Лили думала, что письмо ее возлюбленного пришло совершенно вовремя. Она не знала, долго ли идет почта между Курси и Оллингтоном, и потому не считала себя обманутою в своих ожиданиях, когда письмо не пришло к ней в самый первый день. Утром, однако же, она сама сходила на почту удостовериться, что письмо не осталось там.

– Что вы, мисс! все письма разосланы, вы это знаете, – сказала мистрис Кромп, содержательница почтовой конторы.

– Я думала, что письмо ко мне могло как-нибудь остаться на почте.

– Почтальон Джон сегодня же отнес газету к вашей мама. Не могу же я сама приготовлять письма, когда их не пишут те, кому бы следовало писать.

– Извините, мистрис Кромп, но случается, что они остаются до другого дня. Джон не пойдет с одним письмом, если ему нет ничего больше нести для кого-нибудь в нашей улице.

– Он должен идти. Я ни под каким видом не позволю ему оставить здесь не только письма, но даже газеты. С вашей стороны, мисс Лили, нехорошо приходить сюда за письмами. Если он не пишет к вам, я за него не могу писать.

И таким образом бедная Лили воротилась домой встревоженная.

Письмо пришло на другое утро, и все беспокойства были забыты. По ее понятиям в нем не было никаких недостатков – ни в полноте изложения, ни в выражении любви. Когда он сообщил ей, каким образом составлялись у него планы для раннего отъезда собственно с тою целью, чтобы избежать грустной разлуки с ней в последние минуты, Лили улыбнулась, судорожно сжала в своих пальцах концы листка почтовой бумаги и внутренно торжествовала, что успела превзойти его в этом маневре. Она целовала слова, сообщавшие ей ту радость, которую испытывал Кросби при встрече с ней в последние минуты. Лили вполне верила признанию, что он был счастливее в Оллингтоне, чем в замке Курси, и восхищалась мыслью, что это и должно быть так. Там, где он обвинял себя в привязанности к большому свету, Лили оправдывала его и извиняла, убеждая себя в то же время, что он и в этом отношении был рассудителен, как и в других. Само собою разумеется, что человек, живущий в Лондоне и приобретший средства к жизни между людьми большого света, должен быть более светским, чем провинциальная девушка, но его способность любить такую девушку, избрать ее женой себе, разве это не служит достаточным доказательством, что свет не поработил его? «Мое сердце на оллингтонских полях», – говорил Кросби, и Лили, прочитав эти слова, еще раз поцеловала письмо.

В ее глазах, для ее слуха и сердца, письмо было очаровательным посланием. Мне кажется, нет выше наслаждения, доставляемого девушке любовным письмом, девушке, которая знает, что, получив его, она не делает проступка, которая может распечатать его перед отцом и матерью совершенно спокойно и только разве немного вспыхнув от сознания своего положения. Из всех любовных писем первое бывает самое восхитительное! Какая огромная цена придается в нем каждому слову! Каждое выражение в нем рассматривается и принимается в розовом цвете! Какое серьезное значение придается всем милым фразам, которые очень скоро становятся фразами пустыми. Кросби заключил свое письмо, испрашивая на нее благословение Всевышнего. «Да благословит Всевышний и тебя», – сказала Лили, прижав письмо к своей груди.

– Не говорит ли он чего-нибудь особенного? – спросила мистрис Дель.

– Как же, мама, тут все особенное.

– Которое до нас не относится?

– Он посылает свою любовь вам и Белл.

– Премного ему обязаны.

– Так и следует. Между прочим, он пишет, что в Барчестере заходил в собор и встретил там священника, который был дед леди Думбелло. По приезде его в замок Курси леди Думбелло была уже там.

– Какое замечательное стечение обстоятельств! – сказала мистрис Дель.

– Больше ни слова не скажу вам об его письме, – сказала Лили.

С этими словами она сложила его и положила в карман. Оставшись наедине в своей комнате, Лили снова вынула его и несколько раз перечитала.

