмен. Премного вам обязан, сэр, – заключил староста, опуская в карман полкроны, которую Кросби дал ему за труды.

«Так это дед леди Думбелло», – сказал Кросби про себя, медленно обходя церковную ограду и направляясь к госпиталю по тропинке, указанной старостой. Он не любил леди Думбелло, которая осмелилась даже его ставить ни во что. «Из таких людей, как этот почтенный старичок, выходят ангелы, – продолжал он про себя. – Но из его внучки едва ли успеют сделать что-нибудь хорошее».

Кросби перешел через маленький мостик и в воротах госпиталя снова встретил мистера Хардина.

– Я бы желал осмотреть это место, – сказал он. – Но боюсь, что буду кому-нибудь в тягость.

– Нет, нисколько, – сказал мистер Хардин. – Пожалуйте. В настоящее время не могу сказать, что здесь я как дома. Теперь я здесь не живу. Но я знаю все ходы и выходы этого места и могу быть вам полезным. Вон это дом смотрителя. Я думаю, в такую пору нам незачем идти в него, тем более что у хозяйки дома огромное семейство. Превосходная дама, я считаю ее моим лучшим другом, и муж ее тоже мой друг.

– Он здешний смотритель?

– Да, смотритель этого госпиталя. Вы видите этот дом. Премиленький домик – не правда ли? Прехорошенький. Такого дома, мне кажется, я никогда не видывал.

– Не знаю, можно ли с вами согласиться в этом.

– Но вы бы согласились, если бы прожили в нем двенадцать лет, как прожил я. Я прожил в этом доме двенадцать лет, и не думаю, чтобы на поверхности земного шара был уголок очаровательнее этого. Видали ли вы когда такую траву, такую зелень?

– Очень милы и та и другая, – сказал Кросби и, сделав сравнение с зеленью в саду мистрис Дель, нашел, что оллингтонская трава лучше, чем у этого госпиталя.

– Я сам настилал этот деон. Когда я поступил сюда, тут были одни только куртины с шиповником и сиренью. Деон с зеленой травой был улучшением.

– В этом нет никакого сомнения.

– Да, деон был улучшением. Я насадил вон и эти кустарники. Здесь во всем округе не найдется такого португальского лавра, как этот.

– Вы были здесь смотрителем?

И Кросби, сделав этот вопрос, вспомнил, что в молодости он слышал о какой-то журнальной полемике на счет гирамского госпиталя в Барчестере.

– Так точно, сэр. Я был здесь смотрителем двенадцать лет. Боже мой, боже мой! Если бы они не назначили сюда джентльмена, который был не расположен ко мне, я бы не был так обижен. Но я мог действовать свободно и оставил это место прежде, чем они… Впрочем, они же уволили меня. Тут были причины, заставлявшие их желать, чтобы я подал в отставку.

– И вы теперь живете в деканском доме, мистер Хардин?

– Да, я живу теперь в деканском доме. Но я не декан, вы это знаете. Мой зять, доктор Арабин, декан. У меня есть другая дочь замужем, она живет по соседству с здешним местом, так что, поистине должно сказать, линии моих планет расположились очень удачно.

После этого мистер Хардин повел Кросби по всем комнатам госпиталя. Это был не госпиталь, но городская богадельня, и мистер Хардин, прежде чем Кросби оставил его, объяснил все обстоятельства, сопровождавшие устройство богадельни и его увольнение.

– Мне не хотелось оставлять этого места, я думал, что умру от горя. Но после того, что было сказано, я не мог оставаться, решительно не мог. И что еще больше, с моей стороны было бы несправедливо, если бы я остался. Теперь я все это вижу. Но когда я выходил, мистер Кросби, вон из-под той арки, опираясь на руку моей дочери, я думал, что сердце мое совсем разобьется.

При этих словах, по щекам старика покатились слезы.

Это была длинная история, и нет никакой надобности повторять ее здесь. Мистер Хардин был любезный, словоохотливый старичок, любивший вспоминать о прошедшем. Рассказывая свою историю, мистер Хардин ни о ком не сказал обидного слова, хотя сам был обижен, оскорблен, глубоко оскорблен.

– Все делается к лучшему, – сказал он наконец, – особливо когда мне не отказано в счастье устроить себя в старом месте. Я проведу вас в смотрительский дом, который очень уютен и спокоен, только при большом семействе не всегда бывает удобен в раннее время дня.

Услышав это, Кросби снова подумал о своем будущем доме и ограниченных средствах. Он сказал старику джентльмену, кто он такой, и объяснил, что отправляется в замок Курси.

– Там, кажется, я встречусь с вашей внучкой.

– Да-да, она моя внучка. Она и я пошли по различным путям жизни, так что я редко ее вижу. Говорят, что она хорошо исполняет свои обязанности в той сфере жизни, в которой Богу было угодно поставить ее.

«Это зависит, – подумал Кросби, – от рода обязанностей, которые должны лежать на виконтессе».

Не сказав, однако же, ни слова о леди Думбелло, Кросби простился с своим новым знакомцем и около шести часов вечера въехал в ворота замка Курси.