Это было ее утренним занятием, это и еще какое-то замысловатое рукоделие, предназначенное для украшения особы мистера Кросби. Руки ее, впрочем, были полны работы, или скорее она хотела, чтобы они были полны. Она хотела взять с собой в свой новый дом, после свадьбы, всякого рода хозяйственные принадлежности, произведение ее трудолюбия и бережливости. Она объявила, что ей хотелось бы что-нибудь сделать для своего будущего мужа, и хотелось бы начать это немедленно. В этом случае она непременно решилась выполнить обещания, данные самой себе, не допустить, чтобы ее добрые намерения остались невыполненными. Лили скоро окружила себя орудиями рукоделия, более тяжелыми, чем те, которые употребляла при вышивании туфлей, начатых вслед за отъездом мистера Кросби. Мистрис Дель и Белл хотя в душе и подсмеивалась над ней, но, несмотря на то, работали с ней вместе усердно, по нескольку часов сидели за работой, желая, чтобы дом Кросби не был пуст, когда их милочка займет в нем место хозяйки.

Между тем оказывалось решительно необходимым отвечать на письмо. Она вменяла себе в большое преступление пропустить почтовый день, не отправив письма к Кросби в замок Курси. Сесть за маленький столик, открыть письменные принадлежности и чувствовать, что она должна писать письмо, в котором предстояло высказаться весьма во многом, составляло для Лили беспредельное удовольствие. До этой поры ее переписка была не интересна и слаба по своему содержанию. С матерью и сестрой она почти никогда не разлучалась, подруг хотя и имела, но редко встречала необходимость сноситься с ними по почте. Что особенно интересного, например, могла сообщить она Мэри Имс в Гествик? Когда она писала к Джону Имсу о том, что мама надеется иметь удовольствие видеть его у себя за чайным столом в таком-то часу, это был труд не большой важности, отнявший у нее минуту времени, хотя самая записка и сделалась драгоценным сокровищем для того, кому она была адресована.

Теперь же совсем другое дело. Увидев на бумаге слова: «Неоцененный Адольф», она была изумлена их многозначительностью. Четыре месяца тому назад, она не только не знала, но и вовсе не слышала о нем. А теперь он был для нее и более, и даже ближе, чем сестра или мать! Она припоминала, как подсмеивалась над ним за его мину и называла его пустым франтом в первый день его появления в Малом доме и как в то же время старалась, самым невинным образом, понравиться, когда лондонский гость, совершенный незнакомец, пригласил ее прогуляться. Теперь Кросби более уже не был незнакомцем, напротив, он был самым близким и самым дорогим ее другом.

Лили положила перо, чтобы подумать обо всем этом – конечно, не в первый раз, – и потом быстро схватила его, как бы испугавшись, что почтальон явится перед Малым домом прежде, чем будет кончено, письмо. «Неоцененный Адольф! Не нахожу надобности говорить, до какой степени я восхищена была сегодня утром, когда мне принесли ваше письмо». Я не буду здесь повторять всего письма Лили. Ей нечего было описывать, даже интересного случая, вроде встречи мистера Кросби с мистером Хардином в Барчестере. Она не встречалась с леди Думбелло и не играла дуэта с леди Александриной, о которой, как о подруге, могла бы сказать слово похвалы. Имени Джона Имса она не упоминала, знав, что Джонни Имс не был фаворитом мистера Кросби, да и нечего было говорить о нем, потому что все было уже сказано. Правда, он обещал приехать в Оллингтон, но этот визит еще не состоялся, когда Лили писала к Кросби свое первое любовное письмо. Это было милое, доброе, благородное любовное письмо, полное уверений в неизменной любви и беспредельной вере в его любовь, в нем проглядывал легкий юмор относительно величавых особ в замке Курси, и оно оканчивалось обещанием быть довольной и счастливой, получая постоянно его письма, и жить надеждой на свидание с ним на Рождество.

– Кажется, я не опоздала, мистрис Кромп? – спросила Лили, придя на почту.

– Разумеется, не опоздали, на целых полчаса. Почтальон еще не тронулся с места в пивной лавочке. Опустите письмо в ящик.

– Но вы там его не оставите?

– Оставлю ли я его в ящике! Да разве вы слышали что-нибудь подобное? Если боитесь опустить, то можете взять его с собой, вот и все тут, мисс Лили!

И мистрис Кромп отвернулась к своим занятиям у лоханки. Мистрис Кромп имела нехороший характер, в чем, однако же, ее можно было извинить. По каждому письму, которое приходило по почте, к ней являлись за справками, отнимали у нее время, и за все это, как она часто с глубоким негодованием объясняла своим друзьям, ей давали жалованья «не более двух с половиною пенсов в неделю. Этого мне недостает на башмаки, не говоря о прочем». Так как мистрис Кромп никогда не видали вне ее дома, кроме разве в церкви, и то раз в месяца, то жалобу ее на башмаки едва ли можно назвать основательною.

Лили получила другое письмо и отвечала на него прежде, чем Имс сделал обещанный визит в Оллингтон. Джонни Имс, как нам известно, имел свою корреспонденцию. Он отвечал на письмо мисс Ропер и с того времени страшился двух вещей, в меньшей степени какого-нибудь грозного письма от Амелии и в большей – более грозного визита от этой леди. Ну что, если она в самом деле прилетит в Гествик и перед его матерью и сестрой объявит себя его невестой, что оставалось ему делать тогда? Мисс Ропер, впрочем, не сделала еще этого, мало того, она еще не отвечала на его жестокое послание.

– Надо быть ослом, чтобы бояться ее! – сказал он про себя, идя под тополями гествикской аллеи, тянувшейся по направлению к Оллингтону.

Отправляясь в Оллингтон, в первый раз по приезде из Лондона, он ехал верхом, с блестящими шпорами, в новом платье и перчатках. Тогда он не знал еще о помолвке Лили. Теперь же он довольствовался путешествием, и в то время, как брал шляпу и трость в прихожей дома своей матери, он оставался совершенно равнодушным к своей наружности. Он скоро шел по аллее, под тенью гествикских тополей, по широкой окраине мягкого дерна, окаймлявшего палисады графа Дегеста. «Надо быть ослом, чтобы бояться ее», – размахивая тростью своей по воздуху, ударяя ею то по одному, то по другому дереву, сталкивая камни с дороги, он углубился в размышления о своем положении. «Ничто в мире не принудит меня жениться на ней, – говорил он про себя, – даже если приведут против меня десятки обвинений. Она знает не хуже моего, что я вовсе не думал жениться на ней. Это был обман с начала до конца. Если она приедет сюда, я ей скажу это перед матерью». Но, представив себе внезапное ее прибытие, он сознавался самому себе, что все еще сильно ее боялся. Он сказал ей, что любил ее. Он только это и написал ей. При обвинении он только в этом грехе и должен признаться.

Размышления его постепенно перешли от Амелии Ропер к Лили Дель, но и тут он не видел ничего отрадного в своей перспективе. Он обещал перед отъездом побывать в Оллингтоне – и теперь исполнял свое обещание. Он знал заранее, что в гостиной мистрис Дель будет сидеть молча, с постоянным сознанием, что должен от всех скрывать свою тайну. Ему нельзя свободно говорить в присутствии Лили, он не мог говорить с ней о предмете, занимавшем все его мысли. Если бы он застал ее одну… Но, может статься, тогда положение его было бы еще хуже.

В гостиной не было никого, когда Джонни вошел в нее.

– Они все трое были здесь минуту тому назад, – сказала служанка. – Если вы пойдете в сад, мистер Джон, то наверное найдете их там.

И Джон Имс, нисколько не медля, отправился в сад.

Прежде всего он обошел вокруг сада и никого не встретил. Потом прошел поперек полянки в отдаленный конец сада и там, выступив на небольшую дорожку, проведенную от Большого дома, встретился с Лили.

– Ах, Джон, – сказала она, – как ваше здоровье? Я думаю, вы никого не нашли дома. Мама и Белл в огороде – с Хопкинсом.

– Я исполняю свое обещание, – сказал Имс. – Я сказал, что приду к вам перед отъездом в Лондон.

– Они также будут рады видеть вас, как рада я. Не идти ли и нам в огород? Впрочем, вы, может быть, пришли пешком и устали.

– Да, я шел пешком, – сказал Имс, – но не очень устал.

В сущности же он не хотел идти к мистрис Дель, хотя в то же время решительно не знал, что говорить ему с Лили, оставаясь с ней одной. Он воображал, что перед отъездом ему приятно было бы иметь случай поговорить с ней наедине – воспользоваться последним свиданием с ней, прежде чем она сделается замужнею женщиною. Случай этот представился, и он почти готов был уклониться от него.

– Вы останетесь и отобедаете с нами? – спросила Лили.

– Нет, не могу, я положительно сказал моей маме, что к обеду буду домой.

– Вы так добры, что даже пришли пешком повидаться с нами. Если вы действительно не устали, то сходимте к мама. Она будет очень сожалеть, если не увидит вас.

Лили сказала это, вспомнив в тот момент наставления Кросби насчет Джона Имса. Но Джон решился высказать ей слова, для которых нарочно пришел, он решился наконец воспользоваться случаем, который предоставляло ему счастье.

– Нет, я не пойду в сад сквайра, – сказал он.

– Дяди Кристофера там теперь нет. Он где-то на ферме.

– Если позволите, Лили, я лучше останусь здесь. Я думаю, они скоро воротятся. Разумеется, мне бы приятно было увидеться с ними перед отъездом моим в Лондон. Но, Лили, я пришел сюда собственно для того, чтобы увидеться с вами. Ведь вы сами вызвали меня на обещание.

Не прав ли был Кросби в своих замечаниях? Благоразумно ли она поступала, оказывая искреннее расположение своему старому другу?

– Не лучше ли нам пойти в гостиную? – спросила Лили, чувствуя, что там она будет до некоторой степени безопаснее, чем между садовыми кустарниками и дорожками.

И мне кажется, в этом отношении она была права. Мужчина будет говорить о любви между лилиями и розами, между тем как скромное украшение четырех стен гостиной делает его совершенно немым. Джон Имс некоторым образом сознавал это, он решился оставаться в саду, если только в состоянии будет устроить это.

– Говоря о себе, я не хотел бы уйти отсюда. Я лучше останусь здесь. Итак, Лили, вы выходите замуж?

Сказав эти слова, Джонни пропустил целую половину приготовленного объяснения и начал прямо с его середины.

– Да, – сказала она, – кажется, так.

– Я еще, кажется, не поздравлял вас.

– Я знаю очень хорошо, что вы меня поздравили в вашей душе. Я всегда была уверена, что вы пожелаете мне всего хорошего.

– Вы говорите правду. И если поздравление может поселить во мне надежду, что вы будете счастливы, то я поздравляю вас. Но, Лили…

И он остановился, красота, непорочность и женская грация отнимали у него способность говорить.

– Мне кажется, я понимаю все, что вы хотите сказать. Для меня ненужно обыкновенных слов, которыми можно сказать мне, что я должна считать вас одним из моих лучших друзей.

– Нет, Лили, вы не поняли всего, что я хотел бы сказать. Вы никогда не знали, как часто и как много я думал о вас, как искренно и горячо любил я вас.

– Джонни, теперь вы не должны говорить об этом.

– Не высказав вам этого, я не могу уехать отсюда. Когда я приехал сюда и когда мистрис Дель сказала мне, что вы выходите замуж за этого человека…

– Вы не должны отзываться о мистере Кросби в этом роде, – сказала Лили, обращаясь к нему с видом величайшего гнева.

– Я не имею намерения отзываться о мистере Кросби непочтительно. Позволив себе это, я стал бы презирать самого себя. Без всякого сомнения, вы его любите больше всякого другого.

– Я люблю его больше всего в целом мире.

– И я тоже люблю вас больше всего в целом мире. – Сказав это, он поднялся с своего места и встал перед Лили. – Я знаю, как беден я и до какой степени недостоин вас, хотя вы и выходите за него замуж, но я не думаю, чтобы мне нельзя было высказать того, что у меня лежит на душе. Разумеется, вы не могли принять предложения такого человека, как я. Но я любил вас с того времени, как мы помним себя, и теперь, когда вам предстоит быть его женой, я не могу не сказать вам, что это истина. Вы отправитесь в Лондон и будете там жить, но видеться там с вами для меня невозможно. Я не могу прийти в дом этого человека.

– О, Джон!

– Нет, никогда, никогда с той минуты, как вы делаетесь его женой. Я любил вас, право, не меньше его. Когда мистрис Дель сказала мне о вашей помолвке, я чувствовал себя совершенно убитым. Я ушел, не повидавшись с вами, потому что не мог с вами говорить. Я сделал глупца из себя, да и был глупцом во все это время. Я глуп и теперь, высказывая вам свои чувства, но это делается против моей воли.

– Вы все это забудете, встретив девушку, которую полюбите всей душой.

– Я ли не любил вас всей душой? Но ничего. То, что я хотел вам высказать, я высказал. Теперь я уйду. Если нам случится когда-нибудь в одно и то же время быть здесь, в провинции, может быть, я еще увижусь с вами, но в Лондоне никогда. Прощайте, Лили.

И Джонни подал Лили свою руку.

– Вы не хотите даже подождать мама? – сказала Лили.

– Нет. Передайте ей и Белл мою любовь, они понимают все, они догадаются, почему я ушел. Если вам встретится надобность в человеке сделать что-нибудь, помните, что я всегда сделаю, что бы то ни было.

В то время как он переходил полянку, ему пришло на ум, что самая лучшая услуга, какую он желал бы сделать для нее, это подвергнуть Кросби телесному наказанию. О, если только Кросби будет дурно обходиться с ней, если будет оскорблять ее и если бы только пригласили Джонни отомстить за эти оскорбления! Возвращаясь в Гествик, Джонни все строил воздушный замок, за который Лили Дель ни под каким бы видом не поблагодарила его.

Оставшись одна, Лили залилась слезами. Она не подала своему покинутому обожателю ни малейшей надежды и держала себя во время свидания так, что даже Кросби едва ли бы остался недоволен, но теперь, когда Имс удалился, сердце изменило ей. Она чувствовала, что любила его, не так горячо, как Кросби, но все же любила его нежно и искренно. Если бы Кросби знал ее мысли в эту минуту, я сомневаюсь, чтобы они ему понравились. Она залилась слезами и удалилась в глухую часть сада, где не могли бы ее увидеть ни мать, ни Белл при их возвращении.

Джонни Имс шел весьма тихо, размахивая тростью по воздуху и ударяя концом ее по слою пыли, все его мысли были заняты недавней сценой. Он сердился на себя, думая, что дурно разыграл свою роль, обвинял себя в том, что грубо обошелся с Лили и был самолюбив в выражении своей любви, он сердился также на признание Лили, что она любила Кросби более всего на свете. Он знал, что она иначе и не должна любить его, что это, во всяком случае, было в обыкновенном порядке вещей. Все же он думал, что при нем ей бы не следовало так выражаться. «Она может теперь презирать меня, – говорил он про себя, – но будет время, она станет презирать Кросби». Джонни был вполне уверен, что Кросби был злой, дурной, самолюбивый человек. Он чувствовал, что Лили за ним будет несчастлива. Он несколько сомневался еще, женится ли Кросби, и из этого сомнения старался извлечь для себя частицу утешения. Если Кросби покинет ее и если Джонни представится привилегия избить этого человека до смерти своими собственными кулаками, тогда мир не будет казаться ему постылым. Во всем этом он, конечно, был очень жесток относительно Лили, но разве Лили не жестоко поступила в отношении к нему?

Он все еще размышлял об этих предметах, когда подошел к первому из гествикских пастбищ. Граница земли графа определялась очень ясно, от нее начиналась тенистая аллея тополей, тянувшаяся вдоль дороги, и свободное широкое зеленое поле, за которое признательны были и те, кто гулял на нем пешком, и кто катался верхом. Имс вышел на это поле и, углубленный в свои мысли, незаметно переменил тропинку, как вдруг он услышал на соседнем поле человеческий крик и мычанье быка. Джонни знал, что на этом поле паслось стадо скота графа Дегеста и что в этом стаде находился один особенный бык, которого граф ценил весьма высоко и считал своим фаворитом. Соседи говорили, что бык этот был если не бешеный, то по крайней мере злой, но лорд Дегест с своей стороны утверждал и даже хвастался, что бык его вовсе не имел дурных качеств. «Его дразнят ребятишки, а взрослые еще хуже ребятишек, – говорил граф. – Он никого не тронет, когда его не трогают». Руководимый этим правилом, граф привык смотреть на быка как на огромную рогатую, невинную овцу в своем стаде.

Джон Имс остановился, ему показалось, что он узнал голос графа и что в этом голосе выражалось отчаяние. Вслед за тем раздался в весьма близком от него расстоянии рев быка, при этом Джонни подбежал к воротам и, нисколько не думая о том, что делает, перелез через них и выступил на несколько шагов к середине поля.

– Ало! – вскричал граф. – Вот и еще человек. Иди! Иди!

В непрерывающихся криках графа слышались несвязные слова, но Имс ясно понимал, что граф просил помощи при самых крайних обстоятельствах. Бык делал приступы к своему господину, как будто решившись непременно поднять на рога его сиятельство, при каждом из этих приступов граф быстро отступал на несколько шагов, но отступал, ни на минуту не спуская глаз с своего неприятеля, и, пока животное приближалось к нему, размахивал перед его лицом длинной лопаткой, которую нес в своей руке. Таким образом, делая довольно успешно отступление, граф не имел возможности держаться по прямому направлению к воротам, так что ему угрожала величайшая опасность быть прижатым быком к глухому забору.

– Иди! Иди! – кричал граф, мужественно выдерживая борьбу, хотя и не надеясь пожать все лавры победы. – Иди! Иди! – повторил он, остановясь на тропинке и продолжая размахивать лопаткой, он воображал, что этими воинственными жестами наведет страх на животное.

Джонни Имс, смеясь, побежал на помощь графу, как он побежал бы на помощь всякому поселянину. Это был человек, которому, в этот период его жизни, быть может, я несправедливо приписал бы дар весьма высокой храбрости. Он боялся многих вещей, которых мужчина не должен бы бояться, но никогда не боялся за вред своей коже и костям. Когда Кредль бежал из дома в Буртон-Кресценте, украдкой пробираясь через коридор на улицу, он делал это потому, что страшился Люпекса, думая, что Люпекс прибьет его, нанесет ему удары, которые долго будут для него чувствительны. Джон Имс тоже пожелал бы дать тягу при подобных обстоятельствах, но он пожелал бы этого, собственно, потому, что ему не хотелось бы, чтобы в таком затруднительном положении на него устремлены были взоры всех обитателей дома, и потому еще, что воображение рисовало ему все ужасы картины, в которой полисмен тащит его прочь, с подбитым глазом и разорванным платьем. Здесь же никто не смотрел на него, здесь не было полисменов. Поэтому он бросился на помощь графу, размахивая тростью, с криками, едва ли не громче самого быка.

Животное увидев, что с ним поступают коварно, что число врагов его удвоилось, в то время как на его стороне вовсе не было подмоги, остановилось на минуту, негодуя на несправедливость человеческого рода. Бык встал как вкопанный, вздернув кверху свою голову, он в диком вопле выразил свою жалобу.

– Не подходите к нему! – вскричал граф, почти задыхаясь от усталости. – Держитесь от него подальше! У-у! Уп-уп!

И снова начал размахивать лопаткой, вытирая от времени до времени задней стороной ладони пот, крупными каплями выступавший на его лице.

В то время как бык оставался неподвижным, размышляя о том, не будет ли бегство при подобных обстоятельствах благоразумнее и предпочтительнее удовлетворенному бешенству, Имс налетел на него с намерением нанести удар по голове. Граф, заметив это, сделал тоже шаг вперед и приподнял лопатку к глазам животного. Но бык не мог вынести подобного оскорбления. Он хотел сделать окончательный приступ, нагнув голову по направлению к Имсу, он вдруг с той нерешительностью, которая непростительна и даже позорна не только в быке, но и в полководце, переменил свое намерение и направил рога свои на другого врага. Следствием этого маневра были то, что бык проскочил между обоими врагами, так что граф и Имс очутились позади его хвоста.

– Теперь к воротам! – вскричал граф.

– Только тихонько, не торопитесь, не бегите! – сказал Джонни, принимая в минуту опасности тон советника, тон, который при других обстоятельствах показался бы графу весьма странным.

При этом случае граф нисколько не оскорбился.

– Теперь хорошо! – сказал он, отступая к воротам.

Между тем бык снова обратился к нему, граф сделал прыжок, замахал руками и ногами и потом направил лопатку свою прямо против неприятеля. Имс, сохраняя позицию немного в стороне от своего друга, низко наклонился и бил тростью землю, как будто вызывая животное на бой. Бык видел этот вызов, стоял неподвижно и ревел и наконец решился сделать нападение.

– Отступайте к воротам! – вскричал Имс.

– У! У! Гоп! Гоп! – кричал граф, пятясь назад.

– Теперь перескакивайте, – сказал Имс, когда оба они придвинулись к углу поля, где стояли ворота.

– А вы что будете делать? – спросил граф.

– Я брошусь к забору направо.

Говоря это, Джонни замахал тростью, чтобы привлечь, хотя на минуту, внимание бешеного животного. Граф сделал прыжок к воротам и в момент очутился на верхней перекладине. Бык, увидев, что добыча его убегает, сделал окончательное нападение на графа, ударив головой в ворота так сильно, что граф свалился с них на другую сторону. Лорд Дегест благополучно упал на мягкую траву по другую сторону ворот. Он упал благополучно, но в совершенном изнеможении. Имс между тем сделал прыжок к частому плетню, отделявшему поле от гествикских кустарников. За плетнем находился широкий ров и на другой стороне живая изгородь, которая, однако же, была в некоторых местах попорчена проходившими тайком по полям графа. Имс был молод, развязен и превосходно прыгал. Он так ловко скакнул, что до половины своего туловища ввалился в живую изгородь и вскоре выкарабкался из нее на другую сторону, разумеется не без малого вреда своему платью, рукам и лицу.

Разъяренный бык, оправившись от удара о деревянную перекладину, пристально посмотрел на своего последнего удалявшегося врага, все еще карабкавшегося в кустарниках. Он взглянул на ров и на сломанный плетень, не понимая, до какой степени была слаба для него подобная преграда. Ударив головой в деревянную перекладину, довольно крепкую, чтобы выдержать более сильный удар, бык устрашился кустарников, которые мог бы затоптать ногами без всякого усилия. Как много мы бываем похожи на этого быка, когда, побежденные сопротивлением, которое для нас ничего бы не значило, удаляемся в сторону и ломаем себе ноги, и что еще хуже, сокрушаем сердца свои об алмазные скалы. Бык наконец решил в своем уме, что ему не одолеть живой изгороди, произнес окончательный вопль, повернулся назад и мерным шагом отправился к стаду.

Джонни выбрался из кустарников на дорогу и вскоре с окровавленным лицом стоял подле графа. Одна половина его панталон зацепилась за сучок и разорвалась от пояса до самого низу, шляпа осталась в поле и послужила для быка единственным трофеем.

– Надеюсь, что вы не ушиблись, – сказал Джон.

– О, нет, слава богу, только у меня страшно захватывает дух. Да вы все в крови. Не ударил ли он вас?

– Нет, я оцарапался о сучья в живой изгороди, – сказал Джонни, проводя рукой по лицу. – Жаль только, я потерял свою шляпу.

– Стоит ли об этом говорить: шляп найдется сколько угодно.

– Да, придется постараться найти ее, – сказал Джонни, у которого средства к приобретению шляп не были так обильны, как у графа.

– А бык-то теперь успокоился, – прибавил он, сделав движение к воротам.

В этот момент лорд Дегест вскочил на ноги и схватил молодого человека за воротник его пальто.

– Вы хотите идти за шляпой! – сказал он. – Да надо быть совершенным безумцем, чтобы думать об этом. Если вы боитесь простудиться, возьмите мою шляпу.

– Я вовсе не боюсь простуды, – сказал Джонни. – Но, скажите, милорд, часто он бывает в таком состоянии? – спросил Джонни, кивнув головой на удалявшегося быка.

– Самое тихое животное, настоящая овца, точь-в-точь, как овца. Может статься, он увидел у меня красный носовой платок. – И лорд Дегест показал этот платок своему избавителю. – Где бы я был теперь, если бы вы не подошли!

– Разумеется, там, где вы теперь находитесь, за воротами, милорд.

– Да, только за эти ворота меня бы вынесли четыре человека – ногами вперед. Мне страшно хочется пить. У вас нет с собой фляжки?

– Нет, милорд, не имею.

– В таком случае мы отправимся прямо домой и выпьем по рюмке вина.

На этот раз милорд непременно хотел, чтобы предложение его было принято